Партизанская хроника

1

Весть о вероломном нападении гитлеровских полчищ на нашу Родину застала меня за пределами Советского Союза.

Утром, за неделю до начала Отечественной войны, мы с товарищем по работе в советском консульстве отправились на берег полежать на песке, полюбоваться на рыбаков, с зарею отплывающих по воскресным дням в море с таким расчетом, чтобы вернуться к обедне в крохотной деревенской церкви. Большинство жителей прибрежных островов занималось земледелием и рыбным промыслом. Некоторые из них служили в германском торговом флоте, но, почувствовав усиление грозовой атмосферы войны, стали возвращаться на родные острова. Они дружелюбно относились к нам, советским людям.

Когда мы возвращались домой, к нам подошло человек пять незнакомых людей. Отозвав нас в сторону от людной дороги, они быстро, шепотом сообщили, что в Германии сейчас часты разговоры о «намерении фюрера вскоре разбить Россию». Конечно, мы, работники консульства, были настороже и до этих предупреждений неизвестных доброжелателей. Еще 2 мая 1941 года «Правда» сообщала о прибытии в один из крупных портов германских транспортов с войсками. Мы знали и о том, что в середине июня правительство той же страны под предлогом «предстоящих военных маневров» провело «пробную мобилизацию» мужчин младшего и среднего возрастов.

И все-таки, когда наступило утро 22 июня, весть о войне показалась в первую минуту неожиданной, недостоверной, нелепой…

После долгих дипломатических переговоров и всяческих проволочек, чинимых чиновниками тогдашнего финляндского правительства и маскировавшимися гитлеровскими агентами, личному составу нашей миссии удалось, наконец, выехать в Советский Союз.

Проезд разрешили через Турцию, где предстоял взаимный обмен дипломатическими сотрудниками воюющих стран. На протяжении всего пути по Европе и Балканам гитлеровцы неустанно следили за нами. Особенно навязчивой и наглой эта слежка была в Югославии: фашисты опасались, что население узнает о проезде советской миссии, станет приветствовать ее. В городе Нише нас держали в вагонах около тридцати суток. Через окна мы всматривались в суровые, изможденные лица людей. Вот два исхудалых, плохо одетых югослава с тяжелыми узлами за плечами сошли с пригородного поезда. За ними с автоматом наперевес шагал эсэсовец, по-видимому конвоир. Один из югославов оступился и упал. Узел ударился о землю, развязался, из него посыпались мелкие вещи домашнего обихода. Подошел эсэсовец и кованым сапогом ударил югослава по голове. У того изо рта полилась кровь. Пошатываясь, он встал. Тогда эсэсовец начал бить его по лицу.

Рядом со мной у окна вагона стоял Николай Архипович Прокопюк, работник посольства. Я взглянул на него: он был белее бумаги, дышал хрипло, с трудом…

Второй югослав бросил свою ношу на землю, плюнул немцу в лицо и что-то крикнул. Тогда подскочили еще три фашиста и хладнокровно расстреляли югославов.

— Гут, — послышался голос начальника охраны нашего поезда.

Мы обернулись. На нас глядел, усмехаясь, такой же гитлеровский убийца. Мы не слышали, как он подошел. Было ясно, что он с удовольствием расстрелял бы нас, не имей мы дипломатической неприкосновенности.

Шли дни, а наш состав стоял в Нише. Его загнали в тупик. Против состава возвышался многоэтажный корпус табачной фабрики. Начальник охраны поезда часто уходил в город пьянствовать, и нам иногда удавалось выйти из вагона. Однажды через открытое окно в купе влетела папиросная коробка. Я не решался ее поднять, подозревая очередную издевку охранников. Ведь они, зная, что мы сидим без курева, нередко пытались разыгрывать нас: выкурив папиросы, аккуратно заклеивали пачку и подкидывали нам.

Я толкнул коробку ногой и почувствовал: не пустая. Перекладывая папиросы в портсигар, я увидел записку. Убедившись, что поблизости нет охранников, развернул ее, прочитал. Она была написана на ломаном русском языке. В ней передавались привет и краткое сообщение последней оперативной сводки Совинформбюро. Это были первые вести о Родине. Спрятав записку в карман, я высунул голову в окно, осмотрелся. Никого нет, только в конце состава грелись на солнце гитлеровцы. Я тотчас же показал записку товарищам.

На следующий день, когда на табачной фабрике загудела сирена на обед, мы с Николаем Архиповичем прогуливались неподалеку от состава. Из ворот фабрики группами выходил народ. Парень и девушка отделились от толпы и, прислушиваясь к нашему разговору, остановились в стороне. Распознав в нас советских людей, девушка, проходя мимо, бросила две пачки папирос и на чистом русском языке прошептала:

— Фашистов разобьем!.. Выйдите вечером, если сможете.

В вагоне Прокопюк разорвал пачки и нашел новые московские сообщения. В то время мы не могли слушать радио, и передачи югославских патриотов были для нас очень дороги.

Так почти каждый день мы получали сводки о положении на фронте, пока не выехали из Ниша.

Следующая остановка была в Софии. Жители города, узнав, что проезжает советская миссия, стали собираться на вокзале. Начальник охраны оцепил наш состав несколькими рядами эсэсовцев, а сам бегал по станции, торопя железнодорожников скорей подавать паровоз…

Через несколько дней мы избавились от фашистов. На турецкой границе нас встретил советский представитель. Еще два дня — и мы на турецко-советской границе. Пограничник улыбается и дружески кивает нам.

Мы на Родине!

Ранним утром 15 сентября 1941 года наша миссия прибыла в Москву. Когда я оставлял столицу, стоял цветущий май, на бульварах и скверах веселой гурьбой бегали детишки. Теперь Москва стала строгой и суровой: всюду виднелись противовоздушные сооружения, на окраинах столицы — противотанковые рвы, надолбы, «ежи». Вся Москва, от мала до велика, трудилась на оборону. Рабочие, служащие, инженеры, писатели, артисты вступали в народное ополчение и истребительные батальоны. Москва — сердце страны — превращалась в грозный бастион.

Из города беспрерывным потоком выезжали автомашины: шла эвакуация детей, женщин, стариков.

Прямо с вокзала я поехал в свой наркомат. Отчет о проделанной работе не занял много времени. Руководство было хорошо осведомлено о результатах моего пребывания за рубежом. Поблагодарили за службу и сообщили, что меня вызывает один из начальников управления Наркомата внутренних дел, генерал Григорьев. Направился, не откладывая, прямо к нему. Генерал принял сразу же.

— Где хочешь воевать? — спросил он. — На Украине или в Белоруссии?

Речь шла о работе в тылу врага. Я выбрал Белоруссию. С нею у меня связана половина жизни. В гражданскую войну я два года сражался там на Западном фронте, пять лет провел в партизанских отрядах в западных районах, после учебы, на исходе 1929 года, был направлен в Минск и служил в нем и других городах Белоруссии до середины тридцатых годов.

Генерал Григорьев должен был знать все это из моего личного дела.

— Помню-помню, — сказал он, — ты же теперь почти коренной белорус. Отлично. Пойдешь туда не один и не вдвоем, а во главе разведывательно-диверсионного отряда численностью человек восемьдесят. Отдохни денек с дороги и поезжай в Подмосковье, где по заданию ЦК партии готовятся кадры для заброски в тыл противника. Изучи людей, сформируй себе отряд и приготовься к десантированию.

— Слушаюсь, товарищ генерал. Скажите, а как там вообще обстоит с партизанским движением?

— По имеющимся у меня сведениям, белорусский народ во всех районах поднялся на борьбу с оккупантами. Руководит народной войной против захватчиков Коммунистическая партия Белоруссии, ее Центральный Комитет, первый секретарь ЦК Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко. В прошлом месяце два белорусских партизанских вожака, Бумажков и Павловский, первыми в стране получили звание Героя Советского Союза. В тылу врага во главе партизанского отряда воюет с оккупантами ваш товарищ по двадцатым — тридцатым годам и по Испании Василий Захарович Корж…

Все рассказанное генералом было интересным.

— Включи в отряд радистов, лекаря, переводчика. Обязательно найди уроженцев Минска и Минской области, с ними тебе легче будет завязывать связи с местным населением, партизанами, подпольщиками и подпольными партийными органами. Звать мы тебя будем… — Генерал задумался. — Давай так: Ваупшасов станет Виноградовым. Скромно и звучно. Идет?

— А нельзя ли покороче, товарищ генерал? Чтоб шифровальщикам каждый раз не проставлять лишних знаков в радиограммах. Все же четыре слога, десять букв.

— Короче так короче, — согласился генерал. — Отбрасываем «вино» и получается безалкогольный вариант — Градов. Коротко и веско. Ну, как майор Градов, — улыбнулся генерал.

— Согласен, в самый раз.

— Тогда ступай, а я закажу тебе документы на это имя. Меня в донесениях будешь называть «товарищ Григорий», просто и по-домашнему.

Генерал посмотрел на меня красными от бессонницы глазами и пожал руку. Тяжелая усталость видна была на его лице. И я впервые ощутил, какой неизмеримый груз лег на плечи моих соотечественников с начала войны.

Из наркомата я пошел домой, в Варсонофьевский переулок. Долго звонил у двери. Вышла соседка Евгения Антоновна в коридор, подала мне ключи и сообщила, что жена с младшим сыном Маратом эвакуировалась на восток, а старший сын Феликс находится со школой в Рязанской области.

Вот она жизнь военного. Больше года не виделся с семьей. Надеялся обнять детей, жену, а застал пустые стены. Теперь война надолго разлучила нас. Но разве мало семей она разлучила? Я еще счастлив: знаю, где мои близкие. Усталость была так велика, что сон не шел.

Нескончаемым серпантином вились воспоминания о семье, товарищах, испанской войне, европейских странах, белорусском подполье.

Рано утром я был на ногах, выбрит, затянут портупеей, в полевой форме, с маузером, висевшим у правого бедра.

Личные переживания уходили на задний план, освобождая место для забот иного рода. Я приступил к выполнению задания генерала Григорьева.

Отряд из восьмидесяти бойцов сформировал в сжатые сроки.

Мы уже обсуждали, сколько самолетов нам понадобится для переброски за линию фронта. Однако сложившаяся военная обстановка изменила наши планы. Началась грандиозная битва под Москвой, страна бросила все силы на защиту столицы.

Наш отряд влили в сверхштатный 4-й батальон 2-го полка отдельной мотострелковой бригады особого назначения НКВД СССР (сокращенно — ОМСБОН).

Полком командовал полковник Сергей Вячеславович Иванов, бригадой — полковник Михаил Федорович Орлов. Я получил должность заместителя командира батальона. Командовал им Николай Архипович Прокопюк, ныне полковник в отставке, Герой Советского Союза. С ним мы вместе были в Испании.

Перед ОМСБОН была поставлена задача — быстро подготовиться к действиям в тылу противника, где предстоит всемерно помогать развитию партизанского движения, вести разведывательно-диверсионную работу на главных коммуникациях врага и выполнять особые, специальные задания на самых различных участках фронта.

Ядро бригады составляли оперативные работники и пограничники. Центральный Комитет партии направил к нам полторы тысячи коммунистов, почти столько же комсомольцев прислал ЦК ВЛКСМ.

Лучшие спортсмены обществ «Динамо», «Спартак», «Труд» и других пришли добровольцами. Среди них были чемпионы и рекордсмены страны: братья Георгий и Серафим Знаменские, штангист Николай Шатов, чемпионка СССР по лыжам Люба Кулакова, боксер Николай Королев, дискобол Али Исаев, Саша Долгушин, Анатолий Капчинский, Леонид Митропольский, Виктор Андреев, Сергей Щербаков, Жора Иванов, Николай Галахматов. Были здесь известные художники — Андрей Павлович Ливанов, Д. Циновский, Семен Гудзенко, ставший после войны поэтом.

Много прибыло студентов из Московского Центрального ордена Ленина института физической культуры — Борис Бутенко, Павел Маркин, Борис Галушкин, Людмила Патанина и сотни других. Пришли и преподаватели — Д. И. Кузнецов, А. З. Катулин. Были и студенты других московских вузов.

У нас числились представители многих народов страны. Кроме того, в бригаду поступили испанцы, болгары, венгры, чехи, австрийцы, поляки. Некоторые из них уже имели опыт борьбы с фашизмом — одни сражались на баррикадах у себя на родине, другие приобрели его в Испании, будучи солдатами и офицерами интернациональных формирований.

Наряду с молодыми парнями и ветеранами предыдущих войн в бригаде служили девушки-комсомолки. Они успешно овладевали специальностями радистов, санинструкторов, шифровальщиков, подрывников-диверсантов.

7 ноября 1941 года наш батальон и другие подразделения бригады ОМСБОН принимали участие в историческом параде войск Красной Армии на Красной площади, после чего мы снова направились на отведенные нам участки фронта.

В период битвы под Москвой Военный совет Западного фронта широко использовал наших минеров, снайперов и лыжников. Мы отражали вражеские атаки, уничтожали парашютные десанты, вылавливали заброшенных в расположение наших войск лазутчиков, шпионов, минировали дороги, устраивали завалы и различные заграждения.

Немало фашистских танков, орудий с тягачами, грузовиков с автоматчиками и пехотных колонн нашли свой бесславный конец в районах Дмитрова, Яхромы, Рогачева, Клина, Солнечногорска, Можайска и Тулы, где действовали батальоны и отряды ОМСБОН, взаимодействовавшие с армейскими подразделениями. Заместитель командующего Западным фронтом — начальник инженерных войск в своем приказе дал высокую оценку действиям подразделений бригады, подчеркнул, что характерной особенностью ОМСБОН являлись четкость и отличная организованность. А в заключение отметил, что ОМСБОН оказала фронту большую помощь.

После разгрома немцев под Москвой генерал Григорьев встретил меня словами:

— Теперь пора.

Однако с течением времени предполагаемое задание изменилось, соответственно изменилась и численность отряда. Теперь мне предстояло набрать тридцать человек. Рядовые стрелки и автоматчики не нужны, их достаточно в тылу среди местных партизан. Нам требовалось отобрать только специалистов разведывательной и диверсионной работы, не менее половины отряда должны составлять командиры, которые в случае надобности смогли бы возглавить партизанские подразделения. Таким образом, мне предстояло вести не просто оперативную группу, а отборный спецотряд.

От прежнего отряда, вошедшего в 4-й батальон, к этому времени не осталось и следа. За полгода люди рассеялись по другим подразделениям, ушли на иные задания, были ранены или убиты. Пришлось начинать заново.

Сразу объявилось много добровольцев. Предстояло отобрать из них наиболее проверенных, боевых и физически крепких. Первыми я зачислил нескольких обстрелянных пограничников, прошедших по дорогам войны от самого Белостока. Рядовыми взял только белорусов — уроженцев Минской области, которые хорошо знали местность и могли помочь мне в налаживании связи с населением.

Формирование отряда я начал совместно с комиссаром Георгием Семеновичем Морозкиным, уже назначенным на эту должность. Был он кадровым чекистом, имел высшее образование и немалый опыт работы. В ту пору ему еще не исполнилось и сорока лет. Худощавый, подвижный, впечатлительный. Мы вдвоем занимали номер в гостинице «Москва», питались из одного котелка и быстро подружились. Ему присвоили нелегальную кличку «Егор».

Начальником штаба стал капитан Алексей Григорьевич Луньков («Лось»), участник гражданской войны на Дальнем Востоке, затем пограничник. Он побывал уже в разных переделках, хорошо усвоил законы лесной жизни, был страстным таежным охотником. Высокого роста, с хорошей улыбкой и седеющими висками. О войне, в которой участвовал юношей, и о вооруженных конфликтах на границе вспоминал неохотно. Зато с большой любовью и знанием дела говорил об охоте.

Начальником разведки и особого отдела отряда назначили старшего лейтенанта Дмитрия Александровича Меньшикова, тоже служившего на дальневосточной погранзаставе. Он был земляком и ровесником Лунькова, 1903 года рождения. За мужество, проявленное при защите советских рубежей, дважды награжден, в том числе орденом Красного Знамени. Высокий, мускулистый, румяный и курносый.

Молодой военфельдшер Иван Семенович Лаврик успел повоевать под Москвой и только недавно оправился после ранения. У него — продолговатое лицо, черные волосы удивительно сочетались с голубыми глазами. Строг, подтянут, дисциплинирован. Он выглядел старше своих двадцати одного года.

Переводчиком я взял Карла Антоновича Добрицгофера — тридцатипятилетнего австрийца, члена партии с 1934 года. Вся его семья активно участвовала в революционной борьбе, в 1934 году, во время Венского восстания пролетариата, сражалась на баррикадах рабочего предместья Флори Дорфа. После подавления восстания Карл Антонович эмигрировал в СССР, работал на автомобильном заводе мастером-инструктором. С первого дня войны пошел добровольцем в Красную Армию. В Испании я встречался с его братом Антоном Антоновичем, руководившим интернациональной бригадой. Подпольная кличка у Карла была «Дуб», это очень соответствовало его крупному, могучему телосложению.

Радистами в отряд приняли Александра Александровича Лысенко («Пик») — воентехника второго ранга с высшим образованием и специальной подготовкой и высокого тяжеловеса с рыжей шевелюрой Михаила Карповича Глушкова.

Из белорусов у нас были Викентий Мартынович Кишко и Иван Викентьевич Розум, служившие до войны в войсках НКВД, лейтенант погранвойск Николай Федорович Вайдилевич, Кузьма Николаевич Борисенок, политрук Николай Михайлович Кухаренок, младший лейтенант Николай Андреевич Ларченко, сержант Николай Николаевич Денисевич.

Кроме того, в нашем отряде был Алексей Семенович Михайловский — старшина с погранзаставы, воевавший с первых дней фашистской агрессии. Он уже второй раз шел в тыл врага.

Николай Михайлович Малев — тоже пограничник, сержант, трижды выходил из окружения и всегда выносил с собой станковый пулемет. Он был награжден орденом Красной Звезды.

С нами шли сержант Федор Васильевич Назаров — смелый, обстрелянный воин, политрук Алексей Григорьевич Николаев и старшина Яков Кузьмич Воробьев — весельчак и исключительно общительный парень.

Всего нас стало тридцать человек, из них восемь орденоносцев, средний возраст бойцов 20—25 лет.

Как-то еще в Москве Алексей Григорьевич Луньков пообещал мне:

— Увидишь, Станислав Алексеевич, насколько пригодится опыт таежного охотника в белорусских лесах.

Вскоре я начал убеждаться в этом. Перед отправкой в тыл, широко улыбаясь, Луньков подошел ко мне:

— Когда я был подростком, мы с отцом из лыж сделали санки и на них привезли домой убитого оленя. Такие санки надо и нам изготовить. Я обещаю везти на них не менее двухсот килограммов.

Луньков объяснил, как делать санки. Оказывается, не так уж сложно: лыжи ставятся на 60 сантиметров одна от другой, между ними закрепляются распорки из прочных перекладин, на которые затем накладывают дощатый настил, — и санки готовы. Предложение нам понравилось, и мы тотчас же принялись за работу. К вечеру соорудили шестеро саней, уложили на них груз. Утром в поход!

Перед выходом провели собрание бойцов Отряд состоял из коммунистов, кандидатов в члены партии и комсомольцев. Хотя с каждым бойцом уже говорили о серьезности и трудности задач, поставленных партией и командованием перед отрядом, мы сочли необходимым снова посоветовать остаться тем, кто не чувствует в себе должной смелости и выдержки.

Встал Воробьев.

— За других мне трудно говорить. Пусть каждый сам выскажется… Ведь кому-то из нас не придется вернуться. Я, как член партии, заверяю свой народ, партию и правительство, что все свои силы отдам борьбе с врагом, буду бить фашистов до последнего вздоха. Придется умереть — умру как коммунист.

Комсомолец Николай Денисевич, небольшого роста, круглолицый и румяный, постоянно с дружеской улыбкой на красиво очерченных губах, был сосредоточен и суров.

— Я белорус… Мою родину топчут гитлеровцы. Они уничтожают мой народ. Я не знаю, что сталось с родными, но я счастлив, что скоро вступлю на родную землю, горд выпавшей мне честью бить врага в Белоруссии. У всех нас одна цель: борьба с фашистами. Клянусь, я оправдаю в бою звание комсомольца.

После того как выступило больше десяти бойцов, поднялся комиссар Морозкин.

— Прежде чем отправиться через фронт, — сказал он, — командир отряда и я беседовали со многими бойцами, пробравшимися из-за линии фронта сюда, на Большую землю, чтобы снова встать в ряды Красной Армии. О страданиях наших людей там, на захваченной врагом земле, говорить сейчас не буду, вы об этом уже достаточно слышали. Я скажу о другом: о силе духа нашего народа. Похоже — такая у врага сила, что нет ей удержу, и все-таки не покоряются советские люди. Немцы твердят: как только зайдут к вам в дом оставшиеся красноармейцы, задерживайте их и сообщайте нам. А белорусские колхозники, рискуя жизнью, прячут и выхаживают раненых бойцов, отдают им последнюю буханку хлеба, последний кусок сала, показывают дорогу через фронт. А подвернется удобный момент — с голыми руками бросаются на зазевавшегося фашиста. Бывает, сначала один на один… Потом убеждаются, что вдвоем или втроем сподручнее. А где двое-трое, там и десять, и двадцать будут. По всей Белоруссии много небольших партизанских отрядов. Из самых глубин народа возникают они. Как правило, коммунисты становятся во главе отрядов.

Наш отряд должен стать одним из связующих звеньев между патриотами на оккупированной земле и нашим руководством, нашей армией… Так помните же всегда, что мы — посланцы Москвы, посланцы Коммунистической партии!

Закончив речь, комиссар внимательно оглядел притихших и взволнованных товарищей. А я смотрел на простое, чуть рябоватое лицо комиссара и вспоминал его рассказ о том, как он, старый чекист, переодевшись в спецовку чернорабочего, выбирался из Минска, уже занятого немцами, и как двое ребят, опознавших Морозкина на улице, охраняли его и провожали до последних домов окраины.

В предрассветной мгле растянулась еле различимая цепочка лыжников. Она проскользнула между низенькими домами пригорода Торопца и медленно двинулась на запад. Сильный мороз мешал дышать, больно щипал лицо. Позади бойцов поскрипывали нагруженные санки.

Я шел первым. От большой нагрузки лыжи глубоко вдавливались в снег, идти было тяжело. Вот ко мне широким шагом легко подъехал Луньков. Лицо его разрумянилось, казалось, он не чувствовал груза за плечами.

— Я пойду впереди, — обгоняя меня, сказал он.

Идти по проложенной лыжне стало легче.

— В Сибири всегда так делают, — говорил Луньков. — Не только охотники, даже звери. Одному все время идти впереди трудно, нужно меняться. Кто раньше додумался, люди или звери, не знаю, а способ хороший.

— Отличный, — подтвердил я, наблюдая за ловкими, точными движениями Лунькова и стараясь подражать ему.

Позади слышен веселый голос комиссара:

— Ловчей, друзья, выбрасывайте палки вперед. Дайте-ка санки, теперь я повезу.

Остановились на отдых. Добрицгофер извлек из своего мешка ножницы, клещи и, взяв пустую консервную банку, начал что-то мастерить. К нему тотчас же подошел Николай Денисевич. Давно я заметил, что между Карлом Антоновичем и Николаем, несмотря на большую разницу в летах, установились дружеские отношения. Может быть, потому, что у обоих было сильно развито чувство юмора.

— А все-таки скажите, Карл Антонович, какое здесь получится чудо? — спрашивал Денисевич.

— Пропеллер, пропеллер мой милый. Поставлю его на тебя, и ты полетишь, — смеясь, отвечал Добрицгофер.

Скоро «чудо» выяснилось. Широкие сапоги Карла Антоновича загребали снег и мешали идти на лыжах. Он решил приделать «снегоочистители».

— Аэросани, — смеялся Денисевич.

— Славно сработано, — осмотрев лыжи, авторитетно подтвердил Луньков, которого за быстроту и неутомимость быстро полюбили товарищи.

В полдень на горизонте показались низкие серые облака. Неожиданно крупными хлопьями повалил снег. Продвигаться стало труднее. Снег прилипал к «снегоочистителям» Добрицгофера, и за ним тянулись две глубокие борозды. Карл Антонович, учащенно дыша, упорно шел вперед и категорически отказывался отдать вещевой мешок Денисевичу, предлагавшему помощь.

Поднялись на горку. В бинокль осмотрели местность. Сквозь снежную метель заметили деревню и повернули к ней.

Когда-то, видимо, здесь находилась большая деревня, теперь она была мертва.

Война, прокатившись через нее, оставила страшные следы. Чернели пепелища. Высоко торчали закопченные трубы печей. С болью в сердце бойцы смотрели на картину разрушений.

Начальник разведки Меньшиков, обойдя уцелевшие избы, принес взъерошенного котенка.

— Единственное живое существо, оставшееся в селе, — сказал он. Бедное животное, дрожа, ласкалось к нему.

Выставив часовых, отряд расположился на ночлег. Бойцы принялись хозяйничать в сохранившихся избах: одни выметали мусор, другие разводили огонь.

Еще высоко в небе светила луна, когда дневальный поднял отряд. Сильный ветер разогнал тучи, устанавливалась ясная холодная погода. Успешный переход в тыл врага зависел от того, удастся ли незамеченными подойти к линии фронта.

Бойцы собрались без шума. Я приказал надеть маскхалаты. Санки прикрыли белыми нижними рубашками. Длинная, сливающаяся со снегом цепочка, двинулась вперед.

Уже стала слышна автоматно-пулеметная трескотня. В небо все чаще взвивались осветительные ракеты. Своим бледным светом они на короткое время освещали местность, а затем становилось еще темнее. Бойцам то и дело приходилось ложиться на снег, а вскочив, еще и еще ускорять шаги.

К полуночи отряд незамеченным прибыл на участок фронта возле Великих Лук, занимаемый батальоном лыжников. Командир батальона встретил нас приветливо, досадуя в то же время на своих бойцов за то, что они не заметили своевременно нашего приближения.

Командир батальона предупредил нас:

— Фашисты что-то готовят. Они стянули сюда большие силы. Провести через фронт можем, но вряд ли удастся втихую проскочить. Обстреляют, будут преследовать.

— Поищем другое место, — озабоченно заключил комиссар.

Я согласился с ним. Надо было торопиться: наступала весна. Когда начнут таять снега и вскрываться реки, придется бросить лыжи, а без них пройти сотни километров трудно.

Получив от представителя штаба корпуса документ, в котором было указано, что каждая воинская часть обязана оказывать нам содействие, мы двинулись вдоль линии фронта на северо-запад. Долго искали «щель», через которую можно было бы проскочить, но безрезультатно. Мы с комиссаром тревожились: уже десятое марта — весна могла нагрянуть неожиданно. Впереди водные рубежи: Западная Двина, Березина, множество других рек и речушек, которые в разлив станут серьезной преградой на пути отряда.

После двухчасового сидения над картами и сводками с фронта Морозкин с раздражением сказал:

— Вот, Станислав Алексеевич, сколько дорогого времени ухлопали на эти бесполезные шатания. Какой черт придумал это направление?

— Спасибо, дорогой, за откровенность. Я считал себя человеком, а ты узрел во мне черта. Направление выбрал я, а оперативные работники в Москве согласились со мной…

— Что же ты не сказал об этом раньше? — перебил комиссар с оттенком досады.

Мне подумалось, что лучше продолжать разговор в шутливом тоне; вынул карманное зеркальце, сделал вид, будто рассматриваю свое лицо.

— Мм… да, нечего сказать, и почернение есть, и обрастание шерстью значительное, но на черта, однако, не очень похож.

— И все-таки я доволен этим длинным походом, — сказал комиссар.

— Почему? — удивился подошедший Луньков.

— Проверили людей. Все прекрасно держатся, поход закалил их. В тылу врага будут крепче стали.

На рассвете одиннадцатого марта мы прибыли на участок фронта, обороняемый сибирским лыжным батальоном. Обстановка здесь благоприятствовала нам: активных действий не было, немцы не наступали, а наши концентрировали силы и собирали сведения о противнике. Сибирские стрелки в целях разведки делали по ночам глубокие вылазки в тыл врага.

Двенадцатого марта к нам пришел командир батальона и весело сообщил:

— Хорошие новости: в двенадцати километрах отсюда мы нащупали штаб противника. Если ночь будет безлунная, я пошлю людей разгромить его. Они вас и проведут через фронт. Налет на штаб отвлечет внимание немцев, и вы проскользнете незаметно.

Я с благодарностью пожал ему руку. Мы сели за карту.

— Вот деревня Собакино, у самой линии фронта. Там расположился старший лейтенант Рыжов с шестьюдесятью бойцами. К вечеру будьте готовы. В Собакино вас поведут мои бойцы, а оттуда с Рыжовым через фронт. Подходяще?

— Подходяще! — в один голос ответили мы с Луньковым и пошли готовиться к выступлению.

Мы убедились, что санки хороши только в чистом поле, а в лесу, цепляясь за кусты и пни, они сильно задерживали продвижение. В тылу придется идти лесом, санки будут мешать, а при встрече с противником наши запасы могут попасть ему в руки. Не отказаться ли?

Свои сомнения я поведал начальнику штаба Лунькову.

— Жаль оставлять груз, — сказал он, — столько здесь подарков фашистам!

— Все возьмем, ничего не оставим, — ответил я, сам еще не зная, как это сделать.

Начали перекладывать с саней в вещмешки боеприпасы, каждому по двадцать пять килограммов.

— Мне тридцать пять, — попросил Луньков, когда подошла его очередь, и, уложив просимую порцию в мешок, легко вскинул его на плечи.

— Мне можно класть пятьдесят, только выдержат ли лыжи, — проговорил Добрицгофер.

От груза освободили отрядного врача Ивана Семеновича Лаврика, недавно поправившегося после тяжелого ранения, полученного в боях под Москвой. Ему оставили лишь медикаменты.

С наступлением темноты в сопровождении разведчиков-сибиряков двинулись в путь, добрую часть которого нас провожал командир батальона. Он пожелал нам успеха:

— Встретимся после победы!

Вскоре достигли деревни Собакино, разведчики передали Рыжову задание командира и представили нас.

— Прекрасно, — сказал Рыжов, — пройдем — лист не шелохнется, только луна, кажется, собирается вынырнуть. Но ничего, что-либо придумаем.

По его уверенному голосу и манерам чувствовалось, что он успел обстоятельно ознакомиться с местностью.

Составили план перехода. В километре от нас находились немцы. Рыжов со своими бойцами знал каждую «щель» в их расположении, но, на наше несчастье, ветер прогнал облака, и полная луна осветила окрестности.

— Нет, в такую ночь идти — это самоубийство, — проговорил Рыжов. — Противник нас обнаружит и будет преследовать по лыжням. Надо дождаться снегопада.

Решили заночевать в деревне. На рассвете прибежал разведчик и сообщил, что недалеко замечены два лыжника, которые около часа вели наблюдение за деревней, а затем скрылись.

Около полудня со стороны противника показалась группа лыжников. Двое из них отделились и пошли прямо на нас. Рыжов приказал огня не открывать. В двухстах метрах лыжники остановились и, о чем-то переговорив, исчезли за бугром.

Вот вынырнули еще шестеро и спрятались за тем же бугром. По-видимому, немцы скапливались для атаки. Лежавший рядом со мной Рыжов внимательно следил за маневрами врага. Когда последний лыжник скрылся, он сказал:

— Ну, Станислав Алексеевич, не хотели мы здесь шуметь, а, видно, придется. Вероятно, из-за этого холма вылезут немцы, нужно подготовиться. Как ваши ребята?

— Под Москвой славно дрались, — не без гордости ответил я.

— Вы со своим отрядом обороняйте правый фланг, а мы — центр и левый, а также прикроем с тыла. — И Рыжов ушел.

Через полчаса из-за холма показалось до полуроты гитлеровских солдат, которые двигались прямо на деревню. Впереди шли лыжники. Вот они уже совсем близко, можно различить их ухмыляющиеся лица… Но почему не слышно команды Рыжова? Кто-то из фашистов закричал, и одновременно раздался залп наших пулеметов и автоматов. Передние цепи были сметены, уцелевшие гитлеровцы бросились назад. Упавший лыжник поднял руки. Рыжов, крикнув мне, чтобы мы оставались на месте, поднял своих бойцов и бросился преследовать убегающих немцев.

За бугром еще долго была слышна стрельба, постепенно все стихло. Возвратились бойцы Рыжова, неся двух убитых и одного раненого. Противник же только убитыми потерял двадцать человек.

С опушки по деревне начала бить немецкая артиллерия.

— Сегодня они больше не придут, — успокоительно проговорил Рыжов.

Нам очень пригодился взятый в плен немецкий разведчик. Сначала он ничего не хотел говорить, но, после того как плотно пообедал и Карл Антонович с ним дружески побеседовал, сделался словоохотливым и дал ценные показания.

Наши проводники — Анатолий Павлович Чернов и Иван Никифорович Леоненко — просили меня оставить их в отряде. Они успели подружиться с бойцами, увлечься рассказами о партизанских походах. Они сказали, что слышали мой разговор с командиром батальона, разрешившим в случае опасности оставить их у себя. Я согласился.

На счастье, к вечеру поднялась пурга. Лицо Рыжова прояснилось.

— Кажется, ожиданию пришел конец. Будем выступать, — радостно сказал он.

Когда стемнело, мы вышли. К полуночи метель усилилась. Сухой, больно стегавший лицо снег летел как будто и сверху и снизу. В двух шагах ничего нельзя было рассмотреть; мы шли гуськом, то и дело натыкаясь на идущего впереди товарища.

Первым шел Рыжов. Изредка он останавливался, тогда останавливались и мы. Прислушивались. Но, кроме завывания ветра, ничего нельзя было услышать. Пройдя около трех километров, мы очутились в лесной лощине. Здесь ветер был слабее. Ко мне подошел Рыжов.

— Линия фронта осталась в двух километрах позади нас, — сказал он, — самое опасное место прошли, но и сейчас нужно быть начеку.

Отряд с трудом пробирался сквозь метель, как вдруг, словно из-под земли, вырос колхозный сарай.

— Кайки? — спросил у Рыжова великолепно помнивший карту Луньков.

— Да. Пленный говорил, что солдат в этой деревне нет. Не врет ли?.. Нужно проверить.

Посланные разведчики быстро вернулись и доложили, что в деревне противника нет. Пленный говорил правду.

На рассвете вошли в деревню. Выставив часовых, отряд разместился по хатам.

Рыжов, Луньков, Морозкин и я зашли в дом; полуодетые детишки юркнули на печку. Хозяйка через другие двери быстро вышла.

— Здравствуйте, принимайте гостей, — поздоровался Луньков.

— Откуда вы? — спросил хозяин, исподлобья рассматривая нас.

Рыжов снял маскхалат, на его шапке блеснула пятиконечная звезда.

— Садитесь, — угрюмо пригласил хозяин, опасаясь провокации.

Только через некоторое время, убедившись, что мы советские люди, он крепко пожал нам руки и позвал жену.

— Откуда вы пришли, дорогие? Сначала было за немцев приняли. — И, обращаясь к жене, сказал: — Маруся, поищи чего-нибудь получше для гостей.

— Оккупанты не все забрали? — спросил Морозкин.

— Брали сколько могли. Две недели здесь стояли. Но для своих всегда найдется чем угостить, — хитро подмигнула хозяйка.

Пока накрывали стол, я беседовал с хозяином. Оказалось, оккупанты обобрали деревню, угнали скот. Колхозники успели, впрочем, кое-что спрятать. Осенью удалось оставить немного яровых, разыскали заброшенные жернова и кое-как перетирали зерно на муку.

— Совсем невмочь стало, когда в деревне стояли гитлеровцы. Они перестреляли всех кур и даже собак. Теперь не слышно ни собачьего лая, ни крика петухов, — закончил рассказ хозяин.

— Оставили ли немцы вместо себя кого-нибудь? — спросил я.

— Назначили старосту, но вы его не трожьте — свой человек. Мы сами хотели, чтобы его назначили.

— Позовите старосту, — попросил я.

Мы сидели за столом, когда возвратился хозяин со старостой. Перешагнув порог, староста снял шапку. Перед нами предстал полысевший, с отвисшими усами пожилой человек.

— Оккупантам служите? — спросил я.

— Нет, не оккупантам. Волю жителей выполняю, — безо всякой робости ответил он.

Хозяин закивал, подтверждая слова старосты.

— Хорошо, — сказал я. — Обойдите всех жителей и скажите, чтобы из деревни никто не выходил. Лошади есть?

— Для вас найдутся, — ответил староста.

— Помещение побольше имеется?

— Есть школа.

— К обеду созовите туда народ, — закончил я.

Староста, заверив, что все будет сделано, вышел.

Через полчаса в переполненной школе комиссар рассказал о положении на фронте, о разгроме фашистских войск под Москвой.

Узнав про это, крестьяне обнимали друг друга, женщины плакали от радости.

— Недалек день и вашего освобождения, — закончил комиссар. — Не оставайтесь в стороне от борьбы. Не давайте немцам продукты, прячьтесь, чтобы вас не угнали на каторгу. Пусть среди вас не окажется ни одного предателя. Народ их строго карает.

Со всех сторон посыпались вопросы. Комиссар, Луньков и я не успевали отвечать. Было видно, что народ верил в победу, верил в свою Красную Армию.

При выходе из школы меня за руку взяла старушка:

— Мой сыночек тоже врага бьет, единственный он у меня… Может быть, встречали? — и она назвала фамилию.

Что я мог сказать? Разве можно ответить тоскующей матери «нет»?

— Видел, — сказал я, — под Москвой вместе фашистов били. Жив, здоров, скоро вернется.

Темнело. Приближалось время расставания с Рыжовым.

— Ваш путь теперь на запад, а нам пять километров в сторону, до объекта задания. Мы еще обождем здесь и поводим немцев за нос, чтобы они не могли напасть на ваш след. Счастливо, товарищи! — сказал он, прощаясь с нами.

Обнялись. Рыжов с бойцами остался в деревне, а мы, сложив вещи в сани, двинулись на запад.

Хотя метель стихла, ехать было трудно: дорога заметена снегом, лошади по брюхо проваливались в сугробы, ломались оглобли. До полуночи проехали двенадцать километров. Возле леса остановились, сняли груз с саней и отправили подводчиков обратно в деревню.

Мы надевали лыжи, когда где-то слева от нас грохнул взрыв, раздалась пулеметная стрельба.

— Рыжов с товарищами работает, — сказал кто-то из бойцов.

Забрались на возвышенность, и тут Луньков, толкнув меня локтем, показал на зарево: Рыжов выполнил задание — поднял на воздух немецкий штаб.

Мы облегченно вздохнули и тронулись в путь. Еще затемно достигли деревни Солодуха, остановились неподалеку в лесу. Воробьева и Добрицгофера послали в деревню разведать. Через некоторое время оттуда послышалась автоматная очередь. Партизаны вскочили на ноги.

— Пойду проверю, — поднялся Луньков.

— Иди! В случае опасности дай красную ракету.

Луньков с группой партизан ушел в деревню, а мы остались в лесу, приготовившись к бою. Вскоре все вернулись.

…Разведчики, побывав в двух избах и выяснив у крестьян обстановку, возвращались назад, но, перелезая через изгородь, наскочили на задремавшего вражеского часового, который с испугу открыл стрельбу.

— А чтоб он больше не шумел, мы его с Карлом Антоновичем пристукнули и дали ходу, — добавил Воробьев к рассказу Лунькова.

— Уже успели нашуметь. Как только немцы придут в себя, они обнаружат наши следы и организуют погоню. Нужно немедленно уходить, — рассердился Морозкин.

Мы двинулись в глубь леса. Отряд быстрым маршем к утру прошел более тридцати километров и благополучно достиг деревни Гурки. Помня прошлый урок, я долго наблюдал за деревней из кустов и, не заметив ничего подозрительного, повел в нее отряд.

В дом, где поместился наш штаб, вошел сгорбленный седобородый старик. Пригладив бороду, он оглядел нас и, протянув руку, представился:

— Иван Яковлевич, советский гражданин, по немецкой милости попал в старосты.

По тому, с каким уважением хозяйка поставила ему стул, мы поняли, что староста здесь — свой человек. Я припомнил старосту в деревне, куда привел нас Рыжов, и порадовался находчивости колхозников.

— Думаете, оккупантам служу? Ошибаетесь, — смело глядя нам в глаза, говорил старик. — Оккупанты от нас почти ничего не получили. И скот, и зерно попрятали. Немцы бесятся. Нужно кому-то отвечать — вот я и взял эту тяжесть на себя. Стар я, жизнью не дорожу, мне нечего бояться.

Иван Яковлевич дал нам много полезных советов. Луньков спросил, как добраться до поселка Воробьево и сильно ли охраняется железная дорога Витебск — Невель.

— Железную дорогу перейдем, а до поселка подвезу вас на санях, — уверенно ответил старик.

Вечером было запряжено восемь подвод. Каждый подводчик имел записку от старосты, будто он едет по заданию оккупационных властей в Воробьево.

В передние сани сели с ручным пулеметом Меньшиков, разведчики Малев и Назаров. Ко мне в розвальни плюхнулся Иван Яковлевич.

— Может, в дороге случится что нибудь. Коли сам поеду, лучше будет, — кутаясь в тулуп, проговорил он.

Чтобы быстрее проскочить опасный участок, решили до железной дороги ехать на подводах, пешком пересечь полотно, с тем чтобы подводы переехали ее пустыми, затем люди снова сядут в сани.

Железную дорогу миновали благополучно. Подъезжая к деревне, Иван Яковлевич посоветовал нам обождать, а сам на пустой подводе поехал вперед. Быстро вернувшись, он сообщил, что в деревне немцы.

— Сделал, что мог. Не поминайте лихом старосту из Гурок.

Мы тепло простились со стариком.

Тяжелый и опасный путь продолжался. В большинстве деревень стояли немцы. Двигались по лесной целине. Продовольствия оставалось мало. Отдыхали без костров. Лица партизан посерели и обросли.

В первых числах апреля, в ясное морозное утро отряд подошел к деревне Замошье Сиротинского района и остановился в лесу. Начальник разведки Меньшиков с тремя партизанами осторожно проник в деревню.

…Деревня еще спала. Забравшись в сарай, разведчики вели наблюдение. Через полчаса на улице появились люди. По всем признакам, немцев в деревне не было. Вот из ближней хаты вышел мальчик и направился к сараю. Увидев незнакомых людей в маскхалатах, он испугался, хотел убежать, но сильная рука Меньшикова остановила его.

— Хлопчик, не бойся, мы свои люди, — тихо проговорил Меньшиков.

— Если свои, так зачем хватаешь за рукав, — рванулся подросток.

— Свои, свои, партизаны мы. Вот смотри. — И Меньшиков откинул капюшон, прикрывавший красную звездочку.

Мальчик рассказал, что живет с матерью и дедушкой. Отец в Красной Армии.

В это время из хаты вышел старик и крикнул:

— Колька, где ты запропастился?

Наш новый знакомый растерянно посмотрел на разведчиков.

— Это мой дед, он терпеть не может немцев. Его можно позвать сюда. Он партизанить собирается. Я ему уже винтовку нашел, она здесь, в сарае, зарыта, — скороговоркой выпалил он.

— Зови, — согласился Меньшиков, — только не говори, что мы здесь.

Колька возвратился с еще довольно крепким высоким стариком. Старик, не замечая притаившихся партизан, ворчал на Кольку:

— Ну, что у тебя, пострел, стряслось? Опять, верно, винтовку разбирал.

В этот момент из угла вышел Меньшиков.

— Нет, дедушка, мы помешали. Не жури его, давай лучше знакомиться.

Он обнял и поцеловал старика. Озадаченный дед никак не мог прийти в себя и все время повторял:

— Вот пострел, вот пострел!

Колька успокаивал его:

— Дедусь, да это нашинские, из Москвы. Чего ты перепугался, посмотри, у них звезды на шапках.

— Ну, елки-палки, огорошили вы меня! Никогда в жизни так не робел, никак в себя не приду.

Стоявший рядом Колька ехидно ухмыльнулся:

— Сробел, сробел, а еще в партизаны собирался.

Тут дед вскипел:

— Ах ты, болтун окаянный, да нешто такое при посторонних людях говорят. — И тут же спохватился: — Оно, конечно, товарищи, вы не посторонние, а все-таки…

— Правильно, товарищ, — поддержал его Меньшиков, — конспирацию соблюдать надо.

Дед, все еще хмурясь, турнул внука:

— Беги в хату и скажи матери, чтоб готовила еду, а сам проведай на деревне, где полицейские, да смотри не выпяливай язык где не надо.

— Знаю, — ответил повеселевший Колька и пулей вылетел из сарая.

Дед рассказал, что в Замошье на днях прибыли пять полицейских, арестовали двух колхозников и намереваются отправить их в Германию. Угрожают отправить туда всю молодежь. Особую активность проявляет сын бывшего кулака, внезапно исчезнувший до прихода немцев и возвратившийся одновременно с их вторжением.

Прибежавший Колька с важным видом доложил, что полицаи до утра пьянствовали, а сейчас спят, что вооружены они винтовками и ручным пулеметом, а во дворе дома стоят две подводы.

Дед стал упрашивать разведчиков уничтожить предателей, избавить крестьян от этих извергов. Меньшиков возразил:

— Этих уничтожим, немцы других пришлют, которые еще больше издеваться будут.

Дед настаивал на своем.

— Вряд ли немцы найдут себе помощников, а если и найдут, то и их по проторенной дорожке направим.

Я призадумался, выслушав Меньшикова. Мне не хотелось начинать бой: это наверняка вызовет со стороны немцев активные меры к розыску и преследованию отряда, а наша задача — как можно скорее попасть в минские леса. Но оставлять предателей безнаказанными тоже не следовало. Посоветовавшись с комиссаром и Луньковым, приняли решение — ликвидировать полицаев.

Взяв с собой пять бойцов, мы с Луньковым направились к сараю старика. Здесь нас ожидали Малев и Назаров. Дед с Колькой радостно встретили партизан и повели к дому, где находились полицейские. Дом был двухэтажный, дверь на запоре. Проникнуть тихо и внезапно напасть на полицейских было невозможно.

Розум постучал в дверь, а остальные бойцы окружили дом. За дверью послышались голоса. Я крикнул полицаям, что они окружены, и предложил сдаться. Предатели молчали. Розум сильно рванул дверь, она распахнулась. Раздался выстрел — пуля ударила Розума в плечо, он покачнулся и отскочил в сторону. Дверь снова захлопнулась. Из окна застрочил пулемет. Я бросил в окно гранату. Стрельба прекратилась, один полицейский выпрыгнул на улицу и бросился бежать, его схватил за шиворот Карл Антонович и тряхнул так, что у того из рук выпала винтовка. Полицейские, оставшиеся в доме, возобновили стрельбу; тогда я бросил вторую гранату, на этот раз противотанковую.

Раздался оглушительный взрыв. Дом словно подпрыгнул, затем верхний этаж вместе с крышей осел, и на глазах у всех дом превратился в одноэтажный. Взметнулись жаркие языки пламени, дом запылал, как большой костер. В нем нашли смерть укрывшиеся предатели.

Добрицгофер привел пойманного полицейского. Обыскали. Нашли записную книжку и несколько немецких марок.

— За них продал свою шкуру? — зло глянул комиссар на полицая и бросил марки ему под ноги.

Полицейский молчал. Я перелистал записную книжку. На одном листке прочитал:

— Расстрелять его! — раздались голоса крестьян.

Воля народа была выполнена.

Теперь надо торопиться. В пяти километрах находился немецкий гарнизон, а перед нами — открытое поле и большое озеро. К счастью, раненый Розум мог двигаться без посторонней помощи. Вереницей вышли из деревни. Нас провожали дед и Колька.

Идти было тяжело. Ношу Розума разделили между собой, хотели взять и автомат, но он не отдал. Быстро обойдя озеро, вошли в лес и, чтобы запутать следы, сделали большой круг.

2

Было начало апреля, а погода стояла холодная, ночью мороз достигал тридцати градусов, часто бушевали снежные метели.

За сутки преодолели около сорока километров и на рассвете подошли к деревне Лукашево, расположенной вблизи лесного массива у большой дороги. Разведка сообщила, что немцев в деревне нет. Дорога была занесена глубоким снегом, и машины проехать по ней не могли, поэтому мы, не опасаясь внезапного нападения, решили остановиться на отдых. Выставив посты, отряд разместился в трех рядом стоящих домах.

Узнав о приходе партизан, крестьяне собрались у домов, где мы остановились. Они просили рассказать о положении на фронте, о жизни на Большой земле. Комиссар и еще несколько коммунистов, забыв про усталость, подыскали подходящее помещение, установили рацию и созвали жителей.

Старики, женщины и дети, затаив дыхание, приготовились слушать Москву. Когда в тишине раздался голос диктора, даже в сумраке плохо освещенной избы стало видно, как радостно заблестели глаза собравшихся. Москва передавала сводку Совинформбюро.

— Жива наша армия! Живет и бьет проклятых фашистов! — вытирая слезы, сказала молодая женщина.

Мы услышали, что за месяц до нашего прихода в деревне фашистами зверски замучены тяжелораненый лейтенант и девушка, помогавшая раненым. Лейтенант, избитый до полусмерти, перед расстрелом плюнул в лицо гитлеровцу и крикнул:

— Я погибаю за Родину, за Коммунистическую партию! Стреляйте, собаки! Всех не убьете! Вы ответите за все страдания наших людей!

В хату, где поместился штаб, пришел мужчина лет тридцати пяти, высокий, но болезненного вида, обросший черной бородой, в крестьянском кожухе.

— Батальонный комиссар Ширяков Трофим Григорьевич, — представился он.

И рассказал о себе, что был ранен в бою, остался во вражеском окружении, лечился у местного фельдшера, теперь чувствует себя лучше, скоро поправится совсем. Сказал, что подобрал из деревенской молодежи группу в шесть человек и с наступлением весны собирается уйти в лес. Мы познакомились со всеми членами боевой группы Ширякова, рассказали, как практически включиться в борьбу с врагом, и оставили немного оружия: довершить свое вооружение группа должна за счет противника.

Крестьяне запрягли несколько подвод, и с наступлением сумерек мы выехали из деревни. То на лошадях, то на лыжах, обойдя местечко Пруды, через Заборье и Глухую достигли деревушки Захаровка. Немного отдохнули, закусили — и опять в путь.

В нескольких километрах от Захаровки проходила железная дорога Полоцк — Витебск, которую нам нужно было пересечь. Выходя из деревни, разведчики задержали восемнадцатилетнего юношу.

— Почему бежать пустился? — спросил я.

— Думал, немцы или полицаи. Они расстреляли моего отца, сестер, теперь ловят меня.

Юноша распорол подкладку поношенного пальто, вынул комсомольский билет.

— Идемте в деревню, крестьяне скажут, кто я, — взволнованно звал он.

Крестьяне подтвердили, что он действительно комсомолец Долик Сорин.

Сорин просил взять его в отряд. Посоветовавшись, решили принять. Кто-то из жителей дал ему лыжи.

Комиссар подозвал Долика:

— Так, говоришь, ты местный?

Долик кивнул.

— Сумеешь незаметно провести нас через железную дорогу?

— Проведу, — уверенно ответил он.

Вскоре отряд подошел к станции Оболь. По насыпи расхаживали немецкие патрули. Долик шепнул мне:

— Товарищ командир, видите речку в кустах? Она проходит под полотном. Через водосточную трубу, согнувшись, можно пройти, только лыжи придется снять.

Мы дождались, пока патрули отошли подальше, и почти под носом у часовых пробрались через бетонную трубу. Перейдя железную дорогу, собрались в овраге, густо поросшем кустарником.

— Молодец, — похлопал по плечу Сорина комиссар.

Добрицгофер порылся в вещевом мешке и, вынув сверток, отдал его Долику.

— Возьми мое нижнее белье. Надень его вместо маскхалата, а то ходишь, как ворона среди лебедей.

Сорин смутился и, не зная, что делать, вертел сверток в руках.

— Надевай, немцев напугаешь, — смеясь, подбодрил комиссар.

Большая рубашка Карла Антоновича свободно болталась на худеньких плечах юноши, кальсоны пришлось подвернуть. Партизаны добродушно смеялись: они тепло приняли Долика в свою семью. Так как Сорин хорошо знал местность, штаб назначил его в группу разведки Меньшикова.

Теперь мы быстрей продвигались вперед. Обойдя Леоново и Фитьково, отряд лесом вышел к Западной Двине. Вот она, наконец, долгожданная! Трудно различить в темноте ее обрывистые берега и русло, покрытое снежной пеленой. Издали вся местность казалась сплошной белой равниной. Надо было найти отлогий спуск, и мы послали разведчиков во главе с Воробьевым. Разведчики несколько минут всматривались в безбрежную равнину, затем, обгоняя друг друга, ринулись вперед. Вслед за ними тронулся отряд.

Вдруг разведчики исчезли, словно провалились сквозь землю. Полагая, что они спустились к реке, мы продолжали идти и внезапно чуть не полетели вниз — едва успели опереться палками. Вышедшая из облаков луна осветила неясные фигуры разведчиков, барахтавшихся в глубоком снегу на дне обрыва. Смерив взглядом высоту, мы удивились, как они после такого полета остались живы. Луньков осторожно обошел обрыв и, найдя пологое место, стал медленно спускаться к реке. Мы смело последовали за ним.

Вскоре все, за исключением группы Воробьева, были на противоположном берегу Западной Двины, а через полчаса отряд догнали и неудачливые разведчики. Воробьев, стараясь скрыть хромоту, неуверенной походкой подошел ко мне и доложил:

— Товарищ командир, спуска к реке не нашли.

— Зато покувыркались, — послышался голос стоящего позади Лунькова.

Я сердито смотрел на Воробьева, радуясь в душе, что все обошлось благополучно и все, по-видимому, целы.

— Раз-вед-чи-ки, — протянул я по слогам, стараясь придать своему тону язвительность. — Вышли из леса, увидели открытое поле и, как телята, кинулись очертя голову.

Воробьев виновато опустил голову, а я вызвал врача.

— Осмотрите их, может, кто ребра поломал. Если здоровы, двинемся дальше.

В шесть часов утра отряд вошел в деревню Усвица. Едва мы разместились, ко мне подошел Меньшиков и указал на остановившегося поодаль пожилого мужчину в рваном зипуне.

— Вот человек, присланный нашими разведчиками.

Крестьянин сообщил, что по шоссе в деревню на нескольких подводах едут полицейские.

— Что делать? — спросил у меня Меньшиков.

— Вы уверены, что это полиция? — переспросил я.

— Полицаи, точно, — кивнул головой крестьянин. — Должно быть, реквизиционный отряд. Они хотят забрать у нас свиней. Дать бы им по рукам…

Мы послали Меньшикова готовить оборону. Затем, посоветовавшись, решили без лишнего шума выпроводить полицаев из деревни. Я сказал крестьянину:

— Беги и скажи реквизиторам, что сюда прибыла крупная воинская часть Красной Армии.

Не нужно было долго объяснять ему. Он хитро улыбнулся:

— Будет сделано.

Выйдя за околицу, мы с Луньковым наблюдали в бинокль за крестьянином, спешившим навстречу полицаям. Вот он подбежал к ним и что-то сказал, указывая рукой в сторону деревни. Развернув коней, полицейские бросились наутек.

Жители деревни, довольные таким оборотом дела, долго смеялись над перетрусившими полицейскими. Потом забеспокоились, полагая, что, узнав, как ее провели, полиция выместит на них зло.

— А вы их и дальше так обдуривайте. — весело засмеялся Луньков. — Зарежьте свиней и кушайте себе на здоровье, а когда придут реквизиторы, заявите, что в деревне остановились немцы и забрали всех свиней.

— А о сегодняшнем что говорить?

— Скажите, что ошиблись. Пришли, мол, солдаты в белых маскхалатах, некоторые из них говорили по-русски, так и приняли их за большевиков и, не желая полицаям плохого, предупредили. Только сумейте хорошенько соврать — полицейские еще благодарить будут.

— Правильно, — согласились крестьяне.

Задерживаться в деревне было небезопасно, так как в восемнадцати километрах, в местечке Улла, стоял большой немецкий гарнизон. Я попросил у крестьян несколько подвод.

После полудня мы оставили деревню. Из всех хат высыпали жители, даже два древних старика слезли с полатей, чтобы пожелать нам доброго пути и боевых удач.

Легко скользили полозья по мягкому снегу, подпрыгивая, бежали лошади. В лицо дул теплый весенний ветер, от лошадей шел пар. Проехали деревни Стайки и Вече, добрались до деревни Поддубища. Здесь, отпустив подводы, снова встали на лыжи и всю ночь шли по глубокому рыхлому снегу. Рано утром, измученные тяжелой дорогой, мы остановились в низкорослом кустарнике. Впереди раскинулась обширная равнина, пересекать которую в дневное время было опасно. Невдалеке проходила дорога, по ней то и дело проносились немецкие автомашины.

Утро выдалось холодное, колючий ветер пронизывал до костей. Разгоряченные быстрой ходьбой, партизаны стали мерзнуть. Разжигать костры было опасно: их сразу заметили бы с дороги.

Меньшиков и Николаев отправились в разведку. Вернувшись, они доложили, что в полукилометре от дороги на берегу озера стоят два больших дома, принадлежащие леспромхозу. В одном из них размещается какая-то немецкая контора, туда ежедневно к десяти часам утра приезжают трое гитлеровцев в штатском в сопровождении одного в военной форме. Они работают до четырех часов дня, потом уезжают. Во втором доме живут лесник с семьей и сторож, охраняющий контору.

Я посмотрел на часы: половина девятого.

— Идем, товарищи!

Подниматься было тяжело: от усталости и холода ноги одеревенели. Несмотря на то что местность вокруг была изъезжена, мы решили идти гуськом, в одну лыжню.

Лесник принял нас настороженно и холодно. Наверное, не только потому, что жил он с семьей не очень просторно.

Часть партизан залезла на чердак. С обеих сторон были слуховые окна, но, чтобы вести круговое наблюдение, сделали щели в крыше. Четверо партизан вели наблюдение, остальные грелись у трубы. Лаврик с Розумом и еще несколько партизан остались в комнате. Лесник, сторож, комиссар и я пошли в контору, осмотрели все три комнаты. В последней мы увидели телефон.

— Исправный? — спросил я у лесника.

— Вчера работал.

Мы с Морозкиным переглянулись. Иметь соседями четырех немцев с телефоном не совсем приятно. «Испортить», — мелькнуло у меня в голове. Но это вызовет подозрение… Решили оставить в сохранности.

Выйдя из конторы, лесник начал нас просить:

— Вы не трогайте немцев, а то моей семье также придется с жизнью проститься. Откровенно говоря, я не хотел вас пускать, но уж коли принял — не выдам. Дети тоже будут молчать.

— Пусть дети сегодня дома сидят, у нас есть мастер рассказывать сказки, он им много расскажет… А немцы в дом не заходят? — спросил я.

— Пока не были, — буркнул лесник.

В десять часов приехали немцы. Лесник то выходил из дому, то возвращался обратно. Его жена, еще молодая, но с бледным изнуренным лицом, приготовила нам чай, наварила картошки. Я видел, как она при каждом скрипе дверей или шорохе на чердаке испуганно вздрагивала. Спокойным, ровным голосом Луньков рассказывал детям сибирские сказки. Мучительно долго тянулось время. Достаточно было бы двух партизан, чтобы уничтожить немцев и освободиться от гнетущего чувства напряжения, однако в партизанской борьбе не всегда надо действовать оружием.

Наконец немцы вышли из конторы, сели в сани и направились к дороге. Вскочив с пола, партизаны облепили окна и следили за подводой, пока она не скрылась. Кто-то сказал:

— Вот гады, сколько нас в напряжении держали…

Хозяева заметно повеселели. Мрачноватый лесник в первый раз улыбнулся.

— Весь день ходил, как по углям. Года нет, как немцы здесь, а что из меня сделали: каждого шороха боюсь.

— А вы научитесь ненавидеть фашистов, тогда и страх пройдет, — сказал комиссар.

Вечером мы двинулись дальше и к утру достигли деревни Осетище, а следующей ночью благополучно проскочили шоссе Минск — Лепель и остановились отдохнуть в небольшом лесу. Развернув карту, сориентировались на местности. Мы находились недалеко от деревни Федорки Бегомльского района Минской области.

Весна в полном разгаре: зажурчали придорожные ручейки, канавы заполнились водой, по краям дорог резко обозначились черные полосы талой земли. В лесу осевший снег превратился в серое месиво. Лыжи то и дело проваливались, застревали и наконец окончательно отказались служить.

Солнце уже высоко поднялось, когда отряд остановился на дневку в небольшой затерянной в лесу деревушке.

Крестьяне хорошо нас приняли, рассказали, что немцы заезжают не часто. Мы разрешили отряду отдохнуть.

Под вечер политрук Алексей Алексеевич Николаев привел двух молодых мужчин в добротных городских шубах. Он рассказал, что, сменясь с поста, заметил двух подростков, вышедших из деревни. Из опасения, как бы они не разболтали в соседней деревне о появлении партизан, решил их нагнать. Пройдя с полкилометра, увидел едущую навстречу ребятам подводу, в которой сидели двое мужчин. Перекинувшись с ними несколькими словами, мальчики пошли дальше. «Полиция, — подумал Николаев, — надо задержать». Когда подвода поравнялась с ним, Николаев стремительно вскинул автомат.

— Кто такие?

— Я староста деревни Федорки, а это — здешний бургомистр, — спокойно ответил коренастый мужчина с длинными вьющимися русыми волосами. — А ты кто?

— Партизан, — не отводя автомата, ответил Николаев.

— Если ты партизан, то опусти автомат и садись в сани — мы свои люди. Ребята сейчас сказали, что ваш отряд остановился в деревне, так мы можем помочь, предоставить транспорт, — проговорил тот же мужчина.

Николаев несколько оторопел, однако постарался казаться спокойным. Встав сзади на полозья, велел трогаться. И вот они в деревне.

— А ребят упустил? — спросил я у Николаева.

— Не догонять же, коли этих встретил!..

Меня беспокоил уход ребят, а тут еще эти два немецких пособника.

— В отношении ребят вы не сомневайтесь, полиции они не сообщат, — заверил меня один из задержанных, с округлой, недавно отпущенной светлой бородкой. — Нас-то они предупредили, что партизаны приехали, но мы не полицаи, мы рады вашему приезду. — Он отрекомендовался Янковским Леоном Антоновичем и показал на стоящего рядом: — А это мой товарищ, Виктор Иванов, староста деревни.

Они рассказали, что до войны работали в западных областях Белоруссии. Отступить не успели и, перебравшись из своего района, осели в деревне Федорки, где у Янковского есть родня. Жители Федорок уверили немцев, что Янковский и Иванов — кулаки, сидевшие в тюрьме при Советах. Оккупанты возвели, их в высокие ранги: одного — бургомистром, другого — старостой. Теперь они помогают семьям военнослужащих, скрывающимся патриотам, регистрируют на жительство вышедших из окружения военнослужащих. Весной с группой добровольцев собираются уйти в партизаны.

Трудно было решить, что за люди, а арестовывать невинных тоже нельзя. Решили их отпустить.

— Продолжайте свой путь, — сказал я им. — А мы отправимся своим.

Немного помолчав, Янковский сказал:

— Все-таки не доверяете?.. Что ж, пожалуй, правильно делаете. Словам верить нельзя… А может, надумаете побывать у нас в Федорках? Баньку истопим, освежитесь… Предательства не бойтесь. Если желаете, пришлем за вами подводы.

Мы вышли на улицу посоветоваться.

— Для меня они загадка, — задумчиво произнес Луньков.

— Для меня тоже, — ответил я, — но попробуем ее разгадать.

Мы согласились с предложением Янковского, условились о пароле, договорились о месте и времени, где и когда будем ждать подводчиков.

Янковский с товарищем уехали.

Как только они скрылись из виду, я приказал отряду выступать.

Выйдя из деревни, в двух километрах от нее, мы залегли и стали ждать. Если приедут полицаи или каратели, встретим их как полагается.

Вот показались десять подвод, подводчики назвали пароль, и мы несколько настороженно сели в сани. Не доезжая деревни, слезли и огородами вошли в нее.

Улицы большого села Федорки были пустынны. Нас развели по домам, и повсюду хозяева встречали нас с трогательным радушием.

Я все время не расставался с Янковским и Ивановым. Янковский, улыбаясь, сказал:

— Конечно, спокойнее, что ваши посты стоят вокруг деревни, но мы с Ивановым до вашего прибытия по всем дорогам выслали наших разведчиков; лишь противник приблизится на пять километров, вы уже будете о нем знать.

Хорошо отдохнув, мы проснулись рано утром.

Днем гостеприимные селяне вытопили для нас баню, где по очереди вымылся весь отряд. Идя в баню, я слышал, как Долик Сорин жаловался Добрицгоферу:

— Карл Антонович, надо мной все смеются, апостолом называют. Нельзя ли из вашего белья как-нибудь сшить настоящий маскхалат.

— Это можно. В доме, где я остановился, есть швейная машина, приходи, попросим хозяйку, — пообещал Добрицгофер.

Помывшись, все сменили белье, только Добрицгофер стал надевать старое, предварительно прожарив его. Увидев это, Сорин бросился к нему:

— Карл Антонович, мне больше маскхалат не нужен… Снег тает… Я попрошу хозяйку выстирать белье, и вы переоденетесь.

Карл Антонович, смеясь, отказался.

После бани все повеселели. Хотелось хоть на минутку забыть, что находимся в тылу врага.

Незаметно прошел день. Вечером, собравшись в просторной избе, партизаны пели боевые песни, а также недавно родившиеся партизанские. Жители пришли послушать нас. Для них приход советских бойцов стал праздником. Янковский и Иванов с увлечением пели вместе с нами:

Я тихонько сказал Янковскому:

— Вижу, население любит вас. И радостно смотреть, что вы поете наши песни. Но помните: не с каждым можно быть откровенным.

— Здешние друг друга не выдадут, — с гордостью ответил он.

И оказался прав. В июне 1942 года немцы повесили Янковского, но не из-за предательства: он открыто содействовал побегу пленных, которых вели через село. А Виктор Иванов успел уйти в партизаны.

Поздно вечером нас ждали запряженные в сани добрые кони. Лыжи и маскхалаты роздали крестьянам, только Сорин свой чисто выстиранный «маскхалат» отдал Добрицгоферу.

Ехали быстро. В пяти километрах от деревни отпустили подводчиков. Ноги, привыкшие к ходьбе на лыжах, непроизвольно пытались скользить. Хорошо отдохнувшие партизаны, не чувствуя тяжелой ноши за спиной, быстро шагали по дорогам. Благополучно миновав Сергучевский канал, к утру подошли к Березине. Лед еще стоял, но его поверхность уже залита водой. Идти по льду опасно. Я и радист Глушков взяли большие палки и стали переходить реку. Ноги ныли от холодной воды. У середины реки мы услышали голос Лунькова:

— Вернитесь, нашли другой способ!

Убедившись, что по льду перейти не удастся, мы возвратились.

Обогнув заросший кустарником бугор, мы увидели остов сожженного моста, а на противоположном берегу большое село. Решили переправляться по мосту, положив доски через пролеты. Одна группа переправляется, другая прикрывает подход. За двадцать минут переход Березины был закончен.

Чтобы быстрее попасть в лес, я приказал разведке идти по окраине деревни Броды, расположенной в трехстах метрах от моста. Петухи в ней неугомонно голосили.

Вдруг из деревни навстречу партизанам выбежал шустрый мальчуган в рваной одежонке; взлохмаченные волосы прикрывала помятая фуражка с расколотым надвое козырьком. Я спросил у него, есть ли в деревне немцы. Мальчик отвечал, что фашистов там нет, но мялся и что-то бормотал о двух вооруженных мужчинах со звездочками на шапках.

Мы направились в деревню. Шедшие впереди Меньшиков и Назаров услышали окрик «Стой!» и залегли.

— Выходи один на линию огня! — послышалось с опушки леса.

Вышел Меньшиков. Начались переговоры, во время которых выяснилось, что это партизаны из группы лейтенанта Сергея Долганова, действовавшей в лесах этого района.

И вот перед нами стоят «двое со звездочками на шапках». Это партийный работник Ясюченя Тимофей Васильевич и боец Григорий Лозабеев. Они возвращались с задания. Ясюченя пригласил нас к себе, и мы двинулись в лагерь Долганова, находившийся в лесах Бегомльского района.

Шли по топким, труднопроходимым березинским болотам. После восемнадцати километров пути, вконец измученные, выбрались на поляну. Невдалеке показалась маленькая деревушка Уборок. Предвидя близкий отдых, бойцы подтянулись. Шаг стал бодрее, головы поднялись.

— Оккупантов в деревне нет? — спросил я у Лозабеева.

— В эту деревню они боятся заходить, — уверенно ответил тот.

— Противник может оказаться там, где его меньше всего ожидаешь, — возразил я и выслал разведчиков.

Подойдя к деревне, они дали сигнал: «Немцы!» Партизаны возвратились к опушке леса и залегли прямо в воду, готовясь к бою.

Я посмотрел в бинокль: на рукавах фашистов были ясно видны эмблемы.

— По-видимому, карательный отряд, — сказал я лежавшему рядом комиссару.

— Всыплем, — спокойно ответил он.

Заметив партизан и полагая, что они, как обычно плохо вооружены, каратели бросились в атаку. Впереди, размахивая руками, бежал длинноногий эсэсовец. Я взглянул на партизан. Их лица были серьезны и сосредоточенны. Отдал команду:

— Без приказания огня не открывать и не отходить.

Каратели были уже настолько близко, что под железными касками можно было различить их лица.

— Бандит, сдавайса! — крикнул немецкий офицер.

Я дал знак лежащему рядом Малеву. Едва офицер произнес эти слова, раздалась автоматная очередь. Враг рухнул на землю. Недалеко от него бежал фашистский пулеметчик, который собирался уже залечь, но меткая партизанская пуля пригвоздила его к земле.

Фашисты потеряли двух человек, но они слышали с нашей стороны лишь один автомат. С криком «Сдавайса!» они побежали еще быстрее.

— Огонь! — скомандовал я.

Дружно заработали автоматы и винтовки всех тридцати четырех бойцов. Каратели смешались, некоторые остались лежать навечно, раненые поползли назад.

Разбив карательный отряд, мы отошли в глубь леса и остановились на большой поляне. Весеннее солнце заливало ее теплыми лучами. Вместе с комиссаром и Луньковым наметили дальнейший маршрут. Ясюченя помогал нам. Партизаны устали, но были бодры, довольные исходом боя.

Я упрекнул долгановцев за излишнюю самоуверенность:

— Вот вы заявили — немцев в Уборке не может быть, а на самом деле?!

— Зато теперь будут знать, как ходить, — сказал смущенный Лозабеев.

Отдохнув и подсушившись на солнце, мы с трех сторон вошли в Уборок. Крестьяне рассказали нам о результатах боя с карателями. Были убиты начальник карательного отряда города Борисова, награжденный двумя железными крестами, и около десяти солдат, четверо ранены. Каратели приняли наш отряд за десант Красной Армии, взяли в деревне восемь подвод и, подобрав убитых и раненых, уехали в Борисов.

В деревне мы немного подкрепились и, не задерживаясь, отправились дальше.

Утром отряд приблизился к лагерю Долганова. Секрет долгановцев, принявший нас за немцев, открыл стрельбу. Мы быстро залегли. Ясюченя и Лозабеев закричали: «Свои! Свои!» — и встали во весь рост, чтобы товарищи их Увидели.

Вскоре партизаны обоих отрядов дружно беседовали. Радисты установили рацию. Я написал радиограмму, сообщил о месте нашей стоянки и о встрече с местными партизанами. Радисты передали ее в Центр.

Вечером Долганов, высокий, стройный, молодой еще человек, черноволосый, с правильными, резко очерченными чертами лица, с карими глазами, долго расспрашивал о Москве, о фронте. Утром он познакомил нас с Иваном Иосифовичем Ясиновичем, который перед войной работал секретарем Смолевичского райкома партии. По заданию ЦК Коммунистической партии Белоруссии Ясинович был направлен в тыл врага для подпольной работы и организации диверсионных групп. Группа Ясиновича на участке железнодорожной магистрали Минск — Смоленск уже пустила под откос девять эшелонов и создала несколько подпольных групп из местных патриотов в Бегомльском районе. Теперь его группа влилась в отряд Долганова.

В лесах Бегомльского района действовало еще семь мелких партизанских групп. По инициативе Ясиновича было проведено совещание, в котором приняли участие Долганов, комиссар Морозкин, начштаба Луньков, Ясинович и я. Все пришли к выводу — мелкие группы необходимо объединить в одно крупное соединение. Решение нужно было немедленно провести в жизнь, так как мелкие группы, сыгравшие на первом этапе партизанской борьбы положительную роль, уже не справлялись с задачами нового этапа разросшейся партизанской войны. Дисциплина в этих группах была не на должном уровне. Находились и такие вояки, которые считали, что дисциплина в партизанских отрядах — вещь ненужная.

Мы послали во все группы своих людей пригласить их к нам для обсуждения организационных вопросов.

Через два дня пришло шесть групп общей численностью в шестьдесят пять человек. На большой поляне было проведено общее собрание партизан.

— Товарищи партизаны! — выступил Ясинович. — Мелкими группами мы только кусаем врага, а нужно бить его смертельно. Поэтому надо объединиться.

Морозкин, Луньков и я поддержали это предложение.

В партизанских рядах начались оживление, споры, все громче звучали голоса одобрения. Было решено создать один отряд и присвоить ему название «Борьба». По моему предложению командиром отряда был выбран Долганов, комиссаром — Ясинович. Отряд теперь насчитывал восемьдесят человек. Мы с комиссаром и начальником штаба помогли командованию отряда «Борьба» выработать внутренний распорядок, выделить диверсионные группы. Луньков занялся обучением этих групп. Из своих запасов мы дали отряду тол, капсюли, магнитные мины и патроны.

В отряде «Борьба» оказалось немало коммунистов и комсомольцев. Усилиями Морозкина и Ясиновича были созданы партийная и комсомольская организации. Действия отряда Долганова приняли теперь другой характер. Много сил было уделено созданию диверсионных групп. Вскоре первая группа, обученная Луньковым, вышла на железную дорогу. С нашей помощью были выделены инициативные группы для организации новых партизанских отрядов в Бегомльском и Борисовском районах.

Связи с Минским подпольным обкомом партии наш отряд еще не имел, и 13 апреля 1942 года мы радировали прямо в Москву о создании партизанского отряда «Борьба». На другой день был получен ответ; поздравляя партизан отряда «Борьба», штаб желал им успехов в борьбе с захватчиками. Эту радиограмму Сергей Никифорович Долганов зачитал отряду.

— Узнала про нас Москва! Теперь начнем воевать по-настоящему! — радовались партизаны.

3

Мы получили радиограмму, в которой приказывалось нашему отряду двигаться в назначенное место. Я попросил у Долганова проводника.

— Вы мне помогли, берите любого, — сказал он.

Провести нас безопасными путями взялся Ясюченя.

Перед рассветом отправились в путь. Далеко провожали нас Долганов и Ясинович. Мы назначили пароль для возможной встречи и тепло распрощались.

Через несколько суток отряд остановился в лесу близ деревни Белые Лужи. Отсюда недалеко до шоссейной магистрали Москва — Минск, а за ней в одном километре железная дорога, которую нам предстояло перейти. Ясюченя, Меньшиков и Денисевич привели местного жителя. Он пообещал провести отряд через шоссе и железную дорогу.

Темнело. На станции Жодино пыхтел под парами паровоз. Развернув карту, наметили маршрут. Проводник-крестьянин советовал переходить шоссе и железную дорогу близ станции, а реку Плиса, протекавшую параллельно железной дороге, форсировать по плотине мельницы.

Ожидая возвращения разведчиков, партизаны чистили оружие, осматривали диски, отдыхали. С наступлением темноты проскользнули через шоссе. Разведчики во главе с Меньшиковым шли впереди, автоматчики Малев, Назаров, Кишко и Ясюченя прикрывали отряд с флангов.

Перейдя железную дорогу, разведчики натолкнулись на путевого обходчика. Тот крикнул по-русски: «Стой!» Разведчики отскочили за палисад, а обходчик побежал к Жодино, где стоял карательный отряд. Находившийся в засаде Малев погнался за обходчиком и схватил его. Тот заорал. Подскочивший Меньшиков скомандовал переправить обходчика через насыпь. Услышав шум, со станции выбежала группа немцев и открыла беспорядочную стрельбу. Из стоявшей рядом будки выскочило еще несколько охранников, которые с криками «Хальт!» кинулись на разведчиков. Те бросили обходчика, перебежали дорогу и укрылись в кустарнике. Стрельба усиливалась.

Узнав, что разведчики вступили в перестрелку с железнодорожной охраной, я послал им в помощь Николаева с шестью партизанами. Эту группу противник встретил сильным огнем.

Прошло несколько минут, стрельба не прекращалась. Тогда я поднял отряд и приказал переходить железную дорогу. Уже миновали елочный палисад, как вдруг противник осветил местность ракетами.

— Огонь! — подал я команду. — Вперед! В атаку!

Партизаны бросились к полотну. Я увидел, как упал Добрицгофер.

«Неужели убит?» — больно кольнуло сердце.

Опять залегли. Немцы открыли ураганный огонь. В темноте рельсы искрились от попадавших в них пуль.

— Выносите Карла Антоновича, — приказал я Денисевичу.

Когда Добрицгофера вынесли, мы начали отходить.

— Ну что? — спросил я Лаврика, наклонившегося над Карлом Антоновичем.

— Ранен в грудь и ногу, будет жить, — успокоил меня Лаврик.

Меньшиков и Николаев со своими людьми еще не вернулись. Неизвестно — проскочили они или нет. Тревога терзала нас. С раненым Добрицгофером переходить железную дорогу было трудно: за ней почти сразу начиналась глубокая, разлившаяся от весеннего паводка река Плиса.

Посоветовавшись с Морозкиным и Луньковым, решили возвратиться в лес. Наскоро сделав носилки, положили на них Карла Антоновича. Чтобы не стонать от боли, он до крови кусал губы. Четверо партизан с трудом несли его. Возле шоссе залегли. Со стороны Борисова показался свет, послышался гул моторов. Мы плотней прижались к земле. Мимо промчались четыре автомашины с гитлеровцами и два броневика. Это прибыла помощь. Как только немцы проехали, мы бесшумно перешли шоссе и отошли в небольшой лесок. С правого фланга немцы продолжали вести огонь. Нас выручила темная, беззвездная ночь.

Мы прошли около трех километров и остановились отдохнуть. Из еловых веток сделали шалаш, уложили раненого. При свете карманного фонаря Лаврик перевязал ему раны. Лицо Карла Антоновича приняло восковой оттенок.

— Держись, Карл Антонович, — тихонько сказал я.

Добрицгофер приоткрыл глаза, хотел что-то сказать, но едва смог пошевелить запекшимися, окровавленными губами.

— Для выздоровления необходим полный покой и хороший уход, не говоря уже о питании, — шепнул мне Лаврик.

Что-то сдавило мне горло. Я вышел из палатки. «Необходим полный покой. Разве его здесь найдешь?» — раздумывал я.

Меньшикова и Николаева все еще не было. Выслали разведчиков. Выйдя на опушку, они услышали тихий разговор и по голосам узнали товарищей. Это была группа Николаева.

Рассвело. Нудно и медленно тянулось время. В шалаше, забывшись, стонал Карл Антонович. Отряд подготовился к обороне. Разведчики облазили весь лес поблизости, а Меньшикова не нашли. «Стало быть, он перешел железную дорогу», — заключили мы.

По деревням и селам в поисках партизан свирепствовал борисовский карательный отряд.

Я решил Меньшикова больше не ждать. Он знал конечный пункт похода, намеченные стоянки, знал и людей в Червенском и Пуховичском районах, через которых в случае необходимости мог с нами связаться.

Наибольшую тревогу вызывало состояние Карла Антоновича. Его надо было устроить куда-либо в безопасное место. Ночью мы зашли на хутор лесника Захара Алексеевича Акулича, расположенный в лесу, у дороги, по которой часто ездили немцы. Вокруг усадьбы виднелись свежие следы грузовых машин. Рискованно заходить, но иного выхода нет.

Постучали в окно. Щелкнул замок, и открылась дверь. При свете зажженной спички увидели перед собой худощавого человека в крестьянской рубашке.

— Что нужно? — спросил он спросонья.

Я вошел в избу, электрическим фонариком осветил комнату. Хныкали разбуженные дети. За деревянной перегородкой жена Акулича держала на руках грудного ребенка и с испугом смотрела на меня.

— Не бойся, мамаша, мы свои люди, партизаны, — сказал Луньков. — Нет ли у вас горячей воды? У нас ранен товарищ, нужно обмыть и перевязать раны.

Женщина отдала стоявшей около нее девочке ребенка и, надев юбку, загремела горшками. Хозяин вышел во двор, увел в сарай надрывавшуюся от лая собаку. Карла Антоновича внесли в дом, положили на стол. Тяжело дыша, он едва смог глотнуть липового чая. Дальше нести его не было возможности.

— Часто у вас бывают немцы? — спросил я хозяина.

— Часто. То за дровами, а то просто останавливаются на ночь. Ведь мы у самой дороги, — как бы оправдываясь, говорил лесник.

Я достал карту: поблизости не было ни одной усадьбы, а в деревне у нас нет проверенных людей, нести туда раненого неразумно. Подумав, вызвал хозяина во двор.

— Когда последний раз были немцы?

— Часа два назад, — ответил он.

— Откуда приезжали?

— Откуда — не знаю, но видел, как они ехали со стороны Жодино к Минску.

— Вы советский гражданин, а мы партизаны. Примите нашего раненого товарища, — попросил я.

— Что вы партизаны — верю, но бойца вашего не приму, — угрюмо ответил хозяин и отступил на шаг.

— Почему?

— Сами видите: живу у дороги, немцы каждый день бывают. Найдут бойца — не только ему, всем нам петля. Думайте обо мне что хотите, а принять не могу.

— Наш товарищ пролил кровь за вас и ваших детей. Люди грудью бросаются на вражеские пулеметы, а вы в трудную минуту не хотите помочь партизанам сохранить жизнь советского патриота.

Я чувствовал, что лесник колеблется. Помолчав, он сказал:

— Как хотите, а в хозяйстве его укрыть нельзя: или кто заметит, или дети проболтаются, мало ли чего может быть.

Я и сам уже склонялся к выводу что лесник прав — в его доме раненого укрыть нельзя. Тогда я предложил спрятать его недалеко от хозяйства.

— Ну, спрячу. А что дальше? — спросил Акулич.

— Вы должны его скрывать от всех, в том числе и от своей семьи, приносить ему пищу, делать перевязки.

— Кормить? Чем же я его буду кормить, когда мы сами голодаем, а раненому нужны будут яйца, молоко? — возразил он.

Я вынул из сумки пачку немецких марок и отдал Акуличу.

— За это можно купить?

— Можно.

— Только смотрите, осторожней покупайте, чтобы не пало подозрение, и пусть лучше семья тоже не знает ничего о деньгах.

Акулич согласился. Я строго предупредил его:

— Смотри, друг, оккупанты нагрянули и уберутся, а Советская власть была, есть и будет. Если предашь — тебя все равно настигнет карающая рука народа.

Акулич угрюмо, но твердо сказал, что предателем он не был и не будет.

Вместе с ним мы нашли подходящее место, быстро сделали землянку, тщательно замаскировали.

Я представлял себе состояние Карла Антоновича. Остаться тяжелораненым, беспомощным у неизвестного человека было нелегко. Но он держался молодцом и даже пытался шутить. Перед уходом Лаврик еще раз тщательно перевязал ему раны, оставил достаточное количество медикаментов и бинтов, а я — немецкие марки и продукты на первое время. Карл Антонович отдал мне автомат, маузер, а две гранаты оставил себе.

— Коли придется уходить из этого мира, парочку фашистов с собой прихвачу.

Прощаясь, я едва сдержал слезы:

— Выздоравливай, Карл Антонович. Через месяц пришлем за тобой, можешь быть спокоен.

— Еще повоюем вместе. Рот фронт! — тихо проговорил он.

С Захаром Алексеевичем Акуличем договорились, что он отдаст Добрицгофера только по условленному паролю. Перед рассветом отряд вышел в направлении деревень Большие и Малые Олешники, находящихся в тридцати километрах от Минска. По пути зашли в деревню Точилище и, достав продукты, двинулись дальше.

29 апреля 1942 года мы прибыли в район Олешников, примерно в 18 километрах от Логойска. От населения узнали, что в этих местах находится десантная группа с красными звездочками на шапках.

«Не группа ли Меньшикова бродит здесь?» — мелькнула надежда.

Тут нам снова пришлось убедиться, что если мы, посланцы Большой земли, ищем себе опору среди местного населения, то и оно в свою очередь стремится объединиться с нами. Наш отряд пополнился здесь хорошим бойцом — политруком Мацкевичем.

Узнав о продвижении какого-то партизанского отряда, который останавливался в Точилищах, Гавриил Михайлович Мацкевич решил примкнуть к нему. За ним следила полиция. Взяв рыболовные снасти, чтобы не вызвать подозрения, он вместе с отцом отправился на поиски партизан. За деревней Точилище на лесной тропинке заметил следы сапог. Обрадовавшись такой удаче, пошел по следу и вскоре наткнулся на двух человек в военной форме с автоматами в руках. Один из партизан, Иван Розум, оказался его земляком. Партизаны привели Мацкевича в отряд.

Мы узнали, что Мацкевич — уроженец деревни Каминка Минской области. Отец его крестьянин. Мацкевич окончил Борисовское педагогическое училище и работал учителем в совхозе «Шипьяны» Смолевичского района. Перед войной его призвали в Красную Армию, направили в Ленинградское Краснознаменное военно-политическое училище имени Энгельса, а после окончания — в танковую дивизию. Здесь его выбрали секретарем комсомольской организации полка и членом партийного бюро.

В сотнях боев участвовал Гавриил Мацкевич. Недалеко от станции Темный Лес он с горсточкой бойцов и командиров попал в окружение. Попытка пробиться к своим через линию фронта не удалась. Мацкевич, раненный, на некоторое время обосновался в деревне. У него никогда не было мысли о прекращении борьбы с оккупантами…

— А поэтому, товарищ командир, прошу вас взять меня в свой отряд, — закончил он свой рассказ.

— Добро пожаловать! — сказали мы с Морозкиным.

Радости Мацкевича не было границ.

— Нельзя ли моему отцу повидать вас?

— А далеко он? — спросил я.

— Да тут рядом, на опушке.

Мы разрешили. Мацкевич ушел, а через час он возвратился вместе с отцом, шестидесятилетним, еще крепким стариком. Подойдя к нему, я поздоровался.

— Ну как, ваш сын не подведет нас?

— Что вы, товарищ командир, за сына я ручаюсь: он у меня орел.

Тут же я отдал Гавриилу Мацкевичу автомат Карла Антоновича.

— Надеюсь, оружие будет в надежных руках.

Уходя, отец Мацкевича наказал сыну быть примерным и смелым в бою с фашистами, а нам пожелал успеха в священной борьбе.

Итак, Минск недалеко. Отряд достиг намеченной зоны действий. Мы знали, что партийное подполье в Минске возникло в первые же месяцы фашистской оккупации. По призыву Коммунистической партии народ Белоруссии поднялся на борьбу с захватчиками. Повсеместно создавались подпольные группы и партизанские отряды. Теперь нам необходимо наладить связь с местными партийными и подпольными организациями, помочь им в организации борьбы.

В разных направлениях я разослал разведчиков для выявления размещения немецких частей, штабов и складов. Одновременно мы начали искать действовавшие разрозненные группы партизан. Перед разведывательными группами поставили задачу нащупывать связь с минским подпольем, которое несомненно существовало, но, видимо, нуждалось в помощи.

Не трудно нынче, сидя за письменным столом, писать о принятых решениях и их выполнении. Но тогда… Ох, и трудно было осуществлять задуманное. Небольшой отряд находился в глубине вражеского тыла, пока только налаживал связи с местным населением и подпольщиками.

В Червенский и Смолевичский районы пошли Иван Викторович Розум и Николай Николаевич Денисевич, в Пуховичский — Николай Андреевич Ларченко, в Руденский — Кузьма Николаевич Борисенок, в Заславский — Николай Федорович Вайдилевич. Им дали пароль и места явок.

С отрядом направились к Олешникам, где надеялись найти Меньшикова. Высланные вперед разведчики встретили пастухов. Они сообщили, что немцев в деревне нет.

Вечером в деревню в форме полицейского мы послали старшину Воробьева. Он пришел прямо к старосте. Тот рассказал, что в лесу действительно находится десантная группа и что ее бойцы заходили в деревню за продуктами.

Стояли последние дни апреля, но было еще холодно. По ночам болота покрывались тонким слоем льда. Деревья еще не зазеленели, и укрываться в лесу было трудно. Мы жили в густом ельнике в наскоро построенных шалашах. Кончились патроны и взрывчатка. Необходимо было вызвать самолет с Большой земли. Луньков выбрал близ Малых Олешников небольшую поляну. Мы дали радиограмму в Москву, сообщили координаты площадки и просили как можно скорее прислать боеприпасы и взрывчатку. В тот же день получили положительный ответ.

30 апреля вечером остановились на ночлег в деревне Малые Олешники, и комиссар в честь Первого мая организовал митинг населения. Пока радисты устанавливали рацию, Морозкин рассказал крестьянам о положении на Фронте, о жизни в советском тылу.

— Прошу слушать! — объявил радист Глушков.

Жители деревни столпились около рации. Радиоволны принесли первомайский приказ Верховного Главнокомандующего. В приказе подводились итоги десятимесячных боев советских войск, ставились очередные задачи по разгрому фашистской Германии.

Вечер закончился скромным ужином, приготовленным для нас населением.

Мы с комиссаром зашли в дом, где до войны жили зажиточные колхозники. Хозяйка поставила на стол картошку, налила по стакану молока.

— Чем богаты, тем и рады, — пригласила она нас.

В это время в комнату вбежала девочка лет шести. Голодными глазенками посмотрела она на стол. Егор взял ее на колени, предложил ей молоко, она с жадностью стала пить, вцепившись обеими ручками в стакан. Уже не первый раз мы видели, что крестьяне отдают нам последнее. Я пододвинул девочке свой стакан. Выйдя из-за стола, покопавшись в вещевом мешке, достал несколько кусочков сахару и положил на стол. У хозяйки навернулись слезы.

В другой комнате мы увидели лежащего мальчугана.

— Что с ним?

— Не знаю. Может, простыл. Одежонки-то нет.

Мы прислали нашего Лаврика. Он осмотрел мальчика и, к счастью, не найдя ничего серьезного, оставил лекарства.

1 мая погода стояла холодная, выпал снег. Не желая оставлять следов, решили обождать до следующего дня.

2 мая в четыре часа утра послышалась пулеметная очередь. Объявили тревогу. Отряд быстро поднялся и стал отходить в лес. Неподалеку от приемочной площадки остановились. Луньков с группой партизан отправился искать место для привала. Вскоре они вернулись и повели отряд в молодой лесок с густым кустарником, где журчал небольшой ручеек. Начали строить шалаши. Здесь мы решили дожидаться самолета, но утренняя стрельба беспокоила меня. Я решил связаться с Москвой и предупредить, чтобы самолет пока не высылали. Посланные устанавливать рацию Луньков и радист Пик (Лысенко Александр Александрович) заметили каких-то двух человек.

— На соседних холмах неизвестные люди. Начштаба следит за ними, — тяжело дыша от быстрого бега, сообщил Пик.

Мы подняли партизан и повели их на вершину холма. Бесшумно заняли оборону. Я подошел к Лунькову. Вот к неизвестным приблизились еще двое. В бинокль мы увидели у одного из них под дождевиком хорошо знакомый мундир.

— Кажется, эсэсовцы, — прошептал я.

Луньков указал на соседний холм. Там тоже появились немцы.

Я приказал приготовиться к бою, держаться спокойно, без команды не стрелять. Прошло несколько напряженных минут. Внезапно вблизи затрещали пулеметы. Каратели заметили нас. Стрельба усиливалась. Мы тихо и незаметно начали отходить, маневрируя под обстрелом. Пробрались в невысокий сосняк, залегли.

Стрельба то приближалась, то удалялась. Время от времени над нашими головами свистели шальные пули. Я приказал приготовить гранаты. И вдруг все стихло. Каратели потеряли нас.

Ночью пошел дождь и лил, не переставая, до утра. Весь следующий день мы пролежали на сырой земле. Стемнело. Каратели отошли, но с другой стороны послышался гул автомашин; мы поняли, что попали в блокированный оккупантами лес. Нужно было выбираться отсюда.

Ночью, уставшие и голодные, двинулись в поход. Дождь лил и лил, все промокли до костей. Дорогой, подбадривая партизан, начальник штаба Лось рассказывал о том, как лет двадцать пять назад он, потеряв в тайге направление, один проблуждал под таким же проливным дождем четверо суток.

— Хуже всего было, что один, — несколько раз повторил он. И каждый партизан, чувствуя рядом локоть товарища, веселее смотрел вперед сквозь темноту леса.

За ночь прошли около сорока километров. Под утро прибыли в деревню Коробщина. Поев, отошли в небольшой лесок. Костров не разжигали: обстановка была неизвестна. Вконец измученные партизаны, свалившись на сырую землю, быстро уснули. Я охранял сон партизан.

В эту ночь с особенно острой тревогой думал о группе Меньшикова. И сам он так живо вырисовывался перед глазами. Меня, правда, успокаивало то, что Меньшикову известны места встреч и люди; кроме того, он знал, какую работу надо проводить в первое время.

— Идите спать, — прервал мои размышления Лось, пришедший сменить меня. Я лег на его место и быстро уснул. Когда проснулся, было уже темно. Партизаны приводили себя в порядок. Около рации возился Пик.

— Можешь передать радиограмму? — сердясь на себя за то, что долго проспал, спросил я.

— Конечно!

Радировали, что пока не можем принять самолет.

4

Решили идти в леса Плещеницкого района и там окончательно обосноваться. Ночью подошли к деревне Селище и остановились. Отдыхали не более получаса, как от постовых пришло донесение: в деревню идет противник.

Партизаны выскочили из домов. В темноте разглядели двигающиеся фигуры и крикнули:

— Стой! Кто идет?!

Вместо ответа прозвучала команда:

— Станковый пулемет — на высоту, ручной — вдоль дороги, первый взвод — справа, второй слева, в обход — марш!

Мы залегли. Послышалось щелканье затворов.

— Кто такие? — раздался голос.

— Партизаны!

— Мы тоже!

«Атакующими» оказались партизаны из отряда «Дяди Васи» — Воронянского. Их было семь человек во главе с начальником разведки Романовым. Думая, что в деревне полиция, они своей демонстрацией рассчитывали нагнать на нее панику.

— Куда идете? — спросил я Романова.

— Громить волостное правление в волостном центре Заречье, — ответил Романов и попросил у меня людей.

Для того чтобы поосновательнее познакомиться с местными партизанами, мы решили повести туда весь отряд и принять участие в операции.

Подошли к мосту, впереди стало видно Заречье. Морозкин и Луньков с несколькими партизанами остались для прикрытия, а я с остальными вместе с группой Романова направился к зданию правления.

Воробьев тихо подполз к постовому и без шума снял его. Партизаны ворвались в здание. Романов с несколькими партизанами расстрелял бургомистра и двух полицаев. Захватив с собой наиболее важные документы, мы вернулись к мосту.

Романов посмотрел на мои рваные сапоги и сказал:

— В таких вы не дойдете даже до нашего лагеря, возьмите эти, — и он протянул мне новые сапоги, снятые с полицейского.

Я поблагодарил и отдал сапоги Мацкевичу — тот был совершенно бос.

Романов, чтобы запутать следы, вел нас кружным путем. Возле вывороченной грозой ели отряд остановился. Романов сказал: «Обождите здесь, мы сейчас» — и ушел.

Скоро он вернулся в сопровождении статного, широкоплечего мужчины.

— Уполномоченный особого отдела Воронков, — отрекомендовался он.

Воронков расспросил нас и, удостоверившись, что мы действительно партизаны, повел в лагерь. Встретить нас вышел командир отряда. Он был в чистой, хорошо отглаженной военной форме без знаков различия. Я с удовольствием отметил его отличную выправку кадрового военного.

— Майор Воронянский, Василий Трофимович, — представился он и, крепко пожав мне руку, пригласил в шалаш.

Мы разговорились. Василий Трофимович рассказал о себе. Раньше он был командиром 570-го отдельного батальона связи 13-й армии. В одном из боев батальон попал в окружение. Воронянский не пал духом и в сентябре 1941 года включился в партизанское движение. Весь свой армейский опыт, все незаурядные способности боевого командира отдал неутомимой борьбе против гитлеровских захватчиков.

Под стать ему был и комиссар отряда Иван Матвеевич Тимчук. Он с первых дней оккупации, оставшись в тылу врага, повел активную работу по мобилизации населения на вооруженное сопротивление врагу.

В отряде Воронянского насчитывалось уже около 150 бойцов. Многие из них уже участвовали в боевых операциях и накопили немалый опыт партизанской войны в тылу врага. «Золотой фонд» отряда составляли патриоты, вырвавшиеся из Минска, где, будучи участниками городского подполья, прошли суровую школу борьбы против немецко-фашистских оккупантов и их карательных органов.

— Эх, если бы здесь была степь, — вздохнул Василий Трофимович, — я бы пощупал немцев. Сядешь на коня — и летишь стрелой. Но ничего, просохнут дороги, и пробьемся к фронту…

— Зачем к фронту, когда и здесь можно бить врага, — сказал я. — Ведь у вас уже немалый опыт партизанской войны.

Воронянский задумался.

— Лучше всего запросить Москву, — продолжал я. — Пусть там узнают о вашем отряде и скажут, что делать.

— У вас есть рация? — оживился Воронянский. — Конечно же, запросите!

Пока мы беседовали, Пик натянул антенну, установил репродуктор.

И вот прозвучал голос Москвы: передавали сводку Совинформбюро.

Вместе с Воронянский мы подготовили радиограмму в Центральный Комитет партии. Утром 5 мая получили ответ:

Воронянский сообщил партизанам задание партии.

— Ура! Смерть фашистам! — прогремело в лесу.

Наш комиссар рассказал о разгроме немцев под Москвой, об усилении партизанской борьбы. После долгого обсуждения решили назвать отряд Воронянского «Мститель».

Москва сообщила о высылке для нас самолетов с боеприпасами. В районе деревни Крещанка подыскали подходящую площадку и стали ждать.

Было решено, что наш отряд проведет некоторое время в отряде «Мститель».

Мы с Морозкиным и Луньковым долго обсуждали, кого послать к Карлу Антоновичу, и, наконец, остановили выбор на Мацкевиче, который, как местный житель, хорошо знал обстановку и дороги окружающих районов.

— Можете выполнить ответственное задание? — спросил я Мацкевича.

— Я коммунист, — коротко ответил он.

— Отыщите эту усадьбу, — я показал на карте хозяйство лесника Акулича, у которого находился Добрицгофер, — там лежит наш раненый товарищ. Если он не так слаб, возьмите его с собой. Не забудьте пароль.

Мацкевич быстро собрался и с группой партизан вышел из лагеря.

Погода испортилась, снова зарядил дождь. Москва сообщила, что самолет пока прислать не может.

Какова обстановка в Минске, я не знал. Чтобы легче было отыскать минское подполье, обосновались неподалеку от города.

— Нужно послать людей в Минск, — предложил я комиссару.

— Правильно, — отозвался Морозкин. — Как городское подполье, так и партизаны сильны своей взаимной связью.

Тимчук подобрал четырех человек: уполномоченного особого отдела Максима Воронкова, того самого, который встретил нас у лагеря, Владимира Романова, Михаила Гуриновича и Настю Богданову. Я выделил в эту группу Кухаренка.

Кухаренок до войны работал в Минске на железной дороге. Там у него осталась мать. У Воронкова и Гуриновича в городе тоже были родные. У первого — сестра Анна, у второго — жена Вера Зайцева. Побеседовав с Гуриновичем и Воронковым, мы пригласили Настю. Я ее и раньше видел в отряде, часто слышал ее задорный смех и звонкие песни. Ей было на вид лет шестнадцать-семнадцать.

— Зачем тебе в отряде это дитя? — спросил я как-то у Василия Трофимовича.

— У этого дитяти на счету восемь убитых немцев. Таков у нее характер: в бою — огонь, а в лагере — беззаботная пташка.

Вот и теперь голубые глаза девушки весело и смело смотрели на нас.

— Где ты работала до войны? — спросил я.

— В Логойском районе секретарем сельсовета, — словно колокольчик, зазвенел ее голос.

— В Минске знакомые есть?

— Была подруга, сейчас эвакуировалась.

— Город хорошо знаешь?

— Три месяца была на курсах… Что, в Минск надо идти? — вдруг спросила она.

Мы с Тимчуком переглянулись.

— Да, — кивнул он. — Не побоишься?

— Не побоюсь, — ответила Настя и сжала губы.

— Смотри. Ведь коли немцы схватят, это похуже, чем пулю получить.

— Не побоюсь, — повторила она, тряхнув головой.

Взяв у Насти паспорт, мы отпустили ее.

К сожалению, ни у кого, кроме Насти, не было документов. Мы задумались, смогут ли наши товарищи пробраться в Минск. Условий паспортного режима в городе мы не знали. Вызвали партизан, изложили им наши сомнения.

— Дойдем, — твердо ответил Гуринович.

Обсудили план похода. Мужчины должны были идти без документов, в крестьянской одежде, с пистолетами и гранатами, Настя — с документами, без оружия. Перед городом она оставит партизан, сходит к Анне Воронковой, выяснит обстановку и, если все будет спокойно, приведет к ней ночью своих товарищей. Мы допускали, что немцы могли следить за семьями партизан, но другого выхода не было. Пришлось пойти на риск.

Партизаны ушли собираться, а мы с Тимчуком и Морозкиным, вооружившись захваченными в волостном правлении штампами и печатями, через пару часов «оформили» Насте паспорт и изготовили пропуск для входа в Минск.

К утру все были готовы. Больше всех на «легальных» крестьян походил Кухаренок и Настя, у остальных были чересчур смелые лица. Особенно задорно и независимо смотрели широко расставленные глаза Гуриновича.

— Вы лучше не поднимайте голову, а то даже самый задрипанный полицай обратит на вас внимание, — заметил я Романову, Гуриновичу и Воронкову. — Помните о важности задачи, будьте осторожны, без надобности не лезьте куда не следует, остерегайтесь провокации.

Я расцеловался с каждым и, подавая руку Насте, смутился: «Как попрощаться с ней?» Она сама нашла выход из затруднительного положения — поцеловала меня в лоб.

Партизаны отправились: впереди Кухаренок, за ним остальные. Мы смотрели им вслед и ясно представляли, на какую опасность они идут, но верили в них. Задание они выполнят…

Наиболее опытными были, конечно, Гуринович и Воронков. Коротко расскажу о них.

Михаил Петрович Гуринович родился в Белоруссии, получил высшее образование, хорошо знал родные края. За два года до войны вступил в партию. Когда немцы захватили Минск, перешел на нелегальное положение и работал в подполье, подбирал и направлял проверенных людей в партизанские отряды, создавал диверсионные группы, распространял антифашистские листовки. Ему удалось переправить в отряд Воронянского пять винтовок, четыре пистолета, два ручных пулемета и несколько тысяч патронов. Затем сам ушел из Минска.

Максим Яковлевич Воронков в партию вступил в 1932 году. Он тоже с первых дней оккупации перешел на нелегальное положение, а в декабре 1941 года ушел в партизанский отряд Воронянского, где стал начальником особого отдела.

Настя Богданова легкой походкой шла по обочине шоссе, а Воронков, Гуринович, Романов и Кухаренок на некотором отдалении позади, иногда они углублялись в придорожные лесочки.

Не доходя двенадцати километров до Минска в деревне Паперня Воронков и Гуринович остановились у знакомых, бывших студентов политехнического института Василия Молчана и его жены Марии, работавших на местном торфопредприятии. Василий и Мария помогли Гуриновичу и Воронкову попасть в город.

Кухаренок, Настя и Владимир Романов продолжали путь одни. Благополучно обошли посты и оказались в Минске. Кухаренок предложил зайти сначала к нему домой, где жила его мать.

— А не опасно? — высказал сомнение Романов. — Сын в партизанах, значит дом на примете у полиции.

— Нет, — отрицательно покачал головой Кухаренок. — О том, что я в лесу, никто не знает, даже мать. В начале войны уехал с поездом и не вернулся. Вот и все.

До войны Кухаренок работал начальником поезда, и его исчезновение из Минска выглядело оправданным. С доводами его все согласились.

Безлюдными переулками привел Николай Кухаренок своих товарищей к домику матери и… побледнел. На месте домика валялись обгорелые бревна и мусор. Жива ли мать? И если жива, где искать ее?

Надо было торопиться. Договорившись о месте и времени встречи, Романов пошел к своим знакомым. Настя направилась в район Сторожевки, к родственникам, а Кухаренок — к довоенным друзьям, через которых надеялся найти мать или узнать о ее судьбе. Ему сразу же сказали, где она. Мать приютилась в доме Михаила Галко. Николай постучал, на пороге показалась старушка с накинутым на плечи платком. Узнав сына, она со слезами бросилась к нему:

— Коленька, сыночек… Жив?

— Жив, мамаша…

— Ой, счастье какое… Заходи поскорее…

Старушка давно считала сына погибшим. И вдруг он заявился. Она глядела и не могла наглядеться на своего «мальчика», который и впрямь, несмотря на тяготы партизанской жизни, мало изменился и казался очень молодым. Утром Кухаренок и Романов встретились с Настей Богдановой.

— Ну, теперь продолжим дело, — начал Романов. — Ты ведь, кажется, знаешь сестру Воронкова, Анну.

— Знаю. Встречались.

— А жену Гуриновича?

— И с Верой Герасимовной знакома.

— Вот с них и начинай, — решил Романов. — Только будь осторожна и держись как можешь естественнее. Ты — наша первая цепочка и надежда.

Настя разлохматила волосы, посмотрелась в осколок зеркала…

— Ждите! Постараюсь сделать все как надо. — И пошла, кажется, спокойной беспечной походкой.

Кажется… Какой надо обладать волей, чтобы вот так, внешне спокойно, идти по улицам города, переполненного фашистами, где тебя в любую минуту могут схватить, бросить в тюрьму и, подвергнув нечеловеческим пыткам, казнить!

Настя пришла на следующее утро, возбужденная, веселая. Она рассказала, что встретилась и с Анной Воронковой и с Верой Зайцевой.

Обе они поддерживают связь с подпольной группой и готовы выполнить любое задание. Вера очень хочет повидать мужа. Романов ответил:

— Устроим! Но не это главное.

Прошли еще сутки. Едва забрезжил рассвет, все разошлись устанавливать связи с нужными людьми.

Не терял времени и Максим Воронков. Он встретился со старым другом Кузьмой Лаврентьевичем Матузовым. В свое время Матузов окончил Белорусский политехнический институт, с первых дней войны ушел на фронт, но был тяжело ранен и попал в плен. Оттуда удачно бежал и добрался в Минск. Здесь нашел свою семью. Но жить было не на что. И он рискнул. Явился к коменданту города и попросил дать ему какую-нибудь работу. Матузова определили служащим городской управы. Это легализовало его. Но Кузьму Лаврентьевича угнетала мысль, что он стоит в стороне от борьбы против оккупантов. Поэтому встреча с Воронковым очень обрадовала его. Матузов заявил твердо и решительно:

— Можешь на меня рассчитывать. Что я должен делать?..

Кузьма Лаврентьевич оказался для нас сущей находкой. Мы сразу получили доступ к секретным бумагам городской управы.

Наши разведчики заинтересовались личностью Георгия Красницкого, бывшего кадрового командира, попавшего в окружение. Георгия знала в лицо мать Кухаренка. Красницкому удалось скрытно пробраться в Минск и устроиться на работу в качестве инженера на вагоноремонтный завод имени Мясникова. Немцы нуждались в квалифицированной рабочей силе, поэтому не очень придирались к тому, что этот молчаливый, но трудолюбивый инженер еще недавно служил в армии. На вопрос начальника завода оберста Фрике, как он относится к победам Германии на Восточном фронте, Красницкий уклончиво ответил:

— Я политикой не интересуюсь, господин полковник. Моя политика — это мои руки. — И он протянул широкие ладони, загрубевшие еще во время боев на фронте.

Разведчики решили рискнуть и встретиться с Красницким, рассчитывая на то, что вчерашний командир не должен быть предателем. Встречу обставили так.

Недалеко от завода прогуливаются Настя и мать Кухаренка. Скоро конец смены. Вот из проходной начинают выходить рабочие. Старушка незаметно указывает Насте на молодого человека в большой кепке. Это Красницкий. Настя переходит улицу, обгоняет его и «случайно» роняет кошелек. Красницкий подбирает кошелек и протягивает его девушке. Настя любезно благодарит и завязывает разговор о трудностях жизни, безденежье. Постепенно переводит беседу на нужную тему. Красницкий настораживается, а не подослан ли провокатор? Пытается уйти. Тогда Настя решается на последний шаг. Намекает, кто она. Настороженный взгляд Красницкого теплеет.

— Может быть, вы, — предлагает Настя, — желаете встретиться с моим другом?

Красницкий начинает догадываться, кто ее друг.

— Если он ревновать не будет, я согласен.

— Обойдемся без ревности… ради общего дела.

Через несколько дней Настя сводит Красницкого с появившимся в городе Гуриновичем, и тот, убедившись, что Георгий готов помогать подпольщикам, поручает ему войти в доверие к оккупантам.

— Постепенно начинайте сплачивать вокруг себя заслуживающих доверия людей и ждите наших указаний, — говорит на прощание Михаил Гуринович.

— Хорошо… Все понятно…

Так стали создаваться новые подпольные патриотические группы в Минске. Я говорю «новые», потому что в городе активно действовали другие подпольные группы, во главе которых стояли партийные работники, чекисты или бывшие военнослужащие Краской Армии.

К сожалению, отсутствие опыта в конспирации часто приводило к провалам.

Мать Кухаренка, несмотря на преклонный возраст и недомогание, охотно выполняет наши поручения. Внешний вид старой женщины ни у кого из немцев и полицейских не вызывал подозрений. Поэтому она медленно и спокойно брела по городу, находила нужные нам адреса, людей, толкалась на рынке и снова возвращалась домой.

Прошло некоторое время. Все разведчики, посланные нами в Минск, благополучно вернулись в лагерь. У нас словно гора с плеч свалилась.

После доклада о сделанном разведчики пошли отдыхать, а мы с Луньковым, Морозкиным, Воронянским и Тимчуком приступили к составлению плана дальнейших действий.

Деревья покрылись пышной зеленью. Начали подавать голос кукушки, звонко щебетали дрозды, по ночам заливались соловьи. Лес шумел веселой весенней жизнью.

Мацкевич прибыл в лагерь только одному ему известными тропами. Мокрый от утренней росы, уставший, но с сияющим лицом, ввалился он ко мне в шалаш.

— Товарищ командир, задание выполнено, — вытянувшись, начал было рапортовать Мацкевич. Я обхватил его плечи, подвел к лежанке.

— Не нужно, рассказывай.

— Поправился переводчик. Он здесь, в лагере. Привел вам также группу партизан «Бати» (Г. М. Линькова), ею руководит Черкасов, — коротко доложил Мацкевич.

Я вышел из шалаша. Неподалеку толпились партизаны. Как настоящий дуб в березняке, возвышался над всеми Карл Антонович. Почти бегом кинулся я к нему. Лицо Добрицгофера пожелтело, а в глазах светились все те же веселые огоньки.

Мы обнялись, и я почувствовал, что ногами не достаю земли.

— Пусти, медведь, — вырвался я.

— Спасибо, друг, что прислал за мной, — тряс мою руку Добрицгофер.

— Как раны?

— Совсем затянулись, я живучий, только в бою плохо, слишком большой вырос — хорошая мишень для врага, — весело смеялся Карл Антонович.

— Радуйся, что большой. Маленькому эта пуля попала бы в живот, а тебе в ногу, — в тон его шутке сказал Луньков.

Добрицгофер обнимал друзей, знакомился с новичками.

Я поблагодарил Мацкевича и его группу за успешное выполнение задания и пошел знакомиться с Черкасовым.

Это был высокий, стройный, с ясными выразительными глазами брюнет лет тридцати. С ним пришли четыре партизана, один из них лежал на походных носилках. Лаврик уже хлопотал возле раненого.

— Тяжело? — спросил я, взглядом показывая на раненого.

— Не очень, спасибо вашему врачу — обещает вылечить, — ответил Черкасов.

Он рассказал, что, организуя диверсию на железной дороге, зашел в Олешников лес, где думал временно остановиться, и нарвался там на карателей. Они окружили его группу. По предположению Черкасова, их выдал староста Больших Олешников.

Черкасов попросил разрешения остаться в лагере, пока не поправится раненый. Я согласился.

В эти дни мы ожидали возвращения из Заславского района Вайдилевича и Воробьева с группой.

22 мая возвратились только двое из группы. Они принесли печальную весть.

…Группа Воробьева быстро нашла в заславских лесах Вайдилевича. Он к этому времени сформировал небольшой отряд, на счету которого значились два эшелона противника, пущенных под откос. Воробьев сообщил Вайдилевичу наши очередные инструкции и передал взрывчатку. Он собирался возвращаться обратно, а Вайдилевич со своей группой был намерен перейти в Налибокскую пущу, так как оккупанты буквально следовали за ним по пятам.

Во второй половине дня затрещали автоматы, и почти в тот же миг, запыхавшись, прибежал дозорный с сообщением, что с трех сторон показались каратели. Вайдилевич и Воробьев быстро повели партизан через болото в лес. По ним ударили из автоматов и винтовок. Был убит Вайдилевич.

— Вперед! За Родину! — крикнул Воробьев.

Партизаны, забрасывая карателей гранатами, кинулись на врага. Кольцо окружения было прорвано. Вслед партизанам летели разрывные пули, однако в лесу они не причиняли большого урона, так как разрывались даже от прикосновения к листьям.

Партизаны уже оторвались от немцев на сто пятьдесят метров, как вдруг неожиданно упал Воробьев: разрывная пуля попала ему в бок. Товарищи бросились к нему, но помочь было уже нельзя. Лицо Воробьева побледнело, куртка набухла от крови.

— Бегите, спасайтесь! Я погибну как коммунист.

Каратели преследовали. Партизаны вынуждены были отступить. Воробьев остался. Партизаны видели, как подбежавшие к Воробьеву два эсэсовца были уничтожены взрывом. Это Воробьев пустил в ход оставшуюся у него гранату.

Мы собрали партизан.

— Товарищи! — дрогнувшим голосом начал комиссар. — Недавно в борьбе с оккупантами геройски погибли наши товарищи: Яков Кузьмич Воробьев и Николай Федорович Вайдилевич.

Партизаны обнажили головы.

— Они пали в кровавом бою, — продолжал комиссар, — до последнего вздоха верные Коммунистической партии и своему народу. Пусть их светлая память воодушевляет нас и будет нам примером в борьбе.

— Мы отомстим за товарищей! Смерть фашистам! — прозвучала в лесной глуши суровая клятва.

Больше мы никогда не услышим задушевных песен Вайдилевича, веселого смеха Воробьева.

Вайдилевич и Воробьев указом Президиума Верховного Совета СССР посмертно награждены орденами Отечественной войны 2-й степени.

…Прошло три дня. Беспокоясь о посланных в районы товарищах, я решил вызвать их в лагерь, узнать о проделанной ими работе и еще раз проинструктировать. Это задание поручили Мацкевичу. Чтобы облегчить поиски партизан, я указал ему некоторых наших людей в деревнях, через которых он мог кое-что узнать.

— Приведу, — сказал Мацкевич и попросил себе в помощь сибиряка Чернова.

В тот же день Мацкевич и Чернов отправились.

Мы по-прежнему ждали самолеты из Москвы. Я послал запрос в Москву и получил ответ, что самолеты могут выслать не раньше июня. Мы, конечно, были огорчены. Москва руководит обороной всей страны, там решаются тысячи неотложных вопросов… Если сообщила, что не может, — значит, не может. Пришлось снять людей с приемочной площадки.

Возвращаясь в лагерь, встретили группу партизан из отряда «Бати».

— Что вы здесь делаете?

— Ищем свою группу. Боимся: не погибла ли, — ответил командир группы, коренастый, крепко сколоченный Василий Щербина.

— Кто ею командовал?

— Черкасов.

— Ваша группа у нас, правда, не вся: четверо убиты, один ранен.

Мы повели партизан в лагерь.

Бойцы радостно смотрели на встречу боевых друзей. Скоро партизаны «Бати» собрались уходить. У нас не хватало тола, и я решил попросить его у Щербины.

— Не одолжите ли? Без тола прямо задыхаемся.

Щербина согласился.

— Вот это по-братски! — обрадовался Воронянский.

До лагеря «Бати» тридцать пять километров, нужно было идти через пункты, где расположились немецкие гарнизоны, переходить шоссе. Поэтому для сопровождения партизан послали сильную группу в двадцать пять человек. С группой вышли комиссар Егор Морозкин, комиссар отряда «Мститель» Тимчук и только что прибывший в плещеницкие леса комиссар отряда «Борьба» Ясинович.

Спустя пять дней сопровождавшая партизан группа возвратилась, она принесла подарок от Линькова: пятьдесят килограммов тола, капсюли и около двадцати противопехотных мин.

Взрывчатку поделили между тремя отрядами.

Немецкие эшелоны в то время ходили быстро: шестьдесят — семьдесят километров в час. Поэтому толовый заряд в пять килограммов, заложенный под рельсы, особенно под уклоном, давал эффективные результаты: разрушал состав в двадцать — тридцать вагонов.

Теперь отряды «Борьба» и «Мститель» почти каждый день посылали диверсионные группы на железную дорогу.

Мы также не собирались отставать. Ко мне подошел Добрицгофер:

— Пустите меня. Хочу рассчитаться за свинец, которым меня угостили фашисты.

— Вы еще слабы, Карл Антонович.

— Ничего, — улыбнулся он, — пять килограммов для меня — пустячок.

В тот же день Добрицгофер с группой Любимова вышел на железную дорогу Минск — Москва.

— Москва сообщает, что следующей ночью прибудут самолеты, — крикнул, вбежав ко мне в шалаш, радист Глушков.

Прочитав радиограмму, я быстро собрался и вышел.

Всходило солнце. На листьях блестели капли росы; назойливо жужжали комары. В лагере было спокойно — все объято глубоким сном.

Я приоткрыл палатку Воронянского. Заложив под голову руку, командир отряда «Мститель» спал. Черные волосы густыми завитушками рассыпались по загорелому лбу. Он всегда спал очень мало. Жаль было его будить, но радиограмма жгла мне руку. Сколько положили сил, готовясь к приему самолетов! И вот — наконец-то! — твердое обещание: самолеты будут! Нет, такая новость для партизанского командира лучше самого сладкого сна!

Я потряс Воронянского. Он вздрогнул, приоткрыл глаза, откинул со лба волосы, вскочил. Я молча протянул радиограмму. Лицо его просияло.

— Помнит о нас Москва! — радостно воскликнул он.

Тотчас выделили группу партизан: надо спешить на приемочную площадку и выставить вокруг сильные заслоны.

— Через полчаса собраться в поход, продуктов взять на двое суток, — сказал я выстроившимся партизанам.

Скоро все были готовы. Выслали разведчиков. С группой в сорок человек вышли Воронянский, Луньков, Тимчук и я.

К обеду были около площадки. После тщательной проверки прилегающих деревень убедились, что противника поблизости нет. Мы успокоились: немцы про «аэродром» ничего не знают.

Посадочная площадка выбрана удачно: с трех сторон ее окружали непроходимые болота, с четвертой — лес.

В двух километрах от площадки устроили засаду. В соседнюю деревню Крещанка выслали разведчиков.

— Немцы не смогут неожиданно напасть. Примем московские подарки аккуратно, — радовался Луньков.

Темнело. Из болот потянулся молочно-белый туман, густой пеленой накрыл кусты можжевельника.

Партизаны сложили костры и, приготовив бутылки с керосином, ждали сигнала.

Лысенко включил рацию, надел наушники. Через несколько минут он подал мне клочок бумаги. Я прочитал: «Готовы ли к приему самолета?» — «Готовы, ждем!» — написал я. Бойко застучал ключ рации.

Туман понемногу опускался, скоро стали видны головы партизан.

В полночь послышался шум мотора.

— Зажечь костры! — прозвучала команда.

Пилот, заметив огни, начал снижаться. Партизаны, сняв шапки, махали ими. Самолет, рокоча, мелькнул над головами и, сделав разворот, снова появился над площадкой.

Мы увидели, как от самолета отделялись одна за другой белые точки.

Самолет приветственно помахал крыльями и взял курс на восток. На площадке лежали двенадцать парашютов с прикрепленными к ним огромными мешками. Партизаны отцепили парашюты, свернули их, а мешки оттащили в сторону.

Дорога в лагерь трудна, предстояло обойти крупный населенный пункт Крайск, а повозками воспользоваться мы не могли. Пришлось на заранее подготовленных лошадей навьючить по два мешка. Оставив на площадке сильное прикрытие, партизаны тронулись в обратный путь.

В лагере никто не спал, ждали нас. Встречавшие щупали мешки и счастливыми глазами следили, как Луньков ножом разрезал веревки. Он вынул из одного мешка листок бумаги — опись содержимого. Сто пятьдесят килограммов тола! Будет чем угостить фашистов!

Из второго мешка выглянули густо смазанные тавотом стволы пулеметов и автоматов. В других мешках были цинковые коробки с патронами, диски к автоматам, литература, газеты, табак.

Литературу Морозкин роздал комиссарам отрядов. Газеты целый день переходили из рук в руки. Никто не был обделен подарками Москвы.

Утром получили радиограмму:

На этот раз встречать самолет пошли Долганов и Ясинович.

Воронянский, Тимчук и я остались в лагере, потому что хотели услышать рассказ только что вернувшегося разведчика Юлиана Жардецкого.

— Ну, кажется, все в порядке. Оказывается, не все, кто служит у немцев, являются нашими врагами, — начал Жардецкий веселым голосом, когда мы уселись в шалаше.

Перед получением задания, с которого Жардецкий только что пришел, он сообщил нам, что в местечке Илия находится «украинский» батальон добровольцев.

— Можешь с ними установить связь? — спросил я.

— Это с изменниками-то?

— Да, — твердо ответил я. — Надо добиться, чтобы этот батальон перешел на нашу сторону или в крайнем случае сложил оружие.

— Если это нужно обязательно, — схожу. Только скажите, что мне с ними делать.

— Отнеси им сводку Совинформбюро, побеседуй, узнай, чем они дышат.

— Вроде апостола к ним явиться, — иронически улыбнулся Жардецкий. — Работа, прямо скажу, не по сердцу, но выполню.

Трудная сложилась судьба у этого человека. С восемнадцатого по двадцатый год он бился против интервентов, потом организовал крестьянскую артель, с начала тридцатых годов руководил колхозом. В сорок первом не успел эвакуироваться и остался на оккупированной территории, помогал нашим бойцам, вышедшим из окружения, продовольствием и оружием. Нашелся предатель, который выдал Жардецкого. Оккупанты окружили его дом. Он швырнул в окно гранату, уложил из пистолета трех эсэсовцев и скрылся. Будучи бессильными что-либо сделать самому Жардецкому, в отместку фашисты расстреляли его жену и дочь, сожгли дом. Один, без близких, без пристанища, остался Жардецкий в своем родном краю. С появлением партизан возле Минска он пришел к нам в отряд. Прекрасно зная прилегающие к городу районы, он в темную ночь без труда находил нужную тропинку, среди белого дня проникал во вражеские гарнизоны.

Выполняя наше задание, Жардецкий установил связь с украинцами, побеседовал с рядовыми, а потом, осмелев, и с командиром. Он передал им последние вести с фронтов, рассказал о борьбе партизан, убедительно доказал, что, служа оккупантам, они идут к позорной гибели. В результате его агитации основная масса солдат начала колебаться. Жардецкий должен был договориться о времени и месте перехода батальона на нашу сторону.

Жардецкий подал мне письмо. Украинцы писали, что они решились и сегодня ночью просят встретить их около деревни Кременец. С их стороны явятся тридцать восемь человек. Был указан пароль.

Я задумался. Это могло оказаться и провокацией, они могли преподнести нам хорошую пилюлю. Но не подать им руку помощи было бы непростительно. Обсудив этот вопрос с Морозкиным, Воронянским и Тимчуком, решили выслать на место встречи отличившегося при взрыве эшелонов лейтенанта Цыганкова с шестьюдесятью партизанами, а для гарантии была послана вперед уже зарекомендовавшая себя разведчица Настя Богданова. Она должна была пройти по прилегающим к месту встречи деревням и, если обнаружит что-нибудь подозрительное, немедленно сигнализировать остальным.

Перед выходом мы сказали Цыганкову, чтобы в лагерь их не вел, а оставил в пяти километрах на противоположном берегу реки Илия.

Утром группа вернулась. Цыганков доложил, что задание выполнено. Тридцать восемь украинцев, захватив с собой немецкие автоматы и три ручных пулемета системы Дегтярева, расположились лагерем на берегу Илии.

— Все желают бороться с немцами, чтобы искупить свою вину, — закончил Цыганков.

Мы решили испытать их на боевых делах. Командовать ими назначили лейтенанта Цыганкова.

— Пристукнут они меня и сбегут, — пожал он плечами, но без возражений взял взрывчатку и ушел.

На другой день перешедшие на нашу сторону под руководством Цыганкова, подорвали два моста через Илию и разбили на шоссе автомашину с гитлеровцами…

В районе деревни Крещанка мы приняли четыре самолета. Последний самолет сильно опоздал, что вызвало большие затруднения с транспортировкой полученного груза. Нам пришлось идти на рассвете через крупный населенный пункт Крайск. Необычный груз на лошадях и появление самолетов привлекли внимание жителей, и кто-то, видимо, дал знать об этом в плещеницкий гарнизон. И все же каратели опоздали. Они прибыли в Крайск, когда партизаны были уже далеко.

Я сообщил в Москву, чтобы пока самолетов нам не посылали.

Немцев из Крайска, где они остановились, мы с Воронянским решили выгнать. Такое соседство нас не устраивало.

Вечером отряд «Мститель» подошел к Крайску, однако карателей там уже не было: они побоялись остаться на ночь.

Наутро немцы вновь прибыли в Крайск и начали укреплять стоявший на возвышенности, удобный для круговой стрельбы дом; за день работу не закончили и, чтобы партизаны не разрушили дом, поместили в нем на ночь учительницу, запретив ей уходить куда-либо. Ночью партизаны перенесли вещи учительницы к соседям, помогли укрыться ей самой, а дом подожгли.

С приемочной площадки пришли связные и доложили, что самолеты принимать там нельзя: по близлежащим деревням рыщут эсэсовцы и полицейские из долгиновского гарнизона.

Этот гарнизон стал для нас бельмом на глазу, и мы решили его разгромить. Долгиново — крупный населенный пункт и узел автомобильных дорог Вилейской области, которые позволяли гарнизону быть весьма оперативным в борьбе с партизанами. Весной 1942 года долгиновский гарнизон состоял из пятидесяти немцев и тридцати полицейских, имел фортификационные сооружения и дзоты, опутанные сетью проволочных заграждений.

5

В партизанской борьбе каждую операцию нужно продумывать до мельчайших деталей, вкладывать весь свой опыт, всю сообразительность, избегать боев на авось. Ведь у партизан зачастую не остается резервов, обычно бросается в бой все, что есть.

План разгрома долгиновского гарнизона мы с Луньковым, Морозкиным, Тимчуком и Воронянским разрабатывали несколько дней. Нам было ясно, что удержать Долгиново мы не в силах, поэтому ставили только две задачи — разгромить гарнизон и уничтожить маслобойный и кожевенный заводы. Я вызвал Жардецкого:

— В Долгиново не мог бы проникнуть?

— Это обязательно? — ответил своим обычным вопросом на вопрос Юлиан.

— Необходимо разведать, в каких домах расположены немцы и полицаи.

— Выходит, не обязательно, — улыбнулся Жардецкий. — Я это и так знаю.

С помощью Жардецкого мы составили план налета на Долгиново. Руководство операцией поручили начальнику штаба отряда «Мститель» Петру Серегину. На командира первой роты Антона Кирдуна возлагалась задача разбить гарнизон и полицейский участок. В помощь ему были выделены рота Чумакова и взвод Пичугина.

Серегин с помощниками разработал детали плана. Под вечер восемьдесят партизан выступили в поход. Путь был далек, около тридцати километров. Перед рассветом подошли к Долгинову. При переходе отряда через мост в местечке раздался одиночный выстрел.

— Неужто обнаружили? — заволновался Чумаков.

— Все равно возьмем, — успокоил его Серегин.

Партизаны Чумакова обрезали провода на телеграфных столбах и залегли. Кирдун подозвал командиров взводов своей роты.

— Командиру первого взвода Морозову приказываю окружить здание полицейского участка и уничтожить. После выполнения приказа прибыть ко мне на подкрепление.

Сам же Кирдун с одним взводом пошел к занятому гитлеровцами зданию.

Под покровом ночи партизаны бесшумно двигались к намеченным объектам. Подошли к казарме, огороженной тремя рядами колючей проволоки. Прислушались. Тишина.

Кирдун приказал:

— Первому отделению зайти справа к воротам, отрезать фашистам выход, второму отделению подойти к дверям. — Когда отделения собрались уходить, Кирдун добавил: — Дайте несколько очередей из автоматов по казарме с расчетом, чтобы немцы выскочили сюда, на нас, а мы тут их и положим…

Партизаны разошлись. Кирдун и командир взвода Копалев с третьим отделением подошли к забору. Кирдун приказал забросать окна гранатами.

Вдруг тишину разорвала пулеметная очередь: партизан обнаружили. Одиночный выстрел до этого был случайным.

— Ложись! — крикнул Кирдун.

Партизаны залегли. В это время посланные в обход отделения открыли с флангов сильный огонь. Враги растерялись, выбегали со двора и падали, скошенные партизанскими пулями. Партизаны плотным кольцом сжимали засевших в домах фашистов. Над головами свистели вражеские пули и мины, но они пока не причиняли партизанам вреда.

Бой затянулся. Связные докладывали: кончаются патроны.

Тогда Кирдун приказал:

— Гранаты к бою!

Силы фашистов ослабевали: раздавались только редкие одиночные выстрелы. Стены домов были испещрены осколками гранат и пулями. Оставшиеся в живых гитлеровцы, прикрываясь трупами, стреляли, не прицеливаясь.

— Эх, еще немного патронов — и покончили бы с гадами, — процедил сквозь зубы Кирдун, снял фуражку, вытер большой с глубокими залысинами лоб.

В это время к нему подполз связной и передал приказание Серегина: «Сниматься!» Стал слышен гул машин — это немцы спешили на выручку блокированному гарнизону.

Было уже четыре часа утра. Во всех домах поселка окна и двери раскрыты настежь, перепуганное население попряталось.

После длительной трескотни пулеметов и грохота разрывов вновь наступила тишина.

Подбежал Морозов, командир первого взвода, и отрапортовал.

— Товарищ командир, приказание выполнено — полицейский участок разбит, взяты трофеи: подводы с кожей, маслом, мукой.

— Потери? — спросил Антон Кирдун и бросился к подъехавшим подводам. В этой операции партизаны потеряли двух человек.

На горизонте голубоватого небосклона показалась красная кайма зари. В просыпавшемся лесу, еще погруженном в белесый туман, робко посвистывали птицы.

Возвратившись в отряд, Серегин и Кирдун немедленно доложили о проведенной операции.

— Передай, Антон, от имени командования всем бойцам и командирам благодарность за отличное выполнение операции, — сказал я.

Как позже выяснил Жардецкий, в Долгинове было убито девятнадцать эсэсовцев и двадцать два полицейских, около двадцати человек ранено.

Теперь мы в течение нескольких дней опять могли принимать самолеты на старой площадке, хотя стало ясно, что оккупанты не оставят нас в покое. Придется уходить из этого района.

В тот же день я сообщил в Москву о проведенной операции и дал координаты временной приемочной площадки, которую мы выбрали недалеко от лагеря. Москва обещала выслать самолеты.

Три или четыре ночи подряд на площадке зажигали костры и принимали груз.

Утром мы делили присланное так, чтобы в случае опасности партизаны могли все унести с собой, ничего не оставляя врагу.

Вечерело. Мы готовились к приему четвертого самолета. Ко мне подошел комиссар и, широко улыбаясь, сказал:

— Возвратился Мацкевич и знаешь кого привел?.. Меньшикова с разведчиками и делегатов от десяти партизанских отрядов.

— Наконец-то! — обрадованно воскликнул я.

Вместе с Тимчуком и Морозкиным я ушел в лагерь.

Пришедшие товарищи стояли в кругу партизан. Я подошел к Меньшикову. Его небритое, исхудавшее лицо было таким же строгим, так же колюче смотрели глубоко сидящие глаза.

Мы обнялись, затем я поздоровался с остальными.

— Рассказывай же! — подвел я его к поваленной сосне.

Сели, и из его рассказа я узнал…

Во время перехода железной дороги Минск — Москва у станции Жодино Меньшиков со своими разведчиками отошел к кладбищу, находившемуся по другую сторону железнодорожного полотна, и стал ждать отряд. Тут вспыхнула сильная перестрелка, и, зная конечные пункты маршрута, он решил не подвергать группу опасности, уйти.

Идти было трудно: местность болотистая. Переночевав в маленьком леске, группа двинулась дальше и к вечеру вышла к деревне Заручье. Здесь они достали продукты, наметили маршрут. Немного отдохнули и пошли опять. Меньшиков хотел быстрей дойти до деревни Островы Борисовского района: там он надеялся встретиться со мной. Однако, пройдя деревни Святое и Островы, разведчики никого из нас не встретили и остановились в лесу около Заболотья.

В деревне Стриево Меньшиков узнал от лесника, что в этом районе находится партизанский отряд. Начались поиски. Взяв проводника, разведчики побывали у озера Песочное, но, обшарив все вокруг, никого не нашли.

В деревне Маконь Меньшиков услышал о каком-то якобы действующем здесь партизанском отряде. Что-либо более определенное узнать не удалось. В деревне Слобода встретились с осевшим в деревне раненым красноармейцем, который имел связь с партизанами. Он сначала отнесся к Меньшикову с подозрением, затем, убедившись, что это действительно свои, пообещал привести партизан. Место встречи назначили в лесу.

Неожиданно со всех сторон группу Меньшикова окружили вооруженные люди. Звездочек на головных уборах у них не было.

— К оружию! — крикнул Меньшиков.

Разведчики мгновенно приготовились к обороне.

— Не стреляйте! — крикнул неизвестным Меньшиков. — Кто вы такие?

— Партизаны отряда Сацункевича.

— Ну, и мы партизаны, — ответил Меньшиков.

Группы осторожно сблизились. Познакомились.

Отряд Сацункевича был создан недавно и насчитывал всего двадцать человек. Партизаны, поначалу недоверчиво поглядывавшие на висевшие у разведчиков немецкие маузеры, вскоре с увлечением слушали рассказы о Москве, о фронте, о жизни в тылу. А утром отряд Сацункевича совместно с группой Меньшикова разгромил полицейский участок и маслозавод в Клейниках.

Находясь в отряде Сацункевича, Меньшиков с помощью его партизан искал нас и почти в каждом районе находил мелкие группы.

17 мая разведчики Сацункевича натолкнулись на партизан Николая Дербана и рассказали им о десантниках из Москвы. Эта радостная весть пронеслась по лесам. Многие патриоты и группы стремились встретиться с москвичами.

Для установления связи Меньшиков выслал в деревню Шеремец Березинского района Малева и Назарова. Там они с помощью связного Карповича встретились с командиром отряда Кусковым. Этот отряд, насчитывавший около тридцати человек, собирался уходить за фронт.

— Когда рассчитываете до фронта добраться? — как бы между прочим спросил Меньшиков.

— За месяц дойдем, — ответил Кусков. — Там придется дней десять возле фронта покрутиться, найти место, чтобы проскочить… В общем, месяца через полтора будем у своих…

— Та-ак, — медленно, словно соображая вслух, протянул Меньшиков. — Тридцати бойцам нужно полтора месяца, чтобы фронт перейти. При переходе человек десять потеряете… Ведь нас с той стороны армейские разведчики проводили, а с этой некому помочь будет… А вот, скажем, наш отряд потерял за полтора месяца двух человек, уничтожил больше сотни фашистов, подорвал несколько эшелонов. Что скажете на это?..

В конце концов Кусков согласился, что его отряду целесообразнее остаться и бить врага в тылу. Были созданы партийная и комсомольская организации, выделена инициативная группа для образования нового отряда во главе с Бережным.

Усилиями Меньшикова и Сацункевича организовали еще одну инициативную группу во главе с Василием Дерюгой.

В Червенском районе действовали группы Кузнецова в тринадцать человек и Иваненко («Лихого») из двадцати трех человек. В этих группах разведчики Малев и Назаров рассказали о задачах партизанской борьбы и структуре партизанского отряда.

На совещания командиров и комиссаров, созванные Меньшиковым в Смолевичском, Червенском и Березинском районах, прибыли наши связные Мацкевич, Чернов и другие.

Меньшиков дал указания об оформлении партийных организаций и особых отделов.

Старший лейтенант Меньшиков был человеком опытным, обстрелянным, понюхавшим пороху еще в тридцатые годы на Дальнем Востоке. Командир-пограничник, награжденный еще тогда орденом боевого Красного Знамени, он пользовался большим авторитетом за решительность, смелость и инициативу. Дмитрий Александрович умел принимать самостоятельные решения, проявлял разумную инициативу.

Мацкевич рассказал делегатам о нашем отряде и о том, что при нас работает уполномоченный Минского подпольного обкома партии Ясинович. Меньшиков предложил направить для связи с нами делегатов от отрядов.

И вот делегаты у нас в отряде. Они рассказали, что в мае 1942 года в Минске стала выходить подпольная большевистская газета «Звязда». Чтобы установить, кто и где выпускает газету, гитлеровцы пообещали вознаграждение в пятьдесят тысяч марок. Но газета выходит и распространяется все шире.

Денисевич, Кишко и другие возвратившиеся товарищи проделали немалую работу по установлению связей с местными партийными и комсомольскими организациями.

Розум был вторично ранен в Смолевичском районе и пока остался в отряде Сацункевича.

Возле костра я нашел Мацкевича. Он беседовал с партизанами.

— Спасибо, дружище, за отличное выполнение задачи. — Я крепко пожал ему руку.

— Служу Советскому Союзу! — четко ответил Мацкевич. Затем познакомил меня с делегатами от партизанских отрядов.

Стемнело. Партизаны не уходили на отдых. Делегаты расспрашивали про Москву и, когда узнали, что сегодня прилетит самолет, захотели участвовать в его приеме.

Они с радостью, несмотря на усталость, помогали нести тяжелые мешки, сброшенные на парашютах.

18 июня 1942 года кроме делегатов от десяти отрядов, приведенных Меньшиковым, прибыли делегаты от отрядов «Борьба», «Мститель» и других. Мы с комиссаром рассказали, как лучше организовать борьбу с оккупантами, как сотрудничать с местным населением, постарались охарактеризовать положение на фронтах и передали первомайский приказ Верховного Главнокомандующего.

По предложению делегатов для координации действий партизанских отрядов в Минской северо-восточной зоне было решено выбрать пять человек — партизанский Военный совет. Председателем совета избрали меня, заместителем — Воронянского и членами — Тимчука, Долганова и Ясиновича.

Здесь же, на совещании создали комиссию для выработки текста партизанской присяги. В нее вошли Тимчук, Воронянский и Морозкин; присвоили отрядам названия и наметили сектор действия каждого отряда.

Делегаты совещания отчитались о проделанной работе. Эти отчеты являлись как бы школой боевого опыта.

Приняли решение усилить диверсии на железных и шоссейных дорогах, уничтожать гарнизоны противника в районах.

Два дня длилось совещание. К концу совещания комиссия по выработке текста присяги закончила работу. Делегаты стоя выслушали присягу:

Члены партизанского Военного совета первыми приняли присягу. Затем делегаты вдохновенно спели «Интернационал».

Так по инициативе с мест состоялась первая партизанская конференция, обсудившая ближайшие задачи отрядов и групп, создавшая координационный орган для общего руководства партизанским движением в обширной зоне. Здесь же одному из первых отрядов, которым командовал Николай Прокофьевич Покровский присвоили название «Беларусь», отряду И. Л. Сацункевича — «Разгром», отряду Т. И. Кускова — «Непобедимый», отряду Иваненко — имени газеты «Правда», отряду Н. Л. Дербана — «Большевик». Вновь созданный отряд Бережного получил имя «Комсомолец», отряд В. К. Дерюги — «Коммунист».

Свою задачу командование нашего отряда видело в том, чтобы помочь местным коммунистам и беспартийным патриотам правильно использовать свои силы в развернувшейся борьбе против немецко-фашистских захватчиков, постоянно наносить ощутимые удары по врагу. Нам очень важно было также установить тесную связь с местными партизанами.

После конференции все делегаты двинулись в обратный путь — в свои отряды. Для практической помощи командирам и комиссарам, местным коммунистам, находившимся на нелегальном положении, в Смолевичский, Березинский и Червенский районы снова направили Д. А. Меньшикова. Вместе с ним пошли политрук А. Г. Николаев, старший лейтенант А. С. Кирдун и бойцы Н. Н. Денисевич и Л. Кишко.

Делегатам мы выдали тол, патроны и свежие газеты. Провожать их вышли в полном составе отряды наш и Воронянского.

Следуя нашему примеру, в зоне червенских и смолевичских лесов, по предложению Меньшикова, также создали партизанский Военный совет. Председателем избрали Сацункевича, членами — Кускова и Дербана.

Группа Меньшикова, разбившись по отрядам, неутомимо готовила новые и новые диверсионные группы. Теперь все чаще вокруг Минска летели под откос эшелоны, взрывались автомашины гитлеровцев.

С задания вернулась группа Ивана Любимова.

— Ну как? — бросились к нему остававшиеся в лагере партизаны.

— Неплохо! — улыбнулся Любимов. — Работали в том месте, где ранили Карла Антоновича. Паровоз и восемнадцать вагонов разлетелись вдребезги.

— Наши все целы?

— Все, — сказал Любимов.

Добрицгофер посмотрел на свои ноги. Взглянул и я. Его большущие сапоги совсем развалились.

— Не беспокойся, Карл Антонович, пока ты ходил, ребята в Долгинове побывали, привезли хорошую кожу. Вот и сошьем сапоги.

— Неужели? — обрадовался Добрицгофер. — А то я уже начал придумывать способы наращения на ступнях тройного слоя собственной кожи.

В лагере снова появился Юлиан Жардецкий. Несколько дней назад он узнал, что в Плещеницы иногда приезжает палач белорусского народа Вильгельм Кубе, и мы посылали его установить дни приезда Кубе в этот районный центр.

Юлиан присел и закурил.

— Ну, чего молчишь? — не выдержал я.

— Серьезное дело. Я заходил к самому бургомистру… Обожди, как его фамилия? — сдвинул брови Юлиан. — Юда… Юди… Ох, Юдин. Раньше, говорят, незлой человек был. Так вот, прихожу к нему в кабинет. Посмотрел он на меня и спрашивает: «Что ты хочешь?» — «Хочу поговорить с тобой, но так, чтобы только твои уши слышали». — «Говори», — согласился он и этак тихонько пальцами по столу постукивает, волнуется, видать. Я сказал, что прислан штабом партизанского отряда. Он побледнел, но быстро взял себя в руки: «Что ты от меня хочешь?» — «Я рядовой, а с тобой хотят поговорить мои командиры, — отвечаю я. — Где мы можем встретиться?»

Юдин согласился встретиться с вами в лесу около деревни Валентиново… Хорошо ли? — закончил Юлиан.

— Пока не знаю, — ответил я. — Зачем ты рисковал?

— А без риска ничего не добьется. Я предупредил Юдина, что, если он подставит нам ногу, мы везде его найдем. В следующую пятницу он ждет нас.

Я подсчитал дни и сказал:

— На встречу мы пойдем, но больше в такие сети не лезь, а то и не заметим, как нам пришьют хвост, а потом и голову снимут. Надо выбирать, с кем устанавливать связи.

Времени до пятницы еще много, и мы с комиссаром начали обдумывать, как нам быть. Деревня Валентиново находилась от лагеря всего в двух километрах. Юдин мог догадаться о близости лагеря, мог привести с собой карателей. Проанализировав все обстоятельства, мы все-таки решили выйти на встречу.

С утра в условленное место мы выслали разведчиков, а вечером, взяв Жардецкого, Карла Антоновича и пять автоматчиков, я пошел сам. Разведчики доложили, что в течение всего дня они ничего подозрительного не заметили. Мы залегли на опушке леса, стали ждать.

Через некоторое время увидели приближающихся разведчиков. С ними шел незнакомый человек.

Представляясь, он неразборчиво назвал фамилию. В сумраке я не мог разглядеть его лица, затемненного широкополой шляпой, и решил пойти на маленькую хитрость. Достав папиросы, предложил ему и Жардецкому закурить. Огонек выхватил из темноты чисто выбритое лицо, острые, колючие глаза, смотревшие из-под тонких черных бровей.

— Вас я не знаю… Где Юдин? — спросил Жардецкий.

— У него не было свободного времени, и он вместо себя прислал меня. Я работаю в земотделе, — услышал я глухой голос.

— Прислал? — переспросил я. — А к кому вы пришли, знаете?

— К партизанам, — пожал плечами неизвестный. — Я, как и Юдин, не хочу работать на немцев. Пошел, ибо не было выхода…

Я решил задать ему вопрос, к которому он не мог быть подготовлен.

— Немцы из Минска часто приезжают?

— Приезжают, но незначительные лица… — несколько растерявшись, промямлил он.

— Когда они собираются вновь побывать?

— Они нам заранее не сообщают.

Я слышал его учащенное дыхание.

— Чем вы можете помочь партизанам?

Он быстро задал встречный вопрос, очевидно, заранее обдуманный:

— А много вас?

— Спросите долгиновского коменданта, у него была возможность подсчитать, — вмешался в разговор Юлиан Жардецкий.

Я незаметно наступил ему на ногу: «Молчи». Затем обратился к пришедшему:

— Вы спрашиваете, сколько нас… Могу ответить — весь народ, не считая предателей.

— Скажите, что нужно, мы сделаем. Скажите, где ваш лагерь, мы прямо к вам придем, — поспешил оправдаться незнакомец.

— Спасибо, это лишнее. Мы знаем, где живет мать Юдина, через нее передадим письмо бургомистру… А теперь все, можете идти, — закончил я.

— Шпион! Что Юдин-иудин, что этот… Оба иуды!.. Обоих нужно повесить на сухой осине, — зло проговорил Жардецкий.

— Типичный, изворотливый фашист! — добавил Карл Антонович.

«Вероятно, — подумал я. — И все-таки надо попробовать, нет ли возможности проникнуть в лагерь врага».

Мы отправились обратно.

Долго думали с Морозкиным, Воронянским и Тимчуком: писать бургомистру письмо или нет. Наконец решили написать.

С Жардецким отправили письмо матери Юдина. В нем мы писали о том, что если ее сын окажет нам действенную помощь, то получит прощение народа.

В лагере приняли меры предосторожности: подальше от лагеря выставили секретные дозоры. Если шпион приведет карателей, сумеем встретить их как следует.

Ночь прошла спокойно, остальные дни — так же. На задания по-прежнему выходили диверсионные группы подрывников. Хорошо воевали и перешедшие на нашу сторону из «украинского» батальона. Они пустили под откос два эшелона, сожгли несколько мостов, уничтожили две автомашины с гитлеровцами.

СД и армейская разведка «Абвер» усиленно выслеживали партизан. Наши разведчики то и дело доносили, что в деревнях появляются незнакомые люди, которые допытываются, как попасть к партизанам.

Жардецкий несколько раз ходил к матери Юдина, но от бургомистра все еще не было ответа. Обстановка становилась все более напряженной. Мы готовились уйти из этого района, да обстоятельства не позволяли. Я ждал Меньшикова и делегатов, которые должны были прибыть на второе совещание.

14 июля начали собираться делегаты.

Самую большую группу привел Константин Сермяжко, партизан отряда «Непобедимый». Мы уже слышали о нем много хорошего. Он имел на своем счету четыре спущенных эшелона. Мы знали и о том, что, когда в отряде не стало тола, Сермяжко не опустил руки, разыскал несколько неразорвавшихся авиабомб, выплавил из них тол и опять принялся подрывать эшелоны…

Из-под военной фуражки на меня смотрели пристальные, пытливые глаза. Я невольно задержал взгляд на крупных, немного резких, но правильных чертах худощавого, энергичного лица.

— Подрывник Константин Сермяжко, — представился он. Голос громкий, очень отчетливый. Я пожал ему руку.

— Кажется, кроме своих партизан, вы еще кого-то привели?

— Птичка попалась, в деревне Сухой Остров поймали. Зашли в деревню; хозяин, у которого мы остановились, рассказал, что появился новый человек, который хочет встретиться с партизанами… Вот я и привел его к вам. Недалеко от лагеря «наш друг» пытался бежать. «Чего ты удираешь?» — спросил я. Он растерялся, затем, стараясь казаться спокойным, ответил: «Думал, что вы не партизаны, боялся провокации». Прошли с километр, он опять, как заяц, в кусты прыгнул — и опять не вышло у него. Тут уж связали ему руки… Поговорите с ним, может, и не враг, но, думаю, порядочному человеку от партизан незачем бежать, — закончил Константин.

Я подошел к задержанному — коренастому, несколько рыхлому, с толстой короткой шеей человеку. Он исподлобья взглянул на меня и сейчас же опустил глаза. Из-под пиджака выглядывала холщовая рубашка, на ногах блестели галоши. На первый взгляд, это был обычный деревенский парень.

— Развяжите руки, — сказал я партизанам. Они немедленно выполнили приказание. Задержанный тряхнул затекшими руками, смахнул с лица комаров и, поняв, что я командир, шагнул ко мне.

— Почему мне связали руки? Ведь я советский человек и хочу бороться с оккупантами.

Я посмотрел ему в лицо.

— Почему пытались бежать?

Он смотрел куда-то поверх моей головы.

— Сначала думал, что не партизаны, а провокаторы, полицаи, — заученно проговорил он, все так же не глядя мне в глаза.

Я начал расспрашивать. Он твердил, что был в плену и вот уже два месяца как бежал.

— В каком лагере были?

— В Минске.

— После побега где скрывались? — задавал я вопросы.

— Сначала в лесу, потом в деревнях Радевичи, Ейпаравичи, последнее время жил в деревне Сухой Остров. Здесь и встретился с вашими партизанами, — без запинки рассказывал он.

Вопрос сложный: может, на самом деле честный человек, хочет бороться с фашистами?.. «Что делать?» — думал я.

В это время мимо проходила Настя с выстиранным бельем в руках. Увидев нас, она остановилась, взглянула на меня, потом на задержанного, подошла ближе.

— Честное слово, тот самый! — прошептала она.

Задержанный отвернулся.

— Кто? — поинтересовался я.

— Тот, который у меня по дороге в Минск документы проверял.

— Это точно? — переспросил я.

— Дайте еще раз взглянуть на него, — она посмотрела на задержанного и спросила: — Узнаешь меня?

— Нет… нет! — задрожал задержанный, поняв, что его карты раскрыты.

— Он! Честное слово! — уверенно сказала Настя.

Я посмотрел на шпиона.

— Зачем сюда пришел?

Он молчал, я повторил вопрос. Автоматчики взяли оружие наизготовку.

— Отпустите меня, я не виновен… Отпустите, я искуплю свою вину, — запричитал предатель.

— Кто тебя послал в этот район?

— Минское СД, — выдавил он.

— С каким заданием?

— Я должен был следить по деревням, к кому приходят партизаны, разведать их лагерь и какие у них силы.

— Много сведений передал минскому СД?

— Еще ничего… Я только начал… Я не виновен, простите меня, — захныкал шпион.

— Куда должен был передавать сведения?

— В Логойск, начальнику гарнизона… Но я еще ничего не сообщил… Отпустите меня.

Я расспрашивал шпиона о том, кто является начальником гарнизона в Логойске, сколько там эсэсовцев и полицейских, чем они вооружены. Шпион, надеясь спасти свою шкуру, подробно отвечал на вопросы. Я записал его показания, потом привел шпиона к штабной палатке. Подошли вызванные Воронянский и Тимчук.

— Вот кого прислало нам минское СД, — показал я на шпиона. — Что с ним делать будем?

— Расстрелять предателя, — сказал Воронянский.

Услышав это, шпион неожиданно рванулся и бросился в кусты, но сильный удар прикладом в плечо повалил его на землю.

Приговор был приведен в исполнение. На другой день встали до восхода солнца. Делегатов собралось много, прибыли представители от двадцати грех отрядов. Начиная совещание, я сообщил, что по решению Центрального Комитета партии и Государственного Комитета Обороны в Москве 30 мая 1942 года создан Центральный штаб партизанского движения во главе с Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко, первым секретарем ЦК Компартии Белоруссии. В ответ послышалось громкое «ура!».

Чувства партизан мне были понятны. Для них, много месяцев оторванных от родных мест и Большой земли, создание Центрального штаба означало не просто организационное мероприятие, а признание того непреложного факта, что партизаны находятся в одном боевом строю с военнослужащими Красной Армии. Отсюда и та окрыленность, которую испытывали мои товарищи.

Мы подсчитали наши силы в северной зоне Минской области. Оказалось более трех с половиной тысяч партизан. Они уже наводили ужас на оккупантов. Однако еще не все отряды были хорошо организованы. Одни наносили чувствительные удары врагу, другие только вступали в борьбу. Но всем им не хватало опыта и оружия.

Члены партизанского Военного совета выслушали сообщения делегатов о нуждах отрядов. Делегаты в большинстве своем были помощниками командиров или руководителями диверсионных групп, поэтому хорошо знали, чего не хватает в отрядах.

В день прихода делегатов нами был принят четвертый самолет из Москвы.

Начальник штаба отряда Луньков выдал каждой делегации по двадцать пять килограммов тола и патроны, Морозкин снабдил литературой. Здесь были свежие номера «Правды», «Красной звезды», «Комсомольской правды», книги о героических подвигах советских воинов на фронте. И надо было видеть, как осторожно и бережно делегаты укладывали литературу в вещевые мешки.

Константин Сермяжко жадно смотрел на оставшуюся литературу.

— Дайте еще, — не вытерпев, попросил он, — нам она дороже хлеба.

— И так много набрали, не донесете, — возразил комиссар.

— Я скорее соглашусь оставить часть патронов, а литературу возьму… У вас есть рация, вы каждый день слушаете Москву, а мы всегда с нетерпением ожидаем новостей с Большой земли… Не жалейте… Патроны мы у немцев отнимем, а этого-то нигде не достанешь, — взволнованно говорил Сермяжко.

— Хорошо сказано! — улыбнулся Морозкин и добавил пачку литературы.

Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся и увидел озабоченное лицо Воронянского. Он отозвал меня в сторону.

— Украинцы, перешедшие к нам, нервничают. Цыганков прислал их представителя, — сказал он. — Они чувствуют себя обиженными, видя наше недоверие. Просят Цыганкова дать возможность увидеть партизан, поговорить с ними. Цыганков ручается, что ребята они хорошие, смелые…

Воронянский посмотрел на часы и предложил:

— В занятиях с делегатами сейчас перерыв. Давайте сходим пока к украинцам.

— Пойдем, — согласился я.

На пути нас перехватил молодой коренастый парень в белом фартуке и таком же чепчике.

Это повар Володя; раньше он ходил на боевые задания, показал себя смелым и смышленым партизаном, но однажды обмолвился, что пищу приготовляют у нас невкусно, что он мог бы приготовить лучше. Партизаны уговорили его показать свое искусство. Володя Стасин приготовил вкусный обед. Воронянский попробовал и решил:

— С сегодняшнего дня придется тебе вооружиться черпаком.

— Что вы?! — изумился и вознегодовал Стасин. — Я только показал, как нужно готовить. Черпаком пусть тот вооружается, кому винтовка не по плечу…

— Нет, нет… Будешь поваром, — ответил Воронянский. Партизаны единодушно поддержали решение командира.

Так и пришлось Володе стать поваром. Он согласился с условием, чтобы его время от времени отпускали на задания.

Володя вытянулся и приложил руку к головному убору.

— Что скажешь? — остановился Воронянский.

— Товарищ командир! Среди других продуктов Москва рис прислала. Разрешите угостить всех делегатов настоящим пловом, какого в здешних краях не умеют готовить.

Воронянский, смеясь, разрешил.

Через час мы были возле лагеря Цыганкова. Оставив автоматчиков, подошли к украинцам.

Они окружили нас. Это были молодые, крепкие ребята. Цыганков навел порядок.

— Товарищи, не толпитесь, садитесь в ряд.

Они уселись. Один из них встал, поправил гимнастерку.

— Я не знаю, кто вы, и не знаю… — он помедлил, словно подыскивая слова, — не знаю, имеем ли право назвать вас товарищами, но разрешите мне обратиться к вам просто как к советским людям… Мы понимаем свою вину перед Родиной. Но не из-за любви к фашистам мы оказались в их форме… Все мы были в гитлеровском плену, пухли от голода, мерли как мухи. И вот нас, украинцев, начали вербовать в добровольческие части… Кто отказывался — убивали сейчас же. Мы согласились записаться и стали ждать удобного случая, когда сумеем повернуть оружие гитлеровцев против них самих. Вы дали нам эту возможность, и мы горячо вас благодарим. Мы все ваши боевые задания выполняем честно. Но нас мучит ваше недоверие к нам… — Голос его дрогнул, он на секунду замолчал, преодолевая волнение. — Верьте нам, мы искупим свою вину перед Родиной. Оккупанты нас за собак считали… Но вы… вы не считайте нас продажными псами.

В рядах украинцев послышался одобрительный гул. Я шепотом спросил Цыганкова:

— Кто это выступал?

— Их командир.

Когда шум утих, поднялся другой его товарищ, снял пояс и вместе с гимнастеркой поднял нижнюю рубашку, повернувшись к нам спиной.

— Вот что сделали со мной гитлеровцы, — он показал сизовато-красные рубцы не заживших еще ран.

Воронянский, повернувшись к их командиру, спросил:

— Чего вы хотите?

— Мы хотим, чтобы нас приняли в ряды партизан, — взволнованно ответил тот. — Чтобы мы стали, как все. Мы оправдаем…

Воронянский, Цыганков и я отошли посоветоваться.

— Красноречивый у них командир, ничего не скажешь, — подмигнул я Цыганкову.

— Он не только говорить умеет… Позавчера, выхватив у пулеметчика пулемет, расстрелял в упор полную машину гитлеровцев, — ответил Цыганков.

— А об остальных как думаешь? Ведь ты с ними смеете уже около пуда соли съел? — спросил Воронянский.

— Хорошие ребята, в бой идут смело! — горячо воскликнул Цыганков.

— А может, просто желаешь от них скорее избавиться?

— Нет! Нет! — затряс головой Цыганков. — Я говорю, как мне совесть подсказывает.

— Попробуем принять, — шепнул я Воронянскому.

В знак согласия тот кивнул головой и снова подошел к украинцам.

— Товарищи! Вы знаете, что мы находимся в тылу противника. Враг лют и коварен, вы сами достаточно испытали это на себе. Не обижайтесь за то, что мы осторожничали. Мы решили принять вас в партизанский отряд, чтобы вместе громить врага до полного его уничтожения.

Радостное оживление охватило украинцев, кто-то крикнул «ура!». Всего минут пять понадобилось им, чтобы собрать продукты, снять часовых и построиться.

— За мной, шагом марш! — скомандовал Воронянский. Вскоре сквозь деревья показались палатки нашего лагеря. Украинцы с большим интересом рассматривали хорошо вооруженных партизан.

— Да… это сила! — пробормотал шедший рядом со мной командир украинцев и уверенно добавил: — С вами не пропадем!

Цыганков привел их к рации. Сидя на траве, они слушали Москву.

К Воронянскому подошел Володя и что-то прошептал на ухо. Воронянский встал и обратился ко всем:

— Товарищи, обед готов, пойдемте подкрепимся.

Наш отряд стоял рядом с отрядом Воронянского, и мы пользовались одной кухней. Под большими котлами весело трещали сухие дрова, по всему лагерю разносился вкусный запах. Около котлов суетился старший повар Володя Стасин со своими помощниками.

— Ну, показывай, что приготовил, — обратился к Володе Воронянский и, сняв пробу, сказал: — Эх, перцу нет.

— Все, кажется, прислала Москва, а про перец забыла, — развел руками повар и тут же нашелся: — Отпустите поскорее на задание — у немцев отниму.

К кухне потянулись партизаны и делегаты, только украинцы стояли в стороне.

— А что вы, друзья, ждете? — шагнул к ним Тимчук. — Подавальщиц у нас нет, нужно самим себя обслуживать.

И украинцы, осмелев, подошли к котлу. Последним брал плов их командир.

Партизаны сидели прямо на траве и, разделываясь с пловом, весело переговаривались.

— Володя, не забудь про людей, которые в наряде! — крикнул Тимчук, с удовольствием глядя на обедающих.

— Не забыл… Плова много. У кого хороший аппетит, могу добавить, — весело ответил повар. — Так, значит, разрешаете мне к немцам, за перцем?..

6

Был солнечный теплый день 15 июля 1942 года. На взмыленной лошади прискакал верховой. Это Владимир Романов, начальник разведки отряда «Мститель». По хмурому лицу Владимира я сразу понял: случилось что-то недоброе. Подойдя к нам, он тихо доложил:

— В поселок Валентиново прибыло двадцать пять автомашин с карателями. Оставив машины, фашисты направились к нашей приемочной площадке.

— Сколько их? — спросил я Романова.

— Около тысячи.

Воронянский и Тимчук, не закончив есть, выскочили из-за стола. Заметно посуровели их лица. Положение было серьезное. Впереди лес, за которым расположился немецкий гарнизон, сзади река Илия. Отходить некуда.

— Что будем делать? — обратились ко мне партизаны.

— Организуем активную оборону, — ответил я.

Всем было ясно, что отойти без боя не удастся. Начальники штабов Луньков и Серегин получили приказание: поднять по тревоге отряды, предупредить «соседа» — отряд Сергея Долганова. На опушку леса послали дополнительных наблюдателей. Отдали приказ первыми огня не открывать, стараться как можно дольше не обнаруживать себя.

Когда прибыли Долганов и Ясинович со своим отрядом, подсчитали силы. В отряде «Борьба» — 70, в «Мстителе» — 80, в нашем вместе с делегатами — 90 человек и 38 украинцев. Всего 278 человек.

— Маловато, — сказал Воронянский, — но не в арифметике дело.

Прибежавшие из секрета партизаны доложили, что лес окружен. Эсэсовцы шли от деревни двумя колоннами, охватывая полукольцом площадку, на которую мы принимали самолеты. Теперь дорога каждая минута. Нужно было как можно скорее занять линию обороны. Если бы только знать: известно ли немцам наше местонахождение? Юдин и его подручный могли сообщить об этом гитлеровцам только приблизительно. Но мы принимали самолеты — немцы могли «засечь» место выброски груза и по этим данным определить, где мы находимся. Однако противник не может знать, какими силами мы располагаем.

Поделившись этими соображениями с Морозкиным, Тимчуком и Воронянским, я дал команду:

— Занять линию обороны по окраинам приемочной площадки.

Партизаны немедленно заняли круговую оборону. Каждый знал свое место, так как заранее, еще до приема самолетов, был составлен план обороны приемочной площадки. Боевые расчеты знали свои места и секторы обстрела, каждое подразделение могло вести кинжальный огонь, причем непоражаемых пространств не было. Левый фланг обороняли украинцы, ими по-прежнему командовал Цыганков.

Перед боем у меня мелькнуло опасение: не зря ли мы привели в лагерь перешедших к нам из «украинского» батальона? Я высказал его Воронянскому.

— Поздно гадать, Станислав Алексеевич, лучше не спускайте с них глаз, — ответил Воронянский.

Я понял, что и Василия Трофимовича мучит та же мысль. Едва успели привести украинцев в лагерь, и — нападение противника. Что это? Случайное совпадение или заранее выработанный гитлеровцами план?

Я в бинокль наблюдал за опушкой леса, откуда должны были показаться каратели, изредка бросал взгляд влево, где залегли украинцы.

Чуть шелестели листья, щебетали на разные голоса птицы.

На командный пункт прибежали разведчики.

— Идут прямо на площадку…

— Подпускайте как можно ближе, — отдали по цепи приказание.

Прошло еще несколько минут. Эсэсовцы шли, как на параде: в новеньких мундирах, при галстуках, на рукавах эмблемы — череп и две скрещенные кости.

В цепи партизан — тишина.

Нервы напряжены до предела.

Кто-то попробовал шутить:

— Ну что ж, пусть все их черепа и кости полягут на этой площадке.

Вот из леса, прямо против середины площадки на короткое время появились каратели и снова скрылись.

— Собираются идти по сторонам площадки, — прошептал Воронянский и дал приказание Долганову перейти с отрядом на правый фланг, Серегину — на левый.

Партизаны поползли на указанные рубежи. И действительно, через некоторое время с обеих сторон площадки показался противник. В руках передних эсэсовцев — ручные пулеметы и автоматы. Вот уже можно различить их откормленные лица. Они совсем близко. Идут, прижимаясь к земле, прячась за стволы сосен. На правом фланге приблизились уже на двадцать пять метров. Я посмотрел на лежащего рядом Лунькова. Его лицо спокойно и строго, взгляд устремлен на накатывающиеся цепи противника. За Луньковым притаился Карл Антонович. Он сосредоточен. Быть может, ему вспомнилось сейчас, как шли каратели на баррикады восставшего венского пролетариата…

Далее в бинокль можно было разглядеть украинцев. Они внимательно следили за противником. Внезапно на правом фланге раздался голос Воронянского:

— По фашистской сволочи! За Родину! Огонь!

Его голос потонул в грохоте залпа. Дружно заработали ручные пулеметы, автоматы и винтовки, метко бил батальонный миномет отряда «Борьба». По цепи был отдан чрезвычайно редкий у партизан приказ: «Патронов не жалеть!»

От первых залпов противник дрогнул и остановился.

— Огонь! — крикнул Воронянский, и по рядам противника ударил повторный шквал.

Серая полоса порохового дыма стояла впереди нас, и несколько мгновений ничего нельзя было различить. Но вот легкий ветерок разогнал дым, и мы увидели, как одни каратели лежали неподвижно, другие со стоном уползали в кусты.

Вдруг на участке, обороняемом украинцами, замолкли автоматы. Мы заволновались: «Не предательство ли?» — по в этот момент прибежал посыльный от Цыганкова.

— Мы заходим в тыл, — быстро проговорил он и помчался назад.

Каратели, опомнившись, перегруппировались и открыли сильный огонь. Над головами свистели пули, заставляли прижиматься к земле. Эсэсовцы то ползли, то делали короткие перебежки, стреляя на бегу.

Вдруг, как по команде, на мгновение все стихло. От непривычной тишины зазвенело в ушах. Но это лишь на миг. Гитлеровцы поднялись в атаку.

Ко мне подбежал вспотевший, с темным от дыма лицом руководивший боем Воронянский.

— Проучим еще! — крикнул он и залег.

Ни на секунду не прекращая огня, каратели приближались. Их искаженные злобой лица были видны невооруженным глазом. Наша оборона молчала. Уже не более сорока шагов отделяло нас от немцев.

— Приготовить гранаты! — сквозь стрельбу раздался голос Воронянского.

Вдруг я заметил, как позади карателей выскочили украинцы. Они, прикрываясь толстыми соснами, открыли прицельный огонь с близкой дистанции. «Молодцы ребята!» — обрадовался я, и мне стало стыдно за недавние подозрения.

Неожиданный удар с тыла ошеломил карателей. Они, беспорядочно отстреливаясь, поползли назад.

Чаще захлопали разрывы наших гранат. Вновь поднялась туча порохового дыма. Справа донесся голос Воронянского:

— За Родину! Вперед!

Партизаны бросились в контратаку. Укрываясь за пнями и деревьями, они поливали огнем и забрасывали гранатами гитлеровцев.

Фашисты не выдержали контрудара, начали отступать; отбежав, они залегли за бугры и снова открыли огонь; но в атаку больше не поднимались. В течение полуторачасового боя противник беспрерывно пускал в воздух серии красных ракет.

— Помощи просят, — сказал я Воронянскому.

— Вероятно, придется отойти. Как ты думаешь? — отозвался он.

К нам подошел Долганов, его одежда была перепачкана землей.

— У вас раненые есть? — спросил он, с трудом шевеля пересохшими губами.

Мы с Воронянским отрицательно покачали головой.

— Черт побери, а у меня четверо ранены.

Посоветовавшись, мы приняли решение отойти.

Думая подкрепиться после боя, партизаны собрались возле кухни. Повара Володи нигде не было видно; под котлами чуть тлели угли. Партизаны бродили в кустах, разыскивая свои котелки. Вдруг мы увидели трех убитых карателей. Кровавый след уходил в кусты. Вскинув автоматы, партизаны пошли по следу. Он привел к месту, где лежал четвертый немец в форме ефрейтора.

— Это работа Володи. Но где же он сам? — забеспокоился Воронянский.

Володя пропал.

Лаврик перевязал раненых. К счастью, раны у всех были легкие, все могли двигаться. Надо было уходить с этого места. Но куда? Впереди залегли эсэсовцы, сзади речка Илия с вязкими берегами, покрытыми высокой, в рост человека, крапивой.

— Через нее и проползем, — сказал я Воронянскому и Тимчуку, рассматривая карту, — другого выхода нет.

Они согласились.

Около половины партизан отсутствовало. Они еще до боя ушли на диверсии и не могли знать о нападении немцев на лагерь. Для подобных случаев мы имели «контрольный пункт» — тайник, где оставляли знаки, предупреждающие об опасности, если она нависала над лагерем. Партизаны ходили на операции по строго намеченным маршрутам, и, возвращаясь, они, прежде чем идти в лагерь, заглядывали на «контрольный пункт».

Сейчас необходимо было дать сигнал опасности, чтобы партизаны при возвращении не попали в лапы к немцам. На один из «контрольных пунктов» я послал бойцов нашего отряда, на другие вышли партизаны отряда «Мститель».

Выполнив задание, они, не возвращаясь в лагерь, должны были ждать отряд в лесу около деревни Рудня.

Когда мы после боя отошли за реку Илия, я перед строем партизан всех трех отрядов объявил благодарность группе украинцев за мужество и находчивость в трудном бою.

Вечерело. Красные лучи солнца освещали вершины высоких стройных сосен, стеной поднимавшихся по границам приемочной площадки. Вокруг стояла тишина. В эти минуты трудно было представить, что недавно здесь гремел бой и бушевала смерть. Мы понимали, что эта тишина обманчива. Дождавшись подкрепления, противник опять пойдет в наступление.

— Сними своих наблюдателей и вышли их к деревне Кременец, — приказал Воронянский.

Романов ушел.

Партизаны начали собираться в путь. В поисках Володи они безрезультатно обшарили ближайшие кусты. Наступило время выхода. Партизаны, каждый с увесистым грузом, тихо двинулись на запад по вязкому берегу Илии. Ноги засасывала болотная грязь, одежда намокла и стала тяжелой, лица и руки обжигала высокая крапива. Впереди шел отряд Долганова, наш отряд за ним. Сильная группа, которой руководил Луньков, была сосредоточена около рации. Вместе с нашим отрядом двигались раненые… Замыкали колонну партизаны отряда «Мститель».

Рядом со мной шел согнувшийся под грузом Карл Антонович, он глубже всех проваливался в грязь.

— Черт возьми, как руки жжет, — тихо ругался рослый партизан из отряда Воронянского.

— Мне вот лицо жжет, — откликнулся на его ругань Алексей Михайловский, — тебе хорошо — ты ведь большой!

— Говорят, крапива ревматизм вылечивает, — улыбнулся Добрицгофер, — а вы на нее жалуетесь.

— Всех лучше тебе, Карл Антонович, тебе-то она лишь по сапогам хлещет.

Вошли в сырой лес. Прислушались. Тишина. Только в болоте, захлебываясь, квакали лягушки, а в кустах мелькали светлячки. Здесь решили перейти речку Илию. Первым, раздвинув заросли, вошел в воду командир отряда «Борьба» Долганов. За ним пошли партизаны. Держа над головами оружие и вещевые мешки, они осторожно продвигались вперед. Радисты и охранявшие их бойцы бережно несли радиостанцию. Переправившись через речку, мы, не останавливаясь, двинулись дальше. Хлюпала вода в сапогах, мокрая одежда противно прилипала к телу. Лишь через час, выйдя на сухое место, сделали привал.

— Быстрее свяжитесь с Москвой, — сказал я Лысенко. И он тотчас же вместе с Глушковым начал настраивать рацию.

Партизаны помогли радистам натянуть антенну. Я залез под плащ-палатку и при свете карманного фонарика коротко написал:

Когда радиограмма была написана, под плащ-палатку залез Лысенко. Он включил аппаратуру, заработал ключом. Затем сосредоточенно принялся записывать ответ, и вскоре расшифрованная радиограмма была у меня в руках.

Текст радиограммы я зачитал партизанам:

И вот, тяжело переставляя ноги, мы опять шагаем через болотистый лес. Впереди луг, перешли его, приблизились к деревне Кременец, обогнули большак и снова углубились в лес. Здесь уже не было постылого болота, кругом — высокие сосны. Пройдя километра четыре, пересекли неглубокую, но вязкую речушку Слижовка. Начало светать. Все устали, раненые еле волочили ноги. В северной части леса нашли подходящее для стоянки место, сделали привал. Во все стороны были высланы сильные разведывательные группы. Хотели точно узнать, что готовят против нас оккупанты.

Леоненко с группой партизан отправился в деревню Валентиново. Оставшиеся партизаны заняли круговую оборону. К вечеру возвратились разведчики и доложили, что подразделения эсэсовцев разместились в окружающих населенных пунктах Батраки, Путилово, Трубачи, Янушковичи, Барсуки, Стайки и Кременец. Поздно ночью прибыли люди, посланные на «контрольный пункт», и группа Леоненко. Они принесли раненого повара Володю Стасина и сообщили, что гитлеровцы собирают в районе приемочной площадки и в прилегающих лесах убитых и раненых и на грузовых автомашинах увозят их, что в Валентиново стоит около тысячи карателей.

— Выходит, немцы окружили нас, — резюмировал Морозкин.

— Это не кольцо, а гнилая веревка, — резко возразил ему Тимчук, — но пока суд да дело, мы и здесь продержимся.

На совещании командиров мы единодушно решили до получения точных данных о противнике оставаться на месте.

Костров не разжигали. В наскоро сооруженном из сосновых веток шалаше Лаврик перевязывал раненого повара, которому разрывной пулей сильно повредило плечо. Обычно румяное лицо Володи теперь было желтым, как воск. Он потерял много крови.

— Поправится? — озабоченно спросил Лаврика Воронянский.

— Вылечим, — не сразу ответил врач. — Где вы его нашли? — спросил он стоявшего рядом Леоненко.

— Нашли случайно: осторожно пробирались через кусты, вдруг недалеко от приемочной площадки услышали какой-то шум; подползли, видим — каратели укладывают в машины трупы своих убитых солдат. Мы сделали большой крюк и вышли на поляну; там встретили старика, который пришел в лес за вениками. Он нам и рассказал, что в Валентинове полно немцев. «А много убитых?» — спросили мы. «Много, — ответил старик. — Каратели хвалились, что сто партизан убили. Население посмеивалось над полицаями. Почему убитые каратели видны, а партизан убитых нет? Полицаи, не успев согласовать свой ответ с начальством, стали уверять, будто одна немецкая часть наскочила на другую свою часть и, приняв их за партизан, открыла огонь, а партизан никаких и не было».

Все усмехнулись. Леоненко продолжал:

— Возвращаясь, мы обнаружили на траве кровавый след; взвели курки и медленно пошли по следу, полагая, что наткнемся на раненого немца. И вот возле берега увидели в кустах лежащего человека. Сначала думали, что он мертвый, но он застонал… Когда перевернули его, узнали повара… Окровавленное плечо перевязано разорванной рубашкой. Он попытался было схватить автомат, но до того ослаб, что не мог его поднять. Мы принесли воды, напоили, обмыли ему лицо. Открыв глаза, Володя узнал нас. «Товарищи, не оставьте меня», — чуть слышно прошептал он и опять погрузился в забытье…

Партизаны, готовые в любую минуту вступить в бой, настороженно провели ночь.

Рассвело. Секреты сменили усиленными сторожевыми группами. Стали ждать. Вокруг тихо. Однако все говорило о том, что гитлеровцы решили блокировать и уничтожить нас.

Тимчук, Ясинович и я озабоченно ходили по лагерю. Партизаны немного отдохнули и были бодры. Они делились впечатлениями о бое под Валентиновом, хвалили украинцев за находчивость и смелость.

Мы вошли в шалаш, где лежал Володя. Заботливый Лаврик всю ночь не отходил от раненого. Володя чувствовал себя лучше, и слабым голосом рассказал, как был ранен.

После того как партизаны всех трех отрядов начали бой, его помощники схватили винтовки и убежали на линию обороны. Внезапно кусты зашелестели. Володя отскочил в сторону и залег. На поляну выбралось шесть немцев. Володя выпустил очередь из автомата. Трое сразу свалились, остальные залегли. Володя дал еще две очереди, как вдруг почувствовал боль в плече. Собрав силы, он ножом разрезал рубашку, с трудом перевязал себя и потерял сознание. Когда очнулся, было уже темно. Цепляясь за траву и кусты, он пополз. В горле пересохло, сильно хотелось пить, невыносимо болело плечо. Немного отдохнув, Володя с трудом поднялся на ноги и, опираясь на автомат, пошел.

Рассвело. Начало припекать солнце. Володю мучила жажда, и он потерял сознание. В таком состоянии и нашли его разведчики.

В то время, когда мы маневрировали, пытаясь вырваться из блокированного района, Николай Покровский со своим отрядом перешел железную дорогу и шоссе Минск — Москва и прибыл в Логойский район. Он шел из Березинского района по нашей просьбе, переданной через Меньшикова, для усиления местных партизанских отрядов. Мы имели намерение разгромить ряд немецких гарнизонов.

Этот переход через железную дорогу был совершен с боем, но, к счастью, без потерь. На следующий день перепуганные фашисты через своих болтливых прислужников распространили слухи о том, что якобы тут проходила часть Красной Армии, появившаяся невесть откуда. У страха, как говорится, глаза велики. Во всяком случае, опасаясь за свои коммуникации, немцы на целые сутки прекратили движение по железной дороге.

В деревне Сухой Остров Покровскому сообщили, что наш отряд направился за железную дорогу и восточную часть Смолевичского района. Тогда и Покровский решил возвратиться, но, опасаясь невыгодного для себя столкновения с фашистами, которые теперь стали усиливать гарнизоны, оставил на месте обоз, а самый необходимый груз партизаны взвалили себе на плечи.

После тщательной подготовки отряд Покровского двинулся к селу Яловицы. С трудом партизаны преодолели топкое болото, но зато железную дорогу проскочили без столкновения с гитлеровцами. Около озера Песочное Покровский встретился с отрядом Дербана, который готовился к переходу через железную дорогу Минск — Москва, так как немцы и здесь начали активные действия, намереваясь блокировать партизан. Вместе они благополучно пересекли железнодорожную магистраль и ушли в район озера Палик.

Вечером собрали Военный совет. Сидели без костра.

— Долго здесь оставаться мы не можем, — начал я. — Оккупанты подтянут новые силы и уничтожат нас.

— Это верно, но как мы пойдем? У нас есть раненые. Как только углубимся в болота — постреляют нас, как куропаток, — угрюмо проговорил Долганов.

— Что же ты советуешь? — спросил Воронянский.

— Утром хорошо разведать местность, найти слабое место и с боем прорваться из окружения.

— Все правильно, только разведывать надо сейчас, — добавил Тимчук.

— Ночью? — недоуменно спросил Воронянский.

— Да, необходимо встретиться с жителями и постараться выяснить все о противнике, — пояснил Тимчук.

Мы согласились с предложением Тимчука. Ночью в ближние деревни были высланы разведчики со строгим наказом не ввязываться в бой. Вскоре разведчики возвратились, собранные ими сведения были очень неопределенны.

— На прорыв пойдем после полудня, — выслушав разведчиков, сказал я товарищам. — В это время каратели готовятся к ночным нарядам и основные их силы находятся в гарнизонах.

Наступило утро. Время тянулось мучительно медленно. Вот, наконец, и полдень: со стороны эсэсовцев по-прежнему все тихо. Это странно и необычно: как правило, выступив против партизан, немцы стремились не давать им ни минуты покоя.

— Похоже, какой-нибудь фортель замышляют, — забеспокоился Воронянский.

Из деревень Янушковичи и Трубовичи прибежали разведчики и сообщили, что в лес вошло около двух батальонов эсэсовцев.

Разведчики с другого направления также сообщили, что в поле, недалеко от нашей стоянки, немцы и полицейские окопались и установили пулеметы и минометы. Итак, враг решил подобраться к нам втихую. Нужно было быстро разобраться в обстановке и действовать решительно и энергично.

Еще раньше мы с Долгановым и Воронянским условились, что после прорыва из блокированного района отряды разделятся: они пойдут в Бегомльский район, а наш отряд и делегаты — в Смолевичский, чтобы быть как можно ближе к Минску.

Партизаны подготовились к бою. Отряд Воронянского выдвинулся несколько вперед и недалеко от лагеря занял оборону. Немцы обстреляли его, и отряд начал отходить в лес. В нашем расположении стали рваться мины. Разведчики донесли, что гитлеровцы подвигаются очень осторожно: сначала обстреливают перед собой местность, затем, перебегая обстрелянное место, ложатся и обстреливают впереди себя новый участок. Эта тактика была понятна: немцы опасаются засад, хотят согнать всех нас в одно место, окружить и уничтожить.

— Может, не будем принимать боя? — донесся до меня чей-то голос.

— Трусов будем расстреливать, — громко сказал я.

Объяснять, что у нас нет другого выхода, кроме как прорваться с боем, уже не оставалось времени.

— Ни шагу назад, — услышал я голос Тимчука, — прорываться только вперед. Сзади нас ждет гибель.

Начальник штаба Луньков с сильной группой партизан охранял раненых и радиостанцию. С целью ввести в заблуждение противника мы покинули место стоянки и отошли в глубь леса.

Каратели приближались. Мины рвались вблизи нас. Улучив удобный момент, отряд Воронянского внезапно ударил по врагу и сразу же отошел. Притаившись в кустах, мы видели, как к месту короткой схватки спешило новое подразделение карателей. На месте бывшей нашей стоянки стрельба все усиливалась. Через некоторое время до нас долетели громкие крики: это противник атаковал пустой лагерь.

— Вперед! — скомандовал я, и два отряда, наш и Воронянского, двинулись на север, а отряд Долганова остался прикрывать отход.

Нам посчастливилось: мы проскользнули без выстрела между двумя крупными подразделениями карателей.

С наступлением темноты мы вышли к реке Илии недалеко от нашего старого лагеря. Здесь к нам присоединился отряд Долганова. Держа оружие и одежду над головой, партизаны благополучно переправились на другой берег.

От противника мы оторвались. Теперь надо замести следы, хотя объединенному отряду в триста человек с тяжелым грузом и ранеными сделать это не так-то легко. Короткая летняя ночь не позволяла медлить. Наш отряд и делегаты вышли вперед и под прямым углом повернули на восток.

За ильскими болотами распевали соловьи, у самых ушей зудели рои назойливых комаров. Как ни старались мы продвигаться бесшумно, все же нам это не вполне удавалось. Под ногами гулко чавкала мокрая земля… Изредка брякнет оружие, хрустнет нечаянно обломленный сучок.

Вся надежда была на шедших впереди разведчиков: они должны обеспечить безопасность продвижения. Для этого разведчики обязаны выработать кошачий шаг, чтобы бесшумно проходить кусты, должны услышать и разгадать в лесу каждый звук. Разведчиков возглавляли Мацкевич и Сермяжко. Они блестяще выполнили свою задачу.

Далеко позади остались Илия и наша последняя стоянка. Лес кончился. Справа раскинулась деревня Янушковичи, слева — Трубовичи. Отсюда несколько часов назад на нас напали эсэсовцы и полиция. Где же они теперь? Остались в нашем лагере, преследуют по следам или возвратились по деревням? «А может, на нашем пути сделали засаду и подстерегают нас?» — кольнула догадка, и мы предупредили всех, чтобы были внимательнее. Пригнувшись, мы шли вслед за разведчиками по канаве во ржи. Выделенная группа несла раненых. Мокрые колосья били по лицу.

И вот самый опасный путь пройден — в стороне осталась деревня Трубовичи. Теперь можно устроить привал. Все облегченно вздохнули, особенно командиры. Ведь им приходится отвечать за жизнь десятков и сотен людей. Мы удачно вырвались из кольца гитлеровцев, превосходящих наши силы во много раз. Сменились партизаны у носилок, и отряды снова тронулись в путь.

Шли быстро, подгоняемые короткой летней ночью. Тревожило, что за нами оставались глубокие следы. Вот в тумане показалась окруженная высокими кленами деревня Михалковичи. Здесь придется расстаться с нашими верными друзьями Долгановым, Воронянским, Тимчуком, Ясиновичем…

Я подал руку Ясиновичу и почувствовал, как что-то стеснило горло.

— Еще встретимся, — изменившимся голосом проговорил он.

Мы распрощались, и каждый отряд пошел в свой район, для того чтобы снова и снова бить врага.

Нашему отряду удалось сравнительно легко оторваться от карателей. Отрядам же «Мститель» и «Борьба», как мне позже стало известно от Воронянского, Тимчука и Долганова, после разъединения с нами пришлось очень тяжело. Каратели увязались за ними и неотступно преследовали чуть ли не до самого озера Палик.

Нашим основным объектом по-прежнему оставался Минск, и отряду при любых условиях нельзя было далеко отходить от него, а располагаться возможно ближе.

Столицу Белоруссии я отлично знал по довоенным временам. Хороший был город. Но теперь он лежал в развалинах. В Минске с помощью местных партийных организаций нам предстояло создать разветвленную сеть подпольных групп и осуществлять широкую разведывательно-диверсионную деятельность.

По этим причинам мы и отказались тогда от предложения друзей уйти вместе с ними в район озера Палик.