Первые шаги

Глава двадцать третья

Странные отношения установились в семье Мурашевых с того времени, как уехал Аким осенью второй раз с гуртами в Петропавловск. Уже не Петр Андреевич верховодил по-старому всеми, а Демьян; его звали домашние Петровичем и обо всех делах спрашивали; не Наталья распоряжалась в доме, а Варя, жена среднего сына. И старый начетчик без возражения подчинялся новому порядку.

— Привыкай, Демьян, хозяйничать сам, мы с Акимом уже отрезанный ломоть, — добродушно говорил он за столом. — Весной переберемся в город. Пора купцам Мурашевым в Акмолах твердой ногой стать. А ты тут нашу фамилию не роняй.

Демьян слушал отца молча, лишь иногда хмуро и непонятно бросал:

— Я-то не уроню. Другие бы в грязь не затоптали.

Отец добродушно смеялся и быстро направлял разговор на другое, делая вид, что не замечает угрюмого взгляда сына. Наталья бледнела и торопилась встать из-за стола.

В доме она жила как чужая, занимаясь только лавкой и сыновьями, и никогда не вступала в пререкания с женой среднего деверя.

«Ишь, все у них заодно, — думал Демьян. — Уедут в город, сживут братуху со свету, а сами будут царствовать». Молчаливый по характеру, Демьян подолгу обдумывал то, что поразило его, вспоминая все мелочи, подтверждающие его выводы, на которые прежде, казалось, будто и не обращал внимания.

Мысль, что отец завладел женой старшего брата и ненавидит теперь Акима, заставила вспомнить Демьяна, как нежданно-негаданно заболела мать, сразу же после возвращения отца с Акимом и Натальей со свадьбы Павла, и то, как тогда уже бесстыже смотрел отец на Наталью.

«Да не свел ли он мать в могилу каким зельем?» — подумал однажды с ужасом Демьян. Перед его взором воскресла сцена между отцом и Акимом, когда Аким хотел везти мать к городским докторам. Но Демьян испугался своих мыслей. Не первый его отец, оставшись вдовым, связался со снохой, но обвинить отца в убийстве…

Вечером Демьян долго молился, отсчитывал земные поклоны по длинной лестовке. Но молитва не приносила успокоения. По-прежнему память подсказывала ему то одно, то другое, заставляла возвращаться к ужасной догадке. Если бы можно было с кем поговорить, легче бы стало. Но разве о таком говорят?

Демьян начал больше прислушиваться к сплетням, передаваемым Варей.

— Бабы судачат, что Еремеевна живет прямо барыней с тех пор, как за нашей маманькой ухаживала. До сего времени тятянька ее добро помнит, то пятишницу, то десятку ей даст, — рассказала однажды Варя мужу.

У Демьяна забилось сердце. «Ой, не стал бы отец такие деньги зря давать старухе! Ей и так после похорон воз добра отвезли. Не за уход, а за отраву он платит ей», — бесповоротно решил Демьян. Зубы его застучали от ужаса.

— Чтой-то ты дрожишь весь? — спросила жена.

— Лихоманка привязалась, видно, — отворачиваясь от жены, глухо буркнул он.

— Беда-то какая! Тятяньке сказать надо, а может, Еремеевну позвать, — обеспокоенно заметалась Варя.

— Цыц! Я вот те так скажу, что голова на сторону свернется! — грозно прошипел Демьян на жену.

Варя окаменела от удивления. Никогда муж не то что не бил ее, но даже по-настоящему не ругал. «Уж не без памяти ли он?» — думала она, глядя на мужа испуганными глазами.

Демьян уже пришел в себя. Усмехаясь через силу, он сказал:

— Ну, чего стоишь столбом? И пошутить нельзя! Я сам к Еремеевне загляну, отцу баить незачем. Поди, видишь, он нас за чужих уже считает.

Успокоив жену и запретив ей говорить о его болезни кому бы то ни было, Демьян отправился к знахарке. Любой ценой решил узнать правду.

Еремеевна жила на украинском конце села в небольшой избушке. Одинокая старуха хозяйства не имела и кормилась приношениями баб, щедро вознаграждавших ее за лечение. К ней частенько приходили и поздно ночью, особенно бабенки, согрешившие и почувствовавшие, что грех скоро станет заметен для всех. Она «помогала» и, получив мзду, отправляла грешниц домой. Все было шито-крыто.

Когда Демьян, задами пробравшийся в темноте к ее хатке, постучал в окошко, старуха тотчас же откликнулась и, засветив каганец, отперла дверь в сенцы. Но, увидев необычного гостя, с испугом отпрянула.

Мурашев шагнул за ней, обернулся, ощупью нашел засов, запер сени и сказал:

— Отца моего не пугалась, так меня что ж пугаешься?

— Что ты, что ты, батюшка, Демьян Петрович! Пошто мне пугаться? — скороговоркой зачастила Еремеевна, открывая перед гостем дверь в комнату. — Обеспокоилась я: уж не беда ли кака, помилуй бог, случилась у вас, моих благодетелей, что ты сам пришел? — продолжала она, обмахнув табуретку и подставляя ее гостю.

— Тебя к нам отец позвал, когда беду надо было сделать — мать отравить, — произнес Демьян мрачно и впился глазами в лицо старухи.

Даже при свете каганца заметил он, как мертвенно побледнела Еремеевна, качнувшись от него назад.

— Хочешь жить — не отпирайся, расскажи всю правду! — загремел он, не помня себя от гнева, откидывая ногой табуретку. Он был сейчас страшен. Черные глаза сверкали дико, губы побелели.

— Ох, батюшка, не губи! Мой грех, послушалась твово отца, — упав на колени, шептала помертвевшая старуха. — Все скажу, не убивай только!

Боялась она одного — не пришиб бы в гневе. Начальству не выдаст, отца пожалеет, себя стыдить не захочет…

— Говори, проклятая! Не доводи до греха! А убить-то тебя, змея подколодная, вовсе не грех! — простонал Демьян.

Все рушилось вокруг него. Мать отравлена, а отец — и отравитель и снохач! «И бог это терпит. В алтаре расхаживает злодей, а он будто спит, ничего не замечает», — неслись в дикой пляске мысли у него в голове.

Заливаясь слезами, знахарка рассказывала, как угрозами и посулами уговорил Петр Андреевич дать отраву Марфе, как торопил, чтоб не тянула с ней…

Скрипя зубами от ярости и горя, слушал Демьян рассказ Еремеевны.

— Не моги близко к нашему двору подходить, увижу — убью! — пригрозил, когда старуха смолкла, и, толкнув ее, выскочил.

Почти до рассвета бродил Демьян по снежным сугробам, богохульствуя от гнева. Вернувшись домой, он знал, что сейчас с отцом ему встречаться нельзя, не выдержит, знал и то, что отец не постесняется извести сына, так же как жену, если тот станет мешать. А скоро наступит весна, они переедут в город. Дурак Аким ничего не понимает, хоть и считает себя умным, — намекал ведь ему.

Сказать брату? Если поверит — убийство произойдет. За что с детьми стыд нести будут? Ведь у них с Акимом шестеро ребят. Молчать? Пожалуй, сживут и Акима. Зачем же он доискивался правды? Вроде пособника станет…

А может, Аким еще и не поверит. Больно неласков стал с ним, с Демьяном, как вернулся из Петропавловска. Видно, и отец и Наталья зудят ему в уши, что он, Демьян, завидует старшему брату.

Нет у него зависти. Хватит для него богатства, которое останется, а в городе жить ни за что бы он не согласился, хотя бы и звали.

Да и будь оно проклято, это богатство! Жили на Волге — в куске не бедствовали, и в глаза людям не стыдно было глядеть, а теперь…

Демьян так и замер, стоя в сенях, измученный и отупевший.

«Надо к Павлу ехать, ему все рассказать», — неожиданно явилась мысль, и Демьян понял, что это единственный выход: ехать немедленно, не встречаясь с отцом и Акимом.

Разбудив батрака Яшку, он велел запрягать коней в санки, а сам пошел к жене, в спальню.

— Варь, а Варь, проснись! — тормошил жену.

Когда та поднялась, он почти спокойно сказал ей:

— Дай одеться почище, в город сейчас поеду. И впрямь лихоманка замучила. Полечусь у городских лекарей — скорей выздоровлю. Им утром скажешь, куда и зачем поехал…

Варя, закутавшись в теплый платок, вышла вместе с мужем, не понимая, чего это ему приспичило скакать к лекарю за восемьдесят верст.

— Не все им, Варюша, раскатываться, надо и нам, коли дело есть, привыкать в город ездить, — ласково сказал Демьян. — Иди досыпай! Скоро вернусь, гостинцев привезу!

Пара вороных рванула с места рысью.

Самым тяжелым для Павла Мурашева был первый год семейной жизни. Он тосковал об Аксюте, с отвращением смотрел на жену и в то же время понимал, как важно не дать понять его действительного отношения к ней.

Когда осенью до него дошла весть о женитьбе Кирюшки Железнова, к прежней муке добавились ревность и ненависть к Кириллу.

Но о его чувствах никто не знал. С женой Павел обращался с той приказчицкой любезностью, с какой раньше уговаривал какую-нибудь молодайку купить завалящий ситец. Недалекая Зина эту приторную любезность принимала за любовь… Она хвалилась своим счастьем матери, сестрам, подругам…

Дом молодых был полной чашей. Зинаида Антоновна, раздобревшая в замужестве, в кружевном халатике, с утра гоняла горничных и кухарку, требуя, чтобы в доме была абсолютная чистота, чтобы Павел Петрович не гневался за стол.

На втором году Зина подарила мужу сынка, названного в честь деда Петром, и в доме появилась красивая девушка в русском сарафане, с кокошником — няня Петечки.

Павел, до этого проводивший почти все вечера в купеческом клубе под предлогом деловых свиданий, стал чаще задерживаться дома.

Сначала вместе с женой, потом и один, он часто заходил в детскую — поиграть с сынком, а иногда приказывал горничной:

— Пусть Фекла принесет Петечку ко мне в кабинет, соскучился.

Зина была в восторге.

— Уж до чего же Павлуша любит меня и Петечку! — говорила она матери. — Спасибо папаше, что хорошего жениха выбрал!

Ненила Карповна передавала речи дочери отцу, и тот все больше привязывался к зятю. «Помощник он золотой!» — восхищался Антон Афанасьич и, не жалея, отчислял проценты в пай зятя. На третий год у Павла было триста тысяч собственного капитала. Немало перепадало и его отцу с братом, ставшим главным доверенным фирмы «Самонов и Кº» — по оптовым операциям с Савиным.

Красивая Феклуша прожила в доме Павла Мурашева полтора года, пока, по примеру жены начальника гарнизона, Зина не вздумала для сына взять ученую няню — рыжую уродливую немку. Павел Петрович против замены не возражал, и Зина не догадалась ни о чем. По совету мужа, она щедро наградила няньку и отпустила ее с миром.

Павел сам перед этим ломал голову, как все устроить без скандала: Феклуша призналась, что четвертый месяц беременна. Когда жена рассчитала ее, Павел договорился с местным фельдшером-акушером, чтобы тот подержал девушку у себя и принял должные меры. Через месяц Феклуша уехала к себе в село, на прощание получив от купца пять «катеринок».

— С таким капиталом тебя любой возьмет и ни про что спрашивать не будет, — уверял Павел плачущую девушку.

К жене он больше не испытывал неприязни. Хорошая хозяйка, сына ему растит, гостей принять умеет, ну, а при деньгах утеху всегда найти можно, только не дома — еще разговоры пойдут. Хорошо, что с Феклой все без греха обошлось.

И утехи нашлись — в отдельных кабинетах ачкасовского трактира. Хозяин подбирал для своих клиентов хорошеньких и не строгих девчонок. Об этом знал весь город, и не один Павел проводил там вечера. За порядком следил сам хозяин, и не было таких случаев, чтобы в кабинет, где развлекался важный гость, вошел кто-нибудь непрошенный или сплетни пошли по городу. Заведение Ачкаса процветало под скромной вывеской «Трактир», рядом с постоялым двором, где ютились крестьяне, приезжавшие в город из ближних сел.

…Павел Петрович только было прилег в кабинете отдохнуть после позднего обеда, как пришла Зина.

— Павлуша! Твой брат приехал к нам. Я еще его никогда не видела. Такой, с длинной бородою… — говорила она немного испуганно.

Павел поспешил вслед за женой в переднюю. Демьян, сбросив тулуп, стоял в поддевке из тонкого черного сукна и недовольно оглядывал зеркала, стулья, ковер. Глаза у него покраснели и чуть припухли от бессонной ночи и морозного ветра. Ехал он быстро, не жалел лошадей.

— Дема! — кинулся Павел к брату. Они не виделись почти три года.

— Это мой старший брат Демьян Петрович, — обернулся Павел к жене. — Он у нас крестьянством занимается, торговля его не привлекает.

Пока Зина здоровалась с деверем, Павел распорядился, чтобы прибрали коней.

— Ну, мы пойдем в кабинет, а ты позаботься о закуске, — сказал он жене и повел за собой Демьяна.

По виду брата Павел сразу понял, что дома случилась какая-то неурядица, поэтому при Зине у него ничего не спросил: еще по деревенской простоте ляпнет что не следует…

— Наконец-то ты решился нас навестить… Ну, рассказывай, что у вас нового, — усадив брата в глубокое кресло, предложил он.

Демьян, уронив голову на подлокотник, глухо застонал. Ужас и горе последних месяцев прорвались в этом стоне, немного облегчив его душу. Наконец-то не нужно было ничего скрывать!

Павел вскочил с дивана, где было небрежно развалился. Поспешно подойдя к дверям, он дважды повернул ключ и только тогда, став перед братом, настойчиво потребовал:

— Говори, что случилось.

— Ты, поди, думаешь, мать сама умерла! Отравила ее Еремеевна, отец заставил… — глухо заговорил Демьян.

Павел, побледнев, молча слушал рассказ брата.

— Он сгубит и Акима, коль ему не помешать. Ни стыда, ни совести у него нет. За эту шкуреху на любой грех пойдет, — сказал с гневом Демьян, кончая страшный рассказ. — С твоей свадьбы задумал он все и вот… сделал. Может, Наталья сначала и противилась, а теперь у них одна чашка-ложка. Что делать?

Ошеломленный Павел стоял неподвижно. Знал, что отец хитер и зол, но такого от него ожидать не мог. Растерянно глядя на голову брата, он вдруг заметил седую прядь среди черных волос.

«Вот что перенес Дема и никому, кроме меня, не сказал», — вздрогнув, подумал Павел. Эта белая прядка лучше слов убедила его, что брат ни в чем не ошибся, все правда.

Как ни умел Павел Мурашев таить в душе свои чувства, а здесь не выдержал.

— Убийца, лгун! И мне тогда все подстроил! — багровея, сказал он и непроизвольно потянулся к брату. — Мать погибла, а этот не отец, — прошептал он и впервые, думая о матери, о болезни и смерти которой ему вовремя не сообщили, заплакал скупыми мужскими слезами.

— Павлуша! Пожалуйте с Демьяном Петровичем в столовую! — послышался голос Зины за дверью.

Переломив себя, Павел ответил почти спокойно:

— Подожди, Зина! Три года не видались, еще не наговорились.

— Что ж делать-то? — повторил Демьян, когда смолкли шаги Зины.

— Об этом никто не должен знать, брательник! Сами осудим и… накажем, — жестко проговорил Павел. — Нести за него стыд мы не должны. Пусть переезжает сюда: там последишь ты, да и не станет он до отъезда ничего делать, а Акиму я все здесь открою. С Натальей — его дело, а за мать мы рассчитаемся.

С никогда ранее не испытанной нежностью Павел погладил старшего брата по плечу и, достав из верхнего кармана пиджака расческу, старательно причесал темные волосы Демьяна, стараясь прикрыть резко выделявшуюся белую прядь.

— Теперь, братуха, умойся, и пойдем за стол. Долго терпел, потерпи еще. Надо, чтобы Зина не догадалась о беде.

— Понимаешь, Семен Гурьич, Нехорошко мне оказал большую честь: со дня выезда и до возвращения в Акмолинск меня «охранял» специально посланный им шпик, хотя и не из первоклассных, — говорил Дмитрий, сидя с Антонычем в горнице возчика Романова, и, не выдержав, расхохотался.

Федулов, глядя на него, тоже улыбнулся.

— Нет, верно! — продолжал Трифонов. — Перед отъездом я заходил к нему. Говорю: «Хочу съездить на рудник, а то здесь малы стали заработки, мне ведь сейчас предоставлено право ездить по Акмолинскому уезду».

Почтенный Василий Моисеевич благосклонно промолвил: «Что ж, поезжайте, молодой человек! Вы ведете себя благоразумно, не имею возражений против вашей поездки». И представь себе — я поверил! Поэтому, когда ко мне попутчиком попросился какой-то невзрачный тип, сказав, что хочет попытать счастья, поторговать на рудниках «товарцем», у меня не появилось никаких подозрений. Если бы он был не такой дурак, этот шпик, я мог бы попасться…

Антоныч покачал головой. Митя иногда бывает очень неосторожен.

— Рассказывай, что там у них случилось, — предложил он своему другу. — Скоро хозяйка вернется.

…Трифонов на рудниках пробыл почти два месяца и только неделю назад вернулся домой, но увиделись они с Антонычем сегодня впервые. Встревоженный преследованием надоедливого «хвоста», «торговавшего» в Успенском поселке, пока там был Дмитрий, и сразу же забывшего о торговле, как только присяжный поверенный собрался уезжать, Дмитрий не пошел в мастерскую: еще туда его с собой приведешь…

Чтобы известить Антоныча о своем приезде, он сломал чайник и уговорил хозяйку пойти в мастерскую — исправить за его счет. Как и рассчитывал, она, ругая квартиранта за неосторожность, рассказала слесарю о приезде Дмитрия. Наконец они встретились в квартире возчика Романова, будто случайно, и, ожидая возвращения хозяина, убедили хозяйку не стесняться — пойти на базар, люди ведь свои.

— Все неприятности там начались с исключения из партии Андрея Лескина, бывшего рабочего, возведенного Феллем в звание мастера, — рассказывал Дмитрий. — После исключения Андрей начал пить, бить жену. На рудниках ходил мрачный, ни с кем не разговаривал, а напившись, бахвалился, кричал. Попытки Топоркова поговорить с ним успеха не имели. А до этого Лескин пользовался большой популярностью среди рабочих. Глядя на него, подпольщики вспоминали, что при исключении Лескин сказал: «Не остановили вы меня, когда я в болото лез», — и винили Топоркова в случившемся…

Однажды, бродя пьяный за поселком, Андрей встретился с Исхаком, растрепанный, с мешками под глазами.

— Жалеешь, Исхак? Может, не постыдишься со старым товарищем поговорить по душам? Или постыдишься? Андрей Лескин пьяницей стал, — пьяно говорил он, покачиваясь перед Исхаком.

— Давай сядем, Андрюша, говорить будем, — предложил ему Кокобаев.

— Сядем давай. Ты добрее Ивана. Он меня выгнал из партии. Впрочем… тогда он был прав. За сытой жизнью погнался Андрей, в начальство полез, на барышне женился… — частил Лескин, будто спеша выговориться, пока не перебили.

Исхак смотрел на него теплым взглядом и молча слушал.

— Понимаешь, Исхак, я сам хотел уйти — двум богам нельзя молиться, — но Иван нож в сердце воткнул. Как он сказал: «Партию на Ольгу сменял»… Не нужна мне Ольга! Хочу быть прежним Андреем! Выгнали, как паршивого пса. Всем чужой! — говорил Андрей, плача пьяными слезами. — Погиб я, брат Исхак! Пью и пить буду, а ее выгоню! Ольга сказала: «Киргизы вонючие!» Я не позвал тебя на свадьбу, свинья был. Иван прав, не пошел…

— Пить не надо, Андрей! Жену бить стыдно! Заслужишь — снова в партию примем. Зачем плакать? — утешал его Кокобаев.

Андрей то соглашался с ним, то упрямо твердил, что таким, как он, нет места среди рабочего класса. Наконец, протрезвясь немного, ушел. Исхак, вернувшись в барак, рассказал об этой встрече. На Топоркова посыпалось еще больше обвинений.

— Воспитал! — говорили шахтеры. — Какой был парень Андрей, а теперь гибнет…

Топорков снова пытался поговорить с Андреем, но тот, увидав старого друга, сейчас же скрывался. Однако пить он бросил.

— Я устроился на квартиру у тестя Лескина, — продолжал Дмитрий, — фельдшера Костенко, и это оказалось удобно во всех отношениях. Хозяйка чуть не в первый же день начала рассказывать про зятя, плачась на горькую судьбу дочери. «Может, поговорить с ним?» — предложил я. «Голубчик мой! Поговорите, вас-то наверное послушает», — ухватилась она с радостью за мое предложение.

С Топорковым мы уже связались, и всю историю я знал. Исхак на работе шепнул Андрею обо мне и передал, что хочу с ним говорить. К адвокату приходили все, кто хотел: служащие, рабочие, даже «торговец», мой спутник, находил заделье. Приход мастера никого не удивил, а Домна Филатовна, пока мы говорили, близко никого не пускала.

Путаная голова у Лескина, но рабочая закалка есть. Новое положение мастера вскружило ему голову, обывательщина начала затягивать, и Иван хотя вначале допустил ошибку, просмотрел парня, но вопрос об исключении правильно поставил. Резкий удар по самолюбию разбудил у Андрея прежнюю, хорошую рабочую гордость. Но прийти к товарищам, признать свою вину — характер не позволял. Оттого и запил и жену возненавидел, считал, что из-за нее стал отщепенцем…

Дмитрий смолк, задумавшись об Андрее.

— Ну, и чем кончилось? — поторопил его вопросом Антоныч.

— Приняли Андрея перед моим отъездом обратно в подпольную организацию. Стал снова энергичным, веселым. По-прежнему защищает рабочих от несправедливых штрафов, издевательств других мастеров. С женой ласков, не пьянствует… Костенко не нарадуются на зятя. За мной, как за своим, ухаживали: мне ведь пришлось раза три разговаривать с Андреем, помогая ему разобраться в душевной путанице.

Дмитрий засмеялся:

— Фельдшер всем говорил про меня: «образованный, благонамеренный человек».

— А как теперь подпольная работа идет у них? — спросил Антоныч.

— Хорошо! Авторитет Топоркова восстановлен.

— Ну, а где Мокотин, знаешь?

— Трофим перешел на нелегальное положение, сюда не вернется. Увидеться с ним мне из-за этого прохвоста, что увязался со мной, не удалось, но Трофим присылал записку с младшим братом его старого друга Сатая Уразбаева, Бостаном. Был Мокотин на Спасском, в Караганде, теперь связан с Иваном. Жить он остался в каркаралинских степях, среди киргизов. Друзей у него много. Связь с нами Мокотин будет поддерживать через Бостана, — ответил Дмитрий.

— Значит, все хорошо. Можно тебе по-прежнему литературным кружком заниматься. Встречаться будем здесь. Романов свой человек, — сказал Антоныч. — А теперь уходи, я дождусь хозяина.

Дмитрий простился и ушел.