Первое вандемьера

1

Весна давно была в разгаре, но зима всё никак не хотела уступать ей место. Солнце уже неделю не выглядывало из-за туч, ледяной ветер пронизывал насквозь и выворачивал зонты наизнанку, мокрый снег хлестал в лицо, ноги месили противную слякоть.

Эта привычная для жителей столицы погода угнетающе действовала на Алексея Степановича всякий раз, когда он приезжал туда из своего подмосковного имения. В тот день дурное настроение его подкреплялось ещё и адской болью в спине, которая помешала как следует выспаться в поезде.

Давно знакомый кучер Семён встретил его на перроне Николаевского вокзала и повёз в Дворянское собрание, где через три дня Ветлугин должен был управлять оркестром в Первом концерте Брамса. Солистом заявлен был Владимир Витальевич Шнеер. Они оба в то время были в числе самых известных музыкантов страны. Билеты на их концерты раскупались за несколько месяцев. К тому же они были давние друзья и с удовольствием играли вместе. Брамс давно уже был коронным номером их совместного репертуара, и на то, чтобы освежить его в памяти, отведены были всего две репетиции.

Алексей Степанович предпочитал репетировать сразу же по приезде и лишь потом заселяться в нумер. Поэтому в белоколонном зале его уже должны были ждать наготове оркестр и Шнеер, приезд которого в Петербург ожидался днём ранее.

Однако, приехав на место, Ветлугин с удивлением обнаружил, что музыканты беспорядочно бродят по залу, даже не расчехлив инструменты. Стало быть, случилось нечто непредвиденное и репетиция под вопросом. Но зачем тогда они вообще собрались и почему не расходятся?

Иван Трофимович Кобылянский – концертмейстер альтов и по совместительству главный сплетник оркестра – как обычно, был весел и болтал без умолку. Радостно обняв прибывшего дирижёра, он поспешил объяснить ситуацию:

– Как Вам такое, дорогой Алексей Степанович? Только представьте: Владимир Витальевич неожиданно заболел.

Это было очень непохоже на Шнеера – всегда крайне пунктуального и ответственного.

– И что же теперь, репетиция отменяется? – в недоумении спросил Ветлугин.

– Не могу знать. Нам велено не расходиться и ждать новостей.

– Какие могут быть новости, ежели у нас нет солиста? Без Шнеера концерт однозначно будет перенесён.

– Не скажите. Прошёл слух, что ему вышлют замену.

– И что же, замена приедет прямо сейчас сюда? Или Урусевич рассчитывает, что мы будем репетировать без солиста?

– Не спешите корить Урусевича, он сам в замешательстве. Шнеер телеграфировал всего двадцать минут назад. Небывалый случай!

Алексей Степанович сел в кресло в первом ряду. Поясница ныла смертельно, сюртук был насквозь мокрый, и Ветлугин даже не знал, стоит ли его снять или ехать прямиком в гостиницу.

– Чёрт знает что такое, – выругался он. – Это абсурд. Шнеера заменить невозможно. Быть скандалу.

– Урусевич обещался с минуты на минуту сообщить нам своё решение.

– И что нам теперь, сидеть и ждать?

– Иван Трофимович! – вдруг подошёл к ним виолончелист Касымов. – Вы же всегда всё знаете. Неужели нет никаких подробностей об этой загадочной внезапной болезни Шнеера?

Кобылянский натянул свою обычную лукавую ухмылку.

– Как же, как же, Вы не хуже меня это знаете. Весь Петербург уже обсуждает его болезнь. Она всем хорошо известна, кроме его жены.

– Помилуйте, Иван Трофимович, – возразил Ветлугин. – Я ещё готов поверить в нелепые слухи о его романе с этой смазливой певичкой Рощиной. Но не в то, что из-за какой-то интрижки на стороне он может взять и сорвать концерт.

– Вы недооцениваете силу любви, дорогой Алексей Степанович. Вчера вечером Рощина нежданно-негаданно оказалась вдруг в Петербурге. Он бросил всё и помчался к ней. Видимо, до сих пор не может от неё оторваться.

– Вы её видели? – спросил обоих Касымов. – Она стоит того, чтобы терять из-за неё голову?

– Мне доводилось её встречать, – ответил Кобылянский. – Она, безусловно, красивая женщина…

– Да будь она хоть трижды Клеопатра, – перебил его Ветлугин. – Шнеер добропорядочный христианин. Он обожает свою жену и никогда её не предаст.

– Разве кто-нибудь застрахован от сего недуга? – вмешался Касымов. – Даже самые чёрствые сердца порою не избегают стрел Амура.

– Перестаньте. Всё это сплошное ребячество. Шнеер – взрослый человек, способный управлять своими чувствами. В нём сильно сознание христианского долга, и он не допустил бы разрастания в себе губительной страсти. К тому же он мой друг, и случись с ним подобное, я узнал бы об этом первым от него самого. Не далее как месяц назад я видел его в полном здравии.

– Не зарекайтесь, дорогой Алексей Степанович, не зарекайтесь, – хитро подмигнул Кобылянский. – Полюби нас чёрненькими…

Тут к ним подошёл чем-то встревоженный трубач Хлудов.

– Слышали, что творится на Урале?

– Вы про очередной бессмысленный и беспощадный? – спросил Касымов. – Мы ещё не в курсе последних новостей. Чем там дело кончилось, уже известно?

– А чего вы ждали? – ухмыльнулся Иван Трофимович. – Разумеется, подавили.

– Казаки с нагайками?

– Пулемётная очередь, – зашептал Хлудов, будто вокруг кишели шпионы охранки. – Десятки убитых. Сотни раненых.

– Знаю, – устало протянул Ветлугин, вставая и снимая сюртук. – Господа, которые провоцируют рабочих на беспорядки, в последнюю очередь думают об их благе.

– Будь их жизнь легка, кто бы их мог спровоцировать? – возразил Кобылянский.

– Стачками они себе жизнь не облегчат, – стоял на своём Алексей Степанович. – И мы давно знаем, как действуют агитаторы: не столько призывают бастовать, сколько бьют тех, кто отказывается.

– Но не стрелять же по людям! Неужели нельзя договориться по-людски? Уму непостижимо, – замотал головой Касымов.

– Они напали на здание, где укрывался генерал-губернатор. Били стёкла, ломали двери, угрожали расправой. Что оставалось делать?

– Видит Бог, грядёт революция, – снова зашептал Хлудов.

– Господа! – раздался вдруг крик флейтистки Лагутиной, которая выбежала из-за кулис и стрелой неслась к дирижёру. – Алексей Степанович! Дорогой! Только что телефонировал Урусевич. Концерт состоится. К нам уже едет замена.

– Вот так номер! – воскликнул Кобылянский. – Кто? Откуда?

Лагутина прищурилась, глядя в бумажку, где было записано имя:

– Некая Анна Павловна Голутвина из Москвы. Завтра в это время будет готова репетировать.

Все недоумённо переглянулись, будто спрашивая друг друга: «Может быть, Вы слышали это имя?»

– Это же просто смешно, – фыркнул Алексей Степанович. – Заменить Шнеера на какую-то неизвестную девчонку! На какую реакцию публики рассчитывает Урусевич?

– Он сказал, что она потрясающе одарена.

– Настолько, чтобы дать ей такой карт-бланш? – засмеялся Касымов. – Как же это мы о ней до сих пор не слышали?

– Подозреваю, что она очень недурна собой, – подхватил Кобылянский. – Урусевич тот ещё эксперт по хорошеньким барышням.

Но Ветлугину было совсем не до смеха.

– Он шлёт нового человека и хочет, чтобы мы играли с одной репетиции? В своём ли он уме?

– Без Шнеера мы можем репетировать и послезавтра.

– С двух репетиций. Прекрасно. Это спасает дело, – развёл руками Алексей Степанович.

Он тяжело вздохнул, снова надел сюртук и направился к выходу.

– Что ж, господа, двум смертям не бывать. Мы профессионалы и в любых обстоятельствах обязаны показать лучшее, на что способны. Жду всех завтра в это же время. Поглядим на эту загадочную Анну, как её там, и выжмем из неё что сможем.

2

Спина болела пуще прежнего, из-за чего Алексей Степанович снова не выспался. На улице встретила его всё та же метель и слякоть. Всё тот же кучер Семён на всё тех же гнедых повёз во всё то же Дворянское собрание. Настроение было ни к чёрту. Идея замены великого Шнеера непонятно кем казалась глупейшей авантюрой, в какой Ветлугин когда-либо участвовал. Он трясся в карете и переминался с боку на бок, тщетно пытаясь отыскать положение, при котором боль в пояснице была бы хоть чуть слабее. Всё плотнее закутывался во всё тот же не до конца высохший сюртук, чтобы хоть как-то согреться, и думал:

«Старик окончательно выжил из ума. Публика брала билеты на Шнеера и на меня. Даже больше на Шнеера, ведь в концерте он солист, он главный, он l’etoile! Мы давно сыграны, результат предсказуем. И теперь этой пятидесятиминутной махиной со всей её бетховенской мощью будет верховодить кисейная барышня, глядящая на меня снизу вверх. Не имел ли он скрытого намерения оскорбить нас, указать наше место, отдавая нас в услужение сопливой девчонке?»

Он привык, что перед началом репетиции оркестранты бродят по залу и болтают. Что их, словно стадо упрямых баранов, нужно долго выискивать по всему зданию и сгонять на сцену. Однако он был крайне удивлён, когда вошёл в зал и увидел, что оркестр уже на сцене в полной готовности. Музыканты пристально наблюдали за девушкой, которая сидела за роялем и играла концерт Брамса. Она всего лишь повторяла технически трудные места, но все, словно заворожённые, наблюдали за ней и перешёптывались.

Алексей Степанович направился к пианистке. Он видел её со спины, но уже был потрясён, и потрясение его росло с каждой секундой по мере приближения к ней. «Какой грациозный силуэт! Какая тонкая талия! Какая длинная шея! Какое шикарное платье! Какие красивые руки! Какая женственность в каждом их взмахе! Как ловко, словно бабочки, порхают по клавишам изящные пальцы, не пропуская ни одной нотки в самых виртуозных пассажах!» Ветлугин и сам не осознавал, что уже несколько минут стоит прямо позади неё и не может оторвать глаз.

Наконец заметив его, девушка суетливо вскочила с места, вмиг покрылась румянцем и смущённо заулыбалась. Впервые увидев её лицо, он буквально остолбенел. Перед ним предстала кристально чистая, безупречная, совершенная красота, какой, казалось бы, не могло существовать в реальности. Высокая, но такая лёгкая и хрупкая. Слегка сутулилась, словно стеснялась своего роста и из скромности пыталась казаться меньше. Пышная копна чёрных волос была собрана в косу, которую она клала на левое плечо и постоянно поглаживала. Это было что-то вроде нервного тика, однако некоторая зажатость и застенчивость лишь придавали ей очарования.

– Простите, увлеклась. Алексей Степанович, для меня огромная честь познакомиться с Вами! – Сделала книксен и подала ему руку для поцелуя.

«Какой мягкий, приятный голос!»

– А Вы, должно быть, Анна Павловна. Очень рад, – ответил он и поцеловал её руку.

«Какая нежная кожа!»

– Давайте приступим, – сказал он и направился к дирижёрскому пульту.

«А какие глаза! Бирюзовые – никогда не видел такого цвета!»

С большим трудом удавалось ему скрыть своё состояние. Сердце колотилось как бешеное, пот проступил на лбу, дыхание перехватило и воротник сдавливал шею.

«Нет, так нельзя. Что со мной творится? Надо срочно взять себя в руки. Я должен быть холоден, даже строг с нею, ведь она совсем девочка, а я знаменитый музыкант, гожусь ей в отцы, абсолютный авторитет для неё… Но эта улыбка! Эти глаза! Какой удивительный цвет…»

Репетиция прошла как в тумане. Механически выполнял он свою работу, что было сил стараясь не глядеть на неё. Это казалось нетрудно, ведь он стоял к ней спиной. Однако же она то и дело попадала в его поле зрения, голова словно отказывалась повиноваться и сама собою клонилась влево, чтобы где-то за левым плечом снова встретиться с нею взглядом. Но когда это удавалось, он весь сжимался от страха, что оркестранты заметят, какую бурю эмоций пробуждают в нём бирюзовые глаза Анны Павловны.

Однако никто ничего не замечал. Внешне он был, как обычно, спокоен и сдержан. Подчёркнуто сух и даже суров с нею. Порой откровенно поучал её, как следует играть Брамса, и Анна Павловна послушно выполняла его указания. Хотя в душе Алексей Степанович восхищался её музыкальностью не меньше, чем красотой.

«Какие поразительные контрасты! Бетховенская патетика звучит у неё так грозно – отвернёшься и не поверишь, что за роялем хрупкая барышня. А лирические места так ласковы, что сердце растает у самого прожжённого циника».

Репетиция длилась более трёх часов непрерывно. Оркестранты были измотаны. Но Алексей Степанович не чувствовал времени. В нём проснулась нечеловеческая работоспособность. Он ощущал небывалый прилив энергии и готов был дирижировать до утра, лишь бы продлить тот порыв вдохновения, которым напитывало его близкое присутствие Анны Павловны.

Он вышел на Невский проспект и обнаружил, что началась весна. Тучи рассеялись, солнце жгло по-летнему и моментально прогрело воздух. Ветер перестал, снег быстро таял и стекал ручейками по поребрикам в Екатерининский канал. Боль в спине как рукой сняло, и Ветлугину стало так хорошо на душе, как не было, наверное, никогда. Он отпустил Семёна, дав ему целковый, и, наслаждаясь свежим воздухом, прогулочным шагом побрёл в гостиницу.

3

У Алексея Степановича было полным-полно дел. Обширная корреспонденция требовала срочных ответов. Он заказал себе в нумер свежую прессу, чтобы быть в курсе новостей об интересовавших его событиях в Златоусте. Из Вены прислали ему партитуры симфоний Малера, которые он давным-давно мечтал изучить. В конце концов, он две ночи почти не спал и должен был ощущать дикую усталость и сонливость. Спина наконец отпустила, и сегодня его ждала редкая возможность как следует выспаться.

Однако после трёхчасовой репетиции он совсем не устал и резво, как дитя, носился по комнате. Он не мог писать, не мог читать, не мог смотреть партитуры – не мог сосредоточиться ни на чём. Анна Павловна не покидала его мыслей ни на секунду. Как никогда ясно и отчётливо помнил он каждый её жест, каждый взгляд, каждый звук её голоса, вспоминал мельчайшие детали её наружности, непрестанно прокручивал всё это в голове и не мог остановиться. Титаническим усилием разума, словно бесовское наваждение, изгонял мысли о её красоте и заставлял себя думать о ней как о пианистке:

«Она, безусловно, из тех, кого наши косные, ограниченные профессора всегда заворачивают. Слишком яркая, своеобычная, нестандартная, не вписывается ни в какие рамки, школы и направления. Играет очень по-своему, совсем не похоже на Шнеера. Всё тот же Брамс – но совершенно другая музыка. Её трактовки спорны, как всё уникальное, но не по возрасту зрелые и глубокие. Урусевич почуял в ней этот удивительный дар и использовал ситуацию, чтобы дать ей шанс проявить себя. Он рискует своей репутацией, но, очевидно, уверен в успехе. Как уверен в нём я. Нет сомнений: послезавтра она взорвёт зал!»

На этом он слегка успокоился. Главное сейчас – концерт. И тревожиться о нём причин не было. Такая юная, смелая, непривычная, пылающая любовью к исполняемой музыке, столь интересно и своеобразно её понимающая – Анна Павловна была словно глоток свежего воздуха и казалась не хуже, если не лучше Шнеера – старого, очерствевшего, затвердевшего в привычных интерпретациях, из года в год повторяющего одни и те же исполнения одних и тех же заезженных до дыр концертов.

«Ах да, Шнеер! Нужно срочно ему написать и прояснить ситуацию. Мы ведь много лет дружим и давно не имеем секретов. Он должен наконец рассказать мне, что творится у него в личной жизни. Не поверю в эти дурацкие сплетни, пока он сам не напишет мне, что опустился до адюльтера».

Алексей Степанович сел писать Шнееру, но один за другим мял и выбрасывал исписанные листы бумаги. Выходило какое-то пошлое мещанство, в которое он сам не верил. Нравоучительное моралите о христианском и супружеском долге. Он объяснял это тем, что ему не до Шнеера: думал о Брамсе, о концерте, о новой солистке – и не мог сконцентрироваться. Он пока не готов был признаться себе, что при нынешних своих чувствах просто не вправе осуждать Шнеера, как охотно делал это вчера. Ещё не мог допустить мысль о влюблённости в Анну Павловну.

Ветлугин был человек семейный, очень религиозный, крайне требовательный к себе и с безупречными моральными принципами. Его супруга, Мария Сергеевна, в своё время пожертвовала перспективной музыкальной карьерой ради него и их четверых детей. Она жила только им, он считал свою семью абсолютно счастливой и ни за что не позволил бы себе причинить ей боль. За двадцать лет этого вполне благополучного брака он ни разу и мысли не допускал о чувствах к другой женщине, как бы та ни была привлекательна внешне и одарена музыкально.

В последние годы он и вовсе смирился с тем, что пора сильных душевных переживаний давно прошла. Всерьёз полагал, что они присущи исключительно юности и ему не суждено больше их испытать. Не чувствовал себя сколько-нибудь способным на это, уже давно был закоренелым прагматиком, твёрдо стоял на ногах, относился к жизни со здоровым цинизмом – и теперь сам не верил собственным ощущениям. Был глубоко убеждён, что идёт давно протоптанной дорогой к давно известному будущему, которое вполне его устраивало – и никак не ожидал от себя такого шквала эмоций из-за какой-то девчонки с бирюзовыми глазами.

«Что творится со мной? Как может такое быть? Как я мог допустить это? Мы с Машей живём вместе большую часть моей сознательной жизни, и я сроду не мог даже в мыслях вообразить себе ничего, о чём ей было бы неприятно узнать. Какая любовь? Нет, это невозможно. Я давно не мальчик. Я просто безумно ей восхищаюсь. Она и правда невероятно, сказочно красива. И при этом гениально одарена. Настоящее чудо, такие рождаются раз в сто лет. Но уверен, то же самое думает о ней и чувствует к ней весь оркестр. Не влюбляться же в неё теперь всем подряд».

С этой мыслью, уже под утро, он наконец успокоился и заснул.

4

Он спал всего часа три, но проснулся как никогда бодрым и полным сил. Поймал себя на том, что буквально считает минуты до встречи с Анной Павловной и воображает себе, какой могла бы быть эта встреча. Даже вслух репетирует всё, что мог бы сказать ей. Ждёт этого, как голодный похлёбки.

Подойдя к зеркалу, впервые за много лет озаботился своим внешним видом. Ему стало неприятно от мысли, что Анна Павловна, как бы ни восхищалась его музыкальным дарованием, не воспринимает его как мужчину. Он для неё слишком старый и располневший. Совсем себя запустил. На макушке показалась проплешина, с правой стороны блестит седая прядь. Из-за регулярного недосыпа под глазами мешки, из носа торчат волосы, живот свисает над ремнём. Ему захотелось бегать по утрам, чтобы стать стройнее. Купить себе новую одежду. Подкрасить и напомадить волосы, как делают молодые щёголи. Словом, нравиться ей не только умом и талантом, но и внешне хоть немного ей подходить. Скинуть лет десять, чтобы ей не стыдно было показаться с ним на людях.

На улице по-прежнему царила благодать, и Ветлугин снова пошёл пешком. Когда явился в зал, Анны Павловны ещё не было. Как водится, к нему тут же подбежал Кобылянский с объятиями и свежими сплетнями.

– Дорогой Алексей Степанович! Вы нас вчера так вымотали, что мы даже не обсудили с Вами, как Вам новенькая солисточка. Надо торопиться, пока она не пришла. Вчера в это время уже была здесь.

– А что думаете Вы, дорогой Иван Трофимович?

– А я, уж простите за откровенность, думаю, что она слегка обнаглела.

Ветлугин не на шутку удивился, что кому-то могла не понравиться Анна Павловна.

– В каком смысле? Почему это?

– Ну как же, Вы разве слышали, чтобы так играли Брамса?

– Почему же, позвольте спросить, Вы не считаете возможным его так играть?

– Отчего же не считаю? Возможно всякое. Ежели ты Рубинштейн или хотя бы Шнеер. А тут – совсем юная, ничего не знает и не умеет, приехала неизвестно откуда, Бог знает где училась музыке – и без малейшего стеснения позволяет себе такие вольности. Будто считает себя умнее всех.

– В чём же Вы углядели такие уж непозволительные вольности?

– Помилуйте, дорогой Алексей Степанович, ведь этот концерт играли лучшие пианисты мира. Сложилась традиция его исполнения, которую невозможно так просто взять и переписать, не будучи для этого достаточно признанным.

Ветлугин знал, что Кобылянский всегда выражает мнение большинства, и его кольнула неприятная мысль: ещё вчера в это самое время он и сам мог бы думать и рассуждать точно так же. Именно к ней и только к ней это было неприменимо, если не оскорбительно. Но похоже, понимал это он один. И весь оркестр не разделял его чувств, как думалось ему перед сном.

– Однако я был прав насчёт Урусевича, – продолжал Кобылянский со своей обычной скабрёзной ухмылкой. – Анна Павловна эта довольно смазлива. Хотя уж больно костлявая. Право, и подержаться не за что. Я предпочитаю женщин, как бы это сказать, немного более телесно оформленных, – сказал он и описал руками в воздухе пышную женскую фигуру.

Алексей Степанович едва удержался, чтобы его не ударить. Такие речи об Анне Павловне казались ему святотатством. Его пронзил нешуточный страх, что публика завтра воспримет её так же. Быть заменой Шнеера в глазах людей наподобие Кобылянского – людей, не способных понять – это был чрезмерный кредит доверия. Её будут разглядывать под микроскопом и цепляться за малейший изъян. Ветлугин представил, как ему станет больно и стыдно, если Анна Павловна будет освистана.

– А впрочем, не важно, – пробудил его Кобылянский от тягостных дум. – Слышали свежую новость про нашего неизлечимо больного Владимира Витальевича? Вчера вечером укатил с Рощиной в Крым! Он уже открыто живёт с ней, наплевав на все понятия о морали и обыкновенных приличиях. O tempora, o mores!

– В этой ситуации, – вклинился Касымов, – мне больше всего жалко его жену. Ольга Максимовна – милейшая женщина. Она такого не заслужила.

– Помните, как она играла на скрипке? – добавил Иван Трофимович. – Какую карьеру могла бы сделать!

– Вот именно. Всем пожертвовала ради него. Всю жизнь отдала семье и детям. А он так с ней поступает. Это же просто нож в спину.

Тут к ним заговорщицки подкрался Хлудов и, по своему обыкновению, подозрительно зашептал:

– А тем временем Богдановича объявили врагом рабочего класса.

– Ну вот ещё. Он-то тут при чём? – попытался отвлечь сам себя Ветлугин. – Легче всего валить всё на Богдановича.

– Я читал вчера, что он сожалеет о случившемся, – сказал Касымов. – И о том, что не прислал казаков с нагайками. Снова глупое и бессмысленное стечение обстоятельств.

– Для кого-то оно как раз очень осмысленное. Чем больше жертв – тем шире дорога к власти.

– Как бы то ни было, – продолжал Хлудов, – эсеры уже приговорили его к смерти.

– Эти господа давно взяли на себя функции не только суда и следствия, но и Всевышнего. То ли ещё будет.

– Видит Бог, грядёт революция, – повторил Хлудов свою обычную мантру.

Тут в зал вошла Анна Павловна – и Алексей Степанович внутренне просиял и расцвёл, как майский бутон. В душе снова всё забурлило и зашевелилось, словно в оттаявшем муравейнике. Он перестал слышать и видеть вокруг что-либо, кроме летевшего к нему ангела. Все тревоги вмиг были забыты, и ему стало вдруг так хорошо, что он едва не закричал от радости. Сердце заколотилось, и огромных трудов стоило ему скрыть своё состояние. Она казалась ещё прекраснее, чем вчера, и он едва не бросился ей навстречу.

Снова это прелестное поглаживание косы. Традиционный книксен и поцелуй руки. Не отпуская её руку, изящным жестом он заложил её за свою и галантно сопроводил даму на сцену.

– Прошу прощения, Алексей Степанович, я слегка задержалась. Увлеклась перепиской Брамса и Клары Шуман.

– О, это полезное дело. Теперь Вы знаете, что вдохновило автора, и, уверен, сыграете ещё лучше.

– О да, их чувства друг к другу были прекрасны и породили прекрасную музыку!

– Особенно вторая часть. Это же настоящее признание в любви Кларе. С такой нежностью, какую лишь музыка способна выразить.

– Но в то же время с тревогой из-за невозможности быть с нею, – произнесла она заметно холоднее, аккуратно освобождаясь от его руки. – Ведь она осталась верна Шуману, и Брамс никогда её не касался. Их любовь так и осталась возвышенно-платонической и выражалась лишь в музыке – и это самое прекрасное!

Алексей Степанович осёкся. «Что это значит? Она намекает на что-то? Сказала это для меня? Или у меня паранойя и я во всём склонен видеть намёки? Настолько одержим ею, что всё вокруг в моём воображении говорит только о нас? Но ведь она сказала это без обычной своей милой улыбки, серьёзно глядя мне прямо в глаза! Или мне это почудилось? Может быть, её просто смутило, что оркестр сидит и ждёт – и она хотела скорее прекратить разговор и начать репетицию? Или испугалась, что музыканты заметят, как я смотрю на неё, и пойдут толки?»

Он встал за дирижёрский пульт, но ещё в большей степени, нежели вчера, отсутствовал, присутствуя в зале. Словно видел всё со стороны и не особо интересовался происходящим. Звуки музыки и даже его собственный голос доносились до него будто сквозь вату. Как и положено, он останавливал оркестр, давал указания исполнителям, включая солистку, чётко отмахивал ритм своей палочкой и не забывал показывать каждому его вступление. На этот раз он даже почти не смотрел на Анну Павловну. Лишь пытался анализировать своё состояние, столь незнакомое и доселе неведомое. Столь сладостное и одновременно пугающее своей новизной, а значит – непредсказуемостью и неуправляемостью.

Он снова не чувствовал времени и пытал музыкантов три часа кряду. Они объясняли это лишь тем, что играют с новым человеком, к тому же таким неопытным. Даже самые чуткие из них ни о чём не догадывались, как ни опасался этого Алексей Степанович. Сплетни – одно из любимейших развлечений толпы, однако для них нужны более веские основания – какие давал, к примеру, Шнеер. Ветлугин же превосходно владел собой и прятал свои чувства глубоко внутри. Лишь очень близкий и давно знающий его человек мог бы угадать что-то по тончайшим нюансам его поведения и выражения глаз. Обыватель же, при всей своей любви к смакованию чужих грешков, поразительно невнимателен и равнодушен к другим. Алексея Степановича буквально разрывало изнутри, но Кобылянский и ему подобные не замечали ничего прямо у себя перед носом, ибо их порочную страсть к перемыванию чужих косточек на сегодня уже насытил Владимир Витальевич.

После репетиции Ветлугин долго гулял по Невскому. Погода стояла уже совсем летняя, и ему было так хорошо, как не было, кажется, никогда. В тот момент он был счастлив лишь оттого, что такая девушка существует на свете и завтра он снова её увидит. Ему хотелось петь, сочинять стихи, прославлять в музыке всякое творение Божьих и человеческих рук. Если раньше главный проспект столицы означал для него лишь суету и спешку, толкотню и грохот повозок, конский топот и крики уличных торговцев – теперь он вдруг стал замечать красоту даже в том, что доселе ему лишь досаждало: красивые люди, красивые лошади, красиво играет уличный музыкант, красивые здания, сады, площади, реки и каналы, мосты и скульптуры на них. А всего прекраснее – безмолвно и бездвижно висящее над всем этим небо – бирюзовое, как её глаза.