Пентакль

Проданная душа

Душу продай, а? – проникновенно попросил черт.

Клим тоскливо поглядел на монитор. Цветная рогатая рожа, заполнившая весь экран, ласково улыбалась. Рука Клима потянулась к кнопке «Reset».

– Не поможет. – Теперь голос черта был полон сочувствия. – Все равно появлюсь. Даже если диск отформатируешь. А выбросишь компьютер, переселюсь в холодильник. Устраивает?

Клим представил себе подобную перспективу и затосковал. Черт же, почуяв слабину, устремился в атаку.

– В церковь можешь не ходить, предупреждаю сразу. Святая вода через монитор не действует, крест тоже. А священнику я просто покажу язык.

Язык был немедленно продемонстрирован самому Климу. Того передернуло.

– Ладно тебе! – Черт хмыкнул. – Ты же деловой человек, совладелец фирмы. Оцени ситуацию! Тебе повезло – купил не просто компьютер, а компьютер с выигрышным лотерейным билетом.

– С тобой, что ли?

Клим прикинул, откуда рогатый знает о его фирме. Наверняка все файлы прочел! А это уже совсем худо.

– Со мной, со мной! – обрадовался черт. – Ну так как насчет души-то?

Черт и вправду был куплен вместе с компьютером. На прошлой неделе Клим специально заехал в областной центр, чтобы подобрать – не черта, конечно, – машину по вкусу. Отыскал – в огромном фирменном салоне, белом, словно упомянутый чертом холодильник. Дивчина в отделе выдачи, заполняя бумаги, как бы ненароком поинтересовалась: «Со всем покупаете?» Естественно, Клим услышал «совсем», естественно, ответил «да»…

Поясняя эти обстоятельства, черт ласково улыбался. Отчего бы ему не улыбаться? Клиент честно ответил на извечный вопрос-ловушку, остальное было делом его, рогатого, техники.

На четвертый день это дошло и до Клима. Итак, теперь он обзавелся чертом – персональным, как и компьютер. Рогатый не безобразничал, вирусов не напускал и даже позволял работать. Зато теперь каждое включение машины сопровождалось деловым предложением.

– А чего взамен? – поинтересовался Клим, постаравшись вложить в вопрос весь свой запас иронии. И ошибся, причем непоправимо. Ему часто приходилось вести деловые переговоры, и Клим знал, как опасно проявлять любой интерес.

Черт отозвался мгновенно:

– «Форточки-миллениум». Лицензионные. Плюс бесплатный Интернет. Выделенку поставлю.

Палец Клима лег на «Reset», и рогатый обиделся.

– Шуток не понимаешь?

Клим понял, что влип. Переговоры начались.

Он вернулся в родной город, в свои Ольшаны, два года назад. Коллеги по бизнесу посмеивались и руками разводили, не понимая, как можно променять огромный мегаполис на глухой райцентр с тремя школами и мебельной фабрикой. Прожигать заработанное лучше на Багамах, серьезные же дела в таких Тьмутараканях не делаются.

Клим так не считал. Начал он с того, что купил упомянутую фабрику. На паях, конечно.

Через год смеяться над ним перестали.

Но деньги, не очень большие, хотя и не маленькие, позволившие Климу быстро развернуться, все-таки не были главной причиной странного поступка. Он очень любил Ольшаны, откуда уехал шестнадцатилетним поступать в университет. Все годы хотел вернуться.

Вернулся. И очень скоро уразумел, что ошибся – как и с компьютером.

– «Феррари» не предлагаю, – уже вполне серьезно заявил черт. – Ездишь ты с шофером, сам не гоняешь. Но можно «Бугатти». Штучный, в мире всего пять экземпляров. Твой – пятый.

Клим поглядел на рогатую рожу не без интереса. От «Бугатти» он, положим, не отказался бы…

Но не такой же ценой!

Из-под нижней границы экрана появилась волосатая когтистая лапа. Послышался скрип – черт энергично скреб себя между рогами. – Ладно! Теперь без шуток. Пакет акций двадцати ведущих фирм мира. О сумме договоримся. Говорю сразу: чем она больше, тем быстрее завершится сделка. Понимаешь, о чем я?

Клим кивнул, раззадорив рогатого еще сильнее.

– Сейчас открою директорию, там файлы с расценками. Эконом-пакет – десять лет…

– Стой!

Клим сообразил, что дела плохи, и нажал сразу на «Power».

Дела и вправду были так себе. Деньги шли, бизнес понемногу, но расширялся, однако радости не приносил. Так случалось и прежде. Хлопец из дальнего райцентра со свежим университетским дипломом с головой окунулся в Мальстрим, разверзшийся на месте сгинувшей навеки прежней правильной жизни. Первые «пирамиды», первые акции, первые бессонные ночи с пистолетом на туалетном столике. Выжили и выплыли не все. Климу просто очень повезло.

Несколько лет сумасшедшей гонки – то в огромном городе, то вообще за границей – обернулись черной депрессией и отчаянными попытками отвести от виска пистолетный ствол. Родные Ольшаны казались Палестиной, Землей Обетованной. Память детства: парк возле маленькой речки, шумная автостанция, запах весенней земли…

Парк оказался на месте, автостанция тоже, апрельская земля отчаянно пахла, и голубое весеннее небо по-прежнему сводило с ума.

Но все стало другим. И прежде всего – город.

Клим вышел во двор, зябко повел плечами, пожалев, что не накинул куртку. Начало апреля, вечер, еще три дня назад летали белые мухи. Но возвращаться в пустой дом, где можно поговорить только с чертом, не хотелось.

Дом достался Климу в наследство – родители так и не дождались его возвращения. Без них стало пусто, как и без одноклассников, разнесенных ветрами по всему свету. Те, что остались, смотрели косо, изредка прося в долг.

Города детства не было. Ольшаны оказались знакомым мегаполисом, только меньше, грязнее и скучнее. И люди в них были под стать городу. Даже хуже.

Клим помотал головой, отгоняя скверные мысли. Обычно черти входят в комплект с белой горячкой, его вариант еще провальней. Но, может, совсем наоборот? В конце концов, переговоры – не сделка.

Кроме того, с нечистой силой можно общаться не только с помощью креста.

Он улыбнулся – впервые за целый день. Вышел на улицу, сорвал с ближайшего дерева маленькую веточку с клейкими почками и быстро вернулся в дом.

Веточка была пристроена прямо перед монитором.

– Продолжаем? – радостно воскликнул черт, только появившись на экране, но мигом сморщил рожу. – Ой…

Теперь можно было и рассмеяться. Странно, у Клима резко улучшилось настроение.

– Эх, надо бы профессору написать, жаль, адреса не знаю. Опыт in anima vili! Осины боятся не только упыри. Доказано!

Рогатый пожевал черными губами, попытался улыбнуться.

– Зачем же так?

– Визитная карточка Ольшан! – весело пояснил Клим. – В Киеве – каштаны, в Одессе – акации, а у нас…

Он кивнул на веточку. Действительно, по давней традиции улицы райцентра (прежде – уездного города, еще раньше – казацкого села) были засажены именно осинами. До покупки нового компьютера Клима это очень удивляло.

– Будто не знаю, – так и не улыбнувшись, буркнул черт. – Всем нашим в этих местах, между прочим, день за три считается. И то добровольцев не найдешь… А ты о каком профессоре говоришь?

Клим был доволен. Первый раунд остался за ним.

Профессор, носивший совершенно невероятную фамилию Химерный, преподавал на их факультете историю. Специальность, ради которой Клим поступил в университет, была дальше от Клио, чем черт от алтаря, но Химерный Профессор, как прозвали его студенты, умел заставить себя слушать. Огромный, громогласный, невероятно ироничный, он приводил первокурсников в настоящий шок. Не понимая, зачем это нужно, они коротали вечера в библиотеке, конспектируя «Повесть временных лет» и заучивая наизусть строфы «Энеиды» великого Ивана Котляревского.

«Энеида», которую профессор использовал как пособие по изучению казачества, и привела первокурсника на спецкурс по украинскому фольклору, читаемый все тем же Химерным. Тут уж Клим увлекся не на шутку. Не только фольклором, конечно. Прошлое, так мало напоминавшее о себе в огромном городе, вдруг встало перед студентом, словно Вий перед Хомой. Пугающее, но зовущее: «Взгляни!»

На исторический факультет Клим не перевелся, но с Химерным Профессором общался до четвертого курса. Потом тот исчез. Почему и куда, Клим так и не узнал.

Осина, конечно, – мелочь. Из лекций, а потом и бесед студент запомнил куда больше. Возможно, это и стало одной из причин, заставивших Клима в конце концов вернуться домой. Под голубым весенним небом земля казалась роднее. Но вместо Вия-Прошлого его встретило совсем иное.

– Осина, значит, – кивнул черт, не дождавшись ответа. – Ладно, симметричный контрудар. С твоей документацией я ознакомился прямо тут, прочитал с жесткого диска…

Пауза, очевидно, требовалась, чтобы Клим осмыслил сказанное.

Он осмыслил.

– С долгами ты, конечно, расплатился бы, – черт дернул пятачком, словно принюхиваясь, – и то, что последняя сделка сорвалась, – еще не беда.

Пора было давить на «Power». Не просто давить – выдернуть вилку из розетки, грохнуть системный блок о паркет. Только что толку? Завтра он откроет холодильник…

– Но вот твои партнеры… С одним ты поссорился, и он, кажется, не прочь тобой позавтракать.

На этот раз рогатый облизнулся. Клим успел заметить черные пупырышки на самом кончике языка.

– И позавтракает. А второй партнер… уточним – партнерша…

– Заткнись! – тихо, но четко проговорил Клим.

– Зачем так? – Рогатый удивленно моргнул. – Можешь просто выключить машину. Ах, не выключаешь? Тогда смотри!

Рожа исчезла. Вместо нее по экрану поползли цветные снимки, как на старом диапроекторе. Клим вгляделся, и ему стало плохо.

– Когда истекает срок ультиматума? – Из динамиков послышался сочувственный вздох. – Подсказать? А ты смотри, смотри! С этой дамой тебе придется пойти в ресторан, потом она отвезет тебя на своей «Вольво» домой. Там у нее сауна, маленькая такая. Фотографии, кстати, именно оттуда.

«Даме», а точнее, компаньонше Клима Галине было за пятьдесят. Фотографии ясно показывали, что она не зря покупала одежду исключительно в Париже.

– Выводы! – Черт вновь продемонстрировал когтистую лапу и принялся загибать пальцы. – Первое. С деньгами плохо. Второе. Партнеры не помогут и скорее всего пожертвуют именно тобой. И третье…

– Заткнись, – повторил Клим уже без всякой надежды.

– И третье! – рогатый повысил голос. – Чтобы выкрутиться, ты скоро отправишься в упомянутую сауну и станешь ублажать даму, тоже упомянутую. Рассказать, как это будет? Между прочим, не поможет, мужчины ей надоедают в лучшем случае через месяц…

Палец наконец-то смог надавить на нужную кнопку.

Второй раунд явно остался за чертом.

На главной улице было темно. Фонари, поставленные в честь полувекового юбилея революции, намертво погасли к ее семидесятилетию. Светили лишь огни баров – в последние годы их открывали на каждом шагу. Клим, человек деловой, поначалу уверился, что все эти «точки» прогорят, но вышло иначе. Огни вывесок по-прежнему сияли, а за столиками кучковались безвкусно одетые хлопцы и девочки с безумными глазами.

Наркотиками торговали в открытую. Девочки с безумными глазами охотно садились в иномарку за один «корабль» с коноплей на борту.

Клим вспомнил, как Химерный Профессор со смаком повествовал о том, чем был справжний казацкий шинок. Он вообще не спешил говорить серьезно. Что ели, как пили, где гуляли, и лишь потом, словно нехотя, – о главном.

– Вы считаете, жизнь тогда была лучше? – не выдержал Клим, когда о главном все-таки поговорили. – И люди лучше? Мы все «славных прадедов великих правнуки поганые»?

Профессор нахмурился, качнул седоватой головой.

– Нет, хлопче, не все так просто. Люди – всегда люди, и всегда – разные. Кому-то без телевизора и рай не рай. Каждый ищет в жизни свое. Тогда же… Тогда людей было меньше, значит, каждому доставался целый валун, который ему приходилось нести до самой смерти. Сейчас кирпичиком обходятся. Груз большой – но и награда большая. Потому и ели-пили всласть, и жизнь была вкуснее. Понимаешь? А телевизор… Кто спорит, нужная вещь, но поглядел бы ты настоящий вертеп, из тех, что киевские студенты ставили!..

– Дядьку! – Иззябшая на вечернем ветру малолетка подбежала к Климу. – А повеселимся, дядьку! Десять баксов за час… Ой!

«Ой!» – потому что узнала. Дочь соседки, запойной пьяницы, продавшей даже двери от хаты.

Девчонка отбежала, но недалеко. Мол, не проговоришься же ты, дядько Клим! И я, если чего, молчать буду. Сочтемся, свои ведь люди!

Клим вдруг подумал, что хорошо бы поговорить с профессором. Тогда, в пору их знакомства, настоящая жизнь уже давала трещины. Многие радовались, ожидая невиданных перемен, но Химерный лишь хмурился. На прямой же вопрос предлагал список книг по истории любой революции, хоть Французской, хоть той, что ближе.

Дома возле главной площади все еще белели предвыборными плакатами. Климу тоже предлагали избираться, причем сумму за место в городском Совете просили просто пустяковую. Чуть дальше темнела громада Дворца культуры, в сумерках похожего на недостроенную пирамиду, – самого странного места в Ольшанах. Дворец, стоящий на месте бывшего маентка панов Матюшкевичей, был нелепо роскошен – и вечно пуст. В свое время Клим чуть не купил его, но вовремя вспомнил, что за долгие годы ни он сам, ни его соседи ни разу там не бывали. Не любили ольшанцы «Панский театр», стороной обходили.

Клим постоял возле сырой речки, долго смотрел на уродливый железный мост, напоминавший пляжный лежак, глядел в привычное звездное небо.

Его город, его земля…

А что сказал бы пращур, усатый и чубатый, расскажи ему Клим о своих бедах? Мол, чего выбрать, диду? Душу черту продать – или пойти в наложники к злобной дуре-бабе? А может, плюнуть на все, закинуть за плечи котомку, побрести битым шляхом, распевая «Лазаря»?

Он представил, каким мог быть ответ, и глубоко вздохнул. Ничего, впереди третий тайм!

– А почему все-таки кровью? – поинтересовался Клим, не отводя взгляда от монитора.

По экрану ползли буквы, огромные, словно весенние жуки. При работе с важными документами Клим всегда ставил четырнадцатый кегль.

Веточка осины сиротливо лежала на полу.

Из динамиков хихикнуло:

– Не только из престижных соображений. Хотя, признаться, впечатляет. Дело в другом. Кровь клиента обеспечивает автоматическое выполнение контракта с его стороны. Допустим, подошел срок, а несознательный клиент укрылся в культовом сооружении.

– Извлечете? – Клим нажал на «Page down», гоня текст дальше.

– Не то слово! – В голосе черта звенело торжество. – Более того, всякое нарушение соглашения приводит к тому же. Скажем, клиент обязался не вступать в церковный брак. Стоит ему сказать батюшке «да» – и вж-ж-жик! Контракт прерван, а в нашем заведении досрочно обеспечивается новое место с предоставлением всего комплекса услуг.

– Угу.

Стрелочка «мыши» коснулась крестика в правом верхнем углу экрана. Буквы исчезли, сменившись ухмыляющейся чертовой рожей.

– Эконом-пакет? – Рогатый извлек из пустоты толстую пачку бумаг в красном файле. – Советовал бы – и весьма. Бонусы приличные. Перед началом действия контракта клиенту обеспечивается интимный ужин…

Теперь вместо файла на экране красовался огромный аляповатый каталог с фотографиями. Первой шла зубастая Бритни Спирс.

– Десять баксов за час, – буркнул Клим, и каталог исчез.

– Экскурсии и туры, – неунывающий черт уже демонстрировал глянцевый веер проспектов. – Во все уголки мира. Рекомендую экстрим-тур в Непал…

– Экстрим-тур! – резко перебил Клим.

Рогатый замер, боясь спугнуть клиента. Тот хмыкнул:

– Сюда! В Ольшаны. На двести пятьдесят лет назад!

Перед тем как включить компьютер, он тщательно перелистал подарок профессора – желтый пузатый двухтомник Олексы Воропая «Обычаи нашего народа». «Память! – строго сказал тогда студенту Химерный. – Память – наша сила, хлопче!»

Клим всегда серьезно готовился к переговорам.

Черт выключил мобильник, тряхнул когтистой лапой, испаряя черную трубку.

– Там согласны. Одни сутки – с гарантией возвращения. Нужен отдельный контракт. Вставь дискету.

Клим достал из распечатанной пачки новенькую дискету «Verbatim», не глядя, отправил в дисковод. По экрану вновь поползли буквы-жуки.

– Носитель информации не уничтожать, – комментировал рогатый, – не терять, не дополнять содержания. В случае нарушения контракт прерывается автоматически. По истечении суток дискета обеспечит успешное возвращение… Все! Включай принтер.

Перед тем как проколоть палец, Клим долго протирал иглу одеколоном. Вату и пластырь он приготовил заранее.

За калиткой его встретила тьма. Настоящая, густая, плотная на ощупь. Клим тронул губами холодный вязкий воздух.

Где-то вдали залаяла собака.

Страха не было, лишь под ложечкой немного ныло, как перед каждой важной сделкой. Нет, не так! Подобное он чувствовал на экзамене, бросая первый взгляд на взятый со стола билет.

Клим улыбнулся.

Улица исчезла вместе с домами и асфальтом. Так и должно быть, в те далекие годы жили еще за рекой. Интересно, мост уже успели построить?

Клим огляделся и, определив направление, двинулся в сторону несуществующего парка. Правая рука скользнула в карман, отозвавшийся металлическим звоном. Не обманул рогатый – мелочи, серебряной и медной, было полным-полно. А вот переодеваться Клим не стал. Японская куртка, костюм от Воронина, итальянские туфли. Экстрим так экстрим!

Карту с разъяснением маршрута он бы взял, но с этим у черта вышла промашка. Кажется, рогатый был изрядно смущен.

Дискету с гарантией черт положил ему в карман лично. И сам же проверил, чтобы другой, подобной, Клим с собой не захватил. Предусмотрительный, вражина!

Парк оказался на месте, конечно, не парк еще – рощица. Клим сразу нашел городскую достопримечательность – тысячелетний дуб. Слегка помолодевший патриарх выглядел внушительно.

«Привет!» – сказал ему Клим и направился к реке. Только бы не ошибиться с мостом…

– И жили тогда трудно, – соглашался со своим студентом Химерный Профессор, – и Чужая Молодица, считай, за плечами стояла, и пенициллина не было. Все так, хлопче! А вот боялись меньше. Дивно? Не так и дивно, если подумать. Крепкими росли наши предки. Если смеялись, то до упада, а если уж гневались – столешницы кулаком расшибали.

– Нас бы они и на порог не пустили! – вздыхал первокурсник Клим. – На костер бы потащили, как того янки из Марка Твена.

– Вот и нет. – Профессор усмехался в густые усы. – Или не помнишь, хлопче, как на Сечи бывало? Горилку пьешь, в Бога веруешь – пишись в какой хочешь курень. В человеке тогда главное различить старались, в душу глядели, не на одежду. А прижились бы мы? Это и я узнать не прочь.

Мост оказался на месте – новенький, деревянный, пахнущий стружкой. За ним, в густых вечерних сумерках, не без труда различались неясные контуры приземистых хат.

Значит, и в этом не обманул рогатый. Казацкое село в полторы сотни домов, знаменитый на всю Малороссию шинок, ветряные мельницы на околице…

И тут его пробило морозом. Клим наконец-то осознал, куда попал.

Первый шаг по деревянному настилу гулко отозвался в ушах. Ничего не случилось, и Клим занервничал. Пора бы! Второй шаг. Ничего.

Клим не выдержал, резко махнул рукой:

– Меняться хочу!

Странные слова эхом ушли за реку. И снова – ничего.

– Мостовой! – повысил он голос. – Или заспался?

Где-то совсем рядом послышался тяжелый вздох. Мостовой соткался прямо из черного воздуха – кряжистый, покрытый шипами, не отличимый от «импа» из игры DOOM.

– Чего тебе, козаче?

– Службу забыл? – Клим шагнул вперед, нахмурился. – Раз Мостовой ты, значит, давай меняться! А не то принесу ведро святой воды, окроплю тут каждую доску и тебя, морда нечистая, не помилую!..

– Пышный, вижу, ты, козаче. – Мостовой не без опаски поглядел на гостя. – Первый раз не я предлагаю, мне предлагают. Или ты из запорожцев?

Клим расправил плечи, представив, что за ним наблюдают его прежние коллеги. Это вам не японцам табуретки клееные продавать!

– Поменяешь мне вот чего…

– Нет! – стонал «имп». – Пощади, козаче! Жупан твой немецкий сменяю, каптан… Самый лучший дам, даже без дыры в спине. Сам зашью! Или чоботы…

Не умел Мостовой вести деловые переговоры. Ой не умел!

– А не поменяешь, вражья морда, по всей округе ославлю. Мостовой от обмена отказался! На все пекло срам. Мальцы голопузые приходить станут, на мост плевать. А дойдет до Люципера? Закрутит он тебе хвост узлом голландским…

– Твоя взяла, козаче. – Мостовой удрученно кивнул. – Видать, не просто запорожец ты – характерник!

Бедный «имп» не читал Олексу Воропая.

Шинок нашелся сразу. Ошибиться мудрено: все хаты в два оконца, эта же – во все шесть. И крыльцо повыше, и коновязь вдоль улицы тянется, а у коновязи гривастые красавцы скучают, хозяев ждут.

Окошки светились. Клим ступил на крыльцо.

Почему именно в шинок, он и сам не знал. Не иначе вспомнились фильмы про лихих ковбоев. Куда приезжий первым делом заглядывает? Не к шерифу ведь! И вечер уже, если есть где народ, так здесь.

Клим осторожно открыл дверь. Изнутри пахнуло теплом и крепким духом чеснока.

– А поворотись-ка, сынку! Экий ты смешной! Где жюстокор покупал, не в городе ли Париже на ярмарке, что у Нового моста?

Огромный козарлюга, сам себя шире, чубатый и седо-усый, шагнул навстречу.

Что такое «жюстокор», Клим не знал. Оставалось одно – поздороваться:

– Вечер добрый всем!

Надо было бы еще и шапку снять, но таковой не захватил.

– И тебе добрый, немчин залетный! – Козарлюга без всякого стеснения оглядел гостя с ног до головы.

Еще трое, такие же чубатые, но с черными усами, подтянулись сзади. Климу вновь вспомнились ковбойские фильмы. Сейчас бить станут.

– Или горилки выпить решил в шинке православном? – грозно нахмурился седоусый. – Так и быть, нальем. Только уговор – стерпишь удар мой, не прошибешь дверь затылком, тогда и за стол сядешь.

Клим сглотнул, вспомнил секцию ушу, попытался сгруппироваться…

– Ну, бей!

Взлетел к потолку кулачище с пивную кружку. Замер. И ударил хохот, да такой, что шибки в окошках затряслись.

– Годен, годен, хлопче! – Седоусый опустил руку, повернулся к землякам. – А налейте-ка немчину!

Вот как? Клим понимал, что пришелец в японской куртке едва ли сойдет за своего. Но ведь говорил Химерный Профессор: не по одежде судили.

– Бей! – повторил он, голос повышая. – Только во всю силу, не то обижусь.

Стих смех, переглянусь чубатые.

– Ой, хлопче! – покачал головой седоусый. – Два раза бью, второй – когда домовину заколачиваю. Ну, будь по-твоему!

Вновь взлетел кулак, рухнула на Клима соломенная крыша.

Устоял…

– Горилки хлопцу не наливайте. Нечего! – распоряжался козарлюга. – Усы отрастит, тогда уж. Меду лучшего несите – того, которым мы панотца Никодима в прошлый Великдень в изумление ввергли.

В голове еще шумело, но думать было можно. Рука полезла в карман – зачерпнуть горсть чертова серебра, сунуть шинкарю…

Нет, не годится, чтобы горстью! Иначе надо. Профессор рассказывал…

– Погодите! – Клим не без труда встал, ударил ладонью по столешнице. – Я… Наверное, и в самом деле на немца похож. Только здешний я, из наших краев. Давно дома не был, а теперь… Теперь, кажется, вернулся. Хочу, чтобы все со мной за это выпили, да не просто – от души!

И стал вынимать монету за монетой, стол устилая. Аккуратно, словно пасьянс раскладывал. Красивые денежки – какая с орлом, какая со всадником.

– Хлопец-то наш! – сказали за спиной.

– И вправду, наш, – кивнул седоусый, на стол одобрительно глядя. – Давно не видел, чтобы казак так справно гулять собирался. Будем знакомы, хлопче. Гнат Недоскорый я, писарь сотенный.

Удивился гость, только ненадолго. Вспомнил, что писарь в те времена не одним перышком черкал. Правая рука сотника, того убьют – писарь в бой ведет.

– Клим. Будем знакомы, пан писарь.

Его ладонь утонула в огромной лапище козарлюги.

– Не зови паном, Климко! Свои мы тут. Дядько Гнат я.

– Вот, значит, какие твои дела, хлопче! – вздохнул дядько Гнат. – Не горюй, не к лицу казаку кручина. Руки-ноги на месте, удар мой держишь. А что в грамоте силен, в делах торговых, так и это не в убыток. Приедет пан сотник, с ним и решим. А пока – гуляй, казак. День всего, зато твой!

И загулял казак…

С чертом встретились там, где в контракте и указано, – возле мельницы. Странно было смотреть на рогатого без монитора. Мелок оказался – по плечо едва.

– Отдохнул? – Черт радостно оскалился. – Рекламаций нет?

– Нет! – честно признался Клим.

– Тогда давай дискету.

Откуда ни возьмись, в когтистых лапах появился ноутбук. Клим вздохнул, полез в карман, поглядел на красную надпись «Verbatim».

– Держи!

Черт открыл крышку, повозился, вставляя дискету.

– Сейчас! Эконом-пакет готов, отсчет пойдет с момента возвращения… А к Галине в сауну мы такого басаврюка направим!..

Они рассмеялись, и черт нажал на «Enter».

Ничего не случилось.

– Обмануть, обмануть хочешь!.. – злобно шипел рогатый, вертя в когтях дискету. – Нас не проведешь! Ты что, отформатировал ее? Испортил?

– Кровь, – невозмутимо напомнил Клим. – В случае малейшего нарушения контракт разрывается автоматически. Не уничтожать, не терять, не дополнять содержания. Правильно? Но ведь я пока еще здесь?

– Черт! – выругался черт.

– Итак. – Клим принялся загибать пальцы не хуже, чем нечистый – когти. – Возвращения моего ты обеспечить не смог. Раз! Твоего эконом-пакета я не получу. Два! С одним форсмажором ты еще можешь апеллировать в пекельный арбитраж, а с двумя как? Думаешь, я документы читать не умею?

– К самому Люциперу пойду, – неуверенно пробормотал рогатый. – Ты кровью расписывался, в контракте дата указана.

Захохотал Клим не хуже пана сотенного писаря.

– К Галине в сауну ты пойдешь, башка пустая! Какая дата? Через два с половиной века которая? Ой, спасите, ой, страшно мне, бедному!

– Не погуби! – взвыл нечистый.

– Катись в свое пекло, вражья морда! – со смаком выговорил казак Климко. – Да не просто катись, чума рогатая, а катись ты!..

– Гляди веселей, Климко! – подбодрил дядько Гнат, подталкивая того к двери. – Хоть и сам робею, признаться. Суров, суров пан сотник. Ну да Бог не выдаст!.. Иди!

Нечего делать! Толкнул Клим тяжелые двери, вошел в горницу, голову склонил.

– День добрый, пане сотнику!

– И тебе добрый, хлопче! Заходи!..

Поглядел Клим, глаза протер.

– Или не узнал? – засмеялся Химерный Профессор. – А я все думаю, когда ты к нам пожалуешь?

– Так ведь в контракте что записано было? – развел руками Клим. – Дискету не уничтожать, не терять и не дополнять содержания. Но про поменять ничего не говорилось! Вот я ее и обменял у Мостового – на такую же. Ох и просился он, плакался даже. Где, мол, я «Verbatim» в этих краях найду? Нашел!

На сотниковом столе красовался чернильный прибор размером с добрый арбуз, рядом стояла зеленая скляница, закупоренная деревянной пробкой. Внутри ее корчился черт – скляница была ему явно мала.

– Терпи, терпи, вражья сила! – погрозил пальцем сотник Химерный. – Не то серебром угощу!.. Ну что, Клим, запишу тебя в сотню. Скоро в поход, а там видно будет. Другая здесь жизнь, не загадаешь далеко. Живут казаки от боя до боя, никогда не знаешь, с кем вечером танцевать придется: с дивчиной своей или с Чужой Молодицей.

Клим кивнул. Да, жизнь другая. Черт в склянице, Чужая Молодица за плечами…

– Знаете что, профессор? Давайте перед походом в наших Ольшанах осины вдоль улицы посадим. Красивое дерево!

Базар

Андрей Ивченко возвращался из Житомира, где навещал родственников жены. Багажник немолодой «Шкоды» был набит принудительными гостинцами – кисловатыми яблоками в полиэтиленовых кульках, луком, зеленью, «поричкой», бутылками самогона и литровыми банками с неизвестным темным содержимым. Андрей возвращался не то чтобы раздраженным (родственники жены всегда принимали его хорошо) и не то чтобы усталым (было всего три часа дня, а встал он сегодня поздно). Просто лежало на дне души смутное ощущение, что воскресный день, а с ним, пожалуй, и добрая часть жизни потрачены впустую.

Когда-то Андрей мечтал стать танцором, а стал инженером, но по профессии работать не смог и устроился менеджером в фирму, торгующую путевками. Отправляя людей в Эмираты, Египет и Чехию, сам он никогда нигде не бывал – если не считать, конечно, регулярных визитов в Житомир и пары еще студенческих поездок в Москву. В первый год замужества жена родила ему двойню, чем катастрофически подорвала финансовое положение молодой семьи; с тех пор Андрей работал без отпусков и выходных, и даже неделя в Карпатах представлялась бессовестной тратой времени.

Пацанам сейчас стукнуло по десять лет, и они учились в хорошей школе, а впереди маячил (Андрей думал об этом заранее) приличный институт для обоих. Жена преподавала в художественном лицее за жалкие деньги. «Хрущевка» с двумя смежными комнатами давно сделалась мала; таким образом, Андрей начинал каждый день заботой о хлебе насущном и засыпал с мыслями о семейном бюджете. Тем обиднее было, что жена Антонина считала мужа скучным, ограниченным человеком и ни о чем, кроме хозяйственных дел, давно не разговаривала. Тоня жила, как балованная школьница под крылом обеспеченного папы, – Андрей в сердцах не раз ей об этом говорил, но она только улыбалась в ответ. Вот и сегодня визиту к родственникам Антонина предпочла «девичник» с сауной в компании Лариски Богатюк и Лильки Малениной, еще институтских подружек. Сыновья с утра обретались у бабушки; Андрей с тоской думал о кухонном смесителе, который предстоит поменять во что бы то ни стало. И никаких больше планов на этот вечер нет, кроме смесителя на кухне и телевизора в тесной комнате, а завтра начнется новая рабочая неделя, и Андрей забудет, как его зовут, – до самой пятницы…

Раздумывая таким образом, он катил и катил по шоссе – и вдруг увидел рекламный щит, на который не обращал внимания раньше: «Сантехника по низким ценам. Обои. Мебель. Бижутерия. Сахар. Трикотаж». Ниже, над стилизованным изображением Мухи-Цокотухи, красовалась «Косметика от Гели Реф». Под щитом обнаружилась стоянка, на стоянке – несколько десятков машин, от «жигуля» до «БМВ». Дорога вела от стоянки направо; там начинался вещевой базарчик, и Андрей издали увидел, как поблескивают никелированные детали на обширных прилавках.

Он притормозил. Смеситель все равно предстояло покупать, а на таком вот придорожном развале цены, как правило, невысоки. Правда, и товар выставляется лежалый, но Андрей был мужик с характером и целиком полагался на свой немалый опыт.

Он запер «Шкоду», поставил ее на сигнализацию и, потрогав бумажник во внутреннем кармане пиджака, двинулся по узкой бетонной дорожке к базару.

Продавцы сантехники лузгали семечки, потягивали пиво из бутылок и предлагали за смешную цену весьма разнородный товар – большая часть этих гаек, головок и шлангов годилась только на помойку, но попадались среди них добротные изделия. Андрей скоро увлекся, бродя между рядами, прицениваясь и рассматривая товар. Выбрал смеситель, полез за деньгами – но в последний момент разглядел микроскопическую трещинку и не купил.

За развалами с сантехникой тянулись прилавки с бижутерией, а глубже, под натянутым над головами полиэтиленом, маячил обещанный рекламой «трикотаж». Андрей, относившийся к рынкам без фанатизма, но и без брезгливости, решил осмотреть базар целиком – авось попадется хорошая недорогая вещь, джемпер, к примеру, или рубашка. Перед прилавком с детскими джинсами он простоял минут двадцать – хотел купить сыновьям по паре штанов. Продавщица старалась вовсю, ворошила ради него клетчатые тюки с товаром, но тщетно: не было подходящего размера, а если был, то неудачная модель, а если удачная, то слишком светлая ткань или девчоночий узорчик…

Поблагодарив тем не менее расстроенную продавщицу, Андрей неторопливо двинулся дальше.

Чем глубже погружался он в базар, тем меньше вокруг попадалось покупателей. Полиэтиленовые полотнища, защищавшие товар от дождя, тихонько шелестели на ветру – в некоторых местах приходилось наклонять голову, так низко провисал «потолок». Базар был многоярусный, как джунгли: прямо под ногами, на листах оберточного картона, стояла обувь, лежали пластиковые заколки и школьные тетрадки. На прилавках располагались колготки и носки, и снова обувь, пиратские видеодиски, зонты и посуда. На стойках, на вешалках, а иногда прямо над головой висели свитера и юбки, брюки, пиджаки и платья. Все они казались либо очень велики, либо малы; приторно-розовые, ядовито-зеленые, мышино-серых и черно-бурых расцветок. Оглядываясь вокруг, Андрей удивлялся: неужели находятся покупатели на такое убожество? Иногда он снисходил до того, чтобы пощупать свисающий сверху рукав, и безошибочно определял: синтетика…

Впрочем, ажиотажным спросом здешний товар и не пользовался.

Очень скоро Андрей обнаружил, что, пробираясь среди прилавков, среди стоек, среди стен уродливой одежды под низко натянутым полиэтиленом, он остался единственным покупателем в этой части базара. Продавцы, которым полагалось бы зазывать клиента, поглядывали с вялым интересом – будто им не было дела до залежавшегося на прилавках барахла, будто они наперед знали, что Андрей ничего не купит.

«Как они не прогорают? Явно ведь в убыток торчат…»

Проход между прилавками сделался таким узким, что, когда навстречу вывернула из-за угла бабушка с полной термосов тележкой, Андрею пришлось боком влезть в щель между двумя стойками, чтобы разминуться с ней.

– Чай, кофе? – спросила бабушка. – Пирожки с мясом, с картошкой, с рисом? Пицца?

Андрей понял, что хочет пить и, пожалуй, проголодался. Он взял у бабушки чай и пирожок; женщина, торговавшая сумками из искусственной кожи, взяла себе растворимый кофе и кусочек так называемой пиццы. Старушка с тележкой укатила дальше. Жуя, морщась и дуя на чай в пластиковом стаканчике, Андрей подумал, что пора уходить.

– Как тут к выходу пройти? – спросил он у женщины, торговавшей сумками.

– К какому? – охотно отозвалась она. – К шоссе или к электричке?

– К шоссе… там, где рекламный щит.

– Туда, – женщина махнула рукой. – Пройдите вдоль двадцать пятого ряда, у сто первого места сверните налево, дойдете до туалета и там можете еще спросить.

– Спасибо, – сказал Андрей.

Он двинулся вдоль прилавков в обратном направлении – шел не торопясь, по дороге купил носки себе и спортивные штаны пацанам. Минут через двадцать добрался наконец до туалета – солидного кирпичного здания с двумя входами. Перед зданием восседала кассирша в переднике. Помимо таблички «50 коп.» и тарелочки для денег, на прилавке перед ней помещались отрывные календари «Для хозяек», «Для садоводов», «Для физкультурников», а также пластмассовые градусники всех размеров и цветов.

– Платно, – сказала кассирша.

– Я хотел спросить, где тут выход. – Андрей огляделся. Даже у стен туалета стояли торгующие – кто с батарейками, кто с носовыми платками, кто с растворимым кофе в банках. Обнаружилась одна-единственная покупательница – дамочка задумчиво вертела в руках невообразимо пошлый розовый бант на резинке.

– Туда, – кассирша махнула рукой.

Андрей прошел мимо прилавков и мимо задумчивой дамочки. Из дверей туалета на него пахнуло сдержанной вонью. Узкие ходы тянулись, сворачивали, пересекались с другими. Шелестело, потрескивало, ветер то поднимал полиэтиленовый полог, то бросал его. Андрей устал.

– Этот базар кончится когда-нибудь? – сердито обратился он к старику, торгующему деревянными ложками. – Уже полчаса пытаюсь выйти!

– Иди прямо, – старик неопределенно махнул рукой. – Туда… к электричке.

– Мне на шоссе надо!

– На шоссе – в другую сторону…

– Блин, – сказал огорченный Андрей. – И смеситель не купил, и два часа времени убил. Удалось воскресенье, нечего сказать!

Он вытащил мобильник, чтобы позвонить жене и попросить забрать мальчишек у тещи, но телефон, как назло, разрядился. От огорчения захотелось в туалет. Еще сорок минут обратного пути – и он удостоился сомнительного удовольствия положить в тарелочку кассирши пятьдесят копеек.

– Бумагу брать будете? – неделикатно спросила кассирша.

Андрей взял – не потому, что нуждался, а потому, что заплачено.

Туалет, против ожидания, оказался не таким уж грязным. Андрей вымыл руки кусочком хозяйственного мыла, плававшим в мутной лужице на краю умывальника, и снова вышел под небо, вернее, под пузырящийся от ветра полиэтилен. Посмотрел на часы и ужаснулся: Тоня давно вернулась с «девичника», позвонила родителям в Житомир и узнала, что муж выехал утром. Мобильник его не отвечает…

– Здесь где-то есть телефон? – спросил Андрей у кассирши.

Та пожала плечами:

– Не…

– До которого часа рынок работает?

Обычно, как он знал, торговцы начинали собираться в шестом часу, а если покупателей было мало, то и раньше.

Кассирша снова пожала плечами, посмотрев на Андрея с величайшим сомнением.

– А пока люди есть… работает.

– Людей нет совершенно. Не вижу, чтобы что-то покупали.

Кассирша пожала плечами в третий раз, и Андрей, отстав от нее, обернулся к продавщице кепок и беретов:

– Мне надо выбраться отсюда срочно, к стоянке, к шоссе. Не подскажете, как лучше пройти?

– По сорок пятому ряду, – сказала женщина, приглаживая черную кепку специальной щеткой для ворса. – От хот-догов свернете направо.

– Парень, хочешь, я тебе дам пятерку, чтобы ты меня отсюда вывел?

Мальчишка лет четырнадцати, торгующий кроссовками, с сожалением покачал головой:

– Не на кого товар оставить.

– Дам десятку. Попроси, пусть соседи присмотрят.

– Нет, – мальчишка вздохнул. – Нельзя. А вы идите прямо, от двести пятого места – налево, и потом еще налево, и выйдете прямо на шоссе…

Андрей скрежетнул зубами. Он чувствовал себя круглым идиотом – заблудиться на рынке! И блудить, как дурак, четыре часа подряд!

Часы показывали восемь. Тем не менее торговцы не спешили собираться. Они по-прежнему лузгали семечки, разгадывали кроссворды, переговаривались, иногда предлагали примерить туфли или выбрать футболку. Сквозь разрывы в грязном полиэтилене выглядывало небо – дни в июле длинные, но не бесконечные, скоро начнет темнеть…

За приступом раздражения пришла апатия. Андрей купил хот-дог, присел на складной стульчик для примерки обуви и успокоился. В конце концов базар опустеет, сделается прозрачным, как лес в ноябре, и тогда легко будет найти выход. Надо же, понатягивали веревок, понавешали тряпья, устроили лабиринты – немудрено, что у них так вяло идет торговля…

Прошел скудный дождик. Тихонько простучал по полотнищам.

Антонине, подумал Андрей, пойдет на пользу легкая встряска. Жена привыкла, что вот он, безотказный, дом-работа, гараж-хозяйство, всегда под боком, всегда тянет свой воз… Пусть представит хоть на минуту, что с ним что-то случилось. Что он пошел налево, в конце концов. Может ведь Андрей, видный молодой мужчина, раз в жизни пойти налево?

Эта мысль развеселила его. Он ел хот-дог, запивая минеральной водой из пластмассового горлышка бутылки, и улыбался.

Стемнело. На прилавках зажглись где свечки, где электрические лампочки. Тусклые пятна света лежали на горах белья, на рулонах туалетной бумаги, на полированных тушках сувенирных карандашей «Донбасс», невесть каким образом затесавшихся среди стирального порошка и губок для обуви.

Ни один продавец не потрудился собрать товар, никто не думал уходить домой. Андрей, едва волоча ноги, брел по узкому проходу под нависающим полиэтиленом, и ему казалось, что он спит.

Этого не может быть, говорил разум. Этого не может быть. Он часами шел и шел, никуда не сворачивая, и, если рынок не протянулся на многие километры, он давно должен был выйти… ну, не на шоссе… но хотя бы к забору, к лесу, куда-нибудь, где нет рваного тента над головой, где не свисают отовсюду свитера и плащи…

Но день закончился, а кошмар продолжался. Рынок жил своей жизнью; покупателей по-прежнему не было, а продавцы не выказывали ни малейшего нетерпения. Андрей пытался с ними заговаривать; они вели себя совершенно естественно для людей, к которым пристает с дикими вопросами странный человек с безумными глазами. Все, к кому он обращался, спешили от него отвязаться, иногда холодно, иногда откровенно грубо. Вид денег, которые Андрей вытащил из кармана и пытался предложить кому угодно в обмен на спасение, пугал и отвращал их еще больше: вероятно, они думали, что он пьян или «под кайфом»…

Это сон, думал Андрей и щипал себя за руку. Запястье покрылось синяками, но безумие не прекращалось. Шаг за шагом по узкому проходу между прилавков – он брел, как механическая игрушка с подсевшими батарейками, и взгляд безумно скользил по тапкам, лифчикам, курткам, джинсам, спортивным штанам и мыльницам, по равнодушным лицам продавцов, ни капельки не удивленным повседневным лицам…

– Скоро полночь, – сказали за спиной.

Фраза, произнесенная невпопад, заставила вздрогнуть. Это были первые необыденные слова, услышанные на базаре. Андрей обернулся. Продавец купальников смотрел ему в глаза – не так, как смотрели прошлые продавцы. Не ожидая вопроса о цене, не удивляясь сумасшедшим просьбам вывести с рынка за любую сумму в твердой валюте…

Ногой продавец купальников отодвинул ящик, закрывающий вход за прилавок. Повторного предложения Андрей дожидаться не стал – вошел сразу.

– Садись.

Андрей сел на низкий, покрытый старым ватником табурет. Рядом висела, чуть колеблясь от ночного ветра, серая простыня – ею, по идее, отгораживались от посторонних глаз дамочки, вздумавшие примерить купальник прямо на рынке.

– После полуночи нельзя быть по ту сторону прилавка, – сказал продавец.

– Почему?

Продавец улыбнулся, поправил ряд бирюзовых плавок, казавшихся грязно-синими при свете маленькой керосиновой лампы.

– Ты новичок?

– Я заблудился, – шепотом признался Андрей.

Продавец кивнул. Над головой его покачивался пластиковый женский торс.

– Место человека – за прилавком. Во всяком случае, после полуночи.

Сделалось тихо. На грани слышимости шелестел полиэтилен. Мигала елочная гирлянда под навесом напротив.

– Почему? – снова спросил Андрей, потому что не нашелся, что еще спросить.

– Каждый из нас, – сказал продавец рассеянно, – в своем праве. Мы вправе продавать и быть проданными… А также покупать и быть купленными.

Андрей молчал.

Длинные часы, проведенные в поисках выхода, кое-чему его научили. Возможно, продавец шутит, разыгрывает, а возможно, он сумасшедший. В любом случае продавец купальников казался самым вменяемым человеком на целом базаре. Он, по крайней мере, не делал вид, будто ничего не происходит.

– Уже скоро. У Николая, который китайским барахлом торгует, в полночь будильники пищат. Вот как пропищат – тогда сам увидишь… А пока угощайся.

Он положил на колени Андрею яблоко, маленькое и зеленоватое, белый налив.

Андрей откусил не глядя. Бездумно выплюнул червяка. Откусил снова.

Продавец вздохнул:

– Как в девяносто пятом вышел на точку, так и стою. Не отпускает.

– Кто не отпускает?

Продавец посмотрел на него с сочувствием.

– Меня уже два раза покупали. Третьего, может, и не переживу…

– Кто покупал?!

– Они, – сказал продавец с невыразимым отвращением. – Первый раз… Я, может, и успел бы вырваться, но только сразу… купили. В первую ночь… точно так же.

Рядом, за стеной разноцветных купальников, запищал будильник. Ненавистный любому спящему звук моментально разросся, подхваченный многими механическими голосами. Будильники голосили хором секунд тридцать, потом один за другим стихли.

– Ну вот, – сказал продавец.

Огонек в керосиновой лампе вспыхнул ярче.

Минуту-другую сидели молча. Андрей ждал, что продавец рассмеется и скажет, что шутка удалась. И что пора собирать сумки – рынок наконец-то закрывается. Ждал, что продавец заговорит, но тот молчал, и тишина становилась все напряженнее. Андрей открыл рот, чтобы самому прервать молчание, – но в этот момент на него лег физически ощутимый, очень тяжелый взгляд.

Он замер с открытым ртом.

Из-за соседнего прилавка, из-за костюмов и пиджаков выдвинулась темная, неясная, безликая фигура. Огонек керосиновой лампы задрожал; черная тень скользнула дальше, по направлению к торговцу китайским ширпотребом. Андрей часто задышал, избавившись от взгляда, но из другого прохода, из-под бледно мигающей елочной гирлянды, выползла еще одна тень, на этот раз высокая и угловатая.

Андрею померещилось нездоровое, бледное, под толстым слоем грима женское лицо.

– Кто это?!

– Они. – Продавец закурил, загасил спичку, бросил под ноги. – Ночные покупатели…

– Люди?

– Ты молись, чтобы тебя не купили. Понимаешь… На этом базаре только днем люди продают вещи. А ночью – ночью вещи продают людей.

– Что?!

Прошли еще две тени – побольше и поменьше. Андрей чувствовал, как неотвратимо притягивает их внимание. Следующая тень остановилась перед прилавком и стояла минуты три – Андрей сидел, вжавшись спиной в мягкий баул с купальниками. По вискам текли струйки пота.

– Я сошел с ума? – беспомощно спросил он продавца купальников, когда настойчивая тень наконец удалилась.

– Может быть. – Продавец отхлебнул «Спрайта» из пластиковой бутылки. Нервно вытер губы.

– Какие же это вещи?!

– Разные. Дорогие, дешевые… А купят тебя. Присматриваются, прицениваются… До первых петухов непременно купят.

– Нет! – сказал Андрей, борясь с приступом паники. – Я же не… я ухожу!

И ломанулся к выходу из-за прилавка. Но там стояла очередная тень – высокая и угловатая. Пожалуй, она бывала здесь раньше, она смотрела на Андрея – он чувствовал взгляд, – как смотрит женщина на хорошую, нужную, но очень дорогую вещь…

– Спаси меня. – Андрей схватился за место на груди, где полагается быть нательному кресту. Рука поймала пуговицу рубашки. Креста Андрей не носил никогда, он лежал сейчас дома, в комоде, в старом бумажнике.

– Курить будешь?

– Спаси меня! – взмолился Андрей. – Я вырвусь… приведу сюда… ментов… УБОП… они этот рынок накроют… снесут…

Продавец горько усмехнулся. Покачал головой:

– Нет… На вещи нет управы. А спасти тебя… Вряд ли. Только…

Он замолчал. Взял длинную палку с крюком на конце, снял женский торс, покачивающийся на веревке, деловито примерил на него уродливый пестрый бюстгальтер.

– Что «только»? – выкрикнул Андрей.

Продавец обернулся. У него было очень немолодое, усталое, безнадежное лицо.

– Вещь тебя может спасти. Если у тебя есть… или была… своя вещь. Своя, в смысле – родная. Дорогая тебе. Если найдешь, вспомнишь… она тебя может вывести. Только она. Я тоже… я тогда не успел. Думал всю жизнь – чай, не баба, за вещи держаться… Вот и не вывел меня никто. Вот и купили. Стою…

И продавец снова взялся натягивать купальник на манекен. Андрей смотрел, как ловко и бесстыдно он управляется с женскими трусами. В голове было пусто-пусто. Он тоже не баба. Что такое для мужчины вещь? Машина… Мотоцикл… Яхта… Мотоцикла у него не было отродясь. Мечтал в мальчишестве, но потом бросил. Машина – старая «Шкода» – была объектом не любви, но постоянного раздражения. При слове «яхта» его охватил нервный смех.

Дорогая тебе вещь…

– Талисман! – крикнул Андрей. – У меня в школе билетик был… на троллейбус!.. Я его хранил… Да что я говорю! Кольцо!

И он вскинул правую руку, на которой блеснуло желтым обручальное кольцо.

– Талисман – это не вещь, – сказал продавец, не отрываясь от своего занятия. – Вещь ты покупаешь. Не знак. Не символ. То, что ты используешь и потом выбрасываешь. Да и подумай по чести: много хорошего у тебя связано с этим кольцом?

Андрей смотрел на свою руку. Они с Тоней прожили год в гражданском браке, прежде чем решили, что «подходят друг другу». Обряд в ЗАГСе оказался затянутым и ненатуральным, Андрею все казалось, что это театр…

Перед прилавком снова остановилась тень – очень большая. Она закрывала собой весь базар; огни гирлянды напротив сделались совсем тусклыми. Керосиновая лампа едва мерцала.

– Нет! – закричал Андрей.

Тень задержалась еще на несколько секунд, потом отодвинулась, но не ушла совсем. Встала на углу, будто раздумывая.

– Охо-хо, – еле слышно пробормотал продавец купальников. – Да ведь это…

– Что?!

– Как тебя зовут?

– Андрей…

– Думай, Андрей. Вспоминай. Обжитые вещи не уходят насовсем. А любимые вещи – тем более. Ты видишь их на старых фотографиях. Ты вспоминаешь их, когда вспоминаешь себя. Лучшие минуты… Думай. Иначе тебя купит этот жлобский мебельный гарнитур… До Страшного Суда будешь стоять, продавать кресла. Вспоминай…

Андрей лихорадочно ощупал себя. Летний пиджак – купили вместе с женой на выставке-ярмарке прошлой осенью. Со скидкой. Туфли – из приличного фирменного магазина. Не очень удобные, после долгой ходьбы ноги болят отчаянно… вот как сейчас. Рубашка. Пояс. Простые вещи. Равнодушные вещи. Могли быть эти, могли быть другие…

Если бы он купил себе ту флягу для коньяка, плоскую, к которой много раз приглядывался в сувенирном магазине! Он, пожалуй, полюбил бы эту вещь. И в конце рабочего дня…

Не то!

Мысли путались; тень, которую продавец купальников назвал «жлобским мебельным гарнитуром», смотрела на него. У тени было лицо – круглое, темно-синее, с глазами навыкате. С очень внимательными, холодными, оценивающими глазами.

Нож. Он вспомнил, что подарил себе перочинный нож на прошлый день рождения. Подарил руками жены; та спросила – что купить, он и показал тот ножик. Нож оказался слишком большим, плохо лежал в кармане. И скоро затупился. Подвела хваленая немецкая сталь…

Иногда по дороге с работы он останавливался перед какой-нибудь витриной в центре. На секунду; глядя на вещи за стеклом, понимал, что они ему не по карману, и это портило настроение. Тогда он ненавидел эти чужие вещи – за то, что не умеет быть от них независимым, за то, что они выставлены здесь, в витрине, вызывающе красивые и дорогие, как часть прекрасной жизни, которой Андрей не заслужил – ни для себя, ни для детей…

Не то! Любимая вещь должна принадлежать ему. И вызывать симпатию, а не раздражение…

Закрыв глаза и сжав ладонями голову, он стал вспоминать все мало-мальски значимые вещи, которые окружали его с рождения. Старый платяной шкаф в маленькой комнате, где они жили с родителями. Андрей ненавидел этот шкаф – скрипучий, неудобный. Восьмилетний мальчик мог дотянуться только до двух нижних полок. Треснувшее зеркало на внутренней поверхности дверцы отражало все в искаженном, мрачно-перекошенном виде. А главное – этот шкаф часто фигурировал в его ночных кошмарах. Загромождал всю комнату, падал на Андрея, душил…

Костюм, который ему с большой помпой купили на выпускной вечер. Андрей тогда еле дожил до утра – пиджак сковывал движения, брюки треснули в самом неприличном месте, и он ни о чем другом не думал – только бы скрыть дыру! Тем временем одноклассники тайком напились и вели себя как свиньи…

Не то.

Ваза, которую он подарил маме на первую зарплату. Мама была счастлива… Либо притворялась счастливой. Хрустальная ваза; теперь таким тусклым, вышедшим из моды хрусталем забиты все чуланы и кладовые…

Неужели за всю жизнь у него не было ни одной любимой вещи?!

Были неплохие, удобные, практичные, фирменные, дорогие… Были носки и рубашки, которые покупала жена. Мебель, в которой он ничего не понимал. Шариковые ручки, которые все время терялись. Сантехника, плитка, ковролин – неужели у кого-то язык повернется сказать, что он все это любил?!

Спиннинг? Но у него не оставалось времени на рыбалку. Часы? Они все время напоминали: опаздываешь! день прошел! на вечер гора работы…

Неужели в его жизни вообще не было ничего значимого?

Жена? Антонина дарила ему полезные вещи – по его выбору, за его же деньги. Можно ли сказать, что жена никогда его не любила? Вздор, все знают, что любовь не имеет ничего общего с пошлыми шмотками – одеждой, обувью, полотенцами… Сыновья? Они рисовали ему машинки на день рождения и дедов-морозов на Новый год. Что же, и дети его не любили? Только потому, что у них не было денег, чтобы купить ему Вещь?

В последний раз он подарил им дорожные шахматы. Антонина твердила, что правильнее было бы купить роликовые коньки. Только переломов им не хватало! Жена инфантильна, непростительно ребячлива, привыкла жить за ним, как за каменной…

Он вдруг понял, что никогда ее больше не увидит. В этом осознании не было истерики: оно было простое и почти естественное – здесь, на темном базаре, в свете керосиновой лампы и мерцающей гирлянды над прилавком напротив. Под взглядом бесформенной тени с сине-черным неподвижным лицом…

Право продавать и быть проданным.

Право покупать и быть купленным.

Он вспомнил летний день. Тогда на его руке еще не было кольца. Они с Тоней гуляли вместе, едва ли не в первый раз. Ели мороженое. И забрели на такой же рынок… Нет. На обыкновенный вещевой рынок, возле стадиона «Звезда». Собирался дождик. И Тоня сказала, что у него нет летней куртки. И они пошли вдоль рядов, и Тоня смотрела на него…

Кажется, больше она никогда так на него не смотрела.

Он примерил одну куртку и другую… А Тоня критически оглядывала его и говорила, что он достоин лучшего. И когда наконец они совсем разуверились в возможностях вещевых базаров, им подвернулась женщина лет пятидесяти… рыжая с проседью… И у нее над прилавком висела вот эта куртка.

Черная. Мягкая.

Андрей надел куртку, и Тоня его обняла. И рыжая женщина улыбалась, глядя на молодых людей.

Они купили куртку – кажется, женщина сбавила им десятку. На куртке была застежка-»молния», и на каретке висел брелок из нержавейки – вроде как рыцарский герб. Они обнимались весь день. И куртка с тех пор пахла Тоней. Ее кожей, ее духами. Даже когда куртку стирали или забирали из химчистки – она все равно пахла тем днем, летним дождиком, Тониной влюбленностью…

Андрей содрогнулся и поднял голову. Черная тень, будто решавшая его судьбу под гирляндой напротив, шагнула вперед, заняла собой все пространство перед прилавком с купальниками. Андрей увидел, как в страшном сне, круглое лицо с холодными глазами навыкате.

– Все, – еле слышно сказал продавец. – По твою душу. И надолго. Такую мебель сейчас…

В этот момент наперерез круглоголовому метнулась маленькая, подрагивающая, невзрачная тень. Замерла между Андреем и его скорой судьбой.

Подняла неуверенную руку.

Там, где у человека находится кисть, у тени была зажата металлическая вещица. Брелок из нержавейки – потускневший, но все еще разборчивый: какая-то птица… Цветок… Щит…

– Иди, – еле слышно сказал продавец купальников. – Вспомнил-таки… Иди, и удачи тебе… Удачи…

Андрей, пошатываясь, выбрался из-за прилавка.

Вокруг был чужой мир – настолько чужой, что даже космический холод каких-нибудь марсианских пещер в сравнении с ним показался бы уютным. Маленькая тень стояла, покачивая металлической подвеской, как свечой. Дождавшись, когда Андрей подойдет, она повернулась и двинулась вдоль ряда – среди черных теней. Среди неверных огоньков. Среди бредового мира, в который Андрей отказался бы верить – если бы не суровая необходимость.

И Андрей двинулся следом.

…Курточка была совсем легкая – сколько-нибудь серьезный дождь пробивал ее навылет. Она не умела выдерживать сильный ветер; зато в кармане однажды раскрошилась Тонькина пудра… Почему-то ей некуда было положить пудреницу… И Андрей предложил свой карман… А пудреница возьми и тресни…

С тех пор монеты, которые Андрей ссыпал в карман, оказывались покрыты тонким слоем пудры.

Маленькая тень шла впереди. Несла перед собой брелок из нержавейки, как факел. Как верительную грамоту. И большие тени расступались, давая дорогу.

…Что случилось потом? Она потерлась. Лоснились локти, карманы в сотый раз прорвались и уже не подлежали починке. Полгода курточка праздно висела в шкафу… а дальше Антонина, безжалостная к хламу, вынесла ее к мусорным бакам.

Почему жена никогда не советуется с Андреем? Даже в делах, которые явно его касаются?!

Маленькая тень запнулась. Замедлила шаг. Опустила руку с зажатым брелоком. Оглянулась на Андрея; он не видел ее лица, только угадывал. Лицо подростка, девушки, а может, и мальчика. Очень короткие волосы и узкий подбородок мешали точно определить…

Вокруг сомкнулись тяжелые взгляды. Нахлынул страх…

Они гуляли с сыновьями, Игорь был у Тони в «кенгурушке», а Костя – у Андрея. Чешские клеенчатые трусики попались с браком, или другая техническая неприятность, – но куртка оказалась мокрой насквозь. Костик смотрел на отца круглыми голубыми глазами, нерешительно улыбался, а водопад тем временем пробивался сквозь «кенгурушку», а Андрей хохотал, и в смехе его не было ни капли притворства – в тот момент он гордился сыном, как если бы тот полетел в космос…

Брелок из нержавейки дрогнул – и поднялся снова.

Маленькая тень шла от ряда к ряду, темные силуэты расступались перед ней, и следом шел Андрей. Шелест полиэтилена над головой становился громче. Сквозь обычные базарные звуки – шорохи, голоса, бормотание радио, позвякивание, потрескивание – вдруг прорвался шум мотора, как если бы машина прошла совсем рядом.

Андрей увидел выход.

Он видел его столько раз – в бредовых видениях. В мечтах.

Он рванулся и побежал, ничего вокруг не замечая, и через несколько секунд вылетел на бетонированную площадку под рекламным щитом: «Сантехника по низким ценам. Обои. Мебель. Бижутерия. Сахар. Трикотаж».

Сонный парковщик сидел на складной скамеечке. Накидка с полосами-отражателями мерцала в свете проносящихся мимо фар.

– Ну вы долго, – сказал парковщик с осуждением.

Андрей оглянулся.

Пустые прилавки. Веревки покачиваются на ветру, как мертвые лианы. Шелестит полиэтилен; крохотный базарчик пуст. Сквозь него видно отдаленный лес – и огни проходящей электрички…

– Который час? – хрипло спросил Андрей.

– Господи! Где ты был?! Где ты был, я уже не знаю, куда мне бежать, что делать…

– Здравствуй, Тоня. Я вернулся.

Спасатели

Сегодня мы опять идем спасать мир. Мы – это Ленка, Жорик, Вась-Вась (который вообще-то Алпамыс, но «Вась-Вась» ему очень подходит) и я, Дум-Дум. По документам меня зовут Сергеем. А Дум-Дум – кличка. Я оружие люблю. Убивать не люблю, а оружие люблю. Пули такие есть, «дум-дум». Вот меня в их честь и прозвали.

Будем проникать в секретный институт. Надо добыть там один диск. А информацию на винчестере они стерли сами. Боятся, что украдут. Это облегчает нашу задачу. На диске записана очень опасная штука. Хорошо, что диск у них один, а тот, кто опасную штуку придумал, вчера умер от старости. Так нам передали. За институтом мы следим уже неделю. Надо бы еще пару дней, но завтра диск увезут. Далеко. Приходится спешить. Это плохо. Спешка – это всегда плохо. Если спешишь, что-нибудь обязательно пойдет не так. Я смотрю, как Вась-Вась дожевывает свой хот-дог. Последний кусок он глотает смешно: кадык дергается лягушкой.

– Пошли, – говорит Вась-Вась, утирая губы ладонью.

Здание института – самая обычная шестиэтажка. Похожа на общежитие. Только вывеска другая. Странно: когда я на нее смотрю, я все понимаю, что там написано. А стоит отвести взгляд – и ничего не помню. Один номер помню.

Двадцать три.

Институт такой секретный, что на входе даже охраны нет. Дядька-вахтер, и все. Сейчас обеденный перерыв, народ снует туда-сюда, и мы смешиваемся с толпой. Проходя мимо вахтера, Вась-Вась солидно кивает ему, как старому знакомому. И смотрит на часы, будто торопится. Вась-Вась умный. У него такой метод. Смотришь на часы, хмуришься, и вахтер думает, что ты свой. Что опаздываешь к директору. Или еще куда. Вась-Вась у нас самый старший, ему тридцать семь. Поэтому он идет впереди. Хотя на самом деле главного у нас нет. Каждый знает свое дело. У каждого – специализация. А вместе мы – команда. Вроде пальцев на руке: каждый сам по себе, а если сжать – кулак получится. Таким кулаком можно ого-го как врезать!

Сейчас нам вверх по лестнице и направо. Вась-Вась заранее рассказал. Он тут никогда раньше не был, как и мы все. Но Вась-Вась – видун. Может сквозь стенку видеть. Не всегда, правда. В воскресенье не может. И по средам, с десяти утра до двенадцати.

Ступеньки. Длинный коридор с дверями. Идти надо быстро, но не бежать. Чтобы не привлекать внимания. В конце коридора будет железная дверь. Она заперта. Жорик ее взломает. Он что хочешь взломает. Хоть дверь, хоть пароль в компьютере. Потому что Жорик – взломщик. У него есть маленькая блестящая отмычка. Щелк! Готово. Это старая раздевалка для рабочих. Зачем в секретном институте рабочие, я не знаю. Наверное, поэтому раздевалка заперта и тут никого нет, одни шкафчики. Здесь мы будем ждать. Не люблю ждать, но ничего не поделаешь. В институт можно попасть в обеденный перерыв. А в подземные этажи – вечером, когда сменяется охрана. Там, на подземных этажах, охраны много. Это только на входе один вахтер, чтоб никто не догадался. Наверное, те, кто здесь работает, тоже не все знают, чем они занимаются. И мы бы не догадались. Нам Симург сказал. Симург дает нам задания. Я вижу его у себя в голове и могу с ним разговаривать.

Я – связник.

Выслушав Симурга, я рассказываю задание остальным. И мы отправляемся спасать мир. Нам это нравится. Потому что мы – Спасатели. «Чип и Дейл спешат на помощь!» – смеется Ленка. Ведь нас как раз четверо. Вась-Вась – это, конечно, Роки. Он тоже большой, толстый и все время жует бутерброды. Ленка, понятно, Гаечка. А мы с Жориком – Чип и Дейл. Вот только кто из нас Чип, а кто Дейл, я никак не пойму. Я и в мультике их все время путаю.

Ленка из нас самая маленькая. Ей двадцать три года. «Двадцать три с половиной!» – любит уточнять Ленка. А выглядит на восемнадцать. Или на пятнадцать, если захочет. Жорику четвертак. Я смотрю на него чуть-чуть свысока, потому что мне тридцать один. Жорик – Ленкин жених. Уже давно. Года два, наверное. Не знаю, почему они никак не поженятся. Мне, между прочим, Ленка тоже нравится. Я с ней целовался. Три раза. Думал, после будет стыдно, а стыдно не было. Ни капельки! Наоборот, было хорошо. Жорик знает, но не сердится. Ему тоже другие девушки нравятся. Иногда.

Ждать нам долго. Я усаживаюсь на скамейку, прислоняюсь к железному шкафчику для одежды и засыпаю.

Дракон застрял. Здесь пещера слишком узкая, ему не пролезть. Одна шея с головой торчит из прохода. Пасть дымится, глаза отливают багровым блеском в свете фонаря. Красиво! «Скорее! – кричит Ленка. – Надо расширить проход!» Она права: лишь дракон может справиться с Черным Колебателем. Я уже слышу, как он топает внизу, приближаясь. Где-то рядом должна быть каморка со старым шахтерским инструментом. Симург говорил, когда давал задание… Вот она! Вась-Вась с Жориком шли позади дракона, и теперь им до нас не добраться. Двумя кирками мы с Ленкой отчаянно долбим стену. Ленка – она только с виду хрупкая. Если надо, работает как заведенная. Не всякий мужик так сумеет. Камень мягкий, слоистый, отлетает целыми пластами. Проход расширяется на глазах. «Быстрее!» – торопит дракон, фыркая дымом. Пот катится с нас градом, от каменной крошки першит в горле, слезятся глаза. «Ай!» Словно тысяча рыболовных крючков впивается мне в задницу! С криком роняю кирку себе на ногу. Пещерный крысобраз! Пускай это всего лишь детеныш… В следующий миг с грохотом обваливается огромный кусок стены. Походя отшвырнув крысобраза, дракон устремляется вперед, в глубину громадного зала. Словно в пасть чудовища с клыками-сталактитами. Детеныш крысобраза отчаянно визжит где-то в углу. Он насмерть обижен. Из прохода выскакивают Вась-Вась с Жориком, светят фонарями. В лучах возникает большущая черная фигура. Я сбиваю Ленку с ног, падаю сверху, закрываю…

– Пора.

Я всегда просыпаюсь мгновенно. Жорик трет глаза кулаками, а я уже проверяю снаряжение. Сначала – одежда. Отлепить от футболки рисунок-самоклейку и надпись. Надеть поверх синюю куртку, извлеченную из сумки. Очень похоже на одежду здешних техников. Вась-Вась видел. Теперь – оружие. Пистолеты у нас особенные. С такими даже если полиция остановит, ничего нам не будет. Во-первых, Вась-Вась может сделать так, чтобы пистолеты никто не увидел. Гипноз. Я тоже так могу, но не всегда получается. А во-вторых, пистолеты на вид – как игрушки. Пластмассовые. Нажмешь на курок – из дула брызнет струйка воды. Ребенку купил, в подарок. Но если знать, где фиксатор… и снять верхнюю накладку с баллончиком для воды…

Крутое оружие. Мне нравится.

– Готовность – одна минута.

Вась-Вась смотрит на часы. Беззвучно шевелит губами. Должно быть, считает.

– Пошли!

Спускаемся по другой лестнице. Один пролет, второй, третий. На стене – электрический щит. Жорик снимает крышку, вырывает какие-то провода. Свет на лестнице гаснет. Проходит минуты две. Внизу лязгает дверь, слышны голоса. «Опять фазу выбило! Схожу за электриками…» Удаляясь, голос ругается. Очень плохо ругается. Я понимаю, что это значит, но повторять стыдно.

– Включить фонари! – шепчет в темноте Вась-Вась. Три луча света рвут темноту, и она спешит удрать вниз, вниз… Нам туда. Ленка фонарик не включает. Она идет позади меня и сопит. Ленка всегда сопит, когда злая или сосредоточенная.

Навстречу громко топают шаги.

– А, вы уже… Быстро!

– В первый раз, что ли? – пожимает плечами Вась-Вась.

Охранник кивает, спускаясь впереди нас. Вась-Вась спрашивает в спину:

– Где тут у вас фаза?

Фазу мы находим за углом в распределительной коробке. Дальше по коридору и налево будет комната, где хранится диск. Охранник возвращается на пост у входа в подземный этаж. Остальная охрана сейчас сдает смену этажом выше. Там свет не отключался, и они ни о чем не подозревают. Переодеваются, складывают автоматы в специальный шкаф, начальник расписывается в журнале. На постах стоят три человека. Или четыре: Вась-Вась точно не уверен. Будь у нас еще пара дней…

Под потолком вспыхивают лампы аварийного освещения. Багровые, как глаза дракона. Надо спешить. Хорошо, что коробка – за углом и охранник со своего поста нас не видит.

– Жорик, остаешься здесь. Делаешь вид, будто чинишь фазу. Следи за коридором. Если что, мы пошли менять перегоревшие лампочки. За мной!

Это Вась-Вась для порядка. Любит командовать. Мы и так знаем, что делать.

Достаем пистолеты и идем следом.

Низкие потолки. Под потолком – толстые трубы. От одной пышет жаром. Отопление? Зачем летом отопление? А вон вода капает. Совсем как в обычном подвале. И ничуть не похоже на секретный институт. Я все себе иначе представлял. Шкафы с приборами, колбочки разные, что-то булькает, индикаторы мигают, люди в белых халатах…

Поворот. Нужная дверь приоткрыта. На ней замок электрический, а электричество-то мы вырубили!

– Эй, вы куда?! Стой!

Из боковой дверцы выныривает охранник. Эх, зря мы заранее пистолеты достали. Не подумали. Так, может, сошли бы за электриков… Не люблю стрелять. Вернее, не так: не люблю никого убивать. Стрелять-то я как раз люблю. Но дело обходится без пальбы. Вась-Вась наставляет на охранника пистолет. Охранник пятится в дверь, откуда выскочил. Запирается там и трясется от страха. Стрелять или звать подмогу он боится. Это хорошо.

– Действуйте! – продолжает командовать Вась-Вась.

А то мы без него не знали…

Сейф открыт. Над сейфом, спиной к нам, склонился толстый лысый дядька в костюме. Пиджак задрался, круглый, обтянутый брюками зад смешно оттопырен. Хочется пнуть в этот зад ногой. Я с трудом сдерживаюсь, а Ленка пинает. Она известная хулиганка.

– Диск! Быстро!

Дядька белеет. Это видно даже в мигании аварийных ламп. Блестящие бисеринки пота выступают на лбу.

– Я… я не имею права!

– Имеешь! Скажешь: тебе оружием угрожали.

– Помогите! Террористы! – взвизгивает дядька, пятясь в дальний угол комнаты. Сейчас он очень похож на крысобраза.

Ленка грозит ему пистолетом:

– Не ори! Все равно не услышат. Мы дверь закрыли. Давай диск – или…

– Там! В сейфе… Вторая полка сверху…

Лысого трясет. Он очень боится за свою жизнь. Зря боится, мы не убийцы. Но ему об этом знать ни к чему.

– Есть! Идем.

– Подожди. Надо его связать и рот заткнуть. Чтоб не поднял тревогу раньше времени.

Ох, накаркал!

На нас обрушивается вой сирены. Я быстро оглядываюсь по сторонам, ища коробку сигнализации, чтобы ее разбить. Как в компьютерной игре. Коробки нигде нет, а связывать лысого уже не имеет смысла.

– Уходим!

Лампы вспыхивают, едва мы оказываемся в коридоре. Кричат динамики: «Караул! Проникновение на минус второй уровень! Четверо вооруженных террористов в одежде технического персонала! Охране принять меры к задержанию!»

– За мной!

Я очень надеюсь, что Вась-Вась знает, куда нас ведет. Поворот. Один, другой. Да тут настоящий лабиринт!

– Ленка, диск у тебя?!

– Да.

Вась-Вась довольно пыхтит.

Повороты, железные двери, трубы, штабеля жестяных бочек, деревянных ящиков с грифом «Секретно»… Лестница! Вроде пожарной. Ступеньки влажные, скользкие. Не сорваться бы… Минус первый уровень. Заброшенный холл: пыль, горы хлама. Снова лестница: обычная, каменная. Перила отполированы касаниями многих рук. По таким хорошо съезжать. Только нам не вниз, а наверх! Там светло, там солнце, свобода! Бежим, торопимся. Я люблю приключения. Но мне не слишком нравится, когда за мной гоняется толпа здоровенных охранников. С автоматами и в бронежилетах.

– Уходим через окна второго этажа. На первом решетки.

Главное – добраться до ближайшего кабинета или лаборатории. Для Жорика любую дверь взломать – раз плюнуть. Но за углом взрывается топот, крики. Опоздали! За всех принимает решение Ленка. Молниеносный стриптиз, я краснею, не успев отвернуться… Мелькает одежда. И вот перед нами – строгая училка в белой блузке с кружавчиками, старомодной юбке, в очках и с узлом волос на затылке. Эта… «синий чулок». Никогда не думал, что Ленка может выглядеть такой старой. Лет на сорок! С половиной.

– Охрана! Сюда! Я их видела!

Здорово вопит. Оглохнуть можно. И голос дрожит правильно.

– Они побежали вон туда! Туда!

Вжимаемся в стену. Не дышим.

– Спасибо! – рявкает Ленке старший, с грохотом проносясь мимо. За ним топочут остальные. Молодец, Ленка. У нее специализация – отвлекала. Умеет.

Снаружи доносится вой полицейских сирен.

– Окна отменяются. Полиция окружает здание.

– Канализация?

– Верно мыслишь, Дум-Дум. Пошли.

Приятно, когда Вась-Вась тебя хвалит. Но в канализацию лезть совсем не хочется. Лазил однажды.

Даже если сам придумал, все равно не хочется.

Нас настигли, когда Жорик с Вась-Васем выламывали решетку стока. Ленка замешкалась, стрелять пришлось мне. К счастью, на охраннике был бронежилет. Он просто упал, а потом его отвезут в больницу и вылечат.

– Уходим!

Под ногами хлюпает грязная вода. Очень сильно воняет.

– Снимайте ботинки. И брюки. Нам потом наружу выбираться.

Хлюпаем босиком. Обувь и брюки держим в руках. Ленка юбку тоже сняла, сверкает белыми трусиками. Хочется все время посветить на нее, но я сдерживаюсь. Труба расширяется. Это уже не труба: кирпичный свод, кладка явно старая. В разные стороны расходятся три коридора. Вода доходит до колен. Вась-Вась зажмуривается, молча стоит несколько секунд. Мы стараемся ему не мешать.

– Туда! – он машет рукой вправо.

Идем долго. Кирпич сменяется потрескавшимся бетоном, бетон – ржавым железом, железо – полупрозрачным пластиком. Светлеет. Запорные вентили сверкают хромом в свете наших фонарей. Никакой ржавчины, потеков на стенах, даже вонь стала слабее. Колпаки из пластмассы, в баках пузырятся цветные жидкости. Я уверен, что так и должно быть. Если мы близимся к спасению, значит, делается светлее и чище. Нормально.

Последняя лестница.

Карабкаемся наверх. Вась-Вась упирается в крышку люка, с усилием сдвигает…

Пустующий общественный туалет оказался кстати. Мы привели себя в порядок. Смыли грим, отклеили: я – накладную бороду, Вась-Вась – усы. Ленка выбросила в урну парик. Теперь нас не узнать. Побрызгались одеколоном, чтоб не воняло. На улице сели в трамвай, честно взяли билеты у кондуктора. Только штрафа нам не хватало! Проехали мимо секретного института. Сирены, сполохи мигалок. Снова не могу прочесть вывеску. Кроме цифры: 23. Вокруг полно полиции. Но до ползущего мимо трамвая и глазеющих в окна пассажиров им нет никакого дела. Ловят неуловимых террористов. Обманули дураков аж на восемь кулаков!

– Дум-Дум, свяжись…

– Сейчас.

Закрываю глаза. Ответ приходит быстро. Симург, как всегда, в костюме, при галстуке, гладко выбрит. Скулы у него такие острые, что о них, кажется, можно порезаться. Иногда я думаю, что это у него не лицо, а маска. Никогда не видел Симурга живьем. А в моей голове он может показывать себя таким, каким захочет. Интересно, кто он вообще? С какой планеты?!

– Спасибо, – говорит Симург.

– Вы опять спасли мир, – говорит Симург.

– Возвращайтесь, вас ждут, – говорит Симург и улыбается.

Улыбаюсь в ответ.

Закончив сеанс, Симург встал с кушетки. Отошел к окну, слегка согнув колени, присел. Смешно растопырил руки и закрыл глаза. Этой дурацкой процедуре он якобы научился у какого-то ламы с Тибета, пьяницы и святого. Врал, пожалуй. Анна Николаевна наблюдала за ним, стыдясь своей детской влюбленности. Попасть в интернатуру к Симургу было для нее безумным везеньем, даром судьбы, который молоденькая «тетя доктор» никак не заслужила. Об этом человеке рассказывали легенды и анекдоты. Он работал без шлема: начинающие психопомпы записывались в очередь на блиц-тесты, надеясь, что комиссия позволит и им выходить на контакт без адаптеров, – голова потом раскалывалась от боли, а председатель комиссии механически подписывал отказ за отказом. Ну и, наконец, Симург был учеником Деда Мазая.

Любимым учеником.

Того самого Деда, чей бюст стоял у ворот интерната.

Анна Николаевна подошла сзади, легонько тронула пальцами виски Симурга. Очень стараясь, чтобы жест был деловитым, в рамках обычной процедуры считывания. Как всегда, ничего не получилось. И, как всегда, Симург остался доброжелательно-равнодушным, помогая «выйти на тропу».

– Я очень устал, Анечка, – счастливо сказал он. – Очень.

– Вам надо в отпуск, Дмитрий Ильханович.

Она еле удержалась, чтобы не ахнуть. Считка шла легко, но результаты!.. Базовая коррекция за шесть недель?!

– Обязательно, Анечка. Доведу этих архаровцев – и уеду в Крым. Дикарем. В самый разгар сезона. Сниму сарай в Судаке и буду делать глупости. Сгорю на пляже, густо измажусь кефиром… поднимусь в Генуэзскую крепость, на Алчак…

– Врете вы все. Никуда вы не поедете.

– Анечка, обижаете! Пальцы держите ниже, на ямочках, так вам будет удобнее. И не бойтесь дышать мне в затылок. В моем почтенном возрасте это входит в число маленьких радостей, еще оставшихся старому мизантропу.

В его возрасте… Анна Николаевна отступила назад, до сих пор не веря результатам. Ни одного убийства на второй месяц коррекции. Ни единого. Даже раненых не было.

– Вы тоже заметили? Ах архаровцы, ах молодцы… Помните первые три сеанса?

Еще бы она их не помнила! После считки ее тошнило. Нет, она знала, как спасают мир эти несчастные, озлобленные на всех дети, знала из учебников, из лекций, из лабораторных работ – но когда пациенты днем бегают наперегонки под твоим окном, смеясь, а потом сеанс – и кровь, кровь, смерть… Месть за причиненное зло – проклятый безусловный рефлекс. Анна Николаевна ненавидела формулировку: «Интернат для детей, пострадавших от насилия». Ей больше нравилась шутка Деда Мазая: «Лодка для зайцев».

И еще ей нравился Симург.

– Вам надо в отпуск, Дмитрий Ильханович, – повторила она. – Вы устали. Архаровцев я доведу сама, если позволите. Тут осталось всего ничего. Я до сих пор не понимаю, как вы это выдерживаете. С вашей интенсивностью контакта… Вы учились этому у Деда? То есть я хотела сказать – у академика Речицкого?

Симург выпрямился. С хрустом потянулся.

– Учился? Анечка, милая, я лечился у Деда. Около года. Мне тогда было… э-э-э… мало мне было. Очень мало. Димка Симург, отпетая душа… У меня мир спасался такой кровью, такой оглушительной местью всем и вся, что архаровцы – ангелы в сравнении со мной, грешным. Разве что эта, Ленка… С ней пришлось повозиться. Трудно мне с женщинами, Анечка. По сей день трудно.

Что он имел в виду, Анна Николаевна не поняла.

В окно влетела мохнатая бабочка-ночнушка и стала кружиться под лампой.

– …Подъем! – Вставать не хочется. Глаза слипаются. Почему я там всегда просыпаюсь сразу, а здесь – нет? Почему там я взрослый, а здесь… Ничего, здесь я тоже вырасту! И тогда…

Еще месяц назад я знал, что тогда. Знал так, что в животе все слипалось от ненависти. А сейчас я знаю совсем иначе.

– Вставай, Серый. Завтрак проспишь.

Бреду в умывальную. Вода, как всегда, будет ледяная и слишком мокрая. Ладно. Вообще-то здесь неплохо. Это я просто сонный. Если б не заставляли вставать так рано! И если б не приходилось есть на завтрак манную кашу! И пусть чаще дают поиграть на компьютере. А уколы – ерунда. Я уколов не боюсь. Тем более что их с прошлой недели отменили. Только Ленку колют и таблетки дают. Одну желтенькую раз в три дня, на ночь.

Сейчас лето, занятий нет. После завтрака мы пойдем строить крепость. А после обеда поиграем в ее штурм. И книжки тут всякие, в библиотеке. Оказывается, книжки бывает интересней читать, чем играть на компе. Там за тебя уже все нарисовано, а тут читаешь и сам рисуешь. Воображаешь. Но не так, как Ленка воображает, а по-другому. Ленка так не умеет. Она книжки редко читает.

Но спасать мир интереснее всего!

Мы – хорошая команда. Сыгранная. А еще нам везет. Так Симург сказал. Он сказал: «Вам очень, очень везет!» Я все наши задания помню. Там почти все забываешь, а здесь сразу вспоминаешь. Главное – никому из взрослых не рассказывать про Симурга с его заданиями. Даже Аннушке, хотя ей очень хочется рассказать. Она добрая. Но глупая, как все взрослые. Решит, что у нас крыша поехала… Я, если честно, поначалу тоже так думал. Даже испугался немного. А потом с нашими поговорил: с Жориком, Вась-Васем, Ленкой. Вот скажите: разве так бывает, чтобы у четырех человек сразу одинаково крыша поехала? Значит, с нами все в порядке. Нас Симург куда-то переносит, пока мы спим, и мы там по-настоящему спасаем мир! Можете не верить, но это все не понарошку. И не глюки. Потому что мы – настоящая команда. Спасатели. А никакие не психи.

Когда я из умывальной выходил – ну, из нашей, мальчишечьей, конечно! – из девчачьей Ленка как раз вышла. Подмигнула мне. И я ей тоже. Мы с ней вчера опять целовались. Забрались в кусты, сидим, смотрим друг на друга. У обоих – улыбки до ушей. Жорик знает, но он не обижается. Он сам с Надькой и с Викой целовался. И Ленка тоже не ревнивая. Надо будет научить ее книжки читать.

После завтрака будем крепость строить… А, да, я уже говорил. Хотите с нами? После обеда я крепость поштурмую, а после ужина, наверное, книжку почитаю. А потом – отбой. Мы ляжем спать, и снова придет Симург. Даст нам новое задание. И мы опять будем спасать мир. Только не тот, что в прошлый раз. Другой. Тот мы спасли, и теперь там все будет хорошо. Иногда мне хочется вернуться туда, где я успел побывать. Насовсем? Нет, насовсем не хочу. Тут лучше. Я только недавно начал понимать, что тут лучше. Хотя и там хорошо. Симург обещал, что время от времени будет давать нам «отпуск». Тогда мы сможем попасть куда захотим. Меня дракон из пещеры, кстати, покатать обещал. Как только Симург нам отпуск даст, я сразу – к нему в гости. Обещал, мол, – катай! И вообще, дракон хороший. Добрый. Симург тоже добрый. Был бы злой, стал бы он нас отправлять миры спасать?! Вот и я думаю, что не стал бы. А еще он говорит: не волнуйтесь. Никого вы не убили. Даже когда стреляли и попадали. Раненые и те выздоровели. Это он раньше говорил. А сейчас не говорит. Незачем сейчас такое говорить. Вот сами подумайте, разве может такой человек быть злым?! И я говорю: не может. А пусть даже и не человек, все равно.

Ладно, мне на завтрак пора. Наверное, я сегодня манную кашу все-таки съем. Думаете, это легко – мир спасать?!

Колоброд

Сидела нежить на лесной поляне, Миллениум отмечала. Хоть и крещеный праздник, а все одно – событие немалое. Как такое пропустить? Съехались нечистые со всего района, «Мерседесы» и «Ауди» в сторонке спрятали, чтобы глаз случайный не смущать, бросили в снег шубы меха дорогого, открыли бутыли джина, виски откупорили.

Гуляй, упыры да потопельники, русалки да лешие! Однова не живем!

Спросить можно, конечно: отчего сила некрещеная на кочергах не прилетела и клубками не прикатилась, как ей испокон веку предписано? Почему виски с этикеткой черной, а не дедов первак? Э-э! Кто всякой роскоши с машинерией в придачу главный заводчик? Измыслил кто все? До сих пор бы люди добрые в наших краях на волах ездили, кабы черт не придумал паровоз. А уж насчет виски или, допустим, коньяка «Камю» и спорить нечего. Их, их затея! Хоть, прямо сказать, не всегда и плохая.

Гуляет сила вражья, пьет да закусывает в полную свою нечистую волю. Вот и полночь близко – близко, но не рядом. О чем бы еще потолковать? Обсудили уже все подряд: грехи людские, злодейства бесовские, шкоды ведьмины, чемпионат хоккейный.

– Так давайте я вам историю расскажу, – предложил Старшой Упыр, всей нечисти районной шеф и самого Люципера областного секретарь. – От деда ее узнал, когда еще пионером был.

– Опять соврешь, ой соврешь! – дружно заорала нежить, шефа своего куда как знавшая.

– Правду поведаю, не тонуть мне в болоте! – махнул синим кулачищем Упыр. – А если совру, то пить мне до остатка дней моих пекельных одну освященную горилку. Знатная, знатная история, доложу я вам. Здесь же и началась она, на этой поляне…

Стоял посреди поляны дед Мамай. Стоял – на панов офицеров поглядывал.

– Повесить бы тебя, сволочь кгасная! По всем пгавилам, на вегевке пеньковой да с мылом ваггавским, – мечтательно вздохнул ротмистр Клюке фон Клюгенау. – Жаль, вгемени в обгез. Шашкой пгидется.

– А и не придется, – весело подмигнул дед Мамай. – Ни вешать, ни рубить. Лучше езжай своей дорогой, пан пышный, под шабли славного отряда товарища Химерного. Не то до Страшного Суда жалеть станешь.

От такой наглости ротмистр чуть не застонал. Деду же как будто еще веселее сделалось. Стоял он в свитке старой, пояском кумачовым, революционным, подпоясанной, перед самой конской мордой, травинку в пальцах прокуренных вертя. Назад не отошел, напротив, ближе подступил.

– Красный подпевала, чаклун здешний, – пояснил хорунжий из местных. – Сильный чаклун! С нежитью знается, порчу наводит. Панов и священников на дух не переносит. Давно в Сибирь отправить хотели, только не вышло. Теперь же и вовсе – с красными снюхался, самому бандиту Химерному ворожит… А все ж таки, господин ротмистр, отпустили бы вы его подобру-поздорову! Мало ли?

– А не мало! – хмыкнул неукротимый дед Мамай. – Катитесь отсюда горшком да горошком, пока не передумал. Катитесь – и не оглядывайтесь.

– Онежане на рогах онучи сушили, – как обычно невпопад заметил белый с похмелья штабс-капитан Вершинин. – Ростовцы озеро соломой зажигали…

При этих словах Клюке фон Клюгенау понял, что стонать все-таки придется, хоть и по должности не положено. И вправду! Заблудились, приказ не выполнили, а тут этот дед!

– Мы в Малогоссии, штабс-капитан! – покосился он на безразличного Вершинина. – До Онеги и Гостова из гаубицы когпусной не добить!

– Ну, так чего, паны ахвицеры? – совсем обнаглел дед. – Распрощаемся по-доброму или как? Иначе устрою вам такой колоброд, чертям в пекле жарко станет.

– Ливны – ворами дивны, – согласно кивнул бескровным лицом Вершинин. – Кромы – ворам хоромы, Елец – ворам отец.

Не выдержал ротмистр фон Клюгенау – застонал.

Стояло над Украйной буйное лето 1919-го. Насмерть сцепился конный отряд ротмистра Клюке фон Клюгенау с боевой революционной частью товарища Химерного. Рубились, расходились по лесам и балкам, чтобы снова встретиться в лютой схватке. Имел приказ ротмистр – истребить красного командира со всем его войском, только не выходило никак. А тут три беды сошлись: заблудился отряд среди лесных тропинок, не похмелился штабс-капитан Вершинин, вдобавок красного шпиона поймали, ругайся теперь с ним! Подумаешь, дед Мамай! Хан, видите ли!

Плохо, ох плохо знал кровный остзеец фон Клюгенау Малороссию!

– Рубите! – рявкнул ротмистр, трудную литеру «р» внезапно обретая. – Получай, кр-р-р-раснопузый!

– Значится, колоброд вам и будет, – сообщил вредный дед, травинку хитрым узлом завязывая. – Прощавайте пока, панове! В пекле свидимся.

Взметнулись шашки к самому небу, ударили в пустоту. Где дед? Нет деда! Переглянулись офицеры, перекрестился кто-то украдкой…

– Предупреждал ведь! – вздохнул хорунжий из местных.

– Галичане корову в баню тащили, – кивнул штабс-капитан Вершинин, словно ничего иного не ожидавший. – У ельчан курица утенка вывела.

– Господин ротмистр, господин ротмистр! – донеслось сзади. – Разведка вернулась! Есть дорога. К полуночи в Ольшанах будем.

– По ко-о-оням!!!

– Колобгод он устгоит! Гудини кгасный нашелся! – никак не мог успокоиться ротмистр. – Ничего, мы сами кгаснопузым колобгод пгопишем! Накгоем господина Химегного тепленьким!

– Брянцы – куролесы, валдайцы – колокольники, – соглашался с ним штабс-капитан Вершинин. – Владимирцы – печи деревянные.

– Пе-е-есню! – не выдержал фон Клюгенау и, желая напомнить штабс-капитану о прикладной географии, уточнил: – Малогоссийскую!

Никто не удивился. Чего только не пели в эти годы! Переглянулись…

– Хохлы глупее вороны, а хитрее черта, – сообщил ротмистру прозревший на миг Вершинин. – Казак когда не пьет, так воши бьет, а все-таки не гуляет.

Не стал спорить с ним Клюке фон Клюгенау. К черту доморощенную мистику! Не ошиблась разведка – на верную дорогу вышли. После полуночи гореть господину Химерному в его малороссийском пекле!

Едет отряд шагом, смотрит дозор в вечерний сумрак, прикидывает ротмистр, как ловчее ему разрубить товарища Химерного от плеча до пояса…

Вот и звезды небо укрыли. Глядят вниз, дивятся. Куда спешите, добрые люди?

– Никак волки, господин ротмистр!

Заржали кони, повели тревожно ноздрями…

– Волки?! Какие еще волки?

Всего ожидал Клюке фон Клюгенау в этих края, но не волков. Однако же рассудил, что дивного в том, пожалуй, меньше, чем в фокусах красного Гудини-Мамая. Леса, глушь, дикость…

– Идти остогожно. Винтовки!

– Осташи – волчьи объедки, – зловеще обмолвился Вершинин, доставая револьвер. – Волк осташа съест, суздальцем закусит.

Стрелять, впрочем, не пришлось. Первый волк, подбежав почти к самым копытам ротмистровой лошади, тут же сдал назад. Удержав поводья, фон Клюгенау помянул на родном остзейском тысячу чертей (ой, не к месту!) и привстал на стременах.

Волки! Хоть и темно, а видно: вдоль всей лесной дороги, и слева, и справа. Почти почетный караул для государевой встречи. Недвижно стоят – то ли ждут, пока отряд проедет, то ли засаду готовят по всем уставным правилам.

– Лишь бы Волчий Пастырь не показался! – Хорунжий из местных поспешил сотворить большой крест. – Ох, только бы…

Накликал! За рядом волков появился новый зверь. Не волк даже – волчина. Всякое видеть довелось ротмистру, но и его путом ледяным прошибло: чуть ли не с быка, глаза-плошки в желтом огне, белые зубы даже сквозь темноту ночную сосчитать легко.

Стоит волчина впереди всех – на ротмистра смотрит. Внимательно так.

Выхватил фон Клюгенау верный клинок, за храбрость от самого Брусилова полученный. Шагнул вперед волчина, хвост вверх задирая…

– Не можно! – повис на локте ротмистровом хорунжий. – Ой не можно! То ж он, Пастырь, и есть!

– В Вологде два дня бьют, – подхватил заметно посуровевший Вершинин. – На третий водки дают, на четвертый – хоронят.

Вновь чертыхнулся по-остзейски ротмистр, шашку пряча. Ехали на войну – на охоту попали. Только кто охотник, кто дичь?

Словно понял его волчина. Оскалился, назад отступил. А с ним и остальные. Пуста стала дорога ночная, словно привиделось все.

– Песню! – не выдержал фон Клюгенау. – Да поггомче, глоток не жалеть!

Разогнала песня ночную тишь. Откликнулся на звонкие голоса сыч – недоволен был старый.

– А ведь жалко! – заметил Волчий Пастырь, провожая отряд долгим взглядом огненных глаз. – Люди все-таки!

Прочие волки были с ним вполне согласны.

Ближе к полуночи посвежело. Штабс-капитан Вершинин и тот, слегка оклемавшись, смог правильно сообщить, который час, для чего долго вглядывался в светящийся фосфором циферблат.

– Аккурат без пяти двенадцать. А знаете, господа, нижегородцы – не уродцы, зато Нерехта враз на ум поставит!

На этот раз и Клюке фон Клюгенау не спорил. Полночь! И если он не ошибся, если карта не лжет… А с чего бы лгать карте Генерального штаба?

– За тем холмом, господин ротмистр. Река, мост, а за мостом – Ольшаны!

Есть! Прищучим краснопузых! Недолго тебе ждать, красный командир Химерный!

– Остогожно! Остогожно! Дозог – впегед, не шуметь!..

Подобрались люди, взбодрились привычные лошади, близкий бой чуя. Сейчас, сейчас!..

– В Луцке все не по-людски, – прошептал внезапно штабс-капитан, словно чувствуя что-то, – вокруг вода, посреди – беда!

Редко ошибался бравый рубака Вершинин – даже с похмелья. Как выехали дозорные из леса, как поглядел вперед ротмистр, бросил взгляд на застывший под звездами недвижный простор…

– Так что, ваше благородие, города-то и нет!

Чуть не ударил фон Клюгенау усердного дозорного, хоть в последние годы привычку эту опасную постарался забыть. Хроникер газетный нашелся!

– Китеж, – на сей раз определенно к месту заметил капитан. – Смотришь, а не видишь!

Точно! Все есть, все как на карте: река с камышами, мост деревянный с перилами, лес вдали… Стой, какой такой лес? Не лес, там город быть должен.

Стиснул зубы ротмистр, вновь вперед поглядел. Ладно, нет Ольшан. А что в наличии?

– Мельница там, ваше благородие. Водяная, от моста чуть правее… Фу ты! Да не правее она, прямо перед мостом устроилась! Да чего же это творится?

Вгляделся фон Клюгенау: верно! Не взойти на мост – прямо на крыльцо наткнешься. Вброд? А если глубоко? А если на мельнице засада красная с пулеметами?

– Спешиться! Отгяду укгыться в лесу. Дозогным – наблюдать!..

Вдохнул ротмистр свежий травяной дух, опустил бинокль немецкий, трофейный, повернулся к Вершинину. Тот же, приказ исполнять не желая, просто лег в траву. Устроился поудобнее, на звездное небо глянул.

– Глупая истогия, пгавда? – прошептал ему фон Клюгенау, стараясь, чтобы нижние чины не услышали.

– Холмогорцы царя из-за угла встречали, – задумчиво проговорил тот, взгляд от звезд не отводя. – А юрьевцы…

– Сергей, будь человеком! – не выдержал ротмистр, на миг малый ловя заветное «р». – Мы же скоро спятим!..

– Уже! – совершенно трезвым голосом перебил Вершинин. – Уже спятили, Георгий!

Перекатился на живот, ударил добела сжатым кулаком по влажной земле.

– Разве ты не замечаешь, Георгий? Все сошли с ума: страна, народ, мы с тобой, этот сельский колдун. Все сошло с ума, даже Время! Ты что, до сих пор думаешь, мы воюем с последователями учения немецкого экономиста Маркса?

– Гас-фи-ло-соф-ство-ва-лись, господин штабс-капитан? – выдохнул сквозь зубы фон Клюгенау. – Спекуляциями по Гегелю заниматься изволите? Пгиказываю наблюдать – и докладывать!

– Водки хочу! – безнадежным тоном откликнулся Вершинин, перемещаясь на бок и прикладывая бинокль к глазам. – В Вильне семь дорог для жида и три для поляка…

Ротмистр попытался повторить про себя последнюю фразу, наткнулся на «р» в слове «дорог» и бросил безнадежное дело.

Оставалось одно – ждать и наблюдать. Докладывать, впрочем, тоже.

Первым бочку заметил не дозорный, а все тот же Вершинин. Увидел – и поспешил сообщить начальству. Так и сказал:

– Движущаяся бочка слева!

Доклад был повторен опоздавшим дозорным, постаравшимся, правда, заменить точное название на неопределенное «объект». «Объект» с хорошо различимым хлюпаньем выбрался из воды и, чуть переваливаясь, двинулся к мельнице.

– Бочка на крыльце! – бодро отрапортовал штабс-капитан, после чего фон Клюгенау с привычной для остзейца основательностью перекрестился: естественно, по-лютерански.

– Бочка в доме, дверь закрылась!

– Господин ротмистр, господин ротмистр, бежать нам надо! Сей же час! – заспешил выскочивший из темноты хорунжий.

Вторая бочка пробкой вынырнула из темной воды – и столь же легко взлетела на берег.

– Бе-жать?! – страшным шепотом переспросил кавалер Георгиевского оружия Клюке фон Клюгенау, расстегивая кобуру. – Ты сказал…

– Вторая бочка в доме!

Нрав командира знали, и хорунжий нашелся мигом:

– Совершить военный маневр! Обойти! Только скорее, скорее, это же водяная мельница, тут они и собираются!

Ротмистр сплюнул и вцепился в бинокль. Он не знал точно, принято ли в Малороссии, чтобы бочки по ночам собирались на мельнице, но паники в отряде допускать было нельзя. Тысяча чертей и одна ведьма! Бочки – не торпеды, в конце концов.

И тут он увидел стог.

Проморгал дозорный – и Вершинин не в ту секунду глаза от окуляров отвел. Вот и замечен оказался стог лишь у самого крыльца. Тяжко было стогу, но путь по ступенькам преодолел он на диво быстро. И в открывшуюся дверь нырнул с невиданной резвостью, почти не наклоняясь.

Креститься на этот раз фон Клюгенау не стал, порадовавшись, что вовремя отправил нижних чинов в лес. Впрочем, стог – не мокрая бочка, по нему можно и зажигательными…

– А вот теперь точно – гаплык! – вздохнул хорунжий, тыча вперед пальцем. – От казав же я вам, пане добродию!..

От волнения он явно растерял весь запас русских слов, полученный в унтер-офицерской школе.

– Попгосил бы использовать великогоссийскую гечь! – шепотом рявкнул ротмистр, тоже отметив данное обстоятельство. Но не утерпел: – Что там?

– Вода! Разве не видите, господин ротмистр? Вода к нам…

– Любимовцы – водохлебы, ладожане щуку с яиц согнали, – заметил штабс-капитан Вершинин, резко вскакивая и пряча бинокль. – Тамбовцы воду за степь приняли да неделю топли!

Клюке фон Клюгенау согласно кивнул, оценив точность похмельного штабс-капитана. Тонуть было самое время.

Река наступала. Ни плеска, ни волн, только сырость стала заметнее. Вот исчезли перила моста, вот закачалась на гладкой хляби мельница, вот плеснуло на сапог шагнувшего вперед ротмистра…

– Потоплеников водяник позвал, – со знанием дела рассудил хорунжий. – Да и не без русалок тут. Говорил же: гаплык! Чаклунство упыриное!

– Отходим! Быстро! – Слово «отступаем» фон Клюгенау произнести так и не смог, зато с ходу одолел несогласный с ним согласный. – Штабс-капитан, поднимайте отряд – и р-р-рысью обратно. Поищем дорогу!..

Маленькие ласковые волны уже обнимали щиколотки. Блеснул сквозь воду горящий синим огнем девичий лик…

– По ко-о-о-оням!

Звезды над фуражками, и над стриженными по уставу конскими гривами звезды, и над темными кронами, и над пустой дорогой. Не отступает ночь, отряд отступает. Обратно, обратно, к той самой поляне.

С рыси на шаг перешли, потому и запели. Вовремя вспомнил Клюке фон Клюгенау об усталых лошадях – и о нужной дороге, которую в прошлый раз наверняка не заметили. Потому и останавливаться приказывал, и походный компас зажигалкой то и дело подсвечивал.

Ротмистр даже прийти в себя успел, пусть и не в полной мере. Если подумать, что за беда? Не туда свернули, лишний час проехали. Дело военное, вся ночь впереди!

Так и объявил нижним чинам. Про бочки же велел всем видевшим молчать – как и про реку, из вековечного русла вырвавшуюся. Хорунжему особо объяснил, что никакое это не чаклунство упыриное, а природное явление. Пусть и редкое.

При слове «похмилля» штабс-капитан Вершинин на миг приободрился, но вновь поник головой. Совсем худо стало бедняге: бормочет, а что – не разобрать. И ротмистру было не до веселья, но он держался.

– Дозогный! Догоги не видишь?

– Есть тропа, вашбродь. Налево ведет!

Встрепенулся теперь и фон Клюгенау. Есть, значит, дорога. Не иначе она, нужная!

– Буй да Кадуй черт три года искал, а Буй да Кадуй у ворот сидел, – пробормотал Вершинин. Не без сарказма, зато внятно.

Фон Клюгенау подумал – и обиделся.

Лошадей решили не томить, подчиненных – лишний раз не смущать. Отряд на дороге оставили, как раз у перекрестка, на разведку же собрались втроем: ротмистр с вахмистром – и штабс-капитан в придачу. Оставлять Вершинина с нижними чинами было опасно, а вахмистра фон Клюгенау захватил в качестве специалиста по Малороссии. Взял бы другого, так негде.

Ехали рысью. Недолго, впрочем.

– Тихо, господа! Кажется, поют?

Переглянулись Вершинин с вахмистром, кивнули разом. Что спрашивать, ясное дело, поют! И не просто, не про полтавского соцкого – душевно распевают, по-церковному.

– У пгавославных имеет быть пгаздник? – шепотом уточнил фон Клюгенау, лихорадочно вспоминая календарь.

– Видать, – только и вздохнул вахмистр. – Ох, господин ротмистр, какой уж в таком лесу календарь!

– Белозерские святки, тульские колядки, сибирский Велик-пост!

Штабс-капитан полностью разделял его сомнения.

– Впегед! Шагом!

Тронулись и сразу поняли: шире стала дорога. А после и вовсе исчезла. Была дорога – полем обернулась.

Широкое поле, до горизонта. И не пустое.

– Доброй ночи, панове! И вам, и родне всей вашей!

– Добгой ночи, господа!

Приложил ротмистр руку к козырьку и головой покачал. Было отчего: там пусто, тут густо. Идет толпа ночным полем к церкви, а еще одна с края противоположного тянется. Чуть не все поле в шапках и очипках. Мерно шагают, не спешат, поют негромко, по сторонам не смотрят. Только ближние самые поздних гостей заметили. Вежливые – первыми шапки сняли.

– Не большевики, – рассудил фон Клюгенау, постепенно успокаиваясь. – Но и не нужные нам Ольшаны. Обидно, конечно…

Ударил колокол – глухо, словно из-под земли.

– …Зато имеем полную возможность получить необходимые сведения.

– Уезжать, уезжать надо! – внезапно засуетился хорунжий. – Ой, трэба, панове! Ой, що зараз будэ!..

– По-великогоссийски излагать! – скривился ротмистр. – Штабс-капитан, опгосите абогигенов!

Вершинин изумленно поглядел на начальника, пошатнулся, попытался слезть с коня…

Получилось, хоть и с третьего раза.

– Лично загублю, паникег! Без всякого тгибунала! – шептал фон Клюгенау замершему в седле вахмистру, наблюдая, как пошатывающийся Вершинин беседует с «абогигенами». – Слышите, вахмистг? Загублю!

– Так загубили уже нас всех! – махнул рукой тот. – Помните, о чем красный дед толковал? Видать, колоброд даже гаплыка горше.

Потянулась рука ротмистрова к эфесу, но спас вахмистр паникерскую свою голову. Не сам – штабс-капитан Вершинин помог. Доковылял обратно, вцепился в край седла, чтобы в пыли не растянуться.

– Докладываю! Ольшаны не здесь – впереди, как мы и ехали вначале. Тут – Мертвецкий Спас. Церковь такая, господа. Покойники данного уезда получают духовное окормление… Эх, водки бы!

Не выдержал фон Клюгенау – ударил коня каблуком в бок. Если неправда, если опять философский бред, не посмотрит, что они с Сергеем фронтовые друзья!

Недалеко проехал – и десятка саженей хватило. И раньше бы сообразил, но темнота мешала. Что ночью различишь, кроме шапки и очипка? А как подберешься ближе, как наклонишься в седле…

Майн готт! Майн либер, либер готт!..

Вздохнул ротмистр безнадежно, по сторонам поглядел и внезапно для себя встал в стременах.

– Господа! Прошу простить! Я – офицер Вооруженных Сил Юга России…

Вовремя «р» появилось!

– …Не хочу мешать вашему вечному покою, но если имеются живые… Прошу вас, очень прошу, отзовитесь!..

– Та есть, есть, пане! – прошелестело слева. – Как не быть?

– Вы и есть живой. Пока що… – справа.

– То не тратьте сил, пане зацный! – Вежливый остов в истлевшем каптане поклонился не без старинного изящества. – Присоединяйтесь, привыкать вам пора!

– Имею честь быть лютеранином! – железным голосом прохрипел Клюке фон Клюгенау. – За предложение, однако, спасибо. Всего наилучшего, господа!

И – подбросил руку к козырьку.

– Разве ты не понимаешь, Георгий? Революция – не политика, не штабная карта с синими и красными стрелами! – шептал штабс-капитан на ухо своему другу и начальнику. – Революция – действительно потрясение основ!

– Потгясение! – только и вздохнул фон Клюгенау. – Поэтический обгаз, не больше.

Горели костры, прогоняя тьму. Отдыхал отряд – и люди, и кони. Пристроились у огонька уставшие офицеры. А ночь все тянулась, тянулась, и не было ей предела.

– Сегодня ты видел этот… образ. Наша жизнь, привычная, такая дорогая нам жизнь, – не только земля и города, не только церковь и люди. Она – нечто неуловимое, духовное, восходящее к самому Небу. И одновременно – страшное, адское. Обычно все эти слои, видимые и невидимые, почти не соприкасаются, текут параллельно. Революция… В революцию все смешивается, рушится привычный Космос, жизнь теряет структуру, скелет. Вот и происходит со всеми нами, со всей жизнью нашей… колоброд.

Хотел возразить ротмистр, в огонь неровный поглядел. Не возразил.

– Хочешь сказать, что в эту ночь нам все показали… наглядно?

– Показали, – кивнул Вершинин. – Боюсь, еще не все, самое интересное впереди… А я тут прикинул, где все-таки началась заваруха – в Государственной Думе или вот в таком лесу? Обидели священник или урядник очередного деда-колдуна…

Снова смотрел в огонь фон Клюгенау. Думал. Долго думал.

– Стгашная месть?

– Страшная месть.

– Город! Ольшаны там, вашбродь. Христом-богом, город!

Закусил губу ротмистр Клюке фон Клюгенау, прижал руку к груди, усмиряя холодное остзейское сердце. Прорвались! Все-таки прорвались!

– Искали Казань, нашли леща да тарань, – начал было Вершинин, но ротмистр лишь локтем дернул. Хватит философии, в атаку пора!

– Гека есть, гебята? Мост есть?

– Та-а-ак точно-о-о!

Встрепенулся отряд, долгожданные слова услышав. Повеселели бойцы, обо всем лишнем забывая. Чего ждем? И так всю ночь проездили, проплутали!

Всю ночь? Поймал фон Клюгенау руку штабс-капитана с циферблатом светящимся, поднес к глазам… Ерунда, Вершинин спьяну просто часы не завел!

– К мосту! За мостом – в лаву! Шашки подвысь!..

Эх, чубарики-чубчики! Не поможет тебе, господин Химерный, колдовской колоброд. Ничего не поможет! Скольких уже таких к большевистской бого-душу-матери отправили, теперь и твой черед пришел вместе с красным Мамаем!

– Вперед!

Вот и «р» на месте!

– За матушку Р-р-россию! Впер-р-ре-е-ед!!!

Грустно звучала малороссийская песня – долгая, бесконечная, как эта ночь. Устал отряд. И если бы только устал!

Еле шагали кони, едва не падали с седел люди.

– А казино ничего, – равнодушным голосом заметил фон Клюгенау. – Пгистойно, чисто, пгислуга вежливая. И кгасных нет. Если бы не пгиказ, я бы, может, и остался. А ты видел хогунжего, хохла хитгого? Так и бгосился, подлец, штандагт петлюговский лобызать!.. А мне этот… телевизог больше по душе пришелся.

Дернул плечами давно протрезвевший штабс-капитан Вершинин:

– Телевизор… Не в штандарте дело, по телевизору твоему любимому нам все оч-чень убедительно продемонстрировали. В Москве то же самое, страшнее даже. Девочки тринадцатилетние собой торгуют, на каждом углу наркотики, бандиты оружия не прячут, городовые – бандитов хуже.

– Милиционегы, – без особой нужды поправил друга ротмистр. – Как у нас пги Кегенском. Так какой это был год? Сколько лет пгошло?

– Брянцы куда из дому ни поедут, далеко не отъедут, все к кружалу попадут, – то ли со значением, то ли очень впопад отреагировал Вершинин. – Какая разница, Георгий? Вот нам и еще кусочек показали. Мы хотим большевиков выгнать? Выгнали и без нас. Ну и как, нравится? Лучше стало? А ведь целый век, считай, целый век!..

Стихла недопетая песня, сбавили кони шаг. Словно и они чувствовали что-то.

– Агасферы мы с тобой, Сергей! – вновь поймал непокорную букву фон Клюгенау. – Как есть Агасферы! Только Жиду Вечному довелось из прошлого в будущее брести, а нам – куда попало… Тем, кто погиб и погибнет на фронте – и нашим, и краснопузым, все-таки легче. Для них мир по-прежнему плоский… правильный.

– Колоброд! – опять дернул плечами штабс-капитан. – И на небесах, и на земле, и под землей… Что ж, Агасфер не меньше нашего был виновен. И мы – виновны! Значит, всем не простится. Будет нам, и детям нашим, и стране всей – страшная месть. Колоброд… Может, и устоится когда-нибудь мир. Увидеть бы – до Страшного Суда!

– Прекратить, господин штабс-капитан! – вздернулся в седле ротмистр Клюке фон Клюгенау. – Не желаю больше слушать. Не простится, видите ли! Наше дело – пр-р-риказ! Деда Мамая испугались? Телевизор не понравился? На ближайшем же привале приведите себя в должный вид. Перед лешими стыдно-с!

– В Муроме и лешак – первый большак, – подумав, согласился Вершинин.

– Отря-а-ад! Па-а-ачему песню не допели? И – раз!

– Ой соврал так соврал! Ох насмешил! Ой и силен! – гоготала нечисть, распугивая ночной лес и без всякой субординации в Старшого Упыра когтями и пальцами тыча. – Гей, у кого горилка освященная есть, плесните, время самое! Да где такое видано? Слыхано где? Чтобы по лесам нашим, по тропам тайным, между живыми и мертвыми, год за годом чужие шлялись? Кто такую силу имеет? Ой, не верим! Или ты всему свидетель?

– Сам не видел, – упрямо повторил слегка обиженный шеф. – А вот дед мой, Мамай, как раз всему свидетель и есть. Ладно, не верите, ваше дело. Тем более и полночь рядом.

– Шампанского! – в один голос провыла вражья сила. – Миллениум!

Хлопнули пробки, зашипела пена, зазвенел штучный хрусталь. И вдруг сквозь гам, сквозь визг донеслось – сперва еле слышно, потом громче, громче…

Тихо-тихо стало вокруг, лишь песня гремит. Переглянулись упыры и потопельники, ведьмы и русалки. Наконец сглотнул кто-то:

– Сюда едут…

Встал Старшой Упыр, брови мохнатые сдвинул:

– Значит, нальем хлопцам. И не на донце, а как годится – по полной, до краев! Миллениум все-таки…

Помолчал, вздохнул сурово:

– А главное… До самого Страшного Суда – долго-то как!

Квартеронка

Проезжая перекресток Садовой и Добролюбова, Саша Маленин вдруг осознал, что в его жизни недостает мелкого, но очень важного компонента. Саша служил всего лишь клерком, но зарабатывал неплохо и ездил на работу за рулем собственного «Опеля»; у него имелись жена, сын, любовница, квартира, дача, два-три нескучных друга и счет в банке.

Чего еще?

Всю дорогу Саша напряженно пытался сообразить, какая именно фигурка выпала из жизненного паззла, и только на пороге офиса наконец-то прозрел: в его биографии ни разу не было пылесоса «Никодим».

Угнездившись в рабочем кресле и «разрулив» два-три неотложных дела, Саша позвонил жене и попросил зайти в магазин «Хозтовары» на Добролюбова.

– «Никодим», – сказал Саша, – это такая новая марка. Мне много раз рекомендовали.

– У нас есть пылесос, – сказала жена с неуместным, по мнению Саши, раздражением. – Неужели ты думаешь, что «Бош» хуже твоего «Никодима»?

– Не понял, – сказал Саша. – Кто в этой семье зарабатывает деньги?

Жена положила трубку, и Саша пожалел о своей несдержанности. Супруга в обиженном состоянии творила чудеса; их последствия приходилось потом ликвидировать на пределе сил, эмоций и финансовых возможностей.

Он перезвонил ей через полчаса, но телефон не отвечал.

Возвращаясь домой, он, поколебавшись, все-таки свернул на Добролюбова, проехал двадцать метров и разинул рот. Улицу и тротуар наглухо забили транспортом, так что непонятно было, кто как сюда заехал и каким образом собирается выезжать. Три ступеньки перед входом в магазин покрывало густое человеческое скопление, и Саша смутно вспомнил советские времена – в магазин привезли тогда чайники в горошек, и очередь вытянулась на километр…

Он аккуратненько, задом, выехал опять на Садовую и припарковался на вытоптанном газоне. Хозяйственный оказался закрыт, наглухо залит чешуйками жалюзи, хотя время было еще рабочее. Народ на крыльце что-то живо обсуждал.

– А что тут? – осторожно спросил Саша.

– Да пылесосы размели, – охотно пояснил мужичок в мышиного цвета кепке. – Парень вон из ЦУМа только что, говорит, там то же самое. Ажиотажный, понимаешь, спрос на «Никодим». А «Самсунги» стоят, и хоть бы хны.

– Да? – неприятно удивился Саша. Он сам не мог понять, почему невозможность купить пылесос сегодня вызвала такое острое разочарование.

– Директриса, – мужичок кивнул на закрытые двери магазина, – обещалась завтра со склада привезти сто штук. И цена, между прочим, будет новая…

Мужичок вздохнул. Саша глянул поверх голов на закрытую дверь магазина; он уже понимал, что новая цена его не испугает. Был бы товар… Подойти завтра к открытию… Или рвануть прямо сейчас на склад?

Саша нахмурился, глянул на часы. Полвосьмого; в принципе, есть возможность вычислить директрисин домашний телефон…

Он едва удержался, чтобы не хлопнуть себя по лбу. Круглосуточные супермаркеты! Отделы бытовой техники! Слава богу, не советские времена, купить пылесос можно хоть в три часа ночи!

Он поспешил к машине и два часа провел, колеся по городу. В трех крупнейших супермаркетах были закрыты хозяйственные отделы, что само по себе – дело неслыханное. Далеко-далеко от дома, в колоссальном оптовом магазине, переделанном из крытого рынка, ему наконец повезло: добыл-таки «Никодим», маленький невзрачный пылесос. Последний в партии.

– Посказились все, – недовольно сказала кассирша. – Мотор слабенький, насадки плохие, цвет только один – коричневый… А цена, как у «Боша»!

Пока Саша расплачивался, еще двое подошли и спросили, как пройти к отделу бытовой техники и есть ли в продаже пылесос «Никодим».

Подъезжая к дому (а было уже почти одиннадцать), Саша опомнился. За весь вечер он ни разу не позвонил жене. Ссоры ссорами, но надо и совесть иметь!

Держа коробку с «Никодимом» за пластиковую веревочку, он отпер дверь своим ключом и вошел на цыпочках, заранее напустив на лицо измученную мину тяжелобольного человека.

Сын спал в своей комнате. Жена сидела на кухне, перед ней на полу стояла раскрытая коробка и рядом – пылесос «Никодим», темно-коричневый, с ребристым шлангом, торчащим из бока. Жена вертела в руках щетку-насадку, будто пытаясь понять, зачем вообще нужна эта вещь и зачем она нужна конкретно ей, Сашиной жене.

Саша остановился в дверях кухни. Выпустил из рук коробку, и она тяжело грянулась о покрытый плиткой пол.

– Я купила, – сказала жена, не глядя на мужа. – Пошла за лампочками… И подумала… Там народ его так активно брал… Я подумала и… взяла.

– Ага, – безвольно сказал Саша.

Прошедший день показался дурным сном.

В пятницу вечером Саша выразил желание съездить на дачу, заранее зная, что жена откажется: у нее в субботу планировалась сауна с подружками Ларисой и Тоней. Сын традиционно проводил выходные у бабушки; Саша дал знать любовнице, что дорога свободна, купил два кило свинины для праздника жизни и семена редиски для отвода глаз. Разыскивая в кладовке складной мангал, Саша наткнулся на два пылесоса «Никодим» – они стояли рядышком, благополучно забытые.

– Тьфу ты, – сказал Саша. Пылесосы почему-то будили в нем чувство вины.

Машину он оставил под окном, намереваясь выехать рано утром. В половине двенадцатого ночи грянул телефонный звонок.

– Алло! – сказал Саша, голосом давая понять нежелательному собеседнику, что звонить в такое время – наглость и моветон.

– Саня? – быстро спросили на том конце провода. – Слава богу, ты дома…

– Кто это? – гавкнул Саша, не позволяя себя разжалобить.

– Это Захар… Захар Кононенко…

– Привет, – сказал Саша без радости. Захар когда-то был его одноклассником; последние несколько лет они виделись не то чтобы часто, но регулярно – Захар, на все руки мастер, продавал по дешевке вазочки, полочки, резные фигурки гномов для дачного интерьера и прочие изделия народного промысла. Тот же Захар три года назад сложил Маленину камин на даче и однажды починил машину, когда три продвинутые автомастерские отказались браться за ремонт.

Ни о какой дружбе между ними речь идти не могла – хотя порой Саша находил некоторую приятность в том, чтобы «раздавить» на пару с Захаром бутылку «Медовой с перцем». На даче, разумеется, и лучше поздней осенью, когда огонь в камине и дождь за окном располагают к задушевным беседам. Но теперь был май, хотя и прохладный, и Саша не считал, что поздний звонок Захара хоть сколько-нибудь уместен.

– Слушай, – сказал он сухо и посмотрел на часы. – У меня был тяжелый день… И я сплю. Позвони в понедельник.

– Саня! – взмолился голос в трубке. – В понедельник меня уже… Слушай… – Захар явно подбирал аргументы, желая удержать Сашину руку, несущую трубку на рычаг. – Слушай… Ты Янку Маасу помнишь?

Янкой Маасой звали их общую одноклассницу. Когда-то Саша целый год был влюблен в Янку; воспоминания о ней остались наполовину приятными, но только наполовину.

– Чего ты хочешь? – спросил он устало.

– Меня хотят убить, – призналась трубка.

Спокойный уик-энд с Лилькой и шашлыками определенно летел ко всем чертям. Во-первых, в субботу с утра зарядил дождик. Во-вторых, уютная Сашина подруга прислала SMS-ку с извинениями: она-де не может приехать в связи с нездоровьем. В-третьих, и в самых ужасных, у ворот дачи обнаружился Захар – у Саши создалось впечатление, что тот ночевал в обрезке огромной трубы, больше пяти лет ржавеющей в лопухах под забором.

– Ты прости, – сказал Захар с заискивающей улыбкой. – Я сейчас уйду…

Саша полез во внутренний карман, вытащил пятидесятку:

– Возьми.

– Спасибо, – пробормотал Захар, прижимая бумажку к груди. – Я верну… Честное слово – буду жив, верну…

– Ладно, – пробормотал Саша. Никогда еще он не видел однокашника в таком жалком состоянии – Захар выглядел обыкновенным бомжом, старым, несмотря на свой тридцатник, и насмерть перепуганным.

– Я уеду, – бормотал Захар, глядя в сторону. – Я тебе не буду больше докучать… Мне надо спрятаться, понимаешь, чтобы меня не нашли… Если бы еще паспорт поменять… А так – хоть с моста в воду!

– Да брось, – сказал Саша, давя невольное сочувствие. – Обойдется.

Однокашник печально покачал головой. Сделал шаг в сторону, как краб, – будто пытаясь уйти. Без особенного, впрочем, желания.

– Кстати, – сказал Саша неожиданно для себя. – А при чем тут… Янка Мааса?

Захар посмотрел ему в глаза – впервые с момента встречи.

– Ты еще спроси, – проговорил еле слышно, – при чем тут пылесосы «Никодим»…

До девятого класса Захар Кононенко был твердым хорошистом, бессменным редактором стенгазеты и компанейским, в общем-то, парнем. Учителя его любили за безотказность и неприметность и за осмотрительность, часто граничащую с трусостью; пацаны не шпыняли – во многом благодаря тому, что Сашка Маленин был к тихоне доброжелателен.

Захару удавались шаржи и самодельные комиксы. Маленин пускал их на уроке из рук в руки, пацаны ржали, картинки изымались, запись в дневник получал автор – Кононенко. Но Захар не роптал и рисовал снова; серия его карикатур на учителей долгое время украшала маленинский портфель изнутри.

Ни о какой дружбе между ними речь идти не могла – хотя порой Сашка находил некоторую приятность в том, чтобы посидеть с художником на перилах школьного крыльца, давая смешные прозвища проходящим мимо девчонкам. Иногда за такое творчество девчонки били их портфелем по голове; Сашка Маленин одноклассниц не ставил ни во что и издевался беспрестанно – над всеми, кроме одной.

Янка Мааса перешла в их школу в девятом классе. Ее попытались дразнить «негритоской», но затея умерла, едва родившись. Янка была квартеронкой – то есть на четверть африканкой; кожа светло-кофейного цвета, глаза черные, миндалевидные, волосы вьющиеся – но не курчавые, а волнистые, мягкие, свободно лежащие на плечах.

Скоро девчонки стали называть ее – шепотом, с оглядкой – Пиковой Дамой. Оказалось, Янка потрясающе гадает на картах, и что ни предскажет – непременно сбывается.

Родители ее были обыкновенные инженеры, зато бабка по материнской линии жила где-то в Полтавской области и числилась, безо всяких сомнений, ведьмой. А дед по отцовской линии, когда-то учившийся в Киевском мединституте, теперь обретался на родине, в Африке. Неизвестно, какой из него вышел врач, но то, что он – потомственный африканский колдун, тоже сомнению не подлежало.

Вот такая Янка. Случилось так, что Сашка Маленин и Захар Кононенко влюбились в нее одновременно.

Сашка был по характеру решительнее и смелее. Он взялся окучивать квартеронку по всем правилам первой любви. Приносил билеты в кино на «детям до шестнадцати», небрежно бросал на парту шоколад «Вдохновение», в присутствии Янки всегда бывал необыкновенно язвителен и потешался над одноклассниками так тонко, что порой доходило до драки. В спортзале он забирался на самую верхушку каната и оттуда заводил остроумные беседы с учителем; учитель выходил из себя, класс ржал, Янка хранила бесстрастие. В ее совершенно черных глазах ничего не отражалось – ни одобрения, ни гнева. Сашка приставал к ней с просьбой погадать, и она ответила однажды, глядя прямо и спокойно: «Нет, тебе я гадать не буду».

И – как отрезало.

Говорливый Сашка вдруг обнаружил, что не может в ее присутствии открыть рот. Что сидеть с ней за одной партой невыносимо; девчонки смеялись и перемывали ему косточки. Но самым обидным было то, что тихоня Захар Кононенко пользовался, по-видимому, куда большим успехом.

Янка даже несколько раз приглашала его к себе домой. Захар возвращался обалдевший, рассказывал мальчишкам, понизив голос и оглядываясь по сторонам:

– Там маски… такие! У Янки в комнате на стене настоящая высушенная голова… Прикиньте, да?!

Художник сделался мечтателен, бросил играть в футбол на переменах и чернильной ручкой навел на руке «татуировку», очертаниями подозрительно похожую на «Я. М.». Квартеронка милостиво улыбалась и позволяла провожать себя домой. Очень часто, уже добравшись до Янкиного подъезда, парочка описывала круг-другой вокруг хрущевской пяти-этажки и поросшего ивами двора.

Сашка не знал, что Захар говорил Янке во время долгих прогулок. Разумеется, какую-то ерунду – сю-сю, пу-сю, Яночка, ты лучше всех, ты самая красивая, и тому подобное. Сашкин язык никогда не повернулся бы сказать такую глупость и банальность; Маленин затаился и стал ждать реванша.

И дождался. К празднику Восьмое марта мальчишки сообща задумали выпустить «альтернативную стенгазету» – с портретами девчонок «как они есть на самом деле». Захар радостно выполнил социальный заказ. На его карикатурах девчонки вышли как в жизни – заносчивые, глупые, безобразно толстые либо костлявые, с длинными языками, полными сплетен. Единственной, кто выглядел более-менее прилично, была, конечно, Янка; беда заключалась в том, что специфически африканские черточки в ее облике ярко выделялись на общем фоне. А Захар, как истинный художник, поддался вдохновению и отобразил их пусть не очень зло, но довольно точно: у Янки на портрете наличествовали вывернутые негритянские губы, нос картошкой, широкие скулы и много косичек на макушке.

Перед тем как вывесить газету на доску объявлений, Сашка подкрасил лицо Янки Маасы коричневым карандашом.

На следующий день случились шум и разбирательство и даже истерики у некоторых девчонок. Но главное было не это. Маленин навсегда запомнил взгляд Янки, когда она смотрела на свой портрет; оказалось, Захар Кононенко этот взгляд запомнил тоже. И кое-что еще.

– …Она так и сказала, – бормотал Захар, не поднимая глаз от сероватой поверхности пластикового дачного стола. – Она сказала: «Что на словах – вранье. Что на бумаге – правда».

– И что? – жадно спросил Саша.

Захар поднял на него измученные глаза:

– И я к ней больше не мог подойти. Хотел… объяснить… Не вышло.

События той весны в школе запомнили надолго. Во-первых, в апреле случилось землетрясение прямо во время уроков – окна все повылетели, и уроки сорвались, но, слава богу, стены устояли.

– У нас была самостоятельная по физике, – сказал Захар. – Помнишь?

– Нет, – честно признался Саша.

Захар низко опустил седеющую голову:

– Я… понял, но… понимаешь… Я написал в коридоре… на уголке «Памятки учащимся»… Маленькими буквами… «Бобров – идиот».

– Что-то помню. – Саша сдвинул брови. Бобров из десятого «Б», драчун и хулиган, весной вдруг перестал ходить в школу – говорили, его положили в больницу на обследование. Просачивались слухи, что больница – психиатрическая…

– Понимаешь… Я написал на бумаге, что он идиот, и он стал полным идиотом…

– Он и раньше-то…

– Да нет! Он был придурок, но нормальный… Я тогда не понял. Написал в реферате по географии, что поселок Кузьки – районный центр… А он и стал районным центром! Мне географичка еще сказала, вроде в шутку, что мне повезло – когда я писал, это была грубая ошибка, а потом из-за произвола местных властей вышло, что правда… Вот тогда я стал догадываться. Написал на полях: «Контрольная по математике отменяется» – и ее на другой день отменили. Тогда я…

Захар замолчал. Взял кусок сыра с пластиковой тарелки. Меланхолично надкусил; Саша с досадой подумал, что вот суббота, Лилька не приедет, шашлыки замаринованы, а он сидит под старой грушей и слушает откровения сумасшедшего однокашника.

– Ты думаешь, я сошел с ума? – Захар поднял голову.

– Ну… – Саша поморщился, – вообще-то… Ты на двенадцатичасовую электричку успеешь?

Захар вздохнул:

– Чуть-чуть осталось рассказать… Слушай. Три дня я ходил и думал, чего бы мне написать… Например, что я нашел тысячу рублей. Или что меня позвали играть главную роль в каком-то фильме. Или что мне подарили машину… При этом, заметь, на слово мне резко перестали верить. Когда я из-за бабушки опоздал в школу – ну, бабушка заболела, я бегал в аптеку… Надо мной биологичка только посмеялась. И мать тоже… Говорю – был воспитательный час, а она – не ври, в футбол играл… Вот так. И я уже почти придумал… как тут «самка» по физике, ну, самостоятельная. И я перепутал формулу…

Захар замолчал, глядя на свои руки.

– И случилось землетрясение.

– Не веришь? – безнадежно откликнулся Захар. – Да… я перепутал формулу… по-моему, что-то напортачил с законом всемирного тяготения. И…

Саша вспомнил, что с той самостоятельной Захара увезли на «Скорой». Кононенко потерял сознание.

– …и оно сломалось, – шепотом договорил Захар. – Что-то в ее проклятии… не выдержало. Все-таки закон всемирного тяготения… знаешь… не всякой ведьме под силу.

Саша встал и открыл багажник. Вытащил мангал. Вытащил трехлитровую банку с замаринованными кусочками свинины. Мариновал безо всякого уксуса – майонез, лимон, красное вино.

– Давай жарить, что ли, – сказал сухо. – А то перекиснет.

– Я доскажу, – быстро пробормотал Захар. – Я… с тех пор… ну, как я школу окончил, ты помнишь… или нет? Ну, неважно… Я с тех пор боялся брать в руки ручку, карандаш… На доске еще мог писать… а на бумаге – нет. Дали мне справку, что у меня дисграфия или еще что-то… какая-то фигня, короче, что у меня расстройство письма… Не поступить никуда, об институте и речи нет… И стал я поделки резать из липы. Ну, кирпичи клал… В автомастерской три года… Неважно, неважно! – выкрикнул он, видя, что Сашино терпение заканчивается. – Ты знаешь, я… с тех пор время прошло… Немного рисовал… Писать мог – чуть-чуть… Заявление там на работу или просто подписаться… Уже мог! И подбили меня… Плакат им нарисовать. Чтобы рекламщикам не платить… Профессионалам… А тут – просто листовка. Про пылесосы.

– Что? – Саша резко обернулся.

Бывший однокашник смотрел на него тревожно и грустно, как старая собака.

– Я нарисовал пылесос, – тихо сказал Захар, отводя глаза, – и написал… написал: «Пылесос „Никодим“ – позарез необходим».

– Что?!

– Ты знаешь. – Захар втянул голову в плечи. – Потом… вот… такое… и они узнали.

– Кто – «они»?

– У меня под домом дежурят, – продолжал Захар, глядя мимо. – Звонили… обещали миллион долларов… Потом, когда я для них стану рекламу рисовать…

Саша молчал.

– А другие обещали убить. – Захар потер ладони. – За такое убивают… правда?

Саша выпустил мангал, тот улегся на траву, растопырив три коротких ножки.

– Так, – сказал Саша. – А ну выметайся отсюда. Давай чеши, чтобы духу твоего…

Захар покорно поднялся. У калитки остановился, обернулся:

– За деньги спасибо… Только… Это ты ей тогда портрет подрисовал. Я знаю.

– Иди себе!

– Я почему тебе все рассказал… Потому что это ты подрисовал. И она… про тебя сказала тоже. Тогда. В проклятии.

Захар Кононенко повернулся и вышел за ворота.

«Врал, подлец. Или крыша поехала. Параноик чертов. Миллион баксов… убить обещали… Кому он сдался, псих?! Блин, я столько шашлыка один не сожру!.. Ладно, пожарю, там видно будет. Как в анекдоте: „Что не съем, то понадкусываю!“

Руки предательски дрожали. Остро пахнущие куски свинины выскальзывали из пальцев.

«Это не от страха, а от лютой ненависти!» – пришел на ум финал другого анекдота. Такие цитаты всегда помогали успокоить нервы. Вот и сейчас: Саша криво, по-волчьи усмехнулся. Нанизал последний шампур. Огляделся в поисках чистой ветоши. На краю раскладного стула, где сидел Захар, обнаружился мятый клочок бумаги. Придавленный камешком, чтоб ветром не унесло. Тайком оставил, зараза…

Впрочем, бумага не граната, а хозяин дачи за бывшим однокашником особо не следил. Записка? А хоть бы и так!

В самый раз сойдет руки вытереть.

Любопытство победило: прежде чем использовать записку по назначению, Саша принялся разбирать каракули Захара. Дисграфия, чтоб тебя! Первоклашки разборчивей пишут…

«Я знал ты не поверишь. Я тебе правду… а ты… Зря. Удачи, Саня!»

Ага, правду. Держи карман шире! Нашел дурака…

Тем не менее вытирать руки Захаровым посланием Саша раздумал. Отыскал кусок старой газеты. Вскрыл купленный заранее пакет, засыпал в мангал уголь.

Правду он, бомжара… правду…

Из багажника Саша извлек флакон с разжигателем, плеснул на уголь. Поднес спичку. Гори он синим пламенем, этот Захар, с его проблемами… Сиреневые язычки жадно облизали топливо. Буквально через минуту уголь зарделся, словно от смущения. Вскоре пламя сошло на нет, от мангала ощутимо потянуло жаром. Настало время шампуров.

«Ну ладно, допустим, Захар не врет. Насчет проклятия. Я ведь Янке только лицо подкрасил, карандашом. Значит, на Захаре процентов восемьдесят, а на мне – двадцать. Хорошо. Допустим…»

Саша любил мыслить конкретно. Числами. Процентами. Суммами.

Поднялся легкий ветер. Словно вдруг заработали два пылесоса «Никодим», без дела скучавшие в кладовке. Два никому не нужных пылесоса. Два позарез необходимых каждому гражданину пылесоса.

«Я всего лишь сделал допущение. Верно? Если на мне проклятие, еще со школы, оно как-то должно действовать. Как? „На словах – вранье. На бумаге – правда“. Когда Захар рассказывал, я ему не верил. Когда прочитал его чертову записку…

На бумаге – правда…»

Саша честно попытался вспомнить: что ему довелось писать от руки или набирать на компьютере за годы, минувшие после окончания школы. Бред собачий. Тонны бумаги. Но, может, было что-то особенное? Имевшее последствия, которые он не сопоставил?

Ничего экстраординарного на ум не приходило.

SMS-ки на мобильнике? Нет, речь шла о бумаге… Институт? Конспекты? Диплом? Изложение прописных истин, доказанных много лет назад. Правда, письменные экзамены Маленин сдавал куда успешнее, чем устные. Действие проклятия? Вряд ли. Просто язык не слишком хорошо подвешен. Женитьба? Окучивая привередливую Татьяну, Саша действовал больше подарками и приглашениями в кафе. Пылкие речи и любовные записки здесь не котировались. Работа в «Элитстрое»?

Работа…

– Иван Антонович, комиссия приехала!

– Зови скорее! Чего стоишь? Только их и ждем!..

«Поляну» строители накрыли по-царски. Как и на всех предыдущих объектах «Элитстроя», где Саше доводилось бывать в составе комиссии по сдаче жилкомплексов «Олимп». «Третий – не лишний!» – любил говаривать шеф, со значением подмигивая Маленину, которого регулярно посылали третьим.

Раз за разом.

– Может, сперва объект посмотрим? – для приличия заикался зам, напуская на себя показную строгость.

Глава комиссии благодушно махал пухлой ручкой:

– Успеется. Объект не волк, в лес не убежит.

– Все путем, – присоединялся начальник участка, скручивая пробку у штофа «Купеческой». – По высшему классу, мама не горюй. Утеплитель в паре мест проложим, столярочку докрасим и окна помоем. Неделя максимум!

Маленин помалкивал. Он собаку съел на таких делах. Тут и высшего образования не надо, чтобы понять: работы осталось на месяц-полтора. Однако глава комиссии закусывал водку балыком и лоснился от удовольствия. Зам старательно следовал его примеру. После застолья глава распорядится составлять акт, Саша возьмет заранее подготовленные бланки, впишет все необходимое: соответствует, отвечает нормативам, сдано в срок…

Третий – не лишний.

Не было случая, чтобы после акта сдачи-приемки, заполненного Александром Малениным лично, в доме позднее обнаружились недоделки или неполадки. Даже когда при высотных работах, нарушив правила безопасности, разбился монтажник Николай Курсак, дело сошло на тормозах, а монтажника реаниматоры вытащили с того света. Потому что некий Маленин написал: все в порядке. И баста.

На бумаге – правда.

Вот, значит, как. А он, дурак, еще удивлялся: в должности не повышают, хоть убей, гоняют по объектам «третьим-не-лишним», а зарплату без напоминаний и просьб трижды поднимали. За что? А вот за это самое, господин проклятый! Выходит, он, Александр Маленин, – живой талисман «Элитстроя»? «Подкова на счастье»?!

Саше стало обидно. Но не слишком.

В конце концов, работа как работа. И платят хорошо. Один из его нескучных приятелей, Тоха-балабол, хозяин автомойки и магазина с запчастями, всегда говорил: «Твори, пацан, бабло! Бабло всегда побеждает зло!» Фразу эту Тоха перенял у старших товарищей по бизнесу.

Проклятие? Хрен тебе, Янка Мааса, смуглая квартеронка, первая любовь!

Благословение!

Так, самое время перевернуть шампуры. По классическим правилам шампур следует переворачивать всего один раз: чтобы корочка с двух сторон зажарилась, запеклась до хруста, а сок остался внутри, не вытек на угли. Такую «классику», в отличие от всяких Бахов-Брамсов, Саша уважал.

От важного занятия его отвлекли далекие хлопки. Маленин прислушался.

Бах! Бах! Брамс!

И четвертый хлопок; допустим, этот… Децл!

Шпана петардами балуется? Кто-то из стройпистолета заклепки сажает? А-а, какая разница!

«На словах – вранье. На бумаге – правда». Ладно, с бумагой разобрались. Если всего двадцать процентов правды добавляется, уже на бутерброд с икоркой хватает. А вот слова… Получается, ему, Сашке Маленину, никто не верит? На эти самые двадцать клятых процентов?

Саша задумался. От мыслительного напряжения и жара мангала его пробил пот. Любой человек не всем на слово верит, так? Так. Сомневается. А если к сомнениям еще двадцать процентов накинуть?..

– …Танюха, я завтра на дачу! Поехали?

– Ты же в курсе, у меня по субботам сауна…

Глядит искоса, кривит ярко накрашенный рот.

– Ну, как знаешь, а я съезжу. С редиской разберусь, свежим воздухом подышу. А тебе удачно попариться!

– И тебя, Санек, с легкой парой!

Послышалось? Или Танька нарочно?

Конечно, не верит! И про Лильку наверняка знает. Только молчит, свою выгоду блюдет. Он ведь деньги в дом приносит. Сын опять же… Блин! Дурак ты, Саня, баран лопоухий! Хоть бы раз задумался: с кем твоя Танька по саунам субботничает? С подружками?! Ага, держи карман шире!

Раньше тебя доверие – или равнодушие – жены вполне устраивало.

А сейчас неверие – или равнодушие – устроит?!

– Привет, Вадюшка! Папка по тебе знаешь как соскучился?!

– Знаю, – бурчит сын, взлетая к потолку.

Врет папка. Он всегда врет. Ничего он не соскучился. Зато пожарную машину купил. С дверцами, фарами-фонарями и выдвижной лестницей. Ну и ладно. Папы вечно нет дома, папа на работе, папа с друзьями в кабаке, папа с тетей Лилей, папа запирается с мамой в спальне, папа уехал на море – а потом врет, врет, врет: соскучился…

Пусть врет папка.

Зато подарки дарит.

«Господи, за что?!» – в отчаянии воззвал Саша. Господь, явившийся воображению почему-то в облике Янки Маасы, беззвучно ответил: «А ты как думаешь?»

Катаешься как сыр в масле, дуралей?

А тебя ножичком исподтишка – на ломтики, на ломти…

– …Я хочу поднять этот тост за нашего дорогого Борислава Олеговича! Здоровья вам, Борислав Олегович, хорошего настроения и толковых подчиненных! А мудрости желать не стану: куда ж еще?! Больше просто не бывает!

Улыбается шеф, благодарит, руку с рюмкой тянет. Глаз острый щурит. Врешь ты все, мил-дружок Маленин, думает. Насквозь тебя вижу. Дураком старым меня считаешь, подсидеть надеешься, на теплое место метишь. Ври, Сашок, да смотри, не завирайся. Были б у тебя мозги и удача – пришлось бы выкинуть талисман на помойку. К счастью, обделила тебя судьба. Одно и дала: фарт немереный и вранья с три короба.

Это хорошо.

Брехливой собаке Бог клыки стачивает.

Захар, сука поганая, что ж ты со мной сделал?! Откуда взялся на мою голову со своими откровениями?! Жил бы себе, как раньше, поживал, плевал в потолок… Трахал бы Лильку по субботам, с друзьями водку пил, Танька бы вид делала, что ничего не замечает, – а я б и вправду не замечал… Подавиться тебе, Захар, и твоей правдой, и твоим враньем! Убить тебя хотели? Правильно хотели! Я тебя, козла, поймаю – сам придушу!

От душевного расстройства Саша извлек из багажника бутылку красного «Ахашени», со злостью вырвал пробку, едва не сломав штопор, – и залпом выхлебал добрых полбутылки прямо из горлышка.

Скрипнули ворота.

– Саня! Они… Спрячь меня!

У ворот стоял трясущийся Захар. Лицо его было в крови.

– Ты что, совсем придурок?! Они же сюда за тобой явятся… и меня, как свидетеля…

– Они не видели!.. Я побежал, а они… Саня, кажется, они друг друга перестреляли!

Далекие петарды получили объяснение. А желание придушить однокашника собственными руками – новый импульс.

– Точно не видели?

– Точно! Клянусь!

– Ладно. – Саша выглянул за ворота. Вроде и правда тихо. – Сходи к умывальнику, ополоснись. Потом расскажешь.

Из сбивчивого рассказа Захара выяснилось следующее. На полпути к станции его встретили. Юркнуть в кусты Захар не успел. Бритоголовый амбал, выбравшись из черного «БМВ», молча врезал жертве по зубам – для профилактики – и стал заталкивать на заднее сиденье. Сопротивления Захар не оказал. Во всяком случае, до тех пор, пока рядом не тормознула другая тачка. Кажется, в «Вольво» сидели заказчики рекламы пылесоса «Никодим». После короткого выяснения отношений, сводившегося преимущественно к жестам и междометиям, началась пальба. Дальше Захар смотреть не стал: ринулся в кусты, кубарем скатился в балку и дал деру.

– Да, влип ты конкретно…

Саша налил трясущемуся Захару вина и достал вторую бутылку. Мотнул головой на поспевшие шашлыки: кормись! Душить Захара расхотелось.

– Но ты все-таки придурок!

Захар виновато развел руками, расплескав «Ахашени».

– Твоя проблема решается в один момент. И моя, кстати, тоже! – Эта мысль, честно говоря, только сейчас пришла в голову Маленину, и он сразу повеселел. – Ты ж записку мне накорябать смог?

– Смог, – не стал отпираться Захар.

– Значит, садись и пиши: «У меня все будет о'кей. Они все от меня завтра же отстанут, я за год заработаю кучу бабок, женюсь на Наоми Кэмпбелл, проживу сто… нет, триста!.. пятьсот лет!..» И все такое. Оно ж у тебя сбывается? Сбывается. Пользуйся, дурья твоя башка! А потом я напишу… или нет, лучше ты про меня напишешь – у тебя восемьдесят процентов…

Захар смотрел на него грустными глазами побитой собаки.

– Если б все так просто было… Думаешь, я совсем дурак? Думаешь, не пробовал?

– И… что? – Честно? Лучше тебе не знать. Крепче спать будешь.

– Н-не понял…

– Нельзя проклятого его же проклятием спасать. Оно… в резонанс входит, что ли? Отдача потом такая… Лучше не пробовать. Здоровье дороже.

– А если… вперекрест?! Ты про меня пишешь, а я – про тебя!

– Не выйдет. Или еще хуже будет. У нас проклятие – общее. На двоих.

– Врешь! – Саша взмахнул шампуром, словно шпагой, едва не пронзив однокашника. – Ты когда мне все рассказал, я тебе не поверил. Прогнал взашей. А когда записку твою прочел – поверил! Действует оно вперекрест! Действует!

Взгляд Захара остался прежним.

– Нет, Саня. Ты мне просто так поверил. Это ты сам себе признаться боялся…

Оба мужчины надолго замолчали, уставясь в землю.

Большая собака осторожно проползла в щель под забором.

С дачи оглушительно несло едой, но инстинкт подсказывал собаке: рано. Надо дождаться, пока чужие люди уедут. Можно было, конечно, рискнуть взять чужаков «на любовь». Явиться, виляя хвостом, униженно заглянуть в глаза, устроить грустный скулеж… Такая игра, бессмысленная с местными недоверчивыми жадинами, иногда срабатывала с дачниками. Особенно с их щенятами.

Но инстинкт, жестокий мудрец, держал голод за шкирку железными пальцами. Не пускал. «Ждать! – командовал инстинкт. – Ждать и не лезть со своей блохастой любовью!» Инстинкт умел трезво оценивать ситуацию.

А собака, которую звали Дыркой, умела терпеть.

События сменяли друг друга. Один человек приехал вместе с едой, второй вылез из укрытия вместе с бедой. Бедой пахло и от первого, но слабее. К счастью, первый оказался глух к собственным запахам и остался на даче. Они лаяли друг на друга, потом первый человек зарычал, и второй убежал. Первый звякал банкой о металл и разжег огонь. Еда, еле различимая раньше, взвила свой запах, словно знамя. Видимо, почуяв это, вдалеке громыхнула опасность, и второй человек вернулся, воняя страхом отсюда до пруда.

Все это происходило не подряд, а с перерывами, но собака была не в ладах со временем. Ей казалось, что аромат мяса плывет над дачей целую вечность.

Маясь под забором, Дырка слушала, как двое скулят. Едят и скулят. В короткой собачьей памяти застряло новое слово. Рычащее слово «квартеронка». Скажи кто-то Дырке, что она тоже в некоторой степени квартеронка, собака и ухом не повела бы.

И зря.

Родители Дырки числились банальными дворнягами, каких в дачном поселке – пруд пруди. Зато дед по материнской линии, знаменитый Ярчак батьки Кулиша, славился по области и за ее пределами. Бабка же по отцу имела паспорт с родословной, выписанный не где-нибудь, а в «Dinastia Bradly», осиновском питомнике доберманов и минпинов цвергпинчеров. Гулящая была бабка, мир ее праху… Все это никак не сказывалось на Дыркиных похождениях, но в редкие минуты сытости собака не сомневалась, что достойна лучшей жизни. Зря, что ли, кобели бегали за ней стаей, а суки-соперницы и огрызнуться не смели?

Главное: уметь ждать.

И все будет.

Хлопнула дверца машины. Чихнул, заурчал мотор. Выждав, пока рев автомобиля стихнет за Яльцевой рощей, собака ринулась в щель. И судьба вознаградила Дырку за умение слушать приказы инстинкта.

Остатки шашлыка.

Куски батона, обжаренного над мангалом.

Она съела даже лук из эмалированной миски.

Подул ветер. Прямо на собаку, дремлющую на солнышке, со стола слетел лист бумаги. В этот лист ничего не заворачивали, рук об него не вытирали и в качестве скатерки не использовали. Удивительный лист. Почти живой. Словно с дерева упал.

Вверху корявым почерком, напоминающим галочьи следы на снегу, было написано:

«Янка, прости нас!»

И ниже, острыми угловатыми буквами с обратным наклоном, еще раз:

«Янка, прости нас!»

Оставшееся на листе место занимал рисунок, сделанный шариковой ручкой. Двое старшеклассников с виноватыми физиономиями стояли возле стенгазеты, еле намеченной резкими, отрывистыми штрихами. Четко выделялись канцелярские кнопки, которыми газету крепили к стене. Между лоботрясами счастливо хохотала смуглая девчонка в форме с передником, держа обоих парней за руки.

Очень красивая девчонка.

Впрочем, Дырку рисунок не заинтересовал. Шашлык пахнет куда вкуснее, чем надежда. Собака немного покаталась на спине, заходясь от удовольствия, легла прямо на исчерканный лист, свернулась калачиком и уснула. Дырка не знала, что написанное на бумаге – правда. Она и к сказанному-то относилась с подозрением.

А девчонка все смеялась.