Папа Жора

2

Каждую осень папа Жора готовился к зимней рыбалке. Его кухня превращалась в плавильный и кузнечный цех. Там беспрерывно горели конфорки. Папа Жора-алхимик надевал очки: в кухне стоял чад, месилась глина для формочек для мормышек, стучал молоток.

...Ночью в нашем доме зажигалось одно окно. Папа Жора поднимался по лестнице и звонил в нашу дверь. Я, четырнадцатилетний, залезал с головой под одеяло, подтягивая ноги к животу. Мои ночные кошмары превращались в явь.

Дверь отворяла мама. Кутаясь в халат, впускала папу Жору в квартиру.

— Сереженька, — ласково пела мама над моим ушком.

…Под нашими валенками скрипел снег. Спали люди, кошки, птицы. Лишь на одном перекрестке рыбаки ожидали автобуса. Наконец он подъезжал. Проезд стоил недешево, папа Жора расплачивался и за меня тоже, но велел не называть родителям настоящую цену — жалел их заработанные гроши.

Автобус катил за город, к Киевскому морю. «Бу-бу-бу… вольфрамовая мормышка...», «бу-бу-бу… Клавка — редкая стервоза…» — слышал я сквозь дрему.

Многие рыбаки отходили недалеко от берега и, пробурив пару лунок, ждали рыбу. Папа Жора рыбу искал. Неутомимо носился по льду, оставляя позади множество прорубленных лунок. Как сейчас вижу его — в широком парусиновом плаще поверх ватника и шапке-ушанке. Плюет на ладони и, схватив древко тяжелой пешни, колет стальным наконечником толстый лед.

— Прынц, как учеба-то? — спрашивает, закурив.

— Нормально, твердая четверка.

— Небось, после школы пойдешь в институт?

— Ага.

— Это правильно. Если Бог дал мозги, то их нужно использовать, а ты у нас гаврик башковитый. Знаешь, я ведь когда-то учился в институте, на инженера. Но с третьего курса ушел на фронт. Потом якобы за политику — в письме другу написал несколько крепких слов про Сталина — сел в тюрьму. На десять лет! Потом в ссылку покатил. И закончил свою трудовую биографию слесарем-лекальщиком на заводе. Вот и все мои институты... Ладно, пробей-ка новую лунку, а то замерзнешь!

Обессилевшей рукой я брал пешню. Минут через пять, однако, мое окоченевшее тело разогревалось, появлялась вера в себя. Я остервенело скалывал лед, даже расстегивал свой ватник, а папа Жора, поглядывая на меня, кривил губы в довольной улыбке.

— Вот как бывает: и погода хорошая, и рыбаки мы вроде бы неплохие. А не клюет.

— Да, — соглашаюсь, с трудом сдерживая радость.

Наконец-то! Сейчас мы смотаем снасти и направимся к берегу, к автобусу. Там, в автобусе, — тепло, там горе-рыбаки уже пьют водку и рассказывают небылицы о своих прежних уловах.

Папа Жора напряженно смотрит куда-то.

— Сматываем удочки! — кричит вдруг.

Вдали, по белоснежной глади, ползут черные точки. Одна, вторая, третья... Впереди, сзади — повсюду! Поначалу они кажутся разрозненными, но, присмотревшись, замечаю, что точки ползут в правильном порядке — навстречу друг другу, замыкая кольцо.

— За мной! — командует папа Жора.

Какие тяжелые валенки! Деревянный чемодан больно ударяет углами по спине. Поскальзываюсь и падаю, растянувшись на льду.

А черные точки увеличиваются, превратившись в мотоциклы Рыбнадзора.

— Прорвемся! — кричит папа Жора.

Расстояние между нами и мотоциклами сокращается. Следом за нами бегут несколько рыбаков, тоже надеясь вырваться из окружения. Но шансов у них нет. А мы — вырвались!

Неожиданно один мотоцикл меняет направление и, нарушив единую линию, устремляется за нами. Все — дальше бежать нет смысла. Папа Жора останавливается.

Мчится мотоцикл, взметая за собой снежные вихри. Тормозит возле нас. Милиционер в тулупе сжимает руль, подгазовывая. Уши его шапки опущены и завязаны под подбородком:

— Ты куды, сука, бежишь?! Или хочешь, щоб тебя персонально отвезли в отделение? То я сейчас устрою!

Папа Жора молчит. Плащ его распахнут, грудь под ватником — ходуном. Я, перепуганный, невольно останавливаю взгляд на его лице — сквозь маску старости просвечивает лицо отчаянного крепкого мужчины, полного сил и жизни. Еще меня поразил его взгляд: не злой, а какой-то необычайно строгий...

Не знаю, почему тот мент из Рыбнадзора, выматерившись, развернул свой мотоцикл и уехал. Смешно предположить, что он испугался пешни в руках папы Жоры. Быть может, у милиционера вызвали жалость эти два беглеца-нарушителя — старик и подросток? Или смутно почувствовал в том старике некое величие?..

ххх

На девятый день после его смерти меня к себе пригласила тетя Сима. Налила в рюмки водку, подала на стол закуску. Перед тем как выпить сказала про воздушные мытарства души папы Жоры, которая теперь отошла от земли.

— А знаешь, Сережка, ведь наш Георгий был сыном генерала царской армии! Да, генерала артиллерии Андрея Пригоровского. В революцию красные его расстреляли. К счастью, их кухарка забрала к себе пятилетнего Жоржа и усыновила его. Я ту кухарку еще застала в живых. А после войны и лагеря Жора ходил на Подол, где его стриг парикмахер — их бывший конюх. Но Жорж никому не говорил о своем происхождении.

— Надо же. Значит, он — потомственный дворянин, — удивился я.

— Представь себе, что его крестным отцом был последний губернатор Киевской губернии. Ну-ка погодь.

Поднявшись, тетя Сима ушла в комнату и вскоре вернулась с небольшой сумочкой. Достала оттуда затертую открытку из плотной бумаги, с едва видимым блеклым крестом вверху.

Бережно раскрыв открытку, немного отдалила ее от себя, затем прищурилась, стараясь найти желаемую строку:

— Свидетельство о крещении... Таинство совершил... Ага, вот. Крестные родители: Федор Федорович Трепов, генерал-губернатор Киева, — она развернула документ лицом ко мне. — Да, жизнь у моего Жоржа получилась горькой, как полынь...

Я смотрел на эту истертую временем бумагу, и передо мною возникали гранитные плиты на заброшенных монастырских кладбищах, где были похоронены царские военачальники, известные украинские и русские ученые, дворяне. Надписи на тех плитах потемнели и стерлись, и все вокруг них поросло травой и бурьяном.

С друзьями мы тогда часто лазали по тем заброшенным кладбищам, искали там, сами не знали чего...

А папа Жора лежит на Байковом кладбище. На линзе, прикрепленной к гранитной плите, его фотография — в полупрофиль, где папе Жоре лет пятьдесят: умное, благородное и удивительно красивое лицо — сын генерала царской армии!

На той же плите заблаговременно приклеена и другая линза — с фотографией тети Симы. У нее фамилия мужа. Она моложе его на восемь лет. А сколько ей Бог отмерил прожить?..

И шумит над той плитой береза. На киевских кладбищах вообще очень много берез.