Партизанское движение в Приморьи. 1918—1922 гг.

ГЛАВА XX.

Рост антагонизма между казачьими атаманами и Колчаком под влиянием успешного наступления Красной армии. — Движение на Сучане вновь оживает. — Сепаратизм партизанских командиров в Никольско-уссурийском уезде. — Третий съезд партизанских командиров. — Организация Информационного бюро. — Новая тактика.

Третий период партизанского движения характеризуется волной нового подъема, изменившейся тактикой и новым строением партизанских отрядов после упадка и разброда, продолжавшихся около 3 месяцев (июль — сентябрь). Выше мы достаточно полно осветили этот период, но ничего не сказали о военно-политической обстановке этого времени, которая подготовила полосу нового подъема.

Прежде всего — об армии Колчака. Первая половина 1919 года, как и вторая половина 1918 года (со дня свержения советов) — были для контр-революции в общем благополучным временем, между прочим и потому, что ее армия состояла из более или менее однородной социальной среды, а именно — офицерщины, «золотой буржуазной молодежи», реакционного казачества и деклассированных элементов. Часть крестьянства, главным образом кулацкие парни, по существу дополняла состав защитников «единой, неделимой России» и не вносила в него никакого диссонанса. Адмирал Колчак поэтому мог стойко распоряжаться своими полками и чертить на военных картах пути наступления на Москву и Петроград, зная, что армия способна выполнить приказ своего правителя, авторитет которого возрастал в рядах реакционных полчищ с каждой новой победой. Наиболее видные генералы, вожди белого движения, признали адмирала как «всероссийского правителя» и выразили готовность подчинить себя его руководству. Боевое настроение белого стана поддерживалось еще тем очень важным фактом, что бок-о-бок с русскими офицерами дрались против Красной армии войска чехо-словаков, а в тылу были войска японцев, американцев и других интервентов. «Единение» между ними было закреплено тем, что главное командование всем «сибирским фронтом» принадлежало небезызвестному своей ненавистью к рабочим и крестьянам чешскому генералу Гайде. Идейная спайка между представителями «единой, неделимой», чехо-словацкими войсками и интервентами, которые под дружные аплодисменты всего буржуазного и мещанского мира завоевали себе «победные лавры» в июне 1918 г., распространялась и на тыл. Здесь все еще продолжались торжественные рауты, банкеты, устраиваемые представителями «русской общественности»; произносились патетические речи, до хрипоты кричали «ура» благородным сердобольным «союзникам». Солдатский штык и офицерская шпага, «рыцарское великодушие» русского офицера и «благородство» японского самурая, «нежность» русской «патриотки» и оскорбленная большевизмом «совесть» западноевропейской демократии — все слилось в один поток негодования против «вероломных, дерзких рабов», дерзнувших с оружием в руках выступить против «вековечных общественных устоев».

Дружба и единение господствовали весь тот период, когда Красная армия отступала вглубь советской страны. Но вот с середины лета подул встречный ветер. Красная армия, закончив «на ходу» процесс своей организации, превратившись из гвардии в армию, собрав свои силы, переходит в наступление, и в белом стане начинается разлад. Чехо-словаки, не теряя времени на пустые разговоры, решают спешно эвакуироваться, заявив своим русским друзьям, что дальше они не могут оставаться так далеко от своей милой родины, что за все время империалистической, а затем гражданской войны они вконец истосковались по своему великому чехо-словацкому народу и поэтому вынуждены оставить Россию. Генерал Гайда спешит заявить адмиралу Колчаку, что тот ведет «неправильную политику», которая неизбежно приведет к гибели все антибольшевистское движение; затем Гайда уходит в отставку и во избежание всяких неприятностей направляется во Владивосток, оставив свою армию. Командующий экспедиционными американскими войсками генерал Гревс в свою очередь, найдя злополучный для Колчака «благоприятный момент» (правда, этот «момент» являлся не столь уж «благоприятным» с точки зрения прежних деклараций союзного командования и правительств), официально объявляет, что американское правительство решило начать постепенную эвакуацию своих экспедиционных войск с русской территории, причем окончание ее будет находиться в зависимости от технических и стратегических возможностей (читай — от успехов Красной армии и опасности, связанной с этим). Несколько раньше этого оставляют нашу окраину войска Франции, Китая, Италии, Канады и Англии.

Силы русской контр-революции ослаблены. Колчак, чтобы компенсировать убыль в живых силах после такого не совсем дружеского поступка своих «союзников», пытался использовать все внутренние ресурсы. Его мероприятия шли по двум линиям: 1) большее использование крестьянства, западно-сибирского кулачества и 2) установление единства с казачьими атаманами Калмыковым и Семеновым. Началась усиленная вербовка крестьянской молодежи и переговоры с атаманами.

Два слова об этих последних. Не в пример другим своим коллегам, Семенов и Калмыков с первых и до последних дней вели сепаратную политику. Завоевав себе казачьи вотчины — Семенов в Забайкальской области, а Калмыков в Приморской, эти оба выскочки не хотели связывать себя с Колчаком и отказывались посылать свои войска на уральский фронт, мотивируя отказ тем, что Дальний Восток в таком случае будет отдан «на разграбление партизанам». Атаманы открыто противопоставляли себя авторитету «всероссийского правителя». Трудно было бы найти в политической платформе этих двух соперничающих сторон контр-революционной клики принципиальные разногласия. Внешне они не отличались между собой ничем, если не считать, что атаманы выделялись большей жестокостью, более неудержимой ненавистью к «красным». При более внимательном взгляде этот «антагонизм» становится совершенно понятен: он находит свое объяснение во взаимоотношениях «союзников». Эти «доброжелатели русского народа» явились в нашу страну отнюдь не для того, чтобы бороться за «попранные права демократии и цивилизации», а с совершенно иными, теперь понятными уже для всякого целями. Они решили, по примеру старых традиций колониальной политики, обеспечить себя реальной силой из местных реакционных слоев и разделить «сферы влияния». В этом смысле адмирал Колчак с его армией должен был играть роль контр-революционного тарана, важного и необходимого для всех империалистов. Но прежде всего он являлся орудием политики в руках Англии и Франции. Япония, ближе других заинтересованная в дальневосточной окраине, стремилась создать свое собственное орудие в лице названных атаманов, при помощи которых она предполагала добиваться «признания своих интересов», т. е. права на свободный грабеж достояния рабочих и крестьян нашей окраины. Наличие оппозиционной силы в лице Семенова и Калмыкова на худой конец могло бы послужить в руках Японии базой для организации независимого дальневосточного государства под протекторатом этой молодой империалистической державы. В силу такого соперничества держав белый лагерь из единого целого (о чем афишировали газеты и дипломатические ноты колчаковского правительства) раскалывался в основном на два враждующих лагеря: с одной стороны — атаманы, с другой — адмирал Колчак, причем эти два лагеря в свою очередь, по тем или другим причинам, дробились на самостоятельные военные группировки (Калмыков враждовал с Семеновым и т. д.). Противоречия между империалистами были перенесены таким образом и на контр-революционную армию «русских защитников порядка», и соответственно росту этих противоречий белая армия раскалывалась, дробилась и оказывалась неспособной к дальнейшему сопротивлению. Впоследствии, когда партизаны выбили белогвардейцев из городов, в штабе атамана Калмыкова был захвачен ряд ценнейших документов, характеризующих процесс разложения наших врагов. Показателен в этом отношении такой факт. Под давлением победоносного наступления Красной армии, в начале августа адмирал Колчак обратился к двум названным атаманам с особым посланием, составленным в горячих, патетических тонах и подписанным «правителем» и председателем совета министров Петром Вологодским; послание призывало атаманов забыть старую вражду и «перед лицом грядущей опасности» объединиться для совместной борьбы с большевиками. На полях этого, с точки зрения наших врагов действительно важного документа атаманом Калмыковым, этим наиболее омерзительным, тупым и жестоким «вождем» уссурийского казачества, была наложена резолюция в хулиганских выражениях, выражавшая решительный отказ в просьбе всероссийского правителя. Полный текст этой резолюции мы по цензурно-этическим соображениям привести не можем (атаман посылал в ней к традиционной русской матушке адмирала Колчака, а с ним и «Петьку Вологодского»).

Так обстоял вопрос с «единством» в лагере белых вождей в тот период, к которому относится третья фаза партизанского движения.

Второй, более значительный фактор, предопределивший ход дальнейших событий, а вместе с тем и характер партизанской борьбы, заключался в изменении социального состава армии контрреволюции. Мы отмечали уже, что в начале 1919 г., а в особенности в конце 1918 г., эта армия состояла из более или менее социально однородных элементов, способных не за страх, а за совесть бороться с рабочими и крестьянами. К описываемому периоду эта гвардия реакции была израсходована: многие пали на полях сражения, выбыли из строя, рассеялись, а, главное, расширившееся поле действий заставило Колчака увеличить количественно свою армию. Старая гвардия его затерялась в разбухшем аппарате управления штабов, тыловых учреждений и т. д. Теперь главным контингентом боевой силы белых являлись уже мобилизованное крестьянство и так называемая интеллигенция. Понятно, что в связи с этим должно было измениться и отношение партизан к колчаковцам. Если до этого, — скажем, в январе-феврале месяцах, — перед нами стояла задача беспощадного физического истребления врагов и деморализации тыла, разрушения коммуникации, материальных складов и т. п., то в данное время нужно было, усилив военные операции, партизанские набеги на тыл противника, со всей энергией поставить вопрос о завоевании к р е с т ь я н с к и х м а с с, одевших белогвардейскую шинель по своей малосознательности или по другим причинам. Мероприятия первого значения должны были отвлекать возможно больше сил белых банд от фронта, давать больше поводов атаманам Калмыкову и Семенову оставаться в своих казачьих вотчинах и тем самым приводить их в столкновения с Колчаком (добивавшимся все время безоговорочной посылки казачьих частей на помощь ему против Красной армии), т. е. еще сильнее забивать клинья между белыми вождями; мероприятия же второго значения должны были лишить правительство опоры в низах белой армии. Читатель видит, что такая тактика в значительной мере не похожа на прошлую тактику партизанских отрядов: она изменилась в той мере, в какой изменилась и военно-политическая обстановка. Ясное дело, что немалую роль во всем происходившем сыграл и тот факт, что под напором рабочих масс, повысивших в странах «союзных держав» голос в защиту Октябрьской революции, несколько ослабел и пыл самих интервентов.

Однако в Приморских сопках продолжали оставаться лишь небольшие группы партизан из наиболее преданных революционных элементов, в то время как большая их часть все еще не могла оправиться от «похмелья», разброда, упадка сил, наступивших после нашего тяжелого июньского поражения. В Сучанской долине из прежнего состава руководителей оставались только двое — мы, авторы этих строк. Остальные товарищи, — Губельман (дядя Володя), Иванов, Слинкин, Владивостоков, Жук и другие, — как было сказано выше, ушли в далекую Улахинскую долину, где поднимали к восстанию новые, доселе мало затронутые движением пласты крестьянства. Тов. Сергей Лазо был вызван партийным комитетом во Владивосток для усиления городской работы. В общем наши партизанские силы к этому времени оказались основательно подорванными. В Никольско-уссурийском уезде оперировали небольшие отряды под командой тт. Тетерина-Петрова, Глазкова-Андреева и Корфа, в Иманском уезде — отряды тт. Певзнера (единственно здоровый дееспособный отряд), Мелехина, Морозова-Думкина и подрывная команда Лунева (Рекворт). Всего в перечисленных отрядах было около 500—600 человек. Моральное состояние этих отрядов было далеко не благополучно. Командиры вели между собою сильнейшую вражду, не раз грозившую вооруженным столкновением. Господствовали «батьковщина», атаманство, произвол, грабежи. Некоторые товарищи доходили в своих самодурствах до того, что стали применять среди крестьян-староверов, — этого, правда, наиболее реакционного элемента приморской деревни, — порки, беспричинные расстрелы, что в свою очередь восстанавливало население этих районов против партизан. К чести сучанских партизан нужно сказать, что они и в этот период оказались морально более стойкими и в основной своей массе не пошли по такому пути. Попытку объединить все партотряды под одним руководством сделал т. Губельман, старый большевик, наиболее авторитетный в нашей среде, но безрезультатно. В начале августа он созвал в селе Чугуевке губернский съезд командиров партотрядов, на котором добивался организации единого руководящего центра и прекращения произвола командиров. Большинство явившихся на съезд резко высказалось против такого предложения, мотивируя тем, что партизанские отряды в своих действиях не должны кому бы то ни было подчиняться, что они должны быть абсолютно свободны от всяких авторитетов и полагаться только на свою боевую инициативу. Как на пример, подтверждающий по их мнению ненужность и даже вредность такого «центра», указывали на опыт Ревштаба, результатом чего был-де разгром партизанского движения. Словом, худшие стороны партизанства («партизанщины») здесь были проявлены в наиболее сгущенном виде. Прения на этом съезде и «боевая деятельность» многих его участников с полной очевидностью показали, насколько жизненно необходимо было руководство партии этим чреватым многими опасностями революционным движением, которое, заключая в себе элементы мелкобуржуазной «батьковщины», грозило, при ослаблении партийного внимания, дать простор развитию отрицательных сторон партизанства, выродиться в «махновщину». Твердая позиция т. Губельмана, которого поддерживали наиболее выдержанные товарищи, заставила съезд пойти на компромисс, в результате которого губернский центр все же был создан, но только не с императивными, а с информационными функциями. Такое решение вопроса не могло удовлетворить никого из тех, кто шел за Губельманом, так как оно носило чисто формальный характер. Атаманствующие командиры разъехались по местам, затаив мысль о том, что они будут игнорировать только что созданное «Информационное бюро партотрядов Приморья» (так был назван этот центр). Попытки т. Губельмана опереться на Информационное бюро как на начальный этап, с тем, чтобы постепенно превратить его в действительного руководителя движения, не увенчались успехом: к этому времени с новой силой стало разгораться революционное пламя на Сучане, и главная тяжесть событий вновь перешла сюда.

Красный Сучан, на который обрушилась вся тяжесть белогвардейского нажима в июле месяце 1919 г., лишь на время замолк, чтобы потом, оправившись, развернуть свои могучие революционные силы, вновь приковать к себе внимание всех трудящихся Приморья. Основной стержень событий переносится сюда, и батьковщина теряет свою остроту, так как руководство партдвижением переходит к партийному комитету во Владивостоке. Партизаны Сучана с первых дней восстания были воспитаны в духе политической выдержанности и признания руководящей роли за коммунистической партией; поэтому здесь сепаратизм отдельных командиров сравнительно безболезненно был ликвидирован и обезврежен. Такой «идеолог» этой худшей части партизан, как т. Шевченко, был совершенно оттерт от партизанских масс. Развертывающаяся спираль политических событий на Сучане целиком опиралась на новую тактику, которая вытекала из учета изменившейся обстановки, — в этом была их сила и неуязвимость.

Противник попрежнему занимал Сучанские шахты; здесь были расположены силы японцев, колчаковцев и готовившихся уже к эвакуации американцев, насчитывавшие в общей сложности около 300 штыков с батареей артиллерии и пулеметами; были заняты также селения Владимировка, Казанка, Сица, Тигровая и другие наиболее важные населенные пункты. Расчеты противника видимо сводились к тому, чтобы таким расположением своих сил окончательно лишить нас продовольственной базы, оставив нам лишь те пункты, которые не имели существенного военного и политического значения. Время от времени смешанные отряды японцев и колчаковцев делали на нас набеги, вылавливали случайно оказавшихся в деревнях партизан и производили экзекуции над теми крестьянами, которые продолжали оказывать нам поддержку. Начальник сучанского гарнизона белогвардейских войск полковник Максимов даже пригрозил всему населению, что отдаст приказ вспахать засеянные поля, если крестьяне окончательно не откажутся поддерживать партизан. При таких условиях нам, небольшой горсточке, нужно было пока что начинать применение своей новой тактики, рассчитанной на завоевание солдатских масс, на подрыв врага изнутри, начинать с небольшого гарнизона, расположенного в Казанке, чтобы потом проникнуть в центр, на Сучанские рудники. Трудности на этом пути казались значительными: прежде всего мы долго не могли найти путей, которые дали бы нам возможность связаться хотя бы с одним или двумя солдатами. Правда, тот факт, что среди рядового состава колчаковских частей преобладали бывшие партизаны, попавшие в руки правительства, делал наши планы вполне осуществимыми; но вместе с тем система сыска, которую применяли белые командиры, доводила солдат до величайшей робости и нежелания связываться с предприятием, в успех которого они не могли сразу поверить.

ГЛАВА XXI.

Первое применение новой тактики. — Провал заговора в Казанке. — Опять расправа, сигнал к новому подъему партизанства. — Набег на казанский белогвардейский гарнизон.

Итак мы остановили свое внимание прежде всего на Казанке. В это время с нами было всего лишь десятка три наиболее твердых и преданных партизан. После долгих обсуждений относительно того, как удобнее повести агитацию в казанском гарнизоне, решено было расположиться в корейских фанзах в полутора верстах от белого гарнизона и оттуда повести работу. Раздобыли пишущую машину и начали распространять прокламации; кстати нашелся один из товарищей, который когда-то служил в волостном правлении и научился там работать на машинке. «Издание» литературы шло однако очень медленно: наш машинист оказался таким мастером своего дела, с такой безжалостной жестокостью бил он по клавишам ветхой машинки, что каждый экземпляр воззвания отнимал по меньшей мере полдня упорного и изнурительного для него и нас труда, а машинка теряла значительную часть своего и без того недолгого уже века. Зато каждый готовый экземпляр воззвания встречал с нашей стороны особую заботу и любовь: мы стремились, чтобы он не пропал даром и обязательно был доставлен в руки солдат. Переотправку летучек наладили через крестьянку Дунаеву и ее дочь Гулькову. Почва для агитации оказалась очень благоприятной: гарнизон в своем большинстве состоял из мобилизованных крестьян, среди которых было не мало партизан из Забайкальской губернии и Сибири, где белогвардейцы и японцы вели такую же, как и у нас, борьбу с партотрядами. Желание услышать правдивое слово о революции, о положении на уральском фронте эти колчаковские солдаты проявляли тем, что с жадностью расхватывали наши воззвания и, тщательно скрываясь от офицеров, перечитывали их группами и в одиночку. В этих воззваниях мы указывали на победоносное наступление Красной армии на уральском фронте, на то, что интервенты под давлением этого наступления должны скоро начать эвакуироваться с Дальнего Востока, что недалек тот момент, когда мы столкнемся один на один с русской контр-революцией, которая, лишившись поддержки союзников, будет быстро сломлена, и что поэтому никаких шансов на победу у Колчака теперь уже нет. Всем открытым врагам советской власти и идущим за ними солдатам объявлялось, что с ними революционная власть вынуждена будет поступить по всей строгости своих законов, а те, которые согласятся перейти на нашу сторону, будут нами приняты как братья. В результате нашей агитации в казанском гарнизоне образовалась небольшая организация, которая решила последовать нашему совету. Во главе этой организации стояли солдаты: Макшимас, Щелкунов, Непомнящий, Олеев, Свинцов и другие. Эта «заговорщическая» группа имела впрочем свою историю: сначала она состояла всего, кажется, из двух товарищей, и уже потом в нее вошли остальные. Руководители этого предприятия были неопытными молодыми парнями, правда хорошо осведомленными о настроении гарнизона, но не имевшими понятия о том, как приступить к организации такого сложного дела, как восстание. Они отражали собой все положительные и отрицательные стороны солдатской массы. 2-го сентября, пользуясь помощью Дунаевой и Гульковой, двое из них, тт. Макшимас и Непомнящий, заранее условившись с нами, прибыли на переговоры. Свидание состоялось около корейских фанз, в двух верстах от места расположения гарнизона. Солдаты прежде всего интересовались количеством наших сил, вооружением, продовольственным вопросом: они беспокоились о том, что, если партизаны окажутся слабыми и не смогут дать отпор противнику в тот момент, когда офицеры предпримут наступление с целью разделаться с восставшими, то гибель всех, кто пойдет за «заговорщиками», будет неизбежной. Вообще они проявляли крайнюю нерешительность. С нашей стороны вел переговоры Гоголев (Титов), явившийся с десятком партизан. Видя такое настроение своих друзей, Гоголев, чтобы подбодрить их, решил пойти на хитрость и заявил, что численно партизаны очень сильны, что активность противника нами будет подавлена в нужный момент, что вооружение у нас прекрасное, словом — уверил солдатскую делегацию в том, что они могут быть спокойны за свое дело.

Уже с первых своих шагов солдатская организация подчинила себя нашему руководству; естественно поэтому, что последующие промахи зависели также от нас. План восстания нами был выработан следующий. В определенный срок партизаны окружают со всех сторон гарнизон, преследуя задачи: 1) оказать вооруженную поддержку восстанию и 2) не выпустить живым из деревни ни одного «защитника отечества». В первую очередь должны быть захвачены пулеметы, уничтожен штаб и разоружены колеблющиеся части. Для того чтобы меньше было жертв, верные нам солдаты за 15 минут до восстания, в 1 ч. 45 м. ночи, должны были приколоть штыками (выстрелы могли преждевременно насторожить офицеров) начальника пулеметной команды поручика Фролова и командиров рот, вследствие чего части остались бы без руководства. В 2 часа ночи должно было произойти выполнение задания по истреблению штаба и одновременно выступление на площадь всего гарнизона, который в этот момент должен быть окружен партизанами и сдаться без боя. Для согласования отдельных деталей этого плана 8-го сентября мы вновь собрались с представителями гарнизона. Прибывший Макшимас, Олеев и Непомнящий заявили, что они вполне готовы для восстания: пулеметная команда в лице ее первых номеров, т. е. самая важная, пожалуй решающая часть ее — на нашей стороне; в ротах солдаты тоже охвачены организацией примерно на половину, — следовательно, дело только за нами. Все три товарища, согласившись с нашим планом, еще раз подтвердили, что центром тяжести восстания должно явиться выступление самих колчаковских солдат, которые даже настаивают на том, чтобы мы им предоставили возможность одним разделаться со своими офицерами и тем искупить свою вину перед трудящимися; роль же партизан сводилась больше к психологическому воздействию на колеблющихся, и активное их вмешательство в дело могло произойти лишь при неблагоприятном повороте событий. Мы согласились на такую для себя роль по двум соображениям: во-первых, мы не располагали в тот момент даже полусотней штыков, — следовательно, претендовать на первую скрипку в открытом бою с врагом едва ли было бы разумным; во-вторых, не было у нас достаточной уверенности в том, что нетерпеливые уверения заговорщиков о готовности гарнизона к выступлению отвечали действительности. На восстание мы все-таки решились в силу того, что даже провал наших планов мог принести больше пользы, нежели вреда.

Итак решено было выступать 11 сентября в 2 часа ночи. Мы собрали разбросанных по зимовьям (базам) партизан и с вечера заняли корейские фанзы вблизи Казанки. В 1 час ночи с нашей стороны все было готово. Для удобства сношений с солдатами и руководства делом партизанский штаб обосновался в густом кустарнике в 8—10 шагах от избы крестьянина, где находился штаб белых. Все шло точно по плану и обещало хорошие результаты. Примерно за 20 минут до условленного срока к нам, пробираясь между часовыми, подошел т. Макшимас, чтобы получить от нас револьвер и гранаты (на него была возложена обязанность взорвать штаб белого гарнизона). Макшимас нам рассказал, что командиры рот и пулеметной команды до сих пор еще не «прикончены», так как «исполнителей», как на грех, разослали офицеры с разными поручениями по деревне, но что через минуты 2—5 они должны вернуться в роту и тогда сделают свое дело. В таком случае ничто не должно задерживать нас. Макшимас получил от нас 3 гранаты и револьвер и, пожаловавшись на то, что не достаточно знает систему револьвера «Кольт», который ему выдали, быстро направился к избе крестьянина Беньзика, где размещались офицеры и начальник гарнизона полковник Высоцкий. Затаив дыхание, мы ожидали взрыва гранат. После того как т. Макшимас оставил нас, послышался тихий (вполголоса) окрик: «стой». Мы сначала не обратили на это внимания, предполагая, что окрик принадлежит помощникам Макшимаса. Однако проходит пять минут… шесть… семь… срок достаточный, но взрыва не слышно. Мы начинаем теряться в догадках. Вдруг ночная тишина резко нарушается. Со всех сторон по нашим цепям открывается бешеная стрельба. Партизаны не выдерживают и, отстреливаясь, начинают отступать. Партизанский штаб с 5—8 бойцами оказался в чрезвычайно опасном положении: близость расположения белых и невозможность отойти назад (сзади протекала глубокая река) делали попытку к отступлению почти невозможной. Через полчаса стрельба стала стихать, и эта группа партизан со штабом решила воспользоваться наступившим затишьем, чтобы занять удобную позицию и получить возможность ускользнуть живыми из опасности; и они бросились во фланг колчаковцам. Эта попытка удалась, и дальнейшая стрельба не могла причинить им существенного вреда. Вскоре к нам прибежал один из заговорщиков т. Олеев и рассказал о непонятном для нас исходе заговора.

Дело заключалось в следующем. В организацию заговорщиков втерся провокатор, сотрудник контр-разведки, бывший учитель с. Романовки, Печерица, который за сутки до восстания раскрыл все тайны восстания полковнику Высоцкому, благодаря чему офицеры были подготовлены к событиям довольно хорошо. Они в тот же день разослали руководителей заговора в разные места, изолировали их от солдатской массы, а в отношении тех, кто должен был играть роль исполнителей отдельных пунктов плана, офицерами были приняты своевременно контр-меры. В частности окрик «стой» по адресу т. Макшимаса исходил из засады офицеров, приготовившихся захватить смельчаков в самую критическую минуту. Макшимас тут же был арестован. Одновременно были схвачены Непомнящий и Щелкунов. Между прочим все свои операции (арест заговорщиков и т. д.) белогвардейцы провели тоже в 2 часа ночи, приноровив их к моменту восстания. Весь наш план в основном и в каждой детали был точно использован белыми, но только в обратном направлении, против нас.

Заговор провалился. Первое применение нашей новой тактики оказалось неудачным по нашей же вине и еще больше по вине наших сотрудников из колчаковских солдат, так как техника организации не была на должной высоте. Теперь мы переживаем расплату: трое руководителей заговора — тт. Непомнящий, Макшимас и Щелкунов — после долгих нечеловеческих пыток, порки и надругательства расстреляны, т. Свинцов, не ожидая ареста, сам пустил себе пулю в лоб, и лишь один Олеев благополучно перебежал к нам. Заговорщическая организация оказалась обезглавленной и поэтому неспособной на дальнейшие решительные шаги. Офицеры могли торжествовать свою победу. Солдаты впрочем набрались мужества и отказались расстреливать своих товарищей, но с Сучанских рудников были присланы японцы и офицерский взвод под командой небезызвестного на Сучане палача, бывшего учителя Петра Сесько, который и произвел расправу над нашими молодыми героями. Все арестованные товарищи держались прекрасно: пытки, тяжелые страдания не сломили их воли, и они не выдали никого из своих друзей, — иначе многие подверглись бы их участи. После, когда Казанкой овладели наконец партизаны, они всех расстрелянных солдат отрыли из ям, перенесли на братское кладбище и устроили торжественные похороны. Старуха-крестьянка Дунаева и дочь ее Гулькова, жена партизана Гулькова, погибшего 3 месяца тому назад вместе с Тимофеем Мечиком, тоже были арестованы и казнены, причем казнь этих мужественных женщин превзошла по своей жестокости расправу над солдатами. Их сначала «на одинаковых со всеми основаниях» долго и нещадно, упиваясь стонами несчастных жертв, пороли, затем на другой день полуживыми отправили в дер. Владимировку, откуда, по заявлению палачей, их должны были отправить на пароходе во владивостокскую тюрьму. На берегу моря их снова подвергли пыткам и по очереди все конвоиры-офицеры обеих, дочь и мать, изнасиловали. В довершение всего их затащили вместо тюрьмы на скалу, высоко стоящую над морем, и бросили в глубокую пропасть. Старик Дунаев, так недавно потерявший сына Петра, убитого в суражском бою с американцами, и зятя Гулькова, запряг единственную свою лошадку и привез домой в мешке растерзанные куски тел своих жены и дочери.

Пока колчаковцы оставались в Казанке, мы решили отомстить им за смерть своих товарищей. Для этого 14 сентября, собрав все свои больше чем скромные силы и получив сведения о том, что из Сучанских рудников направляется в сторону Казанки колчаковский обоз (случай для набега очень благоприятный), мы устремились из своих гостеприимных обиталищ (фанз) ему навстречу с целью захватить обоз и уничтожить сопровождавших его белогвардейцев. Наиболее удобной позицией для нас была река Сучан, которая, благодаря половодью, представляла противнику большие трудности для переправы. Партизаны, пробираясь через высокую поросль между полями, быстро прибежали к реке и переехали на противоположную сторону на лодках, стремясь возможно скорее занять выгодную позицию, чтобы не пропустить удобного момента. Однако мы немного опоздали: перед нами оказался колчаковский обоз всего лишь в 8—9 подвод и уже без груза. Лошади, седла, упряжь и т. п. мы захватили и отправили в свой «тыл», а сами, получив от крестьян сведения о том, что колчаковцы с минуты на минуту должны возвратиться из Казанки, куда они временно отлучились, рассыпались в цепь на берегу Сучана. Вскоре действительно колчаковцы стали приближаться. Человек 50 солдат подошли к берегу реки, и, не предполагая об опасности, часть их спокойно села в лодки и направилась к нашему берегу. Мы, притаив дыхание, не открывали стрельбу, предоставляя им возможность приблизиться к нам на возможно короткое расстояние. Когда момент настал, была подана команда «пли», и открылась пальба. Ошалевшие от неожиданности колчаковцы бросились в воду, подняли вопль и стоны. Партизаны, не ожидая никакого сопротивления и стоя во весь рост, стреляли чуть не в упор по врагу и почти без промаха. Спастись удалось лишь немногим «защитникам отечества» — одному-двум, остальные мертвыми плыли по мутной быстротечной реке или валялись на берегу. После того как мы уже расправились с этой группой колчаковцев, несколько запоздало выступил им на помощь казанский гарнизон, спокойно отсиживавшийся недалеко от места боя. Застрочили пулеметы, затрещали ружья, но было уже поздно. Дело наше сделано. Не желая ввязываться в драку с силой, почти в десять раз превосходящей нас, мы выстроились в ряды, и, чтобы показать, что в данном случае остались победителями партизаны, мы под огнем разъяренного противника, с ружьями на плечо и с песней «Смело, товарищи, в ногу», направились в свой партизанский стан (фанзы).

Партизаны заслуженно переживали праздник. Крестьяне, работавшие в это время на своих полях, в ожидании результатов нашего набега собрались тут же и, когда узнали, что колчаковцы понесли поражение, со всех сторон стали сносить нам хлеб, молоко, яйца и прочие продукты.

Сигнал к возрождению партизанства подан. Население почувствовало, что не все еще пропало; уныние и разброд стали после этого постепенно переходить в новую полосу — «бури и натиска».

В ответ на партизанский набег, причинивший не мало огорчения белогвардейцам, последние предприняли контр-набег. 9 октября ночью небольшой их отряд в сотню человек, пользуясь услугами сына казанковского кулака Никиты Симонова, пробрался таежной тропой к корейским фанзам, где ночевала в этот день группа партизан, которые молотили хлеб, конфискованный для наших баз у убежавших к интервентам кулаков. На рассвете белые внезапно напали на спящих. Партизаны, благодаря своей халатности, не выставили должного охранения, и все 9 человек были накрыты. Нечего и говорить о том, что все они, в том числе и тт. Косницкий, Баранов, Полунов, Бензик, после порки на глазах своих односельчан, отцов и жен, были выставлены в один ряд и среди белого дня расстреляны из пулеметов.

Читатель уже заметил, что, как в провале нашего заговора 11 сентября, так и в расстреле этих 9-ти сыграли решающую роль местные кулаки. И этот факт не случаен. В настоящей фазе партизанских битв деревня с большей резкостью, нежели прежде, разделилась на два смертельно борющихся лагеря. Если прежде контр-революционная верхушка деревни проявляла робость, нерешительность, то теперь, очевидно предполагая, что партизанское движение не окажется способным на дальнейшее существование, она с открытым кулацким забралом выступает рядом с колчаковцами, ведет провокаторскую работу, с винтовкой в руках идет вместе в одних рядах с белыми, агитирует против нас и т. д. При таких условиях, конечно, и мы не оставались в долгу. Прежде всего мы конфисковали у кулаков все имущество, которое частью раздавали крестьянам, главным образом бедноте, частью брали для партотрядов. Ну, а если представлялся удобный случаи, то кулаки расплачивались и собственной шкурой. Такие семьи, как Ерченко, Симонов, Кравченко, Лавриненко, вероятно долго будут с горечью вспоминать партизанские времена.

ГЛАВА XXII.

Заговор в сучанском гарнизоне. — Восстание колчаковских солдат. — Бой с японцами и офицерами. — Переход колчаковцев к партизанам. — Подъем в крестьянстве. — Братание.

Все события, которые имели место на протяжении недели-двух с 11 сентября, не прошли даром для казанковского гарнизона: он оказался деморализованным, неспособным к дальнейшим военным операциям. Поэтому 21 сентября Казанка была оставлена, и военные части отведены на Сучанские рудники. Одновременно противник очистил Владимировку и Тигровую, приняв такой порядок своего расположения, который сводил бы к минимуму все опасности, проистекающие от роста партизанского движения. В его руках остались только три пункта, лежащие на Сучанской железной дороге: Сучанские копи, Шкотово и Романовка. Наше новое оружие, которым мы решили завоевывать солдатские массы, оказалось не менее опасным, чем партизанская пуля и импровизированная граната.

Из отступления колчаковцев мы сделали два вывода: во-первых, нужно добиваться того, чтобы в наш район были посланы более значительные белогвардейские отряды, что дало бы возможность широко развернуть нашу агитационную работу среди солдат; во-вторых, следовало вновь начать организацию крестьянства в партизанские отряды для усиления активных наших операций: Разбрелись партизанские агитаторы по деревням красного Сучана, приглашая всех, желающих защищать Советскую страну, стать в наши ряды. Началось новое накопление сил. Одновременно мы продолжали поддерживать связь с сохранившимися остатками казанковского заговора (солдаты этой части сейчас находились на рудниках). Мы не теряли надежды на то, что нам все же удастся перетащить к себе хотя бы несколько рот. Партизанская пишущая машинка, дрянненькая, разбитая, растерявшая много букв, в этой далеко не канцелярской обстановке, в фанзах, а то и просто под кустами, медленно, но безостановочно выбивала на бумаге горячие революционные призывы, которые должны зажечь сердца солдатских масс. Прокламации с поразительной экономией распространялись шахтерами и самими солдатами. Вокруг прежних заговорщиков стали постепенно образовываться и увеличиваться числом тройки и пятерки сочувствующих партизанам. Теперь организация проводилась на более конспиративных и технически совершенных основаниях. Главное внимание теперь мы устремили на пулеметную команду, а руководство ближе взяли в свои руки сами партизаны. Со стороны колчаковских солдат к тому времени выдвинулись тт. Ковалев, Торговников и Шнеерсон. Одновременно и партизаны не оставались пассивными: делались налеты на железнодорожную магистраль, взрывались мосты, водокачки, портились телеграфные провода и т. п.

К 30-му ноября мы наконец оказались настолько сильны в подготовке заговора, что почти весь гарнизон мог выступить против офицеров. Наученные горьким опытом Титов, Ильюхов, Продай-Вода и Бут решили теперь сами отправиться в колчаковские казармы и непосредственно руководить восстанием. После тщательного обсуждения плана срок восстания был назначен в ночь с 1-го на 2-е декабря. К величайшей нашей радости, перед тем как мы должны были выехать на рудники, в Казанку прибыли тт. Владивостоков, Иванов и Слинкин с отрядом в 70 штыков, который они привели из далекой Улахинской долины. «Нашего полку прибыло». Не говоря уже о том, что наш боевой состав усиливался свежими бойцами, мы получили пополнение и активными руководителями. Несмотря на долгий срок разлуки, продолжавшейся около трех месяцев, мы повидались с приехавшими товарищами — что называется — на лету, в течение 5—10 минут, так как нужно было немедленно отправляться на Сучанские копи.

По плану, в дер. Сице, расположенной в трех верстах от Сучанских рудников, в 11 часов ночи должны были нас встретить посланцы от заговорщиков и затем провести в свои части. Намеренно мы явились в условное место за полтора часа раньше. Еще не доезжая до деревни, мы были озадачены довольно сильной пулеметной стрельбой в районе колчаковских казарм. Никому не хотелось верить, что это знаменует собой новый провал нашего дела, над которым с такой старательностью мы работали целый месяц. Но что в действительности происходило в это время на рудниках? Оказывается, за два часа до восстания офицерам опять удалось разузнать о предстоящей им опасности. Немедленно начальник гарнизона Фролов послал гонца в японский штаб с просьбой срочно, не теряя ни минуты, приступить к разоружению вверенной ему части, которая готова в любой момент повернуть свой штык против офицеров. На наше счастье, с этим поручением был отправлен Ковалев, один из заговорщиков: он до сих пор внешне держался перед офицерами как «верный родине сын», чем заслужил абсолютное доверие начальства, которое проявилось в данном случае в том, что не кого-нибудь другого, а именно его, мнимо преданного солдата, отправили со столь важным поручением. Ковалев, смекнув в чем дело и немного отъехав от штаба, разорвал «срочный секретный» пакет и прочитал его содержание. Почуяв опасность, он быстро повернул лошадь назад к казармам (и, не считая возможным ждать срока нашего приезда, ворвался в казарму и подал команду «в ружье». Началась сначала суматоха, беспорядочное бегание. Однако быстро все оправились от растерянности, бросились к пирамидам, схватили винтовки и стали выбегать на улицу и рассыпаться в цепь. В это время, видимо предупрежденные по телефону Фроловым, к колчаковским казармам подходили японские цепи. Офицеры во главе с Фроловым, при виде этой картины, с криком «ура» бросились к пулеметам, которые находились между штабом и казармами. Пулеметчики-солдаты в свою очередь тоже устремились к ним. Наступил самый критический момент: кто прежде добежит до пулеметов, тот на три четверти овладеет положением. Прежде добежал солдат Передов, который, еле дыша от усталости, схватился за курок и открыл стрельбу по офицерам. Фролов с перерезанным пулями телом повис на стволе пулемета. Мертвыми повалились еще 4 офицера. А Передов продолжал строчить, благо теперь подбежали уже вторые номера команды, которые стали подавать ему ленты с патронами и помогать устранять задержки. Тут и с нашей стороны заговорил второй пулемет…

Офицеры оказались все перебиты, и их трупы валялись около смертоносного оружия. Японцы со своей стороны открыли огонь по цепям солдат. Завязался ожесточенный бой, который продолжался часа полтора. Отступать солдатам нельзя было до тех пор, пока не будет вывезено все имущество, патроны, пулеметы, пока не будут уничтожены все офицеры и контр-разведчики. Справившись со своим делом, солдаты, будучи отрезаны японцами от дер. Сицы, стали отступать по неизведанной тропе в направлении дер. Новицкой.

Во время боя к нам прибежала группа рабочих из рудников, которая сообщила о событиях в таком духе, что восстание подавлено, так как против него выступили большие силы японцев, и что после боя колчаковцы, — неизвестно зачем, но можно думать, с целью поимки истинных виновников восстания — партизан, — направились в Новицкую. Не теряя времени, мы поехали за колчаковским отрядом, имея в виду при содействии крестьян установить действительное положение вещей и истинные цели похода колчаковцев. Долго путались мы в ночной темноте, пробираясь по извилистой узкой тропинке через горы и лес, и в деревню добрались только часам к четырем утра. Здесь никого не оказалось, и от этого обстановка казалась еще более неясной. Пока что, мы остановились на краю деревни в крестьянской избе, желая немного отдохнуть, подкрепить едой себя и лошадей. Только мы стали располагаться, вдруг вбегает к нам в избу крестьянин и испуганно сообщает, что колчаковцы вступили в деревню и цепью двигаются на наш край деревни, якобы для того, чтобы захватить нас живьем. Мы выскочили из избы, быстро сели на лошадей, сняли винтовки и поскакали навстречу приближающимся цепям. Солдаты, заметив в тумане наши силуэты, залегли, подпустив нас шагов на 20, скомандовали: «Стой, кто идет?» Кто-то из нас ответил: «Мы — партизаны». Выстрела не последовало, не стреляли и мы. После некоторой паузы послышались еще окрики, которые, не получив вторичного нашего ответа, тут же сменились беспорядочным криком и возгласами: «Ура! Привет партизанам! Да здравствуют советы». Мы соскочили с лошадей и побежали к солдатам в цепь. Начались приветствия, объятия, поздравления с победой. Восторгу и радости не было предела. Солдаты возбужденно и бестолково, перескакивая с одного факта на другой, перебивая друг друга, рассказывали о подробностях восстания. Мы, увидав пулеметы, с детской радостью бросились к ним, а наиболее экспансивные из нас даже начали целовать холодный металл: ведь это — долгожданное, обещающее много успехов в наших боевых операциях оружие! С ним только мы и мечтали подраться по-настоящему с ненавистным своим врагом.

Вскоре мы встретились с руководителями заговора — т. Ковалевым и другими, которые рассказали нам все попорядку и объяснили, почему они не могли дождаться назначенного срока восстания и нашего прибытия. Результаты восстания таковы: перебиты все офицеры — около 12 чел., во главе с начальником гарнизона Фроловым, захвачено 4 пулемета, много патронов, имущество, отвоевано у белых генералов около 400 солдат, захвачены в плен один офицер и один контр-разведчик (названный выше кулак деревни Казанки — Никита Симонов, добровольно вступивший в армию Колчака).

Плоды применения новой нашей тактики были налицо.

Партизаны могли заслуженно радоваться своей незаурядной победе. В Казанку, где разместился прибывший из Улахинскои долины партизанский отряд с группой бывших членов Ревштаба, мы послали конных нарочных с извещением о победе, а сами, выставив охранение, разместились по хатам дер. Новицкой для отдыха. Крестьяне в праздничном настроении наперебой приглашали к себе вчерашних своих врагов — солдат. После новые наши друзья говорили, что их угощали в этот день так, как будто крестьяне праздновали Пасху. Часа через два мы выступили из дер. Новицкой и направились в Казанку. Села, которые мы проходили на своем пути, — Николаевка, Краснополье, — были уже украшены красными флагами. Мужчины, женщины и дети выходили к нам навстречу и восторженно приветствовали перебежчиков, дер. Казанка, перенесшая неисчислимые страдания и разорение, вся выступила на площадь около школы. Посредине толпы был поставлен стол с «хлебом-солью». Тут же выстроился улахинский партотряд с красными ленточками на винтовках. А навстречу нам была выслана делегация из стариков-крестьян. За полсотни шагов до площади стройно марширующему отряду была подана команда: «смирно». В ответ заревело многоголосое крестьянское «ура», полетели вверх шапки, зашевелилось море голов, старавшихся скорее других увидеть героев восстания, чтобы окончательно убедить себя в действительности происходящих событий. Наконец все замерло. На стол становится старик Дунаев, потерявший в борьбе всех членов своего семейства, берет в руки хлеб-соль и говорит:

— Братья и товарищи! Крестьяне приветствуют своих вчерашних врагов и теперешних друзей и новых революционных бойцов. Наши дети и близкие давно подняли восстание против поработителя, адмирала Колчака, и его белой армии. Наши партизаны уже много пролили крови, перенесли страданий. В каждой деревне теперь имеется братское кладбище, где лежат сраженные в боях партизанские герои, замученные рабочие и крестьяне. Память мертвых борцов призывает вас к беспощадной борьбе с нашим вековечным врагом. Мы передаем вам хлеб-соль в знак того, что мы радостно принимаем вас в нашу семью и обещаем забыть ваше прошлое. Мы стремимся скорее соединиться с Советской страной и установить у себя советскую власть, единственную нашу защитницу. Да здравствует власть Советов рабочих и крестьянских депутатов!

Снова «ура», радостное, торжественное. Дедушка Казимиров, побелевший от многих десятков лет труда и горя, широко крестится, подняв свои мутные глаза вверх, по-своему переживая радость сегодняшнего дня. Женщины-крестьянки тоже приветствуют партизан. Дети с любопытством таращат свои глазенки на «колчаков», робко ощупывая их шинели, ружья и пулеметы. После торжеств снова пошло угощение партизан, зазывание их к себе. Отказываться от бесчисленных сортов молока — «кислого», «сладкого» и т. д., от яичниц и прочих праздничных яств нельзя — обидятся. Так исстари встречала гостеприимная изба русского крестьянина своих «дорогих и любезных гостей», так и нас встретили теперь.

ГЛАВА XXIII.

Первый Дальневосточный партизанский полк. — Переход на принципы регулярной армии. — Анархистствующие партизаны. — Разгром бандитизма. — Ревтрибунал. — Последние бои за обладание железной дорогой. — Восстание и переход к партизанам шкотовского гарнизона белых.

Из перешедших к нам колчаковских солдат и из партизан, сохранивших свою боеспособность, был организован 1-й Дальневосточный советский полк, впоследствии сыгравший решающую роль в партизанском движении Приморья. Те деморализованные группы партизан, которые на протяжении полосы упадка и разброда сбились с правильного революционного пути, став на путь анархии и нередко бандитизма, теперь тоже явились к нам. Небольшая группа оппозиционно настроенных пыталась повлиять на выборы комсостава полка и провести командиром своего «вожака» Савицкого (Губкина), сепаратистски настроенного, кричавшего на всех перекрестках о своей «революционности», но на деле проводившего мелкобуржуазную, резко враждебную коммунистической партии политику. На митинге, где происходило обсуждение вопросов о характере организации наших сил, способе управления ими и дальнейшей тактике, названный Савицкий со своей группой пытался критиковать идею централизованного руководства и политику старых руководителей партизан, по его мнению погубивших в июне движение созданием Ревштаба, который взял под свое руководство все отряды и тем лишил их «инициативы». Савицкому не удалась критика, так как каждому партизану было известно, что в то время Ревштаб, напротив, не имел никакой возможности провести сколько-нибудь полно принцип централизованного руководства и командиры отрядов нередко больше чем следовало пользовались инициативой в своих военных операциях. Неудовлетворенный в своих домогательствах, встретив решительное сопротивление со стороны партизанской массы, Савицкий пытался затем направить свои стрелы на старый комсостав; однако и это ему не удалось. Единогласно командиром полка был избран т. Ильюхов, начальником штаба — т. Гоголев (Титов) и в полковой совет, — в задачи которого входила хозяйственная и политико-просветительная работа, — тт. Иванов (председатель), Чередников и Слинкин. Так ч е т в е р т о г о д е к а б р я 1919 г о д а (а не 20 сентября, как это безбожно путает т. Яременко[14]) был создан 1-й Дальневосточный советский полк.

Почему мы собственно настаивали на организации полка, а не отряда, была ли это формальная перемена вывески, или для нас означала она нечто большее? Да, это было изменение организации наших сил по существу. Изменившаяся военная обстановка, когда против нас, не в пример прошлому, выступила, как единственная боеспособная сила, только японская интервенционная армия, прекрасно организованная, обученная, в достатке снабженная всеми видами технического вооружения, — эта обстановка требовала от нас более совершенной, нежели прежде, организации, не допускающий малейшей распыленности и самостийности. Японскому кулаку мы должны были противопоставить такой же кулак. Созданием полка мы пытались подвести черту под первую главу партизанства, своеобразно воспроизводившего в наших условиях красногвардейский период строительства Красной армии, и, перейдя ступенькой выше, к системе, которая приближалась бы по типу к постоянной, армии, тем самым начать новую главу борьбы с контр-революцией. Полк насчитывал к тому времени около 600 штыков, при четырех пулеметах, 40 саблях кавалерии, подрывной команде и обозе в 12 подвод. Руководство полком было основано на единоличной ответственности; тот же принцип был проведен в ротах и командах. Командиры избирались на общем собрании соответствующей боевой единицы и никогда не переизбирались без особых чрезвычайных обстоятельств. Была введена строжайшая дисциплина, нарушения которой сурово карались властью командира или Ревтрибунала. Белогвардейские газеты много писали о нашей дисциплине, рассказывая в своей прессе, что «властолюбивые партизанские начальники», и в первую очередь командир полка, зажали в своем кулаке «темные партизанские массы», не дают им свободно отдохнуть, безжалостно подавляя всякие протесты и недовольства. Да, дисциплина Дальневосточного советского полка не радовала белых генералов, у которых день за днем ускользала почва из-под ног, как не радовала она и «атаманствующих» партизанских командиров сорта Шевченко или Савицкого, натуры которых не могли переварить стройности и порядка военных организаций. Зато сила и мощь полка росли и приводили в трепет белогвардейские банды. Весь командный состав полка состоял из наиболее выдержанных и стойких товарищей. При полке был создан Революционный трибунал, в состав которого входили матрос Федор Шурыгин (председатель), Дольников (Зюк) и Шнеерсон. Первым актом этого трибунала было вынесение смертных приговоров арестованным во время восстания на Сучане контр-разведчику Симонову и другим. Партизанской медициной попрежнему заведывал т. Сенкевич. Полковой совет, помимо хозяйственной работы, широко развернул просветительную деятельность, наладил регулярное чтение лекций и бесед. Вновь забила творческая мысль. Выше поднялся и ярче засветил революционный факел повстанчества и во всей области. Все мысли и чаяния рабочих и крестьян устремились к 1-му Дальневосточному полку, видя в нем опору, знамя возрождающейся революционной борьбы. Умерили свой пыл и атаманствующие партизанские командиры — Тетерин-Петров, Гурко и другие, по-своему пользовавшиеся разбродом. Более мелкие из них, менее приспособленные к кропотливой систематической работе, как Шевченко, окончательно отошли от дела, перешли к пьянству и безделью. Зато стали повышаться акции дельных командиров, сторонников коммунистической партии.

Тов. Ильюхов Н. К., командир 1-го Дальневосточного советского полка.

Тов. Титов, начальник штаба 1-го Дальневосточного советского полка.

Естественно, что надобность в Информационном бюро партизанских отрядов, о котором шла речь на съезде командиров в Чугуевке, теперь миновала: метод уговаривания и убеждения в тех случаях, когда он не приносил существенных результатов, теперь можно было с успехом заменить в отношении недисциплинированных элементов более радикальными способами воздействия. Первым шагом в этом направлении являлась ликвидация банды Козлова, которая составилась из бывших партизан, выродившихся в уголовный элемент. Козлов, в прошлом фельдшер сучанского партотряда, сколотил шайку «непримиримых» и, забыв, что эта непримиримость должна проявляться по отношению к контр-революции, всю свою энергию направил на грабежи и разбои среди мирного населения. Для ликвидации этой шайки нами была выслана экспедиция под командой т. Владивостокова. Почти все участники шайки были пойманы, преданы суду Ревтрибунала и в большинстве расстреляны, исключая таких, как шахтеры Старовойт и некоторые другие, случайно оказавшиеся в банде. По такому же методу была произведена расправа с другой, правда менее опасной бандой Астахова и с многими одиночными любителями легкой наживы. Окончательное истребление бандитствующих элементов затруднялось тем обстоятельством, что оперировавший в нашем районе партизанский отряд в 70—80 человек под командой названного Савицкого, не пожелавший в свое время влиться в 1-й Дальневосточный полк, выступил великодушным покровителем этих героев, стал скрывать их в своих рядах, демагогически заявляя, что этот элемент является истинным хранителем партизанских традиций и не может считаться нашим врагом. Впрочем, после того как, разуверившись в действительности словесных уговариваний, мы недвусмысленно пригрозили Савицкому пулеметами, он вынужден был выдать своих «друзей» Революционному трибуналу. Такие быстрые и решительные действия полка чрезвычайно благотворно подействовали на настроение крестьянства, которое переносило лишения не только от белых, но и от «своих» бандитов. Возами повезли к нам крестьяне хлеб, крупу, картошку, жертвуя всем, чтобы на этот раз партизаны оказались непобедимыми и окончательно разделались с буржуазно-помещичьей властью.

Красная армия к тому времени шаг за шагом продвигалась вперед. Она уже перевалила Уральский хребет, взяла Курган, Тюмень и шла все дальше вглубь Сибири. Белогвардейские газеты не стали помещать оперативных сводок по целым неделям. Так напр., с 1-го по 18-ое ноября не было никаких сведений о положении на фронте, и потом молчание было прервано лаконическим сообщением: «Сегодня в пять часов утра конница красных вступила в гор. Курган». Замалчивание белой прессой истинного положения вещей часто являлось источником самых неправдоподобных слухов о победах Красной армии. Чуть не каждый час приходили в штаб нашего полка крестьяне, рабочие, перебежчики колчаковской армии и сообщали, что большевистские аэропланы уже летают над Читой, Иркутском, что «штаб Троцкого» уже перешел в Ново-Николаевск и т. д. Каждому хотелось приблизить час гибели контр-революции; для этого к полученной весточке как-то невольно добавлялась новая деталь, создавалась новая версия, и слухи росли быстрее снежного кома. Наиболее изобретательные наши «информаторы» составляли в своих головах речи Ленина, Троцкого и благоговейно передавали их один другому, отдаваясь этому творчеству с такой искренностью и глубиной, что сами начинали верить своим выдумкам. Если же кому-либо приходилось прочитать в меньшевистской газете «Дальневосточная окраина» (флюгера которой стали поворачиваться под действием «западного ветра») статью какого-нибудь раскаивавшегося «защитника отечества», в которой в той или иной форме проводилась мысль о неизбежной гибели «противо-большевистского» движения, тогда… ну, тогда волна слухов вырастала до высоты Монблана. Однако эти слухи кроме положительной стороны имели и отрицательную: они покрыли густым мраком фантазии действительное положение дела и мешали правильной ориентировке. Своих советских газет мы не читали вот уже 19 месяцев. Это обстоятельство нередко порождало у нас сомнения и неуверенность в правильности своей линии. Если бы мы были лишены еще и партийного руководства, дело могло бы быть очень плохо. В самом деле. «Партизанская республика» на нашей далекой окраине за весь период гражданской войны была отрезана от мира со всех сторон густой щетиной контр-революционных и интервенционных штыков; она лишена была возможности сноситься с живым советским миром и некоторым образом воспроизводила собой исторический эпизод защиты Порт-Артура. Горсточка революционных борцов, заброшенных на далекие берега Тихого океана, предпочитала порабощению смерть и страдание. Но история делала свое дело. Теперь каждому стало ясно, что победителем из гражданской войны выйдут рабочие и крестьяне.

Штабом 1-го Дальневосточного полка был выработан двухмесячный план военных операций, который в основном сводился к следующему: 1) Вся железнодорожная магистраль Сучанской и Уссурийской линий разбивалась на четыре участка: а) Угольная — Шкотово, б) Шкотово — Кангауз, в) Кангауз — Фанза и г) Фанза — Сучанские рудники. Через каждые пять дней на один из них отправляется посменно рота или команда полка для разрушения на этом участке железнодорожных мостов, телеграфной линии, для нападений на поезда, пассажиры которых в зависимости от данных или арестовывались или отсылались обратно в города. Арестованные отправлялись в дер. Сергеевку, где находилась база полка. Затем на смену дежурным частям направлялась новая, свежая рота или команда, и таким образом наши операции не прекращались в течение двух месяцев. 2) Шкотовский гарнизон, состоящий из 300 штыков русских белогвардейцев, несмотря на присутствие там около двух тысяч японцев и американцев, должен быть завоеван на нашу сторону. Для осуществления этого был командирован т. Иванов в Цемухинскую долину, откуда можно было наиболее удобно вести организационную работу среди солдат.

Работа закипела с новой силой. Опять полетели вверх железнодорожные мосты, водокачки, опять стали наводняться прокламациями колчаковские казармы. Лозунги, которые распространялись нами в этот период, предварительно — как правило — утверждались Дальневосточным краевым комитетом партии и целиком отражали требования переживаемого момента. Вот главные из них: 1) «Красная армия победоносно наступает и приближается к Дальнему Востоку. Солдаты, переходите к партизанам и помогайте Красной армии». 2) «Партизаны — лазутчики Красной армии, партизаны вместе с Красной армией борются за социалистическую революцию, за советы. Да здравствует восстание рабочих и крестьян против контр-революционного правительства Колчака!»

В этот период мы больше, чем когда-нибудь, стремились поддерживать связь с партийным комитетом. Прибывший во Владивосток т. Лазо, до этого прекрасно ознакомившийся с условиями партизанской борьбы, самым внимательным и подробным образом информировал нас о политической обстановке, давал указания, советы по всем вопросам. Предусмотрительность Лазо часто доходила до самых тонких деталей. Однажды мы получили от него письмо, в котором он рекомендовал в целях конспирации изменить маршрут «связи», переотправлявшей наши письма во Владивосток по тропе, причем новую тропку, до этого мало нам известную, он описал во всех ее изгибах и особых, нередко незначительных приметах с такой подробностью, что впервые пользовавшийся этим путем товарищ без всяких трудов и приключений дошел до Владивостока. Этот факт впрочем характерен не только для Лазо: он также показывает, насколько прочно к тому времени были налажены сношения с партийным комитетом, тесная связь с которым не в малой степени способствовала успеху наших военных планов.

25 декабря мы получили извещение от Иванова из Цемухинской долины о том, что его работа в шкотовском гарнизоне развернулась широко и вполне можно поднять там восстание. Не вдаваясь в детали, мы порекомендовали ему возможно скорее начинать выступление. Действительно, в шкотовском гарнизоне происходило сильнейшее брожение, и организация не могла справиться со стихийно наростаюшим возбуждением солдатских масс, стремившихся немедленно разделаться со своими офицерами. 28 декабря нарыв наконец прорвался, и стихия вышла наружу.

Дело было так. Рано утром, после чая, солдаты отказались пойти на занятия, стали толпиться около своих казарм и, когда командиры предложили им разойтись, вступили с ними в пререкания, которые начинали постепенно переходить в открытое недовольство. Закончилось тем, что солдаты лавой бросились к винтовкам и открыли беспорядочную стрельбу по офицерам. Эти события произошли с такой головокружительной быстротой, что ни японцы ни американцы не могли предпринять «надлежащих мер», чтобы своевременно подавить бунт. Гарнизон захватил 14 пулеметов, много патронов и обмундирования и направился в сопки к партизанам. Насколько неорганизованно произошло восстание, настолько стихийным оказался и его исход. О событиях в Шкотове мы получили сведения часа через четыре-пять в следующей форме: «Шкотовский гарнизон восстал, сейчас последний бой с офицерами, которых поддерживает гарнизон японцев. Американцы, выставив сильное охранение около своих казарм и посты на сопках, соблюдают нейтралитет. Не исключена возможность того, что и последние ввяжутся в бой с восставшими. Требуется немедленная помощь. И в а н о в». В ответ на это извещение из Сергеевки немедленно выступило около двух рот партизан с 2 пулеметами и 15 всадниками под командой т. Ильюхова для оказания поддержки восстанию путем нападения на село Шкотово. Путь, который предстоял этому отряду, был большой и трудный: от Сергеевки до Шкотова считается около 80 верст. Однако смущаться этим никак нельзя было, так как, по всем данным, не исключалась возможность отступления восставшего гарнизона колчаковцев в соседние села и бой в таком случае мог произойти вне Шкотова, так что солдаты, незнакомые с местными топографическими условиями и лишенные опытного командного состава, рисковали оказаться в очень затруднительном положении, из которого партизаны могли вывести их наиболее безболезненно. Упомянутый выше партизанский отряд, выделенный из 1-го Дальневосточного полка, на крестьянских подводах, сменявшихся для ускорения продвижения каждые 15—20 верст, спешно направился к своей цели. Настроение у всех было разгоряченное. Оно подогревалось еще и тем, что мы только что получили из Владивостока отрадную информацию о быстро прогрессирующем процессе разложения гарнизона в городах и возрастающей тяге солдат к организации восстания против тирании генерала Розанова, бывшего наместника Колчака на Дальнем Востоке. Это письмо мы получили от партийного комитета за подписью Сергея Лазо, за несколько минут до отправки отряда в путь. Тут же было послано нами ответное сообщение: «Дорогой Сергей! Следуя примеру Сучана, сегодня утром восстал и шкотовский гарнизон. В данное время там идет бой. Выезжаю с двумя ротами при двух пулеметах на выручку солдат, которые без связи с нами и без нашего руководства могут много хлебнуть горя. Немедленно дадим подробную информацию следующим курьером. Обнимаем все тебя. И л ь ю х о в, Т и т о в».

В дер. Бровничах спешивший в Шкотово партотряд встретился с беспорядочной толпой вооруженных людей человек в 40—50, бездельно бродивших по крестьянским избам. Эти люди оказались частью восставшего гарнизона, какими-то судьбами оторвавшейся от своих товарищей незадолго перед отступлением из Шкотова. Мы направили их в Сергеевку, а сами, не теряя времени, продолжали свой путь. В Гордеевке нам повстречалась вторая такого рода группа колчаковцев, которая уже принимала участие в бою, но тоже оторвалась от своих. В этой группе между прочим оказался всадник, посланный т. Ивановым с донесением об исходе событий. От него мы узнали, что бой в Шкотове продолжался около полутора часов и в результате восставшие солдаты без всяких потерь со своей стороны, уничтожив почти всех офицеров гарнизона, отступили в направлении дер. Ново-Хатуничи. Вслед за ними отправился казачий дивизион, который преследовал их до Многоудобного, на расстоянии 17 верст, после чего возвратился назад в Шкотово. Маршрут на Ново-Хатуничи представлялся со всех сторон неудовлетворительным: он вел повстанцев в ту часть Никольско-уссурийского уезда, которая меньше всего отличалась революционностью и сочувствием к партизанам. Этим и объясняется то обстоятельство, что впоследствии бывшему шкотовскому гарнизону пришлось претерпеть невероятные трудности. Впрочем и в этом случае мы не остались равнодушными к его судьбе. Отправленные на выручку восстания партизаны вернулись обратно в Сергеевку, а в Никольско-уссурийский уезд был послан с группой партизан т. Слинкин. Однако и эта наша попытка связаться с повстанцами не имела успеха: солдаты разбрелись по мелким партизанским отрядам, стали уже осваиваться с новой обстановкой, и поэтому была нецелесообразна переброска их за сотни верст на Сучан, тем более что в Никольско-уссурийском уезде в это время нужно было усилить партизанское движение, чтобы начать более ощутительно беспокоить Никольск-Уссурийск, Раздольное и Спасск, которые оставались важными военными пунктами контр-революционных банд в западной части Приморья. Взамен перешедшего к нам гарнизона в Шкотово из Владивостока было прислано подкрепление из состава тех колчаковских полков, которые накануне этих событий «отличились» в подавлении восстания ген. Гайды во Владивостоке. Со своей стороны мы усиливали нажим на сучанский гарнизон и Сучанскую железную дорогу, добиваясь того, чтобы в наш район правительство выслало для подкрепления еще дополнительные части. «Дерзость» 1-го Дальневосточного полка стала превосходить все белогвардейские ожидания. Его отряды начали проникать даже к фортам крепости Владивостока, снимать там замки с орудий, нападать на разъезды белых, дефилировавшие по дорогам вокруг города, рвать железнодорожные мосты в 10—15 верстах от крупнейших стратегических пунктов Владивостокского укрепленного района и вообще предпринимать такие головокружительные трюки, от которых не на шутку начал тревожиться за свою безопасность даже городской обыватель. Белые газеты стали наполняться заметками о том, что партизаны уже не только наводняют предместья города, но нередко проникают и в городские кварталы. Этого, конечно, еще не было, хотя мы всерьез готовились попасть на городские улицы, чтобы там решить судьбу контр-революции. Колчаковские части, вконец деморализованные наступлением Красной армии и активностью партизан, всячески уклонялись от столкновений с нами. Их тревога, в связи с развитием наших боевых операций, не давала им ни минуты покоя.

Теперь не оставалось ни одного пункта, занятого враждебными нам силами, где бы колчаковцы рисковали остаться сами, без охраны интервентов. Весь громадный район южного Приморья, начиная от крайнего севера и кончая китайской границей, был во власти партизан, исключая города, который стал напоминать островок среди необъятного разбушевавшегося моря революционной стихии. Реакция истекала кровью и не находила больше в себе сил, чтобы дать подкрепление таким пунктам, как Шкотово и Сучан. Поэтому мы, вопреки предостережениям партийного комитета, вынуждены были начать битву с интервентами, под крылышком которых ютились белые банды. Партизанам не оставалось делать ничего иного, раз деятельность железных дорог была парализована, города тщательно блокировались, а белые не шли на бой, предпочитая отсиживаться в своих казармах.

28 декабря рота 1-го Дальневосточного полка под командой т. Морозова предприняла набег на японцев, которые в числе 100 человек охраняли сихото-алинский железнодорожный подъемник. Стойкие и отлично укрепившиеся на своих позициях, японцы оказали сильное сопротивление. Бой продолжался около двух часов и обещал продлиться еще неопределенное время, если бы партизаны не решились на смелый и очень рискованный шаг. Они без штыков (у партизанских винтовок, как правило, не было штыков, — это их большой недостаток) с криком «ура» бросились в атаку на японские окопы. Японцы не выдержали и бросились в бегство. Партизаны захватили тут много обмундирования, 900 пудов рису, несколько десятков пудов галет, массу патронов — всего около 3 вагонов груза. Между прочим в вагонах, как это часто бывало в боях с интервентами, оказалось 9 бочек саки (японская водка), вина, коньяк и прочее. Все эти напитки, которыми офицеры воодушевляли своих солдат перед боем, партизаны демонстративно, на глазах у собравшийся толпы мирного населения, вылили на землю в доказательство того, что партизанская дисциплина не допускает употребления алкоголя. Такой поступок чрезвычайно понравился всем, особенно рабочим, которые возгорели гордостью за дисциплину своих бойцов. В этом бою, по странному стечению обстоятельств, обе стороны не понесли существенных жертв, кроме нескольких человек ранеными.

Не удовлетворившись успехами боя 28 декабря, мы решили итти дальше. 3-го января было предпринято наступление на американцев, отсиживавшихся до сих пор на станциях железной дороги. Вспомогательной к Сучанским рудникам базой нашего противника являлась станция Фанза, откуда высылалась охрана на станции Сица и Сихото-Алин. Последний пункт после боя 28 декабря находился уже в наших руках; следовательно, успех нападения на Сицу открывал нам возможность значительно расширить территорию своего влияния по линии железной дороги. В наступлении на американцев мы, впрочем, недооценили силы противника и допустили непростительную оплошность. Желая захватить возможно большее количество оружия и обмундирования, в котором партизаны в силу зимнего времени стали испытывать нужду, мы решили в з я т ь в п л е н весь американский гарнизон, насчитывавший около 200 человек! Для этого мы заготовили письменный ультиматум, в котором от имени командования 1-го Дальневосточного советского полка американцам предлагалось под угрозой истребления всего отряда сдать оружие и верхнюю свою одежду (!), взамен чего мы гарантировали им свободу и неприкосновенность. Вечером три роты партизан при трех пулеметах направились в путь. На рассвете должно было разыграться дело. Успех своего предприятия мы основывали на том, что наше нападение будет в н е з а п н ы м и американцы поэтому не найдут времени для того, чтобы привести себя в порядок и оказать сопротивление. В открытый бой ночью при сильнейшем морозе мы вступать не могли, — нас ожидала бы неудача. Не доходя полверсты до станции Сицы, мы столкнулись сначала с полевым караулом, а затем с заставой противника. Завязался бой. Американцы не выдержали и бежали к своим. Между тем январский мороз, усилившийся к утру, до того давал себя чувствовать, что значительное число партизан отморозили себе ноги и руки. План наш рушился еще и потому, что н е о ж и д а н н о с т ь налета и неподготовленность американцев к бою были уже устранены. Партизаны вернулись назад, отказавшись в эту ночь от наступления.

После этого хотя и не совсем успешного похода партизан в лагере белых интервентов еще больше стала усиливаться тревога. Через неделю станция Сица была добровольно оставлена, и американский отряд ушел на станцию Фанза. Противник, видимо, правильно оценивал развертывающиеся события, чуял приближение грозы и стал форсировать концентрацию своих сил в главнейших стратегических пунктах.

Небезынтересно отметить здесь один случай, характеризующий полную растерянность белой власти в этот период. Мы знаем, что в глазах генералов, по своей идейной скудости не понимавших истинных причин партизанского движения, основными виновниками движения являлись руководители-вожаки. Массы рабочих и крестьян они просто не замечали, и в их глазах победа над партизанами казалась возможной, если будут уничтожены руководители. Для этой цели белогвардейские правители предприняли решительный шаг, гораздо более «решительный», чем в свое время предпринял колчаковский комиссар Приморской губернии Циммерман, который в декабре 1918 г., желая с корнем вырвать «бунтарские настроения» среди трудящихся Сучана, приказом отрешил от учительских должностей Мечика и Ильюхова. Бумажные угрозы теперь не удовлетворяли «спасителей отечества», и в декабре 1919 г. владивостокская контр-разведка, по заданию наместника Дальнего Востока Розанова, составила план убийства руководителей 1-го Дальневосточного советского полка. С этой целью из Владивостока была выслана на Сучанские рудники группа шпионов-террористов, которые, чтобы замаскировать себя, поступили в сучанскую милицию и спустя недели две инсценировали перебежку из белого стана к нам. Предусмотрительные контр-разведчики захватили с собой из управления милиции много оружия, пишущую машинку и еще кой-что и явились к нам с трофеями, которые должны были уверить партизан в искренности их коварного предприятия. План был задуман довольно остроумно и проведен в первой своей части вполне успешно при содействии начальника сучанского отделения милиции Любека. В этот период к нам почти каждый день перебегали из рядов белых в одиночку и группами солдаты, милиционеры, а нередко и офицеры. Неудивительно, что и эти мнимые перебежчики, явившиеся под видом раскаивающихся в своем прошлом, были приняты нами без всяких подозрений. Но искусные контрразведчики упустили одну небольшую деталь: они забыли, что в аппарате самой милиции в это время были наши действительные друзья, которые немедля передали нам о замыслах террористов, и на следующий же день после прибытия шпионов в полк заговор был раскрыт, и пять молодцов арестованы. На судебном следствии провокаторы долго и упорно отказывались раскрыть свой замысел и лишь на третий день понемногу стали выдавать себя. К тому же совершенно случайно у посетительницы одного из арестованных, жены контр-разведчика Китаева, были обнаружены спрятанные ею 4 револьвера, 3 кинжала и бомба, которые она намеревалась передать арестованным, чтобы те, воспользовавшись посещением арестного дома руководителями полка, попытались все-таки осуществить свой план. Об этом факте вынужден был дать показания арестованный Шах-Чернецкий.

Дело было громкое, оно успело нашуметь по всему району, и в день суда в с. Сергеевку собралось до двух тысяч крестьян, рабочих и партизан. Судебный процесс начался при самом напряженном внимании всех присутствующих. Каждое слово председателя трибунала, матроса Федора Шурыгина, аляповато формулировавшего суть дела, жадно ловилось массой. На вопрос председателя трибунала, обращенный к подсудимым: «Признаете ли себя виновными в том, что, будучи посланы владивостокской контрразведкой в наш полк, вы намеревались убить командира полка Ильюхова, начальника штаба Титова и других руководителей?» — подсудимые в один голос ответили: «Нет». Остальные пункты обвинения провокаторы также категорически отрицали. Наступила небольшая пауза. Неопытные судьи не могли сразу определить ход дальнейшего заседания и замолкли, стараясь подыскать более удобный способ ведения процесса. В это время выступает из толпы зрителей раненый партизан Носов, который, пренебрегши советами врача, явился в школу «послушать суд». Вопреки всяким судебным регламентам и традициям, которые обычно отделяют суд от «публики», Носов обращается к суду и просит слова «для внеочередного заявления». Шурыгин вынужден был удовлетворить просьбу Носова. При гробовой тишине этот партизан медленно, прихрамывая на одну ногу, подходит к подсудимому Китаеву, долго и пристально смотрит ему в лицо и затем, убедившись в какой-то своей мысли, уверенно заявляет:

— Товарищи! вот этот самый Китаев стрелял в меня! Пуля его револьвера три дня назад была извлечена из моей спины. Кинжал, который лежит на столе, отнятый у жены Китаева, — мой: его отобрала у меня Китаева при моем аресте. Чтобы народ убедился в правдивости моих слов, я прошу показать этот кинжал всем присутствующим, и каждый может увидеть на одной стороне лезвия такую надпись: «Память партизанской борьбы 18—19 года». На другой его стороне выгравированы слова: «Партизан Носов». Китаев — это контр-разведчик, я это утверждаю с полным сознанием своей ответственности.

После этого неожиданного для всех, в том числе и для Ревтрибунала, «внеочередного заявления» Носова Китаев, потерявший всякую возможность отрицать далее свою принадлежность к контр-разведке, лишается чувств.

Таким образом выяснилось, что Китаев и его сподвижники не впервые идут на «охоту» за партизанами. Летом 1919 года они несколько раз пытались уничтожить руководителей революционного движения. Для этого вся группа принимала «партизанский вид», т. е. участники ее одевали старую, потрепанную одежду, украшали груди красными бантиками и т. д. и в таком виде старались добиться доверия крестьян и получить от них сведения о местонахождении баз, где скрывались партизаны. Нередко им удавалось из-за угла убивать наших товарищей и благополучно скрываться. Однажды они поймали двух партизан, одним из которых был Носов. Второй товарищ был замучен в Шкотове, а Носов с пулей в спине бежал. Спустя четыре месяца после ранения Носов прибыл в госпиталь 1-го Дальневосточного полка. Здесь он освободился от беспокоившей его пули и теперь, узнав в одном из подсудимых виновника своих страданий, сделал на суде свое роковое для провокаторов «внеочередное заявление». Контр-разведчики почувствовали себя убитыми. Придя в себя от обморока, Китаев с волнением стал говорить правду. Он подтвердил, что он и его группа действительно были высланы владивостокской контр-разведкой в наш полк с целью убить командира и начальника штаба. За эту операцию им обещали награду в размере трех миллионов рублей и право на беспрепятственный выезд в Китай или Японию. Затем признались и сподвижники Китаева. После почти беспрерывного двухдневного заседания Ревтрибунала все обвиняемые — Китаев, Илюша, Герасимов и Собянин — были приговорены к расстрелу, а Шах-Чернецкий условно оставлен под надзором в полку.

Замысел контр-разведки не удался. Белогвардейское правительство было лишено и этих последних в его арсенале приемов борьбы с партизанами.

А революционная волна все с большей силой настигала контр-революционный корабль. И ни одна из белогвардейских мышей на этом истрепанном корабле не имела уже надежды на избавление от неотразимой гибели. Красная армия шла вперед и вперед, а партизаны всё настойчивей подступали к горлу генералов. Армия правительства продолжала разваливаться и вот-вот готова была повернуть штыки против своего начальства.