Паучиха. Личное дело майора Самоваровой

Уже к двенадцати годам ею были освоены Беляев, Дрюон, Дюма, Шекспир и толстовский хит для женщин всех поколений «Анна Каренина».

Пропадая на службе, Варвара Сергеевна была уверена в том, что Анюта, дожидаясь ее с работы, всегда найдет, чем себя развлечь.

А потом все резко, в одну осень, изменилось.

За два месяца до тринадцатилетия у Аньки начались месячные.

Когда Варвара Сергеевна, как назло, по уши заваленная в ту осень уголовными делами, приходила со службы, подросшая и сильно изменившаяся за лето Анька с порога начинала доставать ее дурацкими вопросами: почему, например, человек, который нашел клад, должен сообщить об этом государству и получить за свою находку всего лишь мизерное вознаграждение, или каким образом Каренина могла спокойно принимать морфин, который является тяжелым наркотиком.

Самоварова, вымотанная к вечеру настолько, что язык ворочался с трудом, старалась, как могла, на вопросы отвечать. Но как-то вдруг поняла, что Анька жаждет не столько ее ответов, сколько конфликта, на который всякий раз намеренно провоцирует мать, начиная глупо и неумело спорить.

Красивая, спокойная девочка с густыми каштановыми волосами и неизменной книгой под мышкой превратилась в гадкого и агрессивного утенка. Кожа ее сильно испортилась, и Анька, постоянно выдавливая прыщи, проблему только усугубляла. Дочь стала угловатой и дерзкой, а свои шелковистые волосы начала вытравливать перекисью водорода, в домашних условиях добиваясь эффекта мелирования.

На разумные замечания матери Анька отвечала агрессивно и постоянно ее в чем-то обвиняла.

Только спустя время, наблюдая, сколь остро дочь переживает свои заканчивавшиеся неудачей романы, Самоварова поняла, что женская сущность дочери, требовавшая постоянной подпитки обожанием и восхищением, которых не хватило в детстве, взяла верх над умом и интеллектом.

Анька, воспитанная, с одной стороны, книгами, с другой – пустосмешками-подружками, незаметно превратилась в классическую женщину со всеми вытекающими плюсами и минусами. Влюбчивая и нежная в начале отношений, при возникновении любых проблем с парнями она превращалась в настоящую фурию – скандальную и истеричную.

Не имея перед глазами положительного примера – здоровых отношений отца и матери, – Анька не обладала не только гибкостью, но даже элементарной женской хитростью.

Устав давать подросшей дочери советы, Самоварова махнула рукой на ее многочисленные и недолгие романы, и Анька, замкнувшись в себе, лишь изредка делилась с матерью подробностями личной жизни.

После тридцати, убедив себя в том, что она уже «товар не первой свежести», Анька стала сдавать позиции соблазнительницы и незаметно пристрастилась к выпивке.

К счастью, в тонусе держала работа – на что училась, в том и сгодилась, – дочь работала переводчиком с французского.

Почти ежедневно ей надо было общаться с людьми и хорошо выглядеть, и эта важная для женщины деталь не давала ей окончательно распуститься.

И потому появление в жизни дочери Олега, простого и душевного парня, который сразу принял Аньку со всеми потрохами и даже хотел от нее, почти сорокалетней, ребенка, явилось для Варвары Сергеевны настоящим выдохом, получившей четкие контуры надеждой на то, что у дочки будет нормальная семья.

Пока Самоварова тесно не соприкасалась с молодыми, общаясь с ними на нейтральной территории (пару раз в месяц, по инициативе Аньки, они встречались в городских кафе или ресторанчиках), Варвара Сергеевна была совершенно спокойна.

Картинка влюбленных друг в друга, еще молодых, по меркам нынешнего времени, людей, не только радовала, но словно очищала ее совесть, ведь в прежних неудачах дочери Варвара Сергеевна винила себя – «не донесла, не заложила, не привила…»

Теперь, регулярно становясь свидетельницей дочкиных фырканий и не всегда уместных язвительных замечаний в адрес Олега, Самоварова молила небо, чтобы у спасателя оказалось достаточно любви и терпения, ведь Анька, по сути, была все так же, как в детстве, простодушна и беззлобна. Именно Олегу, как чувствовала своим материнским сердцем Самоварова, удалось разглядеть в ней хрупкость жаждущей простого счастья женской натуры.

С Валерием Павловичем, собранным и честным – в противовес ее родному отцу, – дочери сразу удалось установить контакт. Общение их было легким и ни к чему, на первый взгляд, не обязывающим. Но Самоварова хорошо улавливала, что за этой внешней легкостью скрывается искреннее уважение к доктору со стороны Аньки, а со стороны Валерия Павловича – принятие этой важной части жизни Самоваровой, без иллюзий и прикрас.

Будучи хорошим психиатром, доктор как никто другой понимал, что Анькина экспрессивность – всего лишь отголосок сформированных некогда неправильных паттернов поведения.

При возникновении мелких конфликтов он часто шутливо заступался за Аньку, наедине же просил Варварву Сергеевну не заморачиваться и не сгущать краски.

И Самоварова очень старалась именно так и поступать.

Но после незадавшегося разговора о гемоглобине и мусоре, вызвавшего у дочери столь неадекватную реакцию, обстановка в доме незримо накалилась. Причиной тому была Анька.

Расставшись с Мариной Николаевной, Самоварова решила в очередной раз побаловать единственную дочь. Она зашла все в ту же любимую кондитерскую и прикупила к ужину лавандовых эклеров.

Накануне вечером Олег принес телячью вырезку, овощи, йогурт и хлеб, в очередной раз избавив Варвару Сергеевну от необходимости тащиться в магазин за продуктами.

Анькин рабочий день был ненормирован. Как правило, до обеда она в качестве переводчика сопровождала экскурсионные туры, а после подрабатывала репетиторством. С появлением в жизни стабильности, которую привнес Олег, дочь наконец приучилась тщательно планировать дела, и нагрузка у нее была теперь полной. Чтобы не тратить время на дорогу, она часто обедала в городских кафе.

С последними учениками Анька занималась с пяти вечера и до половины седьмого и приходила, как правило, в восьмом часу.

Уверенная в том, что в квартире никого нет, Варвара Сергеевна, пребывая в раздумьях о словах Марины Николаевны, открыла входную дверь.

На пороге валялись наспех сброшенные Анькины модные сапожки.

Было около трех часов дня.

Сама не зная зачем, Варвара Сергеевна отметила, что с момента пожара прошли ровно неделя и пять часов.

Инфанта кайфовала.

Погруженная по шею в горячую, подогреваемую встроенной в чан чугунной печкой воду, прикрыв глаза, она полулежала на лавке из кедра. Вода была бледно-желтой и чуть вязкой от целебных трав, помещенных в чан в специальных фильтр-пакетах.

Мысли в голове слипались и бессвязно перескакивали от образа к образу. Иногда в них впутывались какие-то лишенные всякого смысла фразы. Но даже самое болезненное воспоминание не смогло бы ее вытащить из ощущения невесомости и блаженства.

Подобное состояние, достигаемое только в заданных обстоятельствах – уединение, горячая душистая вода, холодный воздух снаружи и сосны вокруг, – она называла про себя «водопоем».

Здесь, на маленьком пятачке земли, густо засаженном хвойными растениями, в кедровой бочке, сделанной по ее заказу и подогретой немым слугой, была ее личная церковь, позволявшая очищаться от греховного и суетного.

Семь дней в неделю, целыми сутками – за вычетом шестичасового сна, – она жила в напряжении. Расслабляться она не умела, бездействовать тоже. Так и жила, сколько себя помнила.

Нехитрые людские радости – выпивка, еда, табак никогда не приносили ей удовольствия. Но, находясь в социуме, она заставляла себя не пренебрегать его законами. Мимикрируя в любой среде, иногда разрешала себе выпить и изобразить веселье, а порой позволяла мужчинам проникать в свое точеное, извилистое и гибкое, как у пантеры, тело.

За плечами она имела два гражданских недолгих брака, и в каждом уже через месяц чувствовала, что напрасно тратит время. Несмотря на внешнее спокойствие, она была крайне нервным, тонко настроенным по отношению к окружающему миру созданием. Стоящие не на своем месте ботинки или следы на сиденье унитаза вызывали у нее приступы негодования, доходящие порой до удушья.

Иметь детей она категорически не хотела.

И дело здесь было вовсе не в неспособности к зачатию или опасении брать на себя ответственность.

По ее твердому мнению, гораздо честнее и гуманнее помощь несчастным, брошенным на произвол судьбы животным – вот уже несколько лет она раз в месяц щедро жертвовала приютам.

К своим тридцати восьми годам, путем упорной работы над собой, она выглядела максимально привлекательно. Диеты, массажи, всевозможные процедуры для тела и лица приносили свои плоды – она оставалась чертовски привлекательной для мужчин, но это ее, увы, не радовало. Противоположный пол являлся для нее лишь инструментом для достижения целей – инструментом безотказным и проверенным. Мужчины, вне зависимости от возраста и социального положения, являлись пешками в ее играх. Пешка – это солдат, пушечное мясо. Разве можно радоваться тому, что ты оказалась рядом с мясом? Разве можно чего-то ожидать от него, доверять, опираться и уж тем более – что-то искренне и бескорыстно ему отдавать?

Но если потребности глупого тела брали верх над разумом, она давно удовлетворяла их с помощью правой руки. И эта рука, верный и незаменимый помощник, ставила огромный, жирный вопрос перед всеми ее бывшими мужчинами.

Ни один из них не был способен довести ее до оргазма.

Самцы, которых она делила на виды и подвиды, то изгалялись, пытаясь коряво воплотить в жизнь свои больные, навеянные порнофильмами фантазии, то слюняво лизались, демонстрируя нежность, то подходили к делу холодно и практично, совершая в ее лоне несколько примитивных телодвижений.

Больше всего ее веселило, что эти одноклеточные думали, будто одерживали над ней победу, не понимая, что это была лишь кратковременная уступка с ее стороны, ибо с их помощью она непременно достигала и мелких, и крупных целей.

Потребности в любви она не испытывала.

Ей нравилось смотреть на закат, она любила дождь и невольно преклонялась перед стихией бушующей грозы и завывающей метели.

Ей нравились вековые деревья, цветущие кустарники, яблони и тополиный пух.

Она не любила сильную жару и холод, насекомых и голубей.

Но все вокруг, что не было создано человеком, так или иначе отзывалось в ее душе.

К своему одиночеству она всегда относилась как к выстраданной роскоши и искренне не понимала, зачем люди тратят свою жизнь на поиски какой-то родственной души, а в случае сомнительной удачи обрекают себя на бесконечные компромиссы, ежечасную ложь и изматывающую зависимость.

Два раза в неделю, погружаясь в кедровую купель с целебными травами, подогреваемую похрустывающими дубовыми поленьями, она испытывала нечто большее, чем телесный оргазм. В те несколько коротких минут, когда в достигнутом ею состоянии невесомости вдруг оживала ее правая рука, она ощущала себя рассыпающейся на миллиарды мельчайших звездных осколков вселенной.

Но сегодня в поток разрозненных мыслей и образов вдруг вклинились массивные волосатые руки человека, который приготовил для нее этот чан.

…Он был немым.

Здоровенный таджик, похожий на старого ребенка, уже пять лет помогал ей по хозяйству.

Он был настолько сутул, что временами казалось, будто у него на спине вот-вот прорастет внушительный горб.

Кожа на морщинистом лице периодически покрывалась фурункулами, а в перепады погоды он мучился сильнейшими головными болями.

Он не пил, не курил, свинину не ел, но и намаз не читал.

Несмотря на то, что ему вряд ли было больше пятидесяти, выглядел он как человек, мучительно доживающий свои земные годы.

Если его что-то радовало – а это были совсем простые вещи: пирожное или новая дрель, – его угольно-черные, обычно смотревшие в землю глаза, зажигались детской радостью.

Она называла его «Жаруа», что в переводе с арабского означало «щенок».

Дикий и озлобленный к людям, он служил ей то с тихим щенячьим восторгом, то с проверенной временем собачьей преданностью.

Когда-то она подобрала его на улице.

Был дождливо-снежный, промозглый мартовский день.

Он сидел на площади у Московского вокзала.

Под ним была насквозь промокшая хлипкая картонка, а возле ног, которые он сложил по-турецки, лежала старая, рваная шапка для милостыни. Ему, чернявому и страшному, никто из проходивших мимо не подавал.

Получив от курьера, прибывшего московским поездом, свою посылку, она вышла из здания вокзала и пошла быстрым шагом, кутая раскрасневшееся от ветра лицо в лисий воротник длинного пальто.

Заметив боковым зрением бродягу, она остановилась и, прежде чем полезть в сумочку за кошельком, попыталась с ним заговорить.

По тому, как упрямо он прятал от нее взгляд, ей показалось, что ему очень стыдно.

Она присела рядом на корточки, стянула с правой руки перчатку и попыталась погладить его по спутанным, похожим на паклю, пропитанную сажей, волосам.

Он, как дикий зверь, уворачивался от ее руки и что-то злобно мычал в ответ.

И ей пришлось применить свою силу.

Внедрившись в поток его мыслей, она прочла в них острейшую боль – физическую и душевную. У него были сломаны два ребра и опущены почки, он не ел уже целых три дня, а далекая возлюбленная давно предала его, выйдя замуж за соседа.

Через несколько минут к ним подошли два упитанных полицейских со злыми обветренными лицами.

Она встала, полезла в сумочку и протянула им паспорт, незаметно сунув в него несколько тысячных купюр.

После того как деньги исчезли в кармане одного из ментов, они, взяв с нее обещание немедленно очистить площадь, отошли в сторонку, а она протянула ему руку, и попрошайка встал, повинуясь ее воле.

Преодолевая отвращение к запаху мочи и старых гнилых тряпок, она посадила его на заднее сиденье своей новой, припаркованной на стоянке вокзала машины.

Приехав в ее дом, отмывшись и наевшись, он проспал целые сутки.

Оказалось, что он умел практически все: чинить, готовить, стирать, убирать, охранять и даже делать массаж головы.

Примерно через месяц он тихо прокрался ночью в ее спальню, сел на краешек кровати и, ласково мыча, начал тереться носом и губами о ее выпростанную из под-одеяла ногу.

Всегда чутко спавшая, она тут же проснулась.

На миг в ней шевельнулось горячее животное желание, но разум немедля взял верх – она больно пнула его ногой и выставила вон из комнаты.

Всю следующую неделю он прятался от нее в своей каморке и выходил оттуда лишь тогда, когда она уезжала по делам в город.

Такого больше не повторялось.

В те дни, когда она, обнаженная, сидела в приготовленном им загодя чане, он не смел к ней приближаться и скрывался в доме до тех пор, пока она не заканчивала процедуру и не облачалась в махровый халат.

Все эти годы он жил в ее доме нелегально. Ей так и не удалось выяснить его настоящее имя, чтобы через знакомых ментов восстановить ему документы.

Единственное, что у него было и что она нашла в его вещах в тот вечер, когда привезла его в свой дом, была старая мятая фотография, спрятанная в подкладке пропахшей скитаниями черной куртки.

На фотографии, плотно прижавшись друг к другу щеками, стояли парень и девушка. За их спинами просматривались ворота знаменитой Гиссарской крепости. Судя по простой одежде и платку на голове девушки, молодые люди приехали в столицу из деревни.

На обороте чернела надпись вязью на неизвестном языке.

Она отсняла фото на телефон и отправила знакомому, который попросил знакомого таджика перевести надпись на русский.

Когда пришел ответ, она почти не удивилась. «Прости, любовь моя… Твои ласки теперь так же далеки и прекрасны, как звезды на небе. Ради своей семьи я выбираю крепкий кров над головой и свежий хлеб на столе».

…В тот миг, когда забытая надпись случайно всплыла в ее голове, она получила долгожданную разрядку.

– Анюта, ты дома?

Варвара Сергеевна сбросила с себя обувь и плащ.

Капа и Пресли, будто пытаясь на что-то пожаловаться, с недовольными мордами выскочили из кухни.

Дверь в комнату дочери была закрыта. Самоварова настойчиво постучала, ответа не последовало.

Выждав, Варвара Сергеевна взялась за ручку и потянула вниз. Дверь оказалась не заперта.

Окна в комнате дочери были наглухо зашторены.

Анька лежала на разобранной кровати, лицом к стене, укрывшись с головой одеялом. Уткнувшись в подушку, она рыдала.

– Господи, Аня! – бросилась к ней мать. – Что случилось?

Дочь выпростала зареванное лицо:

– Ма-ма! – отчаянно всхлипнула она. – Это конец! Меня точно сглазили!

– Не томи, говори, что случилось?! – всполошилась Варвара Сергеевна.

– У меня не будет детей! – присела на кровать и заголосила на всю комнату Анька.

– Это кто тебе сказал? – строго спросила Самоварова, но внутри у нее все сжалось.

– Твоя Вероника Петровна! – Продолжая отчаянно всхлипывать, она схватила мать за руку: – Слышишь, ма, у меня не будет детей!

– С чего это она могла сказать такую чушь? – Самоварова пыталась переварить услышанное. – Она что, гадалка, чтобы видеть сглаз? Никакого сглаза не существует!

– Она не про сглаз сказала, про сглаз говорю тебе я! – злилась сквозь истерику Анька.

– Успокойся, я ничего не понимаю… Вероника Петровна сделала тебе полное обследование?

– Мам, ты что, не слышишь?! У меня не будет детей! – Анька вжала ногти в ее руку с такой силой, что Самоварова чуть не вскрикнула от боли.

Варвара Сергеевна понимала – до тех пор, пока истерика не отступит, продолжать расспрашивать дочь не имеет смысла.

«Надо позвонить Веронике Петровне и все у нее выяснить…»

Мобильный остался в кармане плаща, а бросить Аньку в таком состоянии она не могла.

Выпустив руку матери, Анька снова упала на подушку.

Варвара Сергеевна осторожно приподняла ее голову, поправила смятую подушку и прилегла рядом на кровать.

– Не будет так не будет. Усыновим… – сама себе не веря, бросила Самоварова в полумрак комнаты.

Анька сползла вниз и вжалась в ее грудь.

– Ма, да что ты несешь?! Чтобы потом у ребенка какой-нибудь уродский ген выскочил? – запричитала она в вырез ее джемпера. – Вот ты… Разве ты могла бы кого-то усыновить? Чужого? Пропахшего блевотной кашей детдома, квартирой алкашей?

– Девочка моя… Бог подарил мне тебя… – Самоварова гладила дочь по спутанным волосам.

– А если б не подарил? А если б ты захотела еще одного ребенка, но не смогла?

– Не знаю… Мне тебя всегда хватало…

– Нет, ты просто представь себе это! Не сейчас, но, когда была моложе, разве ты могла бы, даже от безнадеги, на такое решиться? – не унималась Анька.

Самоварова судорожно думала о том, как увести разговор в другую сторону.

Она хотела одного – чтобы дочь успокоилась и все ей разъяснила.

Но против воли в ее сознание вклинилось одно давнишнее, навеянное Анькиными клокотавшими вопросами воспоминание.

…В этом доме, на последнем этаже, когда-то жила ее приятельница Ольга.

В детстве они не дружили, Оля была старше Вари на пару лет.

Сблизились молодые женщины уже после того, как Оля похоронила трагически погибших родителей и, связавшись с украинцем, приехавшим в город шабашить на стройку, забеременела.

В то время наконец разъехавшаяся с родителями Самоварова уже родила Анюту. В первый год жизни дочери самолюбивая и гордая Варя, отказавшись от помощи, формально предложенной матерью, с которой у нее никогда не было настоящей близости, была вынуждена оставить службу и взять отпуск по уходу за ребенком.

Как ни странно, именно после того, как Варины родители наконец получили долгожданную квартиру в новостройке, отношения с Анькиным отцом начали стремительно разлаживаться. Ему не было нужды стесняться чопорных тещи и тестя, и его скверное нутро проявилось во всей красе. То похмельный, то депрессивный сотрудник НИИ почти ежедневно изводил вымотанную бессонными ночами жену высосанными из пальца придирками. Стремясь как можно меньше бывать в обществе супруга, Варя, когда позволяла погода, подолгу гуляла с малышкой во дворе.

Окончив консерваторию, Ольга работала в музыкальной школе, недалеко от дома.

О ее интересном положении Варя узнала первой. Возвращаясь с занятий, Ольга частенько садилась на лавочке рядом и с разрешения Самоваровой подолгу покачивала коляску со спящей Анютой. Сказав о своей беременности, она засыпала соседку вопросами о трудностях, подстерегающих молодых матерей.

Живот Ольги, как на дрожжах, округлялся, а украинец все реже появлялся в их доме… Брак не был зарегистрирован, соседи начали судачить, и Варя была единственной, кто поддерживал «аморальную» пианистку.

С детства Ольга была неприметной, сосредоточенной на учебе и музыке. Ее семья жила замкнуто и никогда не давала поводов для сплетен. Даже трагическая гибель родителей Оли в автокатастрофе была воспринята соседями без особого драматизма.

Оставшись без родителей, двадцатипятилетняя Ольга неожиданно расцвела.

Скромную одежонку она сменила на джинсы-клеш и обтягивающие водолазки, подстриглась по последней моде и стала употреблять косметику.

Соседи наконец обратили на нее внимание и сделали одной из обязательных героинь своих пустых пересудов.

Стоило ли говорить, сколько пищи для разговоров принесло им появление в ее жизни мужчины! И какого! Как метко выразилась Маргарита Ивановна, «категорически не подходящего ей по ментальности».

– Мам, ты куда провалилась?

Анька, оказывается, уже сидела на краю кровати и, шаря ногами по полу, пыталась отыскать свои тапочки.

– Усыновлять чужого ребенка – это последнее, что можно сделать… Я еще понимаю, когда сирот брали во время войны… Ты вот знаешь, например, что на тех, с нормальными генами, очередь в детдоме на несколько лет вперед?

– Не знаю. Давай оставим эту тему и пойдем поедим, – предложила Варвара Сергеевна.

А про себя решила: как только выдастся возможность, она сразу же наберет Веронику Петровну.

Через час дочь, перекусив сваренной на воде овсянкой, приправленной медом, убежала на урок. Выплеснув на мать свои страхи, Анька, как это часто бывало, успокоилась и резко повеселела.

Варвара Сергеевна вышла на балкон и набрала старую знакомую.

Вероника Петровна пожурила Самоварову за то, что та не показывалась ей больше года, а после, нехотя и коротко, выдала врачебную тайну: утром Анька была на приеме, и при осмотре Вероника Петровна обнаружила у нее полип. Со слов врача, реакция Аньки была неадекватной – она сильно разнервничалась и начала допрашивать Веронику Петровну, может ли полип повлиять на возможность забеременеть.

Профессор гинекологии попыталась ее успокоить, объяснив, что такое часто встречается у женщин ее возраста, что полип не опасен и его необходимо удалить после того, как закончатся ближайшие месячные.

По всей видимости, дочь, выйдя от Вероники Петровны, полезла в интернет и начиталась всякой всячины.

– Полип действительно может препятствовать оплодотворению, но это обратимо. К тому же у твоей дочери фолликулы бушуют, как у двадцатипятилетней! – подытожила Вероника Петровна и, сославшись на ожидавшую ее пациентку, завершила разговор.

Эта беседа и успокоила Самоварову, и огорчила: Анькина ненормальная реакция лишь подтверждала стремительно развивавшийся у нее невроз.

Со вчерашнего вечера в холодильнике оставался плов, а Валера с утра предупредил, что задержится на работе из-за банкета по случаю юбилея Вислакова.

Варвара Сергеевна облегченно выдохнула – придумывать что-то на ужин не было необходимости, да и, положа руку на сердце, не любила она готовить.

Примостившись в любимом кресле у окна, Варвара Сергеевна открыла недавно купленный, новый роман любимой писательницы, но сосредоточиться на книге не получалось – в голове продолжали звенеть горячечные Анькины слова.

«А вот ты бы могла?! Не сейчас, когда была молодая?»

…Вынашивая плод, Ольга скрупулезно соблюдала предписания врачей. Она подолгу гуляла, принимала по часам насыщенную витаминами пищу, следила за весом, а в холодное время года – за тем, чтобы ноги и голова были в тепле. Ольга вновь вернулась к привычному для нее образу «серой мышки», и соседи, наблюдая, как она сидит на лавочке с книгой или тащит в авоське несколько яблок и бутылку кефира, быстро потеряли к ней интерес.

Роды были легкими, девочка появилась на свет здоровой. Ольга взяла положенный ей декретный отпуск, а Варя, едва Анюте исполнился годик, отдала ее в ясли и снова вышла на службу.

Теперь они виделись реже, в основном по выходным или в праздники, когда обе гуляли с малышками на детской площадке.

Но доверие, некогда сложившееся между молодыми женщинами, не исчезло.

Когда дочери Ольги было месяца два, ее милый друг внезапно исчез. Мать-одиночка была уверена в том, что ненадолго.

Наивность соседки поражала Варю, но, внимательно слушая Ольгу, она не спорила: разве можно походя отбирать у человека надежду?

Говоря Варе о своем печальном положении, Ольга была сдержана и немногословна, но Самоварова чувствовала, какие в ней бушуют нешуточные страсти.

Ольга редко говорила про своего украинца, но по тому, каким жадным взглядом соседка провожала каждого молодого мужчину, подходившего к подъезду, Варя понимала – она его ждет.

Когда Анюте исполнилось четыре, Варвара Сергеевна, залипнув в мучительном разводе с мужем, влюбилась в своего молодого начальника – тогда еще капитана Никитина. Горечью этих отношений (Никитин был женат) она, за неимением иной «жилетки», делилась с Ольгой.

Рассказывая ей о своем женатом мужчине (чье имя и статус она не раскрывала), Самоварова не рассчитывала на Ольгины советы и не нуждалась в ее оценке ситуации.

Молодость есть молодость. Когда эмоции зашкаливают, даже привыкшим быть закрытыми людям время от времени требуется выплеснуть из себя то, что ежечасно подтачивает изнутри…

Из нахлынувших, как нежданный дождь, воспоминаний Самоварову выдернул настырный звонок в дверь.

Она отбросила книгу и, резко встав с кресла, почувствовала, как закружилась голова. Запнулась о Пресли, который, как оказалось, дремал на коврике возле ее ног. Кот обиженно вскочил. Хозяйка поняла, что впервые с момента переезда кот снова, как в старые добрые времена, выказал ей доверие своей близостью.

– Лапушка, прости…

Прежде чем выйти из комнаты, Самоварова, преодолев головокружение, присела на корточки рядом со своим любимцем.

Она ласково взяла кота за мордочку:

– Прости меня, дуру слепую… Не больно тебе?

Пресли обиженно отвернулся, но не убежал.

– Что-то у нас разладилось… Так бывает. Но мы же все поправим, да?

Кот сердито напряг ушки и внимательно ее слушал, нервно подергивая хвостом.

– Я тебя не оставлю, – пообещала Варвара Сергеевна. – Переедешь вместе с нами, как только закончим ремонт.

В дверь больше не звонили.

Нехотя оторвавшись от Пресли, Варвара Сергеевна осторожно привстала и прошла в коридор.

Посмотрела в глазок. За дверью никого не было.

К Пресли, крутившемуся возле ее ног, присоединилась и выбежавшая из Анькиной комнаты Капа.

Самоварова приоткрыла дверь.

На площадке было тихо.

– Чертовщина какая-то… – забубнила себе под нос Самоварова и решительно распахнула дверь.

Открываясь, дверь обо что-то запнулась, и это что-то упало, рассыпавшись на дверном коврике.

В очередном черном мусорном мешке был все тот же набор: рыбная тухлятина, камни и грязные, с мертвыми пластмассовыми глазами, мягкие игрушки.

Инфанта ждала Петра Анатольевича в шумном сетевом кафе неподалеку от отделения РОВД, где он служил замначальника.

Она посмотрела на часы – Петя задерживался уже на пятнадцать минут.

От нечего делать она принялась рассматривать публику – слева и справа от нее, за столиками на двоих, разместились две влюбленные парочки.

Парочка слева была совсем юной. Судя по их удобной, бесформенно модной одежде – какие-нибудь студенты-интеллектуалы. Парень и девушка, сидевшие напротив друг друга, держались за руки и о чем-то тихо беседовали.

Парочка справа, мужчина лет сорока пяти и женщина лет тридцати, явно были любовниками. Они сидели, не смея прилюдно касаться друг друга, но их выдавали взгляды. Симпатичная блондинистая дамочка, громко рассказывая мужчине какую-то ерунду из жизни своей подруги, ласкала мужчину красивыми карими глазами, он же млел, то пряча от нее взгляд, то страстно, на долю секунды, впиваясь в ее лицо.

Инфанта почувствовала, что эти люди испортили ей настроение.

Мурлыканья и сюсюканья, все эти кокетливые кружева всегда были ей противны.

«Потом тот, что слева, бросит свою студенточку, как только папочка подыщет для него выгодную партию из семьи нужного человека, а те, что справа, через пару часов придут домой и будут там привычно лгать, чтобы сохранить худой мир в своих пропахших магазинными полуфабрикатами и тупыми сериалами квартирках…»

Когда Петя, заполняя своим грузным телом все пространство, вошел в зал, Инфанта с ходу на него набросилась:

– Дорогой мой! Ты совсем не уважаешь мое время!

Еле уместив задницу на узком стуле, Петр Анатольевич заухал в невидимый рупор:

– Радость моя! Богиня! Я все-таки при исполнении. Такого ща перца крученого к нам привезли, уф… – Он отер кулаком пот со лба.

С эндокринной системой у Пети давно было не в порядке, и это сказывалось на его неустойчивой потенции. Правда, после их сеансов и его вступления в придуманный им же орден, его дела на сексуальном фронте заметно улучшились. Истинная проблема Пети была в том, что он больше смерти боялся своей скандальной жены, и Инфанта научила его с ней взаимодействовать.

– У меня мало времени. – Инфанта в два глотка осушила давно остывший эспрессо. – Что по объекту?

– Да ничего там особенного… Точнее – вообще ничего…

К их столику подошла стройная симпатичная официантка.

– Коньяку мне пятьдесят принеси. – Петя с трудом удержался, чтобы не облапать взглядом девчонку.

– Какого? – уточнила девушка.

– Самого дорогого! – хмыкнул он, не глядя на нее.

– Вы что-нибудь еще будете заказывать? – любезно обратилась официантка к Инфанте.

– Иди уже! – огрызнулась она.

– Короче, объект из «наших», ушла на пенсию в звании майора около двух лет назад. По состоянию здоровья. Но там была какая-то темная история. Похоже, тетка принципиальная, поперла куда не следует, вот ее и спровадили. Служила под полковником Никитиным, с которым много лет водила нежную дружбу.

– А что сейчас с Никитиным?

– Тоже вышел на пенсию. У него частное сыскное бюро. Чел неплохой, серьезный, но осторожный, куда не надо не лезет. Из тех, с кем всегда можно договориться.

Официантка поставила перед Петей коньяк и подошла к столику, где сидели любовники.

Пока мужчина рассчитывался наличными, женщина юркнула к выходу. От них так и разило желанием скорого секса.

– Петь, Никитин меня пока не особо колышет! Что по объекту?! – злилась Инфанта.

– Богиня, да ничего на нее нет… Сидит баба дома, до недавнего времени жила у мужика, но там квартира на той неделе погорела. Теперь вернулась по месту прописки, живет с дочерью и ее хахалем. Из дома выходит раз в день, наведывается на погоревшую квартиру, там сейчас гастеры ремонт делают. Соседи дали показания, что, типа, квартиру психиатру подожгли. Но наши, ясный пень, дело уже закрыли, прямых улик нет.

– Что за психиатр?

– Мужик ее, – пожал плечами подполковник. – На него тоже ничего, недавно перешел в частную медицину. И на дочь, переводчицу, тоже ничего. И на мужика дочери, эмчээсника – тоже.

– Плохо работаешь, Петя, – скривилась Инфанта. – Объект уже больше половины жизни прожил, в вашем ведомстве работал, семью имеет и что, совсем ничего?!

– Да вот те крест, богиня! – Петя неловко и поспешно перекрестил себя, с трудом сложив толстые пальцы. – Не, если надо, мы этой грымзе жизнь подпортим! По наркоте, например… Дочка же с иностранцами якшается… Или кого-то из отсидевших по ее делам разыщем, – торопливо зашептал он.

– Фуфла не надо! – отрезала Инфанта, вставая. – За кофе заплати. А за психиатром этим пусть твои пиздодельные пинкертоны последят с недельку. И еще мне понадобится кое-какая личная инфа о семье Никитина. Сообщу позже.

Выйдя из кафе, она накинула на голову белоснежный кашемировый шарф – моросило.

Информация, поступившая от Пети, окончательно испортила настроение. До этой встречи она была уверена – ему удастся что-то нарыть на «объект», если не по сфабрикованным когда-то уголовным делам, то хотя бы по семье… по налогам…

Кидать подставу она не хотела.

Все должно быть по справедливости.

Придется, как привыкла, и дальше действовать самой.

Восстановить равновесие ей помогала живопись.

Купив входной билет, Инфанта прошла в здание музея.

От скверной погоды, отсутствия солнца, моросившего, но пробиравшего до костей дождя, в теплом, ярко освещенном помещении слегка закружилась голова.

Судя по полученной информации, Петя не врал – он, похоже, прочесал все, что мог. А в последние дни, после ее просьбы, озвученной в грузинском ресторане, когда был сбор ордена, он вообще приставил к «объекту» наружное наблюдение.

Впрочем, удивляться было нечему.

Насколько она знала, «объект» жил скромно и имел принципы.

Ей нравилось это слово – объект.

Оно обезличивало человека и примиряло давно задуманное с шевелившимися в ней сомнениями.

Поднявшись по лестнице, Инфанта окинула взглядом впечатляющий своей выдержанной роскошью зал.

Народу в будничный дневной час было немного: в основном студенты или неторопливые, интеллигентного вида пенсионеры.

Ей нужно было уцепиться взглядом за что-то такое, что могло дать не поверхностное впечатление, но полное погружение.

Инфанта была уверена: все значимые, вошедшие в историю творцы, будь то писатели, композиторы или художники, имели психические отклонения. Стоило ли говорить о тех безродных, затертых, но так и не исчезнувших гениях, непризнанных при жизни, о тех, кто не признан до сих пор и не будет признан никогда?

Шизофрения, паранойя, обсессивно-компульсивное и тревожное расстройства – в безумии талантов можно блуждать бесконечно… Чужое безумие всегда затягивает. Путешествия по тоннелям чужих душ, не обычных людишек, как большинство клиентов, а особенных, назначенных публикой гениев или никому не известных учителей и подмастерьев, выглядывавших из-за их спин, давало ей необходимую перезагрузку.

Бродить в глубинах собственной души она не любила, рефлексия мешала ей действовать.

Виновные должны быть наказаны.

Только это справедливо.

Пытаясь сфокусироваться, Инфанта уцепилась взглядом за одну из работ.

Она не поняла, что именно привлекло ее в этой унылой картине: холст/масло, одинокая ворона на покосившемся от времени заборе.

На банкетке напротив картины сидел молодой мужчина и смотрел на нее зачарованным взглядом.

Остановившись у полотна, она из любопытства обернулась и посмотрела на посетителя. И тут же поняла, что он глядит вовсе не картину.

Его горящий взгляд был обращен внутрь себя.

Погрузиться не получалось. Энергия мужчины сильно мешала. Она отвернулась.

– Нравится? – послышался голос с банкетки.

– Не знаю. Депрессуха какая-то, но прописано хорошо. Думаю, художник хотел отразить какой-то второй смысл, – ответила, не оборачиваясь.

– Девушка, смысл может быть только один, – продолжил голос за спиной. – Художник написал лишь то, что видел, когда работал над картиной. Это мы, якобы ценители искусства, пытаемся создать иллюзию иного смысла, так же интересней, не правда ли?

Инфанта обернулась.

Мужчине, на первый взгляд, было не больше сорока. Он был чисто, модно, неброско одет. В темно-русых, коротко стриженных волосах проглядывала легкая седина. Лицо немного скуластое, глаза зеленые, умные, но глядящие так, будто в них выключили обычный огонек. В его облике непонятно как сочетались вальяжность и хорошо спрятанный, но все же уловимый подростковый протест.

– Не знаю, – обронила она, почувствовав, как стала нарастать тревога: ладони вспотели, а сердце заколотилось сильней. Банкетка с сидевшим на ней мужчиной, картины за его спиной, старушка-смотрительница на бархатном стуле, люди, проходившие мимо, – все это смазывалось перед глазами, превращаясь в одно резкое, неприятное пятно.

«Старею, что ли? Вот уже и сосуды стали на погоду реагировать, – пыталась успокоить она себя. – Должно быть, пересидела вчера в чане…»

– Девушка, вам плохо? – не отставал от нее мужчина, но и с банкетки не вставал. Судя по интонации голоса, им двигало то ли пустое любопытство, то ли обычная вежливость. Вероятней всего, он был из тех, кто на работе вынужден постоянно соглашаться с начальством. Такие любят поболтать с незнакомыми людьми.

– Погода скверная, – быстро ответила она и, намереваясь уйти, повернулась к нему спиной.

– Может, кофе? – Он наконец соизволил встать и подошел вплотную.

Мужчина оказался невысоким. Его можно было бы назвать отлично сложенным, если бы под полосатой рубашкой не прослеживалось уже заметное возрастное пузцо.

От столь наглого вторжения в ее пространство по всему телу пробежала дрожь.

«Да что ж за денек! Буря, что ли, магнитная…»

– Даже не знаю, – чтобы что-то ответить, глухо обронила она и с ужасом поняла, что в таком состоянии не сможет сесть за руль.

– В этом корпусе есть неплохое кафе. – Он смотрел на нее спокойно и выжидающе.

Она неопределенно мотнула головой и машинально, чтобы почувствовать опору, схватила его под локоть.

– Похоже, у вас паническая атака, – как будто забеспокоился он.

– Не парьтесь… Посижу немного и поеду.

– Вот и посидите в кафе. На улицу вам лучше пока не выходить.

Когда они спускались по лестнице, Инфанта поняла, что все еще держит его под локоть.

Ей стало неловко и стыдно от собственной слабости, и она резко вытащила руку из мягкого тепла его твидового пиджака.

В кафе-ресторане были заняты лишь два круглых, со старомодными бледно-желтыми скатертями, столика.

Проводив ее за один из свободных, он, даже не спросив, чего она хочет, ушел на поиски отсутствовавшего в поле зрения официанта.

Пара глотков хорошо сваренного кофе действительно помогли – головокружение и тревога утихли.

Им на смену подкрался тихий страх. Будто он, этот симпатичный мужчина, сидевший напротив, за то время, что она едва не потеряла над собой контроль, смог заполучить весла от лодки и теперь вез ее неизвестно куда по темной реке.

За соседний столик прошли, оживленно болтая, две ухоженных, бодрых старушки – на сморщенных личиках очки в солидных оправах, у одной в ушах крупный жемчуг, у другой – тяжелая нитка яшмы поверх темной кашемировой водолазки. Подруги, любуясь друг другом, мягко спорили о неизвестных широкой публике художниках-передвижниках, на выставку которых (как она наконец с трудом сообразила) Инфанта случайно попала минутами раннее.

По тому, как случайный кавалер едва заметно усмехался, прислушиваясь к разговору пожилых женщин, ей показалось, что это соседство отозвалось в нем чем-то не слишком приятным.

Он не хотел рассказывать о себе, она – тем более.

Чтобы не молчать и не зацикливаться на своем, столь необычном для нее состоянии, Инфанта продолжила тему про первые и вторые смыслы картин. Он, без особого энтузиазма, подхватил, после чего они незаметно перешли к обсуждению классической литературы.

Беседа, так необычно начавшаяся в зале, скатилась к формальной – оба, особенно не слишком образованная Инфанта, натужно выдавливали из себя замыленные до дыр штампы.

Когда они вышли на улицу, уже стемнело.

Моросивший днем дождик успел превратиться в мерзкий, валивший хлопьями с буро-серого неба снег. Проводив до авто, он всего лишь попросил ее быть на дороге аккуратной.

Добравшись до дома, Инфанта, чувствуя только отупляющую усталость, сразу поднялась к себе в спальню.

Быстро раздевшись, полезла в душ.

В кабине хлоркой не пахло.

Вышколенный Жаруа не мог, не имел права забыть о том, что раковина, унитаз и особенно душевая кабина должны ежедневно обрабатываться хлоркой!

Запах хлорки ее успокаивал.

Согревшись под теплой струей, она решила, что отругает его завтра.

Травяной чай, предусмотрительно заваренный Жаруа, ждал ее на прикроватной тумбочке. В изножье лежал заботливо принесенный плед – ей всегда было холодно, и одного одеяла не хватало.

Неожиданно проснувшись среди ночи, Инфанта вновь почувствовала такую же, как днем в музее, тревогу.

Короткий ежик волос на затылке взмок, пальцы подрагивали. Свернувшись калачиком, она убедила себя в том, что во всем виноваты погода и имбирь, добавленный таджиком в чай.

Инфанта зажгла ночник и, полулежа на подушках, открыла ноутбук.

Ночь – самое подходящее время для оживления призраков.

Трясущиеся пальцы, цепляясь за осколки давно услышанных и засевших в подсознании фраз, застучали по клавишам, не успевая за мыслью. На мониторе рождались потоки слов, с многочисленными, как сладострастные вздохи, отточиями.

«Ничего… Причешу уже на свежую голову…»

Заснула она лишь под утро, разбитая, но удовлетворенная.

Ей снилась лодка, плывущая по темной реке.

Только сидела в ней не она, а молодая пухлогубая старший лейтенант милиции в штатском, а правил лодкой широкоплечий, ироничный капитан.

– Ребята, – когда все поели, решила задать неприятный вопрос Самоварова, – скажите, кто-нибудь из вас когда-либо обнаруживал у нашей двери чужой мусор?

Анька и Валерий Павлович залипли в телефонах, а Олег, повернувшись ко всем спиной, что-то искал в кухонных ящиках.

Варвара Сергеевна чувствовала себя глупо, но выхода не было – ситуация со зловонными мешками требовала прояснения.

– Ни разу не видел, – не отрываясь от телефона, отозвался доктор.

– Я тоже, – не оборачиваясь, ответил Олег.

– А ты, дочь? Бывали под нашей дверью чужие мешки? – еще раз переспросила Самоварова.

Ответа не последовало, Анька, будто не слыша, продолжала сидеть в мобильном.

– Аня!

Дочь раздраженно отлипла от телефона.

Краем глаза Варвара Сергеевна увидела, что на экране открыт какой-то эзотерический сайт. Зазывно подмигивающая нарисованная цыганка предлагала попытать судьбу.

– Мам, тебя, похоже, заклинило на мусоре… Что не так-то, не пойму! Нам больше поговорить не о чем?

– Да мы, к сожалению, и не разговариваем, – вздохнула Самоварова. – Я просто задала вопрос.

Олег с довольным видом достал из ящика спрятанную в глубине пачку сигарет.

– Варвара Сергеевна, я на балкон, вы со мной?

Анька, оторвавшись от мобильного, с неприязнью покосилась на пачку в его руке.

– А где же твоя пыхтелка?

– Стики закончились, забыл купить, – спокойно ответил Олег.

Самоваровой нравилось, как он вел себя с ее дочерью. В их общении она наблюдала то, что, увы, отсутствовало у нее самой. Взаимодействуя с Анькой, мать скатывалась либо к жалости, либо к застаревшему, как толстенная мозоль, чувству вины, и это определяло тональность общения.

– Ясно… – пробурчала, глядя на цыганку в телефоне, Анька. – Ну, травитесь на здоровье!

Во время перекура Самоварова подробно поведала Олегу ситуацию с мусорными мешками.

– Бред какой-то… – немало удивился Олег. – Нет. Раньше такого точно не наблюдалось.

– Ну… может, вы пару раз забыли вынести мусор, и кто-то из соседей с запозданием решил таким образом нас проучить?

Он пожал плечами:

– Исключено. Вечером, по необходимости, я всегда выносил мусор сам. Пока здесь не было доктора, когда дежурил, говорил Анюте выставлять его на балкон. А памятуя о ее манере выставлять мусор по утрам за дверь и зная о ее забывчивости, просил так не делать, ведь окурка проходящего мимо хулигана вполне достаточно для возгорания даже небольшого пакета с отходами.

– Одним словом, до нашего появления в доме ничего подобного не было, так?

Олег смутился и не ответил.

– Олежка, говори прямо! Ситуация действительно бредовая. Между тем за последние три дня я саморучно выволокла на помойку три чужих мешка, под завязку набитых журналами, старыми игрушками и тухлятиной.

Олег, глубоко затянувшись, задумался.

– Ну… если только наша старушка-соседка из нижней квартиры жжет. Пару недель назад Анюта с ней сцепилась из-за трубы, которую у нас в прошлом году прорвало во время ремонта. Потолок мы ей подпортили, но я тогда же его и побелил! Теперь она предъявила Ане, что на месте протечки стало проступать темное пятно. А наша Аня, как она выразилась, ее «культурно послала». На следующий день бабулька обратилась уже ко мне, я сказал: «Ща поем, зайду, гляну». Но в тот момент ей было не с руки меня впустить, договорились так: она сама к нам зайдет, и мы договоримся о дне, удобном для всех.

– Маргарите Ивановне восемьдесят с лишним лет! – перебила его Варвара Сергеевна. – Я сама с трудом эту гадость подняла, а ей понадобилось бы поднимать мешок на второй этаж! Да и не будет она так мелко гадить, я знаю ее с детства. Тетка она дотошная и языком почесать любит, но все же воспитанный, нормальный человек.

– Тогда версий нет. – Олег поплевал на окурок и бросил его в пустую пластиковую бутылку. – Может, по вашу душу? – не глядя на Самоварову, предположил он.

За этим она и вышла с Олегом на перекур – чтобы услышать от него то, от чего ее сознание все эти дни пыталось отбрыкнуться…

– Вы усматриваете связь с пожаром? – Олег прикурил вторую сигарету.

Варвара Сергеевна, облокотившись о перила, вглядывалась в осенний потемневший город. Парк напротив дома, вид которого ее всегда так радовал, в полумраке был похож на дряхлого старика, поглотившего в свой жадный желудок все золото дня.

– Дорогой мой, я не усматриваю, я, к сожалению, ее чувствую…

Олег неопределенно кивнул. Его лицо, подсвеченное уличным фонарем, было напряжено.

Варвару Сергеевну кольнуло сомнение – а что, если дочка права, и она себя накручивает? Мало ли неприятных совпадений случается в жизни? Пожар в квартире доктора формально зачли «возгоранием от неопределенного предмета», а ставить мешки под их дверь вполне мог какой-нибудь воинствующий подросток – так просто, из вредности или на спор.

Олег бросил очередной окурок в бутылку и, закрутив крышку, потряс бутылку. Взявшись было за ручку балконной двери, он обернулся и посмотрел на Варвару Сергеевну:

– Узнаю, кто пакостит – ноги вырву!

– Ноги-то вырвать всегда успеется, – вяло улыбнулась она. – Я поговорю с Маргаритой Ивановной. Может, такое уже у кого-то случалось… В нашем подъезде мимо нее ничто не проходит. Возможно, она подскажет, кому и чем мы могли насолить.

Прошло два дня.

Молдаване заливали стяжку, погрузившийся с головой в новую работу доктор уставал на службе, Олег спасал людей и здания, Анька по-прежнему психовала по любому поводу.

А к чувствительной к невидимым вибрациям Самоваровой вернулись беспокойные сны.

То, что видела она в снах за прошедшие две ночи, не имело логично выстроенных сюжетов. Но падение с лестницы, вокзал незнакомого города, протягивающие к ней грязные худые руки бездомные цыганята, лифт, везущий на самый высокий этаж, стерильный запах больницы, железные каталки и груды поломанных, с мертвыми пластмассовыми глазами игрушек, – все эти образы существенно портили ей пробуждение.

Откуда берутся сны?

Возможно, психотерапия права, и они представляют собой созданный по произвольному рецепту коктейль из ингредиентов, лежащих в нашем подсознании. А если допустить, что природа снов схожа с природой смерти?

Что есть иной мир, в котором мы имеем возможность путешествовать только при отключенном разуме? А если он не один, и существует множество таких миров?

Как бы то ни было, эти эмоции – тревога, напряжение и страх, – которые она пережила за две последних ночи, Варваре Сергеевне категорически не нравились.

Поскольку Олег работал, Самоварова провела два утра в одиночестве. Она подолгу зависала на балконе с дымящейся папиросой и чашкой кофе в руке.

Курить она стала, как и прежде, по десять, а то и двенадцать папирос в день.

«В любой непонятной ситуации лучше действовать, чем загоняться раздумьями!» – уговаривала она себя и, не позволяя себе расклеиваться, отправлялась в город по спланированным с вечера делам.

…Выйдя от молдаван, Варвара Сергеевна проследовала к лавочке, где недавно вела странную беседу с Мариной Николаевной. Она хотела по горячим следам подбить расходы и, возможно, уличить нагловатых работников в мелком воровстве. Достав телефон, открыла первый попавшийся сайт, торгующий строительными материалами.

Почти полчаса ушло на то, чтобы высчитать расход по стяжке с учетом метража квартиры. Цифры сходились: молдаване брали материалы через знакомого прораба по вполне адекватным рыночным ценам.

Почувствовав, как сильно затекла шея, Самоварова отлипла от телефона. Сделав несколько круговых движений головой, задержала взгляд на окнах пятого этажа. За плотными занавесками спряталась чья-то жизнь, давно не имеющая никакого отношения к любвеобильному учителю йоги и его восторженной, наивной ученице. Голова по-прежнему слегка кружилась, и вдруг, в начале октября, ощутимо запахло апрелем.

И в это головокружение, словно в наслоившиеся друг на друга реальности, вихрем ворвались картинки ее собственных, будто пережитых вчера переживаний.

Ей было хорошо знакомо, что это такое, чужие квартиры.

Поднимаешься по лестнице, а сердечко женское, тревожное, доверчивое, бешено отбивает чечетку. Ноги будто ватные, идти не хотят, но выполняют команду не разума, нет… какого-то абсолютного, не подчиняющегося уму центра, который определяет земные любови.

А того, ради которого преступаются нормы морали и плетется паутина ежедневного вранья, никогда нет рядом.

Он уже ждет, либо – опаздывает.

Самоварова достала из сумки телефон и, повинуясь внезапному импульсу, набрала номер Марины Николаевны.

– Приветствую! Это Варвара Сергеевна, в квартире которой был пожар.

– Как я рада вас слышать! Не поверите, только что о вас подумала! – искренне обрадовалась та.

– Вы в городе?

– Да я и живу в городе, прописана только в области.

– А зачем дознавательнице наврали? – добродушно уточнила Самоварова.

– Не хотела лишних вопросов… Живу я, правда, в новостройке, на отшибе, но работаю в центре.

– Отвлекаю?

– Нет, ну что вы!

– Может быть, как-нибудь встретимся, выпьем кофе? Не подумайте, я не навязываюсь, просто ваша история меня чем-то зацепила. Я пытаюсь попробовать себя в писательском ремесле… нужны новые эмоции.

Спохватившись, Самоварова тут же добавила:

– Я про вас писать не буду, просто вы встряхнули меня, что ли… Это очень ценно, что в наше пластмассовое время кто-то еще способен глубоко чувствовать.

На другом конце связи напряженно молчали.

– Знаете, я часто ощущаю, что время – единица относительная. Наверное, поэтому я вас хорошо понимаю, – продолжила Самоварова.

– Была бы рада увидеться, – наконец откликнулась собеседница. – У меня через полчаса обед. Если вам удобно, давайте встретимся в какой-нибудь приличной кофейне на Невском.

Варвара Сергеевна, недолго думая, назвала адрес своей любимой.

Нажав отбой, Самоварова поймала себя на мысли, что ее внезапный порыв был связан не столько с интересом к этой женщине, сколько с нежеланием идти домой, где, раздраженная то на доктора, то на Аньку, то на саму себя, она стала ощущать свою ненужность… Пожар и новая должность Валеры, ворвавшись в их отлаженную жизнь, обнажили прорехи ее нынешнего существования – все домочадцы были чем-то заняты, а она, все еще полная энергии нестарая женщина разменивала себя на нелюбимые вещи: походы по продуктовым магазинам и готовку еды. Прислушиваясь к шорохам на площадке, она медленно сходила с ума от переизбытка свободного времени.

Стоило ли говорить, что за истекшие дни, зациклившись на подкинутых к двери мусорных мешках, она не написала ни строчки!

В жизни часто случается, что с чужим человеком мы больше бываем самими собой, чем с ближним, рядом с которым упорно играем некогда заученную роль.

Даже с Валерой, знакомство с которым помогло ей выйти из мрака, Варвара Сергеевна давно лукавила, вжившись в роль чудаковатой, местами капризной подруги, за действиями которой (по его мнению и с ее молчаливого согласия) требовался постоянный контроль.

Когда же из их отношений стало исчезать очарование пульсирующей влюбленности, волшебным образом изменившее ее взгляд на мир?

Спонтанность сменилась стабильностью, внезапные поцелуи – скорыми «чмоками», кулинарные шедевры доктора – дежурной яичницей и жарким, предусмотрительно приготовленным сразу на три дня, а ее беспокойные, не всегда стройные мысли, высказанные вслух, уже не умиляли доктора как прежде, а вызывали у него снисходительную усмешку.

Откровения Марины Николаевны приоткрыли запретную и, как казалось Варваре Сергеевне, наглухо закрытую дверь: она вдруг затосковала по молодости, а конкретно – по тому времени, когда была отчаянно влюблена в полковника Никитина.

Добираясь пешком до кафе, Самоварова думала о том, что даже в своей тогдашней несчастливости все-таки была счастлива.

Или это неверная память как в кривых зеркалах искажала воспоминания, выкидывая все нелицеприятное и преувеличивая давно перегоревшие восторги?

Прошлое назойливо цепляется к сознанию тогда, когда есть пустоты в настоящем.

Возможно, перемены в отношениях с доктором начались прошедшим летом, когда судьба забросила их в подмосковный поселок, в дом Лешкиного друга, у которого исчезла жена1*.

Андрей, которого доктор знал с детства, категорически не хотел привлекать к розыску официальные органы, потому и обратился за помощью к Валерию Павловичу, узнав, что его гражданская жена – бывший следователь.

Поступок Алины, сметающий все приличия и подрывающий основы брака, неожиданно отразился и на отношениях Самоваровой и доктора.

Читая ее дневник, Варвара Сергеевна невольно приняла ее сторону – за внешним благополучием девушка-интроверт годами скрывала бушевавшие в ней страсти. Ее пронзительная исповедь не могла не отозваться в душе человека, которому выпала сомнительная роскошь хоть раз в жизни безумно любить.

Доктор, наблюдая за развитием той истории, не раз высказывал вслух категоричную позицию среднестатистического русского мужчины, заключающуюся в том, что «взбесившуюся с жира и удравшую из семьи бездельницу Алину давно пора подлечить, дабы выбить из ее головы нездоровые мысли».

Так неожиданно обнажилась невидимая до того трещина – чувствительная Самоварова, как и много лет назад, по-прежнему считала, что любовь оправдывает если не все, то многое. Доктор же был иного мнения и считал любое неудобное для здорового общества чувство помешательством, требующим излечения с помощью психотерапии, а то и корректирующих сознание препаратов.

Марина Николаевна ждала ее в кафе.

Она заняла самый дальний столик, подальше от входа и стойки с заманчивыми, возбуждающими аппетит десертами, таким образом продемонстрировав, что настроена на откровенный разговор.

Варвара Сергеевна вошла с настроением, какое бывает у женщин, когда неожиданно захотелось поговорить по душам. Она была одновременно и спокойна, и взбудоражена.

Марина Николаевна выглядела все так же элегантно, разве что светлая эластичная водолазка уж слишком подчеркивала чрезмерно худую, с выступавшими ключицами спину. Присев напротив, Варвара Сергеевна сразу заметила ее бледность и синеву под глазами.

Она наконец поняла, почему Марина Николаевна при первой встрече показалась ей красивее, чем впоследствии.

Дело было в дымчатых очках.

Хорошие филлеры в руках грамотного косметолога придали увядающей коже объем и хорошо увлажнили лицо, но с областью глаз, в уголках которых лучиками разбегались морщинки, женщинам с таким типом кожи (это Самоваровой было хорошо известно на собственном примере!) было сложно что-либо сделать.

Варвара Сергеевна, с позиции старшей, решила задать тональность предстоящей беседе.

– Вы сказали, что подумали обо мне в тот момент, когда я позвонила, – мягко улыбнулась она своей новой приятельнице.

– Именно так… Я как раз сидела и думала вам написать.

– Что-то вспомнили еще? Про того мужчину?

Самоварова произнесла это без прежней иронии.

– Вспомнила, но, боюсь, моим словам нельзя доверять.

Марина Николаевна крутила в руках свои дымчатые очки. Кажется, она снова нервничала.

– Ну, уж коли вы пришли на встречу, смею предположить, что мне вы доверяете. Можете смело рассказать, что хотели.

К их столику подошла совсем юная, в фирменном переднике заведения, официантка.

– Дамы, вы определились? – бойко спросила она.

– Двойной эспрессо и две «картошки», – выпалила успевшая проголодаться Самоварова и почувствовала, как ожил и слегка сжался в предвкушении пирожных желудок. Так и не полюбившая готовить, она всю жизнь обожала сладости. К счастью, природа наградила ее хорошим обменом веществ, и на фигуре эта слабость не отражалась.

– А у меня диета, – вздохнула Марина Николаевна. – Мне капучино на соевом молоке, без сахара и без сиропа.

– Да плюньте вы на диету! Здесь пирожные – пальчики оближешь! – воодушевилась Варвара Сергеевна.

Хорошенькая, как майское утро, официантка, довольно разулыбалась:

– Приятно видеть постоянных гостей! Напомню, у нас все сладости готовятся в день продажи.

– Ладно… – пошла на попятную от двойного натиска Марина Николаевна. – Найдется что-нибудь без теста?

– У них здесь изумительное суфле!

– Сегодня только торт-суфле, пирожные пока не подвезли. Но ради такого дела я поговорю с менеджером, думаю, он согласится отрезать для вас кусочек, – пообещала девушка.

Как только официантка отошла, Варвара Сергеевна искоса посмотрела на Марину Николаевну – ее большие беспокойные глаза блуждали по столу, ни на чем не задерживаясь. Варвара Сергеевна решила выдержать паузу и достала из сумки телефон. Сделав вид, что ищет в нем что-то важное, открыла вчерашнюю переписку с Валерой.

«Во сколько будешь?».

«Не раньше девяти».

«Молдаване сказали, через несколько дней пора определяться с чистовыми материалами. Если ты мне доверяешь, попробую подобрать сама».

«Хорошо».

И все… Ни любви, ни тоски, ни жалости – ни между, ни вместо строк.

Только бытовая необходимость.

«Неужели у любого нормального мужчины всегда на первом месте самореализация? Господи, Варя, тебе же в самом деле не двадцать пять, чтобы ревновать мужика к работе!» – тут же одернула она себя.

– Это ведь не ваша квартира? – наконец спросила Марина Николаевна.

– Не моя. Это квартира моего гражданского мужа, и я в ней не прописана. Но, разве это что-то меняет? – улыбнулась Варвара Сергеевна.

– Конечно, нет. Знаете, я все кручу в голове события того утра, и теперь уже практически уверена, что мужчина, выскочивший из подъезда, имеет отношение к пожару. Считайте, что это интуиция. Жалею, что слишком поздно вспомнила, надо было рассказать об этом дознавательнице.

– Да бросьте! – усмехнулась Самоварова. – Дело бы точно так же прикрыли за недостаточностью улик. Под ваше описание может подойти практически любой!

– Я вспомнила: у него через плечо была перекинута небольшая спортивная сумка! – будто не слыша Варвару Сергеевну, воскликнула Марина Николаевна.

Глаза ее блестели.

Варвара Сергеевна прекрасно понимала, что ее собеседницей движет чувство надуманной вины, нанизанной на неустойчивое психоэмоциональное состояние.

– Марина… С таким описанием никто нас слушать не станет.

– Я понимаю… Но я должна была вам это рассказать.

Самоваровой вдруг стало ее искренне жаль. Не из-за спортивной сумки неизвестного мужчины Марина пришла на эту встречу, ей, успешной и уверенной в себе лишь для вида, катастрофически не хватало простого человеческого внимания. Варвара Сергеевна мысленно представила себе ее мужа-трудоголика, по воскресеньям ходящего на службу в церковь, подруг – зацикленных на сохранении уходящей молодости карьеристок, еще, наверное, где-то есть родители, живущие, предположим, в области, наверняка они ею гордятся – самодостаточной, сумевшей прочно обосноваться в большом городе.

– Очень хорошо, что рассказали, – завидев официантку, спешившую к их столику с подносом, ободряюще улыбнулась новой приятельнице Варвара Сергеевна.

Поблагодарив девчонку за оперативность, она без стеснения набросилась на пирожные.

Внимательно оглядев свой десерт, Марина Николаевна осторожно притронулась к нему вилкой.

– Правда же, вкуснотища? – кивнула Самоварова на лавандовое суфле в ее тарелке. – Жизнь не только сложна, но и справедлива. Всегда найдется кто-то, кто готов выслушать, готов не осудить, но попытаться понять. И вдвойне хорошо, когда при этом есть еще и прекрасный десерт!

– Интересная я вроде женщина, мужики помоложе заглядываются. Зарабатываю хорошо, муж верный, не гуляет. Чего еще? Живи да радуйся. А я взяла и подвисла… – Осторожно положив в рот небольшой кусочек суфле, Марина Николаевна уставилась в окно.

– Милая моя, у вас типичный возрастной кризис. И его надо прожить.

– У вас такой был? – Взгляд Марины Николаевны блуждал за большим, в самый пол, арочным окном. Второй день в городе стояла погода, которую Олежка коротко охарактеризовал словом «жесть». С пожелтевшего клена безжалостно опадала листва. Крупные, еще несколько дней назад похожие на яркие звездочки листья жалобно корчились на взбухшей и грязной от непрекращавшегося дождя земле. Угрюмые прохожие в невзрачной одежде спешили по делам.

Марина Сергеевна перевела взгляд на Самоварову. В озерцах ее глаз плескалось едва заметное безумие. Но внутренний стержень этой привыкшей быть собранной женщины еще не позволял ему взять над ней верх.

– Конечно, был… Мама дорогая, какой у меня был кризис! – шутейным тоном воскликнула Варвара Сергеевна.

– И что, тоже в этом возрасте? – наконец вымучила из себя улыбку Марина Николаевна.

– А сколько вам?

– Не за горами сорок.

Варвара Сергеевна задумалась.

– В сорок не припомню… хотя… и в тридцать, и в сорок, они, скорей всего были, но проскочили не слишком болезненно. А тот, который после шестидесяти, цепанул так, что едва выкарабкалась.

– И каков был пусковой механизм?

Варвара Сергеевна почувствовала, что собеседница впервые проявляет искренний интерес к ней самой, а не к ситуации с пожаром.

– Причины у всех одни. Переоценка некогда не подлежавших сомнению ценностей.

– Простите за нескромный вопрос: мужчина в этом был замешан? – оживилась Марина Николаевна.

– Естественно, моя дорогая… Без мужчин у нас, женщин, и жизни нет. А возрастной кризис – тоже часть жизни, но такая, которую мы будто фильм в зеркале прошлого подсматриваем и изводим себя бесплодными мыслями: «Вот если бы тогда вышло так, а не иначе, то, возможно, сейчас…». Здесь-то и кроется дьявол, потому что нет никакого «если»! Вышло так, как должно было выйти. Если бы вы остались с вашим армянским гуру, может, сейчас вас уже не было бы в живых!

– В смысле?! – изумилась Марина Николаевна.

– В смысле, что у вас была бы другая судьба. Рядом с этим человеком вы могли стать жертвой авиа- или автокатастрофы, неизлечимо заболеть от его постоянных измен, погибнуть от выкидыша или внематочной беременности…

По тому, как на последней фразе исказилось лицо собеседницы, Варвара Сергеевна поняла, что про беременность, пытаясь как можно красочнее донести свою мысль, брякнула зря. Как могла она забыть, что эта тема является проблемной не только для дочери, но и для новой подруги!

– Извините, – теперь уже Самоварова, коря себя за бестактность, уставилась на унылый клен за окном.

– Ничего… Я прекрасно поняла, о чем вы. И думаю, кстати, совершенно так же, только все больше на примерах других людей. Знаете, я не теряю надежду стать матерью! – неожиданно твердо заявила Марина Николаевна. – Ребенок мог бы наполнить настоящим смыслом мою жизнь.

– Простите и вы меня за нескромный вопрос: а вы обследоваться пробовали?

В ответ Марина Николаевна вымучила из себя улыбку и неопределенно махнула рукой:

– Это бессмысленно.

– В наше время появилось множество недоступных ранее возможностей воплотить в жизнь желаемое! – ободряюще сказала Варвара Сергеевна.

– Это в тридцать – возможности, а в сорок – уже судьба.

– Марина, вы рассуждаете как старушка! Сейчас женщины, как раз после сорока, рулят! Получают второе и третье образование, меняют нелюбимую работу на дело, которым всегда хотели заниматься, учат языки, руководят компаниями. Я, например, пошла на курсы вождения.

– Вы говорите про внешние возможности. Все это работает на самореализацию и расширение кругозора. А мужчина и ребенок – это судьба, – последнюю фразу Марина Николаевна отчеканила с печальной и твердой убежденностью. – Знаете, моя мать всю жизнь любила только одного мужчину, моего отца. А он этого не ценил. Возможности найти себе другого, надежного и положительного, уж поверьте, у нее были. Но ей это было не нужно. Что это, как не судьба?