Петькин заяц

Н. КАРАЗИН

Тихо в лесу под вечер. Горят румянцем заката заиндевевшие вершины берёз, а понизу давно полегли глубокие синие тени.

Треснет ли что под ногою, снег ли осыплется с ветки — каждый лёгкий шум слышится ясно, отчётливо и далеко по лесу разносится... Вот и теперь: ворона каркнула где-то призывно, вон ещё и ещё, ей откликнулись другие вороны, со всех сторон на зов слетаются. Гомон поднялся, нарушив вечернюю тишину, да какой! Что такое случилось, что их встревожило? Куда спешат, крыльями хлопают, куда слетаются? Да вон куда: на белом снегу, по сугробам, меж кустами, чуть виднеется кровавый следок, и ведёт этот следок на поляну; а там, как раз посредине, лежит заяц подстреленный. От стрелка-то ушёл, да от смерти уйти некуда.

Лежит бедняга, снег под ним подпотел, подмочил ему шубку насквозь... Лежит заяц, еле дышит и жалобно вокруг поглядывает. А кругом сплошь вороны расселись, вплотную к зайцу подбираются, да шевелится он, ещё дышит и ухом поводит, несчастный,— ну и страшно голодным разбойницам, ждут терпеливо, когда покончится.

Вдруг затрещали кусты, над кустами шапка большая, мохнатая колышется, всё ближе да ближе подходит. А вот и весь богатырь появился на опушке поляны. Невелик богатырь, аршин от земли, да грозен больно, в руках эва какую хворостину держит, и говорит богатырь сам с собою:

— Что это за крик такой вороньё подняло? Иду, думаю: что за оказия? А оно вон что! Кш вы, каторжные! Я вас!

Разлетелись вороны в стороны, да не очень далеко. Напугал их богатырь-малыш, а зайца вдвое. «Ну,— думает заяц,— теперь уже совсем конец пришёл...»

Словно мёртвый прикинулся и дух затаил, а богатырь-то подошёл вплотную, забрал зайца да за пазуху, в тёплый тулуп запихнул.

— Не бойся! Сиди смирно. Не съем! Зайца только господа едят, наши не станут... Да лежи ты, не рвись! Говорят тебе толком: не съем. Не понимаешь, что ли?

А зайцу, да ещё до смерти напуганному, где же понять речь человеческую! Сообразил только, что ему тепло стало и страшных ворон не слыхать больше. Каркают где-то, только далеко, сквозь полушубок еле слышится.

Тепло стало — пригрело, значит, спать надо... Задремал длинноухий, да так, сонный, и был водворён в новое жилище.

Уж и смеялся же старый лесник Данило, когда сынишка его Петька домой с добычей вернулся да начал её к месту пристраивать.

— Сам поймал, что ли? Не хуже Шарика или моего Валетки. Экий ты, парень, как я погляжу, прыткий!

— Нешто я собака, чтобы зайцев ловить! От ворон отбил, он, вишь, стреляный... Их-то, ворон этих, страсть что набралось, видимо-невидимо. А я-то один. Я их пуганул... что их баловать?

— Ай да молодец! Ну-ко, клади его в кошёлку, суй под лавку, да гляди, как бы собаки не пронюхали.

— Не смеют!

Устроили зайца покойно, тепло и привольно. Молочком напоили, корешок морковки подложили под самую мордочку, а на всякий случай корзину тряпкой сверху обвязали.

И стал зайчишка поправляться на новоселье. Недели две прошло — лапка зажила, сам потолстел, шубка стала такая мягкая, пушистая.

— Вот он теперь, словно Валетка наш, белый, а к весне, гляди, словно Шарик, серым станет,— говорит Данило сыну, а тому очень интересно, как это его заяц шубку менять будет. Вот, думает, подождём весны — увидим.

Полюбился заяц Петьке; должно быть, и сам Петька полюбился зайцу — так друг за дружкою и бегают. Друзья стали самые неразлучные. Только недолго эта дружба тянулась.

Пришла весна желанная, шубка заячья темнеть начала, а с шубкою и мысли заячьи переменились. Надоела, знать, бегуну теснота лесниковой избушки. И раз как-то приотворил лесник оконце — воздуху в избу впустить лесного, свежего, а снег почти дочиста стаял и на самом припёке зелёная травка заиграла на солнышке... Только и видели серого! Скок на лавку, скок на подоконник, да через окно во двор, да через плетень, да в кусты... Мелькнул разок подальше да и сгинул.

И стал зайчишка поправляться на новоселье.

Думал Петька — вернётся к ночи, погуляет и вернётся,— всё-таки в избе и теплее, и покойнее, сам рассудить должен. Но рассуждение зайца вышло совсем не Петькино. Так своего друга наш Петька и не видал больше. Попадались зайцы, только всё другие — дикие, бродячие, а этот ну вот словно сквозь землю провалился.

Заскучал мальчик, загорюнился, а старик Данило говорит:

— Чего плачешь? Ты вот его от смерти спас, выходил, на ноги поставил. Что же ты его в батраки, что ли, себе прочил? Корысть какую имел, что ли? Зайцу воля нужна, ну, ты и не препятствуй!

— Ладно!— отмахнулся рукою Петька.— Убёг так убёг! Ну его... пущай гуляет! Мне не надо! Не жалко даже ничуточки.

А самому-то очень жалко было ушастого дружка, да не реветь же ему, мужику, отцовскому помощнику.