Первые залпы

3. К чужому берегу

Шифрованное донесение с Новоселковской заставы принял дежурный по Волчинской комендатуре Давид Милославский. Он тут же доложил шифровку коменданту участка и начальнику штаба комендатуры. Комендант позвонил в отряд. Все это заняло буквально несколько минут — как и положено на границе в такой ответственной обстановке. Не успел Павел Калистратович вернуться домой, как об его сообщении уже знали в Бресте и Белостоке, в управлении войск округа.

Вскоре Милославскому позвонил из Бреста капитан Солдатов. Он предупредил, что завтра приедет в комендатуру и во всем разберется на месте. И хотя сказано об этом было, по-телефонному неопределенно, Милославский понял: назревают серьезные события.

Наступила ночь на двадцать первое июня. Милославский продолжал дежурить, не смыкая глаз. Было время подумать о своей жизни, о событиях последних дней. Вспомнилось, как в Донбассе учился в индустриальном институте, мечтал стать горным инженером, но вот в тридцать восьмом году его вызвали в райком комсомола и сказали: будешь работать в органах советской разведки, так надо. Ну, раз надо, значит надо. И стал чекистом — сначала в органах госбезопасности, затем в погранвойсках, в штабе Волчинской комендатуры.

Сюда приходили со всех застав участка данные о сосредоточении гитлеровских войск вблизи советской границы. Несколько дней назад комендант, участка собрал всех командиров для оценки обстановки. Было очевидно, что противник к чему-то готовится. Было решено усилить наблюдение за противоположным берегом Буга. О подтягивании фашистских войск к границе доложили в штаб отряда, а Милославского послали в Высоко-Литовск, чтобы проинформировать об этом командование расположенной там стрелковой дивизии.

На следующий день после совещания в комендатуру приехал из Бреста майор Ведякин. Вместе с ним Милославский выехал в Новоселки и Величковичи. В течение двух суток они вели наблюдение за чужим берегом.

Гитлеровцы сосредоточивались в трех-четырех километрах от границы. Было видно, как из тыла прибывают все новые и новые колонны войск, как они исчезают, рассредоточиваются в лесах и населенных пунктах. Но это происходило ночью, а днем ничего подозрительного не отмечалось. Как и раньше, на полях работали крестьяне. Однако наблюдатели заметили, что местных жителей, направлявшихся к Бугу, задерживали немецкие патрули и отправляли обратно.

Девятнадцатого июня майор Ведякин уехал в отряд, а работники комендатуры стали ждать, что данные наблюдения будут доложены высшему командованию.

Капитан Солдатов, как и было условлено, прибыл на следующий день, в два часа пополудни. Он приехал на отрядной полуторке (за неимением легковой машины) и не один. Вместе с ним был человек в штатском — высокий, сутулый, с морщинистым усталым лицом и щеточкой рыжих усов. Приехавших встретили, провели в кабинет; вскоре туда пришел начальник штаба комендатуры капитан Кондратьев, и между ними состоялся разговор, сугубо секретный, при закрытых дверях.

С точки зрения командования отряда и округа, сообщение неизвестного человека о том, что война начнется в четыре часа утра 22 июня могло быть правдой, а могло быть и провокацией фашистской разведки. То и другое было вполне возможным. Но у командования имелись и другие данные, из других источников о том, что в самые ближайшие дни Германия нападет на Советский Союз. Еще 18 июня на стыке Августовского и Пружанского погранотрядов перешел границу житель той стороны и тоже предупредил о том, что готовится нападение. Об этом немедленно доложили в Белосток, а оттуда — в Москву.

Казалось бы, все как и должно быть. Но вот Москва присылает распоряжение: перебежчика немедленно доставить в столицу, в Наркомат внутренних дел, сообщение его тщательным образом проверить, а на офицера, допрашивавшего перебежчика, представить подробнейшую служебную характеристику: что он за работник? Можно ли ему доверять? Не предатель ли он?

«Это может быть провокацией. Продолжайте вести усиленное наблюдение и больше никаких мер пока не предпринимайте».

И действительно, нужно было опасаться настоящих провокаций со стороны наглой и коварной фашистской разведки. Уж кто-кто, а пограничники не раз испытывали на собственной шкуре ложные удары и обманные действия противника, маскирующего свои подлинные замыслы.

В сентябре тридцать девятого года гитлеровская армия, разгромив войска панской Польши, захватила в плен много поляков и белорусов, семьи которых проживали в Западной Белоруссии и оказались в Советском Союзе. Между пленными и их родными протянулась не только колючая проволока концентрационных лагерей, куда гитлеровцы загнали пленных, но и государственная граница. И вот администрация лагерей стала внушать своим узникам, что немецкое командование не освобождает их из плена только потому, что советские власти якобы не желают пропускать их через границу. И, дескать, если вы не боитесь проникнуть через нее на свой страх и риск, то, пожалуйста, мы освободим вас и даже подвезем на машинах к самому Бугу. А там уж сами действуйте…

Пленные с радостью соглашались. Любой ценой, с любым риском, но прорваться через границу к себе на родину, к своим семьям! И они прорывались, заметая следы, и заставы поднимались по тревоге, устремлялись в погоню за неизвестными нарушителями границы, а в это время где-нибудь в другом месте гитлеровцы забрасывали своих шпионов, и те под шумок проходили.

Нет, с гитлеровской разведкой нужно ухо держать востро. Тем более что дана установка: не поддаваться на провокации! Соблюдать величайшую осторожность!

Но и Родину нужно оградить от роковых неожиданностей. На то они и пограничники.

Тут задумаешься…

Словом, и человеку тому из-за Буга нельзя слепо верить, но и сигнал его о войне без внимания оставлять преступно.

Вот о чем шел разговор в комендатуре при закрытых дверях после полудня двадцать первого июня.

Часы, оставшиеся до наступления темноты, человек, приехавший вместе с Солдатовым, провел безвыходно в том самом кабинете, где шло совещание.

Тем временем капитан Кондратьев, начальник штаба комендатуры, сел на коня и поехал в Новоселки. Через полчаса он был уже там. Въехал во двор заставы, спешился, молча выслушал рапорт вышедшего из казармы Горбунова.

Тот заметил в нем перемену. Всегда такой внимательный, с постоянной мягкой улыбкой на лице, капитан Кондратьев сейчас был сух и чем-то озабочен.

— Шумер Павел у себя? — спросил капитан и кивнул на хату рядом с заставой, где жила семья Шумеров.

— Должен быть у себя, — ответил Горбунов, догадываясь, зачем капитану понадобился Павел Шумер.

— Хорошо. Занимайтесь своими делами, меня сопровождать не надо. — Кондратьев круто повернулся и пошел со двора заставы.

Вот и двор Шумеров. Ветхий плетень. Хата под соломенной крышей. Сарай. Капитан отлично знал: живут здесь бедняки. Сам старик, Алексей Иванович, был отдан сюда в примаки из деревни Огородники, где жили его родители, обзавелся семьей, кое-как построил эту хату. Земли и скота не хватало, и он занимался отхожим промыслом — плотничал. В плотники пошел и его сын Павел. Оба были люди смелые, дружили с пограничниками и помогали им при случае, особенно молодой — Павел Алексеевич. Он-то и нужен был сейчас капитану Кондратьеву.

…Они поговорили накоротке, в саду Шумеров, в густом малиннике, чтобы никто не видел и не слышал их.

— Резиновая лодка в исправности, Павел Алексеевич? — спросил Кондратьев.

— В исправности, — сказал Шумер.

Был он невысок ростом, сухощав и остронос, лет ему было тридцать пять — тридцать шесть, но выглядел он старше, носил галифе, купленные по случаю, и старые хромовые сапоги.

— Сегодня к десяти часам вечера будьте с лодкой на берегу Буга.

— Хорошо, — кивнул Шумер.

Капитан, собираясь уходить, улыбнулся:

— Ну, что у вас тут слышно дома, Павел Алексеевич?

— Все в порядке, товарищ капитан! — улыбнулся, в свою очередь, Шумер.

— Вот и хорошо! Значит, договорились? — прощаясь, сказал Кондратьев.

— Договорились.

И все. Больше ни слова. Шумер ни о чем не расспрашивал, ни про что не болтал, был исполнителен и точен, как военный.

Возвращаясь в Волчин, Кондратьев думал: «Что бы было с нашей службой, если бы не помощь таких вот людей?! Они и уши наши, и глаза, и помощники во многих делах».

В половине десятого вечера капитан Кондратьев, капитан Солдатов и приехавший с ними человек в штатском сели в отрядный грузовик и выехали в Новоселки. Ехали молча.

Человек в штатском был родом из этих мест, жил около Бреста и за Бугом имел много родственников. Кроме белорусского и русского языка, он знал польский, немецкий и легко мог сойти за жителя той стороны. И когда сегодня утром капитан Солдатов приехал к нему и попросил переправиться на тот берег, посмотреть, что делают немцы, и срочно вернуться обратно, он, немного подумав, согласился. Согласился без громких слов — просто сказал: «Хорошо».

И все же сейчас, сидя рядом с капитаном Солдатовым в кузове грузовика и поглядывая на темнеющее небо, он не мог не испытывать тревоги и не задумываться над тем, как пройдет переправа.

О том же думал и капитан Солдатов. Не услышат ли немцы плеск весел? Не перехватят ли разведчика, как только он ступит на берег? А если и не перехватят, то удастся ли ему что-нибудь увидеть и услышать? И не «что-нибудь», а то, что указывало бы на начало войны завтра в четыре часа утра.

Капитан Солдатов не первый год на границе. Десять лет на самом переднем крае. А воевал еще в гражданскую, пятнадцатилетним парнишкой. И беляков бил, и на гражданке работал, и шпионов ловил на границе — всю жизнь в напряжении, а иначе и жить было бы неинтересно. Все было бы хорошо — и работа нравится, и на днях к «майору» представили, и жена его любит, и две дочки с сынком растут, — если б не подкачало здоровье: недавно открылся туберкулез легких. Сказалось все-таки постоянное напряжение…

Жена уговорила взять путевку в туберкулезный санаторий и очередной отпуск. Очень она беспокоится за него, Мария Алексеевна, Машенька… Двадцать третьего июня, в понедельник, должен уехать. Железнодорожный билет уже в кармане, и чемодан уже собран в дорогу. И вдруг — бац! — вчера приказали возглавить операцию, выехать в Волчин и Новоселки. Сказал Машеньке, что сегодня к вечеру вернется, и уехал. А когда теперь вернется — разве ж кто знает?

Ну, да черт с ним, с туберкулезным санаторием! Лишь бы сейчас переправу удалось провести. И хорошо, если бы не было никакой войны.

…Не заворачивая на заставу, они миновали Новоселки и поехали дальше к Бугу. Темнота уже окутала песчаные холмы, кусты и молодые сосны.

Не доезжая километра до реки, на тихой поляне Кондратьев остановил машину. Все, кроме шофера, сошли. Водителю было приказано, не зажигая фар, дожидаться, а Солдатов, Кондратьев и человек в штатском пошли к Бугу. Шли узкой тропинкой, гуськом.

Было уже совсем темно, когда они остановились на берегу реки. Кондратьев свистнул два раза иволгой. В ответ из черных кустов свистнули трижды.

— Здесь Шумер, — шепнул Кондратьев Солдатову.

Они осторожно пробрались в кусты. Шумер дожидался их, сидя на корточках рядом с надутой резиновой лодкой.

— Все в порядке? — спросил Солдатов.

— Да, — ответил Шумер.

Все четверо вглядывались в противоположный берег. Он чернел низкой стеной кустов. Там было на редкость тихо. И так же тихо, неторопливо текли серебристые воды Буга. Пахло ивняком и цветущей мятой.

Стояли в ожидании около часа. На том берегу было по-прежнему тихо, безлюдно.

— Можно переправляться, — разрешил Солдатов.

В комендатуре он подробнейшим образом проинструктировал разведчика и сейчас сказал только: «Желаю успеха» — и пожал руку. — А вы сразу же возвращайтесь, — обратился он к Шумеру. — Мы вас будем ждать здесь.

И тоже пожал руку. Капитан Кондратьев пожал руки обоим и напутствовал шутливо:

— Ну, ни пуха ни пера…

Потом они в полной тишине спустили лодку на воду, Солдатов и Кондратьев поднялись в кусты и стали ждать, а Шумер повез разведчика к чужому берегу.

До самого берега оба не произнесли ни слова.

Шумер греб без единого всплеска. Весла, как в пустоту, окунались в медленную, маслянисто-черную воду. На быстрине лодку стало сносить к высоким кустам, но так и было рассчитано — высадиться в самом густом, высоком кустарнике.

Он приближался — чужой, настороженный, притаившийся берег.

Шумер знал в кустах рыбацкий лаз, выходящий к реке, и греб прямо к нему, чтобы разведчику не продираться сквозь заросли и не наделать шуму.

Лодка с легким шорохом ткнулась в песок; разведчик, сидевший на носу, поднялся и шагнул на берег. Постоял, прислушался и, махнув Шумеру рукой, скрылся в кустах. А Шумер еще немного подождал — все ли в порядке? — и медленно поплыл обратно. Слава богу, кажется все пока обошлось хорошо…

Разведчик вышел из кустов — перед ним лежала луговина. Запахло скошенной травой. Зачернели копны. Он сделал несколько шагов и вдруг упал на землю: под ближайшей копной тихо разговаривали. Прислушался. Говорили по-немецки. Слов не разберешь. Нужно было подползти поближе. И он пополз по колючей жесткой траве. Все ближе копна, громче разговор. Вот уже видно, что это не копна, а большая понтонная лодка, замаскированная охапками сена, и около нее на земле сидят люди, а на людях каски.

Он притаился и послушал.

— Почему ты не спишь, Вольф? — спросил кто-то.

— А ты? — переспросил Вольф.

— Не спится, черт побери…

— Чего же спрашиваешь? Может, и жить-то осталось нам всего четыре часа…

Разведчик, пятясь, пополз обратно к кустам. Было ясно, что вся луговина уставлена не копнами, а понтонами, прикрытыми сеном. А вот то черное пятно, что ближе к кустам, — орудие. Если присмотреться — ствол поблескивает в неясном свете звезд. И фашистским солдатам оставалось четыре часа до атаки. Быстрее назад, к своим! Предупредить, успеть предупредить!..

Павел Шумер уже был на середине реки, когда позади послышался всплеск воды. Кто-то догонял лодку, и нужно было уходить, если это погоня, или дожидаться, если это был свой.

Шумер притормозил, вглядываясь в темноту. Человек подплыл, ухватился за резиновый борт, чуть не перевернул лодку. Видно, очень торопился. Да это тот самый… Тяжело дыша, он вскарабкался в лодку, приказал:

— Быстрее к своим!..

На берегу их поджидали Кондратьев и Солдатов.

Отпустив Шумера с его лодкой домой, все трое через несколько минут были уже на заставе.

Там и увидел Горбунов разведчика, пока тот переодевался в сухое красноармейское обмундирование.