Глава 16

В понедельник Алла Петровна, как и обещала, прямо с утра позвонила в поликлинику, где когда-то работала медицинской сестрой, и договорилась насчет больничного для мужа. В поликлинике ее помнили и всякий раз, как она давала о себе знать, приглашали обратно — сестер, как водится, не хватало, а уж таких, какой была когда-то Алла Шинкарева, и вовсе было днем с огнем не сыскать. Так что дело с листком нетрудоспособности устроилось наилучшим образом, и никто даже не поинтересовался, зачем ее благоверному понадобился целый месяц: раз просят, значит надо, и нечего совать нос в чужие дела.

Она сразу же отправилась в поликлинику, чтобы забрать больничный и хотя бы чисто символически отблагодарить веселого доктора Шевцова, который его выписал. Она знала, к кому обратиться: Шевцов в свое время основательно на нее заглядывался и, разговаривая по телефону, дал понять, что ничего не забыл. Строго говоря, забывать ему было особенно нечего: так, парочка невинных поцелуев на вечеринках по случаю дня медицинского работника, когда оба были слегка навеселе, да неизменные шлепки по разным интересным местам, которые веселый доктор вечно раздавал направо и налево с таким щенячьим дружелюбием, что за все время никто из сотрудников не шлепнул в ответ по физиономии.

Увидев свою, как он выражался, «старинную любовь», доктор зажмурился и даже прикрыл глаза рукой, делая вид, что ослеплен.

— Я ослеплен! — воскликнул он на тот случай, если вдруг его пантомима осталась непонятой. — Я лишился дара речи!

— Что-то незаметно, — сказала на это Алла Петровна и, подойдя, прицельно чмокнула доктора в наметившуюся среди русых кудрей аккуратную круглую проплешину, оставив четкий отпечаток накрашенных губ.

Доктор, не вставая, немедленно обхватил левой рукой за бедра, притянул к себе и похлопал ладонью пониже спины, заставив вздрогнуть от боли: их с Сергеем Дмитриевичем вчерашний эксперимент, конечно, доставил ей огромное наслаждение, но вот следы ремня откликались на каждое прикосновение. Вздрогнула она почти незаметно — ей вовсе не хотелось, чтобы веселый доктор Шевцов подумал, будто ей противен.

Поэтому она рассмеялась и мягко высвободилась, напоследок стерев с докторской плеши помаду.

— Надо же, — сказал доктор, потирая лысину, — сразу углядела. А я думал, незаметно. Да-а, стареем, лысеем… Только тебя время не берет. Еще красивее стала, честное слово.

— Это еще не предел, — сказала Алла Петровна, усаживаясь на стул, который только что освободила полураздетая анемичная девица, выглядевшая так, словно ее, еще в детстве припорошило пылью, и с тех пор она так и ходила припорошенная. — Вот стукнет сорок пять.

— Баба ягодка опять? Да ты, по-моему, и в шестьдесят будешь ягодка хоть куда. Вы одевайтесь, одевайтесь, — обернулся Шевцов к девице, которая не спеша копошилась в углу возле кушетки, вся превратившись в слух.

— В шестьдесят я стану уже изрядно подпорченной ягодкой. Да я и не доживу, — легко сказала Алла Петровна. — А насчет своих кудрей не расстраивайся. Тебе идет, честное слово. Мне нравятся лысые мужики, у них лица такие, знаешь… значительные, что ли. Более заметные. Ничто не отвлекает.

— Да, — подхватил доктор. — Сократовский лоб.

До самого затылка.

— Ну, тебе до этого еще очень далеко… — Алла Петровна оглянулась на припорошенную девицу, которая как раз в этот момент закончила одеваться, неслышно шепнула «до свидания» и тихо выскользнула из кабинета. — Слушай, у тебя там очередь, так что…

— Да, конечно. — Шевцов вынул из стола оформленный по всем правилам листок временной нетрудоспособности и протянул Алле Петровне. — Владей.

Молоденькая сестричка, сидевшая напротив доктора, старательно делала вид, что ее здесь нет, усердно копаясь в стопке медицинских карточек. Сестричка была незнакомая, но явно неглупая и очень миловидная — доктор Шевцов был добрым приятелем заведующего поликлиникой и во все времена имел возможность выбора.

— Умница ты моя. — Алла Петровна спрятала больничный в сумочку и взамен положила на стол конверт. — Будь добр, не кричи. Времена сейчас…

Доктор остановил ее небрежным жестом и щелчком заставил конверт заскользить по стеклу, лежавшему на столе, обратно к Алле Петровне.

— Слыхала анекдот про поручика Ржевского? Заночевал это он у одной девицы, утром одевается и собирается уходить. Она его спрашивает: «Поручик, а деньги?»

А он говорит: «С баб-с не берем-с.»

— Так уж и не берем-с? — с улыбкой спросила Алла Петровна, снова подвигая к нему конверт.

— Это смотря с каких. С тебя не возьму, даже не мечтай. Убери и больше не заикайся про деньги. Знаю я твои доходы. Что ты в нем нашла, в этом своем Шинкареве?

— Просто он мой. А что мое — то самое лучшее.

Доктор поскреб лысину.

— А это, пожалуй, удобная позиция, — сказал он, — Во всяком случае, очень здоровая.

— А главное, сильно экономит нервные клетки, — подтвердила Алла Петровна. — Так не возьмешь?

— Не обижай меня, Петровна. Твой Шинкарев, конечно, самый лучший, но это же не значит, что я совсем дерьмо.

— Ну, зачем ты так. Как знаешь. Спасибо тебе огромное. Дай я тебя поцелую, а ты можешь за это еще раз похлопать меня по заднице. Тебе хочется, я же вижу.

— Еще как! — с энтузиазмом воскликнул Шевцов, подставляя щеку для поцелуя, и похлопал ее — вполне; впрочем, платонически.

Распрощавшись с веселым доктором, Алла Петровна спустилась на первый этаж, по дороге здороваясь со знакомыми врачами и медсестрами и то и дело поневоле вступая в разговоры: здесь ее помнили и любили, и никто из этих людей не был виноват в ее проблемах, так что обижать их не стоило. Отношение к тому, чем она занималась теперь, было разным: одни выражали вежливое недоумение по поводу того, что такой квалифицированный медработник, как Алла Шинкарева, тратит свою жизнь на смешивание коктейлей, зато другие горячо хвалили за то, что нашла в себе силы вырваться из этого гиблого болота. Она так же вежливо возражала одним, указывая на то, что даже очень квалифицированный работник должен чем-то питаться, и остужала пыл других, говоря, что хорошо там, где нас нет.

Так или иначе, ей потребовался почти час на то, чтобы спуститься с третьего этажа поликлиники на первый, где в неприметном тупичке северного, крыла размещался аптечный киоск. Киоск был, по обыкновению, заперт, но Алла Петровна постучала в обитую оцинкованной жестью дверь, и ее впустили.

Здесь работала старинная и, пожалуй, самая лучшая подруга Аллы Петровны Ольга Синицына. Они сдружились еще в медучилище, где в одно и то же время учились на разных отделениях, и с тех пор поддерживали тесный дружеский контакт, ухитряясь при этом не надоедать одна другой и нигде не перебегать друг другу дорогу.

Здесь Алла Петровна провела полчаса, напившись чаю и вдоволь наговорившись. Визит этот имел еще одну цель: Алла Петровна действительно была высококвалифицированным медицинским работникам и без консультации с врачом знала, какие медикаменты могут помочь захворавшему супругу. Синицына без звука выдала все, что нужно, зная, что подруга не подведет, и отпуск подлежащих строгому учету медикаментов «налево» навсегда останется их общей тайной.

Денег она, разумеется, не взяла, и вопросов задавать не стала, чему Алла Петровна была несказанно рада: объяснить, что творится с мужем, было бы трудновато даже лучшей подруге.

О том, что происходило с Сергеем Дмитриевичем, она почти не думала. Алла Петровна была цельной натурой и не мучилась сомнениями. Она обдумала все давным-давно, приняла решение и теперь неукоснительно следовала избранным курсом. Если этот курс приведет к гибели — что ж, они погибнут вместе, как и положено супругам, и думать тут больше не о чем. Нужно целенаправленно и энергично действовать, и все понемногу утрясется.

То, что она становится соучастницей преступления, ее не волновало: муж и жена — одна сатана. Эту поговорку явно придумал человек, очень близкий ей по духу. Алла Петровна всегда воспринимала семью как ячейку — не ячейку общества, как им долбили в школе и медучилище, а как стрелковую ячейку, в которой два человека держат бесконечную круговую оборону. Может быть, именно поэтому ее семья была крепка, и знакомые, которые когда-то с пеной у рта учили ее жить, убеждая в том, что ни один мужик не стоит того, чтобы из-за него гробить жизнь, отказывая себе в удовольствиях, постепенно заткнулись, а потом и начали завидовать — многие из них сменили к этому времени по несколько семей, кое-кто вообще остался на бобах, а в тех семьях, которые каким-то чудом все еще держались вместе, далеко не все было гладко.

Ради сохранения семьи она была готова на все, и ее семья держалась на плаву, как легкое, хорошо просмоленное, добротное суденышко, пробкой скакавшее по гребням страшных житейских волн, которые один за другим топили менее крепкие корабли. Вот только детей у нее не было — сперма Сергея Дмитриевича оказалась малоподвижной, почти мертвой, а заводить детей от кого-то другого ей и в голову не приходило.

Она не держала на мужа зла — все это давно отболело, этот вопрос тоже был обдуман, и по нему было принято окончательное и бесповоротное решение. Она не собиралась расставаться с мужем ни при каких обстоятельствах. Если ему нужна разрядка — пусть.

Пусть будут ремни, пощечины, ссадины, пусть выплеснет хотя бы часть накопившейся в нем агрессии на нее — она была согласна, тем более, что это оказалось неожиданно приятно.

Она поспешно отогнала эти мысли — заводиться сейчас не стоило, потому что впереди был еще один визит.

Алла Петровна познакомилась с Марфой Андроновной еще тогда, когда начинала работать в поликлинике.

Уже тогда баба Марфа, как она сама себя называла, была древней, хотя еще и очень крепкой старушенцией.

Она была наследственной травницей и шептухой, и по Москве ходили упорные слухи, что баба Марфа, хоть и не летает на помеле, но вещи порой творит с точки зрения науки просто невероятные. Доктор Шевцов, благодаря которому и произошло знакомство, с презрительной гримасой называл эти слухи реликтовым дерьмом, но к целительским способностям старухи относился вполне серьезно и, когда очередное флюорографическое обследование выявило в правом легком медсестры Шинкаревой подозрительное затемнение, без лишних разговоров едва ли не силком отвез насмерть перепуганную Аллу Петровну к бабе Марфе.

Старуха тогда вылечила Аллу Петровну за неделю.

От чего она ее лечила, так никто и не узнал, но при повторной флюорографии зловещее пятно исчезло, и с тех пор Алла Петровна свято уверовала в необыкновенные способности бабы Марфы и приложила все силы к тому, чтобы развить и укрепить полезное знакомство.

Старуха жила в одном из пригородных поселков, и ехать туда пришлось на электричке, так что Алла Петровна вернулась домой только к вечеру, усталая и голодная, как волчица, но с бутылкой темного, как торфяная жижа, отвара. Во время визита выяснилась одна неприятная подробность: за отваром теперь нужно было ездить ежедневно в течение, по меньшей мере, двух недель. Отвар, исцеляющий людей от хождения во сне, сказала баба Марфа, должен быть свежим, впрок его готовить нельзя. Еще баба Марфа посоветовала Алле Петровне походить в церковь, и не просто походить, а помолиться об отпущении грехов. Смотрела она при этом исподлобья, молодо и остро, и у Аллы Петровны опять возникло неприятное чувство, что старуха видит ее насквозь, словно она, Алла Петровна, сделана из оконного стекла.

В церковь она, конечно, не пошла: не наелся — не налижешься. Ее воспитали атеисткой, и, хотя она давно поняла, что мир далеко не так прост, как это пытались представить классики марксизма-ленинизма и всевозможные очкарики, для которых свет сошелся клином на протонах и электронах, переломить себя так и не смогла. Случайно попав в церковь, Алла Петровна всегда испытывала мучительную неловкость, не зная, как встать и куда повернуться, да и обряда крещения над ней никто не совершал, так что в церкви, по ее твердому убеждению, делать ей было нечего.

Шинкарев, весь день провалявшийся на диване перед телевизором, встретил жену радостно и немного испуганно: он решил, что Алла Петровна, поразмыслив, все-таки сочла за благо сбежать и бросить мужа наедине с его сумасшествием. За весь день он так и не удосужился побриться, глаза покраснели и нехорошо поблескивали, и теперь он был похож на самого настоящего маньяка. Правда, за время отсутствия жены. Сергей Дмитриевич нажарил здоровенную сковороду картошки. Жареная картошка была единственным блюдом, которое ему удавалось, причем удавалось отменно, и Алла Петровна почувствовала прилив нежности — не к блюду, конечно же, а к мужу. Все-таки проявил заботу, несмотря на свою хворь и одолевавшие его страхи.

Вдвоем они расправились с картошкой в считанные минуты, после чего Алла Петровна с деловитой сноровкой влила в Шинкарева большую кружку бабкиного отвара. Отвар был горький, и Шинкарев вертел носом, как маленький, но все-таки выпил, не дожидаясь, чтобы напомнили, от чего его пытаются излечить. Для верности Алла Петровна скормила ему порошок, принесенный от Синицыной: по вполне понятным причинам она сказала бабе Марфе далеко не все о болезни мужа, и опасалась, что одного отвара будет маловато.

Сидя перед телевизором с книгой на коленях, она поймала себя на том, что снова мысленно сравнивает свою семью с окопом, в котором насмерть бьется обреченный гарнизон. Вот выдалась минута затишья, можно отдохнуть, перевязать раны, заняться бытовыми мелочами и поговорить о пустяках. Враг рядом, окружил окоп со всех сторон, но, пока не началась атака, о нем не вспоминают. В душе Аллы Петровны крепло предчувствие плохого конца. Да и то верно: сколько можно драться в полном окружении, без надежды прорваться и получить подкрепление?

Сколько нужно, столько и можно, твердо сказала она себе, поднялась и выключила телевизор.

— Отбой, Шинкарев, — сказала она.

Когда Алла Петровна разделась, Сергей Дмитриевич бросил короткий взгляд на ее спину и поспешно отвел глаза.

— Болит? — спросил он.

Алла Петровна улыбнулась, глядя на него через плечо.

— Болит, — сказала она, — но еще недостаточно и не там, где должно болеть.

Сергей Дмитриевич потер слипающиеся глаза, чувствуя нарастающее возбуждение, которое прогоняло сон. Память услужливо принялась подсовывать ему картинки — одну интереснее другой, — и воображение немедленно включилось в работу, подсказывая еще неиспытанные способы и приемы. «Проклятый маньяк, — подумал он. — Чертов маньяк, как же тебе повезло с женой!»

Когда все закончилось, Алла Петровна со вздохом вынула из прикроватной тумбочки бельевую веревку.

— Ну, красавец, — с немного грустной улыбкой сказала она, — долг платежом красен. Теперь моя очередь над тобой издеваться. Не все коту масленица.

— Ты прямо как сборник пословиц, — заметил Сергей Дмитриевич, покорно давая себя связать. — Крепче, крепче вяжи, не стесняйся.

— Как умею, так и вяжу, — сквозь зубы ответила Алла Петровна, затягивая узел. — Другая бы и так не сумела.

Она критически осмотрела результаты своих усилий и махнула рукой.

— Вроде, сойдет. Давай я помогу тебе лечь.

Она с профессиональной сноровкой уложила беспомощного, как попавшая в сеть рыбина, мужа, устроила его поудобнее, поправила подушку, заботливо укрыла одеялом, поцеловала на ночь и выключила свет.

— Тебе не кажется это диким? — прозвучал в темноте голос мужа.

— Что именно?

— Все это… Ведь мое место в тюрьме или в сумасшедшем доме, и тебе это отлично известно. А ты, вместо того, чтобы избавиться от меня и начать новую жизнь, без этого кошмара, нянчишься со мной, покрываешь меня, пытаешься спасти. Разве не дико?

— Не дико. Дико то, что ты сейчас говоришь. Дико, когда люди делят семью на «ты» и «я», делят деньги, детей, посуду. Дико, когда жены спят с собственными мужьями за деньги. А когда жена верна мужу — разве это дико?

— Понимаю… Это как по телевизору: в радости и в горе…

— Вот имение. Спи, телезритель. Хватит болтать, я устала.

Они заснули, еще не зная, что в эту ночь будет зверски убит любитель нетрадиционного секса и новых впечатлений по фамилии Козлов. Утром они вместе обнаружили валявшуюся на полу у кровати веревку и лежавший в кармане любимой кожаной куртки Сергея Дмитриевича покрытый подсохшими бурыми пятнами кухонный нож. Алла Петровна, которая не боялась крови, тщательно отмыла лезвие и рукоятку, после чего нож был сломан и выброшен в мусорное ведро: не могло быть и речи о том, чтобы продолжать им пользоваться.

После этого она заставила мужа допить отвар, сполоснула бутылку и отправилась к бабе Марфе за новой порцией, а Сергей Дмитриевич остался наедине с собой в пустой квартире.

Было утро вторника.

* * *

Было утро вторника, и закончивший, наконец, отжиматься от грязного пола камеры Илларион Забродов, сидя на нарах, развлекал присутствующих чтением наизусть «Лунного камня» Уилки Коллинза. Присутствующие, которых в пятиместной камере было двадцать человек, слушали его, разинув рты, а самые авторитетные из них время от времени вставляли в повествование критические замечания: действия персонажей казались им недостаточно профессиональными.

Майор Гранкин в это время получал у следователя прокуратуры Ипатьева разрешение на свидание с подследственным Забродовым, полковник Сорокин занимался своими прямыми служебными обязанностями, а полковник Мещеряков уже начал составлять в уме предварительный список людей, с которыми следовало обсудить идею нападения на тюрьму. Он очень надеялся, что Сорокину действительно удается все утрясти, и строил планы освобождения Забродова противозаконным путем только потому, что Илларион никак не выходил у него из головы.

Сергей Дмитриевич Шинкарев ничего об этом не знал — у него хватало своих забот и проблем. Внутри у него до сих пор все дрожало, как овечий хвост, после сделанного утром открытия.

— Да, — сказала ему Алла Петровна, глядя на веревку, свернувшуюся кольцами на полу возле кровати, — ты был прав: завязывать надо было потуже.

Больше она по этому поводу ничего не сказала, и Шинкарев был ей за это благодарен.

Не сговариваясь, они принялись искать улики и сразу наткнулись на нож. Пока Сергей Дмитриевич, давясь и кашляя, делился с унитазом остатками вчерашнего ужина, Алла Петровна с помощью воды и моющих средств удалила с ножа все следы крови. Все еще ощущая во рту кислый вкус блевотины, Шинкарев загнал нож под плинтус и резко потянул на себя. Лезвие сломалось с коротким щелчком, и обломки полетели в мусорное ведро.

— Ну вот, — сказал он, утирая рот, — мы уже вместе заметаем следы. Скоро вместе пойдем на дело, а, Петровна?

Голос у него дрожал.

— Ха, ха; — печально сказала Алла Петровна. — Если ты опять наследил возле дома, это может кончиться очень плохо. Какой тогда был смысл топить Забродова?

— Но ты же понимаешь…

— Я-то понимаю, — по-прежнему печально ответила она, — но вот ты… или, как ты его называешь, твой двойник… в общем, по ночам ты ведешь себя, как полный идиот.

— Не я, — убитым голосом уточнил Шинкарев. — Он ведет меня. Ерунда твои отвары, я так и думал, что не поможет…

— Ничего не ерунда. Ты что же, хотел, чтобы с первого раза подействовало? Две недели! Надо что-то придумать на эти две недели, чтобы ты не мог выбраться из постели.

Некоторое время она думала, сосредоточенно морща красивый лоб, а потом хлопнула по столу ладонью.

— Придумала. Мы тебе наложим гипс. Сплошной, чтобы руки были прижаты к телу.

— О, господи, — сказал Сергей Дмитриевич.

— Можем не накладывать. — Она пожала плечами и отвернулась. Прикончишь меня — невелика потеря.

Новую дуру найдешь… если успеешь.

— Прости. Конечно, мы наложим гипс. А я не смогу его сломать?

— Это как наложить… Не волнуйся, в училище я это делала лучше всех. Будешь в саркофаге, как Четвертый реактор.

— Черт, спать же, наверное, неудобно.

— Людей резать, конечно, удобнее.

Когда Аллу Петровну доводили до крайности, она умела быть жесткой, как стальной прут, и Шинкарев понял, что такой момент настал.

— Прости, — повторил он. — Просто ты почти убедила меня в том, что все в порядке, вот я и расслабился. Капризничать начал, как маленький… Поверь, мне стыдно.

Алла Петровна прижала его голову к груди.

— Расслабляться нельзя, Сережа, — сказала она. — Мне тоже все это кажется сном, но ведь это, к сожалению, правда… Расслабляться нельзя.

Сергей Дмитриевич часто закивал прижатой к ее груди головой, борясь с опять подступившими слезами.

Он понимал, что расслабляться нельзя, но никогда прежде не оказывался в такой ситуации, когда ослабление самоконтроля было смерти подобно. В отличие от Аллы Петровны, он не обладал внутренним стержнем из закаленной стали, и был далеко не уверен, что сможет справиться с кошмаром даже при ее поддержке.

О том, чтобы выступить против всего света в одиночку, он даже не помышлял.

Когда жена ушла, он еще немного побродил по квартире, не зная, чем себя занять, и в конце концов прилег на диван. Он действительно чувствовал себя не вполне здоровым — не то простыл, гуляя по ночным улицам, не то просто устал до потери сознания. «Конечно, — подумал он. — Организм, конечно, имеет резервы, но ведь и они не безграничны. Нельзя днем ходить на работу, а ночью убивать людей, не испытывая при этом усталости. Нельзя…»

Сон навалился на него, как вонючая конская попона.

Это не был каменный сон без сновидений, к которому он привык в последнее время. Ему снился бесконечный, очень динамичный, подвижный, как ртуть, кошмар, в котором он был каким-то гигантским кровососущим слизняком, скрывавшимся в подземном лабиринте от охотников — жутких бледных тварей, похожих на человекообразных пауков. Это было жутко до обморока, он метался и стонал во сне и действительно периодически проваливался в спасительную темноту, но неизменно всплывал снова, и тогда оказывалось, что за время его беспамятства бледные охотники успели подобраться еще ближе. Наконец, совершенно выдохшийся, он забился в какую-то узкую вонючую щель, ввинтился в нее своей мягкой, едва обозначенной на слизистом теле головой и закрыл глаза, чтобы не видеть, как приближается похожая на гигантского паука погибель. Паук издал победный вопль, длившийся, казалось, целую вечность.

Он звучал и звучал, прерывистый и пронзительный, и этот вибрирующий звук вспорол, наконец, зловонную ткань сна, и, обмирая от облегчения, Шинкарев понял, что это звонит телефон.

Он вскочил, не чувствуя под собой ног, и, шатаясь спросонья, бросился в прихожую, где стоял аппарат. Он протянул к телефону руку, но тут же отдернул ее: ему показалось, что на телефонной полочке расселся громадный бледный паук. Шинкарев яростно тряхнул головой, паук превратился в телефонный аппарат цвета слоновой кости, и Сергей Дмитриевич снял трубку.

Звонил Гранкин, и Шинкарев едва совладал с желанием одним быстрым движением опустить трубку на рычаги: ядовитая тварь все-таки настигла, замаскировавшись под безобидный телефонный аппарат, и вонзила жало прямо в мозг. «Сон в руку», — подумал Сергей Дмитриевич.

Переговорив с майором, он вернулся на диван — ноги держали плохо, а перед глазами плыли цветные круги. «Да я и вправду болен, — подумал Сергей Дмитриевич. — До чего же не вовремя!»

Он постарался взять себя в руки. То, что Гранкин дал ему двухчасовую отсрочку, было хорошо: за это время жена могла вернуться, и в ее присутствии, с ее помощью Шинкарев надеялся отбиться от пронырливого майора. А если не успеет?

Сергей Дмитриевич заставил себя думать. Чем вызван этот неожиданный визит? Сомневаться не приходилось: известие о новой жертве маньяка с Малой Грузинской достигло ушей майора, и он в два счета вычислил единственного человека, который мог вызвать у него подозрение. Того, кто так бездарно соврал в ответ на единственный заданный ему вопрос.

Шинкарев подошел к зеркалу и долго смотрел на свое отражение, потом разинул рот так, что хрустнули связки, и заглянул в горло, словно рассчитывая увидеть там злокозненную тварь, одним махом опрокинувшую и без того шаткое здание его защиты. Похоже, тварь стремилась уничтожить Сергея Дмитриевича Шинкарева, и ей было наплевать, что при этом она может уничтожить самое себя.

«Черта с два, — подумал Сергей Дмитриевич. — Я еще побрыкаюсь».

Легче от этой мысли не стало. Он совершенно не понимал, как в такой ситуации можно брыкаться. Что делать? Бежать? Без денег, неизвестно куда, неизвестно, на какой срок — может быть, навсегда… Попытаться обмануть Гранкина еще раз?

Он с размаха ударил кулаком по зеркалу. Толстое стекло устояло, кулак пронзила острая боль. Сейчас он был зол на жену. И угораздило же ее уехать за этим дурацким отваром как раз тогда, когда он так в ней нуждается!

Обмануть Гранкина… Майор показался Сергею Дмитриевичу добродушным, довольно недалеким типом — как раз таким, каким тот старался выглядеть. Гранкин называл это «синдромом Коломбо» — всем известно, у всех навязло в зубах, все над этим смеются и все неизменно на это покупаются. Секрет, по мнению майора, был в том, что человеку гораздо приятнее считать себя умнее майора милиции, и подсознательно многие с радостью идут на этот гибельный самообман.

Гранкин угадал дважды: Шинкарев действительно считал, что майора несложно обвести вокруг пальца, а майорское вранье насчет приезда через два часа совершенно сбило Сергея Дмитриевича с толку — он вообразил, что у него есть время все хорошенько обдумать.

Бежать, конечно, было бесполезно, да и очень опасно. Кто знает, где застанет его ночь? Кто может поручиться, что он не начнет убивать в переполненном зале ожидания на вокзале? Кто присмотрит за ним, пока он не помнит себя? В какую сторону ни беги, а от себя не убежишь, и, в какую нору ни забейся, сидящий внутри маньяк вытащит тебя оттуда, едва уснешь, и наутро по его кровавому следу к твоему убежищу придут ищейки.

Оставалось одно: запираться и отпираться до конца.

Улик против него никаких…

Он похолодел, вспомнив о ноже, который до сих пор лежал в мусорном ведре. Называется, нет улик…

Сергей Дмитриевич заметался, преодолевая слабость. Он оделся по-уличному, выволок из шкафчика под мойкой полупустое мусорное ведро и поправил на нем крышку, все время поздравляя себя с тем, что вовремя вспомнил о единственной вещи, которая могла его выдать. Эта лихорадочная деятельность немного приободрила: когда суетишься, спасая собственную шкуру, не остается времени на то, чтобы предаваться отчаянию.

Обувной рожок куда-то запропастился. Сергей Дмитриевич махнул на него рукой и, безжалостно сминая задники, загнал ноги в туфли. Подхватив ведро, он отпер замок, открыл дверь и замер.

На пороге стоял совершенно незнакомый милиционер в полковничьих погонах. Лицо у него было угрюмое и недружелюбное, а правую руку он как-то очень подозрительно держал в кармане утепленной куртки, словно там у него лежал пистолет. Некоторое время они со взаимным неодобрением разглядывали друг друга, а потом из-за плеча полковника выглянула оживленная физиономия Гранкина, трудно узнаваемая под форменной фуражкой с орлом.

— О! — радостно воскликнул майор. — Сергей Дмитриевич! А вы что же, под дверью нас поджидали?

— Этот, что ли? — проворчал полковник, не поворачивая к майору головы, и, не дожидаясь ответа, грудью пошел на Сергея Дмитриевича, словно перед ним было пустое место. Сергей Дмитриевич поспешно посторонился, окончательно растерявшись.

— Этот, этот, — радостно затараторил ему в спину Гранкин. — Шинкарев С. Д., прошу любить и жаловать…

А вы, Сергей Дмитриевич, я вижу, опять мусор выносите? Как тогда, а?

— Когда тогда? — выдавил Шинкарев.

— Когда вы якобы не видели Забродова на лестнице. Ну, в пятницу же, что вы, забыли? Вы знаете, кто-то из древних сказал, что у лжеца должна быть хорошая память. И это верно, Сергей Дмитриевич! Как это верно!

Видите, вы уже забыли, и запутались уже…

Сергей Дмитриевич хотел сказать, что он ничего не забыл и не понимает, на каком основании его здесь обвиняют во лжи, но не успел: не переставая тараторить, Гранкин неожиданно ловко выхватил у него из руки ведро и жестом гурмана, собравшегося понюхать булькающий в кастрюле суп, сорвал с ведра крышку.

— Обожаю копаться в мусорных ведрах, — сообщил он совершенно сбитому с толку Шинкареву. — Там иногда попадаются пре-лю-бо-пытнейшие вещи! Так, что у нас тут? Ну вот, я же говорил! Ножичек! Сломался ножичек, жалость-то какая! Товарищ полковник, взгляните-ка!

Молчаливый товарищ полковник внимательно осмотрел две половинки кухонного ножа, холодно взглянул на Сергея Дмитриевича и перевел взгляд на Гранкина.

— Э? — вопросительно произнес товарищ полковник.

— Так точно, похож, как две капли воды! Идеально совпадает с конфигурацией раны!

— Что? — выходя из ступора, возмутился Шинкарев. — Какая конфигурация? Какая рана? Что это за цирк, вы можете мне объяснить?

— Конечно, да! — с энтузиазмом воскликнул Гранкин.

— Конечно, нет, — одновременно с ним угрюмо пробасил полковник. Шинкарев и Гранкин удивленно воззрились на него, и тогда он значительно добавил:

— Вопросы здесь задаем мы. И, может быть, мы, наконец, сядем?

Не дожидаясь приглашения, он тяжело протопал в гостиную и опустился в кресло у журнального столика.

— Это мой начальник, полковник Сорокин, — с опасливым почтением сообщил Гранкин Шинкареву. — Помните, я вам про него говорил по телефону? Хотя, да, у вас же память ни к черту. Сами соврете, а потом сами же и забудете. Да вы проходите, что мы тут с вами стоим, как бедные родственники?

Он закрыл и запер дверь, после чего, невежливо оттеснив Сергея Дмитриевича, устремился в гостиную и поспешно занял второе кресло, так что Шинкареву пришлось сесть на диван, предварительно сдвинув в сторону скомканный плед. Полковник вдруг гулко откашлялся в кулак, вынул, наконец, правую руку из кармана и положил на журнальный столик тяжелый тускло-черный пистолет. Сергей Дмитриевич окончательно убедился в том, что перед ним тот самый полковник, который способен… гм… замучить даже мертвого.

«Что он, с ума сошел? — подумал Сергей Дмитриевич. — Так же, наверное, нельзя… Я же на него жалобу подам… генеральному прокурору.»

— Весь карман изорвал, — проворчал полковник, словно угадав мысли Шинкарева. — Приступайте, Гранкин, мне некогда.

— Итак, — сказал Гранкин, извлекая из папки бланк протокола, Шинкарев Сергей Дмитриевич, одна тысяча девятьсот пятьдесят пятого года рождения, женат, проживает по Малой Грузинской, дом, квартира — это вы?

— Вы же знаете, — огрызнулся Сергей Дмитриевич.

— Ничего я не знаю, — все так же весело ответил Гранкин. — Может быть, про это вы тоже наврали. Так вы это или не вы?

— Я, я. Что вы мне все тычете в нос каким-то враньем? Когда это я вам врал?

— Ну как же, Сергей Дмитриевич. А про Забродова-то? Ведь видели вы его, и соседи ваши показали, что машина всю ночь во дворе простояла. Как же так, Сергей Дмитриевич?

— Не заметил, — буркнул Шинкарев.

— Бывает, бывает. Только надо было так и сказать: не помню, мол, не заметил, не берусь утверждать… А вы мне тут целую историю завернули про то, как вам ночью не спалось и вы покурить на кухню бегали. Перестарались, Сергей Дмитриевич. А? Я, дурак, вам поверил, ни в чем не повинного человека в камеру упрятал, а там, между прочим, двадцать человек на пяти койках, и это еще не предел. А вы тем временем пошли и предпринимателя зарезали.

— Никого я не резал.

— Можно, конечно, в несознанку уйти, есть такая тактика. Только как же это вы его не резали, когда вот он, ножичек-то? До чего докатились! Задница-то болит? — вдруг спросил он участливым тоном.

Сергей Дмитриевич вздрогнул — в районе заднего прохода и вправду с самого утра ощущалась тупая боль.

Глазастый Гранкин углядел рефлекторное движение и немедленно сообщил об этом всему миру.

— Ага! — воскликнул он. — Конечно, болит. Еще бы… Покойничек, земля ему пухом, очень это дело любил. И вы ему, значит, дали напоследок насладиться…

А потом разделали мальчишечку вот этим самым ножичком, как тушу в гастрономе, поиздевались всласть да и домой, к жене под одеяло… А?! — рявкнул он вдруг медвежьим басом. — Признавайтесь, Шинкарев: жена знает про ваши подвиги? Зачем вы убили Токареву? Чем вам не угодил Старков? Говорите, я жду! Жена знает или нет?

Сергей Дмитриевич был на грани обморока. Гранкин страшно орал, вдруг сделавшись совершенно непохожим на самого себя, а угрюмый полковник сидел, словно невзначай положив ладонь на рукоятку пистолета, и молча сверлил Сергея Дмитриевича тяжелым холодным взглядом из-под низко надвинутой фуражки с двуглавым орлом. Они явно ни в чем не сомневались, и Шинкарев совершенно потерял голову от ужаса — он не думал, что все произойдет так быстро. Кроме того, очень угнетала мысль, что он на старости лет изменил жене, и с кем! Добро бы это была молоденькая девушка, на которых Шинкарев, как всякий физически здоровый мужчина, частенько поглядывал с большим аппетитом, но мужик!.. «Оказывается, я еще и голубой», — подумал он с отчаянием.

— Что вы несете?! — зацепившись за последнюю мысль, закричал он. — Я что, по-вашему, голубой?!

— Да мне наплевать, голубой ты или оранжевый в зеленую полоску!!! — совершенно не своим голосом проревел Гранкин. Странный полковник при этом медленно кивнул, выражая согласие, и, взяв со стола свой пистолет, принялся вертеть его перед носом, так внимательно разглядывая, словно видел впервые. — Спи ты хоть с белыми мышами, людей-то зачем убивать??

Говори, жена знает?! Я ее упеку за соучастие, куда Макар телят не гонял! Где она — сбежала?! Говори, где жена!

Шинкарев затравленно огляделся. Полковник, казалось, совсем забыл обо всем, зловеще забавляясь с пистолетом, а Гранкин, сильно подавшись вперед, смотрел на Сергея Дмитриевича немигающим взглядом яростно горящих глаз. Лицо у него от крика сделалось красным, а на скулах, наоборот, проступили страшноватые белые пятна, и только теперь Шинкарев заметил, что на лице у майора имеется шрам: тонкая белая полоска строго вертикально спускалась от уголка левого глаза через всю щеку до самой нижней челюсти. Этот сумасшедший майор почему-то мертвой хваткой вцепился в Аллу Петровну, явно намереваясь посадить ее на скамью подсудимых рядом с мужем, и это обстоятельство окончательно сбило с толку несчастного Шинкарева.

— Что вы уставились? — завизжал он. — Что вам от нее нужно? Она ничего не знает! Вы слышите — ничего!!!

— Так, — неожиданно спокойно сказал Гранкин, — хорошо. Верю. А теперь успокойтесь и рассказывайте, как было дело.

Сергей Дмитриевич явственно услышал, как в голове у него кто-то издевательски хихикнул, и незнакомый хрипловатый голос отчетливо, с насмешкой произнес: «Тут тебе и крышка, Шинкарев».

Сергей Дмитриевич медленно встал на ватных ногах, набрал в грудь побольше воздуха и вдруг стремительно метнулся к окну. Ловко увернувшись от протянутых рук бросившегося наперерез полковника, он издал протяжный, полный ужаса крик и головой вперед прыгнул в маячивший за окном серый осенний день прямо сквозь тюлевую занавеску и двойную застекленную раму.

Загрузка...