Часть 1 Перспектива

Глава 1 Основная идея

Наше понимание мира несовершенно, потому что мы яв­ляемся частью того, что пытаемся понять. Разумеется, на нашу способность познания природы влияют и другие об­стоятельства, но тот факт, что мы представляем собой часть мира, препятствует пониманию взаимосвязей в нем.

Понимание ситуации и участие в ней предполагает на­личие двух функций. С одной стороны, люди пытаются познать мир, в котором живут. Я назвал это когнитивной функцией. С другой стороны, они стараются повлиять на мир и изменить его в свою пользу. Раньше я называл это функцией участия, теперь же считаю более уместным тер­мин «манипулятивная функция». Если бы эти две функ­ции были отделены одна от другой, то могли бы идеально исполнять свою роль: понимание участников приводило бы к накапливанию информации, а их действия — к желае­мым результатам. Можно предположить, что эти функции на самом деле существуют отдельно друг от друга. И подоб­ная гипотеза уже возникала — например, в экономической теории. Однако это предположение неоправданно, за ис­ключением редких случаев, когда люди прилагают созна­тельные усилия по разделению этих функций. В частности, так поступают ученые, изучающие социальные процессы, но подобные действия не под силу самим участникам этих процессов. По причинам, которые я исследую ниже, ученые в области социальных наук, особенно экономисты, склонны игнорировать этот факт.

Действуя одновременно, обе функции могут влиять друг на друга. Для того чтобы когнитивная функция была спо­собна создать знание, она должна рассматривать социаль­ные явления как данность — только тогда явление будет считаться фактом, относительно которого можно выска­зывать какие-то замечания. Точно так же для того, чтобы достигать желаемых результатов, мы должны основывать свои решения на знаниях. Однако в случае, когда обе функ­ции действуют одновременно, явление включает в себя не только факты, но и намерения или ожидания. Мы можем нарисовать однозначную картину прошлого, однако буду­щее во многом определяется действиями участников про­цесса. А это значит, что люди не могут основывать свои ре­шения лишь на знаниях, ведь им приходится иметь дело не только с фактами из настоящего и прошлого, но и с непред­виденными обстоятельствами, возможными в будущем. Намерения и ожидания играют важную роль в социальных процессах. Они устанавливают двустороннюю связь между мышлением людей и теми условиями, в которых они на­ходятся. Это приводит к двустороннему влиянию: с одной стороны, намерения и ожидания вносят в ход событий эле­мент неуверенности или неопределенности, а с другой — не позволяют считать точку зрения участников процесса объективной (то есть знанием).

Для того чтобы некая функция определялась однознач­но, требуется независимая переменная, определяющая величину зависимой переменной. С точки зрения когни­тивной функции объективное положение вещей считает­ся независимой переменной, а мнения участников — за­висимой; с точки зрения манипулятивной функции все наоборот. В рефлексивных ситуациях каждая из функций лишает другую независимой переменной, необходимой Для получения определенных результатов. Я назвал такое двустороннее взаимодействие рефлексивностью. Рефлек­сивные ситуации предполагают недостаточную связь меж­ду мышлением участников и реальным положением вещей. Возьмем, к примеру, фондовый рынок. Акции покупаются и продаются в расчете на изменение их цен в дальнейшем, однако будущие цены определяются сегодняшними ожида­ниями инвесторов. К ожиданиям нельзя относиться так же, как к знаниям. При отсутствии точного знания участники склонны использовать в процессе принятия решения суж­дения или предубеждения. В итоге результат отличается от ожиданий.

Экономическая теория стремилась исключить рефлек­сивность из предмета изучения. Сначала классические экономисты попросту считали, что участники рынка при­нимают решения исходя из совершенного знания, которое рассматривалось в качестве одного из постулатов теории совершенной конкуренции. Основываясь на подобных по­стулатах, экономисты создали кривые спроса и предложе­ния и объявили, что решения участников могут быть опи­саны с их помощью. Когда это умозаключение подверглось критике, экономисты перестроили линию обороны с по­мощью методологических упражнений. Лайонел Роббинс, мой преподаватель в Лондонской школе экономики, счи­тал, что экономика изучает лишь связь между спросом и предложением, а причины их формирования остаются вне пределов этой науки. Воспринимая спрос и предложение как данность, он отрицал саму возможность рефлексивной взаимосвязи между ними. Кульминацией использования такого подхода стала теория рациональных ожиданий, каким-то удивительным образом предположившая, что будущие цены могут определяться как независимая ве­личина, не связанная с предубеждениями и искаженным восприятием, столь распространенными среди игроков на рынке.

Я склонен считать, что теория рациональных ожиданий дает полностью неверную картину действия финансовых рынков. Хотя за пределами академических кругов к ней не относятся как к чему-то серьезному, идея самокоррек­ции финансовых рынков и тенденции к установлению на них равновесия остается доминирующей парадигмой, на которой основаны многие распространенные в настоящее время синтетические инструменты и оценочные модели. Я считаю, что такая парадигма является неверной и требует срочной замены.

Участники рынка не в состоянии полагаться при приня­тии решения на знание. Двусторонняя рефлексивная связь между когнитивной и манипулятивной функциями добав­ляет в каждую из них элемент неуверенности или неопреде­ленности. Это в равной степени применимо и к участникам рынка, и к финансовым учреждениям, отвечающим за ма­кроэкономическую политику и существующим для надзора за рынками и для их регулирования. Обе эти группы дей­ствуют на основе несовершенного понимания ситуации, в которую они вовлечены. Невозможно исключить элемент неопределенности из двусторонней рефлексивной связи между когнитивной и манипулятивной функциями, и наша способность выживать в таких условиях могла бы значи­тельно усилиться, если бы мы признали этот факт.

Это приводит меня к основной идее моей концепции: я убежден, что социальные явления имеют иную природу, чем естественные. Естественные, природные явления происходят в результате цепочки событий, одно из которых прямо влия­ет на последующее. Что же касается взаимоотношений между людьми, то здесь ситуация гораздо сложнее. В нее вовлечены Не только факты, но и мнения участников, и к изменению си­туации приводит взаимодействие между фактами и восприя­тием. В каждый момент времени существует двусторонняя связь между фактами и мнениями: с одной стороны, участни­ки стараются понять происходящее (а это понимание вклю­чает в себя как факты, так и мнения), с другой — повлиять на ситуацию (что опять-таки включает и факты, и мнения).

Взаимодействие между когнитивной и манипулятивной функциями вторгается в цепь событий, и тогда одни фак­ты не приводят к возникновению других. В расчет прини­маются мнения участников, которым также свойственно меняться. Так как мнения не всегда соответствуют фак­там, в причинно-следственной цепочке возникает элемент неопределенности, отсутствующий в природных явлениях. Этот элемент неопределенности влияет и на факты, и на мнения участников. Природные явления не всегда объяс­няются универсальными научными законами, но к соци­альным явлениям такие законы применимы в еще меньшей степени. Например, принцип неопределенности Гейзенберга не может описать поведение квантовых частиц или волн, он только утверждает, что их поведение не может быть де­терминировано. Отчасти подобный принцип неопределен­ности применим в отношении социальных процессов.

Я объясняю элемент неопределенности, присущий соци­альным событиям, с помощью теории истины, основанной на соответствии, и концепции рефлексивности. В классиче­ской логике понятие рефлексивности использовалось для описания связи объекта с самим собой. Я использую его в несколько другом смысле — для описания двусторонней связи между мышлением участников и ситуацией.

Знание основывается на истинных утверждениях. Утверждение является истинным, только если ему соответ­ствуют факты. Так говорит нам теория истины, основанной на соответствии. Для установления соответствия необходи­мо, чтобы факты и относящиеся к ним утверждения были независимы друг от друга. Это невозможно в тех случаях, когда мы сами являемся частью мира, который стремимся осознать. Именно поэтому люди при принятии решения никогда не опираются только на знание. Недостаток зна­ния компенсируется догадками, основанными на опыте, инстинкте, эмоциях, ритуалах и других псевдоистинных концепциях. Элемент неопределенности добавляется в ход событий именно за счет предубеждений или неправильных представлений.

Удивительно, почему концепция рефлексивности не по­лучила всеобщего признания. Если говорить о финансовых рынках, то я знаю ответ: рефлексивность не позволяет эко­номистам создать теорию, объясняющую и предсказываю­щую поведение финансовых рынков подобно тому, как объ­ясняются или предсказываются природные явления. Для того чтобы сохранить статус экономики как науки, эконо­мисты всеми силами стараются исключить рефлексивность из своего объекта изучения. Я с этим не согласен: поскольку социальные процессы и природные явления имеют различ­ное устройство, большой ошибкой было бы моделировать экономику исходя из постулатов ньютоновской физики. Когда же дело касается других аспектов окружающего мира, здесь я затрудняюсь с объяснением, потому что не очень силен в философии. Мне кажется, что философы пытались справиться этой проблемой поразному. К примеру, Аристо­тель различал теоретический разум (то есть когнитивную функцию) и практический разум (то есть манипулятивную функцию). По всей видимости, философы находились под таким большим влиянием когнитивной функции, что по­просту не уделяли манипулятивной функции должного внимания.

Философы признавали и исследовали когнитивную не­определенность, связанную с утверждениями, соотнося­щимися с самими собой. Впервые этот вопрос был поднят критским философом Эпименидом, утверждавшим, что критяне всегда лгут. Парадокс лжеца позволил Бертрану Расселу прийти к разделению утверждений, которые явля­ются соотнесенными с самими собой, и теми, которые та­ковыми не являются. Философы-аналитики также изучали вопросы, связанные с речевыми актами (утверждениями, непосредственно влияющими на ситуацию, которой они посвящены), однако их интересы были в основном связаны с когнитивным аспектом вопроса. Тот факт, что социальные события по своей сути отличны от природных явлений, не получил широкого признания. Напротив, Карл Поппер, основной источник моего вдохновения, заявил о доктрине единства научного метода, иными словами — о примени­мости одних и тех же методов и критериев при изучении природных и общественных явлений. Разумеется, это была не единственная точка зрения, выдвинутая на первый план в то время, однако с ней соглашалось большинство ученых, изучавших социальные явления и жаждавших такого же признания, что и их коллеги в сфере естественных наук. Так поступают не все исследователи в области социальных наук. К примеру, антропологи и большинство социологов даже не пытаются имитировать естественнонаучный подход. Одна­ко такие ученые находятся в меньшинстве.

Теория рефлексивности направлена на выявление связи между мышлением и реальностью. Она применима только для узкого сегмента действительности. В области природ­ных явлений события происходят вне зависимости от того, что о них думает кто-либо. Это означает, что естественные науки способны объяснять и предсказывать порядок собы­тий с достаточной уверенностью. Рефлексивность связана с социальными явлениями (точнее, с ситуациями, когда участники основывают свои решения на знании), и именно это создает для социальных наук проблему, отсутствующую в естественных науках.

Рефлексивность можно рассматривать как циркулярность или петлю между мнениями участников и состоя­нием дел. Люди основывают свои решения не на реальной ситуации, которая может быть для них невыгодной, а на собственном ее восприятии. Их решения влияют на поло­жение дел (манипулятивная функция), а изменения в си­туации ведут к изменениям в их восприятии (когнитивная функция). Обе функции действуют одновременно, а не по­следовательно. Если бы действие было последовательным, то установилась бы четкая и определенная связь между фактами, восприятием, новыми фактами, новым восприя­тием и так далее. Но оба процесса протекают одновременно, и поэтому возникает неопределенность как в восприятии участников, так и в реальном ходе событий. Это особенно полезно учитывать в случае финансовых рынков. Можно называть такое положение вещей циркулярностью или ме­ханизмом обратной связи, однако фактом остается двусто­роннее взаимодействие. Циркулярность не то же самое, что ошибка интерпретации, — напротив, ошибочным является отрицание циркулярности. Теория рефлексивности при­звана исправить эту ошибку.

Проблемы социальных наук — ничто по сравнению с той ситуацией, в которой вдруг обнаруживают себя ее участни­ки. Их решения влияют на будущее, однако они не могут основывать свои решения на знании. Они должны сформи­ровать для себя картину мира, но эта картина вряд ли будет соответствовать реальному положению дел. Участники си­туации, осознают они это или нет, вынуждены действовать в соответствии со своей верой, не основанной на реально­сти. Неправильное восприятие реальности и другие преду­беждения играют для формирования последующих собы­тий гораздо большую роль, чем принято считать. Теория рефлексивности призвана дать новое видение ситуации, и убедительным примером этого станет анализ нынешнего финансового кризиса.

Прежде чем описать теорию рефлексивности более де­тально, я считаю полезным рассказать о том, как на про­тяжении многих лет ее развивал. Теория была основана на моем личном опыте. В достаточно молодом возрасте я при­шел к выводу, что идеология, которая исходит из неверных предпосылок, может изменить действительность. Я также убедился в том, что бывают времена, когда нормальные правила неприменимы, а нормой становится ее отсутствие.

Глава 2 Автобиография неудавшегося философа

Философия интересовала меня всегда. С самого раннего возраста я хотел понять самого себя, мир, где появился на свет, смысл жизни, а чуть позднее, когда узнал о существо­вании смерти, — какое отношение она может иметь ко мне. Я начал читать книги классиков философии еще подрост­ком, однако особую важность мое обучение приобрело во время оккупации Венгрии нацистами в 1944 году и позднее, когда я в 1947 году эмигрировал в Великобританию.

1944 год оказал сильнейшее влияние на формирование меня как личности. Не стану вдаваться в детали происхо­дившего, потому что мой отец описал это лучше, чем мог бы сделать я сам. Представьте себе подростка четырнадцати лет, выходца из среднего класса, внезапно столкнувшегося с высокой вероятностью депортации или даже смерти толь­ко из-за своего еврейского происхождения. К счастью, мой отец был подготовлен к такому развитию событий: во вре­мена революции в России ему довелось пожить в Сибири, и это изменило его. Когда началась Первая мировая война, он пошел добровольцем в армию Австро-Венгрии, попал в плен на русском фронте и был отправлен в Сибирь. Еще сохраняя свои амбиции, он стал редактором газеты, издававшейся заключенными. Газета называлась «Нары» — она писалась от руки, экземпляры прибивались гвоздями к нарам, а ав­торы статей прятались за нарами и оттуда слушали коммен­тарии читателей. Популярность моего отца была столь вы­сока, что заключенные избрали его своим представителем. Однажды из соседнего лагеря бежали несколько заключен­ных, и в ответ на это их представитель был расстрелян. Не дожидаясь повторения этой истории в своем лагере, отец организовал групповой побег. Его план состоял в том, что­бы выстроить плот и плыть на нем к океану. К сожалению, он не знал, что все сибирские реки впадают в Северный Ле­довитый океан. После нескольких недель движения по реке беглецы поняли, что плывут в направлении Арктики, и им потребовалось несколько месяцев для того, чтобы выбрать­ся из таежной глуши. В это время в России произошла ре­волюция, захватившая беглецов в свой водоворот. Мой отец пережил множество приключений, прежде чем добрался домой в Венгрию; оставшись в лагере, он попал бы домой намного раньше.

Вернулся он другим человеком. Опыт, полученный во время революции в России, сильно повлиял на него. Он растерял свои амбиции и хотел лишь наслаждаться самим процессом жизни. Он преподал детям ценности, сильно от­личавшиеся от принятых в нашем окружении. Ему совер­шенно не хотелось сколотить состояние или занять видное положение в обществе. Напротив, он работал не больше, чем требовалось для того, чтобы свести концы с концами. Я помню, как однажды он послал меня к одному из своих крупных клиентов для того, чтобы взять у того денег в долг и поехать отдохнуть на лыжный курорт. Несколько недель после отпуска отец находился в плохом настроении, потому что долг надо было отдавать. Можно сказать, мы были уме­ренно процветающей, но не типичной буржуазной семьей и гордились тем, что не такие, как все.

Когда немецкая армия оккупировала Венгрию 19 марта 1944 года, отец понял, что наступили такие времена, когда обычные правила больше неприменимы. Он достал для всей семьи и нескольких других людей фальшивые документы. Кто-то из его клиентов платил ему за помощь, другим он помогал бесплатно. Большинству из тех, кому отец помог, удалось выжить. Это был час его триумфа.

Жизнь по чужим документам стала для меня потрясаю­щим опытом. Наша семья сталкивалась со смертельной опасностью, вокруг нас гибли люди, однако нам удалось не только выжить, но и одержать своего рода победу, по­тому что мы в этой ситуации помогали другим. Мы были на стороне «хороших» и одержали победу, имея для этого минимальные шансы. Я знал о грозящих опасностях, но не верил, что они могут меня коснуться. Это было настоящим приключением, казалось, что я нахожусь внутри захваты­вающего фильма вроде «Индиана Джонс: В поисках утра­ченного ковчега». Чего еще можно ждать от четырнадца­тилетнего мальчика?

Преследования со стороны немцев сменились совет­ской оккупацией. Поначалу приключения продолжались, и мы успешно маневрировали в разных рискованных си­туациях. Посольство Швейцарии наняло моего отца для организации посредничества с советским оккупационным контингентом. В то время швейцарцы представляли инте­ресы западных союзников, так что его пост был достаточно важным. После того как союзники организовали собствен­ные официальные учреждения, мой отец подал в отставку, посчитав, что продолжать работать на союзников слишком рискованно. Это было мудрым решением, позволившим ему избежать преследований в будущем. Однако меня, при­выкшего к приключениям, такое положение вещей угнета­ло. Мне казалось, что для молодого человека вредно думать точно так же, как думает его пятидесятилетний отец. Я ска­зал отцу, что хочу уехать. «Куда же ты хочешь направить­ся?» — спросил он. «Либо в Москву, чтобы узнать побольше о коммунизме, либо в Лондон, потому что там есть Би-би-си», — ответил я. «Я знаю о Советском Союзе все доскональ­но и могу тебе рассказать», — заметил мой отец. Так что мне остался Лондон. Добраться до британской столицы было непросто, но я все-таки прибыл туда в сентябре 1947 года.

Жизнь в Лондоне была нелегкой. У меня не было ни денег, ни друзей. Наполненный впечатлениями своей прежней активной жизни, я столкнулся с равнодушием лондонцев. Я был чужаком и в какой-то момент стал испытывать силь­ное одиночество. У меня закончились деньги. «Я достиг самого дна, — сказал я себе, — а теперь должен подняться. Это будет для меня важным испытанием».

Ожидая ответа из Лондонской школы экономики (куда планировал поступить), я подрабатывал помощником в бас­сейне. У меня было достаточно времени для чтения и разду­мий. В том числе я прочел книгу Карла Поппера «Открытое общество и его враги». Она стала для меня настоящим от­кровением. Поппер считал, что в идеологии коммунизма и нацизма есть много общего: обе считают себя носителем ис­тины. Поскольку человек не способен постичь абсолютную истину, то обе идеологии основаны на предубежденном и искаженном восприятии действительности, а следователь­но, их насаждение в обществе возможно только путем ре­прессий.

Этой модели Поппер противопоставил принцип обще­ственной организации, признающий, что истина находится вне границ нашего познания, а значит, необходимы обще­ственные институты, позволяющие сосуществовать людям с разными взглядами и интересами. Он назвал такой прин­цип организации открытым обществом. Я, переживший в недавнем прошлом и нацистскую, и советскую оккупацию, полностью разделял идеалы открытого общества.

Я еще глубже погрузился в философию Поппера, который был философом, изучающим науку. Он считал, что научные теории не могут быть подтверждены (верифицированы) и к ним следует относиться как к гипотезам, допускающим возможность фальсификации. До тех пор пока гипотезы не фальсифицированы, их можно принимать как условно вер­ные. Асимметрия между верификацией и фальсификацией позволяет найти решение для не решаемой другим спосо­бом проблемы индукции, а именно ответа на вопрос «Как некоторое число здравых наблюдений может быть исполь­зовано для проверки универсальности той или иной тео­рии?». Замещение верификации фальсификацией отменяет необходимость в индуктивной логике. Я считаю это наблю­дение Поппера его наиболее выдающимся вкладом в фило­софию науки.

Я находился под большим впечатлением от философии Поппера, однако не принимал все его мысли на веру и про­должал читать множество других книг. К примеру, я был не согласен с тем, что Поппер называл доктриной единства на­учного метода, то есть применимостью одних и тех же ме­тодов и критериев для естественных и общественных наук. По моему мнению, между ними существует фундаменталь­ная разница, заключающаяся в том, что общественные нау­ки имеют дело с думающими участниками. Эти участники основывают свои решения на собственном несовершенном познании мира. Такая подверженность ошибкам создает сложность для понимания социальных ситуаций, отсут­ствующую в случае изучения природных явлений. По этой причине общественные науки требуют методов и стандар­тов, отличных от используемых в области естественных наук. Не всегда удается четко разграничить их: к примеру, к какой области наук относятся эволюционная психология или медицина? Тем не менее, как я уже объяснял в пред­ыдущей главе, с моей точки зрения, различие между соци­альными и природными явлениями носит крайне важный характер.

Моя философия складывалась годами, а началось ее раз­витие, когда я был студентом Лондонской школы экономики, изучавшим экономическую теорию. Мне не очень хорошо давалась математика, и поэтому я подвергал сомнению пред­положения, которые лежали в основе предлагавшихся эко­номистами математических моделей. Теория совершенных рынков предполагает совершенное знание, а этот постулат находится в прямом противоречии с убеждением Поппера в том, что наше знание от природы несовершенно. По мере развития экономическая теория была вынуждена отказать­ся от предположения о возможности совершенного знания, однако эта гипотеза была заменена другими, позволивши­ми делать повсеместные обобщения, соизмеримые с физи­ческими законами Ньютона. Предположения приобретали различные причудливые формы, в результате чего появился вымышленный мир, признававший одни аспекты реально­сти, но игнорировавший другие. Это был мир математиче­ских моделей, описывавших мнимое рыночное равновесие. Я же гораздо больше интересовался не математическими моделями, а реальным миром, что и привело меня к созда­нию и развитию теории рефлексивности.

Теория рефлексивности не позволяет получить столь же однозначные результаты, как в физике Ньютона; скорее она выявляет наличие неопределенности, присущей ситуаци­ям, участники которых действуют исходя из своего несо­вершенного знания. Финансовые рынки не склонны дви­гаться в сторону универсального равновесия — напротив, их участники часто предпринимают шаги в одном и том же направлении. На таких рынках присутствует элемент повторяемости, однако общая картина каждый раз выгля­дит неопределенной и уникальной. Таким образом, теория рефлексивности является частью теории истории. Вместе с тем ее вряд ли можно признать теорией в научном смысле, потому что она не дает объяснений и не позволяет делать прогнозы. Это, по сути, лишь концептуальная оболочка для понимания событий с участием людей. Тем не менее теория помогла мне впоследствии, когда я сам стал участником рынка. Гораздо позднее, когда успех на финансовых рынках позволил мне открыть собственный фонд, моя теория исто­рии побудила меня заняться филантропией.

Мои философские изыскания не сильно помогли мне в годы студенчества. Я с трудом сдал выпускные экзамены. Возмож­но, я и предпочел бы остаться в безопасных академических стенах — более того, у меня были шансы получить место в университете штата Мичиган в городе Каламазу, однако мои оценки были слишком низкими, и мне пришлось выйти во внешний мир. После нескольких фальстартов я занялся ар­битражными операциями, сначала в Лондоне, а затем в Нью-Йорке. Для начала пришлось забыть все выученное в годы студенчества, иначе я не смог бы успешно выполнять свою работу. Тем не менее обучение оказалось крайне полезным. К примеру, я применил теорию рефлексивности для разра­ботки сценария потери равновесия в ходе циклов бум/спад на финансовых рынках. И мои усилия были вполне достойно вознаграждены, когда рынки вошли в стадию, которую я на­зываю «территорией, далекой от равновесия» (в этот период все общепринятые модели равновесия потерпели крах). Я со­средоточился на выявлении ситуаций отсутствия равнове­сия и успешной игре в таких случаях. Накопленный опыт позволил мне опубликовать в 1987 году свою первую книгу «Алхимия финансов», где я изложил свой подход. Слово «ал­химия» было использовано для того, чтобы еще раз подчер­кнуть: моя теория не соответствует превалирующим в наше время требованиям к научному методу.

Достаточно спорным остается вопрос, в какой степени мой финансовый успех явился следствием моей философии, ведь теория рефлексивности не позволяет делать какие-либо определенные предсказания. Управление хеджевым фондом предполагает постоянное формирование умозаключений в условиях риска, а это может сопровождаться высоким уров­нем стресса. У меня часто болела спина и присутствовали другие психосоматические виды боли — я получал от боли в спине столько же полезных сигналов, сколько от моей тео­рии. И все же я придаю большое значение моей философии, и в особенности теории рефлексивности. Она так важна для меня и я ценю ее настолько, что мне было крайне сложно с ней расстаться, изложив на бумаге. Никакие формулировки не казались мне достойными или полными.

Мне казалось кощунственным излагать свою теорию в не­скольких предложениях (подобно тому, как я сделал это несколькими строчками выше). Это должна была быть целая книга. Пытаясь разъяснить все до мелочей, я порой доходил до того, что с утра не мог понять написанного прошлой но­чью. В итоге я оставил свои философские изыскания, вер­нулся к реальной жизни и стал всерьез зарабатывать деньги. Правда, у такого развития событий были и свои недостатки. Когда я впоследствии вновь обратился к моим исследовани­ям и опубликовал их результаты в «Алхимии финансов», то философская часть книги была расценена многими крити­ками как попытка самооправдания удачливого спекулянта. И вот тут-то я начал ощущать себя неудавшимся филосо­фом, однако продолжил гнуть свою линию. Однажды, читая лекцию в Венском университете, я озаглавил ее «Новая по­пытка неудавшегося философа». Лекция проходила в огром­ном зале, я смотрел на аудиторию с высоты кафедры. Вдруг я почувствовал непреодолимое желание сделать громкое заявление и провозгласил доктрину подверженности ошиб­кам. Это была лучшая часть моей лекции.

Проблемы с формулированием моих идей отчасти были связаны с концепциями подверженности ошибкам и реф­лексивности, а также с тем, что я был недостаточно четок в формулировках и переоценивал личный опыт. В результате профессионалы, которым я бросал вызов, могли проигно­рировать или выбросить из головы мои доводы лишь из-за технической неточности, не вдаваясь в суть аргументов. В то же время читатели могли легко пропустить мимо ушей мою не всегда корректную риторику и оценить сами идеи. Мои предположения казались справедливыми для участников финансовых рынков, стремившихся разобраться в причи­нах моего очевидного успеха, а расплывчатость формули­ровок придавала идеям еще большую прелесть. Такое поло­жение вещей понравилось моему редактору, и он отказался править мою рукопись. Он хотел, чтобы книга стала пред­метом культа. И до сих пор «Алхимию финансов» читают участники рынка, по ней преподают в бизнес-школах, одна­ко ее почти полностью игнорируют в академических кругах экономистов.

К сожалению, мое собственное восприятие себя как не­удавшегося философа было взято на вооружение многими авторами, писавшими обо мне, включая моего биографа Майкла Кауфмана. Например, он процитировал слова мое­го сына Роберта:

Мой отец, удобно устроившись, будет рассказывать вам о теориях, объясняющих, почему он поступает так или иначе. Но я, помня такие картины с детства, думаю: «Господи боже, половина того, что он говорит, - полнейшая чепуха». Он может менять свою позицию на рынке только потому, что его начинают убивать боли в спине. Это не имеет ничего общего с рациональным мышлением. Его буквально сводит судорога, которую он расценивает как предупреждение. Если вы проведете рядом с ним достаточно много времени, то поймете, что он зачастую действует в соответствии со своим темпераментом. Но он постоянно пытается подвести под свои эмоции рациональную основу. Поэтому он если и не пытается игнорировать свое эмоцио­нальное состояние, то хотя бы придает ему рациональную окраску. И это очень забавно.

У меня самого много сомнений. Хотя я серьезно отно­шусь к своей философии, но совсем не уверен в том, что ска­занное мной заслуживает пристального внимания других. Я знал, что лично для меня это важно, но сомневался, имеет ли это объективную ценность для других. Теория рефлек­сивности говорит о связи между реальностью и представле­нием о ней, а на эту тему философы спорили веками. Можно ли сказать по этому вопросу что-то действительно новое и оригинальное? Если мы способны наблюдать действие ког­нитивных функций (сognitive function) или функций участ­ников (participating function), то есть эффект их присутствия в реальной жизни, в чем же тогда оригинальность теории рефлексивности? Она уже существует — возможно, лишь под другими названиями. И тот факт, что я не особенно подробно изучал литературу по этому вопросу, лишь осла­блял мою уверенность. Тем не менее я очень хотел, чтобы меня как философа воспринимали всерьез, и это желание стало помехой. Я чувствовал себя обязанным продолжать разъяснять мою философию, потому что, с моей точки зре­ния, ее неправильно понимали. Вектор всех моих книг был направлен в одну сторону. Все книги пересказывали мою теорию истории — обычно это делалось ближе к концу, для того чтобы не разочаровать читателей раньше време­ни. Кроме того, я старался увязать теорию с современным историческим этапом. Со временем я смог преодолеть не­желание расстаться с концепцией рефлексивности, поэтому мне стало легче излагать мою философию в более сжатом и, надеюсь, ясном виде. В моей последней книге «Эпоха оши­бок» философия была выдвинута на первый план. Я решил сделать последнюю попытку рассказать о ней (не знаю, пра­вильно это или нет), но все равно сомневался, заслуживала ли моя философия того, чтобы ее принимали всерьез.

Затем случилось нечто, заставившее меня изменить свою точку зрения. Я пытался ответить на вопрос: как получи­лось, что пропагандистские технологии, описанные в рома­не Оруэлла «1984», оказались столь успешными в современ­ной Америке? В книге был описан Старший Брат, следящий за каждым из нас, рассказывалось о министерстве правды и репрессивном аппарате, предназначенном для борьбы с инакомыслящими. В современной Америке существуют свобода мысли и средства массовой информации, имею­щие различные точки зрения. Тем не менее администра­ции Буша удалось направить людей по неверному пути, используя оруэлловский «новояз». Внезапно меня осенило, что концепция рефлексивности способна пролить новый свет на этот вопрос. До тех пор я предполагал, что «ново­яз» может существовать только в закрытых обществах, по­добных описанному в книге «1984». При этом я бездумно соглашался с аргументацией Карла Поппера в пользу от­крытого общества, а именно с тем, что свобода мысли и ее изъявления должны приводить к более глубокому пости­жению реальности. Аргументация Поппера основывалась на невысказанном предположении, что политическая дея­тельность направлена на лучшее понимание картины мира.

Однако концепция рефлексивности предполагает наличие манипулятивной функции (ранее я называл ее функцией участия — participating function), в соответствии с которой политическая деятельность может достаточно успешно ис­пользоваться для манипулирования реальностью. Почему же тогда политики должны отдавать приоритет не манипу­лятивной, а когнитивной функции? Такой приоритет может быть важен для ученого, изучающего социальные процессы с целью накопления знания, а не для политика, стремящего­ся выиграть следующие выборы и сохранить власть.

Придя к этой мысли, я пересмотрел, хотя и не полностью, концепцию открытого общества, позаимствованную у Кар­ла Поппера. Я также убедился в том, что созданная мной концептуальная оболочка была не просто предметом лич­ного пристрастия, а объективной ценностью. Теории реф­лексивности и подверженности ошибкам содействуют луч­шему пониманию не в силу новизны или оригинальности, а потому, что позволяют выявить и опровергнуть широко распространенные ошибочные представления. Одно из та­ких ошибочных представлений — так называемая ошибка Просвещения (Enlightenment Fallacy), согласно которой раз­умная деятельность должна быть направлена на создание знания. По моему мнению, такое предположение ошибоч­но, потому что оно игнорирует наличие манипулятивной функции. Я на собственном опыте убедился в том, насколь­ко укоренились традиции эпохи Просвещения. В качестве приверженца идеи открытого общества я продолжал сле­довать ошибке Просвещения, хотя при разработке теории рефлексивности в полной мере осознал важность манипу­лятивной функции.

Это заключение уничтожило все сомнения относительно объективной ценности моей философии. А затем наступил финансовый кризис, внесший беспорядок в финансовые системы и поставивший под угрозу всю экономику. Кри­зис служит хорошей демонстрацией того, как много вреда могут принести ошибочные предположения. Теория реф­лексивности предлагает реальную альтернативу парадигме, превалирующей в настоящее время. Если теория рефлек­сивности верна, это значит, что вера в стремление финансо­вых рынков к равновесию является ложной, и наоборот.

Теперь я полностью убежден в том, что моя концепция заслуживает внимания, и представляю ее публике. Я осве­домлен о различных недостатках моих прежних представ­лений и надеюсь, что преодолел их. Я верю, что усилия чи­тателей по осознанию моей концепции будут оправданны. Нет смысла лишний раз останавливаться на том, как это меня радует. Мне повезло, что я смог заработать много денег и разумно их потратить. Однако я всегда хотел быть фило­софом и, возможно, когда-нибудь им стану. Чего еще можно просить от жизни?

Глава 3 Теория рефлексивности

Некоторые читатели могут посчитать эту главу трудной для восприятия. Те же, кто больше заинтересован в рассказе о финансовых рынках, могут пропустить ее или вернуться к ней позднее, если сочтут мою версию нынешней ситуации убедительной. С моей авторской точки зрения, изучение этой главы необходимо — и гораздо более важно, чем моя интерпретация сегодняшнего финансового кризиса.

Подверженность ошибкам

Я разрабатывал мою философию на протяжении многих лет и сейчас должен сказать несколько слов о проблемах, с которыми сталкивался, а также о заключениях, к которым пришел.

Выше я не говорил достаточно четко о наличии связи между подверженностью ошибкам и рефлексивностью. Люди — это участники, а не наблюдатели, и получаемо­го ими знания недостаточно для того, чтобы эффективно управлять их действиями. Они не могут основывать свое решение на одном лишь знании. И это состояние я называю «подверженность ошибкам». Если бы не было подверженно­сти ошибкам, то не было бы и рефлексивности: если бы люди могли основывать свои действия на знании, то элемент нео­пределенности, характеризующий рефлексивные ситуации, попросту бы не существовал — однако подверженность ошибкам относится не только к рефлексивным ситуациям. Другими словами, подверженность ошибкам — более об­щий случай, а рефлексивность — частное проявление.

Понимание людей стабильно несовершенно, так как они являются частью реальности, а часть не в состоянии понять целое. Называя наше понимание несовершенным, я имею в виду, что оно неполное и во многом искаженное. Человече­ский мозг не может воспринимать реальность напрямую, он делает это через получаемую из мира информацию. Способ­ность мозга перерабатывать информацию ограниченна, в то время как объем информации практически безграничен. Мозг вынужден ограничивать поток входящей информа­ции с помощью различных техник: обобщений, упрощений, метафор, привычек, ритуалов и так далее. Все эти техники искажают информацию, а следовательно, еще сильнее иска­жают реальность и усложняют задачу ее понимания.

Для того чтобы получить знание, требуется отделить мысли от объекта размышления: факты должны быть неза­висимы от относящихся к ним заявлений. Такую операцию крайне сложно произвести, если вы сами являетесь частью того, что пытаетесь понять. Необходимо занять позицию отстраненного наблюдателя. И хотя человеческий мозг спо­собен проделать фантастическую работу для того, чтобы достичь такого состояния, он не в силах перестать быть ча­стью ситуации, которую старается понять.

За последние пятьдесят лет с момента начала развития моей теории когнитивная наука шагнула далеко вперед в объяснении принципов функционирования человеческого мозга. Я хотел бы остановиться на двух важных выводах, по­тому что они помогут в дальнейшем понять, что такое под­верженность ошибкам. Первый вывод заключается в том, что человеческое сознание возникло не так давно и пред­ставляет собой следующую ступень развития мозга живот­ного (в соответствии с теорией Джорджа Лакоффа). Второй заключается в том, что разум и эмоции неразделимы (как известно из работ Антонио Дамазио). Оба этих вывода на­ходят свое выражение в языке. Большинство используемых нами метафор связаны с базисными животными функция­ми — видением или движением — и несут эмоциональную окраску. «Вверх» и «вперед» считаются относительно хоро­шими, «вниз» и «назад» — относительно плохими; «ясное» и «яркое» считаются хорошими, «темное» и «мутное» — плохими. Наш обыденный язык дает неточную и эмоцио­нально окрашенную картину мира, однако уникальным об­разом описывает свойства, необходимые для постоянного процесса принятия решений. Логика и математика более точны и объективны, но их применение в обычной жизни крайне ограниченно. Идеи, выраженные в обыденном язы­ке, не отражают сути реальности, с которой люди постоян­но взаимодействуют на протяжении всей своей жизни. Они лишь усиливают ее сложность.

Рефлексивность

Проанализировав связь между мышлением и реальностью при помощи двух разнонаправленных и взаимосвязанных функций, я пришел к концепции рефлексивности.

Между тем определить и объяснить, что такое рефлек­сивность, оказалось невероятно трудно. Я провел различие между мышлением и реальностью, однако пытался в то же время сказать, что мышление является частью реальности. Я понял, что говорю лишь о двусторонней связи между по­ложением вещей и мышлением участников. Таким образом, практически вне рассмотрения осталась двусторонняя связь между мышлением различных участников. Чтобы принять эту связь во внимание, мне пришлось определить различие между объективными и субъективными аспектами реально­сти. Под объективными аспектами я понимаю ход событий, а под субъективными — мышление участников. Объективный аспект может быть только один, а количество субъективных аспектов равно количеству участников. Прямые межличност­ные контакты между участниками более рефлексивные, чем взаимодействие между восприятием и событиями, ведь для того, чтобы события произошли, требуется время.

Определив различие между объективными и субъектив­ными аспектами, мы должны определить различие между рефлексивными процессами и рефлексивными утверждени­ями. Рефлексивные утверждения относятся к области пря­мых межличностных связей, а эти связи будут, скорее всего, более рефлексивными, чем ход событий или положение дел.

Рассмотрим утверждение, связанное с чем-то объектив­ным, например: «Идет дождь». Это утверждение либо вер­ное, либо неверное, вместе с тем оно не является рефлек­сивным. Напротив, утверждение «Ты мой враг» может быть правдой или ложью — в зависимости от вашей реакции, но это утверждение рефлексивное. Рефлексивные утверждения напоминают утверждения, соотнесенные с самими собой, однако в них неопределенность проявляется не в значении, а в том, какое влияние они оказывают. Наиболее известным примером самосоотнесения служит парадокс лжеца, сфор­мулированный Эпименидом: «Критяне всегда лгут». Если это утверждение истинно, то критский философ не лгал, а следовательно, его утверждение ложно. Это утверждение амбивалентно, само по себе оно никак не связано с тем эф­фектом, которое оказывает. В то время как истинная цен­ность утверждения «Ты мой враг» зависит от вашей реак­ции на него.

В случае рефлексивных процессов неопределенность предполагает недостаточную связь между объективными и субъективными аспектами ситуации. Ситуация может быть рефлексивной, даже если действие когнитивных и манипулятивных функций происходит последовательно, а не одновременно. Процесс развивается во времени, однако все равно считается рефлексивным, потому что к моменту его окончания ни мышление участников, ни состояние дел не сохраняется таким, каким было в начале процесса. Возни­кающие изменения связаны с неправильным видением или ошибочными предположениями участников, а также эле­ментом неопределенности, присущим самому ходу собы­тий. Это делает ситуацию непредсказуемой с точки зрения законов науки.

Рефлексивность лучше всего демонстрировать и изучать на примере финансовых рынков: предполагается, что они управляются именно научными законами. Наука в других областях продвинулась не так далеко. Даже на финансовых рынках рефлексивные процессы возникают лишь время от времени. Представляется, что в целом рынки следуют опре­деленным статистическим правилам, но время от времени эти правила нарушаются. Таким образом, мы можем раз­делить ситуации «шума», то есть ежедневных достаточно предсказуемых событий, и непредсказуемые рефлексивные ситуации. Последние гораздо более важные — они меняют ход истории. Это предположение заставило меня утверж­дать, что значимые для истории процессы отличаются от повседневной жизни мерой присущей им рефлексивности. Но это утверждение ложно. Существует огромное количе­ство исторически значимых событий, не являющихся реф­лексивными, например землетрясения. А значит, различие между «шумом» и рефлексивностью превращается в некую тавтологию: рефлексивные события по определению не оставляют прежними ни объективные, ни субъективные аспекты реальности.

В наши дни прогресс когнитивной науки и языкознания несколько дополнил концепцию рефлексивности. Рефлек­сивность проводит разделение лишь между двумя функци­ями: когнитивной и манипулятивной. Эта классификация представляется достаточно грубой, особенно если сравнить ее с недавними исследованиями в области мыслительной деятельности и языка, учитывающими огромное количе­ство нюансов и деталей. Тем не менее концепция рефлек­сивности попрежнему важна. Как и раньше, она указывает на искажения, которые допускают философы и ученые, из­учающие окружающий мир. Они в основном сосредоточе­ны на когнитивной функции, и до тех пор, пока манипулятивная функция не вмешивается в процесс познания, они предпочитают ее игнорировать или сознательно исключать при исследовании. Лучшим примером этому служит тео­рия экономики. Теория совершенной конкуренции была выстроена на предположении о совершенном знании. Когда это утверждение показало свою несостоятельность, эконо­мисты стали использовать более изощренные аргументы для защиты своей идеи фикс от надоедливой рефлексив­ности. Вследствие этого предположение о совершенном знании превратилось в теорию рациональных ожиданий — выдуманный мир, не имеющий никакого отношения к ре­альности. Подробнее об этом мы поговорим в следующей главе.

Принцип неопределенности в человеческой жизни

Отличительным свойством рефлексивности является то, что она вносит элемент неуверенности в мышление участни­ков и элемент неопределенности в саму ситуацию, в рамках которой они действуют. Рефлексивность чем-то напомина­ет принцип неопределенности в квантовой физике, уста­новленный Вернером Гейзенбергом, с одной существенной разницей: квантовая физика имеет дело с явлением, внутри которого нет мыслящих участников. Открытие Гейзенбер­гом принципа неопределенности ни на йоту не изменило поведения квантовых частиц или волн, а признание реф­лексивности способно изменить поведение человека. Таким образом, неопределенность, связанная с рефлексивностью, влияет не только на участников, но и на ученых в области социальных наук, пытающихся установить универсальные законы, описывающие поведение человека. Этот дополни­тельный элемент неопределенности можно назвать челове­ческим принципом неопределенности, и его наличие услож­няет задачу, стоящую перед общественными науками.

Ошибка Просвещения

Большинство проблем при изучении рефлексивности воз­никало от того, что я был вынужден использовать лексикон, не признававший факта существования рефлексивности.

Я пытался показать взаимосвязь между мышлением участ­ников и ситуацией, в которой они находятся, однако запад­ная традиция пыталась, напротив, разделить мышление и реальность. Эти попытки порождали дихотомии — напри­мер, противопоставление тела и духа, идей Платона и наблю­даемых явлений, материального и идеального, утверждений и фактов. К той же категории относится предлагаемое мной разделение между субъективными и объективными аспек­тами реальности.

Происхождение такой дихотомии вполне объяснимо: цель когнитивной функции состоит в создании знания. Знание требует наличия утверждений, соответствующих фактам. Для того чтобы установить между ними соответ­ствие, утверждения и факты должны рассматриваться как независимые категории. Тем самым поиск знания приводит к разделению мышления и реальности. Этот дуализм имеет корни в древнегреческой философии, а в эпоху Просвеще­ния он стал основным способом взгляда на мир.

Философы эпохи Просвещения верили в разум. Они вос­принимали действительность как нечто независимое и от­дельное от него и ожидали, что разум будет в состоянии создать полную и точную картину реальности. Предполага­лось, что разум действует подобно маяку, который освеща­ет мир, пассивно ждущий изучения. Возможность того, что решения мыслителя способны повлиять на изучаемую си­туацию, не принималась во внимание, потому что это заста­вило бы подвергнуть сомнению принцип разделения между мыслями и объектом размышления. Иными словами, эпоха Просвещения не могла признать рефлексивность. Она рас­сматривала некий вымышленный мир, где манипулятивная функция не взаимодействует с когнитивной. По сути, эпо­ха Просвещения не признавала наличие манипулятивной функции как таковой. Она предполагала, что единственной целью мышления является получение знания. «Cogito, ergo sum», — сказал как-то Рене Декарт. В переводе с латинско­го языка это означает: «Мыслю — следовательно, суще­ствую». Декарт отошел в своих рассуждениях от Аристотеля и сосредоточился исключительно на теоретическом разуме, отрицая то, что древнегреческий философ называл практи­ческим разумом, а я называю манипулятивной функцией. Это приводило к искаженному восприятию реальности, од­нако для того времени было вполне допустимым.

В эпоху Просвещения человечество крайне мало зна­ло и практически не могло контролировать силы природы, однако научные принципы казались весьма многообещаю­щими, поскольку начали приводить к достижению значи­тельных результатов. Вполне допустимым считалось воспри­нимать реальность как нечто, находящееся где-то вне нас и ожидающее того момента, когда мы начнем его исследовать. Даже наша планета в то время, в XVIII веке, была еще не до конца исследована. Поэтому процесс сбора фактов и установ­ления между ними связи был вполне плодотворным. Знание собиралось различными способами и со всех сторон — каза­лось, что этот метод имеет неограниченный потенциал. Раз­ум одерживал победу над вековыми суевериями и занимал подобающее место в победном шествии прогресса.

Просвещение, как мы его понимаем, предполагало, что для получения знаний нет границ. Остановившись на од­носторонней связи между мышлением и реальностью, оно рассматривало реальность как некий независимый заранее заданный объект, который можно описать утверждениями, в случае если они соответствуют фактам. Такая точка зре­ния — Поппер называл это всеобъемлющей рационально­стью (comprehensive rationality) — достигла своего апогея в логическом позитивизме, философии, возникшей в начале XX века и в основном развивавшейся в Вене. Логический позитивизм предполагал, что смысл имеют только эмпи­рические утверждения, которые возможно проверить, а метафизические дискуссии бессмысленны[8]. Логические по­зитивисты рассматривали факты и утверждения как нечто, принадлежащее разным вселенным. Единственная связь между этими вселенными состояла в том, что истинные утверждения соответствовали фактам, а ложные— нет. В этих условиях факты были критерием истины. В такой позиции скрыты корни теории истины, основанной на со­ответствии. Возможность того, что ложные утверждения могут включать в себя факты, почти повсеместно игнори­ровалась. Много внимания уделялось парадоксу лжеца.

Британский философ Бертран Рассел пригласил в Кем­бридж из Вены Людвига Витгенштейна, предложивше­го решение парадокса лжеца. Рассел разделил два типа утверждений: утверждения, соотнесенные с самими собой, и не относящиеся к ним. Истинность первых не могла быть однозначно установлена, поэтому Рассел предложил исклю­чить их из вселенной осмысленных утверждений. Предпо­лагалось, что такое решение поможет сохранить разделение между фактами и утверждениями, при этом не позволяя людям размышлять над вопросами, касающимися их самих, более того — понимать самих себя. Абсурдность такой по­зиции была показана Витгенштейном, завершившим свой «Логико-философский трактат» утверждением, что все те, кто понял смысл книги, должны признать ее бессмыслен­ность. Вскоре после этого Витгенштейн отказался от поис­ков идеального логического языка и посвятил себя изуче­нию повседневного языка.

Плодотворные ошибки

Хотя вера людей эпохи Просвещения в разум не кажет­ся полностью оправданной, она привела к впечатляющим результатам, достаточным для того, чтобы Просвещение продлилось почти двести лет. Я называю ошибочные идеи, приводящие к положительным результатам, плодотворны­ми ошибками и считаю, что разделение мышления и реальности относится именно к ним. Это разделение — не единственный пример. Плодотворные ошибки наполняют всю историю. По моему мнению, на плодотворных ошибках выстроены все мировые культуры. Такие ошибки являются плодотворными, потому что процветают и приводят к по­ложительным результатам до того, как обнаруживаются их недостатки. Вместе с тем это все-таки ошибки, потому что наше понимание реальности стабильно несовершенно. Раз­умеется, мы способны получать знания, однако если знание кажется нам полезным, мы склонны преувеличивать его значение и распространять его на сферы, где оно неприме­нимо. И тогда знание превращается в ошибочное. Именно это произошло с эпохой Просвещения. Западная цивили­зация пропитана просветительскими идеями, их авторитет пошатнуть крайне сложно. Их можно найти даже в работах критиков некоторых традиций Просвещения, в том числе и в моих книгах.

Схема научного метода Поппера

Карл Поппер, неофициальный член Венского кружка, кри­тически относился к идеям Витгенштейна и был не согласен с принципом всеобъемлющей рациональности. Он полагал, что разум не способен принять на веру истину, базирующу­юся на обобщениях. Даже научные законы не могут быть проверены, так как на основании отдельных, пусть и много­численных, наблюдений невозможно создать повсеместно применимые обобщения. Фундаментом научного метода должен быть всеобъемлющий скептицизм: научные законы должны рассматриваться как возможно верные гипотезы до тех пор, пока они не опровергнуты.

Поппер выстроил восхитительно простую и элегантную схему научного метода, состоявшую из трех элементов и трех действий. К трем элементам относятся первоначальные условия, конечные условия и универсально применимые обобщения, иначе называемые научными законами. Тремя действиями являются прогноз, объяснение и испытание.

Сочетание первоначальных условий с научными законами рождает прогнозы. Результатом сочетания конечных усло­вий с научными законами становятся объяснения. С этой точки зрения прогноз и объяснения симметричны и обра­тимы.

В этой схеме не хватает элемента, связанного с тестиро­ванием достоверности научных законов. И здесь как раз и проявляется особая роль Поппера в понимании научного метода. Он предположил, что проверка научных законов должна иметь целью не подтверждение, а опровержение. В этом и заключается роль эксперимента. Проверка науч­ных законов может быть проведена путем попарного со­поставления первоначальных условий с конечными. Если сопоставления не соответствуют изучаемому научному за­кону, он опровергается. Одного примера несоответствия может быть достаточно для того, чтобы отказать тому или иному обобщению в истинности, однако никакое количе­ство примеров соответствия не может считаться достаточ­ным для абсолютного признания какого-либо обобщения. В этом смысле между подтверждением и опровержением существует асимметрия.

Идея Поппера решает проблему индукции. Может ли человек, видевший на протяжении всей своей жизни, что солнце встает на востоке, полагать, что так будет всегда? Схема Поппера отменила необходимость эксперименталь­ного подтверждения, так как в ней научные законы счита­ются условно применимыми до тех пор, пока не появляются основания их опровергнуть. При этом даже те обобщения, которые в принципе невозможно опровергнуть, не могут считаться научными. Схема Поппера подчеркивает особую важность эксперимента в научном методе. Она допускает элемент критического мышления, позволяющего науке ра­сти, развиваться и обновляться.

Многие аспекты схемы Поппера подвергались крити­ке со стороны профессиональных философов. Например, Поппер считал, что чем более жестким является испыта­ние, тем выше ценность обобщения, выдержавшего это тестирование. Профессиональные философы задавали во­прос о том, каким образом возможно измерить жесткость тестов или ценность обобщений. Тем не менее для меня предположение Поппера представляется вполне осмыслен­ным, и я могу доказать его важность на собственном приме­ре работы на фондовом рынке. Во время кризиса на рынке сбережений и займов 1986 года у игроков было много со­мнений относительно того, сможет ли выжить компания Mortgage Guaranty Insurance (или МАGIC — «волшебная»), занимавшаяся страхованием ипотечных кредитов. Курс ее акций стабильно падал, однако я купил ценные бумаги этой компании, полагая, что ее модель бизнеса выстроена правильно и сможет выдержать жесткий тест. Я оказался прав, и мое решение было убийственно верным. Обобщая, скажу: чем больше противоречие между инвестиционным решением и общепринятым мнением, тем лучший урожай от такого решения вы сможете собрать, если оно окажется верным. Поэтому могу утверждать, что принимаю схему Поппера в гораздо большей степени, чем профессиональ­ные философы.

Отказ от доктрины единства научного метода

Однако, несмотря на собственное утверждение о том, что истина находится вне пределов познания разумом, Поппер настаивал на своей доктрине единства научного метода. По его мнению, для изучения событий в обществе применимы те же методы и критерии, что и при изучении природных явлений. Как это может быть возможным? Участники соци­ального взаимодействия предпринимают те или иные шаги на основе искаженного восприятия. Их подверженность ошибкам вносит элемент неопределенности в любые соци­альные действия. Подобное не происходит в области при­родных явлений. И эту разницу надо учитывать.

Я попытался выразить это различие, предложив кон­цепцию рефлексивности. Концепция отнесения к самому себе глубоко изучалась Расселом и другими. Однако отне­сение к самому себе находится исключительно в области утверждений. Если разделение между совокупностью утверждений и совокупностью фактов приводит к изменен­ному восприятию реальности, это должно отражаться и на совокупности фактов. Такую связь и должна была выразить концепция рефлексивности. В некоторой степени концеп­ция уже исследовалась Дж. Л. Остином и Джоном Сирлом в работах, посвященных речевым актам, но я рассматриваю ее в более широком контексте. Рефлексивность представляет собой двусторонний механизм обратной связи, влияющий не только на утверждения (оценивая их истинность), но и на факты (вводя в ход событий элемент неопределенности).

Несмотря на мою расположенность к теории рефлексив­ности, я не смог в свое время обнаружить ошибку в кон­цепции открытого общества Поппера, а именно то, что по­литическая деятельность не всегда направлена на поиски истины. Мне кажется, что и Поппер, и я допустили эту ошибку потому, что мы сами были привержены поискам ис­тины. К счастью, такие ошибки не являются фатальными, ведь мы сохраняем наше критическое мышление, а следо­вательно, способны исправить ошибки: признать различие между естественными и общественными науками и рассма­тривать поиск истины как неотъемлемую черту открытого общества.

Гораздо более опасно постмодернистское отношение к реальности. Признав, что реальностью можно манипу­лировать, такое отношение остановило победный марш эпохи Просвещения. Вместе с тем оно не считает необходи­мым проводить поиск истины. Следовательно, позволяет и дальше развиваться различным манипуляциям с реально­стью. В чем опасность такого отношения? Все дело в том, что при отсутствии правильного понимания результаты манипуляции могут быть в корне отличными от тех, кото­рые ожидались манипуляторами. Одним из наиболее зна­чимых примеров манипуляции было объявление президен­том Джорджем Бушем войны против террора, позволившее

США вторгнуться в Ирак под надуманными предлогами. В итоге Буш получил совсем не то, чего ожидал: он хотел продемонстрировать превосходство Соединенных Штатов и заработать на этом политические очки, но вместо этого вызвал снижение американской мощи и потерял политиче­скую поддержку своей деятельности.

Для того чтобы противостоять опасностям манипуля­ции, концепция открытого общества, сформулированная Карлом Поппером, нуждается в существенной перестрой­ке. То, что он принимал как должное, в наше время должно быть заявлено со всей определенностью. Поппер предпола­гал, что цель критического мышления состоит в лучшем по­нимании реальности. Это справедливо для науки, но не для политики. Основная цель политической деятельности — в получении власти и ее сохранении. Те, кто с этим не со­гласен, скорее всего, не будут иметь власти. Единственный способ убедить политиков в том, что им необходимо больше уважать реальность, сводится к настойчивой деятельности электората, поощряющего правдивых и глубоко думающих политиков и наказывающего тех, кто принимает участие в сознательном обмане. Иначе говоря, электорат должен быть в большей степени, чем сейчас, привержен поискам истины. При отсутствии этого условия демократическая политика не приведет к желаемым результатам. Открытое общество настолько добродетельно, насколько добродетельны живу­щие в нем люди.

Поиск истины

Теперь, когда мы знаем, что реальностью можно манипули­ровать, нам гораздо труднее посвятить себя поискам истины, чем это было в эпоху Просвещения. С одной стороны, слож­нее понять, что есть истина. Просвещение рассматривало реальность как нечто данное изначально и независимое, а значит, поддающееся познанию. Однако когда ход событий сопровождается предвзятыми убеждениями или неправиль­ным пониманием участников, реальность превращается в движущуюся мишень. С другой стороны, непонятно, по­чему поиск истины должен считаться более важным, чем стремление получить власть. Даже если в этом убежден весь электорат, как заставить политиков оставаться честными?

Рефлексивность отчасти отвечает на этот вопрос, хотя и не решает проблему честности политиков. Она учит нас, что поиск истины важен хотя бы потому, что неправильные представления могут привести к неожиданным послед­ствиям. К сожалению, в наше время теория рефлексивно­сти остается до конца не понятой. Это заметно и по тому, какое влияние до сих пор сохраняют традиции Просвеще­ния, и по тому, какую силу в последнее время набрал пост­модернистский взгляд на мир. Атакам подвергаются обе известные нам интерпретации связи между мышлением и реальностью. Просвещение отвергает манипулятивную функцию. Постмодернизм доходит до другой крайности: рассматривая реальность как набор часто конфликтующих концепций, он не позволяет придать достаточный вес объек­тивным аспектам реальности. Концепция рефлексивности помогает определить, чего не хватает в каждом подходе. Как уже говорилось, рефлексивность далека от совершенства в отображении непростой реальности. Основная проблема этой теории состоит в том, что она пытается описать связь между мышлением и реальностью как независимыми пере­менными, в то время как на самом деле мышление является частью реальности.

Я научился уважать объективный аспект реальности как потому, что жил в условиях нацистского и коммунистиче­ского режимов, так и потому, что работал на финансовых рынках. Уважение к внешней реальности, находящейся вне вашего контроля, появляется, когда вы понимаете, что по­теря денег на финансовом рынке означает смерть (а понять, что такое смерть, крайне сложно, пока вы живы). Разуме­ется, такое уважение сложно выработать тем, кто проводит свою жизнь в виртуальной реальности телевизионных шоу, видеоигр и других форм развлечений. Примечательно, что американцы все чаще склонны отвергать смерть или забывать о ней. Но даже если вы отвергаете реальность, она все равно существует и влияет на вас. Именно сейчас, когда так заметны неприятные и неожиданные последствия войны против террора, а виртуальные синтетические продукты разрушают нашу финансовую систему, самое время поду­мать о реальности.

Понятие постмодернизма

До недавних пор я не уделял большого внимания постмо­дернистской системе взглядов: не занимался ее изучением, не понимал этой системы, напротив, старался ее игнориро­вать, полагая, что она конфликтует с теорией рефлексивно­сти. Я рассматривал постмодернизм как обратную реакцию на чрезмерную веру Просвещения в разум, а именно веру в то, что разум способен полностью осознать реальность. Я не видел прямой связи между постмодернизмом, тота­литарными идеологиями и закрытыми обществами, хотя и замечал, что, допуская наличие абсолютно различных то­чек зрения, постмодернизм способен привести к развитию тоталитарных идеологий. Я изменил свое мнение совсем недавно. И вижу прямую связь между постмодернистской системой взглядов и идеологией администрации Буша. Эта связь стала заметной для меня, когда я прочитал статью Рона Саскинда в New York Times Magazine, опубликован­ную в октябре 2004 года. Он писал:

Летом 2002 года <...> у меня была встреча с одним из ведущих советников Буша. Он выразил неудовольствие Белого дома [биогра­фией бывшего министра финансов США Пола О'Нила под названием The Price of Loyaltу, написанной Роном Саскиндом), а затем сказал мне нечто, что я тогда не понял, но что сейчас воспринимается как сущность действий Буша в роли президента. Помощник Буша сказал, что такие ребята, как я, живут «в сообществе, определяемом реальностью». Под этим он имел в виду, что мы - это люди, которые «верят в то, что решения проистекают вследствие добросовестного познания реальности». Я согласился с этим и на­чал что-то говорить о принципах Просвещения и эмпиризме, но он прервал меня. «Мир в наши дни больше не живет по этим законам, -заметил он. - Мы - это империя, и наши действия создают новую реальность. И пока вы пытаетесь изучать реальность - добросовестно, как вы это умеете, - мы продолжим действовать и создавать новые реальности, которые вы приметесь заново изучать, и так будет всегда. Мы - творцы истории... А вам, всем вам, остается лишь изучать то, что мы делаем».

Этот человек (я предполагаю, что это был Карл Роув) не просто предположил, что истиной можно манипулировать, он говорил о манипулировании как о вполне приемлемом подходе. Такой подход не только мешает поискам истины, потому что объявляет ее ничтожной и постоянно манипу­лирует ею. Гораздо страшнее то, что подход Роува привел к ограничению свобод, использовав манипуляцию обще­ственным мнением для усиления власти и прав президента. Вот к чему пришла администрация Буша, объявив войну против террора.

Мне кажется, что война против террора наглядно пока­зывает опасности, присущие идеологии Роува. Администра­ция Буша использовала эту войну для вторжения в Ирак. Это был один из примеров удачной манипуляции, однако ее последствия для Соединенных Штатов и администрации Буша были катастрофическими.

Общество пробуждается, как после кошмарного сна. Какие уроки оно может извлечь? Реальностью сложно управлять, и если мы это делаем, то действуем на свой страх и риск: по­следствия наших действий могут отличаться от наших ожи­даний. Как бы сильны мы ни были, мы не можем распростра­нить нашу волю на весь мир — нам надо понять, как мир устроен. Мы не сможем получить совершенного знания, но должны стараться и подойти к нему так близко, как только возможно. Реальность — это движущаяся мишень, которую нужно преследовать. Иными словами, понимание реальности должно стать более важной задачей, чем манипуляция ею.

Сейчас же стремление захватить власть, по всей видимо­сти, имеет большее значение, чем поиски истины. Поппер и его последователи — не исключая и меня — ошибались, когда относились к поискам истины как к чему-то само собой разумеющемуся. Но признание ошибки не должно приводить к отказу от концепции открытого общества. Напротив, опыт администрации Буша должен еще больше усилить нашу приверженность к открытому обществу как к желательной форме социальной организации. Однако мы должны понять, из каких элементов состоит определение открытого общества. В дополнение к привычным атрибу­там либеральной демократии — свободным выборам, раз­делению полномочий, власти закона и так далее — требу­ется наличие электората, настаивающего на соблюдении определенных стандартов честности и правдивости. А эти стандарты необходимо сначала тщательно выработать, а за­тем сделать их общеприменимыми.

Стандарты политической деятельности

Карл Поппер, в первую очередь занимавшийся философией науки, разработал сходные стандарты для научной деятельно­сти и экспериментирования. Например, согласно его доктри­не, каждый закон может быть оспорен, а эксперименты, для того чтобы быть признанными научными, должны обладать свойством повторяемости. Стандарты научной деятельности неприменимы напрямую к политике, однако могут служить примером того, какие правила необходимо разработать.

Мы выявили два ключевых различия между наукой и по­литикой. Первое состоит в том, что политика связана скорее с завоеванием власти, а не с поисками истины. Второе сво­дится к тому, что в науке существует независимый крите­рий — факты, в соответствии с которыми может оценивать­ся истинность или применимость утверждений. В политике факты часто связаны с решением участников. Рефлексив­ность не позволяет полностью применить научный метод Поппера для изучения политики.

В книге «Алхимия финансов» я подверг сомнению док­трину Поппера о единстве научного метода. Я считал, что рефлексивность не позволяет относиться к общественным наукам так же, как к естественным. Если считать, что ход событий является неопределенным, то как можно полагать­ся на научный метод в качестве способа создания обобще­ний, а затем объяснений и прогнозов?

Вместо определенных прогнозов нам приходится иметь дело с предчувствиями или альтернативными сценариями. Анализируя прошлое, могу сказать, что, возможно, тратил слишком много времени на анализ роли ученых, изучаю­щих социальные процессы, а не остальных участников той или иной социальной ситуации. По этой причине я в свое время не заметил ошибку в концепции открытого общества Поппера, а именно то, что политика связана с завоеванием власти в большей степени, чем с поиском истины. Теперь же я исправляю свой промах и открыто говорю о том, что правдивость и уважение к реальности должны стать необ­ходимыми условиями открытого общества.

К сожалению, у меня нет четкой формулы того, как оце­нивать соответствие общества этим критериям. Ничего удивительного: это не та проблема, которую может решить отдельно взятый человек, ее решение требует изменения от­ношения всего общества.

Мне представляется, что политическая деятельность в течение первых двухсот лет демократии в Америке соот­ветствовала стандартам правдивости и уважения к мне­нию оппонентов в гораздо большей степени, чем это де­лается сейчас. Я понимаю, что старым людям свойственно видеть прошлое в розовом цвете, но, думаю, могу подтвер­дить свою точку зрения, когда говорю об ошибках Просве­щения. До тех пор, пока люди верили в силу разума, они верили и в поиск истины. Теперь же, когда мы обнаружили, что реальностью можно манипулировать, наша вера по­шатнулась.

Это приводит меня к парадоксальному заключению: прежние высокие стандарты политики основывались на ил­люзии и не смогли выдержать открывшейся правды, заклю­чавшейся в том, что реальностью можно манипулировать. Это заключение подтверждается тем, что Роуву удалось так легко очертить границы для всех, кто находился под влия­нием ошибок Просвещения и кто опирался на рациональ­ные аргументы, а не на эмоции, зачастую не связанные с фактами. Лозунг «Война против террора» оказался крайне эффективным, потому что взывал к самой сильной из эмо­ций — страху смерти.

Для того чтобы вернуться к прежним высоким стандар­там, люди должны понять, что реальность важна в любом случае, даже если подвержена манипуляциям. Другими словами, необходимо определиться с собственной рефлек­сивностью. Это непростая задача, ведь рефлексивная реаль­ность гораздо более сложная, чем реальность, исследовав­шаяся в эпоху Просвещения. По сути, реальность сложна настолько, что не поддается абсолютному познанию. Между тем в наши дни стремление ее понять не менее важно, чем во времена Просвещения, и понимание рефлексивности мо­жет стать важным шагом вперед.

Радикальная подверженность ошибкам

Подверженность ошибкам и рефлексивность представляют собой идеи, которые непросто понять и с которыми непро­сто работать. В качестве участников процесса мы постоян­но должны принимать решения и действовать. Но как же мы можем действовать, если не уверены в том, правильны ли наши действия, и не знаем, к каким непредвиденным и нежелательным последствиям они могут привести? Гораздо легче действовать, когда мы можем полагаться на доктри­ну или систему убеждений, связанную в нашем понимании с абсолютной истиной. К сожалению, желаемое не всегда достижимо, абсолютная истина находится вне границ по­знания человеческого интеллекта. Идеологии, обещающие совершенную ясность, всегда ошибочны. Но, только поняв это, люди могут удержаться от соблазна принять ту или иную идеологию.

Факт того, что абсолютная истина недостижима, не дол­жен поколебать нашей веры. Напротив, вера возникает там, где заканчивается возможность получения знания. Если мы не можем основывать свои решения на знании, из этого не следует, что нельзя положиться на религиозную веру или гражданские убеждения. Религия всегда играла важную роль в человеческой истории, возможно, за исключением периода, последовавшего за эпохой Просвещения. Вера в разум временно затмила религию. Аналогичным образом в ходе XX века религию затмевали гражданские идеологии — социализм, коммунизм, фашизм, национал-социализм. Я бы добавил в этот список также и капитализм, и веру в рынок. В настоящее время в связи с тем, что ошибочный элемент мышления эпохи Просвещения стал более очевидным, ре­лигия вновь приобретает все возрастающую важность.

Наука не способна опровергнуть религиозные или свет­ские идеологии, потому что их природа не допускает самой возможности опровержения. Тем не менее для нас крайне полезным будет действовать, памятуя о том, что мы можем ошибаться. Даже если невозможно доказать неправиль­ность той или иной догмы, нельзя быть абсолютно уверен­ными в том, что мы правильно ее интерпретируем.

До сих пор я шел след в след за Поппером. Однако теперь должен сделать следующий шаг. Он допускает, что мы мо­жем быть не правы. Я называю это постулатом радикаль­ной подверженности ошибкам. Здесь действует следующая логика: мы способны частично познать реальность, но чем больше мы понимаем, тем больше нам предстоит понять. Следуя за такой движущейся целью, люди склонны преу­величивать важность имеющегося у них знания и перено­сить его в области, где оно неприменимо. По этой логике даже правильная интерпретация реальности способна при определенных условиях привести к искажениям. Эта логи­ка отчасти перекликается с принципом Питера: он сводится к тому, что компетентные сотрудники должны продвигать­ся вверх по служебной лестнице до тех пор, пока не достиг­нут уровня, на котором становятся некомпетентными.

Моя позиция отчасти подкрепляется результатами ис­следований в области когнитивной лингвистики. Джордж Лакофф и другие исследователи показали, что человеческий язык скорее использует метафоры, чем четкую логику. Ме­тафоры служат для переноса наблюдений или атрибутов от одного набора обстоятельств к другому, и практически неизбежно, что этот процесс зайдет слишком далеко. Это хорошо заметно в применении к научному методу. Наука является крайне эффективным методом получения знания. Здесь наблюдается противоречие с постулатом радикальной подверженности ошибкам, а именно с тем, что мы склон­ны ошибаться. Основываясь на успехах естественных наук, ученые, изучавшие социальные процессы, зашли слишком далеко в своих попытках имитировать методы естествен­ных наук.

Рассмотрим классическую теорию экономики. Исполь­зуемый ею принцип равновесия имитирует постулаты нью­тоновой физики. Однако на финансовых рынках, где боль­шую роль играют ожидания, утверждение о том, что рынки стремятся к равновесию, не соответствует действительно­сти. Теория рациональных ожиданий приняла огромное количество допущений, в результате чего возник искус­ственный мир, стремящийся к равновесию. Однако в этом мире реальность подгоняется под рамки теории, а не наобо­рот. В таком случае как раз и вступает в действие постулат радикальной подверженности ошибкам.

Исследователи социальных процессов не всегда могли следовать правилам и стандартам научного метода, однако зачастую придавали своим теориям наукообразную форму, чтобы они получили признание. К примеру, Зигмунд Фрейд и Карл Маркс — каждый в своей сфере — полагали, что их теории объясняли ход событий, потому что расценивали свои теории как научные. (В то время считалось, что научные законы должны быть детерминистическими.) Поппер смог успешно разоблачить такую точку зрения, в особенности применительно к Марксу. Он показал, что эти теории не могут быть протестированы по предложенной им схеме, а значит, не являются научными.

Однако дальше Поппер не пошел. Он не смог признать, что изучение социальных процессов сталкивается с препят­ствием, совершенно не присущим естественным наукам, — рефлексивностью и человеческим принципом неопреде­ленности. Наличие такого препятствия, даже при удачном имитировании метода естественной науки, не дает адекват­ного представления о реальности. Равновесие и рациональ­ные ожидания слишком далеки от реальности. Обе эти кон­цепции служат примером того, как подход, позволяющий получить корректные результаты, эксплуатируется чересчур широко и применяется в неприменимых для него сферах.

Представьте себе, что мои возражения против концепций общего равновесия и рациональных ожиданий получили признание, и обе эти концепции отвергаются. В этом слу­чае они больше не смогут служить примерами радикаль­ной подверженности ошибкам. Это показывает основной недостаток моего постулата: он верен не всегда. В отличие от Поппера я зашел слишком далеко. Мы не всегда должны ошибаться. Иногда мы в состоянии исправить свое невер­ное понимание.

Что же тогда происходит с моим постулатом? Он пре­вращается в плодотворную ошибку. Он не может быть пра­вильным, иначе он становится парадоксом лжеца. Если бы он считался научной теорией, то, согласно схеме Поппера, теория считалась бы ложной, так как для ее опровержения достаточно единственного факта несоответствия ей. Одна­ко постулат радикальной подверженности ошибкам не яв­ляется научной теорией. Это — рабочая гипотеза, а в таком качестве постулат работает прекрасно и позволяет опреде­лить поначалу саморазвивающиеся, а затем самоуничтожающиеся последовательности: ведь в соответствии с ним работающие идеи будут рано или поздно перенесены в сфе­ры, где не станут действовать столь же эффективно.

За годы моей работы в инвестиционной сфере я неодно­кратно ошибочно прогнозировал подъем или спад на рын­ках чаще, чем эти процессы происходили на самом деле. Многие из моих гипотез отвергались методом проб и оши­бок. Постулат радикальной подверженности ошибкам уде­ляет особое внимание расхождению между реальностью и ее восприятием участниками событий. Постулат позволяет обратить внимание на неправильные представления как ка­тализаторы исторических процессов. Благодаря ему можно поновому интерпретировать историю, в частности ее те­кущий этап. Я рассматриваю войну против террора как не­верное представление или некорректную метафору, которая приводит к негативным последствиям как для США, так и для всего мира. А нынешний финансовый кризис может рассматриваться как следствие неверной интерпретации механизмов работы финансовых рынков.

В своих размышлениях я основываюсь на постулате ра­дикальной подверженности ошибкам и идее плодотвор­ных ошибок. Кто-то подумает, что мои концепции имеют негативный оттенок, но это не так: ведь радикальная под­верженность ошибкам позволяет бесконечно улучшать несовершенное. Согласно моему определению, открытое общество несовершенно и открыто для улучшений. Оно сохраняет надежду и креативность, несмотря на то что по­стоянно находится под угрозой и история полна разочаро­вывающих примеров. Мой взгляд на мир остается оптими­стичным, поскольку моя концепция позволяла время от времени улучшать реальность.

Глава 4 Рефлексивность на финансовых рынках

До сих пор в моем повествовании я погружался в область абстрактных утверждений. Согласно моему предположе­нию, между мышлением и реальностью существует дву­сторонняя связь, которая, одновременно работая в обоих направлениях, вносит элемент неуверенности в мышление участника ситуации и элемент неопределенности в ход собы­тий. Назвав такую двустороннюю связь рефлексивностью, я выдвинул гипотезу, что именно рефлексивность способна отличить уникальные изменения исторического объема от ежедневного «шума». Теперь мне хотелось бы предложить вам несколько практических свидетельств того, что рефлек­сивные события существуют и являются важными с исто­рической точки зрения.

Я начну не с политической истории, а обращусь к фи­нансовым рынкам. Финансовые рынки служат идеальной лабораторией, потому что основной объем значений цен и других данных, описывающих эти рынки, остается обще­доступным и позволяет делать количественную оценку. Разумеется, рефлексивных процессов много и в полити­ческой истории, и других формах истории, но их сложнее определять и анализировать. Основное преимущество фи­нансовых рынков как лаборатории состоит в том, что моя теория рефлексивности прямо противоречит широко рас­пространенной теории, согласно которой финансовые рын­ки движутся к равновесию. Если теория равновесия верна, то рефлексивность не может существовать в природе. И на­оборот, если верна теория рефлексивности, то неверна тео­рия равновесия. Поведение финансовых рынков должно рассматриваться как достаточно непредсказуемый истори­ческий процесс, а не процесс, определяемый раз и навсегда установленными законами. И если это будет справедливо для финансовых рынков, то такой ход рассуждений может применяться и для анализа других исторических процес­сов, где рефлексивность не столь заметна.

Впервые я заговорил о своей теории финансовых рынков в книге «Алхимия финансов», однако концепция рефлек­сивности не получила серьезного внимания. Но времена меняются. Экономисты начинают понимать, что их основ­ная парадигма не столь безупречна, вместе с тем развить другую они пока не успели. Пузырь ипотечных кредитов в сегменте субстандартных займов, лопнувший в августе 2007 года и вызвавший широкомасштабное финансовое потрясение, требует своего объяснения. Я верю, что реф­лексивность как явление в скором времени получит более широкое признание, ведь моя теория позволяет глубже по­нимать причины произошедшего. Разворачивающиеся на финансовых рынках рефлексивные процессы представляют собой важный элемент реальности, противостоящий в на­стоящее время процессам развития глобальной экономики. Велика опасность, что это противостояние не будет оценено правильным образом. Это еще один пример того, как важно поставить когнитивную функцию (то есть познание) перед манипулятивной, чтобы избежать негативных последствий. Ниже я расскажу об общих положениях своей теории и во второй части книги применю их к анализу нынешней си­туации.

Теория равновесия

Экономическая теория склонна к имитации естественных наук. Она нацелена на создание вечно действующих обоб­щений, способных как оценивать, так и предсказывать экономические события. В частности, модель совершен­ной конкуренции была выстроена по канонам физики Ньютона и определяла некое равновесие между спросом и предложением, к которому стремятся рыночные цены. Теория базировалась на аксиомах, подобно евклидовой геометрии: в основе лежат постулаты, из них путем ло­гических рассуждений или математических вычислений выводятся заключения. Постулаты описывают идеаль­ные условия, однако заключения должны иметь смысл для реального мира. Теория предполагает, что при нали­чии особых условий неограниченное желание удовлетво­рять собственные потребности приведет к оптимальному распределению ресурсов. Точка равновесия достигается, когда каждая фирма производит товар на уровне, при ко­тором ее предельные издержки соответствуют рыночным ценам, а каждый покупатель приобретает товар при усло­вии, что предельная полезность покупки соответствует рыночным ценам. С точки зрения математических рас­четов равновесие приводит к максимизации полезности для всех участников. Именно такая аргументация по­зволила обеспечить теоретическую поддержку политики laissez-faire, характерной для XIX века. Кроме того, она послужила фундаментом для веры в «магию рынка», ши­роко распространенной в годы президентства Рональда Рейгана.

Один из ключевых постулатов теории в ее классическом виде сводится к совершенному знанию. Другими постула­тами являются однородный характер товаров и делимость товарных партий, а также большое количество участни­ков, не позволяющее отдельно взятому покупателю или продавцу влиять на рыночную цену. Предположение о со­вершенном знании находилось в прямом противоречии не только с рефлексивностью, но и с идеей несовершенного понимания, горячо защищаемой Карлом Поппером. Все это заставляло меня сомневаться в теории совершенной конкуренции еще во времена моего студенчества. Класси­ческие экономисты применяли концепцию совершенного знания в том виде, которому противился Поппер. Они действовали в рамках образа мыслей, названного мною ошибкой Просвещения. Как только на поверхность стали подниматься эпистемологические (связанные с теорией познания) проблемы, сторонники теории совершенной конкуренции поняли, что должны использовать не кон­цепцию знания, а более простую концепцию информации. В современном виде теория как раз и говорит о совершен­ной информации.

К сожалению, этого предположения недостаточно для поддержания выводов теории. В попытках избежать яв­ных недостатков системы современные экономисты приня­лись настаивать на том, что кривые спроса и предложения должны рассматриваться независимо друг от друга. Это заявление не постулировалось, а скорее преподносилось как методологическая идея. Экономисты стали подвергать сомнению прежний тезис о том, что задача экономики со­стоит в изучении связи между спросом и предложением. Спрос может быть объектом изучения психологов, а вопро­сы предложения могут рассматриваться с инженерной точ­ки зрения или в рамках изучения теории управления (обе сферы изучения находятся вне пределов экономической науки). Следовательно, экономисты должны рассматри­вать их как данность. Вот такую теорию я изучал, когда был студентом.

Но давайте остановимся на мысли о том, что условия из­менения спроса и предложения не зависят друг от друга. Очевидно, что в данном случае было сделано еще одно пред­положение. Иначе откуда бы вообще взялись эти кривые? Речь идет о том, что предположение вновь используется в качестве методологического инструмента. Предполагается, что участники должны выбирать из нескольких альтерна­тивных предложений, основываясь на собственной шкале предпочтений. Согласно невысказанному предположению, участники знают, какие имеются альтернативы и в чем со­стоят предпочтения.

Я постараюсь доказать, что это предположение доста­точно непрочно. Кривые спроса и предложения нельзя рас­ценивать как независимые параметры, потому что и та и другая отражают ожидания участников относительно со­бытий, которые могут произойти вследствие их ожиданий. На финансовых рынках роль ожиданий видна лучше, чем где-либо еще. Решения о покупке и продаже принимаются на основе ожиданий относительно будущих цен, которые, в свою очередь, определяются сегодняшними решениями о покупке и продаже.

Ошибочно полагать, что предложение и спрос опре­деляются некими силами, не зависящими от ожиданий участников рынка. Кривые спроса и предложения нарисо­ваны в учебниках так, как если бы имели под собой какое-либо эмпирическое основание. Однако такого основания для существования независимых кривых спроса и пред­ложения нет. Любой, кто работает на рынках с постоянно изменяющимися ценами, знает, что участники рынка в большой степени подвержены влиянию событий, проис­ходящих на рынке. Растущие цены привлекают покупа­телей, и наоборот. Как можно объяснить развитие само­развивающихся трендов на рынке, считая при этом, что кривые предложения и спроса не зависят от рыночных цен? Посмотрите на товарные, фондовые или валютные рынки, и вы заметите, что тренды являются скорее пра­вилом, чем исключением.

Идея, что рыночная ситуация способна повлиять на фор­му кривых спроса и предложения, не согласуется с точкой зрения сторонников классической экономики. Предпола­гается, что именно кривые спроса и предложения обуслов­ливают рыночную цену. И если они подвержены влиянию рыночных событий, то однозначное определение цены ста­новится невозможным. Вместо равновесия мы получаем колебания цен. Это приводит к тому, что все заключения экономической теории теряют какой-либо практический смысл. Именно поэтому и был придуман методологический инструмент, позволяющий рассматривать кривые предло­жения и спроса как независимые величины. Но, помоему, есть что-то странное в применении методологического ин­струмента, против которого есть серьезное возражение, способное доказать его неприменимость.

Экономисты пытаются объединить ожидания участни­ков рынка с теорией совершенной конкуренции еще с тех времен, когда я был студентом. Они создали теорию рацио­нальных ожиданий. Не могу сказать, что полностью пони­маю эту теорию, — я никогда ее не изучал. Но если я пони­маю правильно, теория предполагает следующее: участники рынка, действующие в своих интересах, основывают свои решения на предположении о том, что другие участники бу­дут делать так же. Это звучит разумно, однако разумным не является. Люди поступают так или иначе не в соответствии со своими интересами, а в соответствии с собственным восприятием своих интересов — что неоднократно под­тверждалось экспериментами в области бихевиористской экономики. Участники рынка действуют в условиях несо­вершенного понимания, что нередко приводит к непредска­зуемым последствиям. Существует некоторое несоответ­ствие между ожиданиями и результатами — то есть между состояниями ех аnte и ех роst; и было бы нерациональным действовать, предполагая, что между этими состояниями нет различий.

Теория рациональных ожиданий пытается преодолеть это препятствие, заявляя о том, что рынок в целом всег­да знает больше, чем любой из его участников, — и этого достаточно для того, чтобы рынки всегда вели себя правильно. Люди могут ошибаться, и их ошибки могут приводить к случайным колебаниям. Однако в целом все участники рынка используют единую модель пони­мания мира, а если нет, то они учатся на своем опыте и в конце концов приходят к единой модели. Полагая, что эта модель слишком сильно оторвана от реальности, я даже не тратил времени на ее изучение. Я применял дру­гую модель, и тот факт, что мне удалось с ней преуспеть, не оставляет камня на камне от теории рациональных ожиданий: ведь мои результаты гораздо лучше, чем допу­стимые отклонения в рамках теории «случайных блуж­даний».

Противоречивая теория

Я утверждаю, что финансовые рынки ведут себя непра­вильно (в том смысле, что они подвержены тем или иным предубеждениям), однако при нормальном ходе событий склонны откатываться от предельных значений. Время от времени превалирующие на рынке предубеждения способ­ны повлиять не только на текущие показатели цен, но и на фундаментальные основы, которые, как предполагается, рыночные цены и должны отражать. И вот это положение дел сторонники господствующей парадигмы объяснить не могут. Многие критики рефлексивности говорили о том, что эта теория лишь подтверждает очевидные факты, а именно, что предвзятые мнения участников рынка влияют на рыночные цены. Но смысл теории рефлексивности не так очевиден. Иллюзия правоты рынков опирается на их способность поколебать фундаментальные основы, на кото­рых и базируются рынки. Но изменение фундаментальных основ вкупе с искаженными представлениями может при­вести к саморазвивающемуся, а впоследствии саморазру­шающемуся процессу. Разумеется, такие ситуации подъема и спада не возникают постоянно. Отказ от неверных пред­ставлений чаще всего происходит раньше, чем начинают затрагиваться фундаментальные основы рынка. Однако сам факт того, что фундаментальные основы могут быть затронуты, делает неверной теорию рациональных ожида­ний. В случае изменения фундаментальных основ процессы подъема и спада приобретают историческое значение. Это случилось во времена Великой депрессии, и это происходит сейчас, хотя и в другой форме.

В книге «Алхимия финансов» я приводил множество при­меров процессов подъема и спада (ситуаций, когда пузыри возникали, росли и впоследствии лопались), возникавших на финансовых рынках. В каждом случае присутствовала двусторонняя рефлексивная связь между оценкой состоя­ния рынка и его фундаментальными основами, приводив­шая к некоему короткому замыканию: оценки рынка влия­ли на те самые фундаментальные основы, которые должны были лишь отражать. Короткое замыкание могло прини­мать форму дополнительного выпуска акций по завышен­ным ценам, но чаще — применения заемных средств для обеспечения долга. В большинстве случаев такая ситуация возникает в области коммерческой или жилой недвижимо­сти, когда готовность давать взаймы влияет на стоимость обеспечения займа. В ходе международного долгового кри­зиса 1980-х годов короткое замыкание возникло в сфере су­веренных займов (sovereign borrowing). Хотя в той ситуации и не существовало обеспечения как такового, желание бан­ков ссужать повлияло на так называемые кредитные рей­тинги, определявшие возможности той или иной страны прибегать к займам.

Бум конгломератов 1960-х годов

Один из моих первых успехов в качестве управляюще­го хеджевым фондом был связан с бумом конгломератов, возникшим в конце 1960-х годов. Он начался, когда руко­водители нескольких высокотехнологичных компаний, прежде работавших в оборонной промышленности, поня­ли, что по окончании войны во Вьетнаме больше не могут наслаждаться высокими темпами роста. Такие компании, как Теxtron, LTV и Тeledyne, начали использовать свои вы­соко оцененные рынком акции для приобретения более «мирных» компаний. Вследствие этого сложилась следую­щая ситуация: в то время как показатель прибыли в расчете на одну акцию возрастал, показатель соотношения рыноч­ной цены акции к прибыли не снижался, а также продолжал увеличиваться. Эти компании были первыми — их успех привел к появлению других, имитировавших их действия. Через какое-то время даже ничем не примечательная ком­пания могла увеличить соотношение рыночной цены своих акций к прибыли в самом начале процесса приобретений. Иногда возникали ситуации, когда рост показателя проис­ходил еще до начала действий: достаточно было лишь пу­бличного объявления компании о начале процесса выгод­ных приобретений.

Руководители компаний разработали особые технологии бухгалтерского учета, позволявшие усиливать положитель­ный эффект от приобретений. Также они проводили изме­нения в покупаемых компаниях: упрощали операционную деятельность, перераспределяли активы и сосредоточива­лись на итоговых финансовых результатах деятельности, — однако все эти изменения были гораздо менее значимыми, чем влияние на величину прибыли на акцию самих факти­ческих приобретений.

Можно сказать, что инвесторы вели себя несколько по хулигански. Поначалу каждая из компаний-конгломератов рассматривалась самостоятельно, но постепенно конгло­мераты как группы начали получать признание. Возникло новое поколение инвесторов: управляющие первыми хеджевыми фондами, получившие кличку «стрелки». Они вы­страивали прямые каналы коммуникации с руководством конгломератов, а конгломераты размещали так называе­мые letter stock (акции, не зарегистрированные на бирже) непосредственно через управляющих фондов. Цена разме­щения включала в себя дисконт относительно рыночной цены, однако акции не могли перепродаваться в течение определенного времени. Постепенно конгломераты научи­лись управлять ценами своих акций так же, как и своими доходами.

Неверная концепция, лежавшая в основе бума конгло­мератов, состояла в следующем: считалось, что компании должны оцениваться в соответствии со степенью роста их дохода на акцию, независимо от того, за счет чего достигал­ся рост. Это неверное представление активно эксплуати­ровалось многими менеджерами, использовавшими свои акции с завышенной ценой для покупки компаний на вы­годных условиях, что приводило к еще большему раздува­нию цены их собственных акций. Такая неверная концеп­ция не возникла бы вообще, если бы инвесторы понимали суть рефлексивности и осознавали, что рост доходов может происходить в том числе и за счет equity leverage — про­дажи акций по завышенной цене.

Рыночная доходность акций росла, и со временем возник серьезный разрыв между ожиданиями и реальностью. Все больше людей начинали (хотя и не прекращая игру) осо­знавать неверность концепции, лежащей в основе бума. Для того чтобы сохранился импульс развития, приобрете­ния должны были носить все более масштабный характер, и постепенно конгломераты столкнулись с естественны­ми границами роста. Кульминация наступила, когда Сол Стейнберг из Reliance Group попытался приобрести Chemical Bank: его желание встретило жесткое противодействие со стороны влиятельных кругов, одержавших в этой борьбе победу.

Когда началось падение цен, процесс быстро стал разви­ваться сам по себе. Завышенные оценки больше не работали, и приобретения потеряли свой смысл. На поверхность на­чали выходить внутренние проблемы, хранившиеся в се­крете в период бурного внешнего роста. Отчеты о доходах компаний стали приносить неприятные сюрпризы. Инве­сторам пришлось расстаться со своими иллюзиями, а для управляющих конгломератами наступил кризис: немногие из тех, кто блаженствовал в дни успеха, были готовы вновь погрузиться в рутину ежедневного оперативного управле­ния. «У меня больше не было аудитории, для которой я мог бы играть», — сказал мне президент одной корпорации. Си­туация осложнялась наступившей рецессией, и многие из прежде высоко летавших конгломератов рассыпались. Ин­весторы были готовы к самому плохому, и в случае одних компаний худшие ожидания сбылись, а к другим реальность оказалась более благожелательной, и постепенно ситуация стабилизировалась. Выжившие компании, часто с новым руководством, начали выбираться из-под развалин.

Инвестиционные фонды недвижимости

Одно из наиболее детально зафиксированных мной столк­новений с процессом подъема-спада было связано с инве­стиционными фондами недвижимости, или ипотечными трастами (real estate invesment trusts, REIT). Такие фонды представляют собой особую форму корпораций, создание которой допускается законодательством. Их ключевая особенность заключается в том, что в случае распределе­ния более чем 95% прибыли они не должны платить нало­га на прибыль. До 1969 года такая налоговая льгота почти не использовалась, но потом было создано значительное количество таких фондов. Я присутствовал при созда­нии первых из них и, памятуя о собственном опыте, свя­занном с конгломератами, быстро увидел у этой модели потенциал для возникновения процесса подъема-спада. Я опубликовал исследовательский отчет, утверждая, что принятый метод оценки акций в этом случае неприме­ним. Аналитики пытаются прогнозировать будущее со­стояние доходов и рассчитать цену, которую инвесторы захотят заплатить за то, чтобы получить эти доходы. Этот метод неприменим для ипотечных трастов, так как цена, которую инвесторы готовы заплатить за акции, сама по себе является важным фактором, определяющим доходы компании. Вместо того чтобы независимо друг от друга оценивать компанию и прогнозировать ее будущие до­ходы, требовалось предсказать, каким будет поведение системы — поначалу саморазвивающейся, а затем само­разрушающейся.

Я написал что-то вроде пьесы из четырех сцен. Начи­налось все с завышенной оценки первых ипотечных тра­стов, что позволяло им размещать дополнительные вы­пуски акций по завышенным ценам. А затем появлялись имитаторы, разрушавшие имевшуюся возможность. Все заканчивалось широкомасштабными банкротствами.

У моего отчета была интересная судьба. Он появился в то время, когда хеджевые фонды понесли серьезные по­тери в связи с коллапсом конгломератов. Получая долю от прибыли, а в случае убытков не получая ничего, они склонялись к любому варианту, дававшему им надежду на быструю компенсацию понесенных убытков. Инстин­ктивно руководители фондов понимали, насколько реф­лексивным может быть такой процесс (они только что участвовали в сходном), но были готовы сыграть еще раз. Мой отчет получил огромный отклик — я понял это, когда мне позвонил один банкир из Кливленда и попросил ко­пию. Как оказалось, отчет копировался столько раз, что копия, попавшая в его распоряжение, была практически нечитаемой. К тому времени на плаву осталось лишь не­сколько ипотечных трастов, однако их ценные бумаги были настолько популярны, что цена их акций выросла в два раза примерно за месяц. Спрос создавал предложе­ние, и на рынке появились новые выпуски ценных бумаг. Когда стало понятно, что предложение со стороны новых ипотечных трастов может быть практически неограни­ченным, цены упали почти так же быстро, как и выросли чуть раньше. По всей видимости, читатели моего отчета не приняли во внимание легкости входа на рынок новых игроков, и эта их ошибка быстро принесла свои результа­ты. Тем не менее энтузиазм, свойственный им поначалу, помог начаться саморазвивающемуся процессу в точно­сти с моими заключениями. Последующие события также следовали написанному мной сценарию. Ипотечные тра­сты наслаждались подъемом, пусть и не столь сильным (как могло бы быть вследствие публикации моего отчета), но оказавшимся более продолжительным.

Я тогда активно вкладывался в ипотечные трасты и смог заработать в тот момент, когда мой отчет был воспринят с большим энтузиазмом, чем ожидалось. Однако я не смог удержаться на гребне успеха, потому что не избавился от акций к началу спада. Напротив, купил еще больше ак­ций. Внимательно отследив состояние отрасли примерно на протяжении года, я с прибылью продал свои активы, как только представилась такая возможность. Затем я не­сколько лет не работал с этой группой ценных бумаг, до тех пор пока проблемы не начали всплывать на поверхность. Узнав о проблемах, я начал бороться с искушением от­крыть короткую позицию. Я сомневался, потому что боль­ше не был знаком с компаниями, формировавшими рынок. Тем не менее перечитал отчет, написанный за несколько лет до этого, и он показался мне столь убедительным, что я открыл короткие позиции почти по всем фондам группы. Чем больше курс акций падал, тем больше коротких по­зиций по акциям я открывал. Мой прогноз сбылся, а боль­шинство ипотечных трастов развалились. В результате я заработал более 100% на моих коротких позициях — это почти невероятный результат, учитывая, что на открытой короткой позиции можно заработать не больше 100% при­были. (Мой результат объясняется тем, что я продолжал открывать новые короткие позиции, то есть продавать до­полнительные акции.)

Международный долговой кризис 1980-х годов

Любой процесс подъема-спада содержит в себе элемент непонимания или неправильного представления. В опи­санных мной двух случаях процесс принял форму разме­щения акций по завышенным ценам (equity leveraging) — а это возможно только при неправильном понимании источников роста доходов: рост, достигнутый за счет выпуска дополнительных акций по завышенным ценам, принимался так же естественно, как рост по другим при­чинам. Процесс подъема-спада, который тоже можно на­звать пузырем, обычно связан с завышенной оценкой за­логов под кредиты, а не акций. В своей книге «Алхимия финансов» я рассмотрел лишь один пример: междуна­родный долговой кризис 1980-х годов, возникший вслед­ствие избыточного кредитования развивающихся стран в 1970-х годах.

После нефтяного шока 1973 года, вызванного созда­нием ОПЕК (Организации стран — экспортеров нефти), крупнейшие мировые банки были переполнены депо­зитами из нефтедобывающих стран, которые перерас­пределялись в виде ссуд государствам — импортерам нефти. Эти ссуды выдавались с целью финансирования дефицита платежного баланса страны. Для оценки кре­дитоспособности того или иного государства банки ис­пользовали так называемые кредитные рейтинги, однако до какого-то момента (пока не стало слишком поздно) не замечали, что показатель кредитного рейтинга изменял­ся вследствие их собственной деятельности по кредито­ванию этих стран.

В случае чрезмерно высокой оценки залога кре­дитором ключевая ошибка состоит в неспособности признать рефлексивную двустороннюю связь между кредитоспособностью должника и желанием кредиторов его ссужать. Одной из наиболее распространенных форм залога является недвижимость. Пузырь возникает, когда банки рассматривают ценность недвижимости незави­симо от собственного желания кредитовать под ее залог. Международный долговой кризис 1980-х годов несколь­ко отличался от описанной выше ситуации. Должниками выступали суверенные государства, не предоставлявшие никакого залога. Их кредитоспособность определялась кредитными рейтингами, оказавшимися, как выяснилось впоследствии, рефлексивными: вместо того чтобы сохра­нять независимый характер оценки, кредитные рейтинги стран-заемщиков в течение 1970-х годов постоянно кор­ректировались банками, желавшими дать им деньги в долг, а также в связи с ростом цен на сырьевых рынках. Первой с серьезными проблемами столкнулась Мексика, являющаяся нефтедобывающей страной (перед этим про­блемы возникли у Венгрии, однако были быстро решены). После международного долгового кризиса 1980-х годов я наблюдал еще несколько пузырей, связанных с недвижи­мостью, — в Японии, Великобритании и США. Неверное восприятие реальности способно принимать разные фор­мы, но принцип остается прежним. Удивительно лишь то, что одни и те же ошибки продолжают повторяться вновь и вновь.

Модель подъема-спада

Используя в качестве модели бум конгломератов, я разра­ботал идеальный тип последовательности подъема-спада (см. график 1). Этот спектакль состоит из восьми действий. Для начала на рынке возникают превалирующее предубеж­дение и господствующий тренд. В случае с конгломератами превалирующим предубеждением было предпочтение бы­строго роста доходов без анализа их источников, а господ­ствующим трендом стала способность компаний добивать­ся быстрого роста показателя прибыли на акцию за счет использования своих акций для покупки других компа­ний, обладавших более низким соотношением прибыли на акцию. На начальном этапе (1) тренд еще не выявлен. Затем наступает этап ускорения (2), когда наличие тренда призна­ется участниками рынка и усиливается за счет превалиру­ющего предубеждения. На данном этапе процесс начинает максимально активно удаляться от состояния равновесия.

Возможно наступление периода тестирования (3), приво­дящего к небольшому падению цен. Если предубеждение и тренд оказываются достаточно живучими и преодоле­вают тест, то начинают развиваться с еще большей силой, еще дальше отходя от равновесия. Система приобретает новое состояние, когда уже не действуют общепринятые законы (4). Со временем наступает момент истины (5), в котором реальность более не может соответствовать завы­шенным ожиданиям, его сменяет период затмения (6), ког­да люди продолжают играть в прежнюю игру, хотя больше в нее не верят. И наконец, настает очередь точки перехода (7): тренд меняет движение на противоположное, и проис­ходит отказ от предубеждения, что приводит к катастро­фическому ускоряющемуся падению (8), также известному как крах.

Разработанная мной модель подъема-спада имеет особую асимметричную форму. Обычно ситуация начинается мед­ленно, постепенно ускоряется, а затем происходит падение, причем со скоростью, гораздо более высокой, чем скорость прежнего роста. Я выбрал несколько реальных примеров, на­поминающих мой пример-прототип (см. графики 2, 3 и 4), — хотя один из используемых здесь графиков под названием

LTV все же слишком симметричен для того, чтобы служить хорошей иллюстрацией.

Точно такую же последовательность можно заме­тить в развитии международного банковского кризиса,

следовавшего той же несимметричной кривой: медленный старт, постепенное ускорение на этапе подъема, момент истины, зона затмения и катастрофический коллапс. Я не использовал этот пример в качестве иллюстрации своей па­радигмы, так как не уверен, что такую ситуацию возможно отобразить на графике.

Когда речь идет о буме конгломератов, я могу создать гра­фик, показывающий цены на акции и EPS (показатель при­были на акцию). Говоря о международном долговом кризи­се, я не смог создать аналогичный график.

Другие формы рефлексивности

Ошибочным было бы полагать, что рефлексивные процессы всегда выражаются в виде пузырей. Они могут приобретать множество форм. К примеру, в условиях плавающих валют­ных курсов рефлексивная связь между рыночными оцен­ками и так называемыми фундаментальными основами обычно приводит к длинным многолетним волнам. Нет разницы между характером движения вверх и вниз (за ис­ключением случаев инфляции, выбивающейся из-под кон­троля), нет никаких знаков асимметрии, характеризующей пузыри, а тенденция к равновесию заметна в еще меньшей степени.

Важно понимать, что двусторонние рефлексивные связи присущи любым последовательностям подъема-спада на фи­нансовых рынках. Участники рынка действуют исходя из по­стоянно несовершенного понимания ситуации. Следователь­но, рыночные цены в любой момент времени скорее отражают превалирующее предубеждение, а не объективную оценку. В большинстве случаев ошибочность оценок выявляется на практике и предубеждение исчезает — но только затем, чтобы смениться другим. Время от времени превалирующее преду­беждение запускает процесс, поначалу саморазвивающийся, а потом саморазрушающийся. Это происходит лишь тогда, когда превалирующее предубеждение создает что-то вроде ко­роткого замыкания, позволяющего потрясти фундаменталь­ные основы. Зачастую это происходит в результате непони­мания или неправильного представления. В такой ситуации и рыночные цены, и экономические условия могут измениться гораздо сильнее, чем при отсутствии подобного короткого за­мыкания, а последующая коррекция (если она наступает) мо­жет привести к катастрофическим результатам.

Рынки против регуляторов

Финансовые рынки не могут двигаться в сторону равно­весия, а это значит, что они не могут быть предоставлены сами себе. Периодические кризисы приводят к реформам в области регулирования. Именно таким образом раз­вивается система центральных банков и регулирования финансовых рынков. И хотя процессы подъема-спада воз­никают лишь время от времени, рефлексивное взаимодей­ствие между финансовыми рынками и контролирующими органами представляет собой непрекращающийся процесс.

Важно понимать, что и участники рынка, и контролирую­щие финансовые органы действуют, основываясь на несо­вершенном понимании, — именно это и делает их взаимо­действие рефлексивным.

Непонимание ситуации одной из сторон обычно находит­ся в разумных пределах, потому что рыночные цены предо­ставляют достаточно полезной информации, позволяющей обеим сторонам осознавать и исправлять свои ошибки. И все же время от времени ошибки приводят к возникнове­нию новых ошибок, и получается порочный круг действий. Такие круги напоминают процессы подъема-спада: пона­чалу они являются самоусиливающимися, а затем — само­разрушающимися. Подобное бывает достаточно редко, но рефлексивные взаимодействия происходят постоянно. Реф­лексивность — это универсальное условие, в то время как пузыри представляют собой особый случай.

Отличительной чертой рефлексивных процессов являет­ся наличие в них элемента неуверенности или неопределен­ности. Такая неуверенность приводит к тому, что поведение финансовых рынков не определяется универсальными обоб­щениями, а движется по уникальному и неповторяющемуся пути. Внутри этого однонаправленного процесса выделяют­ся, с одной стороны, случаи «шума» или ежедневных событий (они повторяющиеся, и их можно обнаружить статистиче­ским путем), а с другой стороны — уникальные исторические события, исход которых полностью не определен. Пузыри и другие порочные круги принадлежат ко второй категории событий. Тем не менее следует понимать, что рефлексивные, замкнутые взаимоотношения не обязательно приводят к воз­никновению исторически важных процессов. Одни из них умирают не родившись. Другие останавливаются на полдоро­ге. Только немногие вырываются за границы равновесия. Кро­ме того, ни один процесс не совершается в полной изоляции. Обычно одновременно происходят несколько рефлексивных событий, влияя друг на друга и приводя к необычным ис­ходам. Регулярные повторяемые процессы возникают лишь в тех редких случаях, когда некий процесс настолько силен, что преодолевает эффект всех остальных.

Ошибочность теории равновесия

У теории равновесия есть свое достоинство. Она дает нам модель, с которой можно сравнивать реальность. Говоря об условиях отсутствия равновесия, я также использую для объяснения концепцию равновесия[9]. Экономисты прило­жили много усилий к тому, чтобы адаптировать свои моде­ли к условиям реальности. Так называемые модели бизнес-циклов второго поколения направлены на анализ ситуаций подъема-спада. Я не берусь оценивать их пригодность, могу лишь сказать, что им недостает простоты моей моде­ли подъема-спада. Они напоминают мне астрономов докоперниковой эры, пытающихся подогнать свою парадигму вращения планет по кругу к реальности, в которой планеты вращаются по эллиптической кривой.

Пришло время новой парадигмы, и она представлена в те­ории рефлексивности (я имею в виду общую теорию, а не модель подъема-спада). Теория вряд ли получит одобрение в научных кругах, если они не зададутся фундаментальной целью пересмотра теорий, имеющих дело с социальными яв­лениями. Если считать, что теория должна соответствовать стандартам и критериям естественно-научного подхода, то у теории рефлексивности крайне мало шансов на признание, потому что, согласно ей, существует фундаментальное раз­личие в структуре природных явлений и социальных про­цессов. Если рефлексивность вносит элемент неопределен­ности в социальные процессы, то эти процессы не могут быть предсказаны определенным образом.

Согласно превалирующей в настоящее время парадигме, финансовые рынки склонны двигаться к равновесию. В ней не учитывается тот факт, что реальные цены отклоняются от уровня теоретического равновесия случайным обра­зом. Безусловно, можно выстраивать модели оценки та­ких отклонений, однако неправильным и опасным будет утверждать, что эти модели имеют хоть какое-то отноше­ние к реальному миру. Такая точка зрения не принимает во внимание возможность того, что отклонения могут усили­ваться за счет самих себя, то есть нарушать теоретическое равновесие. Когда происходит усиление отклонений, рас­четы риска и техники трейдинга, основанные на моделях равновесия, терпят неудачу. В 1998 году Long-Term Capital Management — хеджевый фонд, активно использовавший в работе финансовый рычаг (и пользовавшийся советами двух экономистов, получивших Нобелевскую премию за разра­ботанные ими модели), — столкнулся с проблемами, потре­бовавшими срочных мер по спасению фонда силами Феде­ральной резервной системы. Техники трейдинга и модели были скорректированы, но основной подход остался преж­ним. Было замечено, что отклонения цен не соответствуют колоколообразной кривой нормального распределения, а имеют сильное отклонение в одну сторону, так называемый хвост. Для того чтобы оценить степень дополнительного риска, вызванного наличием такого хвоста, были проведе­ны несколько стресс-тестов, призванные дополнить обыч­ные расчеты соотношения риска и доходности. Однако без внимания осталась причина возникновения такого откло­нения. Причину стоит искать в саморазвивающихся дви­жениях цены. Тем не менее рефлексивность попрежнему игнорировалась, а использование ошибочных моделей, в особенности для создания синтетических финансовых ин­струментов, продолжалось. Именно это и лежит в основе нынешнего финансового кризиса, о чем мы поговорим во второй части книги.

Отказ от единства научного метода

Вера в то, что рынки склонны двигаться к равновесию, по­зволила развиться мнению, согласно которому финансо­вым рынкам необходима свобода от внешнего контроля.

Я называю такие взгляды рыночным фундаментализмом и утверждаю, что рыночный фундаментализм ничем не лучше догм марксизма. Обе идеологии облекают себя в на­укообразную форму, чтобы выглядеть более допустимыми, однако выдвигаемые ими теории не выдерживают испыта­ния реальностью. Они используют научный метод для ма­нипулирования реальностью, а не ее понимания. Сам факт того, что научный метод может использоваться таким обра­зом, должен стать предостерегающим сигналом: примене­ние одних и тех же методов и критериев для исследования природных явлений и социальных процессов ошибочно. Как я уже говорил в дискуссии о человеческом принципе неопределенности, на развитие социальных ситуаций мо­жет влиять высказанное о них мнение. Иными словами, они подвержены манипуляции. Карл Поппер продемонстриро­вал, что идеологии, подобные марксизму, нельзя считать наукой. Однако дальше он не пошел. Он не осознал, что и с экономикой можно обращаться таким же ненаучным обра­зом. Проблема лежит в доктрине единства научного метода. Придавая социальным наукам статус, присущий естествен­ным наукам, доктрина позволяет использовать научные теории не для целей познания, а для манипуляций.

Между тем мы можем избежать этой ловушки. Для этого достаточно отказаться от существующей доктрины и при­знать теорию рефлексивности. За это придется заплатить высокую цену: экономисты должны будут признать сни­жение своего статуса. Нет ничего удивительного в том, что они выступают против этой идеи. Однако если цель состоит в развитии когнитивной функции, усилия будут оправдан­ны. Теория рефлексивности не только предлагает лучшее объяснение механизмов функционирования финансовых рынков, но и в меньшей степени (по сравнению с превали­рующими в настоящее время научными теориями) допуска­ет манипулирование реальностью, с самого начала отрицая свою способность предсказывать и объяснять социальные явления. Как только мы признаем, что реальностью можно манипулировать, нашей первой задачей становится не до­пустить манипулятивную функцию в процесс познания.

Теория рефлексивности служит этой цели, утверждая, что при возникновении рефлексивности социальные процессы становятся непредсказуемыми. Мы не можем использовать универсальные обобщения для объяснения рефлексивных событий, ведь рефлексивность содержит в себе элементы неуверенности и неопределенности (неуверенность связа­на с мышлением участников, а неопределенность — с ходом событий).

Аргументом против отказа от доктрины единства научно­го метода служит тот факт, что четко разделить социальные и естественные науки крайне сложно. Но этим аргументом можно пренебречь: нам не нужно проводить жесткую гра­ницу между естественными и социальными науками. Мы просто должны умерить свои ожидания в каждом случае, когда возникает рефлексивность.

Новая парадигма

Разрешите мне теперь рассказать о том, в чем заключает­ся отличие новой парадигмы от старой применительно к финансовым рынкам. Вместо того чтобы быть все время правыми, финансовые рынки постоянно ошибаются. Тем не менее они способны самостоятельно корректировать свои ошибки, а в ряде случаев предположения, сначала вос­принимающиеся как ошибочные, приводят к тому, что ре­альная ситуация видоизменяется в соответствии с ними. Именно это и создает иллюзию неизменной правоты рын­ков. Если сказать точнее, финансовые рынки не способны точно предсказать экономические изменения, однако могут вызвать их своими действиями.

Участники рынка предпринимают те или иные шаги исхо­дя из несовершенного понимания. Их решения основаны на неполном, искаженном и неправильно интерпретируемом состоянии реальности, а не на знании, исход их действий отличается от ожиданий. Такие отличия предоставляют участникам возможность скорректировать свое поведение. Однако этот процесс вряд ли способен привести к удовлет­ворительным результатам даже с течением времени. Рынки с одинаковой частотой движутся как к точке теоретическо­го равновесия, так и от нее, а иногда могут подпасть под действие процессов, сначала саморазвивающихся, а затем саморазрушающихся. Появление пузырей нередко приво­дит к финансовым кризисам. Кризисы, в свою очередь, вы­зывают изменения в регулировании финансовых рынков. Именно так и развивается финансовая система — периоди­ческие кризисы приводят к реформам в сфере регулирова­ния рынков. Вот почему к финансовым рынкам лучше всего относиться как к процессам, развивающимся в историче­ской перспективе, и по этой же причине процесс невозмож­но понять, если не принимать во внимание роли регулято­ров. При отсутствии регулирующих органов финансовые рынки рано или поздно разрушились бы, однако на самом деле разрушение рынков происходит очень редко, потому что они действуют под постоянным надзором: в условиях опасности регуляторы активно включаются в ход событий, по крайней мере в демократических странах.

Большинство рефлексивных процессов представляют со­бой некую игру между участниками рынка и регулятора­ми. Для понимания важности такой игры следует помнить: регуляторы подвержены ошибкам в той же степени, что и участники. Изменения в регулирующей среде делают каж­дый кризис уникальным. Одного этого достаточно для того, чтобы подтвердить мой тезис о том, что поведение рынков следует рассматривать как исторический процесс.

Рыночные фундаменталисты обвиняют в проблемах того или иного рынка регуляторов и их подверженность ошибкам, но они правы лишь наполовину: ошибкам под­вержены и регуляторы, и рынки. Однако рыночные фунда­менталисты совершенно не правы, когда утверждают, что регулирование рынка (как нечто, подверженное ошибкам) должно быть уничтожено. Это чем-то напоминает комму­нистическую идеологию, согласно которой должны быть уничтожены сами рынки, как раз вследствие своей подвер­женности ошибкам. Карл Поппер (и Фридрих Хайек) убеди­тельно продемонстрировал опасности коммунистической идеологии. Если мы признаем идеологический характер рыночного фундаментализма, это поможет нам лучше по­нять реальность. Тот факт, что регуляторы могут ошибать­ся, не делает рынки совершенными. Ошибки регуляторов приводят лишь к пересмотру и улучшению регулирующей среды.

Но в каких случаях присущие финансовым рынкам реф­лексивные связи приводят к возникновению саморазвива­ющихся исторических процессов, влияющих не только на рыночные цены, но и на фундаментальные основы, кото­рые и призваны отражать рыночные цены? На этот вопрос теория рефлексивности должна ответить, для того чтобы считаться сколько-нибудь ценной. Предмет обсуждения требует глубокого изучения, и все же, основываясь на тео­ретической аргументации и эмпирических свидетельствах, я выдвигаю предварительную гипотезу: для возникновения процесса подъема-спада требуется, во-первых, наличие кредитных схем или других возможностей привлечения за­емного капитала, а во-вторых, непонимание или неверная интерпретация процессов на рынке. Моя гипотеза должна быть протестирована. Как я уже говорил раньше, суть моей концепции состоит в том, чтобы показать, что неверная ин­терпретация событий играет важную роль в историческом развитии. И это особенно справедливо для понимания про­цессов, происходящих в настоящее время на финансовых рынках.

Новая парадигма, в отличие от существующей, с большей осторожностью относится к привлечению заемных средств. Теория рефлексивности признает наличие неуверенности, связанной с подверженностью ошибкам, — как регулято­ров рынка, так и его участников. Существующая парадиг­ма признает только известные риски и не способна оценить собственные недостатки и возможность неверной трактов­ки событий. Именно это и лежит в основе нынешней нераз­берихи.

Загрузка...