Падение титана, или Октябрьский конь

1

Лабиен спешил к Катону и Цицерону с вестью о поражении Помпея Великого при Фарсале. Меняя лошадей, он достиг адриатического побережья Македонии через три дня после битвы. Последнего, десятого, коня он почти загнал. Хотя он был один и в заляпанных дорожной грязью доспехах, часовые у ворот лагеря сразу узнали это смуглое неримское лицо. Все рядовые солдаты боялись командующего кавалерией Помпея.

Уверенный, что Катон находится в доме командующего, Лабиен спрыгнул с еле державшегося на ногах коня и зашагал по via principalis к алому флагу, чье полотнище было так натянуто свежим морским бризом, что казалось жестким. Он надеялся, что Катон будет один. Сейчас не тот момент, чтобы выслушивать разглагольствования Цицерона.

Но увы, великий адвокат был на месте. Его тщательно выверенная, облеченная в официально-гладкие фразы латынь немолчным потоком лилась из открытой двери, словно он обращался к членам жюри, а не к мрачному, насупившемуся Катону. Едва шагнув через порог, Лабиен заметил, что терпением Катона немилосердно злоупотребляют.

Увидев соратника, оба разом вскочили, готовые засыпать его вопросами. Но выражение лица Лабиена заставило их прикусить языки.

– Он разбил нас меньше чем за час, – коротко бросил Лабиен, прямиком направляясь к столу с вином.

Жажда заставила его залпом осушить содержимое чаши. Он содрогнулся от отвращения и, кривя губы, спросил:

– Катон, почему у тебя никогда нет хорошего вина?

На новость первым отреагировал, конечно же, Цицерон. Он пронзительно закричал, замахал руками.

– Это чудовищно, невозможно, ужасно! – воскликнул он, заливаясь слезами. – Что я здесь делаю? Зачем я только отправился в это злосчастное путешествие? Мне следовало быть сейчас в Италии, если не в Риме. Там я мог бы приносить хоть какую-то пользу, а здесь только мешаю!

И так далее, и так далее. Неизвестно, что вызвало этот припадок самобичевания, но остановить его было нельзя.

Катон стоял молча, чувствуя странное онемение в челюстях. Случилось невероятное – Цезарь победил. Но как такое возможно? Как? Как неправому удалось доказать, что он прав?

Их реакция не удивила Лабиена. Он слишком хорошо знал этих людей и слишком мало любил. Не обращая внимания на Цицерона, он сосредоточился на Катоне, самом закоренелом, самом заклятом из бесчисленных врагов Цезаря. Очевидно, Катон даже и не думал, что его сторонников – республиканцев, как они себя называют, – может побить человек, поправший все догматы неписаной конституции Рима и святотатственно пошедший войной на собственную страну. Сейчас Катон был похож на жертвенного быка, которого ударили молотом по лбу и он упал на колени, не понимая, как это случилось.

– Он разбил нас меньше чем за час? – переспросил наконец Катон.

– Да, хотя был в значительном меньшинстве, без резервов и только с тысячью конников. Я и представить себе не мог, что такое важное сражение займет так мало времени. Как теперь назовут наше поражение? Фарсал!

«И это, – поклялся себе Лабиен, – все, что вы услышите от меня о Фарсале. Я командовал легионами Цезаря с первого до последнего дня его пребывания в Длинноволосой Галлии, и я был уверен, что сумею его победить. Я был убежден, что без меня он не сможет выигрывать битвы. Но Фарсал показал мне, что это не так. Мои отношения с Цезарем всегда были отношениями подчиненного и командующего. Он отдавал мне приказы, знал мои возможности. И всегда оставлял стратегию за собой. Он просто превратил Требония, Децима Брута, Фабия и всех остальных в тактические орудия его стратегической воли.

Где-то на пути от Рубикона к Фарсалу я упустил это из виду. И повел свои шесть тысяч конников против тысячи конных германцев, считая сражение выигранным. Сражение, которое разработал я сам, потому что великий Помпей Магн слишком устал от постоянных раздоров в своей палатке командующего и жалость к себе затуманила его разум. Я хотел сражения, его комнатные командующие хотели сражения, а Помпей Магн хотел вести войну по методу Фабия – морить противника голодом, всячески досаждать ему, но не вступать с ним в открытую драку. Да, он был прав, а мы – нет. В скольких больших сражениях принимал участие Цезарь, зачастую со щитом и мечом и в первых рядах? Почти в пятидесяти. Нет ничего, чего бы он не добился. Все для него достижимо. Причем того, чего я добиваюсь, наводя страх – нет, даже ужас! – на своих подчиненных, он легко добивается, вызывая в солдатах любовь. Они любят его больше жизни».

Горечь этого подведенного в мыслях итога заставила его схватить почти пустую бутыль и швырнуть ее на пол. Она покатилась, звеня.

– Неужели все хорошее вино ушло на восток, в Фессалию? – зло спросил Лабиен. – И в этой дыре нет ни одной капли жидкости, стоящей того, чтобы ее выпить?

Катон наконец ожил.

– Есть или нет, я не знаю и знать не хочу! – пролаял он. – Если ты хочешь лакать нектар, Тит Лабиен, ступай куда-нибудь… куда хочешь! И этого, – добавил он, ткнув пальцем во все еще стенающего Цицерона, – не забудь взять с собой!

Не желая видеть, как они воспримут его слова, он вышел за порог и направился к извилистой тропе, ведущей на вершину каменистого холма Пéтра.

«Не месяцы, а несколько дней. Сколько дней, восемнадцать? Да, всего восемнадцать дней прошло с тех пор, как Помпей Магн повел нашу огромную армию в Фессалию, на восток. Он не хотел, чтобы я был с ним, – моя критика его раздражала. Поэтому он решил взять с собой моего дорогого Марка Фавония, а меня оставил здесь, в Диррахии, для присмотра за ранеными солдатами.

Марк Фавоний, лучший мой друг, – где он теперь? Если бы он был жив, вернулся бы ко мне с Титом Лабиеном.

Лабиен! Законченный мясник, варвар в шкуре римлянина, дикарь, который испытывал наслаждение, подвергая мучениям своих сограждан за то лишь, что они были на стороне Цезаря, а не Помпея. А Помпей, имевший наглость наречь себя Магном – Великим, даже не пикнул, когда Лабиен пытал семьсот пленных солдат из девятого легиона. Людей, которых он хорошо знал по Длинноволосой Галлии. Вот в чем причина, вот почему мы потерпели поражение в решительном сражении под Фарсалом. Правильный курс был взят неправильными людьми.

Помпей Магн больше не Великий, и наша любимая Республика в агонии. Меньше чем за час».

С высоты холма Пéтра открывался великолепный вид на темное, как вино, море под сероватым небом с чуть размытым солнечным диском, на покрытые буйной зеленью холмы, убегающие к далеким вершинам Кандавии, на небольшой городок Диррахий. Тихий пейзаж. Мирный. Даже бесконечные мили грозных фортификаций, ощетинившихся башнями и повторяющихся по другую сторону ничейной земли, стали частью ландшафта, словно они всегда были тут. Немые свидетельства титанической работы обеих сторон во время осады, длившейся месяцы, пока в одну ночь Цезарь вдруг не исчез, позволив Помпею возомнить себя победителем.

Катон стоял на вершине Пéтры и смотрел в сторону юга. Там, в ста милях отсюда, на острове Коркира, находился Гней Помпей, его огромная морская база, сотни кораблей, тысячи моряков, гребцов и солдат. Странно, но у старшего сына Помпея Магна открылся талант флотоводца.

Ветер трепал кожаные полосы его юбки и рукавов, развевал длинные седеющие рыжеватые волосы, прижимал бороду к груди. Прошло полтора года с тех пор, как он покинул Италию, и все это время он не брился и не стригся. Катон был в трауре по уничтоженным традициям предков, mos maiorum, по которым Рим всегда жил и должен был жить вечно. Но вот уже в течение ста лет mos maiorum упорно подрывают всякие политические демагоги и военачальники, и Гай Юлий Цезарь – худший из них.

«Как я ненавижу Цезаря! Я ненавидел его еще до того, как достаточно повзрослел, чтобы войти в сенат. За вид, за манеры, за красоту, за изумительное красноречие, за блестящую способность к законотворчеству, за обыкновение наставлять рога своим политическим оппонентам, за беспрецедентный военный талант, за абсолютное презрение к mos maiorum и, наконец, за неоспоримую знатность. Как мы воевали с ним на Форуме и в сенате, мы, назвавшие себя boni – добрыми людьми, патриотами Рима! Катул, Агенобарб, Метелл Сципион, Бибул и я. Катул теперь мертв, Бибул мертв. Где Агенобарб и этот монументальный идиот Метелл Сципион? Неужели я – единственный выживший boni?»

Вдруг пошел дождь, что не было редкостью в этих местах, и Катон возвратился в резиденцию командующего, где теперь находились только Статилл и Афинодор Кордилион. Два человека, которых он всегда был рад видеть.

Статилл и Афинодор Кордилион были парой его домашних философов так много лет, что никто и вспомнить не мог, сколько именно. Он кормил их и платил им за то, что они составляли ему компанию. Только настоящий стоик мог вынести гостеприимство Катона дольше одного-двух дней, ибо этот правнук бессмертного Катона Цензора гордился простотой своих вкусов. Окружающие стали называть его скрягой, но это нисколько не расстраивало Катона. Он был невосприимчив как к критике, так и к похвалам. Но не меньше, чем стоицизму, Катон был привержен вину. Хотя вино, которое он распивал со своими философами, было дешевым и невкусным, зато запас его был огромным. Катон без тени смущения заявлял, что если раб, стоящий меньше пяти тысяч сестерциев, делает столько же, сколько раб, стоящий в пятьдесят раз дороже, то зачем переплачивать? А еще он не терпел в доме женщин.

Поскольку все римляне, даже неимущие, любили удобства, странная приверженность аскетизму выделяла Катона из общего ряда. Многие им восхищались. Это качество вместе с его поразительной целеустремленностью и неподкупностью возвысило его до статуса героя. Каким бы неприятным ни было порученное ему дело, он вкладывал в него всю душу. Его грубый, немелодичный голос, его блестящая способность устраивать обструкции на Форуме и в сенате, его слепое стремление скинуть Цезаря с пьедестала – все это дополняло образ несгибаемого борца. Ничто не могло запугать Катона, никто не мог урезонить его.

Статилл и Афинодор Кордилион и не думали его урезонивать. Немногие любили Катона, а вот они любили.

– Тит Лабиен остановился здесь? – спросил Катон, направляясь к столу с вином и наливая себе полную чашу, в которую даже и не подумал долить воды.

– Нет, – ответил Статилл, чуть улыбнувшись. – Он поселился там, где раньше жил Лентул Крус, и выпросил амфору лучшего фалернского вина у начальника снабжения, чтобы утопить свое горе.

– Пусть ему будет хорошо везде, только бы не у нас, – сказал Катон, ожидая, когда слуга снимет с него кожаные доспехи. Потом сел со вздохом. – Думаю, новость о нашем поражении уже распространилась?

– Повсюду, – ответил Афинодор Кордилион. В его старческих слезящихся глазах стояли слезы. – О, Марк Катон, как мы будем жить в новом мире, которым будет править тиран?

– Старый мир еще не ушел в прошлое. И не уйдет, покуда я жив. – Катон залпом выпил вино и вытянул длинные мускулистые ноги. – Я полагаю, многие выжившие при Фарсале думают так же, как я. И уж определенно Тит Лабиен. Если Цезарь еще склонен миловать, Лабиен может на это не надеяться. Миловать, а?! Словно он уже царь. Абсолютно всех восхищает его милосердие, им восторгаются, ему поют хвалы! Ха! Цезарь – второй Сулла. Царская кровь в жилах его прямых предков текла еще семь столетий назад! Даже больше, чем царская. Сулла никогда не претендовал на происхождение от Венеры и Марса. Если Цезаря не остановить, он провозгласит себя царем Рима. По крови он может быть таковым. А теперь у него есть и власть. Чего у него нет – это пороков Суллы. А лишь пороки помешали Сулле повязать лоб диадемой.

– Тогда мы должны принести жертву богам, чтобы Фарсал не стал нашим последним сражением, – сказал Статилл, наполняя чашу Катона из нового кувшина. – Хорошо бы разузнать больше о том, что случилось! Кто жив, кто убит, кого взяли в плен, кто спасся…

– У этого вина подозрительно хороший вкус, – прервал его Катон, хмурясь.

– Я решил, что… мм… после таких ужасных вестей мы не предадим наших убеждений, если последуем примеру Лабиена, – сказал, словно бы извиняясь, Афинодор Кордилион.

– Потворствовать своим сибаритским наклонностям неправильно, какими бы ужасными ни были новости, – отрезал Катон.

– Я не согласен, – раздался с порога вкрадчивый голос.

– О, Марк Цицерон, – невыразительно сказал Катон с неприветливым видом.

Все еще всхлипывая, Цицерон сел в кресло, с которого он мог видеть Катона, вытер глаза свежим, чистым большим носовым платком – обязательный аксессуар гения судопроизводства – и принял чашу с вином от Статилла.

«Я знаю, – отстраненно подумал Катон, – что горе его неподдельно, но меня от него тошнит. Человек должен победить все свои эмоции, только тогда он станет по-настоящему свободным».

– Что тебе удалось узнать у Тита Лабиена? – рявкнул он так, что Цицерон подскочил. – Где другие? Кто погиб под Фарсалом?

– Агенобарб, – сказал Цицерон.

«Агенобарб! Родственник, зять, неутомимый собрат-boni. Я никогда больше не увижу его решительного лица. Как он ненавидел свою лысину, убежденный, что его сияющий череп отпугивает избирателей всякий раз, когда он выдвигает свою кандидатуру в коллегию жрецов…»

А Цицерон продолжал трещать:

– Кажется, Помпей Магн тоже спасся в числе других. По словам Лабиена, это возможно при беспорядочном бегстве. Обычно в таких сражениях все стоят насмерть. А наша армия, можно сказать, и не сражалась совсем, сдалась почти сразу. Цезарь отбил атаку кавалерии Лабиена, вооружив своих пехотинцев осадными копьями, – и все было кончено. Помпей убежал с поля боя. Другие командиры последовали за ним, а солдаты или побросали оружие, прося пощады, или разбежались.

– А твой сын? – спросил из вежливости Катон.

– Я думаю, он великолепно вел себя в битве, но ранен не был, – сказал, откровенно радуясь, Цицерон.

– А твой брат Квинт и его сын?

Гнев и раздражение исказили черты довольно приятного лица Цицерона.

– Ни того ни другого при Фарсале не было. Брат Квинт всегда заявлял, что не станет сражаться за Цезаря, но и против не выступит, ибо уважает его. – Он пожал плечами. – Это худшее из того, что несут нам гражданские войны. Распадаются семьи.

– От Марка Фавония есть вести? – вновь рявкнул Катон.

– Никаких.

Катон проворчал что-то, казалось не желая больше говорить на эту тему.

– Что мы будем делать? – жалобно спросил Цицерон.

– Строго говоря, Марк Цицерон, это ты должен принять решение, – сказал Катон. – Ты здесь единственный консуляр. Я был лишь претором, а не консулом. Поэтому ты по званию старше меня.

– Чепуха! – крикнул Цицерон. – Помпей оставил ответственным тебя, а не меня! Это ты живешь в доме командующего.

– Мои обязанности вполне определенные и ограниченные. По закону организационные решения должен принимать старший.

– Я категорически отказываюсь что-либо решать!

Красивые серые глаза впились в испуганное лицо Цицерона. Ну почему он труслив, как мышь или овца? Катон вздохнул:

– Ладно, решение буду принимать я. Но при условии, что ты поддержишь меня, когда нужно будет отчитываться перед сенатом и народом Рима.

– Каким сенатом? – с горечью вопросил Цицерон. – Перед марионетками Цезаря в Риме или перед несколькими сотнями, которые после Фарсала разбежались кто куда?

– Рим имеет законное республиканское правительство, которое соберется в каком-нибудь другом месте и составит новую оппозицию узурпатору народной власти.

– Ты никогда не сдашься, да?

– Пока дышу – никогда.

– И я, разумеется, но не так, как ты, Катон. Я не солдат. Нет у меня этой жилки. Я собираюсь возвратиться в Италию и организовать гражданское сопротивление Цезарю там.

Катон вскочил, сжав кулаки.

– Не смей! – заорал он. – Возвратиться в Италию – значит унизиться перед Цезарем!

– Ну-ну, успокойся, прости мою глупость, – заблеял Цицерон. – Лучше скажи, что мы будем делать?

– Мы возьмем раненых и отправимся на Коркиру, конечно. У нас есть корабли, но надо поторопиться, пока жители Диррахия их не сожгли, – сказал спокойно Катон. – Соединившись с Гнеем Помпеем, мы получим известия о других и тогда окончательно определимся.

– Восемь тысяч больных людей и имущество? У нас же недостаточно кораблей! – ахнул Цицерон.

– Если Гай Цезарь мог втиснуть двадцать тысяч легионеров, пять тысяч нестроевиков и рабов, всех своих мулов, повозки, материальную часть и артиллерию в триста потрепанных и дырявых посудин и перевезти все это из Британии, – сказал с насмешливым видом Катон, – почему я не могу погрузить четверть всего того же на сотню хороших, крепких транспортов и потихоньку передвигаться вдоль берега в спокойных водах?

– О! Да, Катон! Да, да! Ты абсолютно прав. – Цицерон поднялся и трясущимися руками передал свою чашу Статиллу. – Я должен упаковать вещи. Когда мы отплываем?

– Послезавтра.

Той Коркиры, какую Катон помнил по предыдущему визиту, больше не было. По крайней мере, на побережье. Изумительный остров, жемчужина Адриатики, гористый, покрытый буйной растительностью, окруженный прозрачной, пронизанной солнцем водой, неузнаваемо изменился. Во всех некогда уютных бухточках теснились транспортные и военные корабли. Все деревушки превратились в пункты обслуживания воинских лагерей, со всех сторон их обступавших. На поверхности когда-то прозрачного моря плавали экскременты людей и животных, вонявшие хуже, чем грязевые равнины египетского Пелузия. Усугубляя всю эту антисанитарию, Гней Помпей расположил свою главную базу в узком проливе с видом на материк. Он объяснял это тем, что там можно рассчитывать на хороший улов, когда Цезарь попытается перебросить войска и припасы из Брундизия в Македонию. К сожалению, течение в проливе не уносило грязь, а, наоборот, прибивало к берегам.

Катон почти не замечал вони, а вот Цицерон постоянно твердил о ней, демонстративно закрывая платком свое позеленевшее лицо и оскорбленные ноздри. В конце концов он удалился на пришедшую в упадок виллу на вершине холма, где мог гулять в прелестном саду и срывать фрукты с деревьев, почти забывая о ностальгии. Цицерон, с корнем вырванный из Италии, был в лучшем случае собственной тенью.

Внезапное появление младшего брата Цицерона, Квинта, и его сына, Квинта-младшего, лишь прибавило ему неприятностей. Не желая вставать ни на чью сторону, эта пара изъездила всю Грецию и Македонию. После поражения Помпея Великого под Фарсалом они поспешили в Диррахий к Цицерону. Найдя лагерь опустевшим и узнав от жителей Диррахия, что, скорее всего, республиканцы отправились на Коркиру, они тоже поплыли туда.

– Теперь ты понимаешь, – ворчал Квинт, – почему я не хотел связываться с этим дураком Магном, явно переоценившим себя. Он недостоин завязывать Цезарю ремни на калигах.

– К чему идет мир, – парировал Цицерон, – когда дела государства решаются на поле брани? Ведь не могут они так решаться! Рано или поздно Цезарь должен вернуться в Рим и взять бразды правления в свои руки. И я намерен быть там же, чтобы ему противостоять.

Квинт-младший фыркнул:

– Чепуха, дядя Марк! Как только ты ступишь на землю Италии, тебя арестуют.

– Вот в этом, племянник, ты ошибаешься, – возразил с презрением Цицерон. – У меня есть письмо от Публия Долабеллы, в котором он умоляет меня вернуться в Италию! Он говорит, что мое присутствие будет приветствоваться, что Цезарю в сенате нужны консуляры моего статуса. Чтобы возглавить здоровую оппозицию.

– Как удобно одновременно стоять в обоих лагерях! – фыркнул Квинт-старший. – Один из главных приспешников Цезаря – твой зять! Хотя я слышал, что Долабелла не очень хороший муж для Туллии.

– Тем более мне нужно быть дома.

– А как же я, Марк? Почему тебе, который был ярым противником Цезаря, можно свободно вернуться домой? А мой сын и я, которые против Цезаря не выступали, должны теперь его разыскивать, чтобы получить прощение, ибо все думают, что мы дрались под Фарсалом. И кстати, как быть с деньгами?

Чувствуя, что краснеет, Цицерон попытался принять равнодушный вид:

– Это твое дело, Квинт.

– Cacat! Ты должен мне миллионы, Марк, миллионы! Не говоря уже о миллионах, которые ты должен Цезарю! И ты сейчас же, сию минуту отдашь мне хотя бы часть этих денег, иначе, клянусь, я распорю твой живот до самой глотки! – заорал Квинт.

Это была пустая угроза – при нем не было ни меча, ни кинжала. Но вопрос о деньгах усугубил растерянность Цицерона, всколыхнул в нем тревогу за дочь и негодование на бессердечность мегеры Теренции, его жены. Обладая независимым состоянием, она отказывалась делиться им с расточительным муженьком. Теренция могла пойти на любые хитрости ради денег – от перемещения межевых камней на своей земле до объявления самых плодородных участков священными рощами, чтобы не платить налогов. И с этими ее действиями Цицерон вполне свыкся. Чего он не мог простить ей, так это того, как она обращалась с бедняжкой Туллией, которая имела все основания жаловаться на своего мужа Публия Корнелия Долабеллу. Но Теренции не было до этого дела! Если бы Цицерон не знал, что у Теренции нет иных чувств, кроме алчности, он мог бы заподозрить, что она сама влюблена в Долабеллу. И потому выступает вместе с ним против собственной плоти и крови! А Туллия все хворает после потери ребенка. «Моя девочка, моя дорогая!»

Так думал Цицерон, но он, конечно, не смел высказать многое из этого в письме к Долабелле. Долабелла был нужен ему!

К середине календарного сентября (совпавшей с началом лета) флотоводец Коркиры созвал небольшой совет.

В свои неполные тридцать два года Гней Помпей был очень похож на знаменитого отца, хотя его золотые волосы имели более темный оттенок, а глаза были скорее серыми, чем голубыми. И нос больше походил на римский, чем у Помпея Великого. Командование легко давалось ему. Унаследовав организаторские таланты родителя, он без труда управлялся с дюжиной флотов и многими тысячами моряков экипажа. Чего у него не было, так это отцовского комплекса неполноценности и его чрезмерного самомнения. Мать Гнея Помпея, Муция Терция, была аристократкой со знаменитыми предками, поэтому темные мысли о неясных пиценских корнях, которые так мучили бедного Помпея Великого, никогда не приходили в голову сыну.

Присутствовали только восемь человек. Сам Гней Помпей, Катон, трое Цицеронов, Тит Лабиен, Луций Афраний и Марк Петрей.

Афраний и Петрей командовали легионами Помпея Великого много лет и даже управляли за него обеими Испаниями, пока Цезарь не выгнал их оттуда в прошлом году. Уже поседевшие, они оставались солдатами до мозга костей, ибо годы не властны над теми, в ком жив воинский дух.

Прибыв в Диррахий как раз перед отплытием транспортов на Коркиру, они, естественно, последовали за Катоном, радуясь предстоящей встрече с Лабиеном, тоже уроженцем Пицена.

Они привезли с собой новости, которые очень порадовали Катона, но повергли в уныние Цицерона. Новая оппозиция Цезарю формируется в провинции Африка, где наместничает республиканец. Юба, царь соседней Нумидии, открыто вошел с ним в союз. Поэтому всем уцелевшим под Фарсалом надлежит плыть туда, прихватив с собой столько войск, сколько будет возможно.

– Что слышно о твоем отце? – глухо спросил у Гнея Помпея Цицерон, сидевший между братом и племянником.

Он испытывал ужас при мысли о необходимости тащиться в провинцию Африка, когда он так мечтает о возвращении в Рим!

– Я отправил письма в полсотни разных мест по восточной стороне Нашего моря, – тихо ответил Гней Помпей, – но до сих пор не получил ответа. Вскоре попытаюсь еще раз. Есть информация, что он ненадолго остановился на Лесбосе, чтобы встретиться там с Секстом и мачехой, но, видно, письмо мое с ним разминулось. Ни от Корнелии Метеллы, ни от Секста известий тоже пока не пришло.

– Что ты сам намерен делать, Гней Помпей? – спросил Лабиен, обнажая большие желтые зубы в оскале, столь же непроизвольном, как лицевой тик.

«А это уже интересно, – подумал Катон, разглядывая флотоводца. – Сын Помпея не любит этого дикаря так же сильно, как я».

– Я останусь здесь, пока не подуют пассаты с появлением Сириуса, – по крайней мере еще месяц, – ответил Гней Помпей. – Потом я поведу весь свой флот и людей на Сицилию. Затем навещу Мальту, Гаудос, Эолийские острова. Постараюсь успеть повсюду, откуда к Цезарю могут идти поставки зерна, и прекратить их. Рим и Италия, подтянувшие пояса, станут менее покладистыми, и Цезарю будет труднее держать их в узде.

– Хорошо! – воскликнул Лабиен и, удовлетворенный, сел. – Я отправляюсь в Африку с Афранием и Петреем. Завтра.

Гней Помпей вскинул брови:

– Корабли я могу дать тебе, Лабиен, но к чему такая спешка? Останься подольше и возьми с собой выздоровевших раненых Катона. У меня достаточно транспортов.

– Нет, – ответил коротко Лабиен. Он встал и кивнул Афранию и Петрею. – Дай мне один корабль. Я поплыву на Киферы и Крит и посмотрю, сколько там собралось беглецов. Если достаточно, я реквизирую весь тамошний флот и, если будет нужно, наберу экипажи, хотя солдаты умеют грести. Прибереги свои корабли для Сицилии.

Он тут же вышел. Афраний и Петрей побежали за ним, как два больших старых преданных пса.

– С Лабиеном покончили, – сквозь зубы сказал Цицерон. – Не могу сказать, что буду скучать по нему.

«Я тоже», – хотел сказать Катон, но промолчал. Вместо этого он обратился к Гнею Помпею:

– А что делать с восемью тысячами раненых, которых я привез из Диррахия? По крайней мере тысяча из них уже могут плыть в Африку, но остальным для поправки нужно время. Все они готовы к дальнейшей борьбе, и я не могу бросить их здесь.

– Кажется, наш новый великий человек больше интересуется Малой Азией, чем Адриатикой, – презрительно вздернув губу, фыркнул Гней Помпей. – Целует землю Илиона в память о своем предке Энее, как вам это нравится? Освобождает Трою от налогов! Ищет могилу Гектора! – Внезапно он усмехнулся. – Но любой досуг длится недолго. Сегодня прибыл курьер и сообщил, что царь Фарнак покинул Киммерию и направился к Понту.

Квинт Цицерон засмеялся:

– Следует по стопам своего дорогого родителя? Цезарь намерен его урезонить?

– Нет, Цезарь продолжает двигаться на юг. С сыном Митридата Великого придется сразиться Кальвину, подлому псу и предателю нашего дела. Эти восточные цари словно гидры: отруби голову – вырастут две. Полагаю, Фарнак считает это обычной войной – пройтись из одного конца Анатолии в другой.

– Значит, у Цезаря появится масса забот на восточном краю Нашего моря, – с огромным удовлетворением сказал Катон. – А у нас будет достаточно времени, чтобы укрепиться в провинции Африка.

– А ты понимаешь, Катон, что Лабиен пытается опередить и тебя, и моего отца, и любого, кто будет претендовать на высшее командование в Африке? – спросил Гней Помпей. – Почему еще он так спешит туда? – Он в отчаянии ударил кулаком по ладони. – Только бы выяснить, где сейчас мой отец! Я знаю его, Катон, и знаю, в каком он пребывает отчаянии!

– Не тревожься, он вскоре объявится, – успокоил его Катон. С необычной для него импульсивностью он сжал мускулистую руку Помпея-младшего. – Что до меня, то я вовсе не рвусь занять пост командующего. – Он резко повернул голову к Цицерону. – Вот сидит мой командир, Гней Помпей. Марк Цицерон – консуляр, так что я еду в Африку под его началом.

Цицерон взвизгнул и вскочил с места:

– Нет, нет, нет и нет! Нет, Катон, я уже говорил тебе это! Поезжай куда хочешь, делай что хочешь, Катон. Назначь командующим одного из твоих философов-объедал… или похожего на обезьяну… или вихляющегося, как шлюха, но отвяжись от меня! Я все решил, я еду домой!

При этих словах Катон выпрямился во весь свой внушительный рост, опустив свой не менее внушительный нос, словно собираясь клюнуть им Цицерона, как расшумевшуюся надоедливую букашку.

– По твоему рангу и твоему пустозвонству, Марк Туллий Цицерон, ты – первый и главный защитник Республики. Но то, что ты говоришь, и то, что ты делаешь, – две разные вещи! Ни разу в твоей изнеженной жизни ты не выполнил своего долга! Особенно когда этот долг требует взять в руки меч! Ты – порождение Форума, там твои дела не вступают в противоречие со словами!

– Как ты смеешь! – ахнул Цицерон, покрываясь пятнами. – Как ты смеешь, Марк Порций Катон, ты, лицемерное, самодовольное, упрямое чудовище! Это ты, и никто другой, вверг нас в этот хаос, это ты, и никто другой, заставил Помпея Магна начать войну! Когда я приехал к нему с очень разумным предложением Цезаря помириться, именно ты поднял такой визг, что напугал его до смерти! Ты вопил, ты орал, ты выл, пока Магн не превратился в трясущееся желе. Он пресмыкался перед тобой, унижаясь больше, чем Лукулл перед Цезарем! Нет, Катон, я виню не Цезаря за эту гражданскую войну. Я виню тебя!

Гней Помпей тоже вскочил, белый от гнева.

– Что ты несешь, Цицерон, ты, безродный червяк с задворков Самния?! Мой отец превратился в трясущееся желе? Мой отец унижался и пресмыкался? Возьми эти слова обратно, иначе я вобью их тебе в глотку вместе с твоими гнилыми зубами!

– Нет, не возьму! – заорал вышедший из себя Цицерон. – Я там был! Я видел все это! Твой отец, Гней Помпей, – избалованное дитя, которого борьба с Цезарем лишь забавляла. Она только раздувала его самомнение, ведь он не боялся гражданской войны, ибо не верил, что Цезарь пересечет Рубикон с одним-единственным легионом! Он никогда не верил, что есть такие смелые люди! Он никогда не верил ни во что, кроме как в свой собственный миф! Этот миф, сын Магна, зародился, когда твой отец шантажом заставил Суллу назначить его вторым командующим войсками, а закончился месяц назад у Фарсала! Хотя мне и больно произносить эти слова, но твой отец, сын Магна, не стоит ремня от калиги Цезаря, как в военном, так и в политическом смысле!

Оцепенение, которое парализовало Гнея Помпея во время этой тирады, вдруг отпустило его. Он с воплем бросился на Цицерона, явно намеренный его задушить.

Никто из Квинтов не шевельнулся. Им было все равно, что сделает Гней Помпей с их семейным тираном. Это Катон встал перед смертельно оскорбленным сыном Помпея Великого и ухватил его за запястья. Борьба была очень короткой. Катон легко опустил вниз напряженные руки республиканского флотоводца и завел их ему за спину.

– Хватит! – крикнул он, сверкнув глазами. – Гней Помпей, займись своим флотом. Марк Цицерон, если ты отказываешься служить Республике, то возвращайся в Италию! Уезжай!

– Да, уезжай! – крикнул сын Помпея Великого и упал в кресло, потирая онемевшие руки. О боги, кто бы мог подумать, что Катон так силен! – Пакуй свои вещи… и твои родичи пусть пакуют! Я больше не хочу видеть вас! Завтра утром вы получите шлюпку, она довезет вас до Патр, откуда вы сможете перебраться в Италию или провалиться в гадес, чтобы погладить трехголового Цербера! Убирайтесь! Прочь с моих глаз!

С высоко поднятой головой и алыми пятнами на щеках, Цицерон прижал массивные складки тоги на левом плече и вышел, сопровождаемый племянником. Квинт-старший чуть задержался на пороге и обернулся.

– Срать я хотел на оба ваших члена! – с вызовом в голосе выкрикнул он.

Это показалось Гнею Помпею очень смешным. Он закрыл лицо руками и расхохотался.

– Не вижу ничего смешного, – сказал Катон, возившийся у винного столика.

Последние несколько минут вызвали у него неимоверную жажду.

– Ясно, что не видишь, Катон, – сказал Гней Помпей, отсмеявшись. – У стоика по определению нет чувства юмора.

– Это правда, – согласился Катон, садясь снова с чашей отличного самосского вина в руке. Гнею Помпею он не поднес ничего. – Однако, Гней Помпей, мы еще не решили вопроса с моими ранеными подопечными.

– Как ты думаешь, сколько из твоих восьми тысяч смогут когда-нибудь снова встать в строй?

– По крайней мере тысяч семь. Ты сможешь дать мне через четыре дня достаточно транспортов, чтобы доставить в Африку лучших из них?

Гней Помпей нахмурился:

– Катон, подожди, пока задуют пассаты. Они доставят тебя прямиком куда нужно. А так ты будешь зависеть от южного ветра, юго-западного… или западного… или любого другого, какой Эол вздумает выпустить из мешка.

– Нет, я должен отплыть как можно скорее. Прошу тебя, пошли за мной остальных моих людей, прежде чем сам отсюда уедешь. Твоя работа очень важна, но и моя важна тоже. Я обязан сохранить для нашей армии всех храбрецов, которых твой отец поручил моим заботам. Их раны говорят о том, сколь велика их отвага.

– Как хочешь, – со вздохом сказал Гней Помпей. – Но могут возникнуть трудности с теми, кого ты просишь прислать к тебе позже. Во-первых, мне самому нужны транспорты, а как их вернуть? Во-вторых, если пассаты запоздают, я не могу гарантировать, что они доберутся до провинции Африка. – Он пожал плечами. – Фактически их, как и тебя, может прибить к берегу в любом месте.

– Ну, это моя головная боль, – отрезал Катон, как всегда решительно, но чуть тише, чем обычно.

Спустя четыре дня пятьдесят из тех транспортов, на которых Катон доставил из Диррахия своих людей, снаряжение и продовольствие, были загружены и готовы к отплытию. На них разместились тысяча двести выздоровевших солдат, сформированных в две когорты, двести пятьдесят нестроевиков, двести пятьдесят вьючных мулов, четыреста пятьдесят тягловых мулов, сто двадцать повозок, месячный запас пшеницы, нута, бекона, масла плюс жернова, печи, посуда, запасное белье, вооружение и… подарок от Гнея Помпея, который погрузили на судно Катона, – тысяча талантов серебряных монет.

– Возьми, у меня этого много, – весело сказал Гней Помпей. – Привет Цезарю! А эта почта… – он передал Катону несколько небольших перевязанных и запечатанных свитков, – пришла из Диррахия для тебя. Вести из дома, я думаю.

Чуть дрожащими пальцами Катон взял письма и сунул под кожаную кирасу.

– Разве ты не прочтешь их сейчас?

Серые глаза смотрели сурово, хмуро, губы скривились, словно от боли.

– Нет, – громко и грубо ответил Катон. – Я прочту их позже, когда будет время.

Целый день понадобился, чтобы вывести из неудобной гавани пятьдесят транспортов, но Гней Помпей все это время оставался на небольшой деревянной пристани, пока последний корабль не скрылся за горизонтом и на фоне вечереющего опалового неба остались лишь черные иглы мачт.

Затем он повернулся и устало направился к себе. Конечно, теперь жизнь потечет спокойнее, но почему-то после отъезда Катона образовалась пустота. О, в какой трепет ввергал его в юности этот Катон! Педагоги и риторы без конца твердили о трех величайших ораторах в сенате, обладающих неповторимым стилем, – о Цезаре, Цицероне и Катоне. Звучные, громкие имена, с какими он вырос, обрели плоть, превратились в людей. Его отец, Первый Человек в Риме, никогда не слыл хорошим оратором, но он был среди них, ибо всегда умел добиваться того, чего хотел. Теперь все они понемногу рассеялись, но все равно одна жизненная нить нет-нет да и сплеталась с другой. Так, наверное, будет и дальше, пока Атропос не сжалится и не начнет обрезать эти нити.

Его ждал Луций Скрибоний Либон, и Гней Помпей подавил вздох. Этот boni взял на себя командование флотом после смерти Бибула, потом любезно уступил должность сыну Помпея Великого. Правильно сделал. Единственная причина, почему этот отпрыск побочной ветви семьи Скрибониев взлетел так высоко, заключалась в том, что Гней Помпей, только раз взглянув на его обворожительную дочку с ямочками на щеках, тут же развелся со своей постылой Клавдией и женился на ней. Помпей Великий с ужасом отнесся к этому браку, считая его неприемлемым. Он сам был одержим идеей жениться только на самых знатных аристократках и вбил себе в голову, что точно так же должны поступать и его сыновья. Но Секст был еще слишком молод для брака, а Гней пытался следовать примеру отца ради мира в семье, пока не увидел семнадцатилетнюю Скрибонию. Любовь способна разрушить самые продуманные планы – вот о чем размышлял старший сын Помпея Великого, здороваясь со своим тестем.

Они пообедали вместе, обсудили предстоящий вояж на Сицилию, зреющее сопротивление в провинции Африка и предположения о том, где может теперь находиться Помпей Великий.

– Сегодняшний курьер принес слух, что он увез Корнелию Метеллу и Секста с Лесбоса и плывет по Эгейскому морю, останавливаясь на островах, – сказал Гней Помпей.

– Тогда, – посоветовал Скрибоний Либон, поднимаясь, – я думаю, пора тебе написать ему снова.

И когда он ушел, Гней Помпей решительно сел за стол, взял двойной лист фанниевой бумаги, обмакнул тростниковое перо в чернильницу и стал писать.

Так заканчивалось его письмо.

Но прежде, чем краткий ответ Помпея Великого дошел до него, он узнал о смерти своего отца на грязевых равнинах египетского Пелузия от рук царя-мальчика и его дворцовой клики.

Жестоко, без оглядки на этику, в принятой на Востоке манере они умертвили его, думая, что оказывают услугу Цезарю. Ни на секунду не пришло им в голову, что Цезарь очень хотел помириться с ним. «О отец! Так даже лучше! Так ты не будешь в долгу у Цезаря, милостиво сохранившего тебе жизнь».

Немного успокоившись и придя в себя настолько, что смог появиться перед подчиненными, не теряя лица, Гней Помпей отослал еще шесть тысяч пятьсот выздоравливающих солдат в Африку, принеся жертву морским ларам, Нептуну и богине надежды Спес, чтобы эти парни и Катон отыскали друг друга на двухтысячемильной линии побережья между Дельтой Нила и провинцией Африка. Затем он приступил к тягостной задаче перебазирования своего флота и людей на Сицилию.

Малочисленные островитяне не знали, радоваться или сожалеть об уходе римлян. Коркира медленно стала залечивать свои раны и возвращаться к спокойной жизни. Очень медленно.

2

Катон решил использовать своих солдат и нестроевиков в качестве гребцов. Если их не перегружать, это послужит хорошей тренировкой для выздоравливающих, полагал он. Задувал порывистый западный ветер, поэтому паруса были бесполезны. Но погода стояла отменная, а море при таком мягком бризе почти не волновалось. Как бы Катон ни ненавидел Цезаря, но он все же читал его записки о войне в Длинноволосой Галлии и не позволил ненависти ослепить себя. Он обратил внимание на кое-какие вещи. Важнее всего было то, что командующий делил все лишения и страдания с рядовыми солдатами: шел пешком, когда шли они, питался крохами мяса вместе с ними, когда не хватало провианта, никогда не чурался их общества и во время продолжительных маршей, и в ужасные моменты отчаяния, когда казалось, что фортификации вот-вот падут, а всех, кто за ними укрывается, возьмут в плен и сожгут в плетеных клетках. Катон многое почерпнул из этой книги, загнав глубоко внутрь стремление осмеять и отринуть любые действия Цезаря, и взял себе кое-что на заметку.

В детстве учеба была для Катона сущей мукой. Даже его сводная сестра Сервилия была гораздо способнее, а легендарная память Цезаря вообще оставалась для него недостижимой мечтой. Катон постоянно зубрил, зубрил и зубрил, и Сервилия презрительно фыркала, но Цепион всегда его защищал. В том, что Катон сумел пережить свое страшное детство, будучи самым младшим в буйном выводке малолетних сирот, была, несомненно, заслуга одного Цепиона. Официально сводного брата Катона, но на деле, видимо, кровного, ибо многие поговаривали, что Цепион вовсе не сын своему отцу, а плод любви матери, Ливии Друзы, и отца Катона, за которого она позднее вышла замуж. О том свидетельствовали немалый рост Цепиона, рыжие волосы и огромный горбатый нос. Вылитый Порций Катон, несмотря на свое патрицианское имя и огромное богатство, которое он унаследовал, будучи Сервилием Цепионом. Богатство, основанное на пятнадцати тысячах талантов золота, украденного у Рима, – легендарного золота Толозы.

Порой вино не помогало отогнать ночных демонов, и Катону на память приходил вечер, когда подосланный врагами убийца воткнул его дяде Друзу небольшой, но очень острый нож в пах, повернув его так, что ранение стало смертельным. Политика с ревностью – жуткая смесь. Крики умирающего Друза не стихали целую вечность. Огромная лужа крови растеклась по бесценной мозаике пола. Потом пришло чувство защищенности, которое двухлетний Катон обрел в объятиях шестилетнего Цепиона, когда все шестеро стали свидетелями ужасной смерти дяди. Эту ночь невозможно забыть.

После того как преподавателю все-таки удалось научить Катона читать, он нашел свой кодекс жизни в многочисленных работах прадеда Катона Цензора: безжалостное подавление всяких эмоций, незыблемость принципов и бережливость. Цепион терпел это в своем младшем брате, но сам никогда таким постулатам не следовал. Катон, не умевший разбираться в чувствах, не мог правильно понять и Цепиона, уже предвидевшего, к чему могут привести жизненные принципы, которые не позволяют прощать человеку малейший проступок.

Братьев нельзя было разделить, они даже вместе отслужили свой срок в армии. Катон не представлял себе жизни без Цепиона, своего постоянного защитника от нападок Сервилии, дразнившей его за то, что он был потомком позорного брака Катона Цензора с дочерью своего раба. Конечно, Сервилия знала и об истинном происхождении Цепиона, но, поскольку тот носил имя ее отца, она своей главной мишенью сделала Катона.

«Цепиона никогда не волновало, чьим потомком он был на самом деле, – думал Катон, облокотясь на поручни и глядя на мириады мерцающих огней своего флота, отбрасывающих золотые ленты на черную водную гладь. – Сервилия. Чудовищный ребенок, чудовищная женщина. Еще грязнее, чем была наша мать. Женщины – презренные существа. Как только какой-нибудь красавчик с безупречными предками и повадками блудливого кота попадается им на глаза, они тут же торопятся раздвинуть перед ним ноги. Как моя первая жена Атилия, которая раздвинула ноги перед Цезарем. Как Сервилия, которая тоже раздвинула ноги перед Цезарем и до сих пор готова раздвинуть. Как обе Домиции, жены Бибула, отдавшиеся Цезарю. Как половина женщин Рима, побывавшая в его постели. Цезарь! Всегда, всюду Цезарь…»

Потом он подумал о своем племяннике Бруте, единственном сыне Сервилии. Безусловно, он сын ее тогдашнего мужа, Марка Юния Брута, которого Помпей Магн имел смелость казнить за предательство. Безотцовщина Брут годами страдал по дочери Цезаря Юлии, ему даже удалось обручиться с ней. Это очень нравилось Сервилии! Если бы ее сын женился на Юлии, она могла бы удерживать Цезаря в своей семье, ей не пришлось бы так старательно скрывать связь с ним от своего второго мужа, Силана. Силан тоже умер, но от отчаяния, а не от меча Помпея Магна.

«Сервилия всегда говорила, что я не смогу перетянуть Брута на свою сторону, но я это сделал! Первым ударом стало для него открытие, что в течение пяти лет его мать спала с Цезарем. Второй удар он пережил, когда Цезарь разорвал его помолвку с Юлией и выдал дочь за Помпея Магна, годившегося ей в дедушки и палача его отца. Чисто политический ход, привязывавший Помпея Магна к Цезарю, пока Юлия не умерла. А жалкий слабак Брут отвернулся от матери и сблизился со мной. Абсолютно справедливо наказывать аморальных людей, и самое худшее наказание, которое я мог найти для Сервилии, – это забрать у нее драгоценного сынка».

Где сейчас Брут? В лучшем случае вялый республиканец, всегда разрывавшийся между долгом и деньгами – своим постоянным грехом. Не Крез и не Мидас – для этого он, конечно, слишком римлянин. Посвятил свою жизнь процентам, брокерским барышам, скрытому партнерству и всем тайным махинациям римского сенатора, которому по традиции запрещается заниматься коммерцией, но противостоять искушению не дает алчность.

Брут унаследовал состояние Сервилия Цепиона, основанное на золоте Толозы. Катон скрипнул зубами и схватился обеими руками за поручни так, что побелели костяшки пальцев.

«Цепион, любимый Цепион умер. Умер один, по пути в провинцию Азия, напрасно ожидая меня. Но я не взял его за руку и не помог пересечь реку. Я опоздал на час. О жизнь, жизнь! С тех пор как я смотрел в мертвое лицо Цепиона, рыдая, стеная и воя как сумасшедший, моя жизнь изменилась. Я действительно тогда был сумасшедшим. Да и сейчас остаюсь. Какая боль! Цепиону было тридцать лет, мне двадцать семь. Скоро мне будет сорок шесть. Но кажется, что Цепион умер только вчера, и время не смягчило моего горя.

Брут получил наследство в соответствии с mos maiorum. Он был ближайшим родственником Цепиона по мужской линии. Сын Сервилии, его племянник. Я не завидую огромному состоянию Брута и утешаю себя тем, что богатство Цепиона не могло попасть в более надежные руки. Я просто хочу, чтобы Брут был больше мужчиной и меньше тряпкой. Но с такой матерью чего от него ожидать? Сервилия сделала его таким, каким хотела, – покорным, полезным и запуганным. Как странно, что Брут нашел в себе силы оборвать нити, за которые она дергала его, и присоединился к Помпею Магну в Македонии. Этот дворовый пес Лабиен говорит, что он даже сражался при Фарсале. Может быть, изоляция от матери-гарпии так сильно переменила его? Может быть, он даже покажет свое прыщавое лицо в провинции Африка? Ха! Этому я поверю, только когда сам увижу его!»

Катон подавил зевок и пошел спать – на свой соломенный тюфяк, брошенный между жалкими неподвижными фигурами Статилла и Афинодора Кордилиона. Скверные мореходы. Что один, что второй.

Зефир – западный ветер – продолжал дуть, но уже словно бы с севера, под углом, как раз достаточным, чтобы пятьдесят транспортов Катона шли в нужном направлении – к Африке, однако не к нужному пункту. Вместо того чтобы привести путешественников к «пятке» Италии, потом к «носку» и, наконец, на Сицилию, этот ветер пригнал их прямо к западному побережью греческого Пелопоннеса, к мысу Тенар, откуда они с трудом дошли до Кифер, красивого острова, где Лабиен хотел отыскать остатки войска, сбежавшего из-под Фарсала. Если он все еще был там, то не подал сигнала с берега. Подавив беспокойство, Катон поплыл дальше, к Криту, и на одиннадцатый день прошел мимо ощетинившихся утесов Криуметопона.

Гней Помпей не смог дать Катону лоцмана, но прислал к нему на день шесть самых опытных моряков, знавших восточные области Нашего моря, как некогда знали их финикийцы. Поскольку определять местоположение флота должен был Катон, который имел лишь туманное представление, куда они плывут.

Хотя они не видели других кораблей, Катон не осмеливался остановиться и пополнить запасы воды где-нибудь в Греции. Поэтому на двенадцатый день он бросил якорь в незащищенной, но тихой бухте у критского острова Гавдос и там наполнил все бочки и амфоры, какие у него были, родниковой водой. Критский Гавдос был последним одиноким аванпостом ближней к ним суши, дальше простиралось Ливийское море. Ливия. Они направлялись в Ливию, где людей казнили так: обмазывали медом, потом клали на муравейник и пороли. Ливия, страна кочевников-мармаридов, всегда ясного неба и, если верить греческим географам, подвижных песков.

Катон сел в лодку и объехал все транспорты, чтобы подбодрить людей.

– Друзья, берег Африки все еще далеко, но здесь мы прощаемся с дружественной землей и отправляемся в открытое море, где нас будут сопровождать только крики дельфинов и стаи тунцов. Не бойтесь! Я, Марк Порций Катон, отвечаю за вас, и я благополучно доставлю вас в Африку. Мы будем держаться вместе, мы будем грести в меру наших сил, мы будем петь песни нашей любимой Италии, мы будем твердо верить в себя и в наших богов. Мы – римляне истинной Республики, и мы выживем, чтобы сделать невыносимой жизнь Цезаря! Я клянусь в этом богом солнца Индигетом, богиней земли Теллус и древним богом Либером!

Эта небольшая речь была встречена бурными приветствиями и улыбками.

Катон не был ни жрецом, ни авгуром, тем не менее он убил овцу и принес ее в жертву морским ларам, защитникам мореплавателей. Накрыв голову складкой тоги, он произнес молитву:

– О вы, имя которым морские лары или любое другое имя, которым вы пожелаете именоваться, вы, боги, или богини, или бесполые божества! Мы просим вас походатайствовать за нас перед отцом вашим могущественным Нептуном. Прежде чем отправиться к берегам Африки, мы просим вас свидетельствовать перед всеми богами, насколько искренни наши мольбы сохранить нас, избавить нас от штормов и больших глубин, не рассеивать наши корабли по поверхности моря и позволить нам пристать к какому-нибудь цивилизованному месту. В соответствии с нашими соглашениями, восходящими к временам Ромула, мы приносим вам жертву, эту красивую молодую овцу, над которой был совершен обряд очищения.

На тринадцатый день флот снялся с якоря и поплыл туда, куда вели его морские лары.

Оправившись от морской болезни, Статилл покинул постель и присоединился к Катону.

– Я очень старался, но я не могу понять верования римлян, – сказал он, радуясь еле заметному скольжению большого, тяжелого корабля по блестящей глади моря.

– Что именно тебе непонятно, Статилл?

– Взаимные обязательства, Марк Катон. Как могут люди заключать соглашения с богами?

– Римляне так делают и всегда так делали. Хотя, признаюсь, не будучи жрецом, я не помню, когда именно было заключено соглашение с морскими ларами, – очень серьезно ответил Катон. – Но Луций Агенобарб как-то говорил мне, что договоры с numina, такими как лары и пенаты, заключил еще Ромул. Сохранились лишь более поздние договоры, заключенные между сенатом и народом Рима с Великой Матерью и, – он состроил презрительную гримасу, – с Исидой. Жрецы знают подробности, это их работа. Но кто выберет Марка Порция Катона в одну из коллегий понтификов, если он не может добиться, чтобы его избрали консулом даже в самый плохой год, при остальных совершенно никчемных кандидатах?

– Ты еще молод, – тихо сказал Статилл, хорошо зная, как разочаровал Катона провал на выборах четырехлетней давности. – Когда восстановится настоящее правительство Рима, ты станешь старшим консулом, избранным всеми центуриями.

– Как получится. А сначала надо добраться до Африки.

Дни ползли медленно, флот так же медленно полз на юго-восток, главным образом на веслах. Хотя огромный парус, развернутый над каждым транспортом, периодически надувался, это мало помогало. Поникший парус заставлял еще больше налегать на весла, поэтому паруса убрали в ожидании дня, когда подует настоящий ветер.

Чтобы быть в форме, Катон регулярно греб сам. Подобно торговым кораблям, транспорты имели лишь один ряд гребных скамей, по пятнадцать с каждого борта. Все суда были палубными, а это означало, что гребцы располагались намного выше воды, и грести было легко и не душно. Военные корабли – совсем другое дело. У них было несколько рядов скамей, от двух до пяти гребцов на каждое весло, причем нижние скамьи помещались так близко к воде, что уключины приходилось закрывать кожаными клапанами от волн и от брызг. Военные галеры не предназначались для перевозки каких-либо грузов и в перерывах между сражениями никогда не были на плаву. За ними тщательно ухаживали, бо́льшую часть своей двадцатилетней службы они проводили на берегу, под навесом. Когда Гней Помпей снялся с Коркиры, он оставил жителям острова сотни доков – топливо!

Поскольку Катон считал, что бескорыстный тяжелый труд – отличительный признак хорошего человека, он работал с энтузиазмом и воодушевлял остальных гребцов. Известие, что командир участвует в гребле, облетело все корабли, и люди заработали веслами еще энергичнее в такт ударам барабана гортатора. Учитывая каждую душу на этих кораблях, везущих не только солдат, но еще и мулов, повозки и снаряжение, людей набиралось только на две команды, что означало: четыре часа гребешь – четыре часа отдыхаешь. И так днем и ночью.

Питание было однообразным. Хлебом, составлявшим основу солдатского рациона, они в последний раз угощались на Гавдосе, а потом он исчез из меню. Ни один корабль не рисковал развести огонь и заняться выпечкой хлеба. Постоянный огонь горел лишь в очаге из огнеупорного кирпича, над которым висел огромный железный котел. Только в нем можно было готовить еду – густую гороховую кашу с кусочками бекона или солонины. Экономя запасы пресной воды, Катон велел есть эту кашу без соли – еще один удар по солдатскому аппетиту.

Однако погода позволяла всем пятидесяти судам держаться вместе. Постоянно объезжая в небольшой лодке свой флот, Катон мог убедиться, что его люди настроены оптимистично и этот оптимизм помогает им подавлять страх перед таинственной водной стихией. Ни один римский солдат не чувствовал себя хорошо на море. Они с радостью приветствовали дельфинов, но там были и акулы, а косяки всяческих рыб разлетались в разные стороны при приближении стольких весел, бьющих по воде, – значит не жди появления рыбной похлебки на солдатском столе.

Мулы пили больше, чем рассчитывал Катон, солнце все припекало, и уровень воды в кадках понижался на удивление быстро. Через десять дней после отхода от Гавдоса Катон стал сомневаться, что они доживут до того дня, когда покажется земля. Объезжая корабли в своей лодке, он обещал людям выкинуть мулов за борт задолго до того, как опустеют бочки. Эту идею никто не одобрил. Мулы ценятся солдатами выше золота. Каждой центурии придается десять этих животных, которые тащат на себе все, что не вмещается в пятидесятифунтовую поклажу легионера, а также одна повозка, запряженная четырьмя мулами, на которую грузят все самое тяжелое.

Подул Кавр, северо-западный ветер. С радостными воплями люди бросились ставить паруса. В Италии этот ветер несет с собой влагу, но не в Ливийском море. Скорость возросла, весла сделались легкими, и надежда вновь расцвела.

Прошло четырнадцать дней с тех пор, как Гавдос скрылся за горизонтом. Посреди ночи Катон внезапно проснулся и сел. Ноздри его огромного «клюва» расширились. Он уже понял – море имеет свой запах, сладковатый, отдающий водорослями и рыбой. Но сейчас этот запах заглушался другим. Земля! Это запах земли!

Продолжая принюхиваться, он побежал к лееру и поднял глаза к небу волшебного сине-фиолетового цвета. Небо здесь никогда не было по-настоящему темным. Хотя диск луны стал почти невидимым, небесный свод сверкал бесчисленными звездами, уподобляясь тончайшей вуали. Звезды будто подмигивали людям. А планеты – нет.

«Греки говорят, что планеты вращаются вокруг нашей земли и находятся намного ближе к ней, чем мерцающие звезды, которые невообразимо далеки от людей. Мы благословенны, ибо боги живут рядом с нами. Мы – центр Вселенной. Мы чтим все небесные тела. А в знак почтения к нам и к богам эти ночные лампы гонят прочь тьму, напоминая, что свет есть жизнь.

Мои письма! Ведь я их еще не читал! Завтра мы высадимся в Африке, и мне нужно будет поддерживать дух людей в краю зыбучих песков, где живут мармариды. Хочешь не хочешь, но, как только рассветет, я должен буду прочесть их, иначе всеобщее волнение захлестнет и меня. А до рассвета я посижу на веслах».

От Сервилии – квинтэссенция чистого яда. Рассердившись, Катон на седьмой колонке бросил читать, скомкал небольшой свиток в шар и бросил за борт: «Достаточно мне тебя, моя дражайшая сводная сестрица!» Елейное послание от тестя, Луция Марция Филиппа, вечно колеблющегося политика и законченного эпикурейца, было написано в изысканном стиле. Филипп сообщал, что Рим безмятежен под рукой консула Ватии Исаврийского и городского претора Гая Требония. Фактически, вздыхал Филипп, абсолютно ничего не происходит. Проскочил, правда, дикий слух, что Помпей одержал большую победу в Диррахии, а побитый Цезарь бежал. Это письмо вслед за письмом Сервилии тоже полетело за борт и запрыгало на волнах, отгоняемое ударами весел. «И тебя мне довольно, двуличный Филипп. Ты вечно одной ногой стоишь в одном лагере и другой – в другом. Племянник Цезаря по браку и тесть Катона, самого лютого врага Цезаря. Твои новости устарели. Ты просто смешон».

Истинная же причина, по которой он не хотел читать письмо тестя, промелькнула в письме от Марции, его жены.

Солнце уже взошло. Катон читал очень медленно. Письмо Марции было скомкано и брошено за борт. Достаточно о женах.

Его руки дрожали. Такое глупое, глупое письмо! Любить женщину с всепоглощающим жаром погребального костра – это неправильно, не может быть правильно. Неужели она не понимает, что каждое из ее многочисленных писем говорит об одном и том же? Неужели до нее не доходит, что он никогда не напишет ей? Что он может сказать ей? И надо ли вообще говорить?

Ни один другой нос, казалось, не чуял запаха суши. Все занимались своим делом, словно это был еще один обычный день. Утром Катон отсидел свою смену на веслах, после чего вернулся к лееру и стал вглядываться в даль. Ничего не было видно, пока солнце не оказалось над головой, потом над линией горизонта проступила тоненькая голубая полоска. В ту же секунду, когда Катон увидел ее, впередсмотрящий на мачте закричал:

– Земля! Земля!

Его корабль шел впереди, а за ним, как слеза, тянулся весь флот. Не было времени самому прыгать в лодку, поэтому он послал центуриона Луция Гратидия проинструктировать капитанов, чтобы не опережали флагман, а внимательно смотрели, где рифы, где банки, где скрытые скалы. Море стало мелеть, вода сделалась чистой, как лучшее стекло из Путеол, и теперь, когда солнце перестало ее золотить, обрела голубой блеск.

Земля быстро приближалась. Она была очень плоской, что было удивительно для римлян, привыкших плавать в морях, где горы высятся над самым берегом и поэтому землю можно заметить за много миль. К радости Катона, закатное солнце освещало скорее зеленый, чем коричневато-желтый, ландшафт. Там, где растет трава, может быть и какая-то цивилизация. По словам лоцмана Гнея Помпея, где-то на восьмисотмильной линии побережья между Александрией и Киренаикой располагался Паретоний, откуда Александр Великий отправился на юг к сказочному оазису Амона, чтобы поговорить с египетским Зевсом.

Паретоний, нужно отыскать Паретоний! Но где он? На западе или на востоке?

Катон пошарил на дне мешка, и ему удалось набрать горсть нута, похоже последнюю. Он бросил бобы в воду и произнес:

– О все боги, какие бы имена вы себе ни избрали и какого бы пола вы ни были, подскажите мне, куда плыть!

Откликом на его мольбу был порыв северо-западного ветра. Катон пошел к капитану, стоявшему на небольшом полуюте между связанными веревкой румпелями массивных рулевых весел.

– Капитан, курс на восток по ветру.

Меньше четырех миль вдоль берега – и дальнозоркий Катон увидел два небольших утеса со входом в бухту между ними и пару домов. Неужели Паретоний? С обеих сторон скалы, пройти можно только по самой середке. Двое моряков налегли на румпеля, и корабль тяжело повернулся. Вобрав весла в борт для маневра, они точнехонько вошли в узкий проход.

Катон ахнул от удивления, глаза его округлились. Три римских корабля уже стояли там на якорях! Кто, кто? Слишком мало для Лабиена, тогда кто?

На заднем плане бухты теснился маленький городок с домами из кирпичей, сделанных из глины с соломой. Но размер города не имел значения. Там, где живут люди, обязательно должны быть питьевая вода и какая-нибудь провизия на продажу. И скоро он узнает, чьи это корабли. На мачтах развеваются вымпелы «SPQR». Значит, владельцы у них не простые.

Катон прыгнул в лодку и направился к берегу в сопровождении центуриона Луция Гратидия. Все население Паретония, около шестисот душ, высыпало на берег, пораженное видом пятидесяти больших кораблей, по одному заходящих в гавань. То, что он, возможно, не сумеет и словом перемолвиться с местными жителями, ему даже в голову не приходило. Все везде говорили на греческом – lingua mundi.

Но первым делом он услышал латынь. К нему бросились двое: какой-то юноша и симпатичная женщина лет двадцати пяти. Катон открыл рот, но ничего не успел сказать. Женщина в слезах упала ему на грудь, а юноша энергично затряс его руку.

– Моя дорогая Корнелия Метелла! И Секст Помпей! Значит ли это, что здесь и Помпей Магн? – спросил он наконец.

Его вопрос вызвал новый поток слез у Корнелии Метеллы. Секст тоже раз-другой всхлипнул. Их горе явственно говорило: Помпея Великого больше нет.

Пока он стоял с четвертой женой Помпея Великого, которая обнимала его за шею и обливала слезами его тогу с пурпурной каймой, пока пытался высвободить свою руку из рук Секста Помпея, к нему подошел важного вида мужчина в греческой тунике, с небольшой свитой.

– Я – Марк Порций Катон.

– Я – Филопемен, – был ответ, данный с таким безразличием, будто названное Катоном имя абсолютно ничего не значило для жителя Паретония.

Действительно, это был конец света!

За обедом в скромном доме Филопемена он услышал подробности ужасной гибели Помпея Великого в гавани египетского порта Пелузий и узнал о предательстве отставного центуриона Септимия, заманившего Помпея на берег, навстречу гибели, свидетелями которой стали Корнелия Метелла и Секст, наблюдавшие с корабля за удалявшейся к берегу лодкой. Хуже всего было то, что Септимий отрубил голову Помпею, положил ее в кувшин, а тело оставил лежать в грязи.

– Наш вольноотпущенник Филипп и мальчик, раб Помпея, были с отцом. Они выжили лишь потому, что сумели вырваться и убежать, – сказал Секст. – Мы ничем не могли помочь. Гавань Пелузия была забита египетскими судами, и несколько военных кораблей уже направлялись к нам. Нужно было решать, что предпочтительнее: плен и возможная смерть или море. – Он пожал плечами, губы его дрожали. – Я знал, какой курс выбрал бы мой отец, и мы уплыли.

Хотя поток слез иссяк, Корнелия Метелла почти ничего не говорила. Как же она изменилась, вдруг подумал Катон, обычно редко замечавший подобные вещи. Она была самой высокомерной из аристократок-патрицианок, дочь влиятельного Метелла Сципиона. Сначала она стала женой старшего сына Марка Лициния Красса, коллеги Помпея по двум его консульским срокам. Потом Красс и ее муж отправились в царство парфян и погибли под Каррами. Овдовевшая Корнелия Метелла сделалась политической картой, ибо Помпей тоже был вдовцом. Смерть Юлии, дочери Цезаря, быстро ушла в прошлое. И boni, включая Катона, задумали оторвать Помпея Великого от Цезаря. Они понимали, что единственный способ перетянуть Магна на свою сторону – это отдать ему в жены Корнелию Метеллу. Чрезвычайно чувствительный к своему собственному скромному происхождению (пиценец, к тому же очень похожий на галла), Помпей всегда женился на самых знатных женщинах. А кто мог соперничать в знатности с Корнелией Метеллой, среди предков которой были Сципион Африканский и Эмилий Павел, ни больше ни меньше? Идеальный вариант! План сработал. Явно проникнувшись благодарностью к boni, Помпей с удовольствием женился на ней и стал если не одним из них, то, по крайней мере, их верным союзником.

В Риме она оставалась такой, какой была, – гордой, холодной, почти ледяной, явно считая себя жертвенным животным в политических играх отца. Брак с Помпеем из Пицена стал страшным унижением для нее, пусть даже этот самый Помпей был Первым Человеком в Риме. Его кровь была хуже ее крови, поэтому она тайно пошла к весталкам и получила у них лекарство, сделанное из спорыньи, чтобы в случае чего вызвать выкидыш.

Но здесь, в Паретонии, она была совсем другой – мягкой, нежной. И, заговорив наконец, рассказала Катону о планах Помпея после поражения в Фарсале.

– Мы собирались в Серику, – печально сказала она. – Гней был сыт Римом, и мы решили сначала посетить Египет, потом направиться в Красное море и плыть в Аравию Феликс. Оттуда хотели поехать в Индию, а из Индии перебраться в Серику. Муж полагал, что там его полководческий талант будет востребован.

– Уверен, он нашел бы там свое место, – с сомнением произнес Катон.

Кто знает, как жители Серики обошлись бы с римлянином? Вряд ли они отличили бы его от галла, германца или грека. Их земля расположена так далеко и окутана такой тайной, что даже Геродот ничего толком о ней не сказал. Сообщил лишь, что там делают ткань из нитей, которыми себя обматывают особенные личинки. Он назвал их шелкопрядами. В редких случаях через торговые пути сарматов эта ткань из Серики попадала к царю парфян. Она была такой дорогой, что единственным римлянином, сумевшим купить немного этой ткани, был Лукулл.

Как же низко пал Помпей Магн, чтобы решиться бежать к чужеземцам! Он и впрямь не был истинным римлянином, уроженцем самого Рима.

– Меня так тянет домой! – вздохнула Корнелия Метелла.

– Тогда возвращайся! – пролаял Катон.

Этот вечер он уже счел потраченным понапрасну, а ему еще надо было разместить в лагере своих людей.

Пораженная, она в испуге уставилась на него:

– Как я могу вернуться домой, когда Цезарь главенствует во всем мире? Он сразу внесет нас в проскрипционные списки. Наши имена впишут в первые строки, а наши головы принесут какому-нибудь отвратительному рабу свободу и в придачу небольшое состояние за донос. Даже если мы останемся живы, у нас все отберут.

– Ерунда! – резко возразил Катон. – Цезарь отнюдь не Сулла в этом отношении, моя дорогая. Его политика – милосердие. И это очень умно. В его намерения не входит вызывать ненависть коммерсантов и знати. Он хочет, чтобы и те и другие униженно целовали ему ноги в благодарность за то, что он позволил им жить и владеть всем, чем они владели. Я допускаю, что имущество Магна конфискуют, но Цезарь не тронет ни твою собственность, ни твои деньги. Я советую тебе вернуться в Италию, как только позволит ветер. – Он резко повернулся к Сексту Помпею. – А ты, молодой человек, сопроводи свою мачеху до Брундизия или Тарента, а после присоединись к противникам Цезаря, которые собираются в провинции Африка.

Корнелия Метелла нервно сглотнула:

– Нет нужды Сексту сопровождать меня. Я верю твоим словам о милосердии Цезаря, Марк Катон, и поплыву одна.

Отклонив предложение этнарха Паретония переночевать у него, Катон отвел его в сторону.

– За всю воду и продовольствие, которое ты сможешь нам выделить, мы заплатим серебряными монетами, – заверил он.

Филопемен и обрадовался, и забеспокоился.

– Мы можем дать вам сколько угодно воды, Марк Катон, но у нас мало продуктов на продажу. В Египте голод, поэтому нам не удалось закупить пшеницу. Но мы можем продать вам овец и овечий сыр. Пока вы здесь, мы обеспечим твоих солдат зеленью, но для хранения она не годится.

– Мы будем благодарны за все, что вы сможете нам выделить.

На следующее утро он оставил Луция Гратидия и Секста Помпея разбираться с людьми, а сам предпочел продолжить беседу с Филопеменом. Чем больше он разузнает об Африке, тем лучше.

Паретоний служил перевалочной базой для многочисленных путешественников, которые следовали к оазису Амона, чтобы вопросить оракула, такого же знаменитого на этом берегу Нашего моря, как и оракул греческих Дельф. К его обиталищу вел двухсотмильный путь через пустыню – царство длинных песчаных дюн и голых скал, где лишь мармариды кочевали от колодца к колодцу со своими верблюдами, овцами и большими кожаными шатрами.

Когда Катон спросил об Александре Великом, Филопемен нахмурился.

– Никто не знает, зачем ходил Александр в Амон, то ли чтобы задать вопрос оракулу, то ли его призвал туда Ра, главный бог Египта, чтобы обожествить, – печально ответил он. – Все Птолемеи, начиная с первого, Сотера, совершали паломничество в Амон, независимо от того, являлись ли они царями Египта или сатрапами Киренаики. Мы связаны с Египтом через его царей, цариц и оазис, но в нас течет финикийская кровь, а не македонская и не греческая.

Пока Филопемен рассказывал о стадах верблюдов, которых город держал для сдачи внаем, Катон думал о своем. «Нет, нам нельзя задерживаться здесь надолго, но, если мы поплывем, пока дует Кавр, он принесет нас в Александрию. А после того, что царь-мальчик сотворил с Помпеем Магном, вряд ли Египет безопасен для римлян, противников Цезаря».

– Пока дует Кавр – невозможно, – пробормотал он.

– Кавр? – удивился Филопемен.

– Аргест, северо-западный ветер, – объяснил Катон, называя ветер по-гречески.

– О, Аргест! Скоро он стихнет, Марк Катон. В любой день может задуть Апарктий.

Апарктий, Аквилон – пассаты! Да, конечно! Сейчас середина октября по календарю, но на самом деле середина июля. Должен вот-вот показаться Сириус.

– Тогда, – сказал Катон, вздохнув с облегчением, – у нас нет необходимости злоупотреблять твоим гостеприимством, Филопемен.

На следующий день, в Октябрьские иды, на рассвете подули пассаты. Катон был занят проводами Корнелии Метеллы и трех ее кораблей. Он смотрел, как они отплывают, испытывая непривычные для себя теплые чувства. Она передала ему деньги, которые были при Помпее Великом. Двести талантов серебряных монет. Пять миллионов сестерциев!

Флот отплыл на третий день после того, как подули пассаты. Настроение у людей было лучше, чем в те дни, когда Помпей набирал их в свою огромную армию для гражданской войны. Большинству было под тридцать, несколько лет службы в Испании превратили их в опытных ветеранов, и это было очень ценное войско. Как и другие рядовые, они жили, мало что зная о жестокой борьбе между политическими фракциями Рима и о закрепившейся за Катоном славе сумасшедшего фанатика. Они считали его замечательным человеком – дружелюбным, веселым, отзывчивым. Такие эпитеты сильно удивили бы даже Фавония, если бы он узнал, что ими характеризуется его дорогой друг Марк Порций Катон. Солдаты от души приветствовали Секста Помпея и кидали жребий, чей корабль возьмет его на борт. Ибо Катон не хотел брать на свой флагман сына Помпея Великого. Луций Гратидий и два философа – такую компанию он еще мог вынести.

Катон стоял на полуюте, его корабль плыл во главе пятидесяти судов, покидающих бухту Паретония. Ветер надувал паруса, первая смена гребцов работала с энтузиазмом. Продовольствия было достаточно для двадцатидневного перехода. Двое из местных землевладельцев вырастили небывалый урожай нута под хорошими зимними дождями и достаточно пшеницы, чтобы накормить Паретоний. Они с удовольствием продали Катону большую часть нута. Увы, не бекона! Требуется италийский дубовый лес, полный желудей, чтобы разводить свиней, из которых получается отличный бекон. О, хоть бы в Киренаике нашелся кто-нибудь, занимающийся свиноводством! Соленая свинина все лучше, чем вообще никакой.

Пятисотмильный путь на запад, к Киренаике, занял восемь дней. Открытое море, не надо бояться ни мелей, ни рифов. Киренаика – огромный выступ на северном побережье Африки, подходящий ближе к Криту и Греции, чем ровная береговая линия между нею и Дельтой Нила.

Сначала они зашли в Херсонес – семь сбившихся в кучу домов, украшенных гирляндами рыбацких сетей. Луций Гратидий подплыл к берегу и узнал, что чуть дальше, всего в нескольких милях от деревушки, находится большое поселение Дарнис. Но слово «большое» на языке рыбаков вовсе не соответствовало римским представлениям. Дарнис оказался городком размерами с Паретоний. Там была вода, но из провизии – одна рыба. Восточная Киренаика. Плыть еще тысячу пятьсот миль.

Киренаика была владением Птолемеев, правителей Египта, до того как ее последний сатрап Птолемей Апион завещал ее Риму. Не заинтересованный в новой территории, Рим не сделал ничего, чтобы аннексировать ее или хотя бы поставить там гарнизон, не говоря уже о том, чтобы послать туда наместника. В результате отсутствие крепкой руки позволило местным жителям спокойно нагуливать жир и богатеть, никому не платя налоги. И Киренаика превратилась в легендарную тихую заводь, своего рода землю обетованную. Поскольку она располагалась вдалеке от проторенных морских путей и не имела ни золота, ни залежей драгоценных камней, охотники за наживой туда не стремились. Тридцать лет назад Киренаику посетил великий Лукулл, и все завертелось. Началась романизация, были введены налоги и назначен наместник со статусом претора, который управлял также Критом и предпочитал жить там. И Киренаика продолжала вести прежнюю жизнь, оставаясь все той же тихой заводью, с единственным обязательством делиться с Римом доходом. Это ярмо оказалось вполне сносным, ибо засухи, случавшиеся в других землях, снабжавших римлян зерном, не совпадали по времени со зноем в Киренаике. Крупный поставщик зерна, Киренаика вдруг приобрела рынок сбыта на дальней стороне Нашего моря. Из Остии, Путеол и Неаполя с пассатами прибывали транспорты, а когда задувал южный ветер, корабли уже были нагружены зерном нового урожая и возвращались домой.

Пока Катон совершал свой вояж, все территории от Греции до Сицилии страдали от засухи. А Киренаика процветала. Обильные зимние дожди пролились своевременно, пшеница почти созрела, урожай обещал быть богатым, и предприимчивые римские купцы начинали прибывать со своим флотом.

К великой досаде Катона, гавань Дарниса оказалась забита судами. Дергая себя в отчаянии за длинные волосы, он был вынужден плыть дальше, к Аполлонии, являвшейся портом, обслуживающим Кирену, столицу Киренаики. Там он найдет где пристать!

Он нашел, но лишь потому, что Лабиен, Афраний и Петрей, прибывшие туда чуть раньше, нагрузили зерном сто пятьдесят своих транспортов и отправили их в открытое море. Луций Афраний, начальник береговой охраны, узнал Катона, стоявшего на полуюте своего корабля, и впустил его флот в гавань.

– Ну и дела! – проворчал Лабиен, ведя Катона к дому, отобранному у самого богатого жителя Аполлонии. – Вот, выпей приличного вина, – сказал он, когда они вошли в комнату, которую он сделал своим кабинетом.

Катон не заметил иронии.

– Спасибо, не надо.

Лабиен в изумлении открыл рот:

– Но ведь ты самый непросыхающий выпивоха в Риме, Катон!

– Уже нет, с тех пор как я покинул Коркиру, – с достоинством ответил Катон. – Я поклялся богу Либеру, что не выпью ни капли вина, пока не доставлю своих людей в провинцию Африка.

– Побудешь здесь несколько дней и снова запьешь, – уверил его Лабиен, налил себе приличную порцию и выпил залпом.

– Почему? – спросил Катон, усаживаясь.

– Потому что нам тут не рады. Весть о поражении Магна и о его смерти облетела берега Нашего моря. Теперь у всех на уме только Цезарь. Местные жители убеждены, что он дышит нам в затылок, и очень боятся его оскорбить: вдруг он подумает, что они сторонники его врагов! Поэтому Кирена заблокировала свои ворота, а Аполлония намеревается вредить нам во всем. Ситуация стала еще хуже, после того как мы реквизировали зерно.

Вошли Афраний и Петрей в сопровождении Секста Помпея, и все пришлось объяснять еще раз. Катон сидел с деревянным лицом, ум его усиленно работал. «О боги, я снова среди дикарей! Мой краткий отдых закончен».

Ему очень хотелось посетить Кирену и осмотреть дворец Птолемеев, по слухам сказочный. Он побывал во дворце Птолемеев на Кипре, в Пафосе, и жалел, что не может взглянуть, как Птолемеи жили в Киренаике. Будучи великой империей еще двести лет назад, Египет владел даже несколькими островами в Эгейском море, а также всей Палестиной и половиной Сирии. Но Эгейские острова и земли в Сирии и Палестине ушли из-под его власти сто лет назад. Однако Птолемеям удалось удержать Кипр и Киренаику. Рим выгнал их оттуда совсем недавно. Катон, проводивший аннексию Кипра, хорошо помнил, что жителям этого острова не понравилось правление Рима. Впрочем, оно не нравится никому от Востока до Запада.

Лабиен нашел на Крите тысячу галльских всадников и две тысячи пехотинцев, сбил их с присущей ему жестокостью в единый кулак, затем реквизировал все имевшиеся на острове корабли. Тысяча лошадей, две тысячи мулов и четыре тысячи человек, считая нестроевых и рабов, были за три дня погружены на двести судов, и Лабиен, дождавшись, когда подуют пассаты, отплыл из Аполлонии на Крите в Аполлонию в Киренаике. (В честь Аполлона города возводились везде.)

Катон отказался ради собственного удобства лишать крова кого-либо из горожан. В комфорте он не нуждался.

– Наше положение меняется от плохого к худшему, – сказал он своим философам, когда они заняли пустой дом, обнаруженный расторопным Статиллом.

– Я понимаю, – ответил Статилл, суетясь вокруг пожилого Афинодора Кордилиона, который быстро худел и стал кашлять. – Следовало догадаться, что Киренаика встанет на сторону победителя.

– Следовало, – с горечью подтвердил Катон, дергая себя за бороду. – Пассаты будут дуть еще в течение четырех рыночных интервалов, так что мне надо как-то заставить Лабиена уехать отсюда. Когда задуют южные ветры, мы в провинцию Африка не попадем. А Лабиен больше хочет ограбить Кирену, чем сделать что-то полезное для нашего дела.

– Ты своего добьешься, – успокоил его Статилл.

И Катон добился-таки своего, чем был обязан богине Фортуне, которая решила взять его сторону. На следующий день пришло сообщение из порта Арсиноя, удаленного к западу миль на сто. Гней Помпей сдержал слово и отправил оставшихся шесть с половиной тысяч раненых Катона в Африку. Их принесло к Арсиное, и местные жители отнеслись к ним тепло.

– Значит, мы покидаем Аполлонию и плывем в Арсиною, – решительно сказал Катон.

– Через один рыночный интервал, считая сегодняшний день, – сказал Лабиен.

– Еще восемь дней? Ты с ума сошел? Делай что хочешь, глупец, но завтра я забираю мой флот и плыву в Арсиною!

Ворчание перешло в рев, но Катон не был Цицероном. Ему удалось нагнать страху на Помпея Великого, и он ничуть не боялся таких дикарей, как Тит Лабиен. Тот стоял, сжав кулаки, оскалив зубы и сверкая черными глазами, впившимися в холодную серую сталь глаз Катона, но потом обмяк и пожал плечами.

– Очень хорошо, мы отплываем в Арсиною завтра, – сказал он.

И там богиня Фортуна покинула Катона: его ожидало письмо от Гнея Помпея.

Он остается без кораблей. И они не успеют вернуться до того, как южный ветер сделает их возвращение невозможным.

– Что бы нас ни ожидало, Тит Лабиен, я настаиваю, что ты тоже должен послать свои корабли Гнею Помпею! – громко заявил Катон.

– Не пошлю!

Катон повернулся к Афранию:

– Луций Афраний, как консуляр ты старше нас. Следующим идет Марк Петрей, потом я. Тит Лабиен, хотя при Цезаре ты был пропретором, претором тебя никогда не выбирали. Поэтому решать не тебе. Луций Афраний, что ты скажешь?

Афраний до мозга костей был человеком Помпея Великого, а Лабиен что-то значил в его глазах лишь потому, что тоже родился в Пицене. Все-таки клиент Помпея.

– Если сын Магна требует наши корабли, Марк Катон, значит он должен получить их.

– А мы застрянем здесь с девятью тысячами пехотинцев и тысячью конников. Поскольку ты, Марк Катон, так предан mos maiorum, скажи, как нам следует поступить? – сердито спросил Лабиен.

– Я предлагаю идти пешком, – спокойно ответил Катон.

Никто не осмелился возразить, но у Секста Помпея забегали глаза.

– Я прочел письмо Гнея Помпея, – начал Катон, – и, прежде чем созвать этот совет, навел справки у местных жителей. Когда другого выхода нет, римский солдат всегда может совершить марш-бросок. Расстояние от Арсинои до Гадрумета, первого большого города в провинции Африка, чуть меньше полутора тысяч миль, как между Капуей и Дальней Испанией. Около тысячи четырехсот. По моим расчетам, силы сопротивления окрепнут достаточно только к маю нового года. Здесь, в Киренаике, нам стало известно, что Цезарь теперь в Александрии и что его втянули в войну. Нам также известно, что царь Фарнак из Киммерии свирепствует сейчас в Малой Азии и что Гней Кальвин с двумя легионами Публия Сестия и еще некоторым количеством солдат спешит туда, чтобы его сдержать. Ты, Лабиен, знаешь Цезаря лучше любого из нас, так что ответь: пойдет ли он на запад, после того как наведет порядок в Александрии?

– Нет, – ответил Лабиен. – Он пойдет на выручку к Кальвину и так поколотит Фарнака, что тот побежит в Киммерию, поджав хвост.

– Да, мы тоже так думаем, – вежливо согласился Катон. – Поэтому, уважаемые курульные магистраты и сенаторы, я пойду к войскам и спрошу у них, сумеем ли мы пройти тысячу четыреста миль до Гадрумета.

– В этом нет необходимости. Пусть Афраний принимает решение, – сказал Лабиен и выплюнул вино на пол.

– Никто не может принимать такое решение, кроме тех, кому предстоит пройти этот путь! – гневно рявкнул Катон. – Тит Лабиен, неужели ты хочешь иметь дело с десятью тысячами возмущенных, несогласных людей? Хочешь? А вот я не хочу! Солдаты Рима – граждане! Они имеют право голоса на выборах, независимо от того, какую ценность имеют эти голоса, если люди бедны. Но многие из солдат вовсе не бедняки. Об этом хорошо знал Цезарь, когда посылал в Рим отпускников, чтобы те проголосовали за него или за его кандидатов. А наши люди – заслуженные ветераны, нажившие состояния на военных трофеях. Они имеют вес как в политике, так и на войне! Кроме того, они отдали нам все свои деньги, лежавшие в банках, чтобы помочь финансировать войну Республики против Цезаря, так что они являются и нашими кредиторами. Поэтому я пойду к ним и спрошу их мнение.

В сопровождении Лабиена, Афрания, Петрея и Секста Помпея Катон пошел в огромный лагерь, разбитый на окраине Арсинои, собрал всех солдат на площади возле складов и объяснил ситуацию.

– Подумайте об этом сегодня, а завтра на рассвете дадите ответ! – выкрикнул он.

На рассвете ответ был готов. Озвучил его Луций Гратидий:

– Мы выступим, но на одном условии.

– Каком условии?

– Что командирскую палатку займешь ты, Марк Катон. В сражениях мы готовы выполнять приказы наших командующих, легатов, трибунов. Но на марше по бездорожью в стране, которую никто не знает, только один человек должен отдавать нам приказы – ты, – решительно заявил Луций Гратидий.

Пятеро аристократов уставились на Гратидия в изумлении, даже Катон. Такого ответа не ждал никто.

– Если консуляр Луций Афраний сочтет, что ваша просьба не противоречит принципам mos maiorum, тогда я поведу вас, – сказал Катон.

– Не противоречит, – глухо произнес Афраний.

Замечание Катона о том, что Помпей Великий являлся должником собственной армии, ввергло его в меланхолию. Сам он тоже вручил Помпею целое состояние. Петрей, кстати, тоже.

– По крайней мере, – сказал Секст Катону на следующий день, – ты дал такой пинок Лабиену, что тот полетел далеко.

– Ты о чем это, Секст?

– Он за ночь погрузил свою кавалерию и лошадей на сто кораблей и с рассветом уплыл в провинцию Африка с деньгами и всей пшеницей Арсинои. – Секст усмехнулся. – Афраний и Петрей тоже уплыли.

Огромная радость охватила Катона. Забывшись, он даже заулыбался:

– О, какое облегчение! Хотя теперь, к сожалению, твой старший брат недополучит ста кораблей.

– Мне тоже его жаль, Катон, но не настолько, чтобы скорбеть о потере таких попутчиков, как Лабиен и его драгоценные лошади. В этом походе тысяча лошадей тебе не нужна. Они пьют воду целыми амфорами и очень много едят. – Секст вздохнул. – Плохо лишь то, что он забрал с собой все наши деньги.

– Нет, – спокойно ответил Катон, – он взял не все. У меня еще есть двести талантов, которыми снабдила меня твоя добрая мачеха. Я просто забыл упомянуть о них Лабиену. Не бойся, Секст, мы сможем купить все, что нам нужно.

– Пшеницы нет, – мрачно сказал Секст. – Он обчистил Арсиною, забрал весь первый урожай, а без транспортов для зерна мы ничего не получим и со второго.

– При том количестве воды, что придется взять с собой, Секст, мы не сможем тащить еще и пшеницу. Нет, наша еда будет идти рядом с нами. Так сказать, своими ногами. Овцы, козы, быки.

– О нет! – воскликнул Секст. – Мясо? Ничего, кроме мяса?

– Ничего, кроме мяса и съедобной зелени, какую сумеем найти, – твердо сказал Катон. – Думаю, Афраний с Петреем решились плыть морем из опасения, что на марше Катон-командир не позволит им ехать верхом, когда другие идут пешком.

– Значит, верхом не поедет никто?

– Никто. Ну что, тебе уже хочется поспешить следом за Лабиеном?

– Только не мне! Заметь, кстати, что он не взял с собой римлян. Его кавалерия из галлов, а они не граждане.

– Что ж, – сказал Катон, поднимаясь, – надо готовиться к маршу. Сейчас начало ноября. Я думаю, подготовка займет месяца два. А это значит, мы выступим в первые дни января.

– На самом деле начало осени. Будет еще очень жарко.

– Мне сказали, что на побережье терпимо. А мы и должны идти вдоль берега, иначе безнадежно заблудимся.

– Тогда два месяца на подготовку – это многовато.

– Нужно собрать все необходимое, Секст. Прежде всего я должен поручить кому-нибудь сплести десять тысяч шляп от солнца. Вообрази, каково было бы нам, если бы Сулла не ввел в обиход такую шляпу! В этих широтах она просто бесценна. Как бы мы, добрые люди, ни презирали Суллу, я отдаю должное его здравомыслию. Солдаты должны чувствовать себя как можно комфортнее на марше, а это значит, что мы возьмем с собой всех наших мулов и тех, которых оставил здесь Лабиен. Мул может прокормиться везде, где хоть что-то растет, а местные жители уверяют, что на берегу обязательно отыщется фураж. Вьючные животные нам очень нужны, они будут нести солдатское снаряжение. Одно из преимуществ марша по ненаселенной terra incognita, Секст, состоит в том, что нет необходимости облачаться в кольчуги, надевать шлемы, тащить щиты и по вечерам строить очередной временный лагерь. Рассеянные вдоль берега аборигены не посмеют напасть на десятитысячную колонну.

– Надеюсь, ты прав, – серьезно ответил Секст Помпей. – Потому что я не могу и вообразить, чтобы Цезарь разрешил своим людям совершать марш без оружия.

– Цезарь – военный человек, а я – нет. Я руководствуюсь интуицией.

Десять талантов из подарка Корнелии Метеллы дали возможность солдатам в течение двух месяцев есть хлеб, смоченный в хорошем оливковом масле, бекон и нут, которого было вдоволь. Первая тысяча солдат Катона благодаря занятиям греблей была в прекрасной форме, но те легионеры, что прибыли позже, сильно им уступали. Катон послал за всеми центурионами и велел начать тренировки. Всех, кто станет от них увиливать и к январю не будет физически готов, оставят в Арсиное, и им придется самим заботиться о себе.

Диойкет Арсинои, некий Сократ, был просто кладезем полезных советов. Как только Катон рассказал ему о своих планах, его пораженное воображение воспарило.

– О Марк Катон, творец нового «Анабасиса»! – пронзительно крикнул он.

– Я не Ксенофонт, Сократ, и мои десять тысяч – добрые римские граждане, а не греческие наемники, готовые драться даже за персов, своих исконных врагов, – сказал Катон, старавшийся все эти дни умерять свой голос, чтобы не обижать нужных делу людей.

К тому же он надеялся, что ровный тон его не выдаст той вспышки ужаса, которую он ощутил при невольном сравнении предстоящего марша с известным всему свету отступлением десяти тысяч греческих воинов, состоявшимся почти четыре века назад.

– Кроме того, мой марш не войдет в анналы истории. У меня нет нужды, как у Ксенофонта, давать письменные объяснения предательству, ведь никакого предательства нет. Поэтому записок об этом походе я писать не собираюсь.

– Тем не менее ты поступаешь как спартанец.

– Я просто руководствуюсь здравым смыслом, – ответил Катон.

Он поделился с Сократом своим беспокойством. Его люди росли в Италии на хлебе, масле, всяческой зелени и фруктах. Чуть-чуть бекона для запаха – вот рацион бедняка. Они не выживут, питаясь одним только мясом.

– Но ты же должен знать о лазерпиции, – сказал Сократ.

– Да, я знаю о нем, – ответил Катон, и его лицо скривилось от отвращения. – Это средство, способствующее пищеварению, за которое такие люди, как мой тесть, платят огромные деньги. Говорят, оно помогает желудку восстановиться после переедания.

Он вздохнул, в отчаянии посмотрел на Сократа:

– Мясо! Одно лишь мясо! Сократ, Сократ! Мне нужен лазерпиций! Но где же взять его в таком количестве, чтобы в течение нескольких месяцев ежедневно пользовать им десять тысяч человек?

Сократ рассмеялся так, что у него на глазах выступили слезы.

– Там, куда ты направляешься, Марк Катон, имеются целые заросли сильфия. Это низкорослый кустарник, которым будут охотно лакомиться твои мулы, быки и козы. Из того же сильфия люди, называющие себя псиллами, готовят лазерпиций. Они живут на западном побережье Киренаики, у них там есть небольшой порт Филены. Если бы мясо являлось основным продуктом питания вокруг Вашего моря, псиллы были бы намного богаче, чем сейчас. Это пройдохи-купцы, посещающие Филены, богатеют, а не псиллы.

– Кто-нибудь из них говорит по-гречески?

– О да. Им приходится учить этот язык, иначе они вовсе ничего не получили бы за свой лазерпиций.

На следующий день Катон верхом отправился в Филены. Секст Помпей галопом догнал его.

– Возвращайся, ты нужен в лагере, – твердо приказал Катон.

– Ты можешь приказывать всем сколько хочешь, Катон, – нараспев сказал Секст, – но я – сын своего отца и умираю от любопытства. Когда Сократ сообщил мне, что ты отправился закупить несколько талантов лазерпиция у народа, именующего себя псиллами, я решил, что тебе нужна компания получше, чем Статилл и Афинодор Кордилион.

– Афинодор болен, – коротко ответил Катон. – Хотя я и решил запретить кому-либо ехать верхом, боюсь, придется сделать для него исключение. Афинодор не может ходить, и Статилл ухаживает за ним.

Филены находились в двухстах милях к югу, но местность оказалась достаточно населенной, и можно было найти еду и ночлег. Неожиданно для себя Катон обнаружил, что ему нравится общество жизнерадостного и строптивого Секста. «Однако, – подумал он, когда им осталось проехать последние пятнадцать миль, – я, кажется, понял, с чем нам придется столкнуться. Хотя тут есть чем поживиться скоту, земля совсем голая. Абсолютно».

– Единственная явленная нам милость, – сказал Насамон, вождь псиллов, – это грунтовые воды. Вот почему сильфий растет так хорошо. Травы не растут, потому что их корни не проникают глубоко в землю, то есть не достают до воды. А у сильфия есть стержневой корень, он длинный. Только учтите, что для перехода через солончаки и соленые болота между Хараксом и Большой Лептой вам понадобится вся вода, какую вы сможете унести. Есть еще соленая пустыня между Сабратой и Тапсом, но этот переход короче, и последнюю его часть вы пройдете по хорошей римской дороге.

– Значит, есть поселения? – просияв, спросил Катон.

– Между нами и Большой Лептой, что в шестистах милях от нас, только Харакс.

– Как далеко до Харакса?

– Около двухсот миль, но есть и оазисы, и колодцы, а население – мои псиллы.

– Как ты думаешь, – неуверенно спросил Катон, – мог бы я нанять пятьдесят твоих псиллов в проводники до самого Тапса? Тогда, встретив людей, не знающих греческого, мы смогли бы с ними договориться. Нас очень много. Я не хочу устрашать племена.

– Цена будет высокой, – ответил Насамон.

– Два таланта серебра?

– За такую сумму, Марк Катон, ты можешь забрать нас всех!

– Нет, полусотни будет достаточно. Только мужчин, пожалуйста.

– Это невозможно! – улыбнулся Насамон. – Приготовление лазерпиция из сильфия – женское дело. Они будут добывать его для тебя и на марше. Ежедневная доза – по маленькой ложке на человека. Ты и половины необходимого с собой не прихватишь. Но я дам тебе бесплатно еще десять мужчин, чтобы те приглядывали за женщинами и лечили укусы скорпионов и змей.

Секст Помпей посерел от ужаса.

– Змеи? – Его передернуло. – Скорпионы?

– И очень много, – спокойно сказал Насамон, словно змеи и скорпионы всего лишь мелкое будничное неудобство. – Мы лечим укусы, разрезая их и высасывая яд. Но легче сказать, чем сделать. Поэтому лучше используй моих людей. Они это умеют. Если укус правильно обработан, мужчины редко умирают. Только женщины, дети, недужные и старики.

«Значит, – угрюмо подумал Катон, – мне нужны свободные мулы, чтобы везти укушенных. Но благодарю за псиллов, милостивая Фортуна!»

– Не смей никому говорить ни слова о змеях и скорпионах! Ни единой душе! – грозно приказал он Сексту на обратном пути в Арсиною. – Если проговоришься, я закую тебя в цепи и отошлю к царю Птолемею.

Шляпы были сплетены, а Арсиноя и ее окрестности лишились ослов. Сократ и Насамон сказали Катону, что мулы слишком много пьют и слишком много едят. А ослы и меньше их, и сильнее, и выносливее. К счастью, ни крестьяне, ни купцы не возражали против обмена. Мулы все же армейские, племенные. И Катон за три тысячи своих мулов получил четыре тысячи ослов. Для повозок он приобрел волов, но купить овец оказалось невозможно. В конце концов пришлось согласиться на две тысячи коров и тысячу коз.

«Это не марш, это целое переселение, – думал он мрачно. – Как, должно быть, хохочет сейчас Лабиен! Он уже в Утике! Но я ему покажу! Пусть даже меня ждет смерть, но я приведу в провинцию Африка десять тысяч боеспособных солдат!» У него действительно набиралось такое количество, ибо он брал с собой и нестроевиков. Ни один римский командующий не требовал от своих бойцов полного самообслуживания. Каждая центурия состояла из ста человек, но только восемьдесят из них были воинами. Остальные двадцать мололи зерно, пекли хлеб, раздавали воду на марше, заботились о животных и о повозке центурии, стирали белье, следили за чистотой. Это были не рабы, а римские граждане, просто малопригодные для воинской службы, в основном деревенские простофили. Доля в трофеях у них была небольшой, зато жалованье и питание – как у солдат.

Пока женщины Киренаики трудились над шляпами, мужчины делали курдюки для воды. Глиняные амфоры с острым дном, предназначенные для хранения в рамах или в толстом слое опилок, были слишком громоздкими и не вмещались в корзины, привязываемые к спинам ослов.

– Значит, вина не будет? – огорченно спросил Секст.

– Ни капли, – ответил Катон. – Люди будут пить воду, и мы тоже. Даже Афинодору нечем будет себя подкрепить.

На третий день января гигантское переселение началось под приветственные крики всех жителей Арсинои. Это была не аккуратная военная колонна на марше, а бесформенная масса животных и людей в плетеных соломенных шляпах и тонких туниках. Люди шли среди животных, стараясь не давать скоту разбежаться. Катон вел всю эту толпу на юг, к Филенам и псиллам. Хотя солнце палило нещадно, он вскоре понял, что скорость передвижения никого не обессилит и не измотает. Десять миль в день – так постановили животные, и обжаловать их решение было нельзя.

Хотя Марк Порций Катон никогда не командовал войском и вся знать Рима не считала его способным к этому из-за его упрямства, озлобленности и отсутствия здравомыслия, в этом походе Катон оказался идеальным командиром. Он успевал подмечать все, на ходу исправлял ошибки, которые даже Цезарь не смог бы предвидеть. На рассвете второго дня центурионы получили приказ проследить, чтобы сапоги у всех были туго зашнурованы на лодыжках. Солдаты шли не по мощеной дороге, а по неровной земле. Если человек растягивал или рвал связки, он становился обузой. К концу первой недели, еще не пройдя и половины пути к Филенам, Катон разработал систему, по которой каждая центурия отвечала за определенное количество ослов, коров и коз, как за свою собственность. Если они слишком много ели или пили, то не стоило рассчитывать призанять воды и еды у более экономных соседей.

С наступлением сумерек вся толпа останавливалась и пополняла запас воды из колодцев или родников. Каждый ложился спать на непромокаемый сагум – круглую накидку с отверстием для головы, защищающую от дождя и от снега. Весь хлеб и весь нут съели в первую же неделю, а лазерпиция не предвиделось до самых Филен. Десять миль в день. К тому же по сносной местности. Но эти мили многому их научили. После Филен ситуация обещала стать хуже.

Когда каким-то чудом они достигли Филен за восемнадцать, а не за двадцать дней, Катон дал людям три дня отдыха в наскоро устроенном лагере близ длинного песчаного взморья. Они купались, ловили рыбу, платили драгоценный сестерций за секс какой-нибудь женщине из племени псиллов.

Все легионеры умели плавать, этому их обучали в тренировочных лагерях. Как знать, вдруг кто-нибудь вроде Цезаря прикажет им переплыть озеро или могучую реку? Обнаженные и беззаботные, люди веселились, объедались рыбой.

«Пусть резвятся», – думал Катон, тоже плавая с ними.

– Послушай! – воскликнул Секст, глядя на командира. – Я никогда не думал, что ты так хорошо сложен!

– Это потому, – ответил Катон, напрочь лишенный чувства юмора, – что ты не видел меня, когда я не носил туники под тогой в знак протеста против нарушения mos maiorum. Ты был слишком мал.

Центурионам не надо было следить за животными и участвовать в других повседневных заботах центурий, у них была другая обязанность – следить за людьми. Катон созвал их, чтобы предупредить об исключительно мясном рационе и ознакомить с правилами употребления лазерпиция.

– Вам запрещается есть какие-либо растения. Псиллы говорят, что они несъедобны. Следите, чтобы солдаты не тащили их в рот. Каждому из вас дадут ложку и запас лазерпиция на центурию. Вечером, после того как люди съедят очередную порцию говядины или козлятины, вы лично будете давать каждому по пол-ложки этого снадобья. Вам вменяется в обязанности охранять женщин-псиллов и двести нестроевиков, когда они будут собирать сильфий. Я понял, что растение надо сначала истолочь, вскипятить, охладить, после чего с отвара снимается верхний слой. Это и есть лазерпиций. И это значит, что нам понадобится топливо там, где нет деревьев. Собирайте по дороге все, что может гореть. Тот, кто попытается изнасиловать женщину, будет лишен гражданства, подвергнут порке и обезглавлен. Я не шучу.

Центурионы подумали, что это все, но они ошиблись.

– Я не закончил! – крикнул Катон. – Любой позволивший козе съесть свою шляпу будет дальше идти с непокрытой головой, независимо от заслуг и от ранга. Это значит – солнечный удар и смерть! Пока у меня достаточно запасных шляп, чтобы выдать их тем, кого козы уже обхитрили, но запас этот невелик. Так что все должны быть внимательными: нет шляпы – нет жизни!

– Вот это до них дойдет, – сказал Секст, сопровождая Катона к дому Насамона. – Единственная трудность, Катон, заключается в том, что, если коза захочет съесть шляпу, уследить за ней невозможно, как за проституткой, имеющей виды на богатого старого маразматика. А как ты охраняешь свою шляпу?

– Когда я ложусь спать, я подкладываю ее под себя. Наплевать, что тулья помнется. Каждое утро я снова ее выпрямляю и привязываю шляпу к голове лентой, которую дали мне женщины-плетельщицы.

– До Харакса мои люди будут помогать вам всем, чем смогут, – сказал Насамон, которому было жаль, что этот веселый цирк покидает его. Он деликатно кашлянул. – Э-э, могу я дать тебе небольшой совет, Марк Катон? Козы вам нужны, но вы не дойдете живыми до провинции Африка, если будете позволять им повсюду шнырять. Они съедят не только ваши шляпы, но и вашу одежду. Коза ест все! Поэтому на марше сбивайте их в одно стадо, а на ночь ставьте в специальный загон.

– А чем мы будем огораживать этот загон? – воскликнул Катон, сытый по горло этими козами.

– Я заметил, что у каждого легионера в заплечном мешке есть кол для ограждения лагеря. Колья достаточно длинные, и ночью можно использовать их для загона.

– Насамон, – сказал Катон с такой счастливой улыбкой, что Секст удивился, увидев ее, – я не знаю, что бы мы делали без тебя и без псиллов!

Красивые горы Киренаики исчезли из виду. Перед десятью тысячами Катона простиралась ровная пустыня с зарослями дикого сильфия и другой скудной растительностью. Между серыми низкими кустиками проглядывала желтовато-коричневая земля, усеянная камнями размером с кулак. Колья приобрели высочайшую ценность.

Насамон оказался прав. Колодцы и родники попадались часто, но их было недостаточно, чтобы напоить на стоянках десять тысяч людей и семь тысяч животных. На это понадобилась бы река величиной с Тибр. Поэтому Катон приказал каждой центурии пополнять бурдюки у каждого колодца или родника, мимо которых они проходили. Это позволяло орде, представлявшей собой весьма эффектное зрелище, весь день шагать, а на закате все останавливались, чтобы поесть говядины или козлятины, сваренной в морской воде (для чего все десять тысяч «переселенцев» собирали сухой кустарник), и поспать.

Помимо багрового неба и кустов сильфия их постоянным спутником было море, огромное пространство блестящего аквамарина с белыми барашками в тех местах, где под водой скрывались скалы. Эти барашки вместе с ленивыми волнами один за другим устремлялись к берегу. Скорость, с какой шли животные, позволяла людям быстро окунуться, чтобы охладиться и держать себя в чистоте. Десять миль в день означали, что до Гадрумента они доберутся лишь в конце апреля. «А к тому времени, – думал Катон с огромным облегчением, – споры о том, кто станет главнокомандующим наших армий, закончатся. Я распределю своих людей по легионам, а сам займусь каким-нибудь мирным делом».

Римляне не ели говядины, римляне не ели козлятины. Крупный рогатый скот имел у них только одно применение – он давал кожу и жир, а также кровь и кости, которые шли на удобрение. А у коз брали лишь молоко и делали из него сыр.

Один молодой бык поставлял около пятисот фунтов пищи, ибо люди ели все, кроме шкуры, костей и внутренностей. Фунт мяса в день на человека (никто не мог заставить себя съесть больше), и за день стадо уменьшалось на двадцать голов, а за шесть дней – на сто двадцать. Восьмидневный интервал завершался двумя днями козлятины, что было еще хуже.

Сначала Катон надеялся, что козы продолжат давать молоко, из которого можно будет делать сыр, но как только Филены остались позади, они перестали доиться. Ничего не понимавший в животноводстве, Катон предположил, что это как-то связано со слишком большим количеством съеденного ими сильфия, а не с соломенными шляпами или другими подобными деликатесами. Крупный рогатый скот лениво плелся, совершенно равнодушный к людскому соседству. Ребра, выступавшие из спины, двигались как рудиментарные крылья, у коров высохшее пустое вымя раскачивалось в такт ходьбе. Катон решил, что все неприятности из-за быков, потому что все они были кастрированы. Некастрированное животное, будь то кот, пес, баран, козел или бык, занимается сексом, никогда не толстеет, и мясо его жесткое, жилистое. Они сеют свое семя, а потом собирают огромный урожай котят, щенят, ягнят, козлят или телят.

Некоторые из этих мыслей он высказал Сексту Помпею, и тот пришел в восторг от открывшихся ему сторон фанатичного Марка Порция Катона, которые не были известны никому в Риме. Неужели это тот самый человек, который одним своим криком заставил его отца ввергнуть страну в очередную гражданскую заваруху? Который в качестве плебейского трибуна без колебаний налагал вето на любой закон, направленный на пересмотр чего-то заведомо устаревшего? Который в юности принудил коллегию плебейских трибунов сохранить всем надоевшую колонну посередине зала Порциевой базилики? Почему? Потому что сам Катон Цензор установил ее там. Потому что она – часть mos maiorum и убирать ее ни под каким предлогом нельзя. А чего стоили все легенды и анекдоты о неподкупном Катоне, о Катоне-пьянице, о Катоне, продавшем собственную жену! Но вот перед ним тот самый Катон, размышляющий о самцах и об их поразительной сексуальной активности, словно сам он не был самцом, и, кстати, щедро одаренным природой.

– Что касается меня, – непринужденно заметил Секст, – я очень хочу как можно скорее вернуться в цивилизованный мир. Цивилизация подразумевает наличие женщин. Я уже изголодался по женщине.

Взгляд серых глаз стал ледяным.

– Настоящий мужчина должен уметь контролировать свои основные инстинкты, Секст Помпей. Даже четыре года – ничто, – процедил сквозь зубы Катон.

– Конечно, конечно! – поспешил согласиться Секст.

Четыре года, а? Любопытный период времени взят для примера! Между двумя браками с Катоном Марция четыре года была женой Квинта Гортензия. Значит, он ее любил? И страдал?

Харакс оказался деревней в чудесной лагуне. Ее жители, псиллы и гараманты, пробавлялись тем, что ныряли за губками и за жемчугом. Питались они только рыбой, морскими ежами и овощами, которые выращивали их женщины на усиленно увлажняемых клочках земли. Завидев приближавшуюся громаду, те с пронзительными криками стали защищать свои огороды, размахивая мотыгами и осыпая римлян проклятиями. Катон тут же отдал приказ, запрещающий рвать овощи с грядок. Потом договорился с местным вождем о покупке зелени, какой только можно. Конечно, предложенного оказалось недостаточно, хотя при виде серебряных монет огородницы собрали для него все, что успело проклюнуться из земли.

Римляне были убеждены, что человечество не может выжить без фруктов и зелени, но до сих пор Катон не заметил никаких признаков цинги у людей, которые привыкли жевать по дороге ветки сильфия, чтобы во рту скапливалось хоть немного слюны. Что бы ни содержал сильфий, кроме лазерпиция, очевидно, это действовало так же, как зелень. «Мы прошли всего четыреста миль, – думал Катон, – но я чувствую, что мы дойдем».

Отдохнув день и объевшись рыбы, десять тысяч двинулись дальше по ужасной стране, плоской, как доска. Это было утомительное путешествие по солончаковым котловинам и соленым болотам с редкой порослью сильфия. На протяжении четырехсот миль ни колодцев, ни родников. Сорок дней нещадно палящего солнца, сорок очень холодных ночей среди скорпионов и пауков. Никто в Киренаике не говорил солдатам о пауках, которые стали ужасным потрясением. Италия, Греция, обе Галлии, обе Испании, Македония, Фракия, Малая Азия – эта часть мира была им знакома, они исходили ее вдоль и поперек. Там не было больших пауков. В результате самый заслуженный центурион, ветеран почти стольких же сражений, что и Цезарь, мог упасть в обморок при виде такого чудовища. А пауки Фазании (так называлась эта местность) были не просто большими. Они были огромными, размером с детскую ладонь, и с омерзительно волосатыми лапами, которые они прятали под собой, когда отдыхали.

– О Юпитер! – воскликнул утром Секст, вытряхивая такого паука из своего сагума. – Прямо скажу тебе, Марк Катон: если бы я знал заранее об этих тварях, я бы с радостью согласился на общество Тита Лабиена! Признаться, я не очень верил отцу, когда тот говорил, что, достигнув Каспийского моря, он уже через три дня повернул обратно из-за пауков, но теперь-то я знаю, что он имел в виду!

– По крайней мере, – сказал Катон рассудительным тоном, – они в отличие от скорпионов не ядовиты. Да, они больно кусают, но дело тут только в размере их жвал.

В душе он испытывал тот же страх и гадливость, что и другие, но гордость не позволяла ему показывать это. Если командир станет вопить и бегать как полоумный, что подумают десять тысяч солдат? О, иметь бы хоть топливо для костров, чтобы обогреваться ночами! Кто бы подумал, что зной, так донимающий тебя днем, может сменяться столь жутким холодом после заката? Причем вдруг, моментально. Только что ты умирал от жары, а через миг дрожишь так, что зубы стучат. А скудные запасы плавника, собранного на берегу, нужны для приготовления сильфия и мяса.

Мужчины-псиллы отработали заплаченные деньги. Как бы ни очищали места ночлега от скорпионов, они все же попадались. Многие были покусаны, но после того, как псиллы научили римских врачей, как разрезать укус и каким образом высасывать яд, мало кто стал нуждаться в ослах для дальнейшего продвижения. Правда, одной женщине, маленькой и щуплой, не повезло. Укус скорпиона убил ее, но не быстро, не милосердно.

Чем труднее было идти, тем веселее становился Катон. Секст не мог понять, как ему удается держаться. Ведь он по нескольку раз в день обегал все свое воинство, не пропуская ни одной малой группы. Приостанавливался поговорить, посмеяться с такими бравыми, замечательными парнями. И те расправляли плечи, улыбались, делали вид, что этот марш для них – просто отдых. И шли дальше. Десять миль в день.

Вода в бурдюках кончалась. Не прошло и двух дней из предполагаемых сорока, как Катон ввел норму даже для животных. И если какая-нибудь корова или бык вдруг падали, их тут же забивали, чтобы в этот же вечер накормить сколько-то человек. Ослы были неутомимы, как Катон. Они упорно продолжали нести свою поклажу, которая становилась все легче из-за пустеющих бурдюков. И все же жажда – ужасней всего. Денно и нощно людей терзали мучительное мычание коров, жалобное блеяние коз и печальный рев длинноухих. Десять миль в день.

Время от времени грозовые тучи, появлявшиеся вдали, дразнили их, набухая и придвигаясь все ближе. Один или два раза был замечен серый занавес падающего дождя. Но на солдат не пролилось ни капли.

Для Катона, в перерывах между приливами энергии, побуждавшей его совершать обходы войска, путешествие стало временем своего рода триумфа. Унылая пустыня, в которую стоицизм превратил его душу, вырвалась наружу откуда-то из-под спуда и поглотила унылую пустыню, по которой брело его тело. Он словно плыл по морю боли, но боль была очищающей, даже приятной.

К полудню, когда солнце превращало воздух в дрожащее марево, ему иногда казалось, что он видит шагающего к нему Цепиона. Рыжие волосы пламенеют, лицо – маяк любви. Однажды ему привиделась Марция, а один раз он увидел другую женщину, темноволосую незнакомку. Он понял, что это была его мать, несмотря на то что никогда не видел ее портретов. Она умерла через два месяца после его рождения. Ливия Друза. Мама, мама.

Последнее видение посетило его на сороковой день после выхода из Харакса. На рассвете Луций Гратидий сообщил, что бурдюки пусты. Ему снова явился Цепион, но на этот раз сверкающий дорогой образ придвинулся почти вплотную. Простертые руки едва не коснулись Катона.

«Не отчаивайся, брат. Вода рядом».

Кто-то крикнул. Видение тут же исчезло. Взамен – внезапный рев десяти тысяч глоток:

– Вода!!!

Какой-то час – и местность неузнаваемо изменилась, вдруг, неожиданно, как гром среди ясного неба. Причиной тому была небольшая речушка, появившаяся совсем недавно, судя по чахлым растениям на ее обрывистых берегах. Только по ней Катон понял, что они идут восемьдесят дней и что осень уже переходит в зиму, проливая дожди. Те тучи, что дразнили их издали, отдали свою благословенную влагу земле именно там, где местность позволила образоваться чистому потоку, устремившемуся к морю. За это время стадо коров уменьшилось до пятидесяти голов, а стадо коз – до сотни. Да, Цепион явился весьма своевременно.

Люди и животные растянулись вдоль речушки миль на пять, чтобы напиться, но со строжайшим наказом не справлять нужду близ воды. Катон дал своим десяти тысячам солдат четыре дня, чтобы наполнить водой бурдюки, поплавать в море, половить рыбу и выспаться всласть.

– Земля Фазании позади, – сказал он, растянувшись на песке возле Секста.

«Мы так загорели, что стали коричневыми, – подумал Секст, глядя на бесконечную полосу берега и на фигурки людей. – Даже Катон загорел, хотя он светлокожий. А я, наверное, похож на сирийца».

– Куда мы теперь идем? – спросил он.

– В Триполитану.

«Почему он такой опечаленный? Можно подумать, что мы только что изгнаны с Елисейских полей, а не выбрались из Тартара. Разве он не понимает, что, если бы вода не появилась, мы стали бы гибнуть от жажды? Что еда у нас почти кончилась? А может быть, он вызвал воду усилием воли? Ничто уже не может удивить меня в Катоне».

– Триполитана, – повторил Секст. – Земля трех городов. Но я не знаю никаких городов между Береникой и Гадруметом.

– Греки любят, когда название звучит знакомо. Посмотри на все эти города: Береника, Арсиноя, Аполлония, Гераклея… Думаю, построив три деревни на клочках более плодородной земли, они тут же нарекли всю округу «Три города». Большая Лепта, Эя и Сабрата, если Сократ с Насамоном ничего не напутали. Странно, правда? Единственная Лепта, которую я знаю, – это Малая Лепта в нашей провинции Африка.

Триполитана не была рогом изобилия, как, например, Кампания или долина реки Бетис в Дальней Испании, но начиная с первой речушки местность стала населенной. Сильфий по-прежнему попадался, но теперь вперемешку с более сочными растениями, которые псиллы объявили съедобными. На равнине росли и деревья, но странные. Их ветки торчали горизонтально, с редкими – в форме веера – листьями желто-зеленого цвета. Они напомнили Катону два дерева, которые росли в саду перистиля у дяди Друза. Говорили, что их привез в Рим Сципион Африканский. Если это те деревья, тогда весной или летом они должны покрываться алыми или желтыми цветами.

Катон снова казался Сексту Помпею прежним.

– Я думаю, – сказал он, – пора мне сесть на осла и поехать разузнать, куда местные жители посоветуют двинуться десяти тысячам человек и горстке коз. Уверен, дорога наша проляжет не через колосящиеся поля или персиковые сады. Но я попытаюсь купить здесь продукты. Рыба приятно разнообразит рацион, но нам нужно обзавестись скотом и – как я надеюсь! – найти зерно для хлеба.

Секст смотрел на Катона, стараясь подавить смех. Верхом на осле тот выглядел очень комично. Ноги у него были такие длинные, что казалось, будто он тащит осла меж ними, а не едет на нем.

Сексту Катон мог казаться смешным, но, когда через четыре часа он вернулся, в глазах трех сопровождавших его местных жителей светился благоговейный восторг. «Мы и вправду достигли цивилизованных мест, если тут слышали о Марке Порции Катоне».

– Я все разузнал, – объявил он Сексту и сошел с осла так, словно перешагнул через низкий забор. – Это Аристодем, Фазан и Фокий. Они будут нашими агентами в Большой Лепте. А в двадцати милях отсюда, Секст, я приобрел стадо годовалых овец. Мясо, конечно, но, по крайней мере, другого рода. Мы с тобой отправляемся в Лепту, так что пакуй вещи.

Они миновали селение Мисурата и пришли в город с двадцатитысячным населением в основном греческого происхождения. Большую Лепту. Урожай пшеницы был весь собран, и урожай хороший. Когда Катон показал серебряные монеты, ему продали достаточно мер зерна, чтобы его люди опять получили хлеб, и достаточно масла, чтобы было куда его макать.

– Всего шестьсот миль до Тапса, и еще сто – до Утики. Из них только двести безводных миль между Сабратой и озером Тритонида, которое уже в нашей провинции.

Катон разломил свежий хрустящий хлеб.

– По крайней мере, пройдя Фазанию, Секст, я твердо знаю, сколько нам понадобится воды на последнем отрезке пустыни. Мы сможем нагрузить несколько ослов зерном, снимать с повозок мельницы и печь свой хлеб. Когда есть топливо, почему бы его не печь? Это ли не прекрасно?

«Стоик до мозга костей, любящий один хлеб, – подумал Секст. – Но он прав. Триполитана – прекрасное место».

Хотя сезон винограда и персиков закончился, местные жители сушили их. Получался изюм, который можно было жевать, забрасывая в рот горстями, и жесткие кусочки персика, которые можно было сосать. Сельдерей, лук, капуста, латук в изобилии росли в диком виде благодаря семенам, разлетающимся с огородов.

Женщины, дети и мужчины Триполитаны носили штаны из плотной шерстяной ткани и кожаные гетры, защищаясь таким образом от змей, скорпионов и громадных пауков, известных здесь под названием тетрагнатиды. Почти все занимались сельским хозяйством – пшеница, оливки, фрукты, вино, – а также держали овец и крупный скот на общей земле, которая считалась слишком бедной и непригодной для выращивания чего бы то ни было. В Лепте имелись свои дельцы и купцы плюс неизбежный контингент пронырливых римских агентов, вечно разнюхивающих, где можно быстро заработать лишний сестерций. Но ощущение было такое, что они приехали сюда, чтобы жить, а не торговать.

От берега уходило низкое плато – начало пустыни в три тысячи миль, растянувшейся на восток, запад и дальше на юг, но насколько, никто не знал. Гараманты ездили по ней на верблюдах, пасли овец и коз, жили в шатрах, которые защищали не от дождя – там дождя не бывало, – а от песка. Сильный ветер гнал песок с такой силой, что можно было в нем задохнуться.

Намного более уверенные в себе, чем восемьсот миль назад, солдаты покинули Лепту в хорошем настроении.

Понадобилось лишь девятнадцать дней, чтобы преодолеть двести миль по пересохшей соленой равнине. Отсутствие топлива не позволяло печь хлеб, но Катон приобрел коров, а также овец, чтобы разнообразить мясную диету. «Все, никаких коз! Если я больше никогда в жизни не увижу козы, я буду счастлив». То же самое чувствовали и его люди, особенно Луций Гратидий, в чьи обязанности входило следить за козами.

Озеро Тритонида служило неофициальной границей римской провинции Африка. Но люди были разочарованы, потому что вода в озере оказалась горькой от окиси натрия – вещества, родственного соли. Поскольку в море, восточнее озера, водились улитки-багрянки, на берегу Тритониды была построена мастерская для изготовления пурпурной краски. За ней громоздились дурно пахнувшие кучи пустых раковин и гниющих останков их обитателей. Пурпурную краску извлекали из небольшого отверстия в теле улитки, а остальное выкидывали.

От озера начиналась римская дорога, мощеная, в хорошем состоянии. Смеясь и болтая, солдаты постарались как можно быстрее пройти мимо вонючей красильни. Они были рады этой дороге. Где дорога, там Рим.

На подходе к Тапсу умер Афинодор Кордилион, и так внезапно, что Катон, будучи где-то в другом месте, не успел проститься с ним. Плача, он проследил, чтобы из топляка сложили приличествующий погребальный костер, совершил возлияние Зевсу, положил Афинодору в рот монету для Харона, паромщика, который перевезет его в царство мертвых. После окончания ритуала он снова пошел во главе людской массы. «Нас уже совсем мало. Ушли Катул, Бибул, Агенобарб, а теперь вот дорогой Афинодор Кордилион. Сколько же осталось мне? Если Цезарю уготовано править миром, то, вероятно, немного».

Поход закончился возведением большого лагеря около Утики, столицы римской провинции. Новый Карфаген, построенный рядом с прежним, где жили Ганнибал, Гамилькар и Гасдрубал, тоже имел великолепную гавань, но соперником Утике не был, ибо Сципион Эмилиан в свое время сровнял там все, что возможно, с землей.

Больно было расставаться с десятитысячной армией «переселенцев», которые не хотели терять полюбившегося командира. Пятнадцать когорт и нестроевики будут расформированы, ими укомплектуют регулярные легионы. Но этот невероятный поход окружил всех участвовавших в нем сияющим ореолом в глазах остальных римских солдат.

Единственным, кого Катон и Секст Помпей взяли с собой, был Луций Гратидий, который будет тренировать гражданское ополчение, если Катону удастся осуществить свои планы. В последний вечер перед визитом к наместнику Утики и возвращением в привычный мир, покинутый около полугода назад, Катон сел писать письмо в Арсиною – Сократу.

Письмо дошло до Сократа только через год, – целый год, за который многое произошло. Сократ читал эти строки сквозь слезы. Потом сел, уронил лист фанниевой бумаги на колени и покачал головой.

– О Марк Катон, ты и вправду не Ксенофонт! – воскликнул он. – Четыре месяца беспримерного марша по бездорожью, а ты сообщаешь мне только факты и цифры. Ты настоящий римлянин. Грек еще в пути делал бы заметки для будущей книги. А ты просто нашел несколько человек, чтобы считать шаги. Благодарность твою принимаю и письмо твое буду хранить как реликвию, ибо ты нашел время его написать. Но я многое отдал бы за подробное описание похода твоих десяти тысяч!

3

Римская провинция Африка была небольшой, но богатой. После того как Гай Марий шестьдесят лет назад победил нумидийского царя Югурту, ее территория увеличилась за счет некоторых земель Нумидии. Рим предпочитал иметь царей-клиентов, а не посылать своих наместников, поэтому царю Гиемпсалу разрешили сохранить бóльшую часть страны. Он правил дольше сорока лет, а после него на трон сел его старший сын Юба. У провинции Африка было одно преимущество, которое заставило Рим ввести там прямое правление. Река Баграда, через нее протекавшая, имела сеть полноводных притоков, позволявших выращивать хорошие урожаи пшеницы. К тому времени как Катон и его десять тысяч прибыли туда, эта провинция приравнивалась к Сицилии по поставкам зерна. Владельцами огромных полей были члены сената либо всадники восемнадцати старших центурий. Провинция обладала еще одной важной особенностью: она занимала северный выступ африканского побережья и находилась вместе с Сицилией прямо напротив подъема италийской ступни. Своеобразный трамплин для вторжения в Сицилию и Италию. В прежние дни Карфаген этим пользовался, и не раз.

После того как Цезарь перешел Рубикон и без боя получил контроль над Италией, враждебные ему сенаторы поспешили бежать из страны следом за Помпеем Великим, которого они назначили своим главнокомандующим. Не желая втягивать сельское население Италии в еще одну гражданскую войну, Помпей решил сразиться с Цезарем за границей и выбрал театром военных действий Грецию и Македонию.

Однако для обеих сторон представлялось весьма важным сохранить контроль над основными поставщиками зерна, особенно над Сицилией и провинцией Африка. В связи с этим незадолго до бегства республиканский сенат обязал Катона поехать в Сицилию, которой от имени республиканского сената и народа Рима управлял наместник провинции Африка Публий Аттий Вар. Цезарь же, в свою очередь, послал очень способного Гая Скрибония Куриона, бывшего плебейского трибуна, отбить и Сицилию, и провинцию Африка у республиканцев. Ему нужно было кормить не только Рим, но и бóльшую часть Италии, давно уже неспособную прокормиться самостоятельно. Сицилия быстро сдалась Куриону, ибо Катон не умел командовать войском, он был просто храбрым солдатом. Когда он бежал в Африку, Курион и его армия последовали за ним. Но Аттий Вар не убоялся ни Катона, кабинетного полководца, ни Куриона, совсем еще молодого, зеленого командующего. Поначалу он сделал все, чтобы заставить Катона уехать к Помпею в Македонию, а потом с помощью царя Юбы заманил слишком доверчивого Куриона в ловушку. Курион и его армия были уничтожены.

В итоге Цезарь получил контроль над одной «хлебной» провинцией, а республиканцы обосновались в другой. Что было бы сносно для Цезаря в урожайные годы и недостаточно в неурожайные, которые следовали один за другим из-за чреды засух по всему побережью Нашего моря. Да еще в Тусканском море расположился республиканский флот, охотившийся за транспортами Цезаря с пшеницей. Ситуация обострилась, когда республиканцы проиграли войну на Востоке. Гнею Помпею теперь ничто не мешало бросить все силы на перехват столь необходимого италийцам зерна.

Собравшиеся после Фарсала в провинции Африка республиканцы хорошо сознавали, что Цезарь обязательно придет. И если они не хотят позволить Цезарю завладеть всем миром, им следует постоянно держать свою армию наготове. Ибо Цезарь рано или поздно появится. Скорее рано, чем поздно. Когда Катон покидал Киренаику, все согласились, что это произойдет в июне, поскольку Цезарь сначала должен решить проблему с царем Фарнаком в Анатолии. Но когда десять тысяч героев завершили переход, Катон, к своему изумлению, нашел армию республиканцев в таком беспорядке, словно никакого Цезаря не было и в помине.

Если бы покойный Гай Марий посетил теперешний дворец наместника в Утике, он не нашел бы в нем больших перемен. Как и шестьдесят лет назад, внутренние оштукатуренные стены были покрыты неяркой красной краской. За исключением довольно большого зала для аудиенций, дворец представлял собой лабиринт маленьких комнат. Но в пристройке имелись два довольно приличных покоя для приезжих торговцев зерном или влиятельных сенаторов, отправлявшихся путешествовать по Востоку. Сейчас дворец был переполнен республиканскими аристократами до такой степени, что грозил лопнуть по швам, а в душных его помещениях стоял несмолкаемый гул голосов вечно сварящейся заносчивой знати.

Молодой и застенчивый военный трибун привел Катона в канцелярию наместника, где за ореховым столом восседал Публий Аттий Вар в окружении служащих, шуршащих бумагами.

– Я слышал, ты совершил потрясающий переход, Катон, – сказал Вар, не вставая, чтобы пожать гостю руку: к Катону он относился с презрением.

Кивок – и подчиненные, поднявшись, гуськом пошли прочь.

– Я не мог не совершить! – гаркнул Катон, к которому вернулась прежняя манера кричать, сталкиваясь с дурно воспитанным собеседником. – Нам нужны солдаты.

– Да, это так.

Очень способный военачальник, но недостаточно знатный, Вар считался клиентом Помпея Великого, однако не только долг перед своим патроном привел его на сторону республиканцев. Он всей душой ненавидел Цезаря и был этим горд. Кашлянув, он посмотрел на Катона:

– Боюсь, Катон, я не смогу предложить тебе помещение. Все, кто не был хотя бы плебейским трибуном, спят в коридорах, а экс-преторы вроде тебя – в стенных шкафах.

– Я и не жду, что ты пригласишь меня погостить, Публий Вар. Один из моих людей как раз сейчас подыскивает мне пристанище.

Вспомнив, как обычно устраивался Катон, Вар вздрогнул. В Фессалонике это был жалкий кирпичный домишко всего с тремя комнатами и тремя слугами: для самого Катона, для Статилла и для Афинодора Кордилиона.

– Хорошо. Вина? – предложил он.

– Не для меня! – рявкнул Катон. – Я поклялся не пить, пока Цезарь не будет повержен.

– Благородная жертва, – заметил Вар.

Неприятный визитер молча сел. Его волосы и борода выглядели ужасно. Он что, не нашел времени помыться, прежде чем явиться с докладом? О чем тогда можно с ним говорить?

– Я слышал, в прошедшие четыре месяца вы ели только мясо, Катон.

– Иногда нам удавалось поесть и хлеба.

– Правда?

– Я уже сказал.

– Я также слышал, что вас донимали скорпионы и гигантские пауки.

– Да.

– Многие умерли от их укусов?

– Нет.

– И все твои люди совершенно оправились от ранений?

– Да.

– И… э-э-э… случались ли песчаные бури?

– Нет.

– Должно быть, это кошмар – идти без воды.

– Вода у нас всегда имелась.

– На вас нападали разбойники?

– Нет.

– Вам удалось сохранить все вооружение?

– Да.

– Тебе, должно быть, не хватало политических схваток, дискуссий.

– В гражданских войнах политики нет.

– Ты был лишен благородного общества.

– Нет.

Аттий Вар сдался.

– Что ж, Катон, хорошо, что ты вернулся, и я надеюсь, тебе удастся пристойно устроиться. Теперь, когда ты здесь и наше войско полностью укомплектовано, можно собирать большой совет. Он состоится завтра, через два часа после восхода. Нам следует, – продолжал он, провожая Катона к выходу из канцелярии, – решить, кто станет главнокомандующим.

Что ответил бы Катон, так и осталось неясным, ибо за порогом Вар увидел Секста Помпея, развлекающего часовых болтовней.

– Секст Помпей! Катон не сказал, что и ты тоже здесь!

– Это меня не удивляет, Вар. Тем не менее я здесь.

– Ты тоже пришел из Киренаики?

– Под защитой Марка Катона это было приятной прогулкой.

– Входи же, входи! Могу я предложить тебе вина?

– Конечно можешь, – ответил Секст и, подмигнув Катону, исчез рука об руку с Варом.

Луций Гратидий подпирал ворота дворца, жуя соломинку и глазея на женщин, стиравших белье у фонтана. Поскольку на нем не было ничего, кроме забрызганной грязью туники, внутрь его не впустили. Никто из стражи не мог поверить, что этот тощий и грязный верзила был старшим центурионом первого легиона Помпея.

– Нашел тебе неплохую квартирку, – сообщил он щурящемуся на солнце Катону. – Девять комнат и ванна. С уборщицей, поваром и двумя слугами. Пятьсот сестерциев в месяц.

Для римлянина весьма умеренная цена, даже для скряги.

– Отличная сделка, Гратидий. Статилл появился?

– Нет еще, но вот-вот появится, – весело ответил Гратидий, ведя Катона по узкой улочке. – У него много хлопот. Ему ведь надо убедиться, что Афинодора Кордилиона похоронят как подобает. Конечно, философу хорошо бы покоиться рядом с другими философами, но, не разрешив Статиллу принести прах в Утику, ты был прав. Топляк плохо занялся, осталось слишком много костей, да и тело сгорело не полностью.

– Я об этом даже не подумал, – сказал Катон.

Квартира занимала первый этаж восьмиэтажного здания, ближайшего к гавани. В окнах – лес мачт, серебристо-серые пристани с верфями и невероятно синее море. Пятьсот сестерциев в месяц – это действительно удачная сделка, решил Катон, увидев, что слуги уже приготовили ему теплую ванну. Когда, как раз к поздней трапезе, появился Статилл, он не сдержал довольной улыбки. Статилла сопровождал Секст Помпей, который отказался разделить с ними хлеб, масло, сыр и салат, но, удобно устроившись в кресле, стал выкладывать, что́ ему удалось почерпнуть из общения с Варом:

– Тебе, наверное, будет приятно узнать, что Марк Фавоний жив и здоров. Он встретился с Цезарем в Амфиполисе и попросил у него прощения. Цезарь вроде бы с удовольствием простил его, но после Фарсала бедняга, кажется, повредился умом. Ибо он, плача, объявил Цезарю, что ничего более не хотел бы, как вернуться в Италию и вести в своих поместьях тихую, мирную жизнь.

«О Фавоний, Фавоний! Ну что же, я это предвидел. Пока я сидел с ранеными в Диррахии, ты должен был выносить бесконечные ссоры кабинетной клики Помпея, умело подогреваемые дикарем Лабиеном. В своих письмах ты подробно рассказывал мне обо всем, но теперь меня вовсе не удивляет, что после Фарсала ты замолчал. Тебе, наверное, страшно было сообщить мне, что ты больше не на стороне республиканцев. Что ж, наслаждайся покоем, дорогой Марк Фавоний. Я не виню тебя. Нет, я не могу тебя винить».

– Один мой информатор, – продолжал болтать Секст, – не буду называть его имени, шепнул мне, что здесь, в Утике, обстановка еще хуже, чем та, что складывалась в Диррахии и Фессалонике. Даже такие дурни, как Луций Цезарь-младший и Марк Октавий, которые не побывали и в плебейских трибунах, претендуют на должность армейских легатов. Что уж говорить о тех, у кого статус повыше! Лабиен, Метелл Сципион, Афраний и наместник Вар – каждый видит себя в командирской палатке.

– Я надеялся, что этот вопрос будет решен до моего прибытия, – резко сказал Катон с каменным лицом.

– Нет, это будет решаться завтра.

– А что твой брат Гней?

– Он где-то у южного берега Сицилии. Лижет зад своему дорогому тестю. Попомни мои слова, – добавил Секст с ухмылкой, – мы не увидим его, пока кого-нибудь не поставят командующим.

– Разумный человек, – отозвался Катон. – Ну а ты сам, Секст?

– О, я вцеплюсь в папочку моей мачехи, как колючка в овечью шерсть. Метелл Сципион, возможно, не очень умен и совсем не талантлив, но, я думаю, мой отец велел бы мне быть с ним.

– Да. Он так и сказал бы.

Серые глаза в упор посмотрели на Секста.

– А что Цезарь?

Секст нахмурился:

– Вот здесь абсолютная неразбериха, Катон. Насколько известно, он все еще в Египте, хотя явно не в Александрии. Разные ходят слухи, но достоверно известно лишь то, что он не давал о себе знать с ноября, когда написал из Александрии письмо, которое пришло в Рим спустя месяц.

– Невероятно, – сквозь зубы сказал Катон. – Этот человек любит писать, а теперь, как никогда в жизни, ему нужно быть в курсе происходящего. Цезарь – и молчит? Цезарь – и не поддерживает ни с кем связи? Тогда он, наверное, мертв. О, какой поворот судьбы! Цезарь – и умер от заразы или от копья аборигена в такой тихой заводи, как Египет! Кажется, меня водят за нос.

– Нет, он определенно не умер. По слухам, он здоровее других. И совершает путешествие по Нилу. На золотой, усыпанной цветами барже, а рядом – царица Египта. Арф столько, что их звуки способны заглушить рев десятка слонов. Везде едва прикрытые танцовщицы и ванны, полные ослиного молока.

– Ты смеешься надо мной, Секст Помпей?

– Смеяться над тобой, Марк Катон? Ни за что!

– Тогда это хитрость. Но в Утике на нее могут купиться. И видно, купились. Этот кусок дерьма Вар не захотел ничего мне сказать, поэтому я тебе благодарен. Нет, молчание Цезаря – это уловка. – Он скривил губы. – А что слышно о знаменитом консуляре и юристе Марке Туллии Цицероне?

– Сидит в Брундизии и не может решить дилемму. Ватиний позвал его обратно в Италию, но тут с основной армией Цезаря появился Марк Антоний и велел Цицерону уехать. Цицерон в ответ показал письменное приглашение Долабеллы, и Антонию пришлось извиниться. Но ты знаешь эту бедную старую мышь. Цицерон слишком робок, чтобы отважиться высунуть из Брундизия нос. А его женушка напрочь отказывается ему помочь. – Секст хихикнул. – Она так безобразна, что ее лицо может служить водостоком фонтана.

Взгляд Катона несколько охладил его.

– А что в Риме? – спросил Катон.

Секст присвистнул:

– Катон, там полный цирк! Правительство довольствуется десятью плебейскими трибунами, потому что никому не удается провести выборы эдилов, преторов или консулов. Долабеллу усыновил кто-то из плебса, и теперь он плебейский трибун. Долги у него баснословные, поэтому он пытается провести через плебейское собрание закон об отмене долгов. Каждый раз, когда он выносит его на обсуждение, парочка сторонников Цезаря, Поллион и Требеллий, налагают вето, поэтому он по примеру Публия Клодия организовал уличные банды, терроризирующие и бедных, и богатых, – весело частил Секст. – Поскольку диктатор в Египте, его замещает начальник конницы Антоний. Ну, тот шокирует всех. Вино, женщины, алчность, злость и коррупция.

– Тьфу! – плюнул Катон, сверкнув глазами. – Марк Антоний – хищник, бешеный хряк! О, это прекрасная новость! Цезарь наконец перехитрил сам себя. Поручил Рим пьянице и буяну! Заместитель диктатора! Начальник конницы! Задница он конницы, а не глава!

– Ты недооцениваешь Марка Антония, – очень серьезно возразил Секст. – Нет, Катон, он что-то задумал. Ветераны Цезаря стоят лагерем вокруг Капуи. Они ропщут, поговаривают о походе на Рим, чтобы отстоять свои права, а какие права – неизвестно. Моя мачеха, которая, кстати, посылает тебе привет, считает, что Антоний обрабатывает солдат в своих целях.

– В своих целях? Не в целях Цезаря?

– Корнелия Метелла говорит, что у Антония большие амбиции и что он хочет сравняться с Цезарем.

– Как там она?

– Хорошо. – Лицо Секста беспомощно сморщилось, но он быстро справился с приступом слабости. – Она построила мраморный склеп на территории своей виллы в Альбанских горах, после того как Цезарь прислал ей прах отца. Кажется, он где-то встретил нашего вольноотпущенника Филиппа, который сжег тело отца в Пелузии, на берегу. Сам Цезарь кремировал голову. Прах сопровождало теплое, сердечное письмо – это ее слова, – в котором говорилось, что ей разрешено сохранить свое имущество и состояние. Она держит это письмо при себе, на случай если Антонию вздумается все у нас конфисковать.

– Я поражен и… и очень обеспокоен, Секст, – сказал Катон. – Где сейчас Цезарь? Что он замышляет? Как я могу об этом узнать?

На другой день, через два часа после рассвета, семнадцать человек собрались в зале для аудиенций наместнического дворца.

«О, – подумал Катон с упавшим сердцем, – я вернулся на свою арену, но, кажется, потерял вкус ко всему, что тут творится. Может быть, это мой недостаток – отсутствие стремления к высшим командным постам, но если так, то этот изъян очень хорошо сообразуется с философией, безжалостно и безраздельно владеющей моей душой. Я точно знаю, что мне следует делать. Люди могут смеяться над моими самоограничениями, но потакать своим прихотям намного хуже. А что такое стремление к власти, как не потачка себе? Вот мы здесь, тринадцать человек в римских тогах, готовые разорвать друг друга из-за пустой скорлупы, именуемой командирской палаткой. Неплохая метафора! И очень верная! Сколько людей занимали подобную скорлупу? А главное, чем они ее наполняли? Кто пребывал в ней скромно, без роскоши? Один только Цезарь. Хоть я его и ненавижу, но вынужден это признать!

А эти четверо наверняка нумидийцы. Один из них явно царь Юба. Весь в тирском пурпуре, на вьющихся длинных локонах – белая диадема. Борода тоже курчавая, перевита золотыми нитями. Как и другим двоим, ему около сорока. А четвертый совсем еще молод».

– Кто эти… персоны? – спросил Катон своим самым громким и самым противным голосом.

– Марк Катон, говори тише, пожалуйста! Это царь Нумидии Юба, царевич Масинисса с сыном Арабионом и царевич Сабурра, – ответил Вар, немного смутясь.

– Удали их, наместник! Они не римляне! Это собрание не для них!

Вар еле сдержался.

– Нумидия – наш союзник в войне против Цезаря, Марк Катон, и они имеют право присутствовать здесь.

– Может быть, они и имеют право присутствовать на военном совете, но не имеют права наблюдать, как тринадцать римских аристократов выставляют себя идиотами, споря о чисто римских делах! – заорал Катон.

– Собрание еще не началось, Катон, а ты уже буянишь, – сквозь зубы проговорил Вар.

– Я повторяю: это собрание римлян! Извинись за меня, но пусть иноземцы уйдут!

– Извини, но я не могу этого сделать.

– Тогда я останусь здесь, но в знак протеста не пророню ни слова! – рявкнул Катон.

Сопровождаемый пристальными взглядами четверых нумидийцев, он отошел вглубь помещения и встал за спиной Луция Юлия Цезаря-младшего. Тоже побег от древа Юлиев, чей отец Цезарю – двоюродный брат, а также правая рука и верный сторонник. «Интересно, – думал Катон, сверля взглядом спину Луция-младшего. – Сын идет против отца».

– Он и в подметки родителю не годится, – прошептал Секст, бочком придвигаясь к Катону. – Не без способностей, конечно, но не в состоянии признать очевидное.

– А ты сам не хочешь стоять где-нибудь в первых рядах?

– В моем возрасте? Нет, рановато!

– Я замечаю в тебе некоторое легкомыслие, Секст Помпей. Тебе следует от него избавляться, – сказал, опять по обыкновению громко, Катон.

– Я знаю об этом, Марк Катон, поэтому и стараюсь держаться к тебе поближе, – так же громко ответил Секст.

– Тихо там, в задних рядах! Я призываю к порядку!

– К порядку? К какому такому порядку? Что ты имеешь в виду, Вар? Я вижу здесь по крайней мере одного жреца и одного авгура! С каких это пор собрание римлян, намеревающихся обсудить государственные дела, проводится без предварительных молитв и истолкования знамений? – крикнул Катон. – Неужели наша дорогая Республика дошла до того, что даже такие люди, как Квинт Цецилий Метелл Пий Сципион Назика, принуждены стоять и молчать, не возражая против твоих незаконных действий? Я не могу заставить тебя выдворить иноземцев, Вар, но я запрещаю тебе начинать собрание, не воздав почестей Юпитеру Всеблагому Всесильному и Квирину!

– Если бы ты подождал немного, Катон, ты бы понял, что я как раз собирался предложить нашему уважаемому Метеллу Сципиону произнести положенные молитвы и попросить уважаемого Фавста Суллу истолковать знаки, – сказал Вар, быстро сориентировавшись, что не обмануло никого, кроме нумидийцев.

«Было ли когда-нибудь собрание более обреченное на неудачу, чем это? – спросил себя Секст Помпей. Он получал удовольствие от спектакля, наблюдая, как сноровисто Катон делает фарш из десяти римлян и четверых нумидийцев. – Я прав: Катон очень переменился с тех пор, как мы встретились в Паретонии, но сегодня я получил представление о том, каким он был в сенате, яростно протестуя против любого предложения Цезаря или отца. Перекричать его невозможно, игнорировать тоже».

Высказав свой протест и проследив, чтобы религиозные формальности были соблюдены, Катон остался верен своему слову, встал позади всех и замолчал.

На звание командующего претендовали четверо: Лабиен, Афраний, Метелл Сципион и, как ни странно, сам наместник провинции Африка Вар. Резоны у каждого были свои, но довольно весомые, чтобы рьяно отстаивать их. У не-консуляра Лабиена был лучший боевой послужной список, а консуляр и экс-наместник Сирии Метелл Сципион упирал на свою родовитость. Афраний, понятно, вступил в драку, чтобы исподволь поддержать Лабиена, но он тоже был видным военачальником и консуляром. Однако, увы, у него, как и у Лабиена, предки не стоили того, чтобы о них говорить. Неожиданно сильным соперником оказался Аттий Вар, мотивировавший свои претензии тем, что он – законный наместник провинции, фактически ведущей войну, а следовательно, военное положение ставит его выше всех прочих.

Катон понимал, что греческий язык слабоват для страстей, накалявшихся все сильнее. В греческом недостаточно бранных слов, зато латинские ругательства можно изливать непрерывным потоком. Поэтому возобладала латынь. Нумидийцы сразу же потеряли нить разговора, что не понравилось Юбе, весьма проницательному и хитрому человеку. Он втайне презирал всех этих шумно спорящих римлян, но считал, что его шансы расширить свое царство за счет Мавретании намного выше с ними, чем они были бы с Цезарем, которому Юба не нравился. Вспоминая тот день в римском суде, когда Цезарь, ненавидевший ложь, потерял терпение и дернул его за царственную бороду, Юба всякий раз испытывал боль.

Возмущение нумидийцев усугублялось еще и тем, что Вар никому не предложил кресел. Предполагалось, что все будут стоять, сколько бы времени ни длился спор. Просьба предоставить кресло уставшему царю была равнодушно отклонена. Натренированные на своих идиотских собраниях римляне чувствовали себя неплохо и стоя. «Хотя я должен поддерживать их в сражениях, – думал Юба, – это еще не значит, что я не могу начать борьбу против них. Какой богатой сделалась бы Нумидия, если бы земли реки Баграда принадлежали лишь мне!»

Четыре коротких весенних часа, по сорок пять минут в каждом, пролетели почти незаметно. Споры все продолжались, решение так и не находилось, колкости делались все ядовитее с каждой падающей каплей в часах.

– Ты мне не конкурент! – наконец грубо крикнул Вар Лабиену. – Это из-за твоей тактики мы потерпели крах под Фарсалом, и я плюю на твое утверждение, будто ты – лучший наш командующий! Если ты лучший, то как мы сможем побить того, кто побил тебя? Пора понять, что возглавить войско должен новый человек – Аттий Вар! Я повторяю: это моя провинция, законно порученная моему попечению истинным сенатом Рима, а наместник провинции стоит в ней выше всех.

– Сущая чушь, Вар! – крикнул Метелл Сципион. – Я считаюсь наместником Сирии, пока не пересеку померий Рима. А этого не случится, покуда Цезарь не сломлен. Мало того, сенат предоставил мне imperium maius! А ты всего лишь пропретор! Ты мелко плаваешь, Вар.

– Возможно, я не имею неограниченных полномочий, Метелл Сципион, но я, по крайней мере, не развлекаюсь с голенькими мальчиками и порнографическими альбомами!

Метелл Сципион взвыл и кинулся к Вару. Лабиен и Афраний, сложив на груди руки, наблюдали за дракой. Высокий, хорошо сложенный, с верблюжьей, как кто-то однажды подметил, надменностью на лице, Метелл Сципион оказался намного сильнее, чем ожидал более молодой Аттий Вар.

Катон отодвинул плечом Луция Цезаря-младшего и вышел на середину, чтобы разнять эту пару.

– Мне это надоело! Хватит! Сципион, ступай вон в тот угол и стой там спокойно. Вар, ты встань здесь и тоже уймись. Лабиен, Афраний, смените позу и постарайтесь не выглядеть парочкой бритых танцовщиц, слоняющихся у стен Эмилиевой базилики.

Он прошелся по залу. Волосы и борода всклокочены, в глазах отчаяние и гнев.

– Очень хорошо, – сказал он, встав лицом к присутствующим. – Мне ясно, что это может продолжаться весь день, и завтра, и весь следующий месяц, и весь следующий год, но вы так ничего и не решите. Поэтому решение приму я, и сейчас же. Квинт Цецилий Метелл Пий Сципион Назика, – обратился он к Метеллу, тщательно выговорив его ужасно длинное имя, – палатку главнокомандующего займешь ты. Я выбираю тебя по двум причинам, обе из которых соответствуют mos maiorum. Во-первых, ты консуляр, обладающий на данный момент imperium maius, что превышает все прочие полномочия, – и это тебе отлично известно, Вар, так что помолчи!.. Во-вторых, одно из твоих имен – Сципион. Суеверие это или нет, но люди считают, что Риму не победить в Африке без Сципиона. Испытывать сейчас Фортуну глупо. Однако, Метелл Сципион, ты не лучший военачальник, чем я, поэтому ты не будешь вмешиваться в действия Тита Лабиена на поле боя. Это понятно? Твое положение номинальное, и только номинальное. Лабиен будет командовать на деле, а Афраний будет ему помогать.

– А я? – ахнул запыхавшийся Вар. – Где мое место в твоей грандиозной схеме, Катон?

– Там, где ты и находишься, Публий Аттий Вар. Ты – наместник этой провинции. Твой долг – поддерживать в ней спокойствие и порядок, а также следить, чтобы армия была обеспечена всем, и осуществлять связь с Нумидией. Ясно, что ты крепко дружишь с Юбой и его приспешниками, поэтому тут от тебя будет толк.

– Ты не имеешь права! – крикнул Вар, сжав кулаки. – Кто ты такой, Катон? Ты – экс-претор, который не смог даже выбиться в консулы, и ничего больше собой не представляешь. Если бы не твоя луженая глотка, ты был бы ничем!

– Да я и не спорю, – ответил Катон, не обижаясь.

– А я оспариваю твое решение. И даже больше, чем Вар! – злобно прорычал Лабиен, скаля зубы. – Мне надоело воевать за других, не имея палудамента!

– Алый не подходит к цвету твоего лица, Лабиен, – дерзко заметил Секст Помпей. – Успокойтесь, господа, Катон прав. Кто-то должен принять решение, и у него есть на то основания, ибо сам он не претендует на командирский пост.

– Если нет, Катон, то чего же ты хочешь? – вопросил Вар.

– Стать префектом Утики, – нормальным голосом ответил Катон. – Эта работа как раз по мне. Я с ней справлюсь. Однако, Вар, ты должен найти мне приличный дом. Квартира, которую я арендую, слишком мала.

Секст пронзительно вскрикнул и засмеялся:

– Молодец, Катон!

– Quin taces! – крикнул Луций Манлий Торкват, сторонник Вара. – Закрой свой рот, молодой Помпей! Кто ты такой, чтобы аплодировать правнуку раба?

– Не отвечай ему, Секст! – прогремел Катон.

– Что происходит? – строго спросил Юба на греческом. – Решение принято?

– Принято, царь, – ответил Катон по-гречески. – Теперь о тебе. Твоя функция – снабжать нашу армию дополнительными войсками, но Цезаря здесь еще нет. Значит, и от тебя пока что нет пользы. Ты можешь ехать домой.

Какое-то время Юба молча слушал, что шепчет Вар ему в ухо.

– Я одобряю твое решение, Марк Катон, но не манеру, в какой ты огласил его, – царственным тоном произнес он. – Однако я не поеду домой. У меня есть дворец в Карфагене, и я буду жить там.

– Что до меня, царь, ты можешь залезть хоть в задницу и устроиться там, свесив ноги, но предупреждаю: занимайся Нумидией и не вмешивайся в дела римлян. Нарушишь приказ – и я велю тебе собирать барахло, – сказал Катон.

Расстроенный, мрачный, с пошатнувшейся верой в себя, Публий Аттий Вар сделал вывод, что лучший способ поладить с Катоном – дать ему все, что он просит, и постараться не встречаться с ним. Поэтому Катон переехал в очень приличный дом на главной городской площади, по соседству с портом, но не на его территории. Отсутствующий владелец дома, торговец зерном, был сторонником Цезаря и поэтому не мог бы протестовать, даже если бы захотел. В доме имелись полный комплект прислуги и управляющий с подходящим ему именем Прогнант, что означает «выдвинутая челюсть», – очень высокий человек с мощной нижней челюстью и нависающим лбом. Катон набрал собственный штат служащих (на деньги наместника), но не отказался и от услуг агента хозяина дома, некоего Бута, когда Вар прислал его.

Решив эту проблему, Катон созвал триста самых влиятельных в городе лиц.

– Те из вас, у кого есть скобяные лавки и мастерские, должны перестать делать котлы, горшки, ворота и плужные лемехи, – объявил он. – Отныне от вас потребуются мечи, кинжалы, наконечники копий, шлемы и кольчуги. За все, что вы сможете изготовить, буду платить я, как заместитель наместника Утики. Занимающиеся строительством начнут немедленно строить силосные ямы и новые склады. Утика должна обеспечить нашу армию всем необходимым. Каменщики, я хочу усилить наши фортификационные линии и стены, чтобы они могли выдержать осаду посерьезнее той, что в конце концов уничтожила Карфаген, прославив Сципиона Эмилиана. Подрядчики в доках сосредоточатся на поставках продовольствия и военной техники, поэтому запрещается завозить в город духи, пурпур, красивые, но непрочные ткани, мебель и тому подобную ерунду. Любой корабль с грузом, не отвечающим военным нуждам, будет отправлен обратно. И наконец, все мужчины от семнадцати до тридцати лет должны записаться в отряды гражданской милиции. Их вооружат и обучат. Завтра утром на плацу Утики мой центурион Луций Гратидий начнет тренировки. – Он оглядел пораженных дельцов. – Вопросы есть?

Вопросов не было, и Катон отпустил всех.

– Вполне очевидно, – сказал он Сексту Помпею (который решил держаться поближе к нему), – что они стосковались по твердой руке.

– Жаль, что ты все время утверждаешь, будто у тебя нет воинский жилки, – с искренней горечью заметил Секст. – Мой отец всегда говорил, что хороший командующий больше заботится о подготовке к сражению, чем о самом сражении.

– Поверь мне, Секст, я не могу руководить войском! – раздраженно ответил Катон. – Это особый дар богов, щедро отпущенный таким людям, как Гай Марий или Цезарь. Людям, которые видят ситуацию и тут же понимают, где самое слабое место у противника, чем может помочь ландшафт и где могут дрогнуть их собственные войска. Дай мне хорошего легата и хорошего центуриона, и я выполню все, что они мне прикажут. Но сообразить сам, что надо делать, я не могу.

– Ты очень строг к себе, – сказал Секст. Он подался вперед, карие глаза сверкнули. – Но скажи мне, дорогой Катон, есть ли эта способность командовать у меня? Мое сердце говорит мне, что есть, ибо, послушав всех этих дураков, превозносящих себя до небес, самый безнадежный идиот поймет, что нет у них никакого таланта. Я прав?

– Да, Секст, ты прав. Всегда сверяйся со своим сердцем. Оно тебя не подведет.

За два рыночных интервала в Утике установился новый, военный ритм жизни, и это вроде бы нравилось городу. Но потом в дом возле порта пришел Луций Гратидий, чем-то обеспокоенный.

– Что-то происходит, Марк Катон, – сказал он.

– Что?

– Моральный дух парней не так высок, каким должен бы быть. Моя молодежь приуныла, считает, что все наши усилия напрасны. Поговаривают, что Утика втайне симпатизирует Цезарю и что в ней деятельно работают его эмиссары. – Он помрачнел. – А наш нумидийский друг, царь Юба, будто бы до такой степени уверовал в это, что собирается взять Утику штурмом и покарать всех изменников. Но я думаю, что именно Юба и распускает все эти слухи.

– Ага! – воскликнул Катон, вскакивая. – Я целиком согласен с тобой! Да, Гратидий. Это Юба мутит здесь воду, а не какие-то мифические сторонники Цезаря. Его цель – заставить Метелла Сципиона уступить свое место ему. Нумидиец хочет командовать римлянами! Ничего, я его урезоню! Вот ведь наглец!

Разгневанный Катон поспешил в Карфаген, во дворец, где некогда царевич Гауда, претендент на нумидийский трон, хандрил и хныкал, пока Югурта воевал с Гаем Марием. Здание более грандиозное, чем резиденция наместника в Утике, отметил он, слезая с двуколки, запряженной двумя мулами. На нем была toga praetexta с пурпурной каймой, с безукоризненно уложенными складками. Впереди шесть ликторов в алых туниках, с топориками в фасциях – свидетельство его империя. Следом за ними Катон прошел во дворец, коротко, по-хозяйски кивнув оторопевшей охране.

«Все-таки каждый раз это срабатывает, – подумал он. – Один взгляд на ликторов, на топорики, на белую с пурпуром тогу – и даже стены Илиона готовы пасть».

Во дворце было просторно и пусто. Катон приказал ликторам ожидать его в вестибюле, а сам прошел дальше, в глубину здания, обставленного с тошнотворной, непозволительной роскошью. Неправомерность вторжения в личные покои Юбы его ничуть не смущала. Юба нарушил mos maiorum, он был преступник, и больше никто.

Царь возлежал на ложе в просторной комнате с действующим фонтаном и выходящим во внутренний двор широким окном, через которое непрерывным потоком лились солнечные лучи. На мозаичном полу перед ним медленно извивались полуголые танцовщицы.

– Постыдное зрелище! – пролаял Катон.

Царь судорожно выпрямился на ложе, потом соскочил с него и в бессильной ярости уставился на непрошеного посетителя. Женщины с визгом кинулись по углам и сгрудились там, пряча лица.

– Вон отсюда, ты, сластолюбец! – рявкнул Юба.

– Это ты убирайся, нумидийский распутник! – взревел Катон так, что крик Юбы показался беспомощным лепетом на фоне этого трубного гласа. – Вон, вон, вон! Сегодня же вон из провинции Африка, ты слышишь меня? Какое мне дело до твоего омерзительного многоженства или до твоих бедных невольниц, лишенных малейшей свободы! Я – римлянин, чтущий святость брака, у меня есть жена, которая занимается моим домом, умеет читать и писать. И умеет блюсти себя без всяких евнухов и заточения! Плевать мне на твоих шлюшек и на тебя!

Катон плюнул в подтверждение сказанного, но не как человек, избавляющийся от излишней слюны, а как разъяренная кошка.

– Стража! Стража! – завопил Юба.

В комнату вбежали стражники, за ними три нумидийских царевича. Масинисса, Сабурра и молодой Арабион изумленно застыли, с невольным страхом глядя на римлянина, который даже не шелохнулся, когда десятки копий едва не уперлись ему в грудь, в спину, в бока.

– Убей меня, Юба, и ты вызовешь бурю! Я – Марк Порций Катон, сенатор, пропретор, префект Утики! Почему ты решил, что можешь меня напугать? Меня, противостоявшего таким людям, как Цезарь и Помпей Магн? Вглядись повнимательнее в мое лицо и пойми, что оно принадлежит человеку, которого нельзя подкупить или подчинить! Сколько ты платишь Вару, чтобы он терпел таких, как ты, в своей провинции? Ладно, Вар может поступать, как ему диктует кошелек, но даже не думай показывать мне твои мешки с деньгами! Сегодня же покинь провинцию Африка, иначе – клянусь всеми богами, Юба! – я пойду к армии, в один час мобилизую ее и вы все умрете смертью рабов. Мои люди распнут вас!

Он с презрением оттолкнул от себя копья, повернулся на пятках и вышел.

К вечеру царь Юба со своей свитой был уже в пути. Когда он пришел с жалобой к наместнику Аттию Вару, тот поежился и сказал, что с Катоном в таком настроении спорить бесполезно. Лучше сделать, как он говорит.

Отъезд Юбы положил конец нервозности в Утике. Город успокоился, благословляя землю, по которой ступал Катон, но делая это скрытно. Ибо тот, прознав о таком, тут же собрал бы всех горожан и прочел бы им лекцию о недопустимости богохульства.

Что касалось Катона, то он был счастлив. Новая работа ему нравилась, он знал, что справляется с ней хорошо.

«Но где же Цезарь?» Этим вопросом он задавался, прогуливаясь по гавани и наблюдая за бесконечными перемещениями кораблей. «Когда он появится? Где скрывается? До сих пор это никому не известно, а кризис в Риме разрастается с каждым днем. Это значит, что, когда он объявится, ему добавится дел. Чем он займется сначала, не важно. Либо прогонит Фарнака из Анатолии, либо возьмется приводить в чувство Рим. Главное, до его появления здесь пройдет еще несколько месяцев. Мы выдохнемся к тому времени, когда он явится. Вот в чем заключается его хитрость. Никто лучше его не знает, что единомыслия среди нас нет. Значит, я должен держать этих упрямых дурней подальше друг от друга еще месяцев шесть. Одновременно надо умерять пыл Лабиена и приглядывать за царем Юбой. Не говоря уже о наместнике, чьей главной амбицией может стать стремление сделаться правой рукой нумидийца».

Погруженный в эти безрадостные размышления, Катон вдруг заметил, что к нему со смущенной улыбкой приближается какой-то молодой человек. Прищурясь (после похода дальнее зрение стало его подводить), он внимательно вглядывался в чем-то знакомую фигуру, пока его вдруг не озарило. Это был удар молнии. Марк! Его единственный сын!

– Почему ты здесь, а не в Риме? – спросил он, не обращая внимания на протянутые к нему руки.

Лицо, так похожее на его собственное, дрогнуло, искривилось.

– Я решил, отец, что пора мне присоединиться к республиканцам, вместо того чтобы слоняться без дела, – сказал Катон-младший.

– Правильный выбор, Марк, но я тебя знаю. Что именно подвигло тебя принять это запоздалое решение?

– Марк Антоний грозится конфисковать наше имущество.

– А как же моя жена? Ты что, оставил ее на милость Антония?

– Это Марция настояла, чтобы я ехал к тебе.

– А твоя сестра?

– Порция по-прежнему живет в доме Бибула.

– А моя сестра?

– Тетушка Порция убеждена, что Антоний конфискует имущество Агенобарба, поэтому она купила небольшой дом на Авентине. На всякий случай. Агенобарб выгодно распорядился ее приданым – вложил в надежное дело под хороший процент и на тридцать лет. Тебе от нее привет. И от Марции, и от Порции тоже.

«Какая ирония, – подумал Катон, – что и умом, и способностями из моих детей наделена только дочь. Моя воинственная и бесстрашная Порция. Что там писала Марция в своем последнем письме? Что Порция любит Брута. Я попытался бы поженить их, но Сервилия не позволит. Чтобы ее драгоценный безвольный сынок женился на своей кузине и сделался зятем Катона? Ха! Сервилия его просто убьет».

– Марция умоляет тебя написать ей, – сказал Катон-младший.

На это Катон ничего не ответил.

– Пойдем-ка со мной. У меня для тебя сыщется комната. Ты не забыл еще канцелярского дела?

– Нет, отец, не забыл.

А он-то надеялся, что отец после долгой разлуки простит ему все его слабости и недостатки. Его неудачи. Но этому не бывать. У Катона нет слабостей, нет недостатков, нет неудач. Катон никогда не сворачивал с праведного пути. Ужасно быть сыном человека без недостатков.