Печальная принцесса

28

– Как ты думаешь, мы не разбудили детей?

Мила, мокрая от пота, закрыла глаза и тяжело вздохнула. Григорий поцеловал ее в лоб, промокнул простыней ее влажные плечи и грудь, живот и бедра. Шел дождь, был поздний вечер, за стеной, в детской, спали дети Милы, по всей квартире были разбросаны вещи, коробки, чемоданы.

– Надо вставать, я понимаю. – Мила поднялась и уселась на постели, расслабленная, счастливая, раскрасневшаяся, с дерзко блестевшими глазами. – Но мне бы так хотелось, чтобы он увидел нас сейчас здесь – голых, мокрых, совершенно обнаглевших и распоясавшихся, чтобы понял, что семьи у него уже давно нет. А еще я хотела бы сказать ему, что у него и детей-то нет, это не его дети, и я очень сожалею о том, что раньше не рассказала ему об этом.

– Ты должна была давно уйти от него. – Григорий набросил рубашку и теперь сидел, крепко держа руку Милы в своей руке, время от времени целуя ее. – Ты не боишься его реакции, если он сейчас войдет сюда и увидит нас вместе?

– Я достаточно долго прожила с этим человеком, чтобы предугадать его реакцию, его слова – да, я знаю все, что он скажет. Но, скорее всего, думаю, он все-таки промолчит и просто уйдет, хлопнув дверью. Ну не слепец же он, как ты полагаешь?! Просто ему нравилось обманывать себя. К тому же он – великий собственник. Он не ушел от меня к своей Лилечке исключительно из желания сохранить себе все то, что он считал по закону принадлежавшим ему: меня, наших детей, наше имущество. Да и вообще, он не любит сложностей. Но всему приходит конец.

Внезапно она напряглась, выпрямилась и резко выдернула свою руку из руки Григория.

– Мне послышалось…

Григорий моментально вскочил с постели, надел брюки и теперь стоял посреди спальни – красный, огромный и рыхлый, испуганный и вместе с тем счастливый, словно ему только теперь позволили рассказать миру о своем многомиллионном выигрыше. Доброе и круглое лицо его, волнистые черные волосы, большие карие глаза с длинными ресницами, полные губы и упрямый твердый подбородок – все это сильно отличало его внешне от родного брата, высокого, крепкого сложения натурального блондина с длинными ухоженными волосами и зелеными глазами, к встрече с которым вот в такой недвусмысленной обстановке он готовился уже давно, но сейчас оказался не готов (или все же готов?), растерян, и он чувствовал себя одинаково предателем и по отношению к Миле, родившей ему двух детей, и к Семену, у которого он теперь был намерен этих детей, которых брат считал своими, отобрать.

К счастью, звон ключей, звук, которого они ожидали как сигнала к действию, к признанию, к началу распутывания сложного и болезненного клубка отношений, событий, кровных уз, любовных нитей, оказался ложным – скорее всего, это зазвенела нестерпимая тишина впавшей в анабиоз, готовящейся к тому, чтобы ее бросили, квартиры. И еще – этот дождь, прибивающий тишину к жести подоконника, бубнящий что-то себе под нос о любви и предательстве, о лжи и близком освобождении. Они оба, Григорий и Мила, давно ждали момента, когда объясниться с Семеном будет проще, удобнее. И вот теперь этот момент настал. И у каждого из этой троицы, кроме Семена, конечно, были припасены слова, жгучие и смертельные, как кислота, аргументы, способные разрушить все то, что прежде считалось крепкой семьей Сквозниковых.

– Ты уверена, что он не ночевал в ту ночь дома?

– Да это он ее убил, он! Я просто уверена в этом. Больше некому. Возможно, она узнала, что я жду ребенка, сказала Семену, что хочет встретиться с ним и поговорить, а при встрече повела себя таким образом, что спровоцировала его на это… на это убийство. Семен ведь нервный, сам знаешь, когда он не в себе, он просто бросается на людей.

– Да за что ее убивать? Ну, узнала она, к примеру, о твоей беременности, и что? Она прекрасно понимала, что связалась с женатым человеком, а поскольку он мужчина, а его жена – само собой, женщина и у вас есть дети, то что особенного в том, что вы иногда спите?

Он сначала сказал это, а потом уже подумал, покраснел еще больше и посмотрел на Милу широко раскрытыми глазами, растерянно, с опаской, понимая, что сморозил глупость. В сущности, им обоим было неприятно осознавать ту правду о совместном проживании супругов и те обязанности, которое это супружество накладывает, чтобы подчеркивать это еще раз. Но Григорию, однако, была неприятна мысль, что его родной брат, которого он, как ни странно, любил и считал своим, близким человеком несмотря ни на что, мог убить свою любовницу. Он не видел в этом ни смысла, ни вероятной причины, побудившей бы человека убить столь привлекательную и милую девушку. Особенно Лилю, которую Семен так любил.

– Если предположить, – он собрался с духом, чтобы продолжить развивать эту скользкую тему, – что Семен, к примеру, приревновал ее к кому-то, причем настолько сильно, что решил, что она не должна доставаться никому, то было бы логично, если бы он удушил ее намного раньше, когда она собралась выходить замуж за своего доктора. Ведь так?

– Да у нее этих мужиков – как собак нерезаных, – презрительно фыркнула Мила. – Да она шлюха была и как шлюха умерла.

Григорий вдруг поймал себя на том, что хочет почему-то защитить Лилю, девушку, которую он видел всего несколько раз, но которая произвела на него очень приятное впечатление. Он даже словно бы порадовался за брата, за то, что у него была еще одна женщина, еще одна жизнь, хотя, с другой стороны, вероятно, чувство к этой Лиле у Семена было не столь глубоким, раз он так и не решился бросить Милу с детьми. В любом случае тот тон, которым Мила высказала свое отвращение к любовнице Семена, причем уже мертвой, покоробил его.

– Мила, а ты случайно не выдумала все это?

– Что? – Она, не поворачивая головы, скосила на него глаза и сощурила их, и этот какой-то нехороший взгляд, словно продолжение того взгляда, которым она смотрела в пространство, упоминая мертвую соперницу, был уже обращен именно к нему, к Григорию. Он вдруг испугался, что, выйдя замуж за него, она найдет еще кого-нибудь другого, мужчину, который образует в ее жизни другое, новое ответвление. Ведь она привыкла к двойной жизни, и это ее желание постоянно находиться на грани разоблачения, играть одновременно две роли – кроткой, домашней жены и отчаянной до безрассудства любовницы – составляет чувственную основу ее существования, и отказаться от этого образа жизни будет не так-то просто. И без того мокрый (а он потел всякий раз, когда волновался), Григорий теперь просто обливался потом, представляя себе, как Мила изменяет теперь уже ему, как пользуется всеми теми способами обмана, какие они придумывали с ним вместе, чтобы усыпить бдительность Семена (не раз они занимались любовью почти под его носом, зная, что он либо занят в кабинете, работая за компьютером, либо смотрит, к примеру, футбольный матч, обложившись бутылками с холодным пивом и пакетиками с сушеными кальмарами). Семен понятия не имел, что Мила надевала короткое домашнее платье (под которым не было ничего, кроме горячего, готового к обману, тела) лишь в те дни, когда к ним в гости приходил Григорий. И таких символов ее готовности к предательству, ее привычек, доходивших порой до смешного и нелепого, имелось в арсенале их тайной, но уже давно совместной жизни немало. Однако было у них и то, что уже не могло бы стать достоянием чужого мужчины: общие дети. И это было гордостью Григория, его настоящей радостью, счастьем.

Нежелание Милы развестись с Семеном, которого она, по ее же словам, не любила, но жила с ним уже давно, по привычке и исключительно из жалости, было для Григория непонятным, абсурдным, если учесть, что она постоянно твердила о своей любви к Григорию. И он верил ей, поскольку так, как его любила она, как страстно ему отдавалась и как часто рисковала, встречаясь с ним тайно, его никто и никогда не любил. Кроме того, этого нельзя было не чувствовать. Возможно, предполагал Григорий, она жила с Семеном ради денег (серьезный аргумент, если учесть, что Семен по сравнению с братом был богат, имел свой бизнес, и в материальном плане Мила чувствовала себя полностью защищенной). Сейчас же, когда и у Григория дела пошли в гору и он купил дом, собирался открыть дочерние предприятия своей фирмы в Санкт-Петербурге и Москве, и Мила своими глазами увидела документы, свидетельствующие о том, какие суммы хранятся на его личных счетах и счетах фирмы, она почувствовала себя не менее защищенной, чем в браке с Семеном, и готовой к тому, чтобы бросить наконец мужа, который изменял ей и которого она якобы не любила, чтобы выйти замуж за Григория. Как же не хотелось в это верить, как же больно было предполагать такое! Однако за этой болью светилась перспектива жизни с любимой женщиной, с детьми. Ни о чем так не мечтал Григорий, как о семье, о том, что его дети будут только с ним и что Семен, в силу своей привязанности к ним, будет их лишь навещать. Его нисколько не заботил тот факт, что дети-то воспринимали Семена как отца, и объяснить им (пусть даже и когда они подрастут настолько, чтобы понимать происходящее вокруг), что их отцом был Григорий, но их мать жила с его братом, будет сложно. Но что эти сложности по сравнению с надвигающимся счастьем? Надо только пережить трудные минуты объяснения, постараться быть искренним не столько даже перед Семеном, сколько перед самим собой, чтобы успокоиться и воспринять перемены в жизни как благо, как единственно верный способ соединиться всей семьей.

Конечно, он переживал за брата и смутно представлял себе, что с ним станет после того, как его все бросят. Особенно если учитывать, что у него умерла Лиля. Но разве брата когда-нибудь заботило, что любимая девушка брата предпочла ему Семена, что она бросила Григория, уже будучи беременной от него первым ребенком? Не он ли первый разрушил все то, что создавалось самой природой? Разве он не знал, что Мила – девушка Григория и что он, встречаясь с ней, травмирует брата, причиняет ему боль? Ничего подобного, он думал лишь о себе, о Миле, об их будущем, как ему казалось, ребенке. Да и Мила-то, если разобраться, предала его, бросила, объяснив ему на пальцах, что он, Гриша, нищий и что голод и унижения, сопутствующие этому, еще никогда не укрепляли чувства, а наоборот… Она знала, как объяснить, что сказать, чтобы оправдать свой цинизм и желание поудобнее устроиться в этой жизни. Он все это знал и все равно продолжал любить ее и ждать – когда же она снова обратит на него внимание, когда снова станет его женщиной.

– …нервы на пределе, мне постоянно чудится, что он открывает дверь. Послушай, я устала, я вся издергалась. Ну что ты на меня так смотришь? Гриша, я понимаю, что не должна говорить плохо о покойнице, но она же была моей соперницей, и это к ней бегал Семен от меня, понимаешь? Какие бы отношения нас с ним ни связывали, он предпочитал ее, словно она лучше меня, умнее, красивее, да как же ты не понимаешь?

– Я понимаю. Успокойся, – он обнял ее, прижал к себе и языком слизнул с ее щеки слезы. – Но красота и ум женщины в данном случае значения не имеют, понимаешь?

– Это как?

– Не знаю. Но ты красивее и умнее, и Семен это знает.

– Знает, да только спит с другой!

Теперь настала ее очередь испытать чувство неловкости за свою бестактность. Ведь она только что призналась Григорию в том, что ревновала Семена. Но, с другой стороны, женщине совсем не обязательно любить мужчину, чтобы приревновать его.

– Пойми ты, Мила, Семен – не чужой нам человек.

– И что… что ты хочешь этим сказать? Что я должна понять его и простить?

– Да. В надежде, что и он тоже поймет и простит тебя… нас.

– Это смешно, Гриша. Сема никогда меня не простит. А насчет тебя – не знаю. Все-таки вы с ним братья. А я кто? Мать его детей.

– Ты сказала мне, что его в ту ночь, когда произошло убийство, не было дома. Это так?

– Гриша, я уже устала это повторять.

– Это точно?

– Точнее не бывает. Он пришел под утро.

– Он просил тебя подтвердить, что спал дома, никуда не выходил?

– Нет, он не знал, что мне известно, что его не было. Он сказал, что спал в кабинете на диване, смотрел футбол и уснул. Но я-то знаю, что его не было, я видела и когда он выходил, и когда пришел. Говорю же, под утро.

– Ты слышала или видела, когда он возвращался?

– Семен убил Лилю, разве не понятно?

– И что теперь? Ты ничего ему не говорила?

– А зачем? Этот козырь я приберегу для более важного дела. Он даст мне развод и детей.

– Как это – детей? Что-то я не понимаю…

– Да пойми ты, что для Семена дети – это все. Меня он еще может отпустить, но чтобы со мной ушли дети – нет, он будет за них бороться… Вот увидишь, Гриша, он еще устроит нам! Думаю, он не постесняется попытаться лишить меня родительских прав, пойдет на все. И тогда я скажу ему, что все знаю… про Лилю.

– Но если он такой… каким ты себе его представляешь, то ты не боишься, что, убив с такой легкостью Лилю, он не остановится… поднимет руку на тебя? Господи, Мила, о чем мы с тобой говорим?! – вскричал Григорий. – Да он мог быть где угодно: в кафе напротив дома, где мужики смотрят футбол и пьют пиво, тем более такое уже было; мог просто нажраться с друзьями в кабаке. Уснуть в кабинете… Но не мог он убить Лилю!

– Почему? – Она взглянула на него холодно, словно обвиняя в том, что он встал на сторону Семена.

– Да потому что он – мой брат, и я его знаю. Нет, понимаешь ты, нет такой причины, из-за которой он мог бы удушить женщину, которую любит.

– Так он любил ее?

– Не придирайся к словам.

– А она была шлюха, да еще к тому же алчная, ненасытная, он покупал ей все, что она желала, даже машину, не говоря уже о брильянтах.

– У тебя есть две машины и брильянты. Успокойся. У тебя тоже будет все, что захочешь.

– Эх ты, Гриша… ничего-то ты не понимаешь. Я родила, я на какое-то время выпала из социальной жизни, быть может, даже в какой-то степени превратилась в домашнее животное, в клушу, наседку, перестала следить за собой. Это так. И Семен воспользовался этим моим состоянием и просто-напросто выбрал себе на стороне смазливую девицу, здоровую, как лошадь, с прекрасными зубами, кожей, волосами, самку, понимаешь ты или нет?!

– Ты любишь его, – вдруг понял он. – Любишь!

Ему вдруг захотелось повернуть этот разговор вспять, чтобы ничего не знать, не помнить, не догадываться ни о чем.

В это время раздался характерный звук отпираемой двери.

– Ну, вот… вот и все. – Мила привела себя в порядок, села и сложила руки на коленях. – Или сейчас, или никогда.

Послышались шаги, кто-то ходил по квартире, открывал двери. Наконец распахнулась и дверь спальни. Прислонившись к косяку, Семен обвел парочку мутным пьяным взглядом:

– Вы уже в спальне обосновались! Давно поднялись? Давно ты, скотина, спишь с моей женой?

Григорий моментально покрылся испариной. На кончике его носа повисла крупная капля пота.