Пейзаж с бурей и двумя влюбленными

Глава шестая

Женевьева была уверена, что после сцены, свидетельницей которой она была накануне, поход, задуманный Хагеном, не состоится. А если и состоится, то писатель не примет в нем участия. Однако оба ее предположения не оправдались. Когда на следующее утро Хаген, обвешанный снаряжением, вышел во двор, где путешественников ожидал полностью подготовленный Марселем “бьюик”, Фуллер уже был там. Писатель был одет в свои обычные шорты и майку, и на вопрос о походной одежде кивнул на сумку — он не раз ходил в горы и знает, что нужно, а без чего можно обойтись.

Вскоре во двор вышли Лоуренс, затем Шарлотта, а за ней и все остальные обитатели замка — всем хотелось проводить уезжавших. Мужчины загрузили снаряжение в багажник. Настала пора прощаться. Камилла шутливо стукнула кулачком по широкой груди Роберта:

— Смотри, слишком там не задерживайся! А то я тебя знаю — стоит тебе добраться до гор, ты можешь забыть обо всем на свете, и обо мне в том числе!

Женевьева заметила, как Жоржетта тоже шагнула вперед — и остановилась. “Интересно, с кем из двоих она хотела попрощаться? — подумала она. — Скорее всего, с Ричардом. Но вряд ли это ему понравится”. Видимо, девушка тоже это поняла, потому что, помявшись, она так и не подошла к машине.

— Ждите нас послезавтра к вечеру! — объявил Роберт, уже сев в машину. — В крайнем случае — в субботу утром.

Мотор заурчал, машина тронулась с места, в последний раз мелькнуло лицо сидевшей возле окошка Шарлотты — и “бьюик” скрылся из глаз. Оставшиеся обитатели замка разбрелись кто куда.

Женевьева отправилась выполнять свою работу — убирать комнаты. Прошло уже больше месяца, как она жила в замке, и эта несложная, но не слишком приятная работа ей порядком надоела. Накануне ей звонил Марсель — ее лицейский товарищ, подвозивший ее в замок. Он рассказал, как проводит лето сам, что поделывают ее подруги и парни из их компании. Женевьева поняла, что соскучилась по сверстникам, что ей хочется увидеться с ними. Слов нет — общаться со знаменитостями, с людьми гораздо опытнее и умнее тебя очень интересно и лестно. Потом об этом можно долго рассказывать друзьям... Но жить среди знаменитостей постоянно... Нет, этого она не хочет. Теперь она это знает точно. Она поняла одну вещь: любые знакомства, экзотические приключения имеют смысл, если о них есть кому рассказать, если у тебя есть друзья, которым твоя жизнь интересна. Здесь, в замке, она обрела подругу — Шарлотту, кажется, наладились отношения с Домеником, и они станут друзьями. И все же ей не хватало общения со сверстниками. В первые дни после приезда в замок, захваченная новыми ощущениями, она рассчитывала остаться здесь вплоть до самого отъезда в Париж. Теперь она решила иначе — она уедет из замка в середине августа, оставив две недели на то, чтобы побыть дома, повидаться с родными, с друзьями. Решено — так она и сделает!

Размышляя об этом, она убирала одну комнату за другой — благо, ей никто не мешал: пожалуй, впервые все комнаты были пусты, все обитатели разбрелись. Покончив с уборкой, Женевьева взялась за учебники и направилась в свой “кабинет” на старом платане. И здесь ей никто не мешал, никто не отвлекал от занятий: Фуллер уехал (к тому же в последние дни он и не приходил к ней — видимо, ему было неудобно), Доменик после ссоры тоже не решался...

Она осознала, что испытывает даже некоторую досаду по этому поводу, ей даже хочется, чтобы ее отвлекли от занятий.

Наконец, взглянув на часы, она обнаружила, что пора идти накрывать на стол. Они еще утром договорились с Эмилией, что в связи с отъездом половины гостей обслуживать их девушки будут по очереди. Сегодня это должна была делать Женевьева, а на следующий день — Катрин.

За обеденным столом было невесело. Элеонора и Жоржетта угрюмо молчали. Разговор поддерживали в основном Вернон и Камилла. Они обсуждали, что сейчас делают уехавшие — уже закончили свое пробное восхождение, совершаемое обычно для акклиматизации, и вернулись в лагерь, или еще бродят где-нибудь. Затем Камилла рассказала, что они с Робертом дважды ходили в горы в Швейцарии и во время одного из восхождений поднялись на Монте-Розу.

— Это так замечательно, я чувствовала там такой прилив сил! — воскликнула она. — Если бы не мой живот — я бы обязательно пошла с Робертом.

Художник рассказал о том, как он несколько раз пробовал работать высоко в горах, писать их — и как у него ничего не получилось.

— Ведь я не пишу просто пейзаж, просто данную местность, вы же знаете, — говорил он, обращаясь ко всем, но слушала его, кажется, одна Камилла. — Чтобы писать, мне надо постичь дух этого места, ощутить его как нечто живое и близкое мне. Так вот дух гор никак не хочет мне открываться, он отторгает меня. Чтобы писать горы, нужно сделать из них предмет веры, предмет поклонения, как это сделали Рокуэлл Кент или русский Николай Рерих. Иначе видишь в них только живописную груду камней.

Камилла заметила, что самые большие горы, как она слышала, находятся не на поверхности земли, а под водой. Женевьеве показалось, что это было сказано в основном для Жоржетты — чтобы вовлечь ее в разговор. Однако девушка и на этот раз отмолчалась. За весь обед она лишь дважды раскрыла рот, и оба раза — чтобы сделать замечания: Гастону — за то, что налил ей слишком много вина, о чем она не просила, и Женевьеве — что та не спешит ей подавать второе. Делать замечания слугам в замке было не принято, и Женевьева вспыхнула, готовая возразить, но граф поспешил свести все к шутке. Разговор после этого вообще прекратился, и конец обеда проходил в тягостном молчании.

Женевьева почувствовала облегчение, когда, наконец, смогла уйти из замка. Вечером она отправилась на свидание с Домеником. Парень ждал ее на той скамье, где они сидели в первый раз. Она рассказала о разговоре за обедом, об одиночестве, которое она чувствует после отъезда Шарлотты. Правда, о поведении Жоржетты она не сказала ни слова — имена Ричарда и Жоржетты стали как бы запретными в их разговорах с Домеником.

— И графиня сегодня не играет, — заметила она. — Уехали эти четверо — и словно душу из замка вынули.

Доменик осторожно привлек ее к себе и, едва касаясь ее губ своими, поцеловал. Женевьева чувствовала исходящее от него желание, но ответить на него не могла. Они еще несколько раз поцеловались. Объятия Доменика становились все крепче, ласки — откровеннее. Женевьева мягко, но решительно освободилась и отодвинулась.

— Если ты не можешь без этого — давай расстанемся, — сказала она. — Найди себе другую девушку. Ты красивый, умный, многие девчонки в Экс-ле-Бен захотят гулять с тобой.

— Другую девушку... — повторил ее слова Доменик и усмехнулся. — Думаешь, у меня не было девушек? Когда я учился в Лесной школе, там были девчонки — в основном на отделении цветоводства. И многим я нравился; ну, и я от них не бегал. Но только это все было не то! Каждый раз мне казалось, что вот эта девчонка — та самая, настоящая, но я быстро в ней разочаровывался. Именно тогда я стал таким нелюдимым. Я не нашел любви среди людей и стал искать ее среди растений. Но ведь я не платан и не орешник! Мне нужна любовь! И вот, наконец, я встретил девушку, о которой я твердо знаю, что люблю ее, а она... Да, да, не смотри на меня так — ты давно знала, что я тебя люблю — так ведь?!

Женевьева не знала, что ответить. Да, она знала. Но ей не в чем себя упрекнуть. Ведь именно поэтому она так себя и ведет, чтобы зря не мучить его. Не в чем упрекнуть? А тот вечер?

Видимо, все эти сомнения отразились на ее лице, потому что Доменик, жадно следивший за ней, вновь горько усмехнулся и заявил:

— Да ладно, не обвиняй себя. Я же знаю: ты добрая, всех готова оправдать, а себя обвинить. Большинство людей поступают как раз наоборот... Именно за это я и люблю тебя. Хотя — разве любят за что-то? Просто люблю — и буду любить, как бы ты ко мне ни относилась. Так и знай.

В порыве благодарности, жалости Женевьева прильнула к Доменику и крепко поцеловала его. Он ответил на ее поцелуй со всей страстью, которая кипела в нем. За одним поцелуем последовал второй, третий... Они следовали один за другим, без счета, и каждый был маленьким объяснением в любви. И Женевьева почувствовала, как в ней вновь поднимается горячая волна — та самая, что захлестывала Доменика, та, что лишила ее рассудка несколько дней назад. Хотя нет — эта страсть была другой. В ней не было похоти, одного лишь желания; зато в ней была нежность и горячая благодарность. И Женевьева отдалась этой волне полностью — не сдерживая больше себя, не рассуждая, не жалея ни о чем. Чувствуя, что после произошедшей ссоры Доменик побоится предлагать ей что-либо, она сама шепнула ему:

— А твоя теплица — она далеко отсюда?

Она плохо запомнила дорогу — вернее, совсем не запомнила. Пока они шли, Доменик то и дело наклонялся и целовал ее лицо, шею, плечи. А она в ответ улыбалась ему. Она знала, твердо знала, что то, что она сейчас делает — хорошо, и она не будет жалеть об этих минутах.

Потом были стеклянные стены, горячий и влажный воздух, насыщенный необычным, сладким и вместе с тем горьковатым, ароматом (“Это орхидеи, — услышала она голос Доменика. — Подожди, я сейчас... вот”, — и в руке у нее очутился никогда ею не виденный прекрасный цветок), маленькая комната с книжными шкафами по углам и диваном посередине. Встав прямо перед Домеником, Женевьева разделась и, подойдя к парню, положила руки ему на плечи.

— Вот я и пришла, — сказала она и сама расстегнула рубашку на груди у парня.

А потом были ласки — вначале осторожные, затем все более смелые, но одинаково нежные, и растущее наслаждение, которое наконец взорвалось в ней — не так, как было почти год назад с Даниэлем, товарищем по лицею (тогда это случилось с ней впервые) — а острее, глубже. И все время она видела лицо Доменика, его любящий и словно бы виноватый взгляд.

Потом они лежали, опустошенные, и никто не решался заговорить первым. Затем Доменик, приподнявшись на локте, бережно поцеловал ее и, собрав свою одежду, ушел в другую комнату. Когда они вышли из теплицы, на небе уже высыпали звезды, и воздух стал прохладен и свеж. Доменик набросил на плечи Женевьевы свою куртку. В молчании они подошли почти к самому замку и остановились.

— Думаю, дальше нам лучше идти порознь, — сказал Доменик и, помолчав, добавил: — Ты не думай, что я... Я все понимаю, что случилось и почему. Я очень, очень тебе благодарен — нет, не благодарен... не знаю, как сказать. Я всю жизнь буду помнить этот вечер. Ведь у нас это больше не повторится, правда?

Женевьева кивнула утвердительно, не зная, что сказать.

— Я это знал... с самого начала знал... — прошептал Доменик. — Ну и пусть! Пусть будет один лишь этот вечер. Это было так замечательно! И не подумай — никто никогда об этом не узнает.

— Я верю, — просто ответила Женевьева. — И я тоже тебе благодарна и тоже запомню тебя и этот вечер навсегда.

Вернувшись к себе, она долго не могла заснуть. Она ощущала одновременно опустошенность — и в то же время наполненность. Второй раз в жизни ей признавались в любви. Тогда, с Даниэлем, она тоже любила — или ей казалось, что она любит, но это чувство прошло быстро, как проходит нежная пора цветения абрикосов. Теперь она столкнулась с гораздо более сильным и зрелым чувством. И хотя она не смогла ответить на него взаимностью, но признательностью, пониманием ответила. Почему она не смогла полюбить Доменика? Чего ему не хватало? И каким будет человек, которого она полюбит всем сердцем? Она долго думала об этом, пока незаметно не заснула.

Следующий день выдался еще более тоскливым. С утра никого из обитателей замка не было видно — словно они прятались и избегали друг друга. Правда, когда после завтрака Женевьева решила пойти искупаться в бассейне, она увидела там Жоржетту. Почему-то Женевьеве не захотелось с ней встречаться, и она, сделав вид, что вовсе не собирается купаться, прошла мимо.

Ничего не оставалось делать, как идти заниматься, и она так и поступила. Когда она уже выходила из флигеля, ей встретилась Эмилия. Домоправительница сообщила, что Катрин плохо себя чувствует, так что сегодня за обедом вновь придется прислуживать Женевьеве. Придется так придется, она ничего не имеет против.

Забравшись на свой платан и открыв том Тейяра де Шардена, Женевьева поняла, что заниматься ей сегодня совсем не хочется, а хочется поболтать. Увы — не с кем, некому ее сегодня отвлекать. С этой мыслью она углубилась в текст, стараясь максимально сосредоточиться и чувствуя, что это ей плохо удается. Внезапно она услышала снизу ставший уже знакомым голос:

— Простите, я вам не очень мешаю?

Взглянув вниз, девушка увидела Камиллу. Женевьева чуть не подпрыгнула на своем “кресле”: именно с Камиллой ей и хотелось поговорить!

— Ничуть не помешаете! — заверила она гостью. — Я уже заканчиваю. Никакие занятия почему-то сегодня не идут в голову. Я сейчас спущусь.

Помня о своем первом неудачном спуске, Женевьева постаралась на этот раз слезть не спеша и ничего не уронить, что ей в общем удалось. Они побрели по дорожкам парка.

— И я ничего не могу сегодня делать, не нахожу себе места, — призналась Камилла. — Пыталась найти кого-нибудь, но все словно под землю провалились. Даже мастерская Филиппа заперта. Я все думаю о наших — ведь завтра у них намечено восхождение. У меня почему-то тревожно на душе и плохие предчувствия.

— А вы верите в предчувствия, в интуицию? — спросила Женевьева.

— Да, я склонна им доверять, — подтвердила Камилла. — Раньше я довольно скептически относилась ко всему таинственному, считала это выдумкой, красивой сказкой. Но затем в моей жизни произошла загадочная история, я прикоснулась к самой настоящей тайне. Теперь не верить в предчувствия просто невозможно.

Вот оно! Та тайна, о которой говорил Вернон! Теперь Женевьева может узнать о ней из первых рук.

— А что это за тайна? Вы не расскажете мне о ней? — умоляющим тоном попросила Женевьева.

— Почему же, расскажу. Я была в командировке в маленьком городке в департаменте Дром. В свободное время мы с Робертом — мы с мужем там и познакомились — пошли осматривать замок баронов де Шателлэ. Там я увидела портрет женщины, жившей в шестнадцатом веке и как две капли воды похожей на меня. Ее звали Мария-Луиза д’Аргонь, и она погибла от преследований, потому что полюбила гугенота — врага их рода. Но чудесное заключалось не в этом — тем более что позже барон и баронесса обнаружили у нас общих предков и установили, что я тоже принадлежу к роду де Шателлэ. Тайна заключалась в том, — Камилла остановилась и внимательно посмотрела на Женевьеву, — что позже я обнаружила одну удивительную вещь: картина менялась в зависимости от моего настроения. Я была огорчена — и портрет хмурился. Я радовалась — и на портрете играла улыбка. Однако никто, кроме меня, этого не замечал. Женщина на портрете и я — одно лицо, понимаете? То есть это я жила четыреста лет назад, я любила своего врага, родила от него ребенка и погибла. Как же после этого я могу не верить в Тайну? Поэтому мне так не нравится мое дурное предчувствие.

Некоторое время они шли молча. Женевьева вся была под впечатлением рассказа Камиллы. А та снова заговорила — но уже о делах сегодняшних, земных и понятных. У Роберта кончились заказы на изготовление двигателей его конструкции в Европе, зато появились предложения в Штатах. Он предлагает переехать туда, а ей не хочется. Она хотела, чтобы сын (она думает, что это будет сын) родился на французской земле. Да и мама так хотела, об этом говорила перед смертью... Но, с другой стороны, дела Роберта — это и ее дела. Как тут быть?

— А разлука, даже недолгая — это для вас очень тяжело? — спросила Женевьева.

— Мы думали об этом, — сказала Камилла. — Нет, нам к разлукам не привыкать. Все два года, что мы женаты, Роберт постоянно находится в разъездах — ведь заказы на двигатели были в основном из Германии, приходилось часто ездить туда. Но как раз сейчас нам не хочется разлучаться. И, однако, другого выхода, похоже, нет.

Они еще долго так беседовали — Женевьева была чрезвычайно польщена тем, что такая дама, как Камилла, которую, похоже, побаивался сам граф, советуется с ней, делится самыми сокровенными мыслями. Однако прозвучавший на руке будильник вернул ее к заботам сегодняшнего дня.

— Ой, я забыла — сегодня мне надо помогать Гастону прислуживать за столом, — спохватилась Женевьева. — На наш обед я, кажется, уже опоздала... Я пойду, ладно?

— Конечно, иди, — сказала Камилла. — Но не бойся опоздать: я не буду торопиться, а без меня, я думаю, не начнут. Так что ты успеешь перекусить.

Женевьева благодарно улыбнулась ей и поспешила в замок. Она действительно успела выпить чашку кофе и съесть бутерброд, когда Гастон объявил, что гости собрались и пора подавать. Камилла, когда Женевьева налила ей стакан сока, заговорщицки ей улыбнулась.

Однако больше никто из сидящих за столом не улыбался. Даже Вернон сегодня не делал попыток оживить разговор, и обед проходил в молчании. Внезапно Жоржетта нарушила безмолвие.

— Господин граф, — обратилась она к Шарлю де Руайе, — нельзя ли попросить вас об одном одолжении?

— Да, разумеется, — любезно откликнулся граф Шарль.

— Я хотела попросить, — отчетливо и громко произнесла Жоржетта, — чтобы мою комнату убирала другая горничная — у вас ведь их две, правда? Дело в том, — продолжила она в наступившей оглушительной тишине, не дав графу ответить и как-то смягчить впечатление от ее просьбы, — дело в том, что мне не совсем нравится, когда горничная без конца подсматривает и сообщает увиденное другим. Я и сама могу передать кому-то все, что считаю нужным.

И, уже не в силах сдерживаться, с исказившимся лицом обратясь прямо к Женевьеве, она закричала:

— Да, да, это о тебе, о тебе! Это ты написала ему эту записку, больше некому! Ты одна видела... ты знала... И я не хочу, чтобы ты появлялась в моей комнате, чтобы прикасалась... Видеть тебя не могу!

И, с грохотом отодвинув стул, Жоржетта выбежала из столовой. Однако Женевьева уже как бы не видела этого. Окружающий мир стал для нее словно размытым, лишенным звуков и красок. Ей казалось, что она все делает спокойно и правильно. В руках у нее была стопка тарелок из графского сервиза, и важно было их не уронить. Стол Женевьева видела как-то плохо, поэтому она наклонилась и поставила тарелки на ближайший пустой стул. Затем она сняла передник и повесила его на спинку того же стула. Надо было что-то сказать графу — что-то вроде “извините, я ухожу” или “прощайте, простите за беспокойство”, но говорить она не могла — горло сдавило тугим обручем. “Кажется, я сейчас упаду в обморок”, — краем сознания поняла Женевьева и решила, что надо уходить без слов. Она вышла — почему-то на кухню, где ничего не подозревавший Франсуа мыл посуду и, повернувшись к ней, о чем-то ее спросил. Ответить ему она не могла — значит, надо было идти дальше. Она вышла из замка, пересекла двор, вошла во флигель и направилась в свою комнату.

Здесь она остановилась в недоумении: она забыла, зачем сюда пришла. Ведь обед еще не закончился, посуда не помыта, а она уже здесь. Почему она ушла так рано? Ах, да, она уезжает. Надо собирать вещи. Она открыла шкаф и начала раскладывать платья и юбки на кровати и стуле, словно собиралась их гладить. Что-то мешало ей, ее движения становились все медленнее, девушка словно засыпала. И вдруг она вспомнила! С отвратительной ясностью перед ее мысленным взором предстало исказившееся от ненависти лицо Жоржетты, в ушах вновь зазвучали ее слова: “Без конца подсматривает... это ты написала записку... видеть тебя не могу!” Ее только что обвинили в доносительстве! В грязной слежке, в вынюхивании чужих тайн! Ее оскорбили при всех — при Верноне, Камилле, графе — никто не заступился за нее! Что же делать? Как что? Она ведь уже начала собираться. Уезжать, немедленно уезжать! Она не сможет глядеть в глаза никому — даже Эмилии, даже Катрин. Почему Катрин? Почему она сейчас вспомнила именно о ней?

В воспаленном мозгу Женевьевы промелькнули воспоминания: дверь, закрывающаяся в конце коридора, когда они с Фуллером выходили из комнаты... другая дверь, уже в замке — тогда она решила, что ей показалось, но где-то действительно хлопнула дверь, когда она опрометью выскочила от Фуллера... плакатик, который исчез неведомо куда... Значит, Лоуренс действительно получил записку! И ее кто-то написал! Кто? Впрочем, какое ей дело до этого? Ведь она не будет доказывать, что она ничего не писала. И она действительно многое видела — многое, не предназначенное для посторонних глаз. Кто поверит ее объяснениям, что она оказалась в этих ситуациях случайно, помимо своей воли?! Она не сможет оправдаться! Слух о том, что она — доносчица, потянется за ней в Экс-ле-Бен, в родную деревню, в Париж — всюду, куда она направится. Ей не смыть это пятно. Она погибла, и спешить ей некуда.

Все это время, пока мысли лихорадочно проносились у нее в голове, она стояла, сгибая, складывая различным способом металлическую вешалку, с которой сняла последнее платье. Глаза у нее были по-прежнему сухи, слез не было. Отбросив вешалку, она порылась в сумочке и нащупала пластмассовый узкий пузырек. Внутри, она знала, лежали крошечные белые таблетки. Редко, очень редко, когда на нее нападала бессонница...

Она сжала пузырек в кулачке. Что еще? Ах да, вода. Она направилась к ванной, и в это время раздался стук в дверь. За ней пришли! Сейчас с нее потребуют объяснений. Что делать? Взглянув на дверь, она заметила, что она, войдя, не заперла ее. Если стоявший за дверью постучит еще раз, посильнее, дверь сама откроется. Быстрым движением Женевьева скользнула к шкафу и спряталась за ним, прижавшись к стене. Теперь от двери ее не было видно.

Стук повторился, и, как она и предполагала, дверь открылась. Кто-то вошел в комнату. Она услышала, как скрипнула дверь ванной. Ее ищут. Может, всю комнату не станут обыскивать?

— Женевьева! — услышала она знакомый голос Камиллы. — Ты здесь? Мне надо с тобой поговорить!

Это Камилла! Она не будет требовать объяснений. Она поверит! Или... не поверит? Женевьева колебалась. Может быть, выйти?

Пока она раздумывала, раздались шаги, звук закрываемой двери, и все стихло. Камилла ушла. Можно было выбираться из своего убежища. Так, куда теперь? Она ведь куда-то собиралась? Да-да, в ванную, за водой. Таблетки... Она взглянула на пузырек. Однако приход Камиллы придал ее мыслям новое направление. Есть люди, готовые ей поверить, помочь. Почему она так легко впала в отчаяние? “Отчаяние — худший грех перед Создателем”. Так говорил отец Бертран. Как они потешались над его пыльной сутаной, его вечной серьезностью, лысиной... Но теперь...

Она вновь склонилась над сумочкой. Нет, не здесь. Наверное, в большой сумке. Да, вот оно.

С самого дна сумки она достала распятие, завернутое в кружевной платочек. Платок вышила мама — еще давно, когда она еще была жива. Женевьева поставила распятие на кресло и опустилась на колени. В школе ее учили молиться, в лицее — нет, и она забыла все слова. Да слова и не были нужны. Она обратилась к Спасителю всем сердцем. Она просила у Него прощения. Она сама не знала, за что она просит простить ее, но ведь Он видит — она нуждается в прощении.

Ее просьба не оказалась напрасной — сердце ее дрогнуло, из глаз хлынули слезы. Она плакала, плакала и чувствовала, как в душу ее нисходит покой. Перед ее глазами проплывали лица Камиллы, Шарлотты, Доменика, Лоуренса... Ей не придется перед ними оправдываться, они поверят ей сразу. Камилла уже ищет ее, чтобы утешить. Если бы Шарлотта была здесь, она поступила бы так же. Как же она могла додуматься... Ах, это ужасно! Она разжала пальцы, все еще сжимавшие пузырек, и он упал с легким стуком. Женевьева глубоко вздохнула и вытерла глаза. Бросив последний взгляд на распятие, она вновь бережно завернула его в платок и положила в сумку.

Взгляд ее упал на разложенные на кровати платья. Надо убрать все это, пока друзья не пришли. Она принялась вешать одежду на плечики, и в это время вновь раздался стук в дверь. Понятно: Камилла, не найдя ее в парке, вернулась. Теперь у нее нет причин скрываться. Женевьева распахнула дверь и отступила в растерянности: перед ней стояла... Элеонора!

Некоторое время девушки стояли друг против друга; затем Женевьева сообразила, что ее поведение выглядит неучтивым — она как бы не пропускает гостью в комнату. Отступив, она тихо проговорила, почти прошептала: “Входите”.

Войдя, Элеонора остановилась у стола. Сразу видно было, что она пришла с определенной целью и ей есть что сказать. Однако она никак не могла заставить себя заговорить; слова словно застряли у нее в горле. Наконец, сделав усилие, графиня произнесла:

— Я не думала, что она это скажет. Я не хотела, видит Бог, не хотела! Я не думала, что она такая... такая дура.

И, видя, что Женевьева по-прежнему ничего не понимает, она выпалила:

— Это я, я написала эту записку Лоуренсу! Мне хотелось растормошить этого тупицу, этого истукана, чтобы он понял, как его обманывают... Да нет — если ж на то пошло, скажу: мне хотелось ему отомстить — да, отомстить! Если хочешь знать, я была рада тому, что Жоржетта наставила ему рога! О, как я хохотала, когда впервые встретила эту парочку — нашу милую Жоржетту с Ричардом. Не веришь? Ах да, ты тогда видела... Ты, конечно, видела, что он ушел не один, и обманула меня. Видно, отвращение к доносительству у тебя в крови — и надо же такому случиться, чтобы тебя в нем и обвинили! Нет, это слишком несправедливо, вот я и пришла. Да, о чем это я... Тогда, у бассейна, я действительно расстроилась. Не из-за Лоуренса — из-за Фуллера, конечно. Я никак, никак не могу понять, почему он предпочел мне эту... эту дешевку. Вот скажи — ты беспристрастна, ты не участвуешь в этом дерби, скажи: чем я хуже ее, в чем уступаю? Да, она красива — но разве я менее красива? В чем же дело?

Элеонора ждала ответа, и Женевьева, пожав плечами, тихо сказала:

— Мне кажется, с ней... проще.

— Проще? — переспросила графиня и, закусив губу, посмотрела на Женевьеву. Казалось, эта мысль раньше не приходила ей в голову.

— Проще... — задумчиво повторила она. — Меньше притязаний — а значит, меньше проблем... Да, пожалуй. Девочка на сезон... Может, даже на полсезона. Я, конечно, претендую на большее. И — впустую. Сначала этот бермудский идол отделывается от меня шуточками и вежливым молчанием, а затем наша знаменитость, наша восходящая литературная звезда откровенно смеется надо мной! Так, может быть, не надо строить планов? Надо проще, как эта куколка?

— Как мне кажется, она тоже строит планы, — возразила Женевьева. — Только... Она не понимает людей, с которыми пытается вести игру, и ее легко провести. И они это понимают. А планы... Может, действительно лучше не строить их, а отдаваться своему чувству, положиться на него?

— Ты хочешь дать мне совет? — с изумлением, отрезвившим Женевьеву, спросила графиня и насмешливо взглянула на нее. Однако тут же взгляд ее смягчился, и она добавила:

— Впрочем, ты, кажется, имеешь на это право... Я заметила: ты пользуешься успехом. И у Фуллера, и у этого юноши, нашего садовника, и даже у нашего уважаемого мэтра. Что-то в тебе такое есть... Что-то, чего нет у меня...

Она замолчала и, казалось, забыла о присутствии Женевьевы и о цели своего визита. Тогда Женевьева негромко спросила:

— Это вы тогда сняли мое объявление с двери? С двери Жоржетты?

Вопрос вывел Элеонору из задумчивости. Она усмехнулась:

— Ах, это... Да, это я. Сама не знаю, зачем я тогда это сделала. Поверь, я не хотела поставить тебя в дурацкое положение и тем более погубить. Просто... Я люблю подглядывать, хочу знать о людях, которые меня интересуют, как можно больше. Я видела, как ты тогда выскочила из комнаты Фуллера, когда наша красотка ночевала у него, и я видела, как Лоуренс получил мою записку и пошел объясняться с Жоржеттой. Мне было необходимо услышать все до конца. А твое объявление могло помешать этому разговору, они бы его отложили, и я бы ничего не узнала. А я хотела, я должна была слышать, как злятся они оба — он, который мною пренебрег, и она, отнявшая у меня Ричарда. Уж ты поверь, — усмехнувшись еще злее, добавила Элеонора, — поверь: я постаралась составить эту свою записку так, чтобы зашевелился даже глиняный Голем. Я нашла самые злые, самые обидные для самолюбия Лоуренса слова. Я боялась лишь одного: что он настолько потеряет самообладание, что искалечит Ричарда. Хотя в то же время мне очень хотелось, чтобы Лоуренс задал ему хорошую трепку: тогда я была бы полностью отомщена! К сожалению, наш йог, кажется, даже пальцем не тронул своего обидчика. Вместо этого весь удар пришелся на тебя. Этого я вовсе не хотела, и потому я здесь. Да, ты можешь сказать, что тебя оскорбили прилюдно. Но я уже приняла меры. Я написала нашему прелестному океанографу записку, в которой раскрыла ей глаза. Да, я призналась, что я написала Лоуренсу. Помимо всего прочего, это автоматически избавляет нас от ее дальнейшего присутствия в замке: ведь не останется же она гостить у человека, дочь которого так ее оскорбила! И еще я призналась отцу. А он, я думаю, скажет Филиппу и Камилле. Так что твое доброе имя восстановлено. Со своей стороны приношу свои извинения. Прости меня: я заставила тебя страдать, вовсе не желая этого.

Элеонора замолчала. Женевьева глядела на нее во все глаза. Она не знала, как ей относиться к графине, что думать о ней. Ради удовлетворения своей мести она хладнокровно спланировала страдания троих людей, вся вина которых состояла в том, что мужчины пренебрегли ею, а девушка оказалась более удачливой. Каждого из них она использовала как орудия своего мщения; она, Женевьева, случайно попала в эти жернова, ее мучения не были предусмотрены, что и разбудило совесть графини. Но Элеонора и сама страдала, чувствуя свое нравственное уродство, но не желая в нем признаться. Так кто же она — шекспировская злодейка, леди Гонерилья[12], или несчастная женщина, ищущая и не находящая себя, свое место в жизни?

В конце концов, сострадание пересилило в Женевьеве другие чувства; улыбнувшись ободряюще, она положила свою руку на руку Элеоноры. Та с удивлением взглянула на нее, потом поняла смысл этого жеста. Бледность покрыла лицо графини: она не привыкла, чтобы ее жалели. И кто? Только что униженная из-за нее девчонка-горничная! Гримаса исказила красивое лицо графини.

Видно было, что желание вырвать руку и сказать Женевьеве что-то едкое и злое борется в ее душе с иным желанием. В конце концов, человеческое победило: Элеонора пожала плечами, криво улыбнулась в ответ на улыбку Женевьевы и молча вышла.

После ухода графини Женевьева несколько секунд стояла, осмысливая только что услышанное. Затем взгляд ее упал на разложенную одежду. Она так ничего и не убрала! Покачав головой, она принялась развешивать платья на плечики. Но ей вновь помешали. В коридоре послышались быстрые шаги, дверь распахнулась, и в комнату вошла — вернее, вбежала, — Камилла. Увидев Женевьеву, она остановилась в растерянности; однако это выражение тут же уступило место радости, и Камилла бросилась к Женевьеве и обняла ее.

— Я так боялась за тебя, — призналась она. — Я прибежала сюда, а тебя нет. Я обежала весь парк. Представила невесть что... Наконец я тебя нашла! Где ты была?

— Я действительно была в парке, только недолго, — солгала Женевьева. Камилла еще раз пытливо взглянула на нее. Спокойный вид девушки показался ей подозрительным.

— А ты... ты ничего не принимала? — спросила она.

— Нет. Просто... здесь была Элеонора. Она только что ушла.

— Элеонора? — изумилась Камилла. — Что ей было нужно?

— Она пришла просить прощения. Это она написала записку, о которой говорила Жоржетта — записку Лоуренсу.

— Ах, вот оно что... — протянула Камилла. — Теперь я понимаю... Видишь ли, я несколько раз видела Элеонору, выходящую из того крыла замка, где расположены комнаты гостей и где ты убираешь. Тогда я не придала этому значения, хотя слегка удивилась: что ей там делать? Значит, это она... Конечно, это упрощает дело. Но я хочу тебе сказать: независимо от того, призналась бы Элеонора или нет, ни я, ни Филипп, ни Роберт (когда вернулся бы) не поверили этому наговору. Я, собственно, и спешила сюда, чтобы сказать тебе об этом. Сказать — и предостеречь от всяких необдуманных шагов. А ты... я вижу, ты собралась уезжать? — спросила Камилла, заметив разложенные платья.

— Собиралась, — призналась Женевьева. — Но все уже позади. Я вам очень, очень благодарна, правда. Мне было так тяжело, что я... Я не знала, что делать. Но в самую плохую минуту я вспомнила о вас — и мне стало легче. Правда, так и было!

Они обнялись. Внезапно сквозь ткань платья Женевьева почувствовала легкое шевеление. Она не сразу поняла, что это, а поняв, взглянула на Камиллу с радостью, но и с тревогой.

— Это он, — подтвердила ее догадку Камилла. — Беспокоится...

— Вам же вредно! — испуганно воскликнула Женевьева. — И беспокоиться, и так спешить! А вы обежали весь парк. И все из-за меня!

— Во-первых, беспокоиться за других вовсе не вредно, — заметила Камилла. — Для него не вредно, хочу я сказать. А движение — в разумных, конечно, пределах — даже полезно. Так что не кляни себя. Он уже несколько раз давал о себе знать, и сейчас ничего особенного не происходит. Но в одном ты права — мне действительно надо отдохнуть. Если у тебя все в порядке...

— Да, я сейчас закончу убирать одежду и займусь своими делами, — заверила ее Женевьева.

Не успела дверь закрыться за Камиллой, как в нее снова постучали. Открыв дверь, девушка увидела Эмилию.

Заметив еще не убранную одежду, домоправительница всплеснула руками:

— Да ты, я вижу, приняла всерьез все, что наболтала эта девица! Не думала я, что ты так легко сдашься. Мне показалось, что у тебя твердый характер. Ты, милая, всего месяц на этой работе, а я, считай, всю жизнь убираю комнаты, подаю на стол и перебираю чужое белье. Чего только не было за эти годы! Меня обвиняли и в подслушивании — вот как тебя — и в сводничестве, и даже в воровстве. Да-да, не удивляйся, мадам Дюран обвиняли в краже золотых запонок. Подумать только! Это было, когда я жила в одной семье в Анси. Семья-то была уважаемая, да только жена хозяина... вот вроде этой вертихвостки Жоржетты. И если бы я принимала все близко к сердцу — где бы я сейчас была? Мыла тарелки в какой-нибудь грязной портовой забегаловке в Марселе или доживала свой век в приюте для несчастных одиноких старух. Я знаю, ты не собираешься всю жизнь быть горничной, но вдруг тебе эта профессия пригодится. Так запомни: здесь ты постоянно рискуешь вляпаться во всякую грязь — и в прямом, и в переносном смысле. И нужно быть осторожной, очень осторожной, чтобы этого избежать — или суметь отмыться, если тебя все же запачкают. Мне не в чем тебя упрекнуть, — уже спокойнее добавила старая дама, доброжелательно глядя на Женевьеву, — и ты сама себя не упрекай. Знай, что никто из слуг не поверил этим россказням. Я тут поговорила построже с Катрин, попытала — не она ли принесла на хвосте мистеру Брэндшоу разные вести? Но девчонка клянется, что ее вины в этом нет. Она, правда, призналась, что немного подсматривала за тобой и этим американцем и потом рассказала об этом Доменику. Нехорошо, конечно, но понять ее можно: ведь она сама имела виды на нашего нелюдима. Впрочем, что я тебя успокаиваю: я же видела, как от тебя вышла мадам Хаген. Ясно, зачем она приходила: за тем же, что и я — сказать тебе, что тебе верят все, а этой дуре — никто. Так что работай и не выдумывай всякие глупости, — закончила Эмилия свою тираду.

— Ах, мадам Дюран, как я вам признательна за ваши наставления, если бы вы знали, — воскликнула Женевьева и от души обняла старую даму.

— Полно, полно, хватит, а то я сейчас разревусь, — ворчала Эмилия. — Да, вот еще что, — добавила она уже в дверях, — я на всякий случай сказала Катрин, чтобы она убирала теперь в комнате этой Жоржетты. Хотя не думаю, что она здесь останется хотя бы один день — она сама вычеркнула себя из порядочного общества, и ей об этом, разумеется, скажут. Во всяком случае, тебе больше не надо думать об уборке ее комнаты.

Наконец Женевьева осталась одна и могла довершить уборку. Когда последнее платье заняло свое прежнее место в шкафу, а поднятый с пола пузырек был надежно спрятан на дне сумки, Женевьева без сил упала на кровать и снова дала волю слезам. Теперь это были не горькие слезы обиды, а тихие слезы, шедшие из глубины души. Женевьева думала обо всех обитателях замка, беспокоившихся о ней, веривших в нее. Сколько на свете хороших людей! Конечно, они бывают и злыми, и несправедливыми, но они открыты для добра и совесть не заснула в них. Разве она могла раньше представить, что Элеонора готова на такой шаг? А Эмилия? Она думала о ней лишь как о сухой и чопорной хозяйке, хранительнице интересов графа... И обе пришли ей на помощь.

Хотя в те минуты Женевьеве никого не хотелось видеть (она даже не пошла на свидание с Домеником), она ощущала присутствие поблизости всех своих друзей. Постепенно слезы высохли у нее на глазах, и она заснула.

Вопреки прогнозам Элеоноры и Эмилии, на следующий день Жоржетта не уехала из замка. Позвонив по внутреннему телефону Эмилии, она заявила, что плохо себя чувствует и просит приносить ей чай, а затем и обед в комнату. Она так и провела весь день в четырех стенах; лишь поздним вечером засидевшийся перед телевизором Франсуа, выйдя пройтись перед сном, заметил Жоржетту, направлявшуюся к бассейну: она шла, явно стараясь остаться незамеченной.

— Вот видишь, что получается, когда человек хочет сделать зло другому, — заключила по этому поводу Эмилия. — Наказала-то она себя, добровольно посадила в тюрьму. И сколько она там просидит?

За обедом на кухне обсуждались и причины, по которым Жоржетта обрекла себя на это унижение, но не уехала. Катрин высказала предположение, что причина самая простая:

— Одной ей уезжать не хочется, вот что. Можно, конечно, уехать в Экс, а американцу оставить письмо: дескать, жду тебя, мой милый, лети скорее. Да вот полетит ли? Он мужик видный, может кого и получше найти. Вот она и сидит, ждет, пока он приедет.

Женевьева вспомнила слова Жоржетты о том, что она знает, “чем привлечь и чем удержать мужчину”, и признала, что предположение Катрин похоже на правду.

В замке о Жоржетте не было сказано ни слова. Обед был накрыт на троих: графа, Элеонору и Камиллу, поэтому Гастон один справился со своими обязанностями, предоставив девушкам отдыхать. Он же и рассказал, что за обедом только и было разговоров, что об уехавших участниках экспедиции. Их ждали к вечеру, и граф даже распорядился, чтобы Франсуа на всякий случай приготовил легкий ужин.

Однако в тот день путешественники так и не появились.

Наутро следующего дня Женевьева встретила Камиллу, в волнении ходившую по главной аллее. Камилла пожаловалась, что ее дурные предчувствия окончательно ее одолели; теперь она убеждена, что с уехавшими что-то случилось.

— Но ведь господин Хаген и предполагал приехать вчера вечером или сегодня утром, — пыталась успокоить ее Женевьева. — Срок еще не истек, и волноваться рано.

— Нет, — покачала головой Камилла, — я знаю: у них что-то случилось. Но что? С кем?

Постепенно волнение Камиллы передалось всем обитателям замка. Минул полдень; по-прежнему никого. Когда подошло время обеда, Франсуа напрасно звал и слуг, и хозяев замка сесть за стол. Камилла, взяв у Вернона его раскладной стул, вышла к воротам замка и сидела там, желая первой встретить возвращающихся. Катрин, заявив, что у нее самые зоркие глаза, полезла на сторожевую башню, откуда видна была дорога, ведущая в горы.

Когда стало темнеть, Эмилия крикнула Катрин, чтобы она слезала — все равно скоро ничего не будет видно, да и пообедать надо бы.

— Вряд ли наших путешественников обрадует, — заметила она, — если мы тут все зачахнем с голода, ожидая их.

И в этот момент с башни раздался крик Катрин:

— Едут! Они едут! — кричала девушка. — Вон они, я их вижу!

Она мигом скатилась с башни и побежала к воротам, куда уже спешили все остальные. Собравшись у ворот, они следили за машиной, пересекавшей долину. Наконец запыленный “бьюик” остановился у ворот, и Роберт Хаген, живой и невредимый, шагнул навстречу Камилле. Однако его объятие было кратким — он явно торопился вернуться за руль.

— Надо подъехать поближе к главному входу, — пояснил он.

— Почему? И почему не выходят остальные? — с тревогой спросила Камилла.

— У нас произошел несчастный случай, — прозвучал ответ. — И есть раненые.