Уильям Дитрих «Пирамиды Наполеона»

Посвящается моей дочери Лизе

Что есть Бог?

Он есть длина, ширина, высота и глубина.

Св. Бернар Клервоский



Ссылки на увеличенные иллюстрации:

http://oldmaglib.com/book/d/Dietrich_William__Napoleons_Pyramids(Ethan_Gage-1)_pic01.jpg http://oldmaglib.com/book/d/Dietrich_William__Napoleons_Pyramids(Ethan_Gage-1)_pic02.jpg

Глава 1

Этот выигрыш в карты породил столько проблем, что единственным спасением казалось добровольно присоединиться к безумной военной экспедиции. Я выиграл безделушку и едва не расстался с жизнью — в общем, получил хороший урок. Азартные игры — порочное занятие.

Однако потребность в них, мог бы я возразить, так же приятна и естественна, как потребность дышать. Разве с самого нашего рождения судьба не разыгрывает нас в кости, забрасывая одних в крестьянский двор, а других в королевские дворцы? Но в кильватере Французской революции ставки резко повысились, и благодаря новоявленным амбициозным законодателям, правящим как временные диктаторы, невезучий король Луи потерял голову. В период террора призрак гильотины придавал реальной жизни оттенок случайности. Позднее, после смерти Робеспьера, все словно сошли с ума от радости, легкомысленные парочки прямо на кладбище при церкви Святого Сульпиция осваивали новомодный танец, пришедший из Германии, так называемый Waltz. Нынче, четырьмя годами позже, страна уже погрязла в войнах и пороках, а народ жаждал удовольствий. Тусклые и мрачные одежды сменились яркими расцветками новых платьев и мундиров, былая скромность уступила место decolletage,[1] и в разграбленных особняках открылись интеллектуальные салоны и очаровательные гостиные. Если знатное происхождение по-прежнему считается преступлением, то революционное богатство уже создает новую аристократию. Самозваная клика «великолепных женщин» шествовала по Парижу, прославляя собственную «вызывающую роскошь на фоне общественной нищеты». На балах высмеивали гильотину, и дамы носили на шеях алые ленты. В городе насчитывалось около четырех тысяч игорных домов, причем одни были настолько незатейливы, что клиенты приносили с собой складные стулья, а другие — настолько шикарны, что hors d’oeuvre[2] разносили на ритуальных блюдах и уборные находились не в уличных «укромных уголках», а в самих заведениях. Мои американские корреспонденты сочли все эти нововведения равно скандальными. Кости и карты летали над столами: «крепе», «тридцать одно очко», «фараон», «бириби». Пока войска околачивались на границах, Франция погибала от переизбытка бумажных денег и жуткой дороговизны, а заброшенные сады Версаля зарастали сорняками. Поэтому рискнуть сыграть в «chemin de fer»,[3] поставив на кон немного деньжат, казалось не менее естественным и глупым, чем сама жизнь. Мог ли я знать, что эта игра сведет меня с Бонапартом?

Будь я склонен к суеверию, то сразу подметил бы, что вечер 13 апреля 1798 года выпал на пятницу. Однако в революционный Париж пришла весна, а значит, по новому календарю Директории на дворе стоял двадцать четвертый день месяца жерминаля,[4] Шестого года, и очередной выходной ожидался не послезавтра, а только через шесть дней.

Бывала ли хоть одна реформа более бесполезной? Новое правительство высокомерно отвергло христианскую семидневную неделю, удлинив последнюю до декады. Переделке подвергся церковный календарь, его заменили единообразными двенадцатью месяцами, по тридцать дней в каждом, взяв за основу летоисчисление Древнего Египта. В суровые дни 1793 года даже Библии разодрали по листочкам, делая из них пыжи для ружей, и заодно уж гильотинировали и саму библейскую неделю, предпочтя разделить месяц ровно на три декады, а началом года считать день осеннего равноденствия. Хотя, разумеется, пришлось добавить к такому году пять или шесть дополнительных праздничных дней, для согласования идеальной революционной системы с солнечной. Не удовлетворившись таким единообразием календаря, правительство ввело новую метрическую систему мер и весов. Внесли даже предложение для новой временной единицы, в соответствии с которой сутки состояли из ста тысяч секунд. Игры ума! А в результате все мы — даже я, доморощенный ученый, исследователь электричества, частный предприниматель, меткий стрелок и демократический идеалист — начали скучать по воскресеньям. Рациональный замысел нового календаря, разработанный умниками, совершенно не учитывал человеческих традиций, чувств и природы, тем самым предвосхищая гибель революции. Неужели я сделался пророком? Честно говоря, пока я вовсе не пытался подвергать серьезной критике популярность тех или иных нововведений. Мне еще предстояло научиться этому у Наполеона.

Нет, мои думы сосредоточились на вычислении карточного расклада. Будь у меня другой характер, я сбежал бы из душных салонов и наслаждался щебетом первых весенних ласточек, нежностью розовых бутонов и молодой листвы, возможно даже, не отказался бы от созерцания юных девиц в саду Тюльири или, на худой конец, шлюх в Булонском лесу. Но меня манили карточные столы Парижа, этого великолепного и грязного города, где дивные ароматы перемешались со зловонием, а великолепные памятники старины — с убожеством трущоб. Моя весна проходила при свечах, и ее бутоны распускались на груди куртизанок с таким рискованно глубоким декольте, что их соблазнительно вздымающиеся двойняшки в любой момент могли вырваться на свободу, а вращался я в обществе новой, демократически настроенной формации политиков и военных, сменившей аристократию и недавно разбогатевших лавочников: все мы величали себя исключительно гражданами. Я, Итан Гейдж, стал салонным представителем новейшей американской демократии. Кое-какого статуса я удостоился благодаря тому, что одно время слыл учеником и воспитанником ныне покойного, но по-прежнему высокочтимого великого просветителя Бенджамина Франклина. Благодаря ему я приобрел достаточно знаний об электрических силах, для того чтобы развлекать салонное общество проворачиванием цилиндра и перенесением полученного трением заряда на руки милашек, так что их кавалеры в буквальном смысле испытывали потрясение от поцелуев. Кое-какую славу принесла мне также демонстрация точности американской длинноствольной винтовки: я легко пробивал шесть дырок в оловянной тарелке с двухсот шагов, а с пятидесяти шагов мне однажды удалось срезать плюмаж со шляпы скептически настроенного генерала. Кое-какой доход приносили мне не слишком упорные старания наладить торговые отношения между терзаемой войнами Францией и моей собственной новорожденной и нейтральной страной, что являлось чертовски трудной задачей из-за революционной привычки захвата американских кораблей. Не считая развлечений, скрашивающих повседневное бытие, мне, пожалуй, недоставало некой серьезной или возвышенной цели: я принадлежал к числу тех легко плывущих по течению холостяков, которые упорно ждут начала настоящей жизни. Недоставало мне также и денежных средств для обеспечения себе приличного существования в терзаемом инфляцией Париже. Вот я и стремился увеличить их в карточных играх, уповая на удачу.

Хозяйкой нашего игорного дома была нарочито таинственная мадам де Либерте, одна из тех предприимчивых красивых и тщеславных особ, которых порождает революционная анархия, пробуждая в них блестящие умственные способности и неукротимую жажду деятельности. Никто и не предполагал, что женщины могут быть столь честолюбивы, умны и обворожительны. Командуя нами, как старший сержант, она тем не менее по новомодному капризу выбирала для классических платьев столь прозрачную материю, что зоркий глаз мог разглядеть под ней темный треугольник, указывающий на храм Венеры. Соски выглядывали из лифа ее наряда, словно солдаты из укрытия, причем эта парочка была специально подрумянена, дабы мы не упустили из виду их дерзость. Иные дамочки и вовсе ходили с обнаженными грудями, свисающими, как спелые фрукты. Так что же удивительного в том, что я рискнул вернуться в Париж? Кто не стремится в столицу, где столько виноделов и булочников, что они с лихвой могли бы обеспечить своей изысканной продукцией еще пару таких же городов? Для привлечения женского внимания некоторые важничающие павлины щеголяли в столь пышных шейных платках, что они практически закрывали их подбородок, носили сюртуки с раздвоенными хвостами, доходившими сзади до колен, а также изящные, словно лапки котенка, туфли и золотые, поблескивающие в ушах кольца.

— Вашу красоту затмевает только ваш ум, — сообщил нашей мадам один захмелевший клиент, торговец произведениями искусства по имени Пьер Каннар, после того как она отказала ему в очередной рюмке бренди.

Это было наказанием за то, что он залил недавно приобретенный ею восточный ковер. Хозяйка выложила за него разоренным роялистам кругленькую сумму, стремясь привнести в свое заведение неповторимый оттенок потертости, который свидетельствовал о скупости родовитых богачей.

— Комплиментами, месье, ковер не отчистишь.

Каннар прижал руку к сердцу.

— Увы, ваш ум затмевается лишь вашей неприступностью, неприступность — непреклонностью, а непреклонность — вашим бессердечием. Лишить меня бренди! Ваша женская черствость может вынудить меня покупать выпивку у мужчин!

Она презрительно фыркнула.

— Вы говорите, как наш новоявленный военный герой.

— Вы намекаете на молодого генерала Бонапарта?

— Наглый корсиканец. Когда блистательная Жермена де Сталь спросила этого выскочку, какие женщины ему больше нравятся, Бонапарт ответил: «Лучшие домохозяйки».

Собравшиеся рассмеялись.

— Ну еще бы! — воскликнул Каннар. — Он ведь жил на патриархальной Корсике, а там женщины знают свое место!

— Тогда она поставила вопрос по-другому, спросив, какая женщина более всего привлечет его своими женскими прелестями. И этот наглец ответил: «Та, которая нарожает больше всего детей».

Мы расхохотались, но в нашем смехе сквозила смутная тревога. Действительно, какова же роль прекрасного пола в революционном обществе? Женщины обрели равные с мужчинами права, они имели даже право на развод, но недавно ставший знаменитым Наполеон, как и множество реакционеров, несомненно, предпочел бы вернуть былые порядки. Какова же в таком случае теперь роль мужчины? Какой рациональный подход могут иметь сексуальные и романтические отношения, главные увлечения французов? И что будет делать наука с любовью, равенство — с амбициями, а свобода — с завоеваниями? Еще лет шесть нам предстояло осознавать себя в новой жизни.

Апартаменты мадам де Либерте находились на втором этаже, над шляпным ателье; она обставила их в кредит и открыла свое заведение так поспешно, что к ароматам одеколона и табака еще примешивался запах обойного клея. На уютных кушетках обнимались влюбленные парочки. Бархатные драпировки располагали к чувственному восприятию. Новомодное фортепиано, сменившее дряхлый аристократический клавесин, услаждало слух симфонической и патриотической музыкой. Сюда заглядывали все: авантюристы, жулики, куртизанки, отпущенные в увольнение офицеры, завзятые сплетники, писатели и новые чинуши, кичившиеся своим высокопоставленным положением, а также осведомители, искательницы богатых мужей и разорившиеся наследники. К игровому столу тянуло и политика, чуть больше полугода назад вышедшего из тюрьмы, и полковника, потерявшего руку в ходе революционного завоевания Бельгии, порой к ним подсаживался виноторговец, разбогатевший благодаря поставкам в рестораны, открытые шеф-поварами, которые потеряли своих аристократических хозяев, или капитан из итальянской армии Бонапарта, растративший свои трофеи так же быстро, как завоевал их.

К ним же любил подсаживаться и я. Как раз перед Французской революцией я три года отслужил секретарем Франклина в Париже, после чего вернулся в Америку, задумав организовать предприятие по торговле мехами. На пике террора я получал кое-какой доход, служа в качестве торгового агента в Лондоне и Нью-Йорке, а сейчас вновь прибыл в Париж, надеясь, что мой беглый французский поможет мне заключить договоры с Директорией на поставку древесины, пеньки и табака. В военное время всегда есть шанс разбогатеть. Я также надеялся завоевать известное положение как специалист в области «электричества» — новое экзотическое слово — и как верный последователь Франклина в стремлении приобщиться к тайнам масонства. Он намекал, что они могут иметь практическое применение. В сущности, ходили слухи, что сами Соединенные Штаты были основаны масонами с некой секретной и пока не известной никому целью и что сама наша нация призвана исполнить некую важную духовную миссию. Увы, восхождение по иерархической лестнице масонской ложи требовало слишком много утомительных усилий. Английская блокада препятствовала осуществлению моих торговых планов. Революции не удалось изменить лишь численность и даже прирост неумолимой французской бюрократии: можно было с легкостью добиться аудиенции, но не представлялось возможным получить ответ на выдвинутое предложение. Учитывая вышесказанное, между деловыми встречами у меня обнаруживалась масса свободного времени для иных занятий, таких как азартные игры.

Это был весьма приятный способ вечернего и ночного времяпрепровождения. Вина подавались сносные, сыры радовали даже гурманов, и в отблесках пламени свечей лица всех мужчин выглядели жуликоватыми, а все женщины казались красавицами.

Неприятности в ту чертову пятницу начались у меня не из-за проигрыша, а как раз из-за выигрыша. К этому моменту революционные assignats и mandats[5] стали просто бумажным мусором, а звонкая монета считалась редкостью. Поэтому моя прибыль состояла не столько из золотых и серебряных франков, сколько из рубинового перстня, документа на право владения одним заброшенным поместьем в Бордо, куда я не собирался наведываться, пока не препоручу кому-то разгрузку судов, и деревянных фишек, суливших мне приобретение закусок, вина или благосклонности женщин. По зеленому сукну стола ко мне приплыла даже парочка запрещенных золотых луидоров. Видя мое небывалое везение, полковник обвинил меня в отсутствии его второй руки, виноторговец посетовал, что не успел напоить меня в стельку, а политик поинтересовался, не заключил ли я договор с дьяволом.

— Я просто считаю карты по-английски, — попытался отшутиться я.

Но это была плохая шутка, поскольку поговаривали, что после триумфального возвращения из Северной Италии Бонапарт прикидывает возможности вторжения в Англию. Расположившись лагерем где-то в Бретани, он мок под дождем, от всей души желая Британскому военному флоту исчезнуть с лица земли.

Капитан, углубившись в грустные думы, попыхивал трубкой, и его мысли выдавало сильно побагровевшее лицо. Оно напомнило мне историю о гильотинировании Шарлотты Корде; по слухам, ее лицо покраснело от отвращения, когда палач бросил ее голову перед толпой зевак. Сейчас как раз велись научные дискуссии насчет точного момента смерти, и доктор Ксавье Биша забирал обезглавленные тела и пытался оживить их с помощью электричества, проводя опыты, подобные тем, что итальянец Гальвани проделывал с препарированными лягушками.

Капитану захотелось удвоить ставку, но опустевший кошелек разочаровал его.

— Этот американец выиграл все мои деньги!

Я был раздающим на сей раз, и он пристально взглянул на меня.

— Месье, ссудите немного денег доблестному солдату.

Я не был настроен финансировать ставки игрока, обрадованного полученными картами.

— Осмотрительному банкиру нужны гарантии.

— Может, вас устроит моя лошадь?

— В Париже она мне ни к чему.

— А мои пистолеты или сабля?

— Бросьте шутки, я не желаю способствовать вашему бесчестью.

Он вновь угрюмо уставился в свои карты. И вдруг он вспомнил, что в его распоряжении есть еще одна привлекательная для всех вещица.

— Тогда купите мой медальон!

— Что-что?

Он вытащил на свет божий большую и увесистую безделушку, доселе скрывавшуюся у него под рубашкой. В руках он держал золотой диск на цепочке, прорезанный непонятными рисунками из черточек и отверстий и с двумя длинными подвесками, напоминавшими стрелки. Эта грубая поделка выглядела так, точно вышла из-под боевого молота божественного Тора.

— Я разжился им в Италии. Поглядите, какой увесистый и древний! Отдавший его мне тюремщик говорил, что он принадлежал самой Клеопатре!

— А он что, был знаком с этой дамой? — поинтересовался я.

— Ему сообщил об этом граф Калиостро!

Это пробудило мой интерес.

— Калиостро?

Этого знаменитого целителя, алхимика и богохульника одно время с радостью принимали при европейских дворах, а потом суд инквизиции заключил его в папскую крепость Сан-Лео, где он и умер, сойдя с ума, в 1795 году. Как раз в прошлом году революционные войска захватили эту крепость. Лет десять назад сей авантюрист был замешан в знаменитом скандале с «ожерельем королевы», который, в сущности, ускорил революцию, выявив жадность и глупость монархии. Мария Антуанетта с презрением отнеслась к Калиостро, назвав его колдуном и шарлатаном.

— Граф предложил его тюремщику в качестве подкупа за свою свободу, — продолжил капитан. — А тюремщик просто присвоил его, и дело с концом, но, когда мы захватили крепость, ему пришлось отдать этот медальон мне. Говорят, он обладает каким-то могуществом, а его происхождение затеряно в веках. Я продам его вам за… — он окинул жадным взглядом мой выигрыш, — за тысячу серебряных франков.

— Капитан, вы шутите. Конечно, безделушка интересная, но…

— Его сделали в Египте, как сказал мне тюремщик! И он имеет священную силу!

— В Египте, вы сказали? — произнес кто-то с вкрадчивостью большой хищной кошки и изысканно-вялым интересом.

Подняв глаза, я увидел графа Алессандро Силано, аристократа франко-итальянского происхождения, который потерял во время революции все состояние и, судя по слухам, пытался теперь сколотить новое, ловко примазавшись к демократам и тайно участвуя в дипломатических интригах. Прошел слушок и о том, что Силано способствовал недавнему возвышению самого Талейрана, занявшего пост министра иностранных дел. Он также претендовал на роль исследователя древних тайн, следуя примеру Калиостро, Кольмера или Сен-Жермена. Кое-кто приватно сообщал, что его восстановление в правительственных кругах связано с черной магией. Он выгодно пользовался слухами о своих чудесных способностях, блефуя в карты и заявляя, что его везение обеспечивается магией. Однако проигрывал он так же часто, как и выигрывал, поэтому никто не знал, стоит ли принимать его болтовню всерьез.

— Именно так, граф, — сказал капитан. — Вы, как никто другой, сможете распознать его ценность.

— Вы позволите?

Он присел за наш стол с привычным ленивым изяществом, в его строгом меланхоличном лице с чувственными губами и темными, спрятавшимися под густыми бровями глазами сквозило что-то, сближающее его с Паном. Подобно знаменитому гипнотизеру Месмеру, он умел очаровывать женщин.

— Я имею в виду ваше положение в египетском масонстве.[6]

Силано кивнул.

— В свое время я учился в Египте. Капитан Беллэр, если не ошибаюсь?

— Вы знаете меня, месье?

— За вами закрепилась слава доблестного воина. Я внимательно следил за сводками из Италии. Если вы удостоите меня протекцией, то я с удовольствием присоединюсь к вашей игре.

Капитан выглядел польщенным.

— Ну конечно.

Силано присел, и вокруг нашего стола тут же собрались женщины, привлеченные его репутацией искусного любовника, дуэлянта, игрока и шпиона. По общему мнению, он, так же как оккультист Калиостро, остался преданным дискредитировавшему себя в Европе ордену Египетского масонства или тем масонским ложам, кои принимали в свои ряды не только мужчин, но и женщин. Их еретическое братство проводило разнообразные оккультистские ритуалы, и в узком кругу рассказывалось много непристойных историй об их ночных церемониях, обнаженных оргиях и ужасающих жертвоприношениях. Египет по-прежнему считался источником древней мудрости, и не раз уже мистики, совершившие туда таинственные паломничества, заявляли, что им открылись великие тайны. В результате в моду вошли памятники древности загадочной страны, почти закрытой для европейцев со времен арабского завоевания, длившегося уже более тысячелетия. Поговаривали, что Силано учился в Каире, до того как правящие мамелюки начали преследовать ученых и торговцев.

Тут наш капитан решил подогреть интерес Силано.

— Тот тюремщик поведал мне, что эти нижние стрелки могут указать путь к великому могуществу! Такой ученый человек, как вы, граф, способен понять, что все это значит.

— Или заплатить за бессмысленную безделушку. Позвольте-ка взглянуть.

Капитан снял медальон с шеи.

— Поглядите, какая странная вещица.

Силано взял медальон, выставив напоказ длинные, сильные пальцы фехтовальщика, и повертел его в руках, разглядывая с обеих сторон. Сам диск был немногим больше обычной церковной облатки.

— Клеопатра вряд ли стала бы носить столь грубое украшение.

Он поднес диск к свече, и лучи света прошли через его дырочки. Сам круг делился пополам вырезанным желобком.

— Откуда вы узнали, что он из Египта? Его мог сделать кто угодно: ассириец, ацтек, китаец и даже итальянец.

— Нет-нет, его изготовили тысячи лет тому назад! Это подтвердил мне один цыганский барон, глянув на него в крепости Сан-Лео, где как раз и умер Калиостро. Хотя некоторые считают, что он вовсе не умер, а перебрался в Индию, где в качестве гуру продолжает проповедовать свое учение.

— Цыганский барон, Клеопатра… — небрежно произнес Силано, медленно протягивая его обратно. — Месье, вам пора заняться сочинительством. Что ж, я готов купить у вас его за пару сотен серебряных франков.

— Пару сотен?!

Аристократ пожал плечами, не сводя нарочито пренебрежительного взгляда с диска.

Меня раззадорил интерес Силано.

— Капитан, вы, кажется, собирались продать его мне.

Капитан кивнул, надеясь, что теперь мы оба попались на крючок.

— Несомненно! Кстати, этот медальон, вероятно, принадлежал тому самому фараону, который держал в рабстве еврейский народ, освобожденный затем Моисеем.

— Ладно, я дам вам три сотни.

— А я готов заплатить пять, — бросил Силано.

Всем нам не терпится заполучить то, что хотят другие.

— Тогда я готов купить его за семь с половиной сотен, — заявил я.

Капитан следил за нами с напряженным вниманием.

— Семь с половиной плюс вот этот ассигнат достоинством в тысячу ливров, — прибавил я.

— То есть вы хотите прибавить к семи с половиной сотням нечто столь обесцененное инфляцией, что оно вполне сгодится ему для подтирки задницы, — парировал Силано. — А я, капитан, готов дать вам целую тысячу.

Запрошенную изначально цену перекрыли так быстро, что бывалого солдата взяло сомнение. Как и меня, его удивил интерес графа. Грубая поделка явно не стоила таких денег. У него возникло искушение быстренько спрятать ее обратно под рубашку.

— Вы уже предложили его мне за тысячу, — заявил я. — Как человек чести закончите сделку или бросайте игру. Я готов заплатить вам полную сумму и отыграть ее обратно за час.

Теперь уже я искушал его.

— Согласен, — гордо сказал он, точно офицер, защищающий честь полкового знамени. — Но с условием, что за несколько партий я смогу отыграть у вас медальон обратно.

Силано удрученно вздохнул, понимая, что такое affaire d’honneur.[7]

— По крайней мере хоть сдайте и мне карты.

Меня удивило, что он так легко сдался. Возможно, ему лишь хотелось помочь капитану набавить цену и уменьшить мой выигрыш. Или он надеялся, что сумеет выиграть медальон за столом.

Если так, то его ждало разочарование. Удача не изменила мне. Капитан перебрал карт на этой раздаче и затем проиграл еще три партии, слишком полагаясь на чистое везение и не следя за тем, какие карты уже вышли из игры.

— Проклятье, — в итоге мрачно проворчал он. — Вам сегодня дьявольски везет. Я проигрался в пух и прах, видно, придется снова отправляться на войну.

— Это избавит вас от неприятных мыслей.

Под хмурым взглядом проигравшегося вояки я надел на шею медальон и прошествовал к зеркалу, явив дамам свой выигрыш, словно приз, полученный на сельской ярмарке. Покрасовавшись немного, я решил для надежности спрятать медальон под рубашку.

Тут ко мне подошел Силано.

— Вы служили у Франклина, если не ошибаюсь?

— Да, я имел честь работать под его руководством.

— Тогда, думаю, вы оцените мою заинтересованность.

Я коллекционирую старинные вещицы. И по-прежнему готов купить у вас эту подвеску.

Увы, одна куртизанка с соблазнительным именем Минетта, или Киска, уже нашептала мне о том, как ей понравилась моя новая безделушка.

— Мне лестно ваше предложение, месье, но я намерен побеседовать о древней истории в покоях одной дамы.

Минетта уже пошла вперед, чтобы развести огонь в камине своей комнатки.

— Логичный подход. Однако я могу предложить вам услуги настоящего специалиста. У этой старинной вещицы на редкость интересная форма и загадочная резьба. Люди, изучавшие древнее искусство…

— Могли бы оценить, не слишком ли много я выложил за мое новое приобретение.

Он упорно наседал на меня.

— Месье, я настаиваю. Я готов заплатить вдвойне.

Мне не понравилась его настойчивость. И меня как американца выводил из себя его надменный вид. Кроме того, если Силано так сильно стремился заполучить этот медальон, очевидно, он стоит еще дороже.

— А позвольте и мне настоятельно попросить вас признать меня честным победителем. И прошу учесть, что заинтересовавшаяся медальоном дама также имеет интересные формы и способна провести отличную, на мой взгляд, оценку.

Не дожидаясь ответа, я поклонился и отошел в сторону.

Тогда ко мне пристал успевший надраться капитан.

— Неразумно вы поступили, отвергнув предложение Силано.

— По-моему, вы сами твердили нам о необычайной ценности этой вещицы, ссылаясь на цыганского барона и крепостного тюремщика.

Офицер зловеще усмехнулся.

— Они сообщили мне также, что на этом медальоне лежит проклятие.

Глава 2

Это была жалкая попытка словесного реванша. Поклонившись мадам, я покинул ее заведение и вышел на ночную улицу, окутанную туманной дымкой новой промышленной эры. На западе красное зарево сияло над быстро разросшимся фабричным предместьем Парижа, предшественником заводских комплексов грядущей эры машиностроения. У дверей слонялся какой-то фонарщик в надежде на ночной приработок, и я порадовался, что удача продолжает сопутствовать мне. Лицо его смутно вырисовывалось под накинутым на голову капюшоном, но я заметил, что для европейца он смугловат: наверное, марокканец, рассчитывающий получить незатейливую работенку, на которую только и могли рассчитывать приезжие. Отвесив мне легкий поклон, он произнес с арабским акцентом:

— У вас, месье, вид счастливого человека.

— И я собираюсь стать еще более счастливым. Я хочу, чтобы ты довел меня сначала до моего дома, а потом проводил в дом к одной даме.

— Два франка.

— Три, если тебе удастся уберечь меня от грязных луж.

Как же приятно чувствовать себя победителем!

Свет был необходим, поскольку усердия революционных переделок хватило на все, кроме чистки и ремонта булыжных мостовых. Водостоки засорились, половина уличных фонарей попросту не горели, а остальные еле светились. Усугубляло положение и то, что новое правительство переименовало множество улиц в честь прославившихся героев революции, и горожане постоянно путались в новых названиях. Поэтому мой провожатый освещал мне путь к дому, держа передо мной двумя руками закрепленный на палке фонарь. Сама палка, замечу, была украшена затейливой резьбой и обстругана внизу для удобства захвата, а фонарь висел на своеобразном крюке, вырезанном в форме змеиной головы. Рептилия держала в пасти дужку светильника. Мастерски сделанная вещь, наверняка ее изготовили на родине фонарщика.

Для начала я зашел в свою квартиру, чтобы спрятать основную часть выигрыша. Я понимал, что не стоит брать много денег к проститутке, и решил заодно припрятать и медальон, учитывая вызванный им интерес. Оставив фонарщика дожидаться снаружи, я слегка задержался в комнате, подыскивая надежное потайное место. А затем мы направились к Минетте по темным парижским улицам.

Париж, славившийся своим неизменным великолепием, был подобен достигшей известного возраста красотке, которую не стоит разглядывать слишком пристально. Величественные старые особняки были заколочены досками. Опустевший и закрытый дворец Тюильри мрачно смотрел на мир своими темными, словно незрячие глазницы, окнами. Полуразвалившиеся монастыри, запертые церкви и обшарпанная Бастилия, которую со времени ее штурма так и не удосужились привести в порядок. Эта революция, набив карманы генералов и политиков, насколько я мог судить, в целом для страны стала настоящей экономической катастрофой. Редкий француз осмеливался откровенно выражать недовольство, поскольку правительство весьма своеобразно отстаивало даже свои ошибки. Сам Бонапарт, будучи еще малоизвестным артиллерийским офицером, подавил однажды с помощью крупной картечи последний реакционный бунт, в результате чего получил очередное звание.

Мы прошли мимо развалин Бастилии. После разрушения этой тюрьмы в период террора были казнены двадцать пять тысяч человек — в десять раз больше, чем выпустили на свободу из ее камер, — а на смену ей обустроили пятьдесят семь новых тюрем. Без всякой иронии скажу, что отличительным признаком сей старой крепости служил, однако, своеобразный «фонтан возрождения»: когда это хитроумное изобретение работало, то живительные воды струились из грудей восседающей на троне Исиды. Вдалеке маячили шпили храма Разума, до недавнего времени называвшегося собором Парижской Богоматери, изначально построенного, по общему мнению, на месте романской базилики, которая была посвящена все той же египетской богине. Следовало ли мне воспринять все это как предостережение? Увы, мы редко замечаем то, что само бросается нам в глаза. Расплатившись с фонарщиком и войдя в дом, я не придал значения тому, что сопровождающий еще продолжал топтаться у входа.

Скрипучая, пропахшая мочой лестница привела меня в скромное жилище Минетты. Ее комната находилась на дешевом третьем этаже, прямо под чердачными мансардами, где обитали юные служанки и художническая братия. Расположение жилища свидетельствовало о том, что ремесло не приносило ей желаемых доходов, несомненно, она так же пострадала от революционных пертурбаций, как изготовители париков и позолотчики. В комнате Минетты горела одинокая свеча, отражающаяся в медном тазу, используемом для подмывания, а сама хозяйка облачилась в белую рубашку с зазывно развязанными верхними тесемками, словно приглашающими к более основательному исследованию. Она подлетела ко мне с поцелуем, источавшим лакрично-винный аромат.

— У тебя есть для меня подарочек?

Я сильнее прижал ее к моим панталонам.

— Разве ты не чувствуешь, что есть?

— Нет. — Она надула губки и положила руки мне на грудь. — Он должен быть вот здесь, у твоего сердца. — Она обследовала область моей груди, где еще недавно висел на золотой цепочке медальон с болтающимися подвесками. — Мне хотелось покрасоваться в нем перед тобой.

— И подвергнуть нас риску чрезмерного внимания со стороны балующихся ножичками грабителей? — Я вновь поцеловал ее. — Кроме того, небезопасно таскаться с такими выигрышами по ночному городу.

Для уверенности она пошарила у меня на груди.

— Я надеялась на большую храбрость.

— Мы можем сыграть на него. Если ты выиграешь, то я принесу его в следующий раз.

— Как сыграть? — проворковала она в привычной обольстительной манере.

— Проигравшим будет тот, кто первым вознесется на пик блаженства.

Ее волосы пощекотали мне шею.

— А какими средствами?

— Любыми, на твое усмотрение. — Я слегка отстранился и, поддерживая ее ногой, мягко опустил на кровать. — En garde.[8]

Я выиграл наше первое маленькое состязание и, по ее настоянию согласившись на переигровку, выиграл вторую и третью партию, доведя Минетту до страстных пронзительных воплей. По крайней мере, я думаю, что выигрыш остался за мной, хотя с женщинами никогда ничего нельзя сказать наверняка. Но этого оказалось достаточно для того, чтобы она продолжала крепко спать, когда я перед рассветом покинул ее, оставив на подушке серебряную монету. Напоследок я подкинул в камин полено, чтобы согреть комнату к пробуждению хозяйки.

Посеревшее небо отправило фонарщиков на боковую, но зато начал вылезать из кроватей весь рабочий Париж. На улицах затарахтели тележки мусорщиков. Ловкачи с досками взимали мзду за наведение временных мостиков через залитые сточными водами улицы. Водоносы тащили ведра к наиболее презентабельным домам. Сам я снимал квартирку на улице Сент-Антуан — в небогатом районе, который не пользовался, однако, сомнительной репутацией, и селился там в основном работающий люд из числа кустарей-ремесленников, краснодеревщиков, шляпных дел мастеров и слесарей, специализирующихся на изготовлении ключей и замков. Арендную плату сдерживали в приемлемых размерах не радующие обоняние ароматы, исходившие от пивоварен и красилен. А на них накладывался неизменный парижский запах дыма, хлеба и навоза.

Вполне удовлетворенный проведенной ночью, я поднялся к себе по темной лестнице, намереваясь проспать до полудня. Поэтому, отперев дверь и войдя в сумрачную комнату, решил на ощупь добраться до кровати, не озадачиваясь открыванием ставней или зажиганием свечей. Я сонно размышлял о том, не стоит ли мне заложить этот медальон — учитывая интерес Силано — и, выручив за него приличную сумму, перебраться в более комфортабельное жилье.

Но тут я почувствовал в комнате постороннее присутствие. Обернувшись, я разглядел в темноте чью-то темную фигуру.

— Кто здесь?

Среагировав на едва уловимое движение воздуха, я инстинктивно отклонился в сторону, и что-то, просвистев мимо уха, ударило меня по плечу. Удар был тупой, но весьма болезненный. Я опустился на колени.

— Какого дьявола?!

Удар дубинки оказался настолько сильным, что рука моя беспомощно повисла.

Тут кто-то толкнул меня, и я, неловко сопротивляясь, завалился на бок. Совершенно неожиданное нападение! Начав отчаянно брыкаться, я саданул кому-то по ноге и с удовольствием услышал последовавшее за этим завывание. Откатившись в сторону, я схватился за то, что попало под руку. Это оказалась мужская лодыжка, и я с силой рванул ее на себя. Незваный гость свалился на пол рядом со мной.

— Merde,[9] — взревел он.

Сцепившись с неизвестным противником, я попытался достать из ножен свою шпагу, но получил удар кулаком по лицу. Я ожидал какого-то выпада от моего соперника, однако его не последовало. Зато чья-то рука схватила меня за горло.

— А не успел ли он его сбагрить? — предположил другой голос.

Интересно, сколько же их там?

Под руку мне попалось плечо, и, нащупав воротник, я умудрился съездить кому-то по уху. Мой противник снова выругался. После очередного сильного удара его голова «поцеловалась» с полом. Беспорядочно молотя ногами, я с грохотом перевернул стул.

— Месье Гейдж! — донесся крик с нижнего этажа. — Что вы там делаете с моей мебелью?

Это кричала моя домовладелица, мадам Дюррел.

— На помощь! — крикнул я, вернее просипел, задохнувшись от боли. Потом перекатился на спину и, высвободив ножны на боку, начал вытаскивать шпагу. — Караул, грабят!

— Да помоги же мне, ради Христа! — заорал мой противник своему подельнику.

— Я пытаюсь попасть ему по голове. Мы же не можем убить его, пока не найдем…

Тут им, видимо, удалось оглушить меня, и все погрузилось во мрак.

* * *

Придя в себя, я с трудом осознал, что лежу, уткнувшись носом в пол. Склонившаяся надо мной мадам Дюррел обследовала меня, как покойника. Когда хозяйка перевернула меня и я открыл глаза, она в испуге отпрянула.

— Так это вы!

— Oui,[10] это я, — простонал я, ничего толком не соображая.

— Поглядите, какой бардак вы тут устроили! Странно, что вы еще живы, я уж думала, что вам конец.

Почему она кудахчет тут надо мной? Ее огненно-рыжая шевелюра, всегда вызывавшая у меня чувство тревоги, сейчас окутала мое лицо жестким облаком, подобным вырвавшимся из сломанных часов пружинам. Неужели опять пора платить за квартиру? Я постоянно путался в числах из-за введения нового календаря.

И тогда вдруг я вспомнил о нападении.

— Они сказали, что не собираются убивать меня.

— Как вы посмели пригласить сюда этих ужасных бандитов? Неужели вы считаете, что можете устраивать здесь, в Париже, такие же дикие оргии, как у себя в Америке? Вы заплатите мне за ремонт все до последнего су!

Я с трудом попытался приподняться.

— А разве что-то сломали?

— В комнате полный бардак, сломали даже мою шикарную кровать! А вы хоть представляете, сколько стоит в наши дни работа хорошего мастера?

Тут в моем помутненном сознании стали всплывать воспоминания о драке.

— Мадам, я пострадал еще больше вас.

Моя шпага исчезла вместе с грабителями. Может, и к лучшему, поскольку проку от нее особого не было, она скорее придавала мне геройский вид: я не привык пользоваться таким оружием, и оно в основном лишь досаждало мне, елозя на боку. Когда был выбор, я обычно полагался на длинноствольную винтовку или алгонкинский[11] томагавк. Этот топорик мне удалось освоить во время занятий меховым промыслом, научившись у индейцев и коммивояжеров использовать его в качестве оружия, ножа для снятия скальпов, молотка, колуна, бритвы и ножниц. Я не понимал, как европейцы умудряются обходиться без него.

— Когда я постучала в дверь, ваши приятели заявили, что, наигравшись с какой-то шлюхой, вы напились до умопомрачения! И пребывали в совершенно неуправляемом буйстве.

— Мадам Дюррел, это были воры, а не приятели.

Я окинул взглядом комнату. Через распахнутые ставни внутрь проникал яркий утренний свет, а мое жилье выглядело так, словно подверглось артиллерийскому обстрелу. Ящики комодов вывернуты, и все их содержимое раскидано по полу. Бельевой шкаф лежит на боку. Моя шикарная перина вспорота, и перья еще летают в воздухе. Книжный шкаф опрокинут, и вся маленькая библиотека разбросана. Из пустотелого томика ньютоновского трактата по оптике, подаренного мне когда-то Франклином — естественно, он не рассчитывал, что я буду читать эту ересь, — бесследно исчез мой крупный денежный выигрыш, а рубашка на мне распорота до пупка. Понятно, что ее разорвали не для того, чтобы полюбоваться моим торсом.

— Ко мне вторглись грабители.

— Грабители? Они заявили, что вы пригласили их в гости.

— Кто они?

— Какие-то солдаты, бандиты или бродяги… в плащах с капюшонами и грубых башмаках. Они твердили о каком-то карточном выигрыше, заверив меня, что вы сможете компенсировать ущерб.

— Мадам, меня едва не убили. Я пришел домой лишь под утро, на меня тут же набросились грабители и избили до потери сознания. Хотя непонятно, что у меня можно украсть.

Я глянул на обшивку стены и увидел, что она оторвана. Сохранилось ли спрятанное там ружье? Потом мой блуждающий взгляд переместился к ночному горшку, от которого, как прежде, исходила вонь. Отлично.

— Вот уж действительно непонятно, чего ради воры забрались к такому потрепанному скитальцу, как вы! — Хозяйка скептически глянула на меня. — Вы же американец. А всем известно, что у вашей братии сроду не водилось деньжат.

Я поднял табурет и тяжело опустился на него. Она была права. Любой соседский лавочник сообщил бы грабителям, что я задолжал всему кварталу. Должно быть, они прознали о моем выигрыше, включая медальон. До очередной игры я мог бы считаться богачом. Наверное, кто-то из завсегдатаев тайно проследил за мной, зная, что я вскоре отправлюсь к Минетте. Капитан или Силано? И я застал их тут, вернувшись под утро. Или они дожидались меня, не найдя желаемого. Но кто же знал о моих амурных планах? Во-первых, Минетта. Как-то чересчур пылко она встретила меня. Неужели вошла в сговор с какими-то мерзавцами? Подобные коварные приемы были в ходу у проституток.

— Мадам, я оплачу весь ремонт.

— Хотела бы я посмотреть, месье, есть ли у вас на него средства.

— И я тоже хотел бы, — сказал я, неуверенно вставая на ноги.

— Вы должны все рассказать в полиции!

— Я смогу больше им рассказать, переговорив сначала кое с кем.

— И с кем же?

— С одной молодой дамой, которая, похоже, и облапошила меня.

Мадам Дюррел презрительно усмехнулась, однако в ее глазах блеснуло странное сочувствие. К обманутому женщиной мужчине? Истинная француженка.

— Вы позволите мне, мадам, самому прибрать здесь, починить рубашку и привести себя в порядок? Вопреки вашим подозрениям, я весьма скромный молодой человек.

— Сейчас вам нужны припарки. И лучше не спешите спускать штаны где попало.

— Разумеется. Но я же все-таки мужчина.

— Ладно. — Она встала. — Так и знайте, что каждый франк за ремонт прибавится к вашей арендной плате, поэтому в ваших интересах вернуть все утраченное.

— Уж я постараюсь, будьте уверены.

Я решительно выпроводил ее и, закрыв дверь, быстро привел комнату в относительный порядок. Почему же они попросту не убили меня? Похоже, не нашли то, что искали. А вдруг они вернутся или любопытная мадам Дюррел решит сама тут прибраться? Сменив рубашку, я снял стенную панель возле раковины. Слава богу, мое пенсильванское длинноствольное ружье лежало там в целости и сохранности: очевидно, грабители побоялись, что оно будет слишком бросаться в глаза на парижских улицах, да и закладывать его не стоило, поскольку можно было легко установить, что оно принадлежало мне. В том же тайнике лежал и томагавк, и сейчас я привычно засунул его под сюртук за пояс на спине. А цел ли медальон? Я направился к ночному горшку.

Главный выигрыш я спрятал под собственными нечистотами. Выудив его из этого укромного местечка, я вымылся в тазу и выплеснул грязную воду из окна в тенистый сад.

Как и ожидалось, воры не сунулись только в отхожее место. Надев медальон на шею, я отправился на встречу с Минеттой.

Неудивительно, что она позволила мне победить в наших любовных состязаниях! Видно, рассчитывала заполучить медальон иным способом, подольше развлекая меня своими играми.

Возвращаясь к ней знакомым путем, я купил по дороге хлеба на те несколько монет, что еще бренчали у меня в кармане. Многолюдный поток бурлил на улицах полностью проснувшегося утреннего Парижа. Владельцы разнообразных заведений приветствовали меня с метлами и охапками дров, заманивали ароматами свежесваренного кофе, детскими вертушками и капканами для крыс. Стайки подростков лениво слонялись вокруг фонтанов, извлекая из воды монетки. Демонстративно продефилировала в школу группа детей в форме. Ломовые извозчики выгружали перед лавками тяжелые бочки. Из швейной мастерской вышел розовощекий лейтенант в великолепном гренадерском мундире.

А вот и ее дом. Я взлетел по лестнице, намереваясь допросить красотку, прежде чем она проснется и ускользнет от меня. Однако уже на подходе к ее лестничной площадке почувствовал неладное. Дом выглядел на редкость пустым. Дверь в комнату Минетты была слегка приоткрыта. Я окинул ее взглядом. Ручка свернута набок, задвижка сорвана. Когда я открыл дверь пошире, из комнаты выбежала кошка со странными розовыми усами.

Одно окно и каминные угли вполне сносно освещали комнату. Минетта по-прежнему оставаясь в кровати, но простыня была отброшена в сторону, а сама хозяйка лежала обнаженной со вспоротым животом. Такая рана убивала человека медленно, давая возможность помолиться или исповедаться. На полу возле кровати образовалась уже большая лужа крови, которую, видимо, и лакала кошка.

Что за странное, бессмысленное убийство?

Осмотревшись, я не обнаружил никаких следов ограбления. Окно не было закрыто на шпингалет. Я открыл створку и выглянул в грязный задний дворик. Ничего и никого.

Что же делать? Люди видели, как мы шептались с ней на кушетке в заведении мадам де Либерте, и все поняли, что я намеревался провести эту ночь у нее. А теперь вдруг ее убили, но почему? Она лежала с закатившимися глазами и открытым ртом.

Уже слыша громкий стук тяжелых башмаков по лестнице, я заметил кое-что важное. Кончик ее пальца был испачкан в крови, похоже, она написала что-то собственной кровью на сосновых досках. Я склонил голову.

Там вырисовывалась латинская буква «G», именно с нее начинается моя фамилия.

— Месье, — донесся чей-то голос с лестничной клетки, — вы арестованы.

Обернувшись, я увидел двух жандармов, представителей полиции, учрежденной революционным комитетом в 1791 году. За ними маячил человек, и уверенное выражение его лица явно показывало, что он только получил подтверждение своим подозрениям.

— Да, это он, — с арабским акцентом произнес смуглый парень.

Я узнал в нем моего вчерашнего фонарщика.

* * *

Если террор и закончился, то французское революционное правосудие все равно предпочитало сначала послать человека на гильотину, а уж потом проводить расследование. Лучше было вовсе не попадать в тюрьму. Оставив в покое бедняжку Минетту, я бросился к окну ее комнаты и, вспрыгнув на подоконник, выскочил на грязный двор. Несмотря на утомительную и долгую ночь, я не потерял резвости.

— Стой, убийца!

Раздался выстрел пистолета, и что-то больно обожгло мне ухо.

Я перепрыгнул через штакетник, вспугнув петуха, подбиравшегося к собачьей миске, и, найдя проход на соседнюю улицу, бросился наутек. Вслед мне неслись сумбурные крики, трудно сказать, чего в них было больше — ярости, недоумения или призывов к действию. К счастью, в Париже проживает шестьсот тысяч горожан, и вскоре я уже смешался с толпой под навесами Центрального рынка, где влажная приземленность перезимовавших яблок, рыжей моркови и блестящих угрей помогла мне успокоиться после жуткого шока, вызванного безжалостно вспоротым телом. Увидев фуражки двух жандармов, проходивших по сырному ряду, я свернул в другую сторону.

Да, на мою голову свалились серьезные неприятности, и самое ужасное заключалось в том, что я совершенно не понимал, кто их мне подстроил. Я мог догадаться, почему обчистили мою комнату, но не представлял, зачем убили несчастную шлюху — ведь мне казалось, что она была в сговоре с ворами. Так за что же ее убили? У нее не было ни моих денег, ни медальона. И что подразумевала Минетта, написав кровью первую букву моей фамилии? Все это не только озадачивало, но и пугало меня.

Понятно, что американец в Париже особенно уязвим. Хотя, конечно, именно с помощью французов мы добились нашей независимости. И так же бесспорно, что великий Франклин, прославившийся остроумием за годы дипломатической службы во Франции, в таком множестве изображался на открытках, миниатюрах и чашках, что даже король, в редком приступе королевского остроумия, приказал изобразить такой портрет в ночном горшке для одной из его пылких поклонниц. И, безусловно, благодаря моей связи с этим ученым и дипломатом я приобрел нескольких друзей среди влиятельных французов. Но отношения между нашими странами ухудшились из-за того, что Франция начала посягать на нейтральные торговые суда Соединенных Штатов. Американские политики, приветствовавшие идеализм Французской революции, с отвращением восприняли террор. Если я и мог быть чем-то полезен в Париже, то только помощью в достижении взаимопонимания между нашими народами.

Впервые я очутился в этом городе четырнадцать лет назад девятнадцатилетним юнцом, приплыв на торговом судне; отец отправил меня в это путешествие, желая избавить ветреного сына (и его состояние) от увлечения Анабеллой Газвик и претензий ее честолюбивых родителей. Никто не знал наверняка, действительно ли Анабелла ждала ребенка, но теоретически такое было вероятно. Правда, такая невеста не устраивала мою семью. Сходное затруднительное положение, как говорили, привело когда-то молодого Бена Франклина из Бостона в Филадельфию, и мой батюшка сделал ставку на то, что этот теперь уже пожилой политик с сочувствием отнесется к моим сложностям. Помогло также и то, что Джосая Гейдж дослужился до чина майора в Континентальной армии и, что еще более важно, числился масоном третьей степени. Франклина, давнего члена франкмасонской ложи Филадельфии, избрали в 1777 году в парижскую ложу «Девяти муз», а уже в следующем году он содействовал приобщению к их великолепному собранию самого Вольтера. Успев побывать по торговым делам в Квебеке, я научился сносно говорить по-французски и был достаточно образован (почти два года проторчал в Гарварде, и мне изрядно надоели заплесневелые древние классики, свойственная ученым эгоцентричность и склонность размышлять над вопросами, не имеющими ответов), чтобы мой отец в 1784 году решился предложить меня в качестве помощника американскому послу. По правде говоря, семидесятивосьмилетний Франклин на закате жизни не нуждался в моих наивных советах, но ему хотелось оказать услугу брату масону. Как только я прибыл в Париж, этот старый политик проникся ко мне необычайной симпатией, несмотря на явный недостаток во мне служебного рвения. Он познакомил меня как с франкмасонством, так и с электричеством.

— В электричестве есть та самая таинственная сила, что дает жизнь вселенной, — поведал мне Франклин. — А франкмасонство дает свод правил разумного поведения и образа мыслей, следуя которым можно исцелить мир от многих пороков.

Согласно его объяснениям, свободное масонство появилось в Англии в начале нашего, восемнадцатого столетия, но члены гильдии масонов — каменщиков — издавна бродили по Европе и строили великие соборы. Они называли себя свободными каменщиками, потому что их ремесло позволяло им находить любую желаемую работу и требовать за ее выполнение приличную плату — немаловажная особенность в феодальном мире. Однако корни масонства уходят во времена крестовых походов и рыцарей-храмовников, их орден образовался на Храмовой горе Иерусалима, а впоследствии из их среды выросли влиятельные европейские банкиры и военачальники. Средневековые храмовники приобрели такую власть, что французский король приказал уничтожить их братство, а его рыцарей сжечь на кострах. И именно те немногие, кому удалось выжить, говорят, заложили основы нашего масонского ордена. Как представители многих обществ, масоны были горды собой, сознавая былые преследования.

— Но и замученные до смерти храмовники являются потомками еще более раннего общества, — говорил Франклин. — Родословная масонства восходит к магам древнего мира, к тем каменщикам и плотникам, которые возводили храм Соломона.

Масонскими символическими знаками являются фартук и мастерок каменщика, поскольку это братство высоко ценит логическую точность архитектурных конструкций. Хотя вступление в общество требует веры в некое высшее бытие, новое мировоззрение никому не навязывается, и в сущности братьям даже запрещено обсуждать на собраниях лож религиозные или политические вопросы. Это своего рода философская организация разумных научных исследований, основанная вольнодумцами в противовес давней религиозной вражде между католиками и протестантами. Однако масоны также используют древние мистические обряды и таинственные математические принципы. Они придают особое значение моральной честности и благотворительности, не позволяя догмам и суевериям заразить их разумное учение религиозным консерватизмом. Привилегированность масонского ордена порождает множество завистливых и даже невероятных слухов.

— А почему бы всем людям не вступить в ряды масонов? — спросил я Франклина.

— Слишком много людей с радостью променяли бы разумный мир на удобные суеверия, если бы это успокоило их страх, помогло завоевать положение в обществе и возвеличило над другими братьями, — пояснил мне наш американский философ. — Люди боятся думать. И увы, Итан, честность обычно становится пленницей тщеславия, а здравый смысл легко затмевается алчностью.

Ценя увлечения моего наставника, сам я не добился заметных успехов в масонской ложе. Их церемонии утомляли меня, а масонские обряды казались непостижимыми и бесконечными. Там произносилось много скучных речей, требовалось запоминать нудные ритуалы, надеясь на смутные обещания неких милостей, достижимых только после восхождения по длинной лестнице масонской иерархии. Короче говоря, масонство требовало от меня больше усилий, чем я хотел бы на него потратить. И на следующий год я, с некоторым облегчением покинув Франклина, уехал обратно в Соединенные Штаты, а его рекомендательное письмо и мои знания французского языка привлекли ко мне внимание одного молодого нью-йоркского торговца мехами по имени Джон Джекоб Астор.[12] Поскольку мне посоветовали держаться подальше от семьи Газвиков — Анабелла, учитывая интересное положение, спешно вышла замуж за одного серебряных дел мастера, — я ухватился за предложение поработать с этим торговцем мехами в Канаде. Отправившись с французскими коммивояжерами на Великие озера, я научился стрелять из ружья и охотиться и поначалу даже подумывал связать свое будущее с великим Западом. Но чем дальше мы отходили от цивилизации, тем больше я скучал по ней, причем не по цивилизованной Америке, а именно по Европе. Салун стал спасением от бескрайней дикости. Бен говорил, что Новый Свет вел нас к постижению простой правды, а Старый Свет — к полузабытой древней мудрости, только и ждущей своего очередного открытия. Он всю свою жизнь разрывался между ними, так же как и я.

В общем, я спустился по Миссисипи до Нового Орлеана. Подобный миниатюрному Парижу, приправленному острой американской экзотикой и новыми пороками, он стоял на перекрестке дорог, куда стекались африканцы, креолы, мексиканцы и индейцы чероки, а также шлюхи, работорговцы, американские спекулянты земельными участками и миссионерские священники. Его бурная жизнь пробудила во мне жажду возвращения к городскому комфорту. И я отправился в новое плавание к французским сахарным островам,[13] сладость которых зиждилась на принудительном рабском труде, и впервые осознал настоящий ужас жизненной несправедливости и реальной слепоты построенного на ней общества. Мировоззрение людей отличается не только тем, как человек позволяет себе обходиться с другими людьми, но и тем, как упорно он порой оправдывает свою жестокость.

Оттуда я переправился на «сахарном» корабле в Гавр, где и услышал о штурме Бастилии. Как разительно отличались революционные идеалы от тех ужасов, что мне только что довелось увидеть! Однако нарастающий хаос вынудил меня на несколько лет покинуть Францию, и я зарабатывал себе средства к существованию, служа торговым посредником между Лондоном, Америкой и Испанией. Мои цели были туманными, намерения — неопределенными. Я жил как неприкаянный бродяга.

Наконец, когда террор пошел на убыль, я вернулся в Париж, надеясь ухватить за хвост птицу удачи в его беспорядочном и взбудораженном обществе. В отличие от моей родины во Франции бурлила утонченная интеллектуальная жизнь. Весь Париж казался своеобразной лейденской банкой,[14] батареей, накапливающей зажигательную электрическую мощь. Вдруг именно здесь вновь откроется утерянная древняя мудрость, столь вожделенная для Франклина? К тому же парижские женщины обладали значительно большим обаянием, чем Анабелла Газвик. Если я задержусь здесь, то фортуна, возможно, сама найдет меня.

Но сейчас такой шанс появился у полиции.

Что же делать? Помню, Франклин писал о том, что масонство «побуждало даже заклятых врагов бросаться на помощь друг другу в самые отдаленные районы и в самых разнообразных ситуациях». Я по-прежнему лишь иногда заглядывал на масонские собрания. Во Франции насчитывалось тридцать пять тысяч членов в шестистах ложах, и влияние этой организации было так велико, что ее обвиняли как в разжигании революции, так и в тайном сговоре по ее срыву. Вашингтон, Лафайет, Бэкон и Казанова — все они принадлежали к масонам. Так же как и Жозеф Гийотен,[15] изобретший гильотину для облегчения страданий висельников. В моей стране это братство представляло собой своеобразный патриотический пантеон государственных деятелей: Хэнкок, Джеймс Мэдисон, Монро, даже Джон Пол Джонс и героический Пол Ревир,[16] в связи с чем некоторые полагали, что масонство зародилось именно в недрах американского народа. Я нуждался в совете и собирался обратиться к знакомым мне масонам, а вернее, к одному конкретному масону, журналисту Антуану Тальма, который, питая своеобразный интерес к Америке, весьма дружески встречал меня во время моих далеко не регулярных появлений в ложе.

— Ваши краснокожие индейцы — потомки ныне исчезнувших древних цивилизаций, которые обрели душевное равновесие, способное спасти наш современный мир. — Тальма обожал строить теории. — Если нам удастся доказать, что они происходят от утерянного колена Израилева или от троянских беглецов, то мы откроем путь к гармоничному миру.

Очевидно, он имел в виду какое-то особое индейское племя, поскольку встречаемые мной замерзшие и голодные индейцы бывали жестокими так же часто, как и безмятежно спокойными, но мне никогда не удавалось умерить пыл его умозрительных построений.

Холостяк, не разделявший моего интереса к женскому полу, Антуан был писателем и памфлетистом; он снимал комнату в районе Сорбонны. Я нашел его не за письменным столом, а в одном из новых кафе, торгующих мороженым, около моста Сен-Мишель, где он потягивал лимонад, которому приписывал целительные силы. У Тальма вечно что-то побаливало, и он постоянно экспериментировал с разными очистительными средствами и диетами в попытках поправить ускользающее здоровье. Он принадлежал к числу тех редких французов, которые, как я знал, не брезговали американской картошкой, хотя большинство парижан считали ее годной лишь на корм свиньям. В то же время он вечно сетовал на свою неполноценную жизнь и говорил, что обязательно стал бы искателем приключений — каковым он, кстати, считал меня, — если бы не боялся простудиться. (Я отчасти преувеличил собственные приключения и втайне радовался его лестному мнению.) Этот простодушный на вид юноша с неизменно взъерошенными волосами, несмотря на то что недавно коротко подстригся в соответствии с новой республиканской модой и даже приоделся в малиновую куртку с серебряными пуговицами, сердечно, как всегда, приветствовал меня. На его бледном лице с большим открытым лбом горели распахнутые восторженные глаза.

Тактично одобрив его последнее целительное средство, я заказал, однако, более губительный кофейный напиток и выпечку. Пристрастие к этому черному вареву периодически осуждалось правительством ради сокрытия того факта, что из-за войны поставки кофе резко сократились.

— Ты заплатишь за меня? — спросил я Антуана. — Я влип в чертовски неприятную ситуацию.

Он взглянул на меня повнимательнее.

— О господи, ты что, вывалялся в канаве?

Я не успел побриться и выглядел потрепанным и грязным, с воспаленными от бессонной ночи глазами.

— Нет, я выиграл в карты.

На столе перед Тальма валялось с полдюжины не выигравших лотерейных билетов. В игре ему не хватало моего везения, но Директория, нуждавшаяся в финансовой поддержке, возлагала большие надежды на подобных ему неунывающих оптимистов. Многочисленные зеркала в позолоченных рамах, украшавшие зал кафе, бесконечно отражали мою небритую физиономию, и у меня возникло такое ощущение, будто я вдруг стал центром всеобщего внимания.

— Мне необходимо найти честного адвоката.

— О, это так же легко, как найти порядочного депутата, мясника-вегетарианца или девственную проститутку, — ответил Тальма. — Если бы ты попробовал лимонад, то он прояснил бы твои туманные мысли.

— Я не шучу. Убили одну женщину, с которой я встречался. Жандармы пытались арестовать меня за это преступление.

Он приподнял брови, очевидно подозревая, что я морочу ему голову. В очередной раз жизнь подкинула мне сюрприз, о котором он со своей склонной к подслушиванию и подглядыванию натурой мог только мечтать. Заодно он раздумывал, естественно, не сможет ли продать эту историю в журналы.

— Но откуда они пронюхали о ее смерти?

— Их привел один свидетель, нанятый мной фонарщик. Я ни от кого не скрывал, что собирался навестить ту красотку, об этом знал даже граф Силано.

— Силано! Кто же поверит этому каналье?

— К примеру, жандарм, чья пуля просвистела мимо моего уха, вот кто. Антуан, я ни в чем не виноват. Я подумал, что она вступила в сговор с грабителями, но, когда вернулся спросить ее об этом, она уже была мертва.

— Постой. При чем тут грабители?

— Я столкнулся с ними в своей комнате, они перевернули там все вверх дном и оглушили меня. Вчера вечером я выиграл в карты кучу денег и один странный медальон, но…

— Будь добр, давай помедленнее. — Он похлопал себя по карманам в поисках клочка бумаги. — Что за медальон?

Я вытащил диск.

— Тебе не стоит писать об этом, дружище.

— Скажешь тоже, не писать! Ты бы еще предложил мне не дышать!

— Это лишь усложнит мое положение. Ты должен спасти меня тайно.

Он вздохнул.

— Но я мог бы разоблачить преступников.

Я положил медальон на мраморный столик и, заслонив его собственным телом от других клиентов, подвинул к моему визави.

— Послушай, я выиграл эту вещицу у одного солдата, заявившего, что ее сделали в Древнем Египте. Силано сразу заинтересовался. Он отчаянно торговался и даже хотел перекупить медальон у меня, но я не согласился. Непонятно только, как из-за такой ерунды можно пойти на убийство.

Тальма, прищурившись, осмотрел диск с обеих сторон и поиграл с подвесками.

— А что означают эти знаки?

Я впервые пригляделся к ним повнимательнее. О желобке посередине диска, словно отмечающем его диаметр, я уже упоминал. Верхняя половина окружности была пробуравлена отверстиями, казалось бы, в случайном порядке. В нижней половине имелись три ряда зигзагообразных линий, похожих на детский рисунок горной цепи. А под ними какие-то черточки образовывали маленький треугольник.

— Понятия не имею. Но это явно топорная работа.

Тальма развел подвески в стороны, получив перевернутую букву «V».

— А что ты скажешь на это?

Тут пояснений не требовалось. Теперь они образовывали масонский символический знак циркуля. По тайной символике ордена такой циркуль часто изображался в паре с плотницким угольником. А сами подвески, разведенные до предела, описывали окружность, в три раза большую, чем размер этого диска. Может, это какой-то математический инструмент?

— Я ничего в этом не понимаю, — признался я.

— А вот Силано, сведущий в еретических египетских обрядах, сразу им заинтересовался. Значит, эта вещица имеет какое-то отношение к тайным знаниям нашего ордена.

Как уже говорилось, зарождение масонских атрибутов произошло в глубокой древности. К ним относились обычные приспособления типа деревянного молотка, мастерка каменщика или верстака, но имелись и более экзотичные, к примеру, человеческий череп, колонны, пирамиды, мечи и звезды. Все они были символичны и определяли некий порядок бытия, который, на мой взгляд, никак не отражал повседневную жизнь. На каждой ступени иерархической лестницы масону открывалось значение новых таинственных символов. Неужели и этот медальон являлся прообразом нашего братства? Мы не решились обсуждать это в кафе, поскольку члены ложи приносят клятву о соблюдении секретности, что, естественно, придает нашей символике особую притягательность для непосвященных. Нас обвиняли во всех видах магии и тайных заговоров, хотя в основном мы лишь разгуливали в белых фартуках. Как заявил один остряк: «Даже если их секрет состоит в том, что у них нет никаких секретов, то все равно они достигли многого, умудрившись сохранить это в тайне».

— Да, вероятно, его сделали очень давно, — заметил я, вновь надев свой выигрыш на шею. — Проигравший его капитан утверждал, что эта вещица появилась в Италии благодаря Клеопатре и Цезарю, а потом попала в руки Калиостро, но этот вояка, видно, не слишком-то ценил ее, раз решился проиграть.

— Калиостро? И он говорил, что его привезли из Египта? Тогда понятно, почему Силано так заинтересовался!

— Вчера мне показалось, что его интерес был напускным. Я подумал даже, что он просто пытается набить цену. Но сейчас…

Тальма задумчиво помолчал.

— Возможно, все это лишь случайные совпадения. Карточная игра и два преступления.

— Если бы знать…

Он постучал пальцами по столу.

— Однако они могут быть и взаимосвязаны. Твой фонарщик привел полицейских, рассчитывая, что, обнаружив ограбление, ты потеряешь осторожность и тебя можно будет легко обвинить в ужасном убийстве. Попробуем представить себе их логику. Они надеялись просто украсть медальон. Но его не оказалось в твоей комнате. У Минетты они тоже его не нашли. Видимо, они слышали, что ты парень не робкого десятка. Но если повесить на воинственного иностранца обвинение в убийстве и произвести обыск…

Неужели Минетту убили лишь для того, чтобы подставить меня? Я совершенно запутался.

— Но почему кто-то так отчаянно хочет заполучить его?

Его глаза загорелись волнением.

— Потому что мы стоим на пороге великих событий. Потому что масонские тайные знания, которые ты непочтительно высмеиваешь, смогут наконец воздействовать на мировой порядок.

— Каких событий?

— У меня есть свои осведомители, дружище.

Он любил напустить на себя таинственность, изображая всем видом, что ему известны величайшие секреты, которые по тем или иным причинам никогда не появятся в печати.

— Так ты согласен, что меня подставили?

— Естественно. — Тальма серьезно взглянул на меня. — Ты обратился по адресу. Как журналист я ищу во всем правду и справедливость. Как друг считаю тебя невиновным. А как летописец великих событий обладаю важными связями.

— Но как мне доказать собственную невиновность?

— Тебе нужны свидетели. Согласится ли твоя домохозяйка дать тебе положительную рекомендацию?

— Сомневаюсь. Я задолжал ей с квартплатой.

— А твой фонарщик, сможем ли мы найти его?

— Найти?! Я предпочел бы держаться от него подальше!

— Логично. — Он задумчиво потягивал лимонад. — Тебе нужно укрытие и время для обдумывания всей ситуации. Наши масоны помогут тебе.

— Ты хочешь спрятать меня в одной из лож?

— Я хочу, чтобы ты оставался в безопасности до того, как я уточню, не сможет ли этот медальон подарить нам обоим исключительные возможности.

— Какие именно?

Он загадочно улыбнулся.

— Ходят слухи, всем слухам слухи… Твой медальон, быть может, появился гораздо более своевременно, чем ты думаешь. Мне необходимо переговорить с нужными людьми, учеными людьми.

— С учеными?

— С людьми, тесно связанными с возвышением молодого генерала Наполеона Бонапарта.

Глава 3

Химик Клод Луи Бертолле на пороге своего пятидесятилетия считался самым выдающимся учеником гильотинированного по приказу революционного трибунала Лавуазье. В отличие от своего учителя он снискал расположение революции, найдя природный минерал — калиевую селитру, крайне необходимую для изготовления черного пороха. Получив в итоге руководство новым Государственным институтом, наследником Королевской академии, он вместе со своим другом-математиком Гаспаром Монжем способствовал разграблению Италии. Именно эти ученые мужи посоветовали Бонапарту, какие шедевры типа «Джоконды» достойны быть собственностью Франции. Благодаря этому оба стали доверенными лицами, с которыми генерал регулярно делился тайными стратегическими планами. Их политическая целесообразность напомнила мне об одном астрономе, который, занимаясь исследованиями новой метрической системы, вынужден был сменить на триколор белые исследовательские флаги, наводящие на мысль о символике короля Луи. Ни одна из профессий не избежала влияния революции.

— Значит, месье Гейдж, вы не убийца? — спросил знаменитый химик с совершенно откровенной ухмылкой.

Высоколобый, с крупным носом, сурово поджатыми губами и печальными, полуприкрытыми тяжелыми веками глазами, внешне схожий со скучающим аристократом — владельцем сельского поместья, этот ученый относился к укреплению союза науки с правительством столь же подозрительно, как любящий отец — к поклонникам своей дочери.

— Да, могу поклясться в этом самим Богом, как и Великим магистром масонов или всеми химическими законами.

Его брови чуть приподнялись.

— Понятно, вы не уверены, чему или кому именно я предпочитаю поклоняться.

— Я лишь пытаюсь показать вам, доктор Бертолле, свою искренность. По моим подозрениям, убийцей мог быть один армейский капитан или граф Силано, который сразу заинтересовался выигранным мной медальоном.

— Смертельный интерес…

— Я понимаю, это звучит странно.

— И та девица написала букву вашей фамилии, а не их.

— Да, только если именно она написала ее.

— Полиция сообщила, что ширина этого последнего каллиграфического опыта совпадает с шириной ее пальца.

— Но я провел с ней прекрасную ночь и, уходя, оставил деньги. У меня не было никаких мотивов убивать ее, так же как у нее — обвинять меня. Ведь я-то знал, где находится медальон.

— Хм, да. — Он вытащил очки. — Позвольте-ка взглянуть на него.

Мы разглядывали мой выигрыш, а Тальма наблюдал за нами, комкая носовой платок, словно опасался, что у него появятся причины для неуместного чиханья. Подобно Силано и нам с Тальма, Бертолле долго вертел вещицу в руках и наконец откинулся на спинку кресла.

— За исключением жалкого куска золота, я не вижу ничего такого, из-за чего мог начаться весь этот ажиотаж.

— Как и я.

— На вашем медальоне нет никакого таинственного кода, никакой карты или символического изображения бога, да и на вид — ничего особенного. Мне с трудом верится, что Клеопатра могла носить его на шее.

— Капитан просто упомянул, что он принадлежал ей. Как царице…

— В ее сокровищнице, если верить всем байкам, такое же бесконечное множество украшений, как обломков креста или сосудов с кровью, принадлежавших Иисусу. — Ученый неодобрительно покачал головой. — Естественно, легче всего объявить раритетом грубую поделку, чтобы продать ее как можно дороже.

Мы сидели в полуподвальном помещении цокольного этажа особняка Ле Кока, используемом ветвью Восточной ложи масонов в связи с тем, что его пространственное расположение проходило по оси восток-запад. На стоявшем между двух колонн столе лежала закрытая книга. Скамьи терялись во мраке под арочными сводами. В тусклом свете восковых свечей поблескивали не поддающиеся расшифровке египетские иероглифы и библейские сцены возведения храма Соломонова. На одной из полок покоился череп, напоминая нам о краткости бытия, но ничего не добавляя к нашему обсуждению.

— И ты готов поручиться, что он невиновен? — спросил химик моего масонского друга.

— Этот американец, как и вы, доктор, связан с научным миром, — сказал Тальма. — Он учился у великого Франклина и сам занимается исследованием электричества.

— Да-да, электричество. Удары молний, взлетающие светящиеся змейки и искры для развлечения салонной публики. Скажите-ка мне, Гейдж, что есть электричество?

— В общем… — Мне не хотелось хвастаться собственными познаниями перед знаменитым ученым. — Доктор Франклин полагал, что это есть проявление основополагающей силы, оживляющей вселенную. Но каково оно на самом деле, никому не ведомо. Мы можем воспроизвести его поворотом рукоятки или запасти его в особой банке, поэтому нам известно, что оно существует. Но кто знает, какова его природа…

— Совершенно верно. — Химик задумался, продолжая вертеть медальон в руках. — И однако можно предположить, что в древности люди понимали больше нашего. Что, если они управляли силами, недоступными современному человеку?

— То есть узнали, какова природа электричества?

— Ну, они же знали, например, как возводить удивительные, грандиозные памятники, разве вы не согласны?

— Как интересно, что Итан обрел этот медальон и пришел к нам именно в такое удачное время, — добавил Тальма.

— Наука, однако, не верит в совпадения, — ответил ему Бертолле.

— Что за удачное время? — удивился я.

— Как бы то ни было, нужно признать наличие определенного стечения обстоятельств, — заявил химик.

— О каких обстоятельствах речь?

У меня появилась надежда.

— О спасении от гильотины посредством вступления в армию, — объяснил Бертолле.

— Что?!

— И одновременно вы сможете приобщиться к науке.

— И к масонству, — подхватил Тальма.

— Вы с ума сошли? Какая армия?

— Французская армия, — пояснил химик. — Послушайте-ка меня, Гейдж, можете ли вы, как масон и ученый человек, дать клятву хранить один секрет?

— Но я не хочу быть солдатом!

— Никто вас и не заставляет. Так вы клянетесь?

Тальма напряженно смотрел на меня, прижимая платок ко рту. Подавив тревогу, я кивнул.

— Конечно клянусь.

— Бонапарт уже покинул побережье Ла-Манша и готовится к новой экспедиции. Даже его ближайшие соратники не знают о ее назначении, но некоторым ученым оно известно. Впервые со времен Александра Великого завоеватель приглашает ученых сопровождать его войска в походе ради научных исследований и путевых записей. Такое рискованное предприятие соперничает с экспедициями Кука и Бугенвиля. Тальма предложил, чтобы вы с ним также отправились в эту экспедицию, он — в качестве журналиста, а вы — как специалист по электричеству и древним тайнам, связанным с вашим медальоном. Нельзя исключить того, что вещица эта может оказаться ценной путеводной нитью. Вы поможете нам в разных исследованиях, а ко времени вашего возвращения все уже и думать забудут о смерти несчастной шлюхи.

— И в какие же края направится экспедиция?

Я скептически относился к Александру, который, может, и наворотил великих дел, да умер, не дожив даже до моих тридцати четырех лет, что отнюдь не побуждало следовать его примеру.

— А куда бы вы думали? — раздраженно бросил Бертолле. — В Египет! Мы хотим не только захватить ключевые торговые пути, но и помочь нашим союзникам победить англичан в Индии. Нам представится возможность исследовать истоки исторических времен. Там могут обнаружиться весьма полезные, неизвестные нам знания. Разве вы не согласны, что лучше уж нам, ученым, приобщиться к этим тайнам, чем еретикам из ложи египетского обряда?

— В Египте?

Клянусь духом Франклина, что там может быть интересного? Редкий европеец побывал в тех краях, окутанных некими тайнами магрибского двора. У меня имелись смутные представления о каких-то пустынях, пирамидах и языческом фанатизме.

— По большому счету вас не назовешь ни ученым, ни масоном, — внес поправку Бертолле. — Но как американец и потомок первых переселенцев вы способны внести свой оригинальный вклад в общее дело. Ваш медальон также может принести удачу. Раз Силано им так заинтересовался, то он, очевидно, имеет важное значение.

Я почти не слушал его после первой поправки.

— Почему это меня не назовешь ни ученым, ни масоном? — возмутился я, хотя втайне был согласен с его мнением.

— Брось, Итан, — сказал Тальма. — Бертолле имеет в виду, что ты пока не совершил никаких открытий.

— Я имею в виду, месье Гейдж, что ваши невысокие достижения в возрасте тридцати трех лет заставляют усомниться в ваших способностях, а ваши скромные амбиции — в наличии усердия. Вы не выступали с докладами на академических собраниях, не продвинулись в масонской иерархии, не накопили состояния, не обзавелись ни семьей, ни собственным домом и не написали выдающихся трудов. Честно говоря, я скептически отнесся к вашей кандидатуре, когда Антуан предложил ее. Но он полагает, что у вас есть потенциальные возможности, и вдобавок мы, рационалисты, отрицательно относимся к мистическим последователям Калиостро. Мне не хочется, чтобы гильотина укоротила вас на голову, позволив этому медальону соскользнуть с вашей шеи. Я с большим уважением отношусь к Франклину и надеюсь, что когда-нибудь вы станете достойным своего учителя. Подведем итоги. Вы можете искать правосудия в здешних революционных судах, пытаясь доказать свою невиновность. Или можете отправиться с нами.

Тальма сжал мое плечо.

— Выбирай Египет, Итан! Подумай хорошенько!

Это же совершенно перевернет мою жизнь, но, с другой стороны, что в ней, собственно, еще не перевернуто? Бертолле до обидного точно оценил мою никчемную жизнь, хотя я все-таки еще гордился своими путешествиями. Мало кому довелось побывать в глубинах Северной Америки… или, надо признать, так мало вынести из этих глубин.

— А разве Египет еще никем не завоеван?

Бертолле махнул рукой.

— Он номинально входит в состав Оттоманской империи, но реально там властвует предательское племя воинов-рабов, так называемых мамелюков. Они не только перестали платить дань Стамбулу, но и начали жестоко притеснять египетский народ. Причем по своему происхождению они не принадлежат ни к туркам, ни к египтянам! Наша миссия, месье Гейдж, — дать египтянам свободу, а не завоевать их.

— И нам не придется сражаться?

— Бонапарт уверяет, что мы покорим Египет парой пушечных выстрелов.

Самоуверенное утверждение. Наполеон либо проницательный корыстолюбец, либо абсолютный слепец.

— А что вы думаете об этом самом Бонапарте?

— Мы все слышали о его первых славных победах, но в Париже он провел так мало времени, что его здесь не успели толком узнать. Поговаривали, что он был своего рода удачно продвинувшимся наглым карьеристом.

— Я еще не встречал столь деятельного человека, его ждет либо грандиозный успех, либо сокрушительный провал, — высказался Тальма.

— Или и то и другое, как зачастую бывает у людей с большими амбициями, — уточнил Бертолле. — Нельзя отрицать его великолепных способностей, но величие достигается рассудительностью.

— Мне придется бросить все торговые и дипломатические дела, — заметил я. — И пуститься в бега, словно я виновен в убийстве. Неужели полиции так трудно найти графа Силано и того проигравшегося капитана? Свели бы нас всех вместе и выяснили правду.

Бертолле отвел глаза. Тальма вздохнул.

— Силано испарился. Прошел слух, что он находится под покровительством министерства иностранных дел, — сказал мой друг. — А твоего капитана, замученного пытками и задушенного, позавчера выловили из Сены. Естественно, учитывая ваше знакомство и твое исчезновение, ты стал главным подозреваемым.

Я стиснул зубы.

— Самое безопасное теперь для вас, месье Гейдж, — затеряться в рядах армии.

* * *

Раз уж я собрался участвовать в военной экспедиции, то разумно было захватить с собой оружие. Драгоценная длинноствольная винтовка, приобретенная во время работы в меховом предприятии, все еще лежала в стенном тайнике моей комнаты. Ее сделали в Пенсильвании ланкастерские мастера, и хотя кленовая ружейная ложа уже покрылась зарубками и потемнела от частого употребления, отличная меткость этого огнестрельного оружия оставалась неизменной, позволив мне пару раз продемонстрировать ее здесь, в Париже, на Марсовом поле. Не менее важно, что изгиб его ложа был по-женски изящен, а филигранная выделка металлических частей так же радовала взгляд, как пухлый кошелек. Это было не просто оружие, а надежный спутник, безропотный и покладистый, с синеватым металлическим оттенком, благоухающий пороховой пылью и льняным смазочным маслом. Благодаря маленькому калибру высокая начальная скорость пули обеспечивала ему лучшую смертоносную силу по сравнению с громоздким мушкетом. Разумеется, неудобно было то, что при стрельбе ружье приходилось держать у подбородка. Перезарядка винтовки занимала слишком много времени для огнестрельных залпов, используемых в европейских сражениях, и для штыковой атаки она тоже не была приспособлена. Однако нам, американцам, казалась чуждой сама идея одновременной стрельбы выстроившихся в шеренгу солдат. Огромным недостатком любого ружья была необходимость перезаряжать его после выстрела, а весомым преимуществом прицельной винтовки была возможность точно попасть в цель с одного выстрела. В общем, на мой взгляд, вызволить из тайника мое огнестрельное оружие было делом первостепенной важности.

— Но с твоей комнаты полиция уж точно не спускает глаз! — возразил Тальма, узнав о моем намерении.

— Прошло уже два дня. Жандармам платят меньше, чем привратникам, и развращены они так же, как судьи. По-моему, невероятно, чтобы они до сих пор следили за моей квартирой. Мы отправимся туда под прикрытием темноты, подкупим одного соседа и вскроем мой тайник из его комнаты.

— Но я уже взял билеты на тулонский дилижанс, мы должны выехать в полночь!

— С твоей помощью мы управимся гораздо раньше.

Я полагал, что из осторожности лучше проникнуть в дом испытанным способом — через окно на заднем дворе. Даже если полицейские удалились, мадам Дюррел наверняка еще начеку, а я в ближайшее время никак не мог отдать долги за квартиру и оплатить ремонт. И вот вечером Тальма неохотно помог мне подняться по водосточной трубе, и я заглянул в свою комнату. Там ничего не изменилось: перина вспорота, перья покрывали пол, точно снежные хлопья. На двери, однако, поблескивала новая задвижка, замок явно сменили. Моя домохозяйка попыталась сделать все возможное, чтобы я расплатился с долгами, перед тем как забрать вещички. Учитывая, что ее квартира находилась прямо под моей комнатой, я решил пойти окольным путем.

— Веди наблюдение, — шепнул я своему спутнику.

— Давай скорее! Я видел жандарма в конце улицы!

— Не волнуйся, я проскользну тихой мышкой и мигом вернусь.

Зная, что мой сосед, библиотекарь Шабон, каждый вечер отправляется наставлять детей на путь истинный в свете новых веяний, я тихонько влез на подоконник его комнаты. Он уже ушел, мой расчет оправдался. По правде говоря, я и не надеялся, что мне удастся подкупить такого строгого, а скорее до занудности правильного человека, а рассчитывал именно на его отсутствие. Отломав планку рамы, я открыл его окно. Он, конечно, встревожится, обнаружив дыру в стене комнаты, но я, в конце концов, теперь стараюсь ради блага Франции.

Его жилище пропахло книжной пылью и трубочным табаком. Подойдя к смежной с моей комнатой стене, я определил место тайника и, отодвинув тяжелый сундук, оторвал томагавком стенную панель. Можно даже не объяснять, что этот топорик мог служить и клином, и рычагом. К сожалению, пришлось слегка повредить саму панель, но я же все-таки не плотник. Шума я произвел немного больше обещанного, но если все сделать быстро, то это не важно. Я увидел мою роговую пороховницу и приклад ружья.

Тут щелкнул замок и послышался звук шагов. Кто-то явился на шум! Быстро закинув за плечо пороховницу, я схватил винтовку и начал осторожно протаскивать ее через неудобное отверстие.

Я уже почти справился со своей задачей, когда с другой стороны кто-то вдруг схватился за ружейный ствол.

Прищурившись, я попытался разглядеть своего застенного противника. В дыре передо мной маячило лицо мадам Дюррел, ее рыжая шевелюра была словно наэлектризована, а грубо накрашенные губы изогнулись в торжествующей ухмылке.

— Вы думаете, я не знаю ваших уловок? Вы должны мне две сотни франков!

— Я их заработаю в походе, — хрипло прошептал я. — Пожалуйста, отпустите ружье, мадам, тогда я смогу вернуть все долги.

— Как же это, интересно, — очередным убийством? Платите немедленно, или я позову полицию!

— Я никого не убивал, но мне нужно время, чтобы привести в порядок мои дела.

— Начиная с арендной платы!

— Осторожней, мне не хотелось бы ранить вас. Винтовка заряжена.

Такой хитростью я не раз пользовался, занимаясь пушным промыслом.

— Уж не думаете ли вы, что меня легко испугать? Ружье останется у меня в качестве залога!

Я с силой дернул приклад на себя, но хозяйка яростно тянула ствол в свою сторону.

— Хватайте его, он явился за своими пожитками! — заорала она.

Ее цепкая хватка не уступала сцепившему челюсти терьеру.

В отчаянии я резко изменил тактику и, вламываясь в свою комнату, оторвал еще несколько досок от стенной панели. Вместе с ружьем, щепками и облаком пыли я рухнул на домохозяйку.

— Извините. Мне хотелось удалиться без шума и пыли.

— На помощь! Насилуют!

Я поплелся к окну, волоча за собой вцепившуюся в мою ногу мадам Дюррел.

— Ах, негодяй, по тебе уже плачет гильотина!

Я выглянул из окна. Тальма исчез из темноватого двора. Вместо него там маячил жандарм, удивленно таращивший на меня глаза. Проклятье! Полицейские не проявили и половины такой прыти, когда я однажды пожаловался им на карманника.

Мадам Дюррел, несмотря на изрядную недостачу передних зубов, упорно пыталась выгрызть на моей лодыжке резной орнамент, пока я рвался в сторону двери. Она оказалась запертой, а ключи, несомненно, покоились в хозяйкином кармане, но сейчас у меня не было времени на церемонии. Сорвав крышку с пороховницы, я подсыпал пороху на полку ружейного замка, прицелился и выстрелил.

Отзвуком выстрелу послужил прозвучавший сзади вопль, но по крайней мере домохозяйка выпустила мою ногу, когда замок разлетелся вдребезги. Пинком распахнув дверь, я выскочил в коридор. Прикрытый капюшоном и вооруженный змееголовой палкой человек загородил мне путь к лестнице; судя по взгляду, выстрел изрядно напугал его. Знакомый фонарщик! На лестничной клетке еще витал пороховой дым.

Послышался щелчок, и змеиная головка выпустила острое металлическое жало.

— Отдай его, и я позволю тебе уйти, — прошептал лжефонарщик.

Я задумчиво помедлил, жалея, что ружье уже разряжено. А мой противник производил впечатление искусного копейщика.

Вдруг что-то вылетело из темноты и, ударив фонарщика по голове, вывело его из равновесия. Тогда я предпринял стремительную атаку, выставив вперед дуло, словно штык, и сильным ударом в грудь временно лишил его дыхания. Не удержавшись на ногах, он упал и покатился вниз по ступенькам. Последовав за ним, я перепрыгнул через распростертое тело и, выскочив из дома, налетел на Тальма.

— Ты совсем сбрендил? — прошипел мой друг. — Полиция несется сюда со всех сторон!

— Но я забрал его, — с усмешкой ответил я. — Чем это, черт возьми, ты в него пульнул?

— Картофелиной.

— Отлично, хоть на что-то сгодилась.

— Держите их! — вопила мадам Дюррел, высунувшись в выходившее на улицу окно. — Он пытался овладеть мной!

Тальма глянул на нее.

— Надеюсь, твое ружье стоит такой нервотрепки.

Мы побежали по улице. Вдали появился очередной жандарм, и Тальма втолкнул меня в дверь какой-то гостиницы.

— Здесь у нас тоже свои люди, — прошептал он. — Я догадывался, что нам может понадобиться укрытие.

Ворвавшись внутрь, мы увлекли хозяина вглубь зала. После обмена быстрыми масонскими рукопожатиями Тальма кивнул на подвальную дверь.

— Нам поручено срочное и важное дело, брат.

— А он тоже франкмасон? — показав на меня, поинтересовался владелец гостиницы.

— Он проходит испытание.

Хозяин сопроводил нас вниз и запер дверь. Мы немного постояли под сводами подвала, переводя дух.

— А из подвала есть второй выход? — поинтересовался Тальма.

— Вон за теми бочками с вином есть решетка. Отверстие достаточно большое, вы сможете пролезть в него и спуститься в канализационные трубы. Во времена террора кое-кому из масонов удалось спастись этим путем.

Мой приятель скривился, но не спасовал.

— В какой стороне у нас кожаный рынок?

— Направо, по-моему. — Он остановил нас взмахом руки. — Погодите, вам понадобится вот это.

Он зажег фонарь.

— Спасибо, друг.

Мы быстро пронеслись мимо его бочек, отставили в сторону решетку и футов тридцать проехали вниз по скользкому туннелю, пока не приземлились в начале большого коллектора. Высокий каменный свод подземного зала терялся во мраке, тусклый свет нашего фонаря выхватил из темноты разбегающихся крыс. Под ногами текла холодная и зловонная вода. Где-то в вышине лязгнула закрывшаяся за нами решетка.

Я окинул взглядом свой покрытый липкой грязью зеленый сюртук, единственную оставшуюся у меня приличную вещь.

— Я восхищен, Тальма, с какой силой духа ты ринулся в эти сточные трубы.

— Уж лучше канализация и Египет, чем парижская тюрьма. А знаешь, Итан, всякий раз, как встречаюсь с тобой, мы обязательно влипаем в какие-то переделки.

— С ними интереснее жить, тебе не кажется?

— Если мне суждено умереть от скоротечной чахотки, то моим последним воспоминанием будет вопль твоей разъяренной домохозяйки.

— Тогда лучше поживи еще. — Я глянул в правый коридор. — А зачем тебе понадобилось спрашивать про кожаный рынок? Мне казалось, что наша станция около Люксембургского дворца.

— Так и есть. Но если полиция прихватит нашего благодетеля, то он направит их в противоположную сторону. — Антуан махнул рукой. — А мы пойдем налево.

* * *

Мы добрались до места, но видок у нас был еще тот: изрядно вымокшая и грязная парочка без всякого багажа, не считая винтовки и томагавка. Мы вымылись, как могли, у фонтана, и все-таки мой дорожный сюртук остался безнадежно испачканным.

— Так много развелось грязи на улицах, — нескладно соврал Тальма почтальону.

Нашу репутацию не повысило и то, что мой друг прикупил самые дешевые билеты, и в результате его экономии нам предстояло трястись в пыли на задней открытой скамье, за стеной почтовой кареты.

— Это избавит нас от досужего любопытства, — оправдывался он.

Учитывая, что у меня украли почти все деньги, я едва ли мог выражать недовольство.

Нам оставалось только надеяться, что эта крепкая колымага успеет уехать довольно далеко от Парижа, прежде чем полиция начнет разыскивать нас на станциях, поскольку наш странный отъезд явно не прошел незамеченным. Достигнув Тулона, где готовился к походу флот Бонапарта, мы окажемся в безопасности: у меня имелось при себе рекомендательное письмо от Бертолле. Для подстраховки я придумал себе имя Грегуар, а акцент решил объяснить тем, что родился во французской Канаде.

Тальма отослал сюда свой саквояж еще до того, как отправился со мной вызволять винтовку, и я позаимствовал у него чистую рубашку, перед тем как оттащить его в багажный отсек на крыше кареты. Винтовку мне пришлось засунуть в его сумку, и лишь томагавк избавлял меня от ощущения полной беззащитности.

— Спасибо, что захватил лишнюю одежду, — сказал я.

— Я отлично экипировался, — похвастался мой спутник. — Припас большой запас легкой хлопчатобумажной одежды, чтобы не изнывать от жары в той пустыне, научные трактаты о месте нашего назначения, несколько переплетенных в кожу блокнотов и целый пенал новых перьев. А мою аптечку мы пополним снадобьями из египетских мумий.

— Неужели ты будешь потворствовать такому шарлатанству?

Раскрошенный прах мертвецов стал популярным лекарством в Европе, но идея продажи склянок, содержимое которых сильно смахивало на обычную землю, вдохновила всевозможных мошенников.

— Конечно, во Франции продают весьма сомнительные лекарства, потому-то я и хочу самолично раздобыть мумию. Восстановив здоровье, мы сможем продать остатки.

— Бокал вина принесет больше пользы, причем без всяких хлопот.

— Вот уж нет, дружище, алкоголь как раз может оказать губительное воздействие.

Его отвращение к вину было столь же странным для француза, как и любовь к картошке.

— Значит, ты предпочитаешь питаться мертвецами.

— Мертвецами, подготовленными к вечной жизни. В их останках сохранились древние живительные эликсиры.

— Тогда почему же они умерли?

— А умерли ли они? Или достигли особого вида бессмертия?

И с такими вот рассуждениями мы отъехали от станции. Среди наших попутчиков в почтовом дилижансе оказались шляпный мастер, виноторговец, такелажник из Тулона и таможенный чиновник, который, похоже, вознамерился проспать до границы Франции. Я надеялся, что у нас будет и пара попутчиц, но тут меня постигло полное разочарование. Мы быстро катили по мощеным широким дорогам Франции, но поездка была утомительной и скучной, как любое путешествие. Остаток ночи мы в основном проспали, а день тянулся в традиционном отупляющем распорядке коротких остановок для смены лошадей, закупок заурядной провизии и посещения сельских уборных. Время от времени я поглядывал на дорогу, но не заметил никакого преследования. В дремотном забытьи мне привиделась мадам Дюррел, грозно требующая вернуть долги.

Довольно скоро скука нас совсем одолела, и Тальма начал развивать свои бесконечные теории о тайных заговорах и мистицизме.

— На нас с тобой, Итан, возложена миссия исторической важности, — заявил он мне, когда наша карета уже громыхала по дорогам в долине Роны.

— А я думал, мы просто сбегаем от неприятностей.

— Все не так просто, мы с тобой обладаем очень ценными качествами, без которых не сможет обойтись эта экспедиция. Мы понимаем ограниченность научных знаний. Бертолле разумный человек, но он мыслит сухими химическими формулами. А франкмасоны, при всем уважении к науке, знают сокровенные ответы на величайшие тайны, хранящиеся в храмах Востока. Как творческая личность я понимаю, что мое предназначение — обнаружить то, что не способна обнаружить наука.

Я скептически глянул на него. К этому моменту он, жалуясь на желудочные колики, уже успел проглотить три дозы очистительных средств, дабы избежать последствий нашего пребывания в канализационных трубах, кроме того, было заметно, что нога его уже бессильно обмякла, явно полностью онемев. Он принарядился в дорожную куртку нежно-лилового цвета, в военном походе уместного не более, чем домашние тапочки. И такой человек решился отправиться на штурм мусульманской твердыни?

— Антуан, нам даже неизвестны названия болезней, существующих на Востоке. Как ты вообще отважился поехать?

— Нас ждут там великолепные сады и дворцы, минареты и гаремы. Мы увидим земной рай, друг мой, хранилище мудрости фараонов.

— Ага, и прах их мумий.

— Напрасно иронизируешь. Мне рассказывали о чудотворных исцелениях.

— Честно говоря, все ваши масонские разговоры о тайных знаниях Востока на самом деле кажутся мне полной чепухой, — сказал я, поменяв положение, чтобы вытянуть ноги. — Что можно узнать, посетив старые развалины?

— А все потому, что ты вечно зевал на наших собраниях, — назидательно произнес Тальма. — Изначально масоны владели первоосновными знаниями искусных каменщиков, сооружавших пирамиды и величественные соборы. И нас с ними объединяет именно уважение к знаниям, но в отличие от них мы готовы заново открыть тайные науки, затерянные в глубокой древности. Древние маги обладали способностями, которые нам и не снились. Хирама-Авия, великого мастера, строившего храм Соломона, убили завистливые соперники, и восстал он из мертвых благодаря самому Мастеру Масону.

Ритуалы посвящения, в которых масоны упорно разыгрывали эпизоды этой сказочной истории, казались мне глупыми. По одной версии эта история предполагала воскрешение, а по другой — просто восстановление тела после подлого убийства, но ни один из вариантов, насколько я понимал, не имел никакой реальной основы.

— Тальма, ты же не хочешь сказать, что действительно веришь во все это.

— Ты пока только готовишься к посвящению. А нам при подъеме на каждую следующую ступень открываются новые удивительные понятия. В древних памятниках хранится множество тайных знаний, и редкие мудрецы, осмеливающиеся вновь открыть их, становятся величайшими учителями человечества. Иисус, Мухаммед, Будда, Платон, Пифагор — все они приобщились к тайным, давно утраченным знаниям великой эпохи Египта, к мудрости той древней цивилизации, что возвела грандиозные памятники, загадки построения которых не смогли разгадать до сих пор. Избранные человеческие сообщества: мы, свободные масоны, а также храмовники, иллюминаты, последователи «Розы и Креста», люцифериане — все стремились вновь овладеть этими знаниями.

— Верно, но эти избранники зачастую расходятся во взглядах, как, например, господствующее направление масонства с ложей египетского обряда. Люцифериане, насколько я понимаю, придают Сатане статус Бога.

— Не Сатане, а Люциферу. Искренне веря в двойственность добра и зла, они полагают, что богам присуща двойственная природа. И вообще, я же не сравниваю эти общества. Лишь говорю, что утраченные знания прошлых времен столь же важны, как и будущие научные открытия. Сам Пифагор провел в обучении у жрецов Мемфиса восемнадцать лет. А где пропадал примерно столько же лет Иисус, о том Евангелие умалчивает. Некоторые утверждают, что он также учился в Египте. Где-то там сокрыта та самая сила, что способна переделать мир, восстановить гармонию и вернуть золотой век, вот почему девиз нашего общества гласит: «От хаоса к порядку». Ученые, подобные Бертолле, изучают горы и реки. Они зачарованы тайнами естественного мира. Но мы с тобой, Гейдж, чувствуем, что под его внешней оболочкой скрывается нечто сверхъестественное. Электрическая сила, к примеру. Мы же не видим ее, а она существует! Мы понимаем, что мир, познаваемый с помощью чувств, является лишь своеобразной вуалью. Египтяне тоже это понимали. Если мы сумеем прочесть их иероглифы, то станем вершителями судеб!

Как у всех сочинителей, у моего друга было пылкое воображение, побеждающее всякий здравый смысл.

— Электричество, Антуан, по сути своей — явление природы, естественная сила. Оно проявляется в виде молнии на небесах и в виде электрического разряда на представлениях в салонах. Ты рассуждаешь, как шарлатан Калиостро.

— Он был опасным человеком, стремившимся использовать египетские обряды для дурных целей, но не шарлатан.

— Однако его поймали на мошенничестве, когда он показывал алхимические чудеса в Польше.

— Его окружали завистники! По свидетельству очевидцев, он исцелял больных людей, от которых уже отказались обычные врачи. Он общался с особами королевской крови. Возможно, он прожил много столетий, подобно Сен-Жермену, который в действительности был князем Трансильвании и лично знал Клеопатру и Иисуса. Калиостро учился у этого князя. Его…

— …высмеивали и травили, а потом он умер в тюрьме, преданный собственной женой, самой роскошной куртизанкой Европы. Ты же сам говорил, что его египетский обряд — это просто оккультная чепуха. Какие есть доказательства тому, что кто-то из этих самозваных магов прожил хотя бы несколько столетий? Послушай, я не сомневаюсь, что в мусульманских странах можно узнать много интересного, но меня подрядили в эту экспедицию для научных, а не для священных или магических исследований. Ваша же собственная революция отвергла религию и мистицизм.

— Так именно поэтому в наши дни и проявился небывалый интерес ко всему мистическому! Разум уничтожает мир чудес. А религиозные гонения породили жажду духовности.

— Не думаешь же ты, что целью Бонапарта…

— Тише! — Тальма кивнул на стенку кареты. — Не забывай о клятве.

Ах да. Предводителя и место назначения нашей экспедиции полагалось держать в строгой тайне, хотя любой разгадал бы ее, послушав наш разговор. Я покорно кивнул, понимая при этом, что благодаря нашим изолированным местам и громыханию колес остальные пассажиры вряд ли что-то слышали.

— Неужели ты подразумеваешь, что эти тайные знания и являются нашей главной целью? — спросил я, понизив голос.

— Я подразумеваю, что наша экспедиция преследует множество целей.

Откинувшись назад, я уныло взирал на угрюмый холмистый пейзаж, ощетинившийся пнями срубленных деревьев, предназначенных для утоления ненасытной потребности новых фабрик в древесине. Казалось, что даже леса рекрутировали для порожденных революцией военных и торговых предприятий. И пока предприниматели богатели, сельская местность опустошалась, а города окутывались зловонным смогом. Если магия древних не портила природу, то их могущество действительно было велико.

— Кроме того, искомые знания и образуют науку, — продолжил Тальма. — Платона они привели к созданию философии. Пифагор создал геометрию. Моисей и Солон преуспели в законоведении. Все это разные стороны Истины. Говорят, что именно последний исконный фараон и маг Нектанебо возлег на ложе любви с Олимпиадой и зачал Александра Великого.

— Я уже говорил тебе, что не хочу соперничать с человеком, не дожившим до тридцати трех лет.

— В Тулоне ты познакомишься с новым Александром.

А возможно, Бонапарт просто стал сиюминутным героем, на мгновение вырвавшимся из тьмы безвестности. Надо бы успеть вытянуть из него помилование за не совершенные мной преступления, использовав все доступное мне обаяние.

Оставив позади разоренные сельские угодья, мы въехали в обширное поместье с лугами и парковыми ансамблями, еще хранившими следы аристократического благолепия. Директория явно конфисковала его у кого-нибудь из титулованных особ или именитых церковников. Теперь здесь обосновались крестьяне, браконьеры и фермеры, между деревьями просматривались бедные лачуги, окутанные дымом костров. Близился вечер, и я надеялся, что скоро мы прибудем в гостиницу. От долгой тряски у меня уже болело все тело.

Внезапно я услышал крик нашего возницы, сменившийся треском и грохотом тяжелого падения. Мы резко остановились. На дороге перед каретой лежало дерево, и лошади испуганно ржали и топтались на месте. Похоже, тут потрудились особые дровосеки. Из леса появились темные фигуры. Их ружья нацелились на кучера и его сидящего выше помощника.

— Разбойники! — крикнул я, нащупывая спрятанный под сюртуком томагавк. Давненько не упражняясь в метании этого топорика, я осознал, что все-таки смогу попасть в цель шагов с тридцати. — Скорей! К оружию! Может, сумеем справиться с ними!

Но когда я выскочил из кареты, меня встретил сонный таможенник. Вдруг ставший весьма бодрым, он проворно спрыгнул на землю и приставил к моей груди дуло пистолета. Отверстие ствола казалось ужасающе огромным.

— Bonjour,[17] месье Гейдж, — обратился ко мне притворщик. — Будьте любезны, бросьте-ка на землю ваше дикарское оружие. Я должен доставить обратно в Париж либо вас, либо вашу побрякушку.

Глава 4

Грабители, зачастую оказывающиеся в революционной Франции полицейскими агентами, выстроили нас в шеренгу, как учеников на школьном дворе, и начали изымать ценные вещи. Учитывая мнимого таможенника, в банде насчитывалось шесть человек, и когда я разглядел в сумерках их физиономии, то слегка испугался. Двое сильно смахивали на жандармов, уже пытавшихся арестовать меня в Париже. Может, и мой фонарщик затесался в их компанию? Пока я не заметил его. Двое держали под прицелом наших возниц, а остальные сосредоточились на сборе кошельков и карманных часов у пассажиров.

— Полиция изобрела новый метод сбора налогов? — саркастически поинтересовался я.

— Я не уверен, что он на самом деле таможенный чиновник, — встрял шляпник.

— Молчать! — Их главарь нацелил свое оружие прямо мне в нос, словно решил, что я мог забыть о его существовании. — Не думайте, месье Гейдж, что наши действия не санкционированы властями. Если вы откажетесь подчиниться нашим приказам, то, несомненно, еще встретитесь с полицией в недрах государственной тюрьмы.

— Каким приказам?

— По-моему, вы ошибаетесь, на самом деле его зовут месье Грегуар, — добавил шляпник, желая помочь мне.

Мой противник взвел курок пистолета.

— Вы прекрасно знаете, что нам нужно! Эта вещь должна попасть к ученым, способным использовать ее надлежащим образом. Расстегните-ка рубашку!

Холодный ветерок пробежал по моей груди.

— Видите? У меня ничего нет.

Он нахмурился.

— Тогда где же он?

— В Париже.

Дуло резко переместилось к виску Тальма.

— Давай его сюда, или я вышибу мозги твоему приятелю.

Антуан побледнел. Я был совершенно уверен, что ему еще не приходилось стоять под прицелом пистолета, и всерьез разозлился.

— С такими игрушками лучше быть поосторожнее.

— Считаю до трех.

— Голова Антуана тверда как камень. Как бы пуля не отскочила в вас рикошетом.

— Итан, — взмолился мой приятель.

— Раз!

— Я продал медальон, чтобы оплатить наше путешествие.

Я продолжал заговаривать им зубы.

— Два!

— И расплатился с долгами за квартиру.

Тальма покачнулся.

— Тр…

— Погодите. Если уж вы так настаиваете, то он лежит в багажном отделении на крыше кареты.

Наш мучитель вновь перевел пистолет на меня.

— Честно говоря, буду только рад избавиться от проклятой безделушки. От нее одни неприятности.

— Эй ты, сбрось-ка сюда его чемодан! — крикнул грабитель помощнику кучера.

— А какой он?

— Темно-коричневый, — быстро отозвался я, заметив изумленный взгляд Тальма.

— Они все тут одинаково темные при таком освещении!

— Черт побери всех праведников и греховодников…

— Да я быстрей сам принесу его.

Теперь ствол пистолета уперся мне в спину.

— Давай, живо!

Главарь тревожно глянул на дорогу. Движение здесь было весьма оживленным, и я с удовольствием представил себе, как на этого негодяя наезжает тяжелый и неповоротливый воз с сеном.

— Не могли бы вы опустить пока свой смертоносный пугач? Вас же здесь шестеро, а я всего один.

— Заткните пасть, иначе я пристрелю вас прямо сейчас, перерою все сумки и сам найду его.

Я поднялся в багажное отделение на крышу кареты. Грабитель решил подождать внизу.

— Ага. Да вот же он, наш саквояж.

— Кидай его сюда, американская собака. Порывшись в багаже, я обхватил рукой приклад винтовки, подцепив также лежавшую рядом сумку с патронами и роговую пороховницу. К сожалению, мне не удалось перезарядить ружье после выстрела по дверному замку моей бывшей комнаты: настоящий коммивояжер не допустил бы такой оплошности. Другой рукой я поднял баул Тальма и крикнул:

— Держите.

Мой удар пришелся точно в цель. Тяжелый саквояж ударил по пистолету, сработал спусковой крючок, и выстрел разнес в клочья пожитки Антуана. Поделом тебе, болван. Лошади встали на дыбы, поднялся жуткий крик, а я, прижав к себе винтовку, спрыгнул с другой стороны кареты и приземлился на обочину дороги. Прогремел второй выстрел; голову мою осыпало древесными обломками.

Не пытаясь скрыться в темноте леса, я забрался под днище кареты, ловко проскочив между крутящимися колесами. Притаившись за ними, я улегся на живот и начал лихорадочно заряжать винтовку тем хитроумным способом, которому научили меня канадцы. Надо было откусить конец патрона, плотно умять его в стволе шомполом и подсыпать пороху на полку замка.

— Он сбежал!

Трое бандитов, обогнув карету сзади, бросились в лес, полагая, что я укрылся именно там. Пассажиры, похоже, хотели тоже разбежаться, но двое разбойников приказали им оставаться на месте. Мнимый таможенный чиновник, разразившись проклятиями, спешно перезаряжал свой пистолет. А я, уже закончив перезарядку, выбрал нужную позицию и выстрелил в него.

Темноту прорезала ослепительная вспышка. Негодяй, согнувшись, рухнул на колени, и я с ужасом увидел то, что сразу выскочило у него самого из-под рубашки и свободно покачивалось на шее. Эту масонскую эмблему, несомненно, присвоили себе приспешники Силано из ложи египетского обряда — своеобразное пересечение циркуля и угольника. А в центре вырисовывалась отлично знакомая мне буква. Так вот она, разгадка!

Я выкатился из-под кареты, вскочил на ноги и, схватив винтовку за ствол, изо всех сил огрел второго бандита прикладом. Когда эта импровизированная одиннадцатифунтовая кленовая дубинка приложилась к его черепу, раздался радующий слух треск. Я подхватил свой томагавк. Где же третий негодяй? Тут грохнул еще один ружейный выстрел, и кто-то яростно завопил. Я рысцой побежал в лес, темневший по другую сторону дороги, противоположную той, где разыскивала меня сейчас первая троица разбойников. Остальные пассажиры, включая Тальма, тоже бросились врассыпную.

— Сумку! Держите его сумку! — превозмогая боль, орал подстреленный мной таможенник.

Я усмехнулся. Медальон спокойно лежал в надежном тайнике, под стелькой моего башмака.

* * *

По мере приближения ночи сумрачный лес становился все темнее. В гордом одиночестве я стремительно углублялся в чащу, выставив перед собой винтовку, чтобы избежать лобового столкновения с деревьями. Что же получается? Вряд ли на нас напали простые грабители, скорее, они действовали по приказу какого-то влиятельного чиновника или даже члена французского правительства. На их связь с официальными кругами и ложей египетского обряда указывало то, что их главарь, следивший за мной от самого Парижа, отлично знал и о моем выигрыше, и о положении дел.

Меня встревожила не только готовность этого негодяя разрядить пистолет мне в голову. Его масонский знак украшала традиционная латинская буква, либо символизирующая связь с Господом, либо имеющая отношение к гностицизму или к геометрии.

Буква «G».

На эту же букву начинается и моя фамилия, и именно ее вывела на спинке кровати окровавленным пальцем Минетта.

Уж не увидела ли бедняжка перед самой смертью масонский знак?

Чем больше интересовались окружающие выигранной мной безделушкой, тем решительнее мне хотелось сохранить ее. Должна же быть какая-то причина для такого повышенного интереса.

Остановившись в рощице, чтобы перезарядить винтовку, я затолкал в ствол патрон и прислушался. Где-то поблизости хрустнула ветка. Неужели меня выследили? Убью любого, кто подойдет слишком близко. Но вдруг это несчастный Тальма пытается найти меня в темноте? Все же я надеялся, что он попросту останется возле кареты, и, не решившись выдать себя выстрелом или криком, не мешкая направился дальше в лес.

Воздух еще был по-весеннему свеж, и возбуждение от бегства испарилось, оставив ощущение холода и голода. Я уже раздумывал, не повернуть ли обратно к дороге в надежде отыскать какой-нибудь крестьянский дом, когда заметил впереди свет: вечерний сумрак рассеивали несколько фонарей, горевших между деревьями. Припав к земле, я расслышал тихий разговор, который велся явно не на французском языке. Так вот где можно спрятаться! Я наткнулся на цыганскую стоянку. Считалось, что цыгане пришли в Европу из Египта, поэтому многие, особенно англичане, называли этих бродяг именно египтянами. Сами цыгане ничуть не оспаривали это мнение, заявляя, что ведут свой род от жрецов египетских фараонов, хотя некоторые воспринимали их появление как нашествие бродячих мошенников. Утверждение о влиятельном древнем статусе цыган подстрекало влюбленных и прожектеров выкладывать денежки за их гадания.

И вновь сзади послышался какой-то шорох. Тогда-то мне пригодился опыт лесной жизни в Америке. Выгодно использовав свет фонарей, я затаился в кустах. Мой преследователь, если, конечно, он гнался именно за мной, продолжал идти своим путем. Подобно мне, он помедлил в задумчивости, заметив освещенные повозки, а потом пошел вперед, несомненно догадавшись, что я мог укрыться именно там. Когда его лицо озарилось светом, я еще больше озадачился, не узнав в нем никого из наших попутчиков или напавших на нас бандитов.

Тем не менее его намерения были достаточно очевидны. Он также держал наготове пистолет.

Незнакомец стал подкрадываться к первому фургону, и я бесшумно последовал за ним. Пока он разглядывал на редкость живописный вид ближайшей цыганской кибитки, ствол моей винтовки, легко продвинувшись над его плечом, уперся ему в висок.

— По-моему, нас не успели представить друг другу, — тихо произнес я.

После непродолжительного молчания мой пленник произнес по-английски:

— Я всего лишь человек, который только что помог спасти вашу жизнь.

С удивлением услышав родной язык, я не решился сразу ответить тем же.

— Qui etes-vous?[18] — в конечном счете требовательно спросил я.

— Сэр Сидней Смит, британский подданный, говорящий на языке французов достаточно хорошо, для того чтобы понять, насколько ваше французское произношение хуже моего, — ответил он по-английски. — Уберите ствол ружья из моего уха, дружище, и я все вам объясню.

Я замер в изумлении. Сидней Смит? С кем я столкнулся — с самым знаменитым беглым преступником во Франции или с безумным самозванцем?

— Сначала бросьте свой пистолет, — сказал я уже по-английски.

И в этот момент в мою собственную спину уткнулась холодная и острая сталь.

— И вы, месье, тоже бросьте вашу винтовку, раз уж пришли в мой дом.

Приказание произнесли опять-таки по-французски, но на сей раз человек явно говорил с восточным акцентом — цыганским. Полдюжины его собратьев, выйдя из-за деревьев, окружили нас, они выглядели грубо, но внушительно в своих широкополых шляпах или платках, подпоясанные кушаками и обутые в доходящие до колен сапоги. Вооружение их составляли ножи, шпаги и дубинки. Что ж, наше преследование завершилось-таки поимкой.

— Будьте осторожны, — сказал я. — В этом лесу, кажется, за мной еще кто-то охотится.

Я положил винтовку на землю, и Смит послушно проделал то же самое с пистолетом.

Появившийся перед нами красивый и смуглый мужчина со шпагой в руке мрачно усмехнулся.

— Их больше нет, — чиркнув пальцем по горлу, сказал он и забрал винтовку и пистолет. — Мы рады видеть вас в нашем таборе.

* * *

Шагнув на поляну, озаренную светом цыганских бивачных костров, я попал в совершенно другой мир. Их бочкообразные разноцветные кибитки напоминали волшебное поселение лесных эльфов. Вокруг витали экзотические дымные ароматы, а необычный запах кухонных специй был насыщен чесноком и редкими травами. Живописно наряженные женщины с черными блестящими волосами и покачивающимися в ушах золотыми кольцами подняли головы от дымящихся котлов и бросили на нас оценивающие взгляды, их глаза казались бездонными и непостижимыми, как девственные озера. Ребятишки, сидевшие возле раскрашенных колес, поглядывали на нас, словно любопытные бесенята. В тенистом отдалении топтались и пофыркивали низкорослые и косматые упряжные лошадки. Янтарный свет фонарей накладывал яркие мазки на весь бивак. В Париже жизнь протекала в вечных спорах о разумных изменениях и реформах. А здесь царило нечто более древнее, витал дух первозданной свободы.

— Меня зовут Стефан, — сказал разоруживший нас мужчина. На лице его горели темные настороженные глаза, а над великолепными усами кривился нос, так сильно пострадавший в какой-то давней драке, что его формы напоминали изломанный горный кряж. — Нас не интересуют дорогостоящие ружья, поскольку они слишком шумны, их накладно содержать, утомительно перезаряжать и легко украсть. Так объясните же, зачем вы притащили их к нам в табор.

— Я ехал в Тулон, когда на нашу почтовую карету напали разбойники, — объяснили. — Мне удалось сбежать. Увидев ваши кибитки, я остановился и услышал сзади его шаги, — добавил я, показав на Смита.

— А я, — заявил Смит, — помог этому господину избежать смерти и хотел поговорить с ним. Я убил целившегося в него грабителя. Но наш приятель сразу скрылся в лесу и убежал, петляя, как заяц.

Так вот, значит, кто произвел тот, второй выстрел.

— Очень странно! — воскликнул я. — Непонятно, откуда вы могли появиться. Я вас не знаю. И вряд ли вы тот, за кого себя выдаете. Все считают, что Смит давно сбежал в Англию.

В феврале этот выдающийся капитан английского военного флота, гроза всей французской береговой линии, сбежал с женской помощью из парижской тюрьмы Тампль, под которую приспособили бывшее обиталище рыцарей-храмовников. С тех пор его никто не видел. Изначально Смита схватили при попытке увести из устья Сены французский фрегат, и французские власти не стали даже рассматривать предложения о его выкупе или обмене, настолько велика была слава этого дерзкого и отважного рейдера. Гравюры с его портретами продавались не только в Лондоне, но и в Париже. С чего бы ему вдруг объявиться на тулонской дороге?

— Я надеялся, что успею предупредить вас об опасности. И вовсе не по счастливой случайности я догнал вашу карету вскоре после того, как на нее напали. Почти целый день я ехал по вашим следам, хотел переговорить с вами вечером в гостинице. Увидев бандитов, я испугался, как бы не произошло худшего, и незаметно подобрался к ним поближе. Вы ловко провели их, но они превосходили вас количеством. И когда один негодяй взял вас на прицел, я пристрелил его.

У меня остались подозрения.

— А о чем вы хотели предупредить меня?

Он глянул на Стефана.

— Можем ли мы довериться выходцам из Египта?

Цыган выпрямился и расставил ноги, словно готовясь к кулачному бою.

— Пока вы гостите у цыган, ваши тайны останутся с ними. Как вы защитили этого беглеца, англичанин, так же и мы защитили вас. Мы тоже поняли, что происходит, и предпочли помочь жертвам разбойного нападения. Бандит, преследовавший вас обоих, больше не вернется к подельщикам.

Лицо Смита озарилось сияющей улыбкой.

— Ну, тогда мы все оказались братьями по оружию! Верно, я сбежал из тюрьмы Тампль с помощью роялистов и, естественно, хочу как можно скорее перебраться в Англию. Мне пришлось дожидаться оформления приличных документов, чтобы беспрепятственно покинуть берег Нормандии. Новые сражения не за горами. Но в той отвратительной тюрьме я от нечего делать беседовал с комендантом, бывшим учеником храмовников, и он поведал мне множество любопытных историй о Соломоне и его каменщиках, о Египте и жрецах, о магических формулах и силах, затерянных в тумане времен. Языческая белиберда, конечно, но чертовски интересно. Что, если древние действительно обладали утраченной ныне магией? А потом, когда я, сбежав из тюрьмы, прятался в тайном месте, роялисты поведали мне, что прошел слух о подготовке некой восточной экспедиции и что в ней пригласили участвовать одного американца. Я слышал о вас, мистер Гейдж, и о ваших опытах с электричеством. Кто же не знает о сподвижнике великого Франклина? Особые осведомители доложили не только то, что вы выехали в южном направлении, но также и то, что вами и имеющимся у вас медальоном весьма заинтересовались соперничающие правительственные фракции, а медальон тот как раз упоминался в легендах, услышанных мной от тюремщика. Правительственные группировки рассчитывали схватить вас. Учитывая, что у нас с вами, похоже, общие враги, я решил до отъезда из Франции заручиться вашей поддержкой. Но действовать собирался осторожно. С чего бы вдруг американца пригласили во французский военный поход? Как его могли завербовать? Затем всплыла история графа Алессандро Силано и необычного торга в некоем игорном заведении…

— По-моему, сэр, вы узнали обо мне более чем достаточно, но не слишком ли опрометчиво повторяете все это вслух? Какова ваша цель?

— Мне тоже хотелось бы узнать ваши цели и предложить вам службу на благо Англии.

— Вы, наверное, бредите.

— Выслушайте меня. Мой новый друг, Стефан, не выпить ли нам с вами за компанию немного вина?

Цыган кивнул и отрывисто приказал что-то кудрявой темноволосой красотке по имени Сарилла, достойной быть увековеченной в виде какой-нибудь мраморной богини; ее светлые, с поволокой глаза игриво глянули в мою сторону. Значит, несмотря на тяготы последних дней, я еще не утратил привлекательности. Она принесла бурдюк с вином. О господи, как же мне хотелось пить! Ребятишки и собаки, сидя в тенистом сумраке возле кибиток, так напряженно наблюдали за нами, словно у нас вот-вот должны были отрасти рога или птичье оперение. Утолив жажду, Смит вновь повернулся ко мне.

— Итак, в ваши руки попало одно драгоценное украшение или приспособление, не так ли?

Милостивые небеса, неужели и Смит тоже попался на этот крючок? Что же за штуковину привез из Италии несчастный задушенный капитан? Неужели и мне суждено задохнуться и упокоиться на дне какой-то реки, из-за того что я выиграл его вещицу? Может, она действительно проклята?

— Вас неверно информировали.

— Вряд ли, насколько мне известно, все хотят заполучить его.

Я вздохнул.

— И вы тоже, надо полагать.

— Напротив, я хочу убедить вас отделаться от этой вещицы. Заройте ее в землю. Схороните в тайном месте. Утопите, расплавьте, спрячьте, можете даже уничтожить, но только не показывайте никому, пока не закончится нынешняя война. Не знаю, представляют ли истории моего тюремного храмовника нечто большее, чем волшебные сказки, но любое средство, способное помочь французам одержать победу над Англией, будет угрожать общественному миропорядку. Если вы уверены, что обладаете весьма дорогостоящей вещью, то я договорюсь с адмиралтейством о выдаче вам компенсации.

— Мистер Смит…

— Сэр Сидней, если не возражаете.

Рыцарское звание он получил не в Англии, а благодаря верной службе королю Швеции, но за ним давно закрепилась репутация тщеславного и упорно стремящегося к славе человека.

— Сэр Сидней, нас с вами объединяет только язык. Я американец, а не англичанин, и к тому же в недавней войне Франция стала нашим союзником. А в нынешней войне моя страна занимает нейтральное положение, и, более того, я понятия не имею, о чем вы тут толкуете.

— Гейдж, послушайте меня. — С озабоченным видом он почти навис надо мной, похожий на хищную птицу. Выглядел англичанин весьма воинственно: прямой, широкоплечий, с мощным торсом, сходящимся к узкой талии, и мне вдруг подумалось, что кокетливые взгляды Сариллы могли относиться именно к нему. — Ваша колониальная революция была борьбой за национальную независимость. А то, что сейчас происходит во Франции, угрожает исконному порядку жизни. Боже милостивый, король обезглавлен на гильотине! Тысячи людей уничтожены! На всех французских границах ведутся войны! Души погрязли в неверии! Церковные земли отобраны, долги забыты, поместья конфискованы, чернь взялась за оружие, повсюду мятежи, анархия и тирания! У вас с Францией не больше общего, чем у Вашингтона с Робеспьером. У нас с вами общий не только язык, но и культура, и законный и справедливый политический строй. Охватившее Францию безумие способно заразить всю Европу. Все добропорядочные люди объединяются против тех, кто стремится к анархии и диктатуре.

— У меня много друзей во Франции.

— Как и у меня. Я не выношу только их тиранов. Никто не предлагает вам кого-нибудь предавать. Я надеюсь, что вы все-таки отправитесь в поход за этим молодым героем Наполеоном. Прошу вас лишь хранить эту реликвию в секрете. Сохраните медальон для себя, а не для малыша Бони,[19] или Силано, или любых других искателей. Помните, что торговые дела вашей страны неизбежно будут связаны с Британской империей, не склонной губить себя революциями. Поддерживайте отношения с вашими французскими друзьями! Примите и меня в число ваших друзей, и, возможно, когда-нибудь мы поможем друг другу.

— Вы хотите, чтобы я шпионил для Англии?

— Ни в коем случае! — Явно обиженный моим вопросом, он так глянул на Стефана, словно цыгану следовало подтвердить чистоту и благородство его помыслов. — Я просто предлагаю вам свою помощь. Следуйте избранным путем, обращая внимание на все достопримечательности. Но если вас постигнет разочарование в этом наполеоновском походе и вам понадобится поддержка, свяжитесь с английским военным флотом и поделитесь путевыми заметками обычного путешественника. Я дам вам перстень с печатью, на которой вырезан единорог, мой гербовый знак. Я сообщу в адмиралтейство о его подлинности. Воспользуйтесь им как охранным пропуском.

Смит и Стефан выжидающе посмотрели на меня. Неужели они считают меня идиотом? Я ощущал выпуклую твердость медальона под стелькой ботинка.

— Во-первых, я не понимаю, о чем вы говорите, — вновь солгал я. — Во-вторых, считаю себя свободным от какого-либо союзничества, будь то Англия или Франция. Я просто ученый и нанялся наблюдать за природными явлениями, пока не разрешатся некоторые правовые вопросы, возникшие у меня в Париже. В-третьих, если бы даже в ваших словах была доля истины, то я не признал бы этого — слишком часто в последние дни приходилось мне сталкиваться с заинтересованностью, которая была для меня смертельно опасной. И в-четвертых, весь этот разговор бесполезен, поскольку даже если у меня что-то и было, то теперь ничего нет — грабители присвоили мой багаж, когда я сбежал.

«Вот так, — подумал я. — Надеюсь, теперь они успокоятся».

Смит усмехнулся.

— Молодчина! — воскликнул он, хлопая меня по плечу. — Я знал, что вы умный человек! Прекрасный монолог!

— А теперь давайте попируем, — сказал Стефан, также, очевидно, одобрив мое заявление. — Сэр Сидней, расскажите-ка мне поподробнее, что за предостережения вы получили в тюрьме. Мы, цыгане, знаем свой род с эпохи фараонов, со времен Авраама и Ноя. Многое, конечно, уже забылось, но кое-что еще помнится, и мы иногда способны предсказать будущее и помочь избежать опасностей судьбы. Вот наша Сарилла обладает даром «драбарди», по-вашему — предсказательницы, и она сможет предвидеть ваше будущее. Давайте-давайте, присаживайтесь, побеседуем о Вавилоне и Тире, Мемфисе и Иерусалиме.

Неужели все, кроме меня, помешались на Древнем мире? Я надел на палец кольцо Смита, рассудив, что такое дружеское знакомство никогда не помешает.

— Увы, чем дольше я задержусь у вас, тем большей опасности вы можете подвергнуться, — сказал Смит. — По правде говоря, у меня на хвосте сидел отряд французских драгун. Я считал необходимым переговорить с вами, но вынужден отправиться дальше, пока они еще не обнаружили этого ограбления и не заглянули сюда, узнав о моем своевременном выстреле. — Он сокрушенно покачал головой. — Если честно, то я не понимаю привлекательности оккультизма. Мой тюремщик, Бонифаций, был худшим из якобинских диктаторов, но постоянно намекал на мистические тайны. Всем хочется верить в силы магии, хотя нам, взрослым людям, вроде бы не пристало увлекаться такими глупостями. Ученые отвергают ее, но порой излишняя ученость ослепляет.

Нечто вроде этого талдычил мне и Тальма.

— Цыгане веками хранили секреты наших египетских предков, — заметил Стефан. — Однако в таких древних искусствах мы просто дети.

В общем-то цыганская связь с египтянами казалась мне сомнительной; даже то, как они сами себя называют — рома, скорее говорило о том, что наиболее вероятной для них исконной родиной была Румыния. Но тем не менее они представляли собой живописное смуглолицее сообщество, наряженное в экзотические жилеты, шали и платки, а среди их украшений то и дело мелькал анх,[20] египетский крест, и статуэтки собакоголового Анубиса. И даже если Клеопатра не приходилась цыганкам дальней родственницей, они определенно обладали обворожительной красотой. Видимо, они знали какие-то привораживающие заговоры. Я поразмыслил немного над этим вопросом. В конце концов, я имею отношение к миру науки.

— Адье, мои новые друзья. — Тальма вручил Стефану кошелек. — Это плата за безопасный проезд месье Гейджа и потерянного им талисмана до Тулона. Его не станут искать в ваших неспешно передвигающихся кибитках. Договорились?

Глянув на деньги, цыган подбросил кошелек, поймал и рассмеялся.

— За такую сумму я довезу его хоть до самого Стамбула! Хотя сделал бы то же самое бесплатно для любого беглеца.

Англичанин отвесил ему легкий поклон.

— Уверен, вы так и поступили бы, но примите все же этот дар королевской щедрости.

Путешествуя с табором, я смогу встретиться с Тальма только в Тулоне, но если подумать, то так будет безопаснее для моего приятеля, да и для меня самого. Он, конечно, будет волноваться, но таково его обычное состояние.

— Гейдж, мы с вами еще встретимся, — сказал Смит. — Не снимайте с пальца мое кольцо; лягушатники[21] не узнают его, в тюрьме я его не носил. И опять-таки, не теряйте головы, помните, как быстро порой идеализм превращается в тиранию, а освободители в диктаторов. В конечном счете вам, возможно, будет полезно вспомнить об интересах вашей родины.

И он растаял в темном лесу так же тихо, как появился, оставив ощущение встречи с невероятным привидением.

Еще встретимся? Мне даже думать об этом не хотелось. Я и не представлял, что в итоге Смит вновь войдет в мою жизнь в тысячах миль от этого французского леса. Мне просто стало гораздо спокойнее, когда беглый англичанин ушел.

— А теперь мы устроим пиршество, — повторил Стефан.

Определение «пиршество» было явным преувеличением, но от лагерных костров нам подали тушеное мясо с подливкой и толстые ломти плохо пропеченного хлеба. Среди этих странных бродяг я почувствовал себя в безопасности, разве что меня слегка удивило их радушное гостеприимство. Казалось, им не нужно от меня ничего, кроме общения. Меня заинтересовало, известно ли им на самом деле что-то важное о предмете, спрятанном в моем ботинке.

— Стефан, признаюсь, я поверил тому, что Смит говорил об этой подвеске. Но если бы такая штуковина существовала, из-за чего люди могли бы так страстно желать заполучить ее?

Он улыбнулся.

— Дело не в самой подвеске. Просто она представляет собой своеобразную путеводную нить.

— Что это значит?

Барон пожал плечами.

— Я помню лишь какие-то старые легенды. Обычно рассказывают, что на заре цивилизации древние египтяне надежно укрыли какие-то опасные тайные знания, решив, что надо дождаться тех времен, когда интеллектуальное и моральное развитие позволит людям использовать их в правильных целях, но при этом оставили к тайнику путеводную нить в виде шейного украшения. Александр Великий, по общему мнению, получил его во время своего паломничества в оазис Сива, где его перед походом в Персию провозгласили сыном Амона и Зевса. Вскоре он создал мировую империю. Как ему удалось так быстро завоевать мир? Но умер он преждевременно. То ли его настигла смертельная болезнь, то ли виновен подлый убийца. Прошел слух, что полководец Александра Птолемей увез этот талисман обратно в Египет, надеясь раскрыть тайну великой силы, но не сумел разгадать его знаков. Клеопатра, наследница рода Птолемея, взяла его с собой, сопровождая Цезаря в Рим. Цезаря также убили заговорщики! Дальнейшая история показала, что смерть поджидала всех владевших медальоном великих правителей. Короли, папы и султаны уверовали в то, что на нем лежит проклятие, а колдуны и маги считали, что он способен открыть великие тайны. Однако уже не осталось в живых тех, кто помнит, как им пользоваться. Откроет ли он путь к благоденствию или к несчастьям? Католическая церковь продолжила тщетные исследования в Иерусалиме во время крестовых походов. Рыцари-храмовники стали его хранителями и спрятали его сначала на Родосе, а потом на Мальте. Сбивают с толку и поиски Святого Грааля, поскольку совершенно непонятно, что составляет собственно предмет поисков. Столетиями этот медальон лежал всеми забытый, пока кто-то не разведал о его назначении. Так он, вероятно, и попал в Париж… а позже оказался в нашем таборе.

Меня не порадовало известие о том, что этот медальон всем несет смерть.

— А вы действительно думаете, что простому парню вроде меня мог попасть в руки такой же талисман?

— Я поручился бы в том сотней обломков Истинного креста и десятками пальцев и зубов великих святых. Кто разберет, где подлинная реликвия, а где фальшивка? Достаточно осознания того, что отдельные личности отчаянно хотят заполучить украденную, как вы сами сказали, безделушку.

— Может, Смит и прав. Допустим, она у меня есть, тогда мне лучше бы избавиться от нее. Или отдать ее вам.

— О нет, мне не надо! — Он явно встревожился. — Я не в состоянии ни воспользоваться ею, ни разгадать ее тайну. Если легенды правдивы, то этот медальон может обрести истинный смысл только в Египте, там, где его изготовили. Кроме того, человека, завладевшего им не по праву, ждет беда.

— Уж в этом я убедился, — уныло признался я. Избиение, убийство, бегство, банда грабителей… — Однако, к примеру, такой ученый, как Франклин, сказал бы, что все это иррациональная чепуха или глупые суеверия.

— Или воспользовался бы новыми научными знаниями, чтобы исследовать его.

Меня порадовало явное отсутствие жадности у Стефана, особенно учитывая, что его рассказы разворошили угли моей собственной алчности. Слишком много разных группировок хотели заполучить этот медальон или запрятать его подальше: Силано, бандиты, французская экспедиция, англичане и эта мистическая ложа египетского обряда. Все это наводило на мысль о его баснословной ценности, а значит, мне решительно нужно сохранить его до появления выгодного торгового предложения либо самому разобраться для чего, черт возьми, он предназначен. Последнее как раз подразумевало поход в Египет. А пока надо действительно держать ухо востро.

Я глянул на Сариллу.

— А могла бы ваша славная гадалка заглянуть в мое будущее?

— О, она мастерски читает по картам Таро.

Он прищелкнул пальцами, и она принесла колоду таинственных карт.

Мне приходилось прежде видеть их картинки с волнующими фигурками смерти и дьявола. Молча присев у костра, она выложила несколько карт, подумала и открыла еще пару: мечи, любовники, кубки, маг. Озадаченно размышляя над ними, Сарилла хранила молчание. Наконец она подняла одну карту.

Там был изображен глупец, или шут.

— Вот определяющая карта.

Что ж, этого следовало ожидать.

— Неужели это я?

Она кивнула.

— Вы тот, кто ищет.

— Что ты имеешь в виду?

— Карты говорят, вы узнаете, что я имею в виду, когда попадете в нужное место. Вы тот шут, который должен отыскать шута, стать мудрым, чтобы найти мудрость. Вы искатель, но сначала вам необходимо найти, что искать. Больше этого вам лучше не знать.

И она действительно ничего больше не добавила. Извечные пророческие уловки: неопределенные обещания, как в тонко составленном договоре. Я выпил еще вина.

Было уже далеко за полночь, когда мы услышали тяжелый топот лошадиных копыт.

— Французская кавалерия! — предостерегающе прошептали цыганские часовые.

Лес наполнился бряцанием оружия и хрустом ломающихся под копытами веток. Мгновенно погасли все лампы, кроме одной, и все, кроме Стефана, исчезли в кибитках. Сарилла взяла меня за руку.

— Вам надо раздеться, если вы хотите, чтобы вас приняли за цыгана, — прошептала она.

— Вы хотите меня замаскировать?

— Да.

В общем-то в этом был известный смысл. И лучше все-таки Сарилла, чем тюрьма. Держа за руку, она скрытно отвела меня в вардо, так они называли свои кибитки, ее гибкие пальцы помогли мне сбросить грязную одежду. Она и сама не замедлила раздеться, ее фигура поблескивала в тусклом свете. Ну и денек! Я лежу в кибитке, прижавшись к ее теплому шелковистому телу, слушая, как Стефан тихо беседует о чем-то с кавалерийским лейтенантом. До меня донеслись слова: «Сидней Смит», за ними последовали раскатистые проклятия, после чего с угрожающим стуком начали распахиваться двери кибиток. Когда дошел черед до нас, мы с притворной сонливостью глянули на непрошеных гостей, а Сарилла позволила одеялу соскользнуть со своей обнаженной груди. Уж поверьте мне, они долго не могли отвести взглядов, но, разумеется, не от меня.

Позже, когда драгуны ускакали, я выслушал ее дальнейшие предложения. Довлело надо мной проклятие или нет, но путешествие в Тулон явно обернулось к лучшему.

— Покажи-ка мне, как это делается в Египте, — прошептал я цыганке.

Глава 5

Спустя месяц, 19 мая 1798 года, я стоял на квартердеке французского флагмана «Ориент» со ста двадцатью пушками на борту, почти бок о бок с самым честолюбивым человеком Европы. Все вместе, включая командный состав армии и ученое собрание, мы созерцали, как мимо нас великолепным строем проследовало сто восемьдесят морских судов. Египетская экспедиция началась.

Средиземноморская синева побелела от парусов, корабли кренились под свежим ветром, и палубы еще блестели после шторма, который, как мы надеялись, задержит выход в море знаменитой британской эскадры. Когда флот вышел из тулонской гавани, пенные барашки, словно белозубые улыбки, украсили корабельные носы. На верхних палубах самых больших кораблей собрались военные оркестры, медные инструменты поблескивали на солнце, и музыканты состязались между собой в шумовом сопровождении парада, вовсю наигрывая французские марши и патриотические мелодии. Пушки городской крепости взорвались салютным залпом, им вторил не менее громкоголосый хор тридцатичетырехтысячного войска, погруженных на корабли солдат и моряков, разражавшихся бурными приветствиями при проходе мимо флагмана Бонапарта. Он выпустил бюллетень, обещавший каждому участнику похода достаточно трофеев для покупки шести акров земли.

Это было только самое начало. Менее значительные конвои из Генуи, корсиканского Аяччо, родного городка Бонапарта, и итальянской Чивитавеккьи вскоре добавят свои силы к французскому корпусу для вторжения в Египет. Когда мы пришли на Мальту, там оказалось в сумме около четырехсот кораблей и пятидесяти пяти тысяч воинов, к которым прилагались тысячи лошадей, сотни повозок и полевых пушек, более трех сотен опытных прачек, нанятых также и для укрепления боевого духа армии, и множество провезенных контрабандой жен и любовниц. Для офицеров в трюмы загрузили в общей сложности четыре тысячи бутылок вина, к которым прибавилось восемьсот бутылок отборного вина из личных погребов Жозефа Бонапарта, присланных для обеспечения пиров его брата. А сам командующий не преминул погрузить на борт шикарную городскую карету, намереваясь со всем великолепием отметить прибытие в Каир.

— Мы же французская армия, а не английская, — заявил он своему штабу. — Нам даже в походах живется лучше, чем им в замках.

Пройдет не так много времени, и это его замечание будет вспоминаться с горечью.

В Тулон я прибыл после долгого блуждания в тихоходных цыганских повозках. Это была приятная передышка. Славные потомки «египетских жрецов» научили меня простым карточным фокусам, пояснили значения карт Таро и поведали множество историй о пещерах с сокровищами и о могущественных храмах. Никто из них, разумеется, сроду не бывал в Египте и даже не задумывался, есть ли хоть крупица правды в их байках, но сочинение увлекательных историй являлось одним из главных талантов и источников дохода цыганского племени. Я видел, что они предсказывали самую радужную судьбу как молочницам и садовникам, так и полицейским. Они крали то, что не могли заработать с помощью своей богатой фантазии, и спокойно обходились без того, что не могли украсть. Следование вместе с табором до Тулона оказалось гораздо более приятным завершением моего бегства из Парижа, чем в почтовой карете, хотя я и осознавал, что мое исчезновение и задержка встревожат Антуана Тальма. И хотя мне удалось отлично отдохнуть от масонских теорий этого журналиста, я с сожалением расстался с пылкой Сариллой.

Тулонский порт, переполненный солдатами, моряками, военными поставщиками, трактирщиками и проститутками, сильно смахивал на сумасшедший дом, занятый суетливыми дорожными сборами. Узнаваемы были и знаменитые ученые в их высоких головных уборах; заинтересованные и настороженные, они неуклюже выступали в своих еще жестких от новизны ботинках. Блестящие и важные, как павлины, офицеры щеголяли в роскошных мундирах, а простые солдаты весело и увлеченно обсуждали будущую экспедицию, о цели которой никто из них не имел понятия. Мой зеленый сюртук был таким поношенным и грязным, что я практически не выделялся в толпе, но предпочел побыстрее взойти на борт «Ориента», чтобы оказаться наконец вне досягаемости для бандитов, антикваров, жандармов, фонарщиков и всех прочих типов, имевших желание навредить мне. Именно на борту я и воссоединился с Тальма.

— Я уже испугался, что мне предстоит без дружеской поддержки встретить все опасности этого восточного похода! — воскликнул он. — Бертолле тоже расстроился! Mon dieu,[22] что с тобой случилось?

— К сожалению, я никак не мог послать тебе весточку. Оказалось, что разумнее всего продолжить путь, не привлекая внимания. Я понимал, конечно, что ты будешь волноваться.

Он обнял меня.

— Где медальон? — жарко прошептал он мне на ухо.

На сей раз я повел себя более осмотрительно.

— В надежном месте, приятель. В очень надежном месте.

Он глянул на подарок Сиднея Смита.

— А что это у тебя на пальце? Новое кольцо?

— Да, цыгане подарили.

Мы с Тальма вкратце рассказали о наших приключениях. Он сказал, что после моего бегства от кареты оставшиеся в живых бандиты в страхе разбежались. Тут прибыл кавалерийский отряд, гнавшийся за каким-то другим беглым преступником. В темноте царила полная неразбериха — и эти всадники поскакали в лес. Однако драгуны помогли кучерам убрать с дороги бревно, и наша путешествующая компания в результате добралась до гостиницы. Тальма решил подождать меня денек, до следующей почтовой кареты, на тот случай, если мне удастся выбраться из леса. Но я так и не вернулся, и он поехал в Тулон, опасаясь, что меня убили.

— Цыгане! — вдруг воскликнул он, удивленно взглянув на меня. — Да у тебя просто талант влипать во всякие неприятности, Итан Гейдж! Но как же лихо ты застрелил того бандита. Я сначала перепугался, а потом изумился и даже обрадовался!

— Он же едва не убил тебя.

— Повезло тебе, ты же учился у краснокожих индейцев.

— В путешествиях мне доводилось сталкиваться с разными людьми, Антуан, и я научился протягивать одну руку для приветствия, а в другой держать оружие. — Помолчав, я спросил: — А что, он умер?

— Его оттащили куда-то, истекающего кровью.

Что ж, какие только неожиданности не поджидают человека в ночной темноте.

— А правду говорят, что все цыгане — мерзавцы? — спросил Тальма.

— Ни в коей мере, если, конечно, присматривать за своими карманами. Они спасли мне жизнь. А их острые приправы пробуждают чувства, удовлетворяемые их женщинами. Это бездомные, безработные и свободные как ветер люди.

— Похоже, ты нашел братьев по духу! Даже странно, что ты вернулся!

— Они считают себя потомками египетских жрецов. У них ходят легенды об одном утерянном медальоне, якобы открывающем путь к какой-то древней тайне.

— Ну конечно, это сразу объясняет интерес к нему ложи египетского обряда! Сам Калиостро пытался противостоять традиционному течению современного масонства. Наверное, Силано считает, что с помощью этой реликвии их ложа получит весомые преимущества. Но чтобы решиться на откровенный разбой! Должно быть, тот секрет действительно очень важен.

— А что слышно о Силано? Разве он не знаком с Бонапартом?

— До нас дошли сведения, что он отбыл в Италию — возможно, в поисках новых сведений о твоем выигрыше. Бертолле рассказал об этом медальоне нашему генералу, весьма заинтересовав его, но Бонапарт также назвал масонов глупцами, увлеченными детскими сказками. Хотя с ним не согласны его же братья Жозеф, Люсьен, Жером и Луи, поскольку все они стали членами нашего братства. Наполеон сказал, что хотел бы побеседовать с тобой как о Луизиане, так и о твоем выборе драгоценностей, но, по-моему, он просто пытается сейчас подольститься к американцам. Он высоко ценит твои связи с Франклином. Видно, надеется, что в свое время ты поможешь ему наладить отношения с Соединенными Штатами.

Обществу знаменитых ученых, загрузившихся на флагманский корабль, Тальма представил меня как знаменитого беглеца. Мы входили в состав комиссии из ста шестидесяти семи мирных профессионалов, которых Бонапарт пригласил участвовать в его экспедиции. В ее состав входили девятнадцать инженеров, шестнадцать картографов, два художника, один поэт, один востоковед и великолепная плеяда математиков, химиков, антикваров, астрономов, геологов и зоологов. Я вновь встретился с Бертолле, который сформировал большую часть этой научной команды, и должным образом был представлен нашему генералу. Мое гражданство, близость к знаменитому Франклину и история спасения от грабителей произвели сильное впечатление на молодого завоевателя.

— Электричество! — воскликнул Бонапарт. — Представляете, как было бы здорово, если бы мы сумели овладеть силой грозовых разрядов, исследованных вашим наставником?

А на меня произвело впечатление то, что Наполеону удалось стать командующим такой грандиозной экспедиции. Самый знаменитый генерал Европы оказался тощим, низкорослым и обескураживающе молодым мужчиной. Лишь четверо из тридцати одного командира его штаба были моложе Бонапарта, стоявшего на пороге тридцатилетия. Вдобавок, поскольку критерии англичан и французов отличались, английские пропагандисты явно преувеличивали недостаток его роста — на мой взгляд, как раз рост у него был вполне приемлемый, пять фунтов шесть дюймов, — но на его субтильной фигуре сапоги действительно казались чересчур высокими, а шпага едва не волочилась по земле. Парижские насмешницы окрестили его Котом в сапогах, и он навсегда запомнил обидное прозвище. Египет превратит этого молодого солдата в того Наполеона, который будет штурмовать мир, но пока на палубе «Ориента» стоял еще другой Наполеон; он выглядел гораздо более человечным, более порывистым и мятущимся, чем более поздний несгибаемый титан. Историки творят кумиров, но современники видят живого человека. В сущности, стремительное возвышение Наполеона во время революции вызвало не только удивление, но и досаду, и кое-кто из его старших соратников втайне желал ему провала. Однако самоуверенность Бонапарта соперничала с его громадным тщеславием.

А почему нет? Именно здесь, в Тулоне, благодаря смелой пушечной атаке он выгнал из города англичан и роялистов и вырос от капитана артиллерии до бригадного генерала. Он пережил террор и краткое тюремное заключение, женился на Жозефине, честолюбивой вдове недавно гильотинированного генерала Богарне, помог подавить массовый контрреволюционный мятеж в Париже, а в итальянском походе, приняв руководство оборванной и едва ли не босоногой армией, одержал ряд потрясающих побед над австрийцами. Его воины с восторгом говорили о нем, как о Цезаре, и Директорию весьма радовала дань, поставляемая им в оскудевшую казну. Наполеон стремился превзойти Александра, а его гражданским начальникам хотелось направить его неугомонные честолюбивые замыслы за пределы Франции. Египет прекрасно подходил по всем статьям.

Каким героем он выглядел тогда, задолго до его дворцовых, венценосных дней! Небрежно падающие на лоб пряди волос обрамляли узкое лицо с римским носом, классической формы поджатыми губами и заметной ямочкой на подбородке, и все это озарялось взглядом темно-серых лучистых глаз. Понимая людскую жажду славы и приключений, он обладал талантом общения с воинами и выглядел всегда именно так, как по общим представлениям должен выглядеть герой: отличная выправка, высоко поднятая голова, взгляд, устремленный в неведомую даль. Он принадлежал к тому типу людей, чье поведение, наряду со словами, вселяет уверенность во всех предпринимаемых действиях.

На меня также произвело впечатление и то, что он возвысился благодаря своим личным достоинствам, а не родовитому происхождению — это как раз совпадало с американскими идеалами. В сущности, он был таким же переселенцем, как мы, — не вполне француз, приехавший с Корсики в казармы французского военного училища. В юности его честолюбивые стремления не простирались дальше независимости родного острова. Во всех дисциплинах, кроме математики, он числился заурядным курсантом, был неловок в общении, склонен к уединению, не стремился обзавестись влиятельными наставниками или покровителями, а окончание учебы совпало с ошеломляющим революционным переворотом. Его острый ум, подавляемый жесткими правилами военного училища, вырвался на свободу, обнаружив необходимую для осаждаемой Франции живость и изобретательность. Когда в критической ситуации проявились его военные таланты, бесследно исчезло предубеждение, с которым зачастую сталкивался этот неотесанный островитянин из третьесортной знати. Неуверенность в себе и терзания юношеского возраста слетели с него, словно неказистый плащ, и ему удалось стать обаятельным мужчиной, избавившись от неуклюжих манер. Вряд ли Наполеон проникся идеалами революции, скорее, его устраивало то, что она выводила на прямую дорогу к власти способных людей и не ограничивала честолюбивых замыслов. Конечно, консерваторы, подобные Сиднею Смиту, не могли понять, что именно это роднит американскую и французскую революции. Бонапарт достиг власти исключительно благодаря собственным способностям.

Однако взаимоотношения Наполеона с людьми выглядели на редкость странно. Он обладал неоспоримым обаянием, и его поступки и проявления характера всегда были практически оправданны — нерешительность, отстраненность, подозрительность, напряжение — словно он, как актер, исполнял заданную роль. Энергия исходила от него, словно жар от взмыленной лошади, а его взгляд порой соперничал с яркостью зажженного канделябра. Он умело манипулировал людьми, используя тактику кнута и пряника, — множество раз мне довелось испытать на себе его неотразимое влияние. Но он мог мгновенно переключить все свое внимание на кого-то другого, и тогда вам вдруг казалось, что солнце скрылось за грозовой тучей, а порой, находясь в заполненном людьми зале, мог вообще замкнуться в себе и так же пристально, как только что взирал на вас, уставиться в пол печальными глазами, полностью погрузившись в мир собственных мыслей. Одна парижанка, описывая это отрешенное выражение лица, сравнила его с пугающей встречей на темной аллее. При себе он частенько таскал потрепанный экземпляр гётевских «Страданий юного Вертера», романа о самоубийственной и безнадежной любви, перечитанного им не менее шести раз. Мне предстояло увидеть, как разыграются его мрачные страсти в битве у пирамид, принеся с собой и триумф, и ужас.

Лишь после восьми часов морского парада мимо флагмана прошел последний корабль с неизменно развевающимся на мачте триколором. Перед нами выстроилось множество кораблей: сорок два фрегата и сотни транспортных судов. Солнце уже клонилось к закату, когда наш флагман наконец двинулся в путь, словно мать-утка за своим выводком. Французский флот растянулся по морю на две квадратные мили, большие военные корабли сбавили скорость, чтобы малые торговые суда смогли догнать их. Когда к нам присоединились другие конвои, то наш флот, растянувшийся уже на четыре квадратные мили, потащился вперед со скоростью трех узлов в час.

Все, кроме бывалых моряков, чувствовали себя скверно. Бонапарт, подверженный морской болезни, большую часть плавания провел в деревянной люльке, подвешенной на веревках так, что ее положение во время качки оставалось неизменным. Всем остальным было тошно вне зависимости от того, бодрствовали они или пытались уснуть. Тальма не пришлось выдумывать мнимые недомогания, а удалось испытать их в реальности, и несколько раз он доверительно сообщал мне, что уже почти наверняка находится при смерти. Солдаты не успевали добежать до верхней палубы, чтобы выплеснуть за борт содержимое желудков, поэтому ведра на корабле быстро переполнились, и блевотное зловоние проникало повсюду. На пяти палубах «Ориента» разместились две тысячи солдат, тысяча матросов, множество всякой живности и изрядные запасы провианта, поэтому мы буквально проталкивались через людскую толпу, совершая прогулки от носа до кормы. Маститым ученым типа Бертолле предоставили отдельные каюты, обитые красным дамастом, но простора в них было разве что немного больше, чем в гробу. Мы, менее именитые, обходились сырыми дубовыми чуланами. Во время приема пищи мы так плотно сидели на скамьях, что едва могли пошевелить рукой, поднося ко рту ложку с едой. В грузовом трюме тревожно ржали скаковые лошади, они били копытами, прямо тут же справляли свои естественные надобности, и все вокруг них промокло до нитки. Волнение на море было довольно сильным, и нижние орудийные отверстия пришлось закрыть, поэтому из-за тусклого света чтение практически исключалось. Мы, так или иначе, предпочитали слоняться по верхней палубе, но занятые делом моряки время от времени начинали злиться на толпу и приказывали всем спуститься вниз. За день все успели насытиться этим плаванием. А через неделю мы уже мечтали о песках пустыни.

К жизненному дискомфорту добавлялось тревожное ожидание английских кораблей. Стало известно, что за нами гонится со своей эскадрой предводитель англичан, Горацио Нельсон, потерявший в боях руку и глаз, но, к сожалению, от этих потерь ничуть не утративший задиристости. Поскольку революция лишила французский флот многих лучших роялистских офицеров, а наши тихоходные транспортные суда наряду с орудийными палубами были заполнены армейскими припасами, мы страшились любого морского сражения.

Нашим главным развлечением служила погода. Несколько дней подряд шквальный ветер сопровождался вспышками молний. «Ориент» качало с такой силой, что перепуганные животные орали как резаные, и все, что было не заперто, превратилось в жидкие отбросы. Потом наступило временное затишье, а через день навалилась такая жара и духота, что в корабельных швах запузырилась смола. Ветер был неустойчивым, а от воды несло гнилью. От этого путешествия у меня в памяти остались скука, тошнота и мрачные предчувствия.

* * *

В ходе нашего южного плавания Бонапарт частенько приглашал ученых после ужина в свою большую каюту для интеллектуальных разговоров. Ученые сочли эти сумбурные дискуссии приятным развлечением, а офицеры во время них с удовольствием подремывали. Вообразив себя ученым, Наполеон, используя политические связи, добился своего избрания в Государственный институт и любил повторять, что если бы он не стал солдатом, то выбрал бы для себя научное поприще. Величайшее бессмертие, утверждал он, достигается благодаря умножению человеческих знаний, а не военных побед. Никто не верил в его искренность, но было приятно услышать столь лестное мнение.

Итак, мы встретились в салоне с низким балочным потолком, по бокам которого темнели жерла пушек, замерших на своих лафетах, словно ожидающие охоты гончие. Затянутый брезентом пол напоминал черно-белую шахматную доску, как в ложе масонов, перенявших этот древний узор от расчерченных на клетки театральных сцен архитекторов времен Дионисия. Наверное, занимавшийся отделкой корабля декоратор также числился в нашем братстве. Или мы, масоны, предпочитали присваивать себе любые обычные знаки или узоры? С древнейших времен, насколько мне известно, нашими символами являлись звезды, луна, солнце, весы и геометрические фигуры, включая пирамиды. Но заимствование могло идти двумя путями: я подозревал, что выбор трудолюбивых пчел, появившихся впоследствии на эмблеме Наполеона, был обусловлен масонским символом улья, о котором ему вполне могли рассказывать братья.

Именно здесь я осознал, в какое ученое сообщество затесался, и ни в коей мере не стал бы упрекать это великолепное собрание за то, что оно с сомнением отнеслось к моему членству в своих рядах. Мистические секреты? Бертолле сообщил этому собранию, что я столкнулся с неким древним артефактом, значение которого рассчитывал разгадать в Египте. Бонапарт заявил, что у меня имеются определенные версии по поводу овладения египтянами электрическими силами. А сам я туманно сказал, что надеюсь найти оригинальный подход к изучению пирамид.

Научные вклады моих коллег являлись более весомыми. О Бертолле я уже рассказывал. С точки зрения авторитета с ним мог сравниться разве что Гаспар Монж, знаменитый математик, который в свои пятьдесят два года был старейшиной нашей комиссии. Благодаря его густым кустистым бровям, затенявшим большие припухшие глаза, он походил на мудрого старого пса. Основоположник начертательной геометрии, он отдал свой блестящий математический ум на службу правительству, когда революция попросила его спасти французскую артиллерийскую промышленность. По его приказу церковные колокола немедленно отправили в переплавку для производства артиллерийских орудий, а сам он тем временем написал трактат «Искусство производства пушек». В любое дело Монж привносил свои аналитические способности, будь то создание метрической системы или совет Бонапарту украсть из Италии «Мону Лизу». Возможно, осознав, что мой ум не настолько натренирован, как его, он принял меня, словно сбившегося с пути племянника.

— Силано! — воскликнул Монж, когда я поведал ему о том, почему попал в эту экспедицию. — Я недавно столкнулся с ним во Флоренции. Он как раз направлялся в Ватиканскую библиотеку и талдычил что-то о посещении Стамбула, а также Иерусалима, если ему удастся договориться с турками. Хотя о подробностях предпочел не распространяться.

Не менее знаменитым считался и наш геолог, перечень имен которого — Деодат Ги Сильвен Танкред Грате де Доломье — казался длиннее, чем ствол моей винтовки. Известный в степенных академических кругах тем, что в восемнадцатилетнем возрасте, проходя обучение в ордене мальтийских рыцарей, убил соперника на дуэли, к нынешним сорока семи годам Доломье стал преуспевающим профессором геологической школы и открыл минерал, названный в его честь доломитом. Заядлый путешественник с отменными усами, он не мог дождаться, когда же увидит скалы Египта.

Двадцатидвухлетний красавец Этьен Луи Малюс, математик и знаток оптических свойств света, отправился в поход в чине капитана инженерных войск. Другой известный математик, басовитый Жан Батист Жозеф Фурье, смотревший на мир задумчивыми глазами, всего пару месяцев назад разменял четвертый десяток. Нашим востоковедом и переводчиком стал Жан Мишель де Вентюр, экономистом — Жан Батист Сей, а натуралистом — Этьен Жоффруа Сент-Илер, носившийся со своей экстравагантной идеей, что отличительные признаки растений и животных могут со временем изменяться.

Самым беспутным на вид казался наш универсальный изобретатель, сорокатрехлетний Никола Жак Конте; этот отважный воздухоплаватель когда-то изрядно пострадал от взрыва воздушного шара, поэтому ходил теперь, как пират, с повязкой на глазу. Он первым во время битвы при Флерюсе предложил использовать воздушные шары для военной разведки. К числу его изобретений относился и новый вид пишущего инструмента, так называемый деревянный карандаш; он носил его постоянно в кармане жилета, чтобы зарисовывать схемы новых механизмов, то и дело рождающиеся в его гениальной голове. Он уже заработал в нашей экспедиции звание мастера на все руки и помимо всего прочего захватил с собой изрядный запас серной кислоты, которая, вступая в реакцию с железом, выдавала водород для шелковых газовых баллонов. Этот более легкий, чем воздух, элемент оказался значительно практичнее по сравнению с используемым в ранних опытах воздухоплавания горячим воздухом.

— Если бы, Ники, сработал твой план воздушного вторжения в Англию, — любил пошутить Монж, — то мне не пришлось бы нынче качаться на этой посудине, выворачивая внутренности за борт.

— Мне не хватило лишь нескольких воздушных шаров, — возражал Конте. — И мы с тобой уже спокойно попивали бы чаек в Лондоне, если бы ты не пустил все деньги до последнего су на отливку бесконечных пушек.

Нынешний век изобиловал новыми идеями ведения войны. Я помню, как совсем недавно, в минувшем декабре, французские специалисты отвергли проект моего соотечественника Роберта Фултона по созданию подводных военных кораблей. Всплывали даже предложения об устройстве туннеля под Ла-Маншем.

Собрания этих сведущих в разных областях знаний мирных умников и штабных офицеров Наполеон назвал своими институтами; он зачастую сам выбирал для них тему и назначал участников дебатов, вовлекая нас в сумбурные дискуссии о политике, устройстве общественной жизни, военной тактике и науке. Три дня мы дискутировали о преимуществах, связанных с правами собственности, и порождаемой ими разъедающей зависти; одно вечернее обсуждение посвятили нашему столетию в жизни Земли как планеты, другое — толкованию сновидений, и еще несколько — вопросам религиозной истины или пользы. Тогда-то и стали очевидными внутренние противоречия Наполеона; он мог сначала посмеяться над идеей существования Бога, а потом перекреститься от волнения по усвоенной с детства корсиканской привычке. Трудно сказать, какую веру он сам исповедовал, но проявил себя Бонапарт как твердый приверженец религии в качестве средства управления народными массами.

— Если бы я нашел мою собственную религию, то смог бы завладеть Азией, — поведал он нам.

— По-моему, Моисей, Иисус и Мухаммед осуществили эти планы до вас, — сухо заметил Бертолле.

— А по-моему, — подхватил Бонапарт, — священные писания иудеев, христиан и мусульман имеют общие корни. Все они поклоняются одному-единственному богу. Не считая нескольких мелких подробностей, вроде того, кто из пророков изрек последнее слово, эти религии скорее сходны, чем различны. Если мы объясним египтянам, что приветствуем союз вероисповеданий, то у нас не будет никаких религиозных осложнений. Как Александр, так и римляне благоразумно разрешали завоеванным народам поклоняться своим богам.

— Именно верующие сходных религий наиболее ожесточенно сражаются из-за этих мелких различий, — предостерег Конте. — Не забывайте о войнах между католиками и протестантами.

— Однако разве в наш просвещенный век мы не вернулись к разумному началу? — возвысил голос Фурье. — Надеюсь, человечество вскоре осознает целесообразность мирного сосуществования.

— Ни один верноподданный не станет размышлять о целесообразности, взяв в руки оружие, — парировал воздухоплаватель.

— Александр покорил Египет, объявив себя сыном как греческого Зевса, так и египетского Амона, — сказал Наполеон. — Я намерен относиться с равным снисхождением как к Мухаммеду, так и к Иисусу.

— Пока вы, подобно Папе, противоречите сами себе, — проворчал Монж. — Как же тогда вы относитесь к атеизму, провозглашенному революцией?

— Как к установке, обреченной на провал, самой большой ошибке. Совершенно неважно, существует Бог или не существует. Но как только вера или даже суеверие вступает в схватку со свободой, старые заветы неизменно одерживают верх над новыми идеями в людских душах. — Такого рода многообещающие политические суждения Бонапарт цинично использовал, противопоставляя свой интеллектуальный авторитет знаниям ученого собрания. Ему нравилось поддразнивать нас. — Кроме того, именно боязнь божественной кары удерживает бедняков от убийства богачей.

Наполеона также очень интересовала реальная подоплека мифов.

— Возьмем, к примеру, воскрешение и непорочное зачатие, — заявил он нам однажды вечером, не обращая внимания на изумленный взгляд рационалиста Бертолле. — Подобные истории встречаются не только в христианстве, но и в бесчисленных древних верованиях. То же самое случилось с вашим масонским Хирамом-Авием, верно, Тальма?

Он относился с вниманием к моему другу, рассчитывая, что этот журналист похвально отзовется о нем в газетных статьях, отсылаемых во Францию.

— Такие легенды очень распространены, невольно начинаешь подозревать, что им могли предшествовать реальные события, — поддержал его Тальма. — Является ли смерть окончательным завершением жизни? Или ее можно избежать или отсрочить на произвольное время? Почему фараоны уделяли ей так много внимания?

— Насколько нам известно, самые ранние истории воскрешения восходят к легенде о египетском боге Осирисе и его сестре и супруге Исиде, — заметил Вентюр, наш ученый-востоковед. — Осириса убил его злой братец Сет, но Исида собрала расчлененное тело и вернула к жизни. Потом Осирис возлег на ложе со своей сестрой, и они зачали сына Гора. Смерть считалась всего лишь своеобразной прелюдией к рождению.

— И мы с вами как раз направляемся в страну, где все это, по общему мнению, происходило, — сказал Наполеон. — Уж не заложено ли зерно истины в этих историях? И если в них есть доля правды, то какие же силы позволили египтянам овладеть столь могущественным искусством? Вы представляете себе, какие преимущества таит в себе бессмертие, неисчерпаемость времени! Как много удалось бы совершить!

— Или, по крайней мере, всласть пожить на проценты от вложенных капиталов, — пошутил Монж.

У меня возникли тревожные мысли. Уж не из-за этого ли на самом деле они задумали вторжение в Египет?.. Не только потому, что он мог стать новой колонией, но и потому, что оттуда тянулись истоки вечной жизни? Неужели именно по этой причине так много людей заинтересовалось моим медальоном?

— Все это относится к области мифологии и философских аллегорий, — усмехнулся Бертолле. — Разве не все люди боятся смерти и мечтают избежать ее? И однако смерть неизбежно поджидает всех, включая и египтян.

Генерал Дезе выплыл из дремотного состояния.

— Христиане верят в иной вид вечной жизни, — мягко заметил он.

— Но если христиане лишь молятся о ней, то египтяне всерьез готовятся к ней, пакуя вещички, — возразил Вентюр. — Подобно народам многих ранних цивилизаций, они притаскивают в свои гробницы все, что может понадобиться для путешествия в ином мире. А вот светильники берут далеко не всегда, что, по всей вероятности, не случайно. Эти гробницы зачастую набиты сокровищами. «Пожалуйста, пришлите нам золота, — писали соперничающие правители фараонам, — ведь золота у вас больше, чем грязи».

— Вот такая вера по мне, — радостно пробасил генерал Дюма. — Ощутимая, весомая вера.

— Возможно, они теперь живут в иной ипостаси, как цыгане, — громко произнес я.

— Что?

— Цыгане, потомки египтян. Они утверждают, что их род пошел от египетских жрецов.

— Или они являются к нам в виде Сен-Жермена или Калиостро, — добавил Тальма. — Эти люди утверждали, что прожили на земле тысячелетия и в свое время задушевно беседовали с Иисусом и Клеопатрой. Вдруг все это правда?

Бертолле усмехнулся.

— Правда в том, что Калиостро абсолютно мертв; солдаты раскопали его могилу в папской тюрьме и выпили за его здоровье вина из его собственного черепа.

— Если только этот череп действительно принадлежал ему, — упорно гнул свою линию Тальма.

— А вам известно, что масоны египетского обряда утверждают, будто стоят на пороге открытия таинственного могущества и древней магии? — спросил Наполеон.

— Эта египетская ложа стремится лишь извратить основы свободного масонства, — возразил Тальма. — Вместо того чтобы следовать светлым нравственным заветам Великого Архитектора,[23] эти еретики погрузились во мрак оккультизма. Калиостро создал извращенную масонскую ложу, допускающую участие женщин в сексуальных обрядах. Они будут использовать древние силы в своих корыстных целях, а не ради блага всего человечества. Просто позор, что они завоевали известную популярность в Париже и совратили таких людей, как граф Силано. Истинные масоны не признают их.

Наполеон улыбнулся.

— Поэтому вы с вашим американским другом должны открыть эти секреты первыми!

Тальма кивнул.

— И использовать их для общего блага, а не для их темных целей.

Мне вспомнилась легенда Стефана, в которой рассказывалось, что египтяне скрыли свои тайны, решив дождаться того времени, когда люди достигнут морального и научного совершенства. И вот мы явимся за ними на кораблях, оснащенных тысячами пушек.

* * *

На завоевание средиземноморского острова Мальта потребовался один день, оно стоило жизни трем французам и четырех месяцев предварительных разведывательных операций, переговоров и взяток. Этот Мальтийский орден являлся своеобразным средневековым анахронизмом, и сотни три его рыцарей, половину из которых составляли французы, больше интересовались приличными пенсионами, чем славной кончиной. После чисто формальной короткой обороны они сдались на милость завоевателя. Нашего геолога Доломье, с позором изгнанного из ордена после его юношеской дуэли, радушно, как блудного сына, приняли обратно, и он помог провести переговоры о капитуляции. Мальта перешла во владение Франции, Великому магистру назначили пенсион как главе ложи в Германии, и Бонапарт с полным знанием дела приступил к изъятию сокровищ острова, как всегда поступал в Италии.

Он оставил рыцарям обломок Истинного креста и иссохшую длань Иоанна Крестителя. Казна Франции обогатилась на пять миллионов франков золотом, огромную коллекцию столового серебра и не менее обширную коллекцию драгоценных ювелирных изделий из церкви Святого Иоанна. Большинство этих трофейных сокровищ осело в трюме «Ориента». Наполеон также отменил рабство и приказал всем мальтийцам носить трехцветную кокарду. После реорганизации благотворительного приюта и почты шестьдесят мальчиков из богатых семей отправили на учебу в Париж, в местной школе ввели новую систему обучения, а в островном гарнизоне оставили пять тысяч защитников. Так прошла предварительная демонстрация разумного сочетания грабежа и реформ, которые Наполеон рассчитывал завершить в Египте.

Именно на Мальте Тальма пришел ко мне и с восторгом поведал о своем последнем открытии.

— Представляешь, здесь был Калиостро! — воскликнул он.

— Где?

— На этом острове! Рыцари рассказали мне, что он заезжал сюда четверть века назад, в компании со своим греческим наставником Альтотасом. Здесь же он встретился с Кольмером. Эти мудрецы устроили тут совещание с самим Великим магистром Мальтийского ордена и выяснили, что привезли рыцари-храмовники из Иерусалима.

— И что дальше?

— Вероятно, тогда-то он и обнаружил этот медальон в сокровищнице Мальтийского ордена! Неужели ты не понимаешь, Итан? Получается, что мы словно идем по его следам. Судьба начала работать.

Вновь мне вспомнились рассказы Стефана о Цезаре и Клеопатре, о крестоносцах и правителях и о многовековых поисках, неизменно занимавших умы людей.

— А что, разве кто-то из здешних рыцарей помнит эту штуковину или знает о ее предназначении?

— Нет. Но мы на верном пути. Можно мне еще разок взглянуть на нее?

— Я спрятал медальон в надежном месте, поскольку его вид вызывает у людей нездоровый интерес. — При всем моем доверии к Тальма мне не хотелось никому показывать загадочный талисман после жутких рассказов Стефана о том, что случилось в исторически обозримом прошлом с владевшими им людьми. Наши ученые знали о его существовании, но я отказался отдать им его для исследования.

— Но как же мы разгадаем эту древнюю тайну, если ты будешь все время прятать его?

— Давай для начала довезем его в целости и сохранности до Египта.

Тальма выглядел разочарованным.

Чуть больше чем через неделю наша армада вновь вышла в море, взяв курс на восток, в сторону Александрии. Распространился слух, что англичане по-прежнему гонятся за нами, но мы не заметили никаких признаков преследования. Позже мы узнали, что эскадра Нельсона в темноте проскочила мимо нашего флота, о чем обе стороны тогда даже не догадывались.

Тянулся один из тех вечеров, когда солдаты спасались от скуки, обыгрывая друг друга в счет будущих трофеев, а Бертолле пригласил меня сопроводить его на самую нижнюю палубу «Ориента».

— Пора, месье Гейдж, начинать отрабатывать наше содержание.

Мы спустились во мрак, слабо освещаемый фонарями; лежащие бок о бок в гамаках люди походили на куколок ночных бабочек; они покашливали и храпели, а самые молодые и успевшие стосковаться по дому тихо плакали всю ночь напролет. Поскрипывали корабельные шпангоуты. С глухим шипением бились о борт морские волны, вода медленно, как сироп, просачивалась сквозь законопаченные корабельные швы. Моряки стояли на вахте возле складов боеприпасов и сокровищ, их штыки поблескивали, словно ледяные иглы. Пригнувшись, мы вступили в пещеру Аладдина — набитый сокровищами трюм. Математик Монж уже поджидал нас, сидя на обитом медью сундуке. Его одиночество скрашивал очередной статный офицер, который в основном молча слушал большинство наших философских рассуждений. Этого молодого географа и картографа звали Эдме Франсуа Жомар. Именно Жомар станет моим наставником в исследовании тайн пирамид. В его темных глазах светился живой ум, и, кроме того, он притащил на борт дорожный сундук, набитый книгами древних авторов.

Мой интерес к его присутствию заглушило содержимое этого отсека. Здесь хранились сокровища Мальты и львиная доля жалованья французской армии. Заполненные доверху ящики поблескивали монетами, точно пчелиные соты с медом. В мешках покоились пережившие века драгоценные религиозные реликвии. Груда золотых слитков напоминала пламенеющие бруски кампешевого дерева. Малая толика этих сокровищ могла бы обеспечить кому угодно безбедную жизнь.

— Даже не думайте… — усмехнувшись, сказал химик.

— Mon dieu! Будь я на месте Бонапарта, то прямо сейчас вышел бы в отставку.

— Ему не нужны деньги, ему нужна власть, — возразил Монж.

— Деньги ему, впрочем, тоже нужны, — внес поправку Бертолле. — В этой армии он стал одним из самых богатых офицеров. Но его жена и родственники тратят его добычу быстрее, чем он успевает награбить. Он вместе с братьями образовал целый корсиканский клан.

— А что же ему нужно от нас? — спросил я.

— Знания. Объяснения. Дешифровка. Верно, Жомар?

— Генерал особенно интересуется математикой, — сказал молодой офицер.

— Математикой?

— Математика является основой военного искусства, — заметил Жомар. — При надлежащем воспитании солдаты противоборствующих сторон не слишком отличаются храбростью. Преимущества дает превосходство в численности и огневой мощи во время наступления. А для этого требуются не только солдаты, но и провиант, фураж, упряжные и вьючные животные, черный порох и приличные дороги. Необходимо точно рассчитать требуемые запасы, скорость передвижения войск, чтобы оказаться в нужное время в нужном месте. Наполеон сказал, что больше всего ценит офицеров, которые умеют вести расчеты.

— Причем рассчитывать можно по-разному, — добавил Монж. — Вот Жомар у нас изучает древних классиков, и Наполеон хочет, чтобы он освоил новые методы расчета. К примеру, Диодор Сицилийский, в числе других древних ученых, считал, что Великая пирамида[24] является своеобразной математической загадкой, верно, Эдме?

— Да, Диодор полагал, что в размерах египетской Великой пирамиды отражена в каком-то виде карта Земли, — пояснил Жомар. — Освободив страну, мы проведем измерения этого сооружения для подтверждения такой точки зрения. Греков и римлян не меньше нашего озадачивала цель строительства грандиозных пирамид, потому-то Диодор и выдвинул упомянутую версию. Стали бы люди надрываться над простой гробницей, особенно учитывая, что в ней не обнаружили никаких мумий и сокровищ? Геродот утверждает, что фараона в действительности захоронили на острове какой-то подземной реки, протекающей в глубинах земли, под основанием самого памятника.

— То есть пирамида служит просто могильной плитой, памятным надгробием?

— Или предостережением. А может быть, наряду с размерами, устройство ее туннелей обеспечивает какого-то рода вычисления. — Жомар пожал плечами. — Кто знает, ведь древние строители не оставили никаких письменных указаний.

— Почему же не оставили? Египтяне по всему миру рассеяли свои послания, которые никто пока не способен расшифровать, — сказал Монж. — А вот что я хотел вам показать. Взгляните-ка сюда. Наполеон взял с собой этот трофей, захваченный нашими войсками в Италии.

Химик сдернул украшенное вышивкой покрывало, и нашим глазам предстала бронзовая пластина размером с большое обеденное блюдо, покрытая эмалью и серебром. Гравировка представляла собой ряды расположенных друг над другом замысловатых живописных картинок, выполненных в древнем египетском стиле. Череду богов, богинь и иероглифов опоясывал бордюр причудливых животных, цветов и деревьев.

— Это табличка Исиды, некогда принадлежавшая кардиналу Бембо.[25]

— И что означают все эти рисунки? — спросил я.

— Вот на этот вопрос и ждет от нас ответа генерал. Много столетий ученые полагали, что здесь представлено зашифрованное послание. Согласно легенде, Платону открылись сокровенные тайны в некоем подземном зале под самой большой египетской пирамидой. Возможно, на этой пластине запечатлен план или схематическое расположение таких залов. Однако о существовании подобных помещений никому ничего не известно. Надеюсь, ваш медальон поможет нам разгадать тайну этой таблички.

Маловероятно. Резьба на моей подвеске выглядела топорной работой в сравнении с филигранной отделкой бронзового изделия. Застывшие в движении фигурки отличались ангельским изяществом. Затейливые головные уборы поражали своими размерами, впечатляюще выглядели даже сидящие бабуины и вышагивающий крупный рогатый скот. Женщины распростерли орлиные крылья. А мужчинам приладили головы собак и птиц. Грозное могущество тронов подчеркивали львы и крокодилы.

— Нет, мой медальон гораздо более грубой выделки.

— Вам придется изучить эту табличку и попытаться открыть ее тайное значение, прежде чем мы достигнем знаменитых руин в окрестностях Каира. На этих картинках, к примеру, много посохов. Не являются ли они жезлами магической силы? И не связана ли она с электричеством? Не помогут ли ваши исследования претворению в жизнь идеалов революции?

Люди, озадачившиеся этими вопросами, считались светилами в научном мире. А я раздобыл свою подвеску в игорном доме. Однако решение этих головоломок сулило мне прибыльное вознаграждение, не говоря уже о помиловании. Подсчитывая фигурки, я с удивлением отметил, что головные уборы некоторых из них выглядят более величественно.

— Вот интересно, — задумчиво произнес я. — Здесь двадцать одна основная фигура, столько же карт Таро было в гадальной колоде, что я видел у цыган.

— Да, занятно, — отозвался Монж. — Что, если египтяне предсказывали будущее по этой пластине?

Я пожал плечами.

— Или им просто нравилось украшать свои дома изящно сделанными вещицами.

— Мы сделали с него копию, которую вы можете унести к себе в каюту. — Он подошел к другому сундуку. — Еще одно загадочное изделие наши солдаты обнаружили в той самой крепости, где томился в тюрьме Калиостро. Я велел доставить его сюда, узнав от Бертолле о вашем приобретении.

Он показал нам нечто напоминающее обеденную тарелку с вырезанной серединой, то есть широкий обод, состоящий из трех вложенных друг в друга колец. На этих кольцах были изображены символические знаки солнца, луны, звезд и знаков зодиака. Они вращались, так что символы солнца и луны меняли свое положение относительно других знаков. Таинственная игрушка.

— Думаю, это какой-то календарь, — сказал Монж. — Перемещая круг символов, вероятно, можно определять какие-то будущие состояния или даты. Но непонятно, какие именно даты и зачем их требовалось устанавливать. Есть мнение, что это связано с прецессией равноденствий.

— С какой процессией?

— С предварением. Древняя религия основывалась на изучении небесного свода, — пояснил Жомар. — Имеющие определенные очертания созвездия совершали по небу предсказуемые пути, их считали живыми существами, управляющими судьбами людей. Египтяне разделили небосвод на двенадцать знаков зодиака, изобразили зодиакальный круг в виде плоскости, разделив его на двенадцать зон видимого горизонта. Причем ежегодно в один и тот же день — скажем, двадцать первого марта, в день весеннего равноденствия, когда длительности дня и ночи совпадают, — Солнце восходит под одним и тем же знаком зодиака.

Я решил не заострять внимания на том, что молодой офицер предпочел использовать традиционный григорианский календарь вместо революционного нововведения.

— Однако точное место его восхода все-таки неизвестно. Каждый год зодиакальный цикл завершается немного раньше относительно видимого кругового пути Солнца среди звезд, поскольку колебания Земли относительно своей оси подобны вращению конуса на шпиле, эта ось совершает в небе оборот с периодом, равным двадцати шести тысячам лет. За длительные периоды времени это видимое относительное положение созвездий заметно сдвигается. Двадцать первого марта нынешнего года Солнце, так же как во времена Христа, встало в созвездии Рыб. Наверное, именно поэтому ранние христиане выбрали рыбу своим символом. Но до рождения Иисуса двадцать первого марта Солнце вставало в созвездии Овна, эпоха которого продолжалась на земле две тысячи сто шестьдесят лет. Ей предшествовала эпоха Тельца, в которую, быть может, и построили эти пирамиды. Эпоху Рыб по прошествии очередных двух тысяч ста шестидесяти лет сменит эпоха Водолея.

— Водолей особо почитался египтянами, — добавил Монж. — Многие полагают, что знаки зодиака придумали греки, но на самом деле они появились гораздо раньше, одни в Вавилоне, а другие — в Египте. Изливающий кувшины воды Водолей символизировал ежегодный подъем воды в Ниле, жизненно важный для удобрения и орошения полей в Египте. Первая человеческая цивилизация зародилась в самом удивительном месте на земле: Сад Эдема, зеленый речной оазис посреди негостеприимной пустыни, страна неизменно жаркого солнца и редких дождей, снабжаемая водой из реки, истоки которой до сих пор неизвестны. Защищаемая от врагов Сахарой и Аравийскими пустынями, она неизменно процветала в этом полном контрастов мире благодаря таинственному ежегодному циклу под сводом безоблачного звездного купола, и этот мир идеально подходил для зарождения и развития религии.

— То есть это устройство вычисления годового цикла Нила?

— Возможно. Или по нему вычисляли благоприятное время для каких-то обрядов или действий. И мы надеемся, что вы поможете нам разгадать, чем же именно они занимались.

— И кто же мог сделать такой календарь?

— Нам неизвестно, — ответил Монж. — Мы впервые встречаем такую символику, и у мальтийских рыцарей нет никаких записей по поводу происхождения этой реликвии. Ее могли изготовить как иудеи, так и египтяне, греки, вавилоняне или вовсе никому не известный народ.

— Несомненно, месье Монж, эта задачка для вашего ума, не для моего. Вы же математик. Я постараюсь помочь, чем смогу.

— Естественно, все мы постараемся помочь. Послушайте, Гейдж, никто из нас пока не представляет, что все это означает. Но на мой взгляд, такой усиленный интерес к вашему медальону означает, что он является частью некой сложной и важной загадки. Как американцу вам разрешили участвовать во французской экспедиции. Наш Бертолле оказал вам известное покровительство. Но это не просто акт благотворительности — от вас требуются ваши знания и умения. Бонапарт стремится в Египет по множеству причин, и в том числе ради изучения тайн могущества древних египтян. Их процветание может быть связано с магией, прикладными искусствами и электричеством. И вот вы, ученик Франклина, являетесь к нам с этим таинственным медальоном. Уже одно это наводит на некоторые мысли. Вступая в неведомый мир, держите в уме эти факты. Да, Бонапарт стремится покорить страну. А вам надо всего лишь разгадать загадку.

— Но как узнать, какую именно загадку нужно отгадать?

— Например, каковы истоки нашего происхождения. Или почему все-таки нас изгнали из рая.

* * *

Я вернулся в каюту, где жили мы с Тальма и лейтенантом Мальро, ослепленный богатством сокровищницы и озадаченный предложенными мне для решения головоломками. Я не видел никакой связи между медальоном и двумя новыми раритетами, и никто, похоже, не имел представления, какую именно загадку мне полагалось разгадать. Десятилетиями чародеи и шарлатаны, подобные Калиостро, гастролировали по королевским дворцам Европы, утверждая, что открыли великие тайны Египта, хотя никогда толком не объясняли, что же именно они обнаружили. Они помешались на оккультизме. Скептики тихо усмехались, но мысль о том, что в стране фараонов сокрыты какие-то тайны, пустила корни. А теперь вдруг и я сам оказался среди этих помешанных. Чем больше тайн открывала наука, тем больше магии хотелось людям.

В эту летнюю жару на корабле я, по примеру моряков, приспособился ходить босиком. Уже собравшись залезть в койку, я вдруг заметил отсутствие своих башмаков и всполошился. И было отчего: ведь они служили мне и в качестве тайника.

Я встревоженно огляделся. Мальро, лежа в постели, что-то бормотал во сне. Я встряхнул за плечо Тальма.

— Антуан, я не могу найти свои ботинки!

Он открыл затуманенные сном глаза.

— Зачем они тебе?

— Просто интересно, куда они подевались.

Он перевернулся на другой бок.

— Может, боцман проиграл их в карты.

Незамедлительный проход по компаниям засидевшихся игроков в карты и кости не помог определить местоположение моей обуви. Неужели кто-то обнаружил тайник в каблуке? И вообще, кто осмелился посягнуть на пожитки ученых? И кто мог пронюхать о тайнике? Тальма? Он, должно быть, удивился моему спокойствию, пытаясь выяснить, где находится медальон, и, поразмыслив об этом, вычислил, где я мог его спрятать.

Я вернулся в каюту и пристально посмотрел на моего спутника. Он уже опять спал сном невинного младенца, что лишь усугубило мои подозрения. Чем важнее казался мне медальон, тем меньше я доверял окружающим. Это отравило даже доверие к другу.

Подавленный и терзаемый сомнениями, я отступил к своему гамаку. То, что казалось выигрышем в игорном доме, воспринималось сейчас как тяжкая обуза. Хорошо, что мне пришло в голову перепрятать медальон! Я сунул руку в затравочное отверстие двенадцатифунтовой пушки рядом с гамаком. Поскольку ради экономии пороха и обеспечения тихого плавания Бонапарт запретил учебные стрельбы по мишеням, я положил свой выигрыш в пустой пороховой мешочек и палкой пропихнул его в пушечное жерло. Затвор удаляется перед сражением, но я рассчитывал, что успею извлечь оттуда медальон до начала любого морского боя, зато уж его не украдут у меня с груди или из башмака. Сейчас, после пропажи ботинок, отсутствие при мне выигрыша начало беспокоить меня. Завтра, когда мои попутчики выйдут на палубу, я выловлю медальон из очередного тайника и повешу на шею. На беду или на счастье, но пусть уж лучше талисман будет на моей груди.

На следующее утро мои ботинки вернулись на свое обычное место. Осмотрев их, я обнаружил, что кто-то явно проверял и стельку, и каблук.

Глава 6

Из-за страха Бонапарта перед адмиралом Нельсоном я едва не утонул в прибрежных водах около Александрии. Английский флот рыскал, как волк, где-то за горизонтом, а Наполеон так торопился на берег, что приказал начать высадку на баркасах. Это был первый, но далеко не последний раз, когда я вымок до нитки в этой самой сухой из виденных мною стран.

Подойдя к Александрии 1 июля 1798 года, мы с удивлением рассматривали похожие на стрелы минареты и купола мечетей, сверкавшие под резким летним солнцем, как заснеженные холмы. На верхней палубе флагманского корабля, где столпилось около полутысячи солдат, моряков и ученых, ощутимо долго царила тишина, нарушаемая лишь скрипом снастей и плеском волн. Египет! Он предстал перед нашими глазами, как зыбкое видение, словно отраженный в кривом зеркале. Сам город с грязно-белыми, покрытыми бурой пылью строениями никак нельзя было назвать процветающим, и у нас возникло ощущение, что мы сбились с курса. Северный ветер заметно усилился, и французские корабли покачивались на средиземноморских волнах, отливающих драгоценным топазовым блеском. Из порта доносились звуки труб, грохот сигнальных залпов и панические вопли. Какой переполох, должно быть, вызвало появление армады из четырехсот европейских кораблей, закрывших практически весь горизонт! Домочадцы, захватив семейные ценности, погрузились в запряженные ослами повозки. Рыночные прилавки опустели, а все товары были спрятаны в надежных местах. Нацепив средневековые доспехи, на шатких парапетах столпились арабские солдаты с пиками и допотопными мушкетами. Наш экспедиционный художник барон Доминик Виван Денон[26] начал делать наброски, неистово зарисовывая строения, корабли, грандиозные пустыни Северной Африки.

— Я пытаюсь передать четкость этих каменных зданий на фоне расплывчатого света песчаных барханов, — поведал он мне.

Фрегат «Юнона» подошел к нам сбоку, чтобы доложить обстановку. Он прибыл сюда на день раньше нас, его капитан встретился с французским послом и привез обратно новости, пробудившие бешеную активность штабных офицеров Наполеона. Оказывается, флот Нельсона уже побывал в Александрии и, не обнаружив нас, два дня назад отправился на дальнейшие поиски. Чистое везение, что они не столкнулись с нашей тихоходной, тяжело груженной армадой. Скоро ли вернутся сюда англичане? Не рискнув проходить открыто все портовые форты, Бонапарт приказал начать высадку в баркасах милях в восьми к западу от города, возле селения Марабу. Оттуда, совершив небольшой переход по берегу, французские войска могли легче захватить этот порт.

Адмирал Брюэс[27] начал пылко возражать, говоря, что здешняя береговая линия еще не нанесена на карту, а ветер усилился уже до штормового. Но Наполеон отмел все его возражения.

— Адмирал, мы не можем тратить время понапрасну. Судьба даровала нам три дня, не больше. Если я не воспользуюсь этим преимуществом, мы проиграем.

На суше военные корабли англичан уже не представляли никакой угрозы для его армии. А на море французский флот могли легко потопить.

Однако отдать приказ о высадке гораздо легче, чем осуществить ее. Большие морские валы с шумом обрушивались на песчаный берег, а наши корабли начали становиться на якорь лишь в конце дня, и, следовательно, высадка грозила растянуться на всю ночь. Нам, ученым, предоставили выбор — остаться на борту или в компании с Наполеоном посмотреть, как будет взят город. Не вняв доводам разума, я из любви к приключениям решил покинуть «Ориент». К тому же сильная качка вновь вызвала у меня приступ морской болезни.

Тальма, несмотря на собственные тошнотворные страдания, глянул на меня так, словно я сошел с ума.

— Мне казалось, ты не хотел быть солдатом!

— Просто я любопытен. Неужели тебе не хочется посмотреть на сражение?

— Сражение я увижу и с палубы. А ты хочешь сойти на берег, чтобы лицезреть кровавые подробности. Увидимся в городе, Итан.

— Я к тому времени выберу там шикарное жилье для нас!

Он печально улыбнулся, глядя на бушующее море.

— Может, тебе стоит для безопасности оставить медальон мне на хранение?

— Не стоит. — Я пожал ему руку. Потом, решив напомнить о праве собственности, добавил: — Ведь если я утону, то он мне больше не понадобится.

Уже в сумерках меня пригласили занять место в лодке. Собравшиеся на больших кораблях оркестры наяривали мелодию «Марсельезы», искажаемую порывами сильного ветра. Береговая полоса покрылась буроватой пылью приносимых из пустыни песков. Я заметил, что несколько арабских всадников удаляются в сторону барханов. Держась за веревку, я спустился по трапу с военного корабля, борта которого ощетинились жерлами орудий. Винтовка с тщательно завернутым в промасленную кожу замком висела у меня за спиной. Роговая пороховница и патронная сумка болтались на поясе.

Волны так вздымали лодку, что мне показалось, будто передо мной заартачившийся жеребец.

— Прыгайте! — крикнул мне боцман, и я постарался совершить ловкий прыжок, но все равно неуклюже растянулся на дне шаткой посудины.

Быстро усевшись на банку, как велели, я ухватился за нее обеими руками. Множество людей продолжали спрыгивать в лодку, и я уже опасался, что мы пойдем ко дну, если прибавится хотя бы один человек, но лодка выдержала еще нескольких солдат. Наконец мы отвалили от борта, и волны сразу начали нас захлестывать.

— Отчерпывайтесь, разрази вас гром!

Наши баркасы выглядели скопищем водяных жуков, медленно ползущих к берегу. Вскоре грохот разбушевавшегося прибоя заглушил все остальные звуки. Надвигающаяся на нас волна достигала такой высоты, что с нашей позиции видны были лишь вершины мачт стоящего на рейде флота.

Волны тащили нас к берегу, и нашему рулевому, в мирной жизни рыбачившему в прибрежных водах, сначала удавалось править лодкой весьма уверенно. Но вода плескалась вровень с бортами, и перегруженное суденышко разворачивалось так же трудно, как фургон, набитый винными бочками. Нас закрутило на больших волнах; рулевой, следя за положением кормы, четко командовал гребцами, однако потом кто-то из них сбился с ритма, и лодка, развернувшись, подпрыгнула на волне.

Я не успел даже набрать воздуха в легкие. Обрушившаяся стена воды накрыла меня с головой и уволокла вниз. Рев шторма сменился тихим гулом, и меня потащило обратно в море. Тяжелая винтовка, словно якорь, не позволяла всплыть на поверхность, но я отказался от мысли расстаться с ней. Погружение длилось, казалось, безнадежную вечность, мои легкие готовы были лопнуть, и тут в начале подъема очередной волны я наконец встал на дно и оттолкнулся. Моя голова показалась на поверхности как раз в тот момент, когда я готов был уже наглотаться воды, и мне удалось судорожно вдохнуть воздух, прежде чем сверху обрушился новый вал. Ничего не видя, я сталкивался в воде с чьими-то телами. Изо всех сил молотя руками, я ухватился за плавающее весло. Теперь глубина резко уменьшилась, и следующая волна протащила меня животом по дну. Нахлебавшись морской воды, которая щипала глаза и сочилась из носа, я, пошатываясь и отплевываясь, вступил на землю Египта.

На пологом и голом берегу я не заметил ни единого деревца. Проникая в любые щели, песок облепил все тело, а встречный ветер едва не сбивал с ног.

Начали выползать из моря и другие жертвы стихии. Перевернувшийся баркас врезался в песчаное дно, и моряки позвали нас на подмогу, чтобы перевернуть его и слить воду. Отыскав в прибое несколько весел, они направились обратно к кораблю за очередной партией людей. Взошла луна, и я увидел, как в прибрежной полосе разыгрываются сотни подобных сцен. Некоторые лодки, ловко лавируя на волнах, умудрялись без потерь добраться до берега, но менее удачливые болтались на воде, как плавник. Люди, беспорядочно связываясь в цепочки, заходили обратно в море, пытаясь спасти своих товарищей. Полузанесенные песком тела нескольких утопленников уже плескались у кромки воды. Волны захлестывали ступицы колес полевых пушек. Более легкое снаряжение медленно дрейфовало к берегу. Но вскоре, указывая место сбора, взвился и затрепетал на ветру трехцветный французский флаг.

— Анри, помнишь те усадьбы, что сулил нам генерал? — спросил один из промокших и выбившихся из сил солдат своего приятеля, махнув рукой на голые прибрежные дюны. — Можешь выбрать себе любые шесть акров.

Поскольку я не состоял ни в одном военном подразделении, то начал разыскивать самого генерала Бонапарта. Офицеры ругались, пожимая плечами, а один из них проворчал:

— Наблюдает небось из своей шикарной каюты, как мы тут идем ко дну.

Людей возмущало то, что командующий выбрал себе такие роскошные апартаменты.

И тем не менее дальше по берегу наблюдалось какое-то упорядоченное движение. Люди собирались вокруг знакомой невысокой, бурно жестикулирующей фигуры, и вслед за ними, словно влекомые магнетической силой, туда потянулись все солдаты. До меня донеслись короткие, отрывистые приказы, отдаваемые Бонапартом, и вскоре ряды начали выстраиваться в походном порядке. Подойдя поближе, я увидел простоволосого и промокшего по пояс генерала, глянувшего вслед шляпе, унесенной порывом ветра. Наполеон расхаживал по галечному берегу, ножнами шпаги прочерчивая в нем узкую колею. Он вел себя так, словно высадка проходила отлично, и его уверенность передавалась другим.

— Нужно послать отряд стрелков к дюнам! Клебер, отправьте туда метких бойцов, если не хотите, чтобы нас подстрелили бедуины! Капитан, соберите своих молодцов, пусть они вытащат из воды пушки, на рассвете они нам понадобятся. А где у нас генерал Мену? А, вот вы! Прикажите установить ваше знамя, пора строиться. Эй, пехотинцы, хватит трястись, как мокрые псы, лучше помогите своим товарищам перевернуть лодку! Неужели глоток морской воды лишил вас разума? Вы же французы!

Четкие приказы чудесным образом преобразили растерянных солдат, и я начал признавать командирские таланты Бонапарта. Беспорядочная толпа уже походила на армию, пехотинцы выстроились в колонны, привели в порядок обмундирование и, оттащив утопленников, похоронили их по-походному, без особых церемоний. В дюнах постреливал егерский отряд, не подпуская к бухте кочующие местные племена. Нагруженные лодки одна за другой врезались в берег; тысячи залитых лунным светом людей, тяжело ступая, зашагали к Александрии по отливающему серебром песку, оставляя за собой глубокие следы, заполнявшиеся морской водой. Потерянное на мелководье снаряжение и боевую технику быстро отыскали и вновь распределили по воинским частям. Не всем оказались впору выловленные из воды шапки, одним они были маловаты и топорщились на макушках, точно каминные трубы, а другим так велики, что сползали на глаза. Посмеявшись, воины начали меняться друг с другом. Теплый ночной ветер быстро высушил на нас одежду.

Вскоре я заметил, что генерал Жан Батист Клебер[28] — он тоже, по слухам, принадлежал к масонскому братству — широким шагом приблизился к Наполеону.

— Колодец в Марабу отравлен, а наши люди томятся от жажды. Безумием было выйти из Тулона без достаточного запаса солдатских фляг.

Наполеон пожал плечами.

— Эту оплошность интендантов сейчас уже не исправишь. Когда мы завоюем Александрию, воды у нас будет вдосталь.

Клебер нахмурил брови. Он гораздо больше походил на командующего армией, чем Наполеон. Шести футов ростом, крупный и мускулистый, он гордо встряхивал своей густой и волнистой шевелюрой, придававшей его внешности величавую степенность льва.

— И запасов провизии у нас нет.

— Она тоже ждет нас в Александрии. Если вы взглянете на море, Клебер, то не увидите там кораблей английского флота, так что, в сущности, у нас есть все возможности для быстрого захвата.

— Стоила ли такая скорость жизни множества людей, утонувших в штормящем море?

— Скорость на войне решает все. Я всегда готов поступиться малым ради общего спасения. — Бонапарта явно подмывало добавить еще пару крепких слов; ему не нравилось, когда отданные им приказы обсуждались. Но вместо этого он лишь спросил генерала: — Вы нашли человека, о котором я вам говорил?

— Этого араба? Да, он умеет говорить по-французски, но считает себя важной шишкой.

— Он всего лишь пешка в игре Талейрана и будет получать по ливру за каждое мамелюкское ухо и руку. Ему невыгодно подпускать других бедуинов к нашим флангам.

Французская колонна следовала вдоль берега, слева грохотал прибой, тысячи солдат с трудом продвигались вперед в темноте. Пенные барашки прилива подсвечивались лунным светом. Порой из пустыни, справа от нас, доносились пистолетные или мушкетные выстрелы. Впереди загорелось несколько фонарей, и из мрака проступили очертания Александрии. Все генералы пока шли в пешем строю наравне с простыми солдатами. Генерал Луи Каффарелли из инженерного полка хромал рядом со строем на деревянной ноге. Наш исполинский мулат, кавалерийский командир Александр Дюма[29] бодро вышагивал на своих кривоватых ногах, на голову возвышаясь над всеми подчиненными. Он обладал недюжинной силой и во время этот морского перехода развлекался тем, что, заходя порой в конюшню, обхватывал руками потолочную балку и, захватив мускулистыми ногами лошадь, поднимал в воздух перепуганное животное. Недоброжелатели поговаривали, что голова у него состояла тоже из одних мускулов.

Не будучи приписан ни к одному полку, я шел рядом с Наполеоном.

— Вы предпочитаете мое общество, американец?

— Я просто рассудил, что позиция командующего армией будет наиболее безопасной. Вы не возражаете, если я воспользуюсь преимуществами такой близости к вам?

Он рассмеялся.

— Во время одной битвы в Италии я потерял семерых генералов и сам повел солдат в атаку. Только судьбе известно, почему я уцелел. Жизнь — это рискованная игра, не так ли? Судьба увела подальше английский флот, но подложила нам свинью в виде шторма. Некоторые бедолаги утонули. Вам их жалко?

— Разумеется.

— Ну и зря. Смерть придет ко всем нам, если только египтяне действительно не открыли секрет бессмертия. А можно ли сказать, что одна смерть лучше другой? Моя собственная, возможно, ждет меня на рассвете, и это будет славная кончина. А знаете почему? Вечны только неизвестность и забвение, а слава скоротечна. Каждого из тех утопленников будут пофамильно вспоминать в поколениях. «Он погиб, последовав за Бонапартом в Египет!» Общество бессознательно принимает подобные жертвы и мирится с ними.

— Такие своеобразные европейские расчеты непривычны нам, американцам.

— Неужели? Ваша нация еще слишком молода, посмотрим, что с ней станет, когда она повзрослеет. Мы прибыли сюда, Итан Гейдж, с великой миссией объединения Востока и Запада. На фоне ее отдельная человеческая жизнь просто ничтожна.

— Объединение ради завоеваний?

— Ради просвещения и наглядного образования. Да, мы разобьем правящих здесь мамелюкских тиранов и тем самым освободим египтян от тирании Османской империи. Но в дальнейшем мы проведем реформы, и наступит время, когда здешние жители будут благословлять день вступления наших войск на их берег. Мы же, в свою очередь, изучим их древнюю культуру.

— Вы исключительно самоуверенный человек.

— Скорее мечтатель. За глаза мои генералы называют меня фантазером. Однако круг моих фантазий очерчивается циркулем разума. Я уже вычислил, сколько дромадеров потребуется для перехода в Индию через пустыню. И захватил сюда печатный станок с арабским шрифтом, чтобы объяснить аборигенам, что я прибыл с реформаторской миссией. Вы знаете, что в Египте никогда не видели даже газет? Я приказал моим офицерам изучить Коран, а солдатам — не досаждать местным женщинам. Когда египтяне поймут, что мы пришли освободить их, а не поработить, то встанут на нашу сторону против мамелюков.

— Но пока вы ведете томимые жаждой войска.

— Нам не хватает очень многого, но я рассчитываю, что Египет обеспечит нас всем необходимым. Именно так мы прекрасно выжили в итальянском походе. Между прочим, с тем же самым расчетом Кортес сжег корабли, высадившись в Мексике. Отсутствие фляг нагляднее всего покажет нашим воинам, что нападение должно закончиться успехом.

Он говорил так, словно доказывал что-то не мне, а Клеберу.

— Почему вы, генерал, так уверены в победе? Я вообще нахожу, что в этой жизни трудно быть хоть в чем-то уверенным.

— Потому что в Италии я узнал: история на моей стороне. — Он помедлил, вероятно размышляя, заслуживаю ли я его доверия или привлечения к числу поклонников его политики. — Много лет, Гейдж, я чувствовал себя обреченным на заурядное существование. И ни в чем не был уверен. Я, бедный корсиканец из захудалого рода, колониальный островитянин со смешным акцентом, все отрочество терпел общество насмешливых снобов во французском военном училище. Моим единственным другом стала математика. Произошедшая революция открыла новые возможности, и я воспользовался ими в полной мере. Я отлично проявил себя во время осады Тулона. И мои военные способности привлекли внимание в Париже. Мне поручили командование ободранной и полуразбежавшейся армией в Северной Италии, чтобы объединить силы Востока и Запада. Появилась, по крайней мере, надежда на светлое будущее, даже если она рассеется после первого же поражения. Но именно сражение при Арколе, победа над австрийцами и освобождение Италии поистине распахнули для меня двери в мир. Однажды мы никак не могли перейти обстреливаемый мост, противник отбивал все наши атаки, устилая берега реки телами убитых. И я понял, что мы сможем победить, только если я сам возглавлю последнее нападение. Я слышал, что вы азартный игрок, но никакая игра не сравнится с военной авантюрой, пули жалят, как шершни, кости брошены в дымовую завесу сулящей славную победу стремительной атаки, воплощенной в людском ликовании и полощущихся на ветру знаменах, осеняющих павших солдат. Мы захватили тот мост и пережили ужасный день, а меня даже не оцарапало, и нет в жизни большего наслаждения, чем ликование при виде убегающей вражеской армии. После победы все французские полки столпились вокруг меня, приветствуя того молодого командира, которого еще недавно считали корсиканской деревенщиной, и именно тогда я вдруг понял, что все возможно — все, что угодно! — если я просто осмелюсь бросить вызов судьбе. Не спрашивайте меня почему, мне кажется, что судьба ко мне благосклонна, я просто знаю, что так оно и есть. Нынче она привела меня в Египет, и здесь я, быть может, превзойду самого Александра, а вы, ученые, — самого Аристотеля. — Он сжал мое плечо, и сверкающий огонь его серых глаз обжег меня в предрассветных сумерках. — Поверьте мне, американец.

Но для начала ему предстояло взять штурмом город.

* * *

Наполеон надеялся, что один вид продвигающейся по берегу военной колонны убедит александрийцев сдать город без боя, но они пока не испытали европейской огневой мощи. Кавалерия мамелюков отличалась дерзкой самоуверенностью. Это племя подневольных воинов, чье название и переводилось как «воины-рабы», сформировал еще знаменитый султан Саладин для своей личной охраны во времена крестовых походов. Так крепки и отважны оказались эти воинственные кавказцы, что им удалось завоевать для Османской империи весь Египет. Именно египетские мамелюки впервые нанесли поражение монгольским ордам потомков Чингисхана, завоевав бессмертную популярность как солдаты, а в последующие века они правили Египтом, не вступая в браки с местным населением и даже не затрудняясь изучением коптского языка.[30] Эта воинская элита обращалась со своими же согражданами как с рабами, определенно проявляя ту жестокость, с какой раньше обходились с ними самими. Во весь опор на своих превосходных арабских скакунах, превосходящих любую лошадь французской армии, они устремились в атаку на врага с мушкетами, копьями, кривыми турецкими саблями и пистолетами за поясом. Судя по слухам, их смелость соперничала только с их же высокомерием.

Рабство здесь, на Востоке, резко отличалось от того безнадежного тиранства, с каким я столкнулся в Новом Орлеане и на островах Карибского моря. Для турков лишенные прошлого рабы стали самыми надежными союзниками, особенно потому, что они не принадлежали к враждующим турецким родам. Некоторые достигли высокого положения, доказывая, что из грязи можно подняться в князи. В сущности, мамелюкские рабы превратились в господ в завоеванном Египте. К несчастью, их главным врагом стала собственная междоусобная рознь — из-за бесконечных заговоров с целью захвата власти никому из мамелюкских беев не суждено было умереть в собственной постели, и насколько красивыми были их лошади, настолько же примитивным оставалось вооружение, словно они не могли расстаться со священными реликвиями. Более того, хотя рабы становились порой господами, со свободными людьми обращались как с невольниками. Население Египта явно недолюбливало своих правителей. И французы числили себя не завоевателями, а освободителями.

Несмотря на наше неожиданное вторжение, к утру несколько сотен мамелюков собрали в Александрии разрозненное воинство из собственной конницы, бедуинских налетчиков и египетских крестьян, которых выставили вперед в качестве человеческого щита. Позади них, на бастионах старых стен арабского квартала, встревоженно топтались гарнизонные мушкетеры и артиллеристы. Приближение первых рядов французского войска было встречено залпом вражеских пушек, но неумелые выстрелы лишь взметнули песок, даже не долетев до колонн европейцев. Французы остановились, поскольку Наполеон собирался выдвинуть условия мирной сдачи города.

Но такой возможности просто не представилось; мамелюки, очевидно, восприняли наше промедление как неуверенность и погнали на нас толпу плохо вооруженных крестьян. Бонапарт, осознав, что эти арабы намерены сражаться, просигналил морякам о начале атаки. Суда с малой осадкой, корветы и люгеры направились к берегу, выходя на выгодные для пушечных выстрелов позиции. Вперед по песку выкатили легкие пушки, перевезенные с кораблей на баркасах.

От соли и песка все тело горело и чесалось, и я, усталый и измученный жаждой, осознал, что из-за этой грубой подвески вляпался в самую гущу военных действий. Теперь мое выживание зависело от действий французской армии. Как ни странно, я по-прежнему чувствовал себя в безопасности рядом с Бонапартом. Но он же сам намекал, что обладает мистической аурой, не столько непобедимости, сколько удачливости. К счастью, во время этого похода к нам из любопытства присоединилось много пройдошливых и нищих египтян. Сражения привлекают зрителей, как и мальчишеские драки на школьном дворе. Незадолго перед рассветом я заметил парня, продававшего апельсины, купил у него увесистый пакет за серебряный франк и завоевал признательность генерала, поделившись с ним фруктами. Наслаждаясь их сладкой мякотью, мы стояли на берегу и смотрели, как неуклюже движется в нашу сторону разношерстное египетское воинство. Сельскую толпу гнали вперед мамелюкские всадники, разодетые в яркие шелковые наряды наподобие птичьего оперения. Они угрожающе кричали, размахивая сверкающими саблями.

— Я слышал, что вы, американцы, хвалитесь меткостью стрельбы из ваших охотничьих ружей, — с усмешкой сказал Наполеон, словно ему вдруг пришла на ум идея небольшого развлечения. — Не желаете ли продемонстрировать нам свое искусство?

Заинтересованные взгляды обернувшихся ко мне офицеров, равно как и само предложение, застали меня врасплох. Да, я гордился своей винтовкой, пропитанной кленовым маслом, и роговой пороховницей, отшлифованной до такой прозрачности, что сквозь ее стенки проглядывали зернышки французского черного пороха, а также латунными деталями, отполированными до зеркального блеска; такой показухи я никогда не позволил бы себе в лесах Северной Америки, где любой блеск мог выдать вас зверю или врагу. Охотники пушной фактории обычно натирали металл зеленым соком лещины для приглушения блеска. Моя винтовка была так красива, что некоторые солдаты сочли ненужным излишеством даже длину ее ствола.

— Я не считаю этих людей своими врагами, — заметил я.

— Они стали вашими врагами, месье, как только вы вступили на египетскую землю.

В общем-то верно. Я начал заряжать ружье. Мне следовало бы позаботиться об этом раньше, учитывая надвигающееся сражение, но я воспринимал наш прибрежный поход как воскресную прогулку, несмотря на бравурные марши военных оркестров, стройные воинские колонны и отдаленные выстрелы. Сейчас я мог заслужить уважение, показав свои боевые способности. Вот так нас соблазняют наукой, а потом привлекают и к военной службе. Прикинув дальность выстрела, я подсыпал побольше пороха и шомполом загнал в ствол обвернутый плотной бумагой патрон.

При приближении александрийцев я подсыпал пороха на полку ружейного замка, но внимание неожиданно переключилось с меня на стремительно догонявшего нас бедуинского всадника, его вороной конь взрывал копытами песок, а черные одежды развевались на ветру, словно крылья. За ним на лошадином крупе сидел безоружный и несчастный на вид французский лейтенант. Осадив коня возле группы штабных офицеров Бонапарта, араб приветствовал всех и бросил к нашим ногам какой-то мешок. При падении из него вывалился жутковатый кровавый урожай срезанных рук и ушей.

— Вот, эфенди, эти люди больше не побеспокоят вас, — по-французски сказал бедуин, чье лицо практически скрывалось под легкой тканью тюрбана.

Судя по выражению его глаз, он явно ждал одобрения.

Бонапарт мысленно подсчитал число исходных жертв по кровавым обрубкам.

— Отлично, друг мой. Вы вполне оправдали рекомендацию.

— Я служу Франции, эфенди.

Бедуин перевел взгляд на меня и вдруг удивленно расширил глаза, словно увидел знакомое лицо. У меня возникло тревожное ощущение. Я не знал никого из местных кочевников. И почему, интересно, он говорит по-французски?

Тем временем лейтенант с трудом соскользнул с арабской лошади и, неловко сжавшись, стоял в стороне, словно не знал, что делать дальше.

— А вот этого парня мне удалось спасти от тех самых бандитов, которых он слишком увлеченно преследовал в темноте, — заметил араб.

Мы осознали, что лейтенанта он также доставил нам в качестве трофея и своеобразного назидательного примера.

— Благодарю вас за помощь. — Бонапарт обернулся к освобожденному пленнику. — Раздобудь оружие, солдат, и присоединяйся к своему подразделению. Тебе повезло больше, чем ты заслуживаешь.

Взгляд лейтенанта выразил отчаяние.

— Простите, генерал, мне бы нужно отлежаться. Я потерял много крови…

— Ему не так повезло, как вы думаете, — сказал араб.

— Разве? А на вид он выглядит вполне здоровым.

— Бедуины обычно избивают попавших в плен женщин… и насилуют пленников. Многократно.

Офицеры грубо расхохотались, и один из них увесисто хлопнул шатающегося бедолагу по спине. В их шуточках наряду с жестокостью сквозило сочувствие.

Наполеон поджал губы.

— Может, мне еще пожалеть тебя?

Несчастный парень зарыдал.

— Пожалуйста, я и так опозорен…

— Позорно не пережитое тобой насилие, а то, что ты попался в плен. Займи свое место в наших рядах и уничтожь унизившего тебя врага. Только так ты сможешь смыть с себя позор. А всем остальным я советую поведать эту поучительную историю нашим войскам. Никакого сочувствия этому человеку! Он получил простой урок: нельзя попадаться в плен, — сердито заключил Наполеон и вернулся к наблюдению за ходом сражения.

— А мои деньги, эфенди? — с надеждой спросил араб.

— После захвата города.

Однако араб продолжать чего-то ждать.

— Не беспокойтесь, Черный Принц, ваш кошелек скоро потяжелеет. А когда мы возьмем Каир, ваше вознаграждение увеличится многократно.

— Если мы возьмем его, эфенди. До сих пор битвы выигрывали только мои воины.

Наш командующий невозмутимо воспринял замечание этого пустынного бандита, хотя от своих офицеров не потерпел бы такой дерзости.

— Наш американский союзник как раз собирался исправить это положение, продемонстрировав нам меткость стрельбы пенсильванской винтовки. Не так ли, месье Гейдж? Расскажите нам о ее преимуществах.

Все внимание вновь обратилось на меня. Я уже слышал топот приближающейся египетской армии. Осознавая, что на карту поставлена репутация моей страны, я поднял ружье.

— Всем известно, что недостатком огнестрельного оружия является необходимость его перезарядки после каждого выстрела, отнимающей по меньшей мере двадцать секунд, а то и целую минуту драгоценного времени, — поучительно сказал я. — Промах в лесах Америки означает, что вы потеряете либо вашу добычу, либо жизнь, столкнувшись с индейским томагавком. Поэтому для нас время, необходимое на зарядку винтовки, компенсируется возможностью сразить намеченную жертву с первого же выстрела, что вряд ли осуществимо для обычного мушкета, полет пули которого почти непредсказуем. — Я поднял ружье к плечу. — Итак, этот длинный ствол сделан из легкого металла, что уменьшает вес самой винтовки и отдачу после выстрела. Также в отличие от мушкета в канале ствола имеется винтовой нарез, повышающий меткость стрельбы. Длина ствола увеличивает скорость полета пули и позволяет намного точнее прицелиться.

Прищурившись, я окинул взглядом толпу гонимых крестьян и заметил возглавляющего отряд мамелюков всадника. Я прицелился немного выше его правого плеча, учтя направление морского ветра и траекторию полета пули. Нет в мире идеального огнестрельного оружия — даже из винтовки практически невозможно дважды попасть в одну точку мишени, — но погрешность прицела моего ружья составляла всего два дюйма со ста шагов. Я щелкнул первым спусковым крючком и коснулся второго, реагирующего даже на легкое нажатие, чтобы уменьшить возможные сотрясения. В итоге, дожав второй крючок, я выстрелил, рассчитывая попасть в грудь турку. Винтовка ударила меня в плечо, и, когда слегка рассеялся дым выстрела, я увидел, как этот лихой щеголь свалился со своего жеребца. Раздались приглушенные одобрительные восклицания, и если вы думаете, что меткий выстрел не приносит удовольствия, то не понимаете, что привлекает мужчин в войне. В общем, мне было чем гордиться. Опустив для начала приклад на песок, я оторвал конец бумажного патрона и начал перезаряжать ружье.

— Отличный выстрел, — похвалил Бонапарт.

Мушкеты были настолько неточными, что из-за отдачи ружей пули пролетали над головами противника, если только солдаты не целились ему в ноги. Продуктивной стрельба оказывалась только в том случае, когда плотный ряд пехотинцев стрелял с близкого расстояния.

— Американец? — удивленно произнес араб. — Чего ради он притащился в такую даль? — Бедуин развернул свою лошадь, явно намереваясь покинуть нас. — Не терпится приобщиться к нашим тайнам?

И тогда я вспомнил, где слышал его голос. Точно так же разговаривал мой парижский фонарщик, и он же привел жандармов, когда я обнаружил труп Минетты!

— Постойте! Я вас знаю!

— Я Ахмед бин Садр, и вы, американец, пока еще ничего не знаете.

Больше я не успел вымолвить ни слова, поскольку он умчался во весь опор.

* * *

Подчиняясь громогласным и четким приказам, французская армия быстро выстроилась в каре. Это боевое построение они вскоре станут предпочитать в сражениях с кавалерией мамелюков. Каждая сторона такого квадрата состояла из нескольких рядов солдат, так что выставленные вперед штыки образовывали сплошную стальную изгородь. Для достижения более ровного строя офицеры саблями прочертили на песке ограничивающие линии. Между тем египетское войско, а точнее подгоняемое простонародье, быстро приближалось к нам с завываниями, заглушаемыми барабанной дробью и звуками труб.

— Мену, сформируйте второе каре ближе к дюнам, — приказал Наполеон. — Клебер, поторопите там остальных.

Многие французские подразделения еще тянулись по берегу.

Теснимая вперед разодетыми всадниками, на нас накатывала приливная волна египетских крестьян, вооруженных палками и серпами. Этих мирных поселян явно ужасало предстоящее сражение. Когда они оказались метрах в пятидесяти, первая шеренга французов дала огневой залп.

Я вздрогнул от грохота этой стрельбы, действие которой было сравнимо со взмахом гигантской косы, вмиг срезавшей полосу колосящейся пшеницы. Первый ряд крестьян разорвало на куски, десятки убитых и раненых полегли на землю, а уцелевшие тоже присоединились к ним, испугавшись невиданного ими прежде прицельного залпа. Плотная завеса белого дыма внезапно скрыла каре французов. Мамелюкская конница в смятении остановилась, лошадям не хотелось ступать по ковру мертвых тел, а их всадники осыпали проклятиями обывателей, согнанных на бойню. Когда мамелюкам удалось заставить своих коней внедриться в ряды съежившихся от страха подданных, выстрелила вторая шеренга французов, и на сей раз уже часть мамелюков вывалилась из седел. Первый ряд закончил перезарядку ружей в тот момент, когда залп дала третья шеренга, и несущиеся вперед лошади дико заржали, падая и корчась в смертельных судорогах. После этого ураганного обстрела, остановившего первую атаку египтян, уцелевшие крестьяне вскочили как по команде и бросились бежать, оттесняя назад всадников. Мамелюки плашмя лупили подданных своими кривыми саблями, но им так и не удалось остановить паническое бегство. Часть крестьян, требуя убежища, дубасила в городские ворота, а остальные бросились в другую сторону и скрылись за ближайшими барханами. Тем временем заговорили пушки подошедших к Александрии французских кораблей, мощные удары их снарядов сокрушали городские стены. Древние укрепления начали обваливаться, как песчаные замки.

— Война — это, в сущности, инженерное искусство, — заметил Наполеон. — Порядок побеждает беспорядок.

Он стоял, сцепив за спиной руки, и с орлиной зоркостью охватывал взглядом все происходящее. Благодаря своим выдающимся способностям он держал в уме картину целого сражения, быстро понимая, куда надо направить дополнительные силы для уверенной победы.

— Именно дисциплина придает нам уверенность. А структура не оставляет места хаосу. Вы понимаете, Гейдж, как было бы замечательно, если хотя бы один процент пуль достигал намеченной цели? Вот почему так важны плотные тройные ряды наших каре.

Меня, безусловно, поразила жестокость его военной политики, но не менее сильное впечатление произвела невозмутимость. Таков современный человек, вооруженный научным подходом, наделенный чертовской расчетливостью и склонный к бесстрастным суждениям. Представив на мгновение итог некой ожесточенной целенаправленности, я увидел суровых инженеров, которые будут править будущим. Арифметика победит этику. Идеология обуздает страсть.

— Огонь!

К городским стенам подошли новые отряды французов, и на самом берегу моря выстроилось третье каре, солдаты левой стороны квадрата стояли по щиколотку в воде, омываемые волнами начавшегося прилива. Между каре разместили несколько легких пушек, заряжаемых крупной картечью, способной смести вражескую конницу своими маленькими железными снарядами.

Мамелюки, лишившиеся защиты подневольных крестьян, вновь пошли в атаку. Их конница во всю прыть понеслась вперед, взметая в воздух фонтаны воды и песка, всадники издавали воинственные кличи, их шелковые одежды раздувались, как паруса, а плюмажи и перья покачивались на экзотических тюрбанах. Но их не могла спасти никакая скорость. После очередного залпа французов первый ряд мамелюков сильно поредел, упавшие лошади с диким ржанием молотили копытами. Часть скакавших за ними всадников, сталкиваясь с ранеными соратниками, также повалилась на землю; наиболее ловкие отвернули в сторону или перепрыгнули эти неожиданные препятствия. Однако их кавалерии так и не удастся вновь начать согласованную атаку до следующего залпа французов, накрывшего их огненной волной и разлетающимися, как конфетти, пыжами. Это наступление также будет сорвано. Уцелевшие отчаянные храбрецы, упорно продолжавшие мчаться вперед по трупам своих же товарищей, неизменно наталкивались на стену картечи или снарядов, выпущенных полевыми орудиями. Эту настоящую кровавую бойню обеспечивали упомянутые Бонапартом технические и инженерные достижения, и хотя я попадал в ужасные переделки во время охотничьих походов, свирепость такой массированной ярости потрясла меня до глубины души. Звуки сливались в дикую какофонию, расплавленный металл свистел в воздухе. Взорванные сферическими снарядами тела извергали кровавые фонтаны. Несколько всадников то и дело прорывались к французским рядам, воинственно размахивали копьями или саблями, но им не удавалось заставить лошадей броситься на ощетинившиеся штыками шеренги. Потом офицеры Бонапарта давали команду на очередной залп, после которого все мамелюки падали, прошитые картечью.

В итоге жалкие остатки этой правящей элиты беспорядочно ускакали в пустыню.

— Вперед, на стены! — взревел Наполеон. — Не позволим туркам опомниться и собрать новые силы!

Зазвучали горны, и с ликующими криками многочисленные отряды, выстроившись в колонну, устремились на штурм. Они бежали налегке, но от лестниц или осадной артиллерии сейчас было бы мало проку. После морской бомбардировки стены старого города разваливались, как прогнивший сыр. Часть городских домов уже охватило пламя. Французы подошли на расстояние мушкетного выстрела, и тут завязалась оживленная перестрелка, защитники проявили неожиданную храбрость перед лицом этого бурного натиска. Пули жужжали, как шершни, и несколько европейцев тоже упали, правда, не уравновесив потери защитников города.

Наполеон направился за нападающими, а я пристроился к нему; наш путь проходил мимо безжизненных или стонущих людей, лежавших на зловеще почерневшей от крови земле. Я удивился, заметив, что многие сраженные мамелюки выглядели бледнолицыми по сравнению с подданными, а их обнаженные головы оказались рыжеволосыми или даже белокурыми.

— Белые рабы с Кавказа, — пророкотал великан Дюма. — Говорят, они не брезгуют египтянками, но не хотят заводить от них потомство. Они не пускают инородцев в свой клан и предпочитают однополые или родственные связи любому другому виду осквернения. Для пополнения касты ежегодно с их родных гор привозятся свеженькие восьмилетние красавчики, нежные, как розовые бутоны. Их инициацией служит насилие, а школой — жестокость. К зрелому возрасту они приобретают волчью беспощадность и презрительное отношение ко всем, кроме мамелюков. Верность они хранят исключительно своим беям или вождям клана. Изредка, конечно, они привлекают в свои ряды одаренных негров или арабов, но в основном презирают темнокожее население.

Я заметил, что смуглый цвет кожи самого генерала явно свидетельствует о расовом смешении.

— Я полагаю, что вы, генерал, не потерпите таких предрассудков.

Он хмуро глянул на один из трупов.

— Oui.[31] Важен лишь цвет сердца.

Мы остановились у подножия гигантской колонны, возвышающейся над городскими стенами. Высота этого мощного памятника, установленного в честь римского полководца Помпея, достигала семидесяти пяти футов.[32] Насколько я понимал, камни под нашими ногами хранили следы нескольких цивилизаций: изначально на величественном основании высился древний египетский обелиск, сброшенный ради возведения нового памятного столпа. Местами выщербленный розовый гранит уже изрядно нагрелся. Охрипший от громогласного командования Бонапарт стоял на булыжной мостовой в скудной тени колонны.

— Да, горячая работенка.

И правда, солнце успело подняться удивительно высоко. Сколько же прошло времени?

— Вот, угощайтесь фруктами.

Он с признательностью взглянул на меня, и я подумал, что эта мелкая услуга может поспособствовать зарождению взаимной дружеской симпатии. Лишь позже мне придется узнать, что Наполеон ценил всех своих помощников, был равнодушен к никчемным глупцам и безжалостен к врагам. С детской жадностью он посасывал апельсин, казалось, наслаждаясь моим обществом, и одновременно наблюдал за драматическим развитием событий, то и дело отдавая приказы адъютантам.

— Нет-нет, сейчас важно другое, — говорил он. — Сначала надо захватить вон те ворота!

Возглавляли штурмовые отряды генералы Клебер и Жак Франсуа Мену. Эти полководцы сражались отчаянно, словно верили в собственную неуязвимость для пуль. Не менее поразительной казалась и самоубийственная храбрость защитников, понимавших, что у них нет никаких шансов на победу. Но Бонапарт, как великий балетмейстер, руководящий постановкой балета, уже разыгрывал новое мысленное сражение с оловянными солдатиками. Его мысли витали где-то далеко. Он взглянул на эту одиноко стоявшую, увенчанную коринфской капителью колонну.

— Великая слава всегда завоевывалась на Востоке, — пробормотал он.

Стрельба арабов начала ослабевать. Достигнув подножия пробитых стен, французы, помогая друг другу, перелезли в город. Одни ворота уже открылись изнутри; другие рухнули под натиском коротких секир и мушкетных прикладов. Над крепостной башней взвился трехцветный флаг, и на улицах города запестрели полковые знамена. Сражение почти завершилось, но вскоре приключился любопытный случай, изменивший всю мою жизнь.

Сопротивление было сумбурным и ожесточенным. Израсходовав весь порох, арабы в отчаянии начали швырять камни. Генерал Мену выдержал шесть ударов камней, но седьмой все-таки лишил его сознания, и солдаты унесли командира с поля боя в таком состоянии, от которого он смог оправиться только через пару дней. Голова Клебера пострадала от скользящего пулевого ранения, но он продолжал носиться повсюду с окровавленной повязкой на лбу. Однако в какой-то момент плотина сопротивления вдруг прорвалась, словно весть о безнадежности положения мгновенно облетела всех египтян, и поток европейцев хлынул в город.

Часть горожан в страхе жалась к стенам домов, раздумывая, каких жестокостей можно ждать от христиан. Часть спряталась в мечетях. Многие покинули город, направившись в восточные или южные края, но большинство из этих людей вернулись через пару дней, осознав, что им не прожить в голой и безводной пустыне, да и вообще некуда податься. Горстка отчаянных защитников забаррикадировалась в сторожевой башне и цитадели, но их стрельба вскоре затихла из-за отсутствия пороха. Репрессии французов оказались быстрыми и суровыми. Все вылилось в несколько массовых кровавых расправ.

Вскоре после полудня Наполеон вошел в город с тем же безразличием к стонам раненых, с каким он воспринимал грохот орудий.

— Легкая перестрелка, едва ли достойная упоминания в сводке новостей, — подбодрил он Мену, склонившись к носилкам, на которых несли побитого камнями генерала. — Хотя для парижской публики надо будет расцветить ее живописными подробностями. Гейдж, передайте вашему приятелю Тальма, чтобы заточил свои перья, — хитро подмигнув мне, сказал он.

После террора Бонапарт, наряду с остальными французскими офицерами, вооружился щитом мрачной иронии. Все они гордились своими закаленными в кровопролитиях, твердокаменными сердцами.

Вид современной Александрии разочаровал нас. Неземное величие Востока никак не вязалось с немощеными улочками, орущими и снующими повсюду голопузыми детьми, овцами и курицами, с засиженными мухами базарами и убийственной жарой. Не все повреждения были результатом последнего штурма; многие кварталы, очевидно, давно лежали в руинах, все вокруг выглядело полупустым, призрачной оболочкой былого великолепия. На набережной стояли даже полузатопленные дома, словно город медленно погружался в море. Но лишь мельком взглянув через разломанные двери на затененные интерьеры прекрасных жилищ, мы осознали существование второго, скрытого, более прохладного и полноцветного мира. Там мы обнаружили бьющие фонтаны, тенистые портики, мавританские резные украшения и легкие волны шелковых и полотняных драпировок, струящихся в потоках сухого южного ветра.

По городу еще разносилось эхо случайных выстрелов, когда Наполеон в сопровождении бдительных адъютантов и солдат направился по главной улице к гавани, где уже высились мачты первых французских кораблей. Проходя по богатому торговому кварталу с добротными каменными особняками и зарешеченными окнами, мы услышали странный писк, несравнимо более пронзительный, чем комариный, и над плечом Бонапарта вдруг разлетелся вдребезги кусок штукатурки. Я невольно вздрогнул, поскольку пуля просвистела прямо у моего носа. Фонтан белой пыли осыпал мундир нашего генерала, и он вдруг застыл по стойке смирно, словно рядовой на войсковом параде. Глянув на другую сторону улицы, мы увидели, как теплый ветер относит пороховой дымок от одного из окон. Меткий стрелок, скрытый в чьей-то спальне, едва не прикончил командующего нашей экспедицией.

— Генерал! С вами все в порядке? — воскликнул полковник.

Ответом ему послужила пара почти одновременных выстрелов, свидетельствующих о наличии у снайпера весьма расторопного помощника для перезарядки мушкетов либо вообще о двух снайперах. Стоявший в паре шагов от Наполеона сержант со стоном опустился на землю, получив пулю в бедро, а взрыв следующего куска штукатурки осыпал сзади голенища генеральских сапог.

— О порядке нам лучше поговорить за какой-нибудь колонной, — осеняя себя крестом, проворчал Бонапарт, направив нашу группу под ближайший портик. — Ответьте же на эту свистопляску, черт возьми.

Два солдата наконец разродились выстрелами.

— И быстро прикатите сюда одну из пушек. Нельзя же позволить им целый день стрелять по мне.

Завязалась перестрелка. Несколько гренадеров бросились к дому, ставшему маленькой доблестной крепостью, а остальные побежали назад за полевым орудием. Я тоже выстрелил по зарешеченному окну из своей винтовки, но снайпер выбрал отменное укрытие: ни один из наших выстрелов пока не достиг цели. После томительно долгих десяти минут солдаты прикатили шестифунтовую пушку, и к тому времени мы успели обменяться парой дюжин выстрелов, одним из которых в плечо был ранен молодой капитан. Даже сам Наполеон, позаимствовав чей-то мушкет, сделал выстрел, столь же «успешный», как все предыдущие.

Но вид пушки вызвал у нашего командующего прилив активности. Артиллерийское дело давно стало его излюбленной военной специальностью. В Валенсе артиллерийский полк, в котором служил молодой подпоручик Бонапарт, считался лучшим во Франции. А в Оксонне он работал под руководством профессора Жана Луи Ломбара, который перевел с английского языка трактат «Новые принципы артиллерии». Еще на «Ориенте» давно знакомые с Наполеоном офицеры рассказывали мне, что на первых порах после училища он жил как затворник, ни свет ни заря поднимался и до десяти вечера трудился и корпел над книгами. И вот сейчас, не обращая внимания на продолжающийся обстрел, он навел жерло пушки на цель.

— Точно так же он поступил в битве при Лоди,[33] — одобрительно проворчал раненый капитан. — Он сам произвел наводку нескольких пушек, и с тех пор его прозвали le petit caporal — маленьким капралом.

Наполеон сам воспламенил заряд. Пушка громыхнула, подпрыгнув на лафете, и вылетевший снаряд ударил в стену прямо под огнеопасным окном, проломив каменную кладку и разнеся в щепки деревянную решетку.

— Еще разок.

Пушку быстро перезарядили, и генерал навел ее на закрытую дверь дома. После второго выстрела взорванная дверь рухнула внутрь здания. А улицу окутали облака дыма.

— Вперед!

Точно так же, говорят, Наполеон возглавил атаку на Аркольском мосту.[34] Я не отставал от французов, бросившихся в наступление за своим размахивающим саблей генералом. Ворвавшись в дом, мы обстреляли лестницу. По ступеням скатился молодой темнокожий слуга. Перескочив через его тело, наша штурмовая группа устремилась наверх. На втором этаже мы обнаружили помещение, из которого велась стрельба. Через пролом в стене виднелись крыши александрийских домов, и вся комната была усыпана обломками после взрыва. Под грудой штукатурки и разломанных кирпичей лежал какой-то старик с мушкетом в руке, скорее всего, уже мертвый. У стены валялся второй мушкет с раздробленным прикладом. Еще несколько ружей были разнесены вдребезги. Второго человека, вероятно заряжающего, отбросило в угол взрывной волной, и он слегка шевелился под мелкими обломками.

Больше в доме никого не оказалось.

— Да уж, задала жару нам эта парочка стрелков, — заметил Наполеон. — Если бы все александрийцы отличались такой же меткостью, то я все еще загорал бы за городскими стенами.

Я подошел к оглушенному бойцу, интересуясь, кто же помогал снайперу. Убитый старик в общем-то не походил на араба, и в облике его напарника тоже было нечто странное. Я поднял кусок обвалившейся рамы.

— Осторожнее, месье Гейдж, он может быть вооружен, — предостерег Бонапарт. — Позовите лучше наших солдат, пусть сначала прикончат его штыком.

За сегодняшний день я навидался более чем достаточно кровавых смертей и потому предпочел оставить совет без внимания. Опустившись рядом с раненым, я положил его голову себе на колени. Человек застонал, поморщился и открыл затуманенные глаза. С его запекшихся губ слетела хриплая мольба:

— Воды.

Я вздрогнул, услышав тембр его голоса и разглядев изящные черты лица. Я вдруг осознал, что на самом деле скорчившимся на полу воином была женщина, причем покрывавшая ее пороховая пыль не испортила красоты этой юной особы.

А просьбу свою она выразила по-английски.

* * *

Обыскав дом, мы обнаружили на нижнем этаже несколько кувшинов с водой. Я дал девушке напиться, заинтересованный, как и французы, ее историей. Эта обнадеживающая услуга и моя собственная английская речь, видимо, слегка успокоили ее.

— Как вас зовут?

Она жадно выпила воду и прищурилась, глядя на потолок.

— Астиза.

— Почему вы стреляли в нас?

Ее взгляд устремился на меня, и глаза вдруг удивленно расширились, словно я был привидением.

— Я заряжала ружья.

— Для вашего отца?

— Для моего господина. — Она попыталась приподняться. — Он мертв?

— Да.

По выражению лица девушки нельзя было догадаться о ее чувствах. Очевидно, она жила здесь в качестве рабыни или служанки; опечалила ли ее смерть хозяина, или она испытала облегчение, узнав об освобождении от неволи? Казалось, она потрясенно размышляла о своем новом положении. Я заметил у нее на шее странный амулет. Как-то неуместно смотрелась на груди рабыни золотая подвеска, сделанная в виде миндалевидного глаза со зрачком из черного оникса. Выше взор радовал изящный овал лица Астизы, а ниже обнаружились иные привлекательные выпуклости. В общем, она выглядела совершенно очаровательно. Ее взгляд блуждал между мной и телом убитого старика.

— Что она там лопочет? — требовательно спросил по-французски Наполеон.

— По-моему, она рабыня. Говорит, что заряжала мушкеты для своего господина, того мертвеца.

— Откуда египетская рабыня знает английский язык? Может, они английские шпионы?

Я перевел его вопрос девушке.

— Мать господина Омара была египтянкой, а отец — англичанином, — ответила она. — Он вел торговые дела с Англией. В его доме все обычно говорили дома по-английски для улучшения беглости его языка. Я также знаю арабский и греческий.

— Греческий?

— Мою мать продали из Македонии в Каир. Там я и выросла. По происхождению я считаюсь египетской гречанкой и распутницей, — с гордостью заявила она.

Я повернулся к генералу.

— Можно использовать ее в качестве переводчицы, — сказал я по-французски. — Она говорит на арабском, греческом и английском языках.

— Переводчицей для вас, но не для меня. Мне следует поступить с ней, как с вражеским партизаном, — сердито проворчал он, еще не успокоившись после яростного обстрела.

— Она лишь выполняла приказ своего хозяина. В ее жилах течет македонская кровь.

Тут он заинтересовался.

— Македонская? Александр Великий был македонянином; когда-то завоевав Восток, он основал этот самый город.

Женщины были моей слабостью, и увлечение Наполеона создателем той древней греческой империи подсказало мне одну идею.

— Не кажется ли вам, что выживание этой девушки после вашего пушечного выстрела является важным судьбоносным знаком? Много ли македонян живет в этом городе? И вот судьба сталкивает нас с человеком, говорящим на моем родном языке. По-моему, от живой Астизы будет больше пользы, чем от мертвой. Она поможет нам понять тайны Египта.

— Что может быть известно рабыне?

Я пригляделся к девушке. Она с непонимающим видом следила за нашим разговором, но в ее больших и ясных глазах светился живой ум.

— Она явно получила какое-то образование.

Разговоры о судьбе обычно не оставляли его равнодушным.

— Ладно, будем считать, что ей повезло, впрочем, так же как и мне, что именно вы первым подошли к ней. Объясните ей, что я стал ее новым господином, поскольку убил в сражении ее старого хозяина. И скажите, что я, Наполеон, отдаю ее в услужение моему американскому союзнику, то есть вам.

Глава 7

Победа порой вносит в жизнь больше беспорядка, чем война. Захват города может пройти легко и просто, а вот управление им бывает сродни ночному кошмару. Как раз такое положение сложилось в Александрии. Первым делом Бонапарт принял бразды правления от шейха Сиди-Мохаммеда Эль-Кораима и без промедления приказал начать разгрузку остальных войск, артиллерии и лошадей. Солдаты и ученые бурно выражали восторги по поводу схождения на сушу, но по прошествии пяти минут уже начали ворчать из-за отсутствия нормального жилья, недостатка хорошей воды и плохого снабжения продовольствием. Страшная жара, казалось, навалилась на нас тяжелым бременем, и повсюду лежал ровный слой пыли и песка. Множество убитых и раненых александрийцев и сотни три пострадавших в сражении французов равно не могли получить надлежащего ухода. Раненых европейцев разместили в мечетях и конфискованных дворцах, но эту роскошную обстановку сильно портили боль, жара и роящиеся мухи. Раненых египтян бросили на произвол судьбы. Многие умерли, не дождавшись помощи.

Между тем транспортные суда отправили обратно во Францию, а военные корабли встали на оборонительную якорную стоянку в Абукирском заливе. Захватчики по-прежнему опасались возвращения флота Нельсона.

Большинство высадившихся на берег солдат разбили лагерные палатки не только на городских площадях, но и в окрестных дюнах. Офицерам повезло больше, они разместились в более удобных домах. Мы с Тальма и еще несколькими офицерами поселились в том самом отвоеванном нами у хозяина Астизы особняке. Придя в себя, наша юная рабыня восприняла свое новое положение со странным спокойствием; она задумчиво поглядывала на меня краешком глаза, словно пытаясь понять, сулила ли ей встреча со мной новые несчастья или нежданные радости. Именно она, взяв несколько монет и поторговавшись с соседями, принесла нам кое-какие продукты, хотя ворчала по поводу наших варварских обычаев и полного незнания особенностей жизни в Египте. Словно смирившись с судьбой, она приняла нас, как мы приняли ее. В ней сочетались исполнительность и подозрительность, послушание и упрямство, наблюдательность и живость. Будучи большим поклонником женской красоты, естественно, я увлекся и ею. Франклин питал к женщинам такую же слабость, как, впрочем, и вся французская армия: в ее распоряжении находились сотни жен, любовниц и предприимчивых проституток. Сойдя на сушу, француженки тут же сменили мужские маскарадные костюмы на открытые платья, которые, к большому ужасу египтян, демонстрировали почти все их прелести. Причем женщины оказались не менее выносливыми, чем мужчины, а к примитивным условиям быта отнеслись гораздо спокойнее солдат. Арабы разглядывали их с каким-то страхом и нездоровым интересом.

Чтобы солдаты не изнывали от безделья, Наполеон послал часть войск по южной дороге, в сухопутный поход к Нилу, считая, видимо, что они с легкостью покроют эти шестьдесят миль. Однако первый же шаг к столичному Каиру принес жестокие разочарования, поскольку обещанные богатства плодородных земель дельты в этот сухой сезон, предшествующий разливу Нила, обернулись полями чахлой растительности. Одни колодцы пересохли, а другие были отравлены или закиданы камнями. В деревнях лепились стайки домов из саманного кирпича с тростниковыми крышами, а их жители упорно прятали всех своих костлявых коз и кур. Европейцы поначалу думали, что местные крестьяне просто весьма невежественны, поскольку они с презрением взирали на французские деньги, но обменивали-таки, хотя и неохотно, продукты и воду на солдатские пуговицы. Лишь позднее мы узнали, что крестьяне, рассчитывая на скорую победу мамелюков, полагали, что если французские монеты будут знаком союзничества с христианами, то их пуговицы можно будет представить трофеями, срезанными с мундиров убитых захватчиков.

Их продвижение сопровождалось длинным столбом пыли. Жара достигла сорока градусов, и некоторые солдаты, подавленные и обезумевшие от жажды, покончили с собой.

А в Александрии дела у нас обстояли не так уж плохо. Помимо множества бутылок вина с кораблей выгрузили все довольствие пехотных полков, а пестревшие разноцветными мундирами улицы напоминали вольер с тропическими птицами; радужное разнообразие плюмажей подчеркивалось эполетами, галунами, сутажом и тесьмой. Драгуны и фузилеры щеголяли в зеленых мундирах, талии офицеров перетягивали яркие красные пояса, высокие шапки егерей украшали трехцветные кокарды, а карабинеры отличались своими алыми плюмажами. Я начал понимать кое-что в устройстве армии. Названия некоторых подразделений происходили от используемого ими оружия, к примеру, легкий мушкет назывался фузея, и именно его изначально имели на вооружении фузилеры, гренадеры тяжелой пехоты назывались так благодаря своим гранатам, или, на французский манер, гренадам, а карабинеры в синих мундирах обеспечивались короткими карабинами. Егери, они же охотники или стрелки, составляли отряды, предназначенные для быстрых маневров. Облаченные в красные мундиры гусары числились в легкой кавалерии и занимались разведкой, а название свое получили от родственных подразделений, впервые созданных в Венгрии. Драгуны принадлежали к частям тяжелой кавалерии и носили каски для защиты от сабельных ударов.

По общему плану сражения легкая пехота, как и артиллерия, традиционно использовалась для внесения беспорядка во вражеские ряды, после чего массированная стрельба шеренги или колонны тяжелой пехоты наносила более решительный удар по строю противника. А последующий выезд кавалерии мог нанести уже завершающий сокрушительный удар. Практически задачи этих подразделений иногда сливались воедино, причем в Египте действия французских войск упрощались тем, что мамелюки возлагали слишком большие надежды на свою кавалерию и нехватку этих частей у французов.

К французской армии добавился и мальтийский полк, набранный после взятия этого острова, и арабские наемники, типа Ахмеда бин Садра. Разбив мамелюков, Наполеон планировал привлечь некоторых из них в свои ряды и собирался организовать верблюжий корпус из египетских христиан.

Сухопутные силы в сумме насчитывали тридцать четыре тысячи солдат, из которых двадцать восемь тысяч приходилось на пехоту и по три тысячи — на кавалерию и артиллерию. Острую нехватку лошадей постепенно и с большими трудностями удастся все же восполнить в Египте. Бонапарт выгрузил с кораблей 171 артиллерийское орудие самых разных калибров, от двадцатичетырехфунтовых осадных до легких полевых пушек, способных производить по три выстрела в минуту, но опять-таки нехватка лошадей существенно ограничивала скорость их переброски. Положение рядовых пехотинцев было еще хуже, они страдали на жаре в своих треуголках и теплых синих мундирах из альпийской шерсти, таская за спиной объемистые кожаные ранцы и тяжелые мушкеты 1777 года выпуска. Драгуны плавились в медных касках, а просолившиеся жесткие воротники досаждали всем военным. Нам, ученым, не приходилось париться в мундирах — верхнюю одежду мы, естественно, скинули, — но все равно жара стояла ошеломляющая, и мы задыхались, как выброшенные на берег рыбы. Когда мы не двигались маршем, я не надевал тот зеленый наряд, за который получил от солдат прозвище «Зеленый сюртук» (в дополнение к «Франклинисту»). В одном из первых приказов Бонапарт распорядился закупить достаточно хлопка для пошива новой формы, но это производство сильно затянулось, а когда наконец ее изготовили, она оказалась слишком легкой для зимнего сезона.

Сам город, как я уже сказал, разочаровал нас. Он выглядел полупустым и полуразрушенным. Там с трудом можно было найти тенистый уголок, но никаких сокровищ или мусульманских искусительниц обнаружить так и не удалось. Самые богатые и красивые арабки, не успевшие сбежать в Каир, вели затворническую жизнь. Редкие особы, появляющиеся иногда на улицах, были закутаны с головы до ног, точно священники инквизиции, и смотрели на мир из-под густых вуалей или через крошечные прорези в головных уборах. Простолюдинки, напротив, одевались крайне непристойно — некоторые бедняжки с равной небрежностью обнажали и ноги, и груди, — но выглядели они костлявыми, грязными и больными. Посулы Тальма относительно сладострастных гаремов и экзотических восточных танцовщиц казались жестокой шуткой.

Моему спутнику пока не удалось найти и никаких чудодейственных лекарств. Вскоре после высадки он заявил, что умирает от нового вида лихорадки, и исчез на базаре в поисках целебных средств. Вернулся он с каким-то шарлатанским зельем. Непонятно, как человек, обычно давившийся даже говядиной, мог храбро поедать древние египетские снадобья из червяков, ослиного помета, толченого чеснока, грудного молока, свиных зубов, черепашьих мозгов и змеиного яда.

Я попытался его образумить.

— Тальма, в лучшем случае тебя просто пронесет от такого лечения.

— Мне необходимо очистить организм. Мой аптекарь сообщил, что египетские жрецы доживали до глубокой старости. Да и сам он на вид уже весьма почтенного возраста.

— Я спрашивал, ему сорок лет. Он усох, как изюм, от жары и своих ядовитых снадобий.

— Наверняка он просто подшутил над тобой. Мне он сказал, что, когда закончатся спазмы, я обрету живость шестнадцатилетнего юноши.

— И его же разум, очевидно.

Тальма вдруг стал необычайно расточительным. Его мирная журналистская профессия оказалась, однако, весьма важной для армии, и он так живописал захват города, что я едва понял, о чем идет речь. Начальник штаба Бонапарта, Бертье, не привлекая внимания, выдал ему поощрительный гонорар. Но я почти не заметил на александрийских рынках чего-либо, достойного покупки. Душный и полутемный базар кишел мухами, а все хорошие товары, видно, были припрятаны до лучших времен. Но при всем том в результате ловких сделок хитроумные торговцы лишили скучающих солдат не только награбленных в городе трофеев, но и большей части личных сбережений. Эти ловкачи с потрясающей быстротой выучились с грехом пополам лопотать по-французски:

— Месье, заходить моя палатка! Здесь есть все, что вы желать! Вы не желать? О, тогда я понимать, что предложить!

Астиза стала счастливым исключением из череды разочарований. Выбравшись из-под кучи мусора и умывшись, девушка чудесным образом преобразилась. Она не походила ни на неистовых бледнолицых мамелюков, ни на смиренных темнокожих египтян, в ее внешности явно преобладали средиземноморские черты: роскошные черные волосы блестели, как гагат, украшенный огненными прожилками; на смуглом, словно позолоченном солнцем лице приглушенно сияли миндалевидные ясные глаза; ручки и ножки ее отличались изяществом, высокие груди переходили в тонкую талию и умопомрачительные бедра. В общем, это была чаровница, сравнимая разве что с Клеопатрой! Но я недолго благословлял свою удачу, поскольку вскоре Астиза дала мне понять, что спасение свое считает сомнительным, а ко мне относится с недоверием.

— Ваше варварское нашествие подобно чуме, — заявила она. — Вы мечетесь по миру, как бездомные бродяги, разрушая жизнь благоразумных людей.

— Мы пришли, чтобы помочь вам.

— А разве я просила вас палить из пушек? Нужны ли Египту ваши исследования, или он просил вас явиться сюда со спасательной миссией?

— Он страдает под гнетом рабства, — возразил я. — А его отсталость взывает к спасению.

— Уж не от вас ли мы отстали? Мои предки жили во дворцах, когда ваши ютились в лачугах. А как насчет вашего родного дома?

— На самом деле у меня его нет.

— Неужели у вас нет родителей?

— Умерли.

— А жена?

— И жены пока нет, — обольстительно улыбнулся я.

— Неудивительно. Так значит, вы безродный одинокий бродяга?

— Я с детства любил путешествовать, а в юности мне представилась возможность посетить Францию. Я завершил образование под руководством нашего знаменитого просветителя Бенджамена Франклина. Мне дорога Америка, моя родина, но в крови моей горит страсть к путешествиям. Кроме того, я еще не готов свить уютное гнездышко для подруги жизни.

Она глянула на меня с жалостью.

— По-моему, вы попусту тратите отпущенную вам жизнь.

— Вовсе нет, путешествуя по миру, можно узнать много полезного. — Я решил, что пора сменить тему. — А что за интересную подвеску ты носишь?

— Око Гора, покровителя бездомных.

— Чье око?

— Гора, бога с головой сокола, он потерял свой чудесный глаз в схватке со злым Сетом.

Тут я кое-что вспомнил. Легенду, связанную с воскресением и кровосмесительной любовью брата и сестры, от которой и родился Гор. Скандальная история.

— Как Египет сражается с вашим Наполеоном, так Гор сражался с темнотой. Этот амулет приносит удачу.

Я улыбнулся.

— Тогда, наверное, можно назвать удачей то, что ты теперь принадлежишь мне?

— Или удачей будет то, что я проживу достаточно долго и увижу, как вы все уберетесь отсюда.

Она готовила для нас экзотические кушанья, по вкусу похожие на молодого барашка с турецким горошком и чечевицей, но подавала их с таким мрачным видом, что у меня возникло желание приютить какого-нибудь бродячего пса и проверять на нем, не отравлены ли наши блюда. Однако еда оказалась неожиданно вкусной, а девушка отказывалась принимать плату за свои услуги.

— Когда мамелюки перебьют вас всех, то и меня казнят не задумываясь, если схватят с вашими монетами.

Вечерами она проявляла такую же несговорчивость, хотя дневная жара на побережье контрастно сменялась холодными египетскими ночами.

— В Новой Англии мы спим обнявшись, чтобы не замерзнуть, — сообщил я ей как-то вечером. — Я с удовольствием согрел бы тебя, если ты не возражаешь.

— Если бы ваши офицеры не захватили наш дом, то мы с вами не могли бы даже находиться в одной комнате.

— Это запрещают заповеди Корана?

— Мои заповеди даны египетской богиней, а не турецкими женоненавистниками, которые правят в моей стране. И вы не мой муж, а мой захватчик. Кроме того, все вы смердите, как свиньи.

Я принюхался, несколько обескураженный ее замечанием.

— Значит, ты не мусульманка?

— Нет.

— Похоже, твоя богиня не известна ни иудеям, ни коптам, ни греческим христианам.

— Не известна.

— Тогда какая же у тебя богиня?

— Вы о ней даже не слышали.

— Просвети же меня, я ведь прибыл сюда за знаниями.

— Тогда поймите для начала, что может увидеть слепец. Десять тысяч лет египтяне жили в этой стране, никого к себе не приглашая и не нуждаясь ни в чем новом. Мы довольствовались своим миром, которого нас упорно пытались лишить разные завоеватели. Сотни поколений неугомонные авантюристы вроде вас лишь ухудшали, а не улучшали нашу жизнь.

Она высказалась чересчур откровенно, считая меня слишком невежественным, чтобы понять ее веру, и слишком добрым, чтобы силой выпытать у нее знания. Даже повинуясь моим приказам, она вела себя как герцогиня.

— Египет — это единственная страна, где мужчины и женщины с глубокой древности имели равные права, — заявила она, оставаясь по-прежнему невосприимчивой к моим шуткам и обаянию.

Честно говоря, это сильно меня расстроило.

С такими же сложностями столкнулся Бонапарт, пытаясь завоевать симпатии египтян. Он обратился к ним с весьма обстоятельным воззванием. В нем проявился большой политический дар, и могу дать вам понять его, процитировав начало:

* * *

«Во имя Господа милостивого и милосердного. Нет иной божественной силы, кроме как у Аллаха, Он хранит целомудрие и единство всевластия.

От имени Французской республики, основанной на свободе и равенстве, главнокомандующий Бонапарт доводит до вашего сведения, что правившие Египтом беи достаточно долго испытывали терпение французского народа, притесняя мирных купцов: настал час расплаты.

Слишком давно банды мамелюкских рабов, вывезенных из Грузии и с Кавказа, деспотично правили в самом прекрасном уголке земли. Но всемогущий Господь, творец Мироздания определил, что настало время положить конец их правлению.

Египтяне, вам будут говорить, что я пришел уничтожить ваши святыни и вашу религию. Не верьте этому! Отвечайте клеветникам, что я пришел восстановить ваши права и покарать ваших угнетателей; что я почитаю Господа более ревностно, чем мамелюки, и уважаю Его пророка Мухаммеда и великолепный священный Коран…»

* * *

— Вполне благочестивое начало, — заметил я Доломье, который с шутливой драматичностью зачитал это обращение.

— Особенно для человека, который полностью уверен в пользе религии и сильно сомневается в существовании Всевышнего, — подхватил геолог. — И если египтяне с удовольствием проглотят эту кучу дерьма, то они заслуживают того, чтобы их завоевали.

Один из дальнейших пунктов воззвания только подтверждал данную точку зрения: «Все деревни, жители которых выступят с оружием против армии освободителей, будут сожжены дотла».

Религиозные призывы Наполеона вскоре сошли на нет. В Александрии стало известно, что каирские муллы объявили всех нас неверными. Вот так покончили с революционным либерализмом и единством религий. Сразу же испарился и договор на три сотни лошадей и пятьсот верблюдов, заключенный с местными шейхами, зато участились случаи партизанских нападений. Обольщение Египта оказалось более сложным делом, чем рассчитывал Бонапарт. Большей части его кавалеристов на первой стадии пути к Каиру придется самим тащить свои седла, а самому ему еще предстоит узнать, как много в этой кампании будет зависеть от материально-технического обеспечения и снабжения.

Между тем сдавшимся на милость победителя александрийцам приказали носить кокарды с триколором. Редкие горожане, выполнившие этот приказ, выглядели смехотворно. Тальма, однако, живописал, как восторженно восприняло население освобождение от господства мамелюков.

— Как ты можешь отправлять во Францию всю эту чушь? — с удивлением спросил я. — Половина населения просто сбежала, сам город обезображен пушечными залпами, а его хозяйство пришло в полный упадок.

— Я говорю о духовном, а не о материальном аспекте. Египтяне сейчас переживают большой духовный подъем.

— Кто это тебе сказал?

— Бонапарт. Наш благодетель и наш единственный вседержитель, приказы которого помогут нам вернуться домой.

* * *

На третью ночь в Александрии я осознал, что преследователи тулонской почтовой кареты не оставили меня в покое.

Обстановка в Александрии отнюдь не способствовала здоровому и спокойному сну. Начали просачиваться новости о зверствах бедуинов по отношению к солдатам, захваченным в плен поодиночке. Эти пустынные племена прочесывали Аравийскую и Ливийскую пустыни, как пираты прочесывают моря, охотясь на торговые или колониальные корабли и на одиночные военные суда. Восседая на своих верблюдах, они ловко скрывались в песках, легко уклоняясь от столкновений с нашей армией. Они убивали или брали в плен всех, кто пренебрегал осторожностью. Мужчин насиловали, сжигали, кастрировали либо привязывали к столбам и оставляли умирать в пустыне. У меня всегда было чертовски богатое воображение, и я почти зримо представлял себе, как легко перерезать глотки мирно спящим солдатам. Кроме того, скорпионы незаметно заползали в ранцы и башмаки. Змеи прятались за кувшинами с пищей. А в вожделенных колодцах разлагались гниющие трупы. Снабжение поступало с перебоями, ученые сильно нервничали, а Астиза оставалась такой же монашески сдержанной. Любое движение в этом пекле казалось почти непосильной задачей. Каким безумием было завербоваться в эту экспедицию! Я ни на йоту не продвинулся по пути разгадки тайны моего медальона, так и не найдя ничего подобного в Александрии. Поэтому я долго терзался, предаваясь скорбным и тревожным мыслям, и, лишь истощив все запасы сил, наконец задремал.

Проснулся я от странной тяжести. Кто-то или что-то опустилось мне на грудь. Нащупывая оружие, я узнал запах гвоздики и жасмина. Астиза?! Неужели она сменила гнев на милость? Девушка практически оседлала меня, ее соблазнительные упругие бедра сжимали мою грудь, и даже в сонном оцепенении я сразу мысленно воскликнул: «Ага, вот так-то лучше!» Теплое давление ее ног оказало живительное воздействие на все мое тело, и я уже видел, как очаровательно вырисовываются в темноте очертания ее растрепанных волос и изящных изгибов талии. Но тут луна вышла из-за облака, пролив свой серебряный свет в наше зарешеченное окно, и я увидел, что в поднятых руках Астизы сверкает что-то блестящее и острое.

Это был мой томагавк.

Она замахнулась.

Я сжался от ужаса, но уклониться было некуда. Сталь просвистела мимо моего уха, и глухой удар по дереву сменился резким шипением и шуршанием. Нечто живое и теплое шлепнулось мне на голову. Сталь томагавка еще несколько раз просвистела мимо моего уха. Я оставался недвижимым, а что-то шершавое продолжало ползать по моей макушке. Наконец все успокоилось.

— Змея, — прошептала она и, глянув на окно, добавила: — Бедуин.

Она слезла с меня, и я неуверенно встал на ноги. Гадюка была разрублена на части, я заметил, что капли ее крови забрызгали мою подушку.

— Кто-то принес ее сюда?

— Бросил в окно. Я слышала, что он улепетывал, как трусливый заяц, побоявшись встретиться с нами лицом к лицу. Вы бы лучше дали ружье, чтобы я могла защитить вас.

— Защитить? От чего?

— Вы ничего не понимаете, американец. Почему вами заинтересовался Ахмед бин Садр?

— Бин Садр?! — Тот самый араб с мешком отрезанных ушей и рук, чей голос, каким бы абсурдным это ни казалось, напомнил мне парижского фонарщика. — С чего бы вдруг ему мной интересоваться?

— Все в Александрии знают, что он стал вашим врагом. А такого врага я никому бы не пожелала. Он скитается повсюду со своей бандой убийц и поклоняется Апопу.

— Какому еще, черт побери, Апопу?

— Божественному змею подземного мира, каждую ночь он побеждает солнечного бога Ра и правит миром до рассвета. У него есть множество мелких помощников типа демона Рас аль-Гуля.

Клянусь вставными челюстями Вашингтона, это какой-то языческий бред. Неужели я обзавелся душевнобольной служанкой?

— Похоже, у вашего солнечного бога дьявольски беспокойная жизнь, — неуверенно съязвил я. — Почему же он просто не разрубит его на части, как только что сделала ты, чтобы покончить с ним навсегда?

— Апопа можно победить, но нельзя уничтожить. Так уж устроен мир. Извечно в нем существуют нерушимые пары: вода и суша, земля и небо, добро и зло, жизнь и смерть.

Я отбросил подальше разрубленную змею.

— Значит, я мог стать жертвой своеобразного змеиного культа?

Она отрицательно покачала головой.

— Как вы умудрились так быстро навлечь на свою голову большие неприятности?

— Но я ничего не сделал бин Садру. Он же наш союзник!

— Если он и помогает вам, то ради собственной выгоды. Видимо, у вас есть нечто нужное ему.

Я глянул на куски расчлененной змеи.

— И что же?

Но конечно, я знал, что ему нужно, ощущая тяжесть висящего на цепи медальона. Значит, бин Садр умудрился в Париже сыграть роль фонарщика со змееголовым посохом, а затем вернулся к своей второй роли пустынного пирата. Должно быть, в ту ночь, когда я выиграл медальон, он выполнял поручение графа Силано. Как же он добрался из Парижа в Александрию? И зачем стал помогать Наполеону? Почему его интересует этот медальон? Неужели он лишь притворяется нашим союзником? У меня возникло искушение отдать эту вещицу очередному подосланному убийце и навсегда от нее отделаться. Но меня разозлило, что никто ни разу не попросил талисман вежливо. Все соискатели предпочитали совать мне в нос пистолеты, выкрадывать башмаки или подбрасывать змей в кровать.

— Можно, я лягу спать в твоем углу, подальше от окна? — спросил я мою спасительницу. — И действительно, пожалуй, пора зарядить винтовку.

К моему удивлению, Астиза не возражала. Но вместо того чтобы присоединиться ко мне, она присела на корточки у жаровни, раздула угли и подбросила на них горстку листьев. Едкий дымок взвился в воздух. Я увидел, как она вылепила из воска человеческую фигурку и воткнула в ее щеку тонкую лучинку. Подобные обряды я наблюдал на сахарных островах. Неужели эта магия зародилась в Египте? Девушка начертила какие-то загадочные знаки на листе папируса.

— Чем это ты занимаешься?

— Спите лучше. Дайте мне спокойно поколдовать.

* * *

Поскольку мне не терпелось выбраться из Александрии до того, как следующая змея свалится на мою голову, я с большой радостью ухватился за предложение отправиться вместе с учеными в Каир, вовсе не имея желания тащиться с остатками армии по дорогам знойной дельты. Монж и Бертолле собрались осуществить это путешествие на корабле. Эти ученые мужи предпочли дойти под парусами до лежащего на востоке устья Нила и по реке подняться к столице.

— Присоединяйтесь к нам, Гейдж, — предложил Монж. — Лучше ехать, чем идти пешком. Приводите и этого бумагомарателя, Тальма. А ваша служанка поможет нам всем не сдохнуть от голода.

Нам предложили отправиться в плавание на шебеке[35] под названием «Le Cerf», что в переводе с французского означало «Олень». На борту имелись четыре восьмифунтовые пушки, а командование поручили капитану французского флота Жаку Перре. Наш «Олень» будет флагманом небольшой флотилии канонерских лодок и транспортных кораблей, которые будут двигаться вверх по реке параллельно сухопутным войскам.

С первыми лучами солнца мы отчалили от берега и к полудню прошли по краю Абукирского залива, находящегося на расстоянии дневного перехода от Александрии. Именно возле острова Абукир заняли боевую позицию французские военные корабли, чтобы отразить возможное нападение флота Нельсона. Это было устрашающее зрелище: множество кораблей и четыре фрегата стояли сплошной стеной, нацелив жерла пятисот пушек в морскую даль. Проходя мимо них под парусами, мы слышали свистки и команды покрикивающего на моряков боцмана. Потом мы повернули в сторону великой реки и, проплыв над уходящим в Средиземное море темным рифовым подводным хребтом, быстро пролетели стоячие волны речных отмелей.

После полудня я узнал нечто новое о причинах нашей экспедиции. Египет, сообщил мне Бертолле, давно притягивает к себе внимание французов. Скрытый от внешнего мира арабским завоеванием 640 года нашей эры, он оставался в своем древнем величии непонятным большинству европейцев, его легендарные пирамиды казались скорее волшебной сказкой, чем реальностью. Страна, размерами превосходящая Францию, была практически неизведанна.

— По протяженности своей истории Египет превосходит все страны мира, — поведал мне наш главный химик. — Когда греческий историк Геродот принялся описывать египетские красоты, великие пирамиды для него были более древними, чем для нас Иисус. Египтяне сами построили великую империю, а позднее по ней прошлись многочисленные завоеватели: греки, римляне, ассирийцы, ливийцы, нубийцы и персы. Истоки этой страны уходят так далеко в глубь времен, что никто их, естественно, не помнит. Никто даже не умеет читать иероглифы, поэтому нам непонятно, какой смысл они в себе таят. Сами египтяне говорят, что эти сооружения воздвигали исполины или маги и чародеи.

Но недавно дремотное забытье Египта подошло к концу, пояснил Бертолле. Высокомерные мамелюки начали притеснять французских торговцев в Александрии и Каире. Оттоманские власти в Стамбуле, номинально правившие в Египте с 1517 года, не изъявили особого желания исправить положение. Франция также не желала ссориться с турками, выгодными союзниками против России. В общем, ситуация медленно накалялась, пока не слились воедино молодой пыл Наполеона и прозорливая мировая геополитика Талейрана. Эта парочка пришла к согласию по поводу того, что они окажут услугу стамбульскому султану, добившись «освобождения» Египта от племени мамелюков. Они проведут реформы в отсталом уголке арабских владений и создадут плацдарм для противостояния продвижению британцев в Индию. «Та европейская держава, что правит Египтом, — сообщал Наполеон Директории, — в дальнейшем будет управлять и Индией». Планировалось также воссоздать древний канал, некогда соединявший Средиземное и Красное моря. Конечной целью являлась связь с индийским падишахом, Типу Султаном.[36] Этот славный франкофил, посетивший Париж и величавшийся там «гражданином Типу», устраивал роскошные дворцовые приемы, развлекая гостей механическим тигром, пожиравшим кукольных англичан. Сейчас Типу Султан сражался где-то на юге Индии с английским генерал-губернатором по фамилии Уэлсли,[37] и французы уже послали на помощь Типу оружие и советников.

— Итальянский поход с лихвой окупил затраченные на него средства, — заметил Бертолле, — и благодаря Мальте египетской экспедиции обеспечен тот же результат. Наш корсиканец завоевал популярность в Директории, потому что его войны приносят ей немалый доход.

— Вы по-прежнему числите Бонапарта итальянцем?

— Он всегда останется сыном своей матери. Однажды он рассказал нам историю, как она проучила его за грубое обращение с гостями. Он уже перерос возраст порки, поэтому она дождалась того момента, когда он, раздевшись перед сном, был беззащитным, и изрядно оттаскала его за уши. Корсиканская школа жизни приучает к терпению в вынашивании планов мести! Французы радуются жизни, но итальянцы, подобные Бонапарту, все тщательно планируют. У них отличная преемственность: и древние римляне, и сицилийские бандиты свято верят в клан, а эта вера порождает алчность и мстительность. Он великолепный солдат, но помнит так много обид и унижений, что порой не понимает, когда нужно прекратить войну. И это, как я подозреваю, его слабость.

— Тогда зачем же вы поехали с ним, доктор Бертолле? И вы, и остальные ученые? Конечно же, не ради военной славы. И не ради сокровищ.

— Разве вы знаете хоть что-нибудь о Египте, месье Гейдж?

— Уже узнал, что здесь есть пески, верблюды и солнце. А что еще, почти не представляю.

— Вы честны. Все мы очень мало знаем об этой колыбели цивилизации. До нас доходят рассказы о величественных развалинах, диковинных идолах и непонятных надписях, но кто из европейцев на самом деле видел все эти раритеты? Люди стремятся к знаниям. Разве сравнится мальтийское золото с возможностью первым увидеть красоты Древнего Египта? Я отправился сюда за открытиями, которые обеспечивают человеку истинное бессмертие.

— Благодаря славе и популярности?

— Благодаря знаниям и открытиям, которые будут жить вечно.

— Или благодаря тайнам древней магии, — добавил Тальма. — Именно поэтому, наверное, вы пригласили в экспедицию нас с Итаном?

— Трудно предсказать, действительно ли медальон вашего друга откроет нам некую магическую силу, — ответил химик. — Вы же понимаете, как велика разница между историческими фактами и народными преданиями.

— Но разница существует и между желанием приобрести драгоценную безделушку и безжалостной готовностью убить ради нее, — возразил журналист. — Выиграв ее в Париже, наш американский друг теперь постоянно подвергается разным опасностям. Почему? Вряд ли его медальон укажет нам путь к академической славе. Скорее всего, приведет нас к иным тайнам. Даже если не к открытию физического бессмертия, то, возможно, к утраченным бессмертным сокровищам.

— А это лишь доказывает, что сокровища порой не стоят связанных с ними неприятностей.

— Открытия лучше золота, Бертолле? — спросил я, притворяясь беспечным во время всего их зловещего разговора.

— Что такое золото, как не средство для достижения некой цели? Вот мы и подошли к самому важному. Лучшие вещи в жизни нельзя оценить деньгами: познание, гармонию, любовь, красоту природы. Вот взгляните-ка, мы входим в прекрасное устье Нила в сопровождении прекрасной женщины. Вы будете новоявленным Антонием с новоявленной Клеопатрой! Чего еще можно пожелать?

Он прилег на койку, намереваясь вздремнуть.

Я глянул на Астизу, уже начавшую понимать французский язык, хотя она, казалось, с удовольствием пропускала мимо ушей нашу болтовню, предпочитая наблюдать за темными домиками проплывающей мимо Розетты. Верно, красивая женщина. Но она оставалась такой же непонятной и далекой, как египетские тайны.

— Расскажи мне о твоем предке, — повинуясь внезапному порыву, попросил я ее по-английски.

— Что?

Она тревожно посмотрела на меня, не имея никакой тяги к легкомысленной болтовне.

— Об Александре. Говорят, он тоже родился в Македонии, как и ты.

Она выглядела смущенной из-за того, что мужчина обратился к ней при посторонних, но медленно кивнула, словно признавая, что попала в общество невоспитанных грубиянов, и смиряясь с нашей бестактностью.

— Да, но предпочел стать египтянином, узнав эту великую страну.

— Он завоевал еще и Персию?

— Он прошел с триумфальными походами от Македонии до Индии, и еще при жизни люди считали его богом. Он завоевал Египет задолго до вашего французского выскочки и пересек безжалостные пески, чтобы посетить оракула Амона в оазисе Сива. Там почерпнул он магические силы, и оракул, объявив его богом, сыном Зевса и Амона, предсказал, что он будет править целым миром.

— Должно быть, он получил основательную поддержку.

— Именно восторг от этого пророчества убедил его основать великий город Александрию. По греческому обычаю он обозначил границы поселения ячменными зернами. Когда на них слетелись птичьи стаи, встревожив соратников Александра, ему предсказали, что новый город примет новых жителей и будет кормить многие земли. Но македонский полководец не нуждался в предсказаниях.

— Не нуждался?

— Он сам творил судьбы мира. Однако он умер или был убит до того, как успел совершить все задуманное, а из святилища Сива исчезли его священные символы. Так повелел Александр. Одни говорят, что его тело перевезли обратно в Македонию, а другие — что Птолемей схоронил его в тайной гробнице этой необъятной песчаной пустыни. Пусть ваш Иисус вознесся на небеса, но он, похоже, тоже исчез с лица Земли. Вероятно, Александр обладал божественной сущностью, как и сказал оракул. Подобно Осирису, занявшему свое место на небесах.

Да, простой рабыней или служанкой ее не назовешь. Откуда, черт возьми, Астиза узнала все это?

— Я слышал об Осирисе, — сказал я. — Он воскрес благодаря магии его сестры Исиды.

Впервые она взглянула на меня с подлинным интересом.

— Вы знаете, кто такая Исида?

— Божественная покровительница материнства, верно?

— Образ Исиды отразился в вашей Деве Марии.

— Вряд ли христиане порадовались бы такому сравнению.

— Странно. Ведь вся христианская вера и ее символы произошли от религии египтян. Воскрешение и загробная жизнь, божественное зачатие, троица и триединство, идея о человеческой и божественной сущности людей, жертвоприношения, даже крылья ангелов и копыта да раздвоенные хвосты демонов — все это было известно за тысячи лет до рождения вашего Иисуса. Свод ваших десяти заповедей — это, в сущности, упрощенная исповедь древнего египтянина перед кончиной, подтверждающая его безгрешность: «Я не убивал». Религия подобна дереву. Египет — ствол, а все остальные — ветви.

— А в Библии сказано иначе. Там говорилось о ложных идолах и истинном иудейском боге.

— Как же невежественны вы в своей вере! Я слышала, как вы, французы, говорите, что крест является римским символом разрушения, но какого рода символ дает верующему надежду? Истина в том, что тот крест является сочетанием орудия смерти вашего спасителя с нашим анхом, древним крестообразным символом вечной жизни. А что тут удивительного? Ведь до пришествия арабов Египет был самой христианской страной.

Клянусь духом Коттона Мазера,[38] я отшлепал бы ее за такое богохульство, если бы не был совершенно ошарашен. И дело было не в сути ее рассказа, а в небрежной самоуверенности ее тона.

— Библейские образы не могли зародиться в Египте, — гневно заявил я.

— А я-то думала, что евреи сбежали из Египта! И что Иисус в детстве также побывал здесь! Кроме того, что это вы так разгневались? По-моему, ваш генерал заверил нас, что вы уж точно не являетесь христианским воинством. Вы ведь безбожные ученые, не так ли?

— Бонапарт меняет веру, как перчатки.

— Или франкам не хочется признавать, что вера и наука имеют много общего? Исида является богиней познания, любви и терпимости.

— Значит, Исида твоя богиня.

— Исида никому не принадлежит. Я ее служанка.

— Неужели ты и правда поклоняешься какому-то древнему языческому идолу? От твоих слов моего филадельфийского пастора уже разбил бы апоплексический удар.

— Она свежее вашего секунду назад сделанного вздоха, американец, и вечна, как цикл рождения. Но я и не рассчитывала на понимание. Мне пришлось сбежать от моего каирского господина, поскольку он в итоге тоже ничего не понял и посмел осквернить древние тайны.

— Какие тайны?

— Окружающего вас мира. Священных знаков магического треугольника, квадрата четырех сфер, пентаграммы свободной воли и гексаграммы гармонии. Разве вы не читали Пифагора?

— Он учился в Египте, верно?

— Двадцать два года, до того как отправился с персидским завоевателем Камбисом[39] в Вавилон. А потом основал в Италии свою школу. Согласно его учению, все религии и люди едины, он призывал стойко переносить страдания и говорил, что жена и муж равны в своих правах.

— Тебя устраивают его взгляды.

— Он понимал божественную суть вещей! В геометрии и пространстве заключено божественное послание. Геометрическая точка представляет Бога, линия представляет мужчину и женщину, а треугольник — совершенная фигура, представляющая дух, душу и тело.

— А квадрат?

— Четыре сферы, как я сказала. Пентаграмма отражала борьбу, гексаграмма — шесть направлений пространства, а двойной квадрат определял всемирную гармонию.

— Хочешь верь, хочешь не верь, но я слышал кое-что об этом на собраниях одного общества, члены которого называли себя Свободными Каменщиками. Они считают себя последователями учения Пифагора и говорят, что линейка символизирует точность, квадрат — незыблемость, а молоток — волю.

Она кивнула.

— Именно так. Боги сделали все ясным, и однако люди блуждают, как слепцы! Ищите истину, и мир станет вашим.

Ну, этот клочок мира во всяком случае. Мы уже давно шли по Нилу, тому удивительному водному пути, где обычно дуют южные ветры, а течение стремится на север, позволяя ходить по реке в любом направлении.

— Ты говорила, что сбежала из Каира. Так значит, ты беглая рабыня?

— Все гораздо сложнее, чем вы думаете. В египетском духовном царстве, — подчеркнула она. — Поймите сначала нашу землю, тогда, быть может, поймете и наши души.

Скучная, однообразная равнина в пригородах Александрии сменилась той пышной и разнообразной растительностью, какую я представлял себе, читая библейские истории о детстве Моисея. Ярко-зеленые ковры полей риса, пшеницы, ячменя, сахарного тростника и хлопка перемежались величественными, как колонны, финиковыми пальмами, чьи большие перистые листья согнулись под оранжевыми и алеющими плодами. Шелестели на ветру банановые и платановые рощицы. Буйволы тащили плуги, или купались в реке, подергивая своими рогатыми головами, или мычали, устроившись на папирусных подстилках. Все чаще стали появляться селения, в цветовой гамме которых преобладал шоколадный оттенок сырцового кирпича, шедшего на постройку домов, как правило, лепившихся вокруг пронзавших небеса минаретов. Мимо нас проплыли фелюги с косыми парусами, стоявшие на якоре в буроватой прибрежной воде. Повсюду на реке маячили эти парусники, чья длина могла варьироваться от двадцати до тридцати футов. Между ними проглядывали и мелкие весельные, едва вмещавшие одного человека посудины, с которых рыбаки забрасывали веревочные сети. Трудолюбивые ослы с повязками на глазах ходили по кругу, проворачивая водяные колеса, поднимавшие воду в каналы с тем же упорством, с каким это делали их далекие предки пять тысячелетий тому назад. Речной ветер разносил запахи нильской воды. Наша флотилия военных и груженных провиантом судов с гордо полощущимися на мачтах трехцветными флагами спокойно проходила вблизи берегов, не производя никакого видимого впечатления. Большинство крестьян даже не потрудились повернуть голову в нашу сторону.

В какие же диковинные края меня занесло! По нильским берегам бродили Александр и Клеопатра, арабы и мамелюки, древние фараоны, Моисей, и вот теперь сюда прибыл Бонапарт. Вся страна казалась своеобразной мусорной свалкой истории, из которой выудили и странный медальон, висевший на моей шее. Да и прошлое Астизы теперь представлялось мне гораздо более таинственным, чем я ожидал. Возможно, она расскажет мне что-то новенькое о моем медальоне?

— А что ты там наколдовала в Александрии?

Помолчав, она неохотно ответила.

— Один заговор, чтобы уберечь вас от опасностей и предостеречь вашего недруга. А второй — для пробуждения вашей мудрости.

— Ты сможешь повысить мои умственные способности?

— Вряд ли. Скорее всего, помогу вам прозреть.

Я рассмеялся, и она наконец снизошла до легкой улыбки. Если я буду слушать ее, то она станет со мной более откровенной. Она хотела, чтобы я научился уважать не только ее саму, но и ее народ.

Спустилась душная ночь, и когда наш «Олень» встал на якорь под затянутым дымкой звездным покрывалом, я подобрался поближе к спящей девушке. До меня доносился плеск волн, скрип снастей и голоса вахтенных.

— Отодвиньтесь-ка подальше, — проснувшись, прошептала она и прижалась к борту.

— Я хочу показать тебе кое-что.

— Здесь? Сейчас?

Она задавала вопросы таким же недоверчивым тоном, которым говорила мадам Дюраль, когда мы с ней обсуждали оплату моей комнаты.

— Ты ведь говорила, что в истории все ясно и понятно. Взгляни-ка на это.

Я вручил ей медальон. Он был едва различимым в тусклом свете палубного фонаря.

Астиза ощупала его пальцами и молча втянула в себя воздух.

— Откуда он у вас?

Ее глаза заинтересованно сверкнули, а губы приоткрылись.

— Я выиграл его в карты в Париже.

— У кого выиграли?

— У одного французского солдата. Есть версия, что его сделали в Египте. Он говорил, что эта штуковина принадлежала Клеопатре.

— А может, вы украли его у того солдата?

Почему она об этом спросила?

— Нет, просто обыграл его в карты. Ты сильна в религиозных вопросах. Скажи, известно ли тебе что-нибудь об этом медальоне?

Повертев его в руках, она так расправила стрелки подвесок, что они образовали латинскую букву «V», потом повертела сам диск, ощупывая пальцами его знаки.

— Трудно так сразу сказать.

Очередное разочарование.

— Ну хоть сделали-то его в Египте?

Она подняла медальон, пытаясь разглядеть его в тусклом свете.

— Разве что в очень древние времена. Он выглядит грубым и первобытным… Значит, из-за него и интересовался вами тот араб.

— А ты видишь все эти отверстия? Что они могут значить?

Немного подумав, Астиза откинулась на спину и протянула диск к небу.

— Видите, как интересно проходит через них свет. Очевидно, они обозначают очертания какого-то созвездия.

— Созвездия?

— Смысл жизни написан на небесах, американец. Смотрите!

Она показала на юг, на яркую звезду, только что поднявшуюся над горизонтом.

— Это Сириус. А при чем тут он?

— Это звезда Исиды, звезда нового года. Она ждет нас.

Глава 8

«Когда пересыхает колодец, мы узнаем ценность воды», — писал старина Бен Франклин. Безусловно, поход французской армии к Нилу закончился незапланированным провалом. Отряды солдат, расталкивая друг друга, устремлялись к каждому хорошему колодцу и опустошали его досуха до прибытия следующего полка. Среди упавших духом людей постоянно возникали ссоры, многие сходили с ума и сводили счеты с жизнью. Всех терзало и мучило одно новое природное явление, названное нашими учеными «миражом», при котором пустынная даль вдруг представлялась манящими озерами. Конница мчалась к ним сумасшедшим галопом и обнаруживала там лишь неизменный раскаленный песок, а на горизонте очередной сверкающий «водоем», не менее иллюзорный, чем конец радуги. Казалось, будто пустыня издевается над европейцами. Добравшиеся до Нила войска походили на стадо диких животных, они бросались в реку и напивались до того, что их начинало рвать, а товарищи вокруг них, не обращая внимания, продолжали пить все ту же воду. Легендарный Египет, таинственное место их назначения, казался таким же жестоким, как мираж. Нехватка походных фляг и обеспечения охраны колодцев были недопустимыми оплошностями, в которых штабные генералы обвинили Наполеона, но он был не тот человек, который с готовностью признает свою вину.

— Французы вечно чем-то недовольны, — проворчал он в ответ.

Однако критика задела его за живое, поскольку он понимал, что она справедлива. Во время похода по плодородной Италии вода и пища с легкостью находились повсюду, да и обмундирование соответствовало климату. Здесь же он узнал, что все надо таскать с собой, но эти уроки были болезненными. А жара сделала всех раздражительными.

Французская армия продолжила поход к Каиру, двигаясь теперь вверх по течению Нила, а египетские крестьяне исчезали при ее приближении и появлялись обратно сразу после ее прохождения, словно блуждающий туман. Женщины с детьми уводили весь домашний скот в пустыню и прятались среди барханов, выглядывая оттуда, точно животные из норок. Мужчины порой задерживались немного дольше, стараясь припрятать съестные припасы и скудную домашнюю утварь от прожорливых, как саранча, захватчиков. Но лишь только на окраине деревни появлялось трехцветное знамя, они устремлялись к реке через заросли тростника и отгребали на своих лодчонках от берега, словно пугливые утки. Мимо их домишек чередой проходили запыленные дивизии, напоминая разноцветную гусеницу. Пинком распахивая двери, солдаты обследовали дома и скотные дворы, но уходили несолоно хлебавши. Как только армия удалялась, крестьяне возвращались к своей обычной жизни, очищая дорогу от полезного в хозяйстве мусора, брошенного солдатами.

Наша небольшая флотилия двигалась по Нилу параллельно сухопутным войскам, время от времени подвозя им продовольствие и обследуя другой берег. Каждый вечер мы причаливали неподалеку от штабной палатки Наполеона, чтобы Монж, Бертолле и Тальма сделали более обстоятельные путевые заметки. Не рискуя уходить из-под солдатской защиты, они расспрашивали офицеров о том, что те видели во время дневного перехода, и пополняли свои записи новыми видами животных, птиц и названиями прибрежных деревень. Прием им оказывали, мягко говоря, далеко не теплый, поскольку сухопутные войска завидовали нашему путешествию на кораблях. Жара и мучительно досаждающие насекомые способствовали моральному разложению. Всякий раз, когда мы приставали к берегу, напряжение в офицерском составе становилось все более очевидным, поскольку большинство запасов продовольствия тащилось в хвосте флотилии или оставалось еще в доках Александрии, и ни одно из подразделений не имело нормального обеспечения. Постоянные нападки бедуинских мародеров и зловещие истории о пленении и пытках усиливали тревожное настроение войск.

Это напряжение выплеснулось наружу после одной на редкость дерзкой вражеской вылазки: как-то вечером несколько мамелюков умудрились устроить стрельбу из своих антикварных ружей прямо возле палатки Наполеона, вихрем пронесясь по лагерю в красочных нарядах и издевательски развевающихся на ветру плащах. Наш разъяренный генерал отправил группу драгун под командованием Круазье, молодого адъютанта, чтобы уничтожить их, но эти опытные всадники для забавы погоняли нашу конницу по дорогам, а потом унеслись в пустыню, не потеряв ни одного человека. Их непритязательные пустынные лошадки, казалось, способны проскакать почти без воды вдвое быстрее и дальше, чем тяжеловесные европейские лошади, еще не восстановившие силы после долгого морского путешествия. Командующий в страшном гневе так сильно оскорбил этого бедного адъютанта, что Круазье поклялся смыть с себя этот позор, погибнув смертью храбрых на поле боя, и обещание ему удалось-таки исполнить в том же году. Но Бонапарт продолжал бушевать.

— Можно ли победить с такими солдатами! — воскликнул он. — Придется им поучиться у бин Садра!

Тогда разъярился Дюма, осознавший, что под сомнение поставлена честь его кавалерии. Не улучшало ситуацию и то, что из-за нехватки лошадей многие его отряды шагали вместе с пехотой.

— Вы нахваливаете этого головореза и оскорбляете моих людей?

— Мне нужны надежные фланги, защищающие мой штаб от бедуинов, а не знатные щеголи, не способные догнать бандитов!

Этот тяжкий поход и завистливое недовольство офицеров изрядно утомили Бонапарта.

Дюма, однако, не испугался.

— Тогда дождитесь нормальных лошадей, а не бросайтесь без запасов воды в знойные пустыни! Во всем виновата ваша некомпетентность, и Круазье тут ни при чем!

— Вы осмеливаетесь обвинять меня? Я могу приказать расстрелять вас!

— А я могу переломать ваши хлипкие кости, до того как вы успеете…

Их спор мгновенно прервался благодаря шумному прибытию бин Садра и полудюжины его тюрбаноголовых приспешников, осадивших лошадей прямо перед разъяренными генералами. Улучив момент, Клебер утащил вспыльчивого Дюма с глаз долой, предоставив Наполеону возможность обуздать собственную ярость. Мамелюкам удалось выставить нас дураками.

— В чем дело, эфенди?

Нижняя часть лица этого араба опять-таки была скрыта.

— Я нанял вас, чтобы вы держали бедуинов и мамелюков подальше от моих войск, — резко бросил Бонапарт. — Почему вы не отгоняете их?

— Потому что вы не платите нам обещанного вознаграждения. У меня накопился кувшин свежих ушей, да только нет желающих заплатить за них звонкой монетой. Мои люди — наемники, эфенди, и они перейдут на сторону мамелюков, если эти враги пообещают быстрее заплатить им.

— Ба! Да вы боитесь этих врагов.

— Я им завидую! Их генералы платят, когда обещают!

Бонапарт нахмурился и повернулся к Бертье, начальнику штаба.

— Почему ему не заплатили?

— У людей обычно пара ушей и пара рук, — проворчал Бертье. — Возникло разногласие по поводу того, сколько наших врагов они в действительности убили.

— Вы сомневаетесь в моей честности? — вскричал араб. — Я могу привозить вам языки и половые органы!

— Ради всего святого, — простонал Дюма. — Зачем мы связались с варварами?

Наполеон и Бертье начали тихо совещаться насчет размера выплаты.

Бин Садр раздраженно оглядел нашу компанию и вдруг увидел меня. Готов поклясться, что этот араб таращился на цепь на моей шее. Я также помрачнел, подозревая, что именно он подбросил змею ко мне в кровать. Потом его взгляд, переместившись на Астизу, полыхнул откровенной ненавистью. Девушка осталась невозмутимой. Действительно ли он был тем фонарщиком, который пытался выдать меня жандармам в Париже? Или я стал жертвой страха и игры воображения? В сущности, мне не удалось тогда, во Франции, толком разглядеть того человека.

— Все в порядке, — наконец сказал наш командующий. — Мы заплатим вам за проделанную работу. И удвоим оплату вашим людям после взятия Каира. А пока держите бедуинов подальше от нас.

Араб поклонился.

— Больше вас не потревожат эти шакалы, эфенди. Я вырву им глаза и заставлю самих проглотить их. Кастрирую их, как быков. Привяжу их кишки к лошадиным хвостам и буду гонять жеребцов по пустыне.

— Ладно, ладно. Распустите такие слухи.

Он отвернулся от араба, его негодование иссякло. Но выглядел он смущенным из-за своей яростной вспышки, и я заметил, что он мысленно корит себя за несдержанность. Бонапарт делал много ошибок, но редко повторял их.

Бин Садр, однако, еще не считал встречу законченной.

— Эфенди, наши лошади быстры, но ружья устарели. Может, вы снабдите нас также несколькими новыми ружьями?

Он показал на укороченные облегченные винтовки карабинеров Дюма.

— Как бы не так, — пробасил могучий кавалерист.

— Новые? — повторил Бонапарт. — У нас нет ничего лишнего.

— А как насчет того стрелка с его длинноствольной винтовкой? — Теперь араб показал на меня. — Я помню, как отлично он стрелял под стенами Александрии. Отдайте его мне, и мы вместе отправим в ад всех досаждающих вам дьяволов.

— Американца?

— Да, он умеет стрелять по бегущим жертвам.

Эта идея понравилась Наполеону, искавшему какого-то развлечения.

— Как вы на это смотрите, Гейдж? Хотите отправиться в путешествие с пустынным шейхом?

«С моим неудавшимся убийцей», — подумал я, но не сказал этого. Если я и хотел бы пообщаться с бин Садром, так только ради того, чтобы удавить его, предварительно допросив.

— Меня пригласили в поход как ученого, а не как снайпера, мой генерал. Мое место на корабле.

— Подальше от опасности? — с издевкой спросил бин Садр.

— Но в пределах дальности полета пули. Приходите при случае на речной берег, и вы увидите, как близко я могу оказаться, чтобы убить вас, фонарщик.

— Фонарщик? — удивился Наполеон.

— Ваш американец явно перегрелся, — сказал араб. — Ладно, торчите на своем корабле, считая себя в безопасности, думаю, вскоре вы найдете более полезное применение для своей винтовки. Может даже, вы еще пожалеете, что отказались от предложения Ахмеда бин Садра.

После этого, взяв у Бертье мешок денег, он взлетел на лошадь и ускакал.

От резкого движения ткань, прикрывавшая его лицо, слегка сместилась, и я мельком увидел его щеку. Там под сухой припаркой краснел воспаленный нарыв, и мне вспомнилось, что Астиза проколола именно эту щеку восковой фигурки.

* * *

Мы были уже на полпути к Каиру, когда стало известно, что мамелюкский правитель по имени Мурад-бей собрал войско, чтобы остановить наше продвижение. Бонапарт решил перехватить инициативу. И вот по его приказу вечером 12 июля французы отправились в неожиданный ночной поход к Шубра-Хиту, очередному городку, раскинувшемуся на берегу Нила. Появление французской армии на рассвете застало врасплох наспех собранное многотысячное воинство египтян, десятую часть которого составляла отборная кавалерия мамелюков, но большинство было неорганизованной толпой феллахов — египетских крестьян, вооруженных в основном дубинками. В смятении они беспорядочно кружили по берегу, видя, как французы выстраиваются боевым порядком, и мне вдруг подумалось, что эта толпа готова отступить без боя. Потом какой-то призыв заметно укрепил дух обороняющихся — видимо, энергично размахивающие руками командиры призвали их защитить родные нильские просторы — и они все-таки изготовились к сражению.

С борта стоявшего на якоре «Оленя» мне открывался отличный вид. Как только солнце позолотило восточный горизонт, французский военный оркестр грянул «Марсельезу», и ее мелодия долетела до нас над водами Нила. При звуках «Марсельезы» сердца французов, как обычно, затрепетали, вдохновляя их на подвиги. Все солдаты сразу подтянулись и с поразительной готовностью сплотили ряды ощетинившихся штыками квадратов, над которыми развевались на ветру полковые знамена. Такое построение требовало большой предварительной подготовки, но главной сложностью было сохранить порядок во время атаки, когда внешней шеренге солдат приходится полагаться только на поддержку стоящих сзади товарищей. Естественный инстинкт побуждает порой отступить, угрожая разрушить все построение, или, уклонившись от боя, бросить оружие и начать оттаскивать назад раненых. Поэтому задние ряды укомплектовывались сержантами и самыми крепкими ветеранами, чтобы удержать впереди стоящих солдат от трусливого малодушия. Однако хорошо натренированный и сплоченный квадрат являлся практически неприступным. Кавалерия мамелюков накручивала круги, пытаясь найти в нем слабое звено, но так и не смогла, такое французское построение явно сбивало врага с толку. Очевидно, эта битва должна была стать очередной демонстрацией превосходства огневой европейской мощи над средневековой арабской храбростью. В спокойном ожидании мы потягивали чай из египетский мяты, наблюдая, как розовая заря на горизонте сменяется утренней синевой.

Вскоре до нас донеслись предупреждающие крики, и из-за речной излучины выше по течению появились парусники. Мамелюкская кавалерия разразилась торжествующими воплями. Встревоженные, мы собрались на палубе. По Нилу из Каира подходила армада египетских речных судов, их треугольные паруса полоскались на ветру, словно множество выстиранных простыней. На каждой мачте развевались мамелюкские и мусульманские флаги, и со стороны заполненных солдатами и пушками кораблей доносился страшный шум, издаваемый трубами, барабанами и горнами. Уж не по такому ли случаю лукаво намекал на более полезное применение для моей винтовки бин Садр? Откуда он мог знать? Вражеская стратегия была очевидна. Они хотели уничтожить нашу маленькую флотилию и атаковать армию Бонапарта с фланга, со стороны реки.

Выплеснув за борт остатки чая, я проверил заряд винтовки, осознавая, что мы оказались в речной ловушке. В конце концов, я не мог оставаться простым зрителем.

Капитан Перре отрывисто приказал поднять якоря, а моряки нашей маленькой флотилии бросились к пушкам. Тальма вооружился одним из своих блокнотов. Монж и Бертолле, ухватившись за снасти, забрались на планшир и с интересом поглядывали на вражеские парусники, словно это была спортивная регата. В течение нескольких минут две флотилии сближались с величавой медлительностью, как грациозно скользящие лебеди. Потом раздался глухой удар, на носу флагманского корабля мамелюков распустился дымный цветок, и что-то, просвистев мимо нас в воздухе, бухнулось в реку за кормой, взметнув вверх фонтан зеленоватой нильской воды.

— Неужели нельзя было сначала провести переговоры? — спросил я небрежно, но мой голос, к сожалению, прозвучал неуверенно.

Точно в ответ мне первый ряд всей египетской флотилии дал залп из своих носовых пушек. Река словно вздыбилась, и поднявшиеся вокруг фонтаны брызг окутали нас влажным теплым туманом. Один снаряд разнес в щепки корму канонерской лодки справа от нас. Над водой поднялся страшный шум. Со странным гудением над нами пронеслось круглое пушечное ядро, и дырки, образовавшиеся в наших парусах, очень напоминали раскрытые от удивления рты.

— По-моему, время переговоров закончилось, — сдавленно сказал Тальма, скорчившись около штурвала и строча что-то одним из новых карандашей Конте. — Это будет потрясающая сводка.

Его дрожащие пальцы выдавали сильное волнение.

— А моряки у них, похоже, гораздо более меткие, чем пушкари из Александрии, — с оттенком восхищения заметил Монж, спрыгивая на палубу.

Он выглядел таким спокойным, словно созерцал демонстрацию пушечных выстрелов на испытательном полигоне литейного цеха.

— Турки наняли греческих моряков! — воскликнула Астиза, узнав мундиры своих соотечественников. — Они обслуживают каирского бея. Да уж, сейчас начнется настоящий бой!

Канониры Перре начали отстреливаться, но встречное течение мешало им сделать точный бортовой залп, и мы явно проигрывали. Наши моряки упорно ловили ветер парусами, чтобы избежать слишком быстрого сближения с вражескими кораблями, однако расстояние между судами неуклонно сокращалось. Я глянул на берег. Начало этой речной канонады, очевидно, послужило сигналом для сухопутных мамелюков. Размахивая копьями, они атаковали заставы французских штыков, врезаясь на полном скаку в свистящий град французских снарядов. Волны стремительно несущихся лошадей разбивались о незыблемые стены каре, словно о скалистый берег.

Вдруг раздался оглушительный грохот, и мы с Астизой рухнули на палубу, сцепившись в неловком объятии. В иных обстоятельствах я насладился бы этим моментом неожиданной близости, но сейчас он был вызван попаданием пушечного ядра в корпус нашего судна. Когда мы откатились друг от друга, мне стало дурно. Пронесшись над верхней палубой, снаряд разнес на куски двух наших канониров, залив кровью всю носовую часть корабля. Осколками ранило еще нескольких человек, включая Перре, в результате наш огонь стал еще более вялым, а арабские пушки, казалось, наоборот оживились.

— Журналист! — заорал капитан. — Хватит марать бумагу, держи штурвал!

Тальма побелел.

— Я?

— Мне нужно перевязать плечо и встать к пушке! Наш взволнованный и испуганный хроникер бросился выполнять приказ.

— А куда рулить?

— На вражеские корабли.

— Эй, Клод Луи, — окликнул Бертолле наш математик Монж, пробираясь к одной из осиротевших пушек. — Не пора ли нам показать, что и от научных знаний бывает прок? Гейдж, что ты вцепился в свою винтовку, стреляй же, если хочешь выжить!

О господи, похоже, этот почтенный пятидесятилетний ученый вознамерился лично выиграть баталию! Но, вняв его увещеваниям, я наконец выстрелил, и один из вражеских матросов свалился за борт. Все вокруг окутал густой пороховой дым, суда арабов маячили впереди, как призрачные видения. Скоро ли мы столкнемся с ними и нас порежут на куски кривыми турецкими саблями? В этом тумане я мельком увидел, что Астиза подтаскивает к ученым ящик с боеприпасами. Очевидно, инстинкт самосохранения победил ее восхищение греческими моряками. Бертолле сам заряжал орудие, а Монж наводил на цель.

— Огонь!

Пушка полыхнула пламенем. Монж вспрыгнул на бушприт, поднялся на носки, оценивая точность попадания, и разочарованно слез обратно. Выстрел не достиг цели.

— Не спеши, Клод Луи, — проворчал он. — Надо точно рассчитать расстояние, иначе мы будем попусту тратить порох и ядра. — Он обернулся к Астизе и отрывисто крикнул: — Прочисти пушку и заряжай!

Я вновь, тщательно прицелившись, выстрелил из винтовки. На сей раз свалился как подкошенный один мамелюкский капитан. В ответ вокруг меня зажужжали пули. Обливаясь холодным потом, я перезарядил ружье.

— Тальма, черт тебя побери, держи четкий курс! — оглянувшись, крикнул Монж.

Журналист неуверенно вцепился в рулевое колесо. Турецкий флот неумолимо приближался, и вражеские моряки столпились на носу, готовясь к абордажу.

Наши ученые канониры, взяв за ориентир береговые точки, чертили себе спокойно какие-то пересекающиеся линии, видимо решив точно вычислить расстояние до флагманского корабля турков. Нас поливали фонтаны взорванной ядрами воды. Обломки корабельной оснастки с треском падали на палубу.

Опять зарядив ружье, я прострелил голову греческому пушкарю с турецкого судна и бросился на нос.

— Почему вы не стреляете?

— Тише! — крикнул Бертолле. — Нам нужно время, чтобы проверить расчеты!

Двое ученых приподняли пушечное дуло, наводя орудие так точно, словно оно было геодезическим прибором.

— Сдвинем-ка еще на один градус, — пробурчал Монж. — Готово!

Пушка вновь рявкнула, ядро со свистом вылетело, и тогда — о чудо из чудес! — я увидел, как его тень мелькнула в воздухе и снаряд ударил точно в середину флагмана мамелюков, пробив дыру в корабельных внутренностях. Клянусь Тором, этим двум теоретикам удалось-таки точно навести пушку.

— Слава математике!

Спустя мгновение вражеский флагман взлетел на воздух. Очевидно, ученые попали прямиком в их пороховой погреб. С оглушительным грохотом взлетели в воздух тучи деревянных обломков, разорванных на части пушек и людей, и все они, совершив крутую дугу, скрылись в мутных глубинах Нила. Взрывная волна швырнула нас на палубу, а синее египетское небо скрылось под уродливым расползающимся грибом огромного порохового облака. Спустя мгновение там, где только что находился турецкий флагман, уже тихо плескались волны, корабль исчез, как по мановению волшебной палочки. Мусульмане, оцепенев от ужаса, мгновенно прекратили стрельбу, потом вдруг над вражеской флотилией пролетел жуткий стон и более мелкие суда развернулись и начали быстрое отступление вверх по течению. Одновременно провалившая первую атаку конница мамелюков, воочию убедившись в могуществе французов, сразу перестала готовиться ко второму удару и беспорядочно устремилась на юг. В считанные минуты грядущая головокружительная атака речных и сухопутных войск превратилась в паническое бегство. Благодаря единственному точному выстрелу сражение при Шубра-Хите было выиграно, и раненый Перре получил чин контр-адмирала. Меня за компанию тоже причислили к героям.

* * *

Когда Перре отправился на берег, чтобы принять поздравления от Бонапарта, то великодушно пригласил с собой двух наших метких ученых, а также Тальма и меня, решив, что все мы причастны к решающему выстрелу. Точность прицела Монжа сочли неким чудом. Как позднее вычислил наш новоявленный адмирал, за полчаса две флотилии успели обменяться пятнадцатью сотнями пушечных выстрелов, а потери французов, несмотря на опытность греков, составили всего лишь шесть погибших и двадцать раненых. Таково было состояние египетской артиллерии или боеспособность артиллерии в целом на закате восемнадцатого века. Меткость пушечной и мушкетной стрельбы была настолько низкой, что храбрец, бегущий в первых рядах в атаку, имел приличные шансы снискать славу, не получив ни единой царапины. Солдаты стреляли слишком поспешно. В клубах дыма выстрелы производились почти вслепую. В панике перезаряжая ружья, воины забывали порой, что еще не выстрелили, и забивали один заряд поверх другого, пока их ружья наконец не взрывались. В пылу сражения происходило много несчастных случаев, солдаты могли отстрелить уши и руки своим же товарищам в передних рядах, разрушить барабанные перепонки или проткнуть друг друга штыками. Бонапарт говорил мне, что по крайней мере одна из десяти смертей на поле боя происходит от руки своих же соратников; именно поэтому, чтобы друзья не поубивали друг друга, и были выбраны такие яркие цвета для форменной одежды.

Я полагаю, что дорогие винтовки вроде моей в будущем изменят такое положение, а во время сражений солдаты будут укрываться в земляных ямах. Кому нужна посмертная слава? На самом деле интересно, во что превратились бы войны, если бы ученые обеспечили точное попадание всех снарядов в цель. Но, разумеется, такая невероятная точность никогда не будет достигнута.

Хотя именно Монж и Бертолле произвели победоносный выстрел, меня тоже приветствовали за то, что я ревностно сражался на стороне французов.

— В тебе живет боевой дух йорктаунцев![40] — одобрительно похлопав меня по спине, воскликнул Наполеон.

Соседство Астизы также повысило мою репутацию. Как всякий приличный французский солдат, я расположил к себе не только привлекательную, но и отважную женщину, способную подтаскивать боеприпасы к пушкам. Меня уже готовы были принять как своего, а Астиза тем временем помогала перевязывать раненых, применяя свое целительское искусство или магию — в Египте эти два понятия казались одинаковыми. А нас, мужчин, пригласили на ужин в палатку Наполеона.

Наш командующий пребывал в добром расположении духа после столь яркого триумфального сражения, которое успокоило как его самого, так и его армию. Даже если Египет останется глух к революционным призывам, Франция сумеет овладеть им. Голову Бонапарта уже переполняли грандиозные планы на будущее, хотя мы находились еще далеко от Каира.

— Моя кампания нацелена не на завоевание, а на объединение, — заявил он, когда мы закусывали домашней птицей, награбленной его офицерами в Шубра-Хите и зажаренной на шомполах их мушкетов. — Франции предназначено просветить Восток, так же как вашей молодой нации, Гейдж, предназначено просветить Запад. В то время как Соединенные Штаты будут прививать культурные традиции краснокожим дикарям, мы приобщим мусульман к новым европейским веяниям. Благодаря нам в этом сонном Египте появятся ветряные мельницы и каналы, фабрики и плотины, дороги и кареты. Да, мы с вами принадлежим к племени революционеров, но я также буду способствовать созидательному процессу. Я буду созидателем, а не разрушителем.

По-моему, он говорил совершенно искренне, так же как искренне верил в большинство своих душевных порывов, хотя многие из них казались несовместимыми. Его ума и амбиций с лихвой хватило бы на дюжину человек, и он походил порой на хамелеона, способного подладиться к любой окружающей обстановке.

— Здесь живет много мусульман, — напомнил я. — А они вовсе не хотят перемен. Веками они сражались с христианами.

— Я тоже могу назвать себя мусульманином, Гейдж, ведь Бог един, а значит, всякая религия является просто одним из отражений главной истины. Нам достаточно объяснить этим людям, что мы все братья перед лицом Господа, как бы его ни именовали — Аллахом, Иеговой или Яхве. Франция и Египет объединятся, как только муллы поймут, что все мы братья. Что такое религия? Она такой же стимул, как медали или премии. Ничто так не вдохновляет, как недоказанная вера.

Монж рассмеялся.

— Недоказанная? Я предпочитаю доверять научным фактам, генерал, и однако, как только над нами засвистели пушечные ядра, существование Господа представилось мне вполне доказанным.

— Доказанным или желанным, как дитя для матери? Кто знает? За нашу короткую жизнь мы так и не успеваем найти ответы на извечные вопросы. Поэтому я живу ради будущих поколений: смерть сулит нам небытие, но бесславная жизнь отдает мертвечиной. Мне вспомнилась история одного итальянского дуэлянта, который дрался четырнадцать раз, защищая свое утверждение, что поэзия Ариосто лучше поэзии Тассо. На смертном одре он признался, что не читал ни того ни другого. — Бонапарт рассмеялся. — Да, такова жизнь!

— Нет, генерал, — откликнулся воздухоплаватель Конте, постучав по своей чарке с вином. — Вот это жизнь!

— Да, я ценю доброе вино, красивых лошадей и прекрасных женщин. Вот посмотрите на нашего американского друга. Он спас очаровательную македонянку, неожиданно оказался на ужине в палатке командующего и готов приобщиться к богатствам Каира. Он такой же авантюрист, как я. Не думайте, что я не скучаю по моей женушке, страстной маленькой чаровнице и самой восхитительной любовнице, которую я встречал в своей жизни. Она столь очаровательна, что однажды, заигравшись с ней, я даже не заметил, что ее собачонка кусает меня за задницу! — Он зашелся смехом при этом воспоминании. — Беспредельное и острейшее наслаждение! Но непреходяща только история, а самой древней историей на земле обладает Египет. Вы ведь напишете мою историю, Тальма?

— Писатели преуспевают, выбрав достойные темы, генерал.

— Я подкину авторам темы, достойные их таланта.

Тальма поднял свой кубок.

— Книги продаются благодаря героям.

— А героев создают книги.

Мы дружно выпили за сказанное, хотя за что именно — неизвестно.

— У вас великие замыслы, генерал, — вставил я.

— Интересные замыслы ведут нас к успеху. Первая ступень к величию — решиться стать великим. И тогда люди пойдут за тобой.

— Пойдут куда, генерал? — добродушно поинтересовался Клебер.

— Куда угодно. — Напряженный взгляд Бонапарта впивался в каждого из нас по очереди. — Куда угодно, до самого конца.

После ужина я задержался, чтобы на прощание перекинуться парой слов с Монжем и Бертолле. Мне с лихвой хватило и речного путешествия, и ошеломляющего зрелища взрыва одного из кораблей, к тому же Тальма и Астиза также выразили желание сойти на твердую землю. Поэтому мы расстались на время с этими двумя учеными, стоя под небом пустыни, блистающим бесконечными звездами.

— Бонапарт циничен, но убедителен, — заметил я. — Когда он говорит о своих планах или просто делится мечтами, просто невозможно не увлечься.

Монж кивнул.

— Да, он похож вон на ту комету. Если его не убьют, то он оставит свой след в этом мире. И в наших судьбах.

— Он безусловно достоин восхищения, но не доверия, — осторожно заметил Бертолле. — Все мы висим на хвосте тигра, месье Гейдж, надеясь, что ему не захочется сожрать нас.

— Разумеется, мой славный химик, он не станет пожирать себе подобных собратьев!

— Но его ли мы собратья? Если он совершенно не верит в Бога, то также не верит и в нас: не верит в нашу реальность. Для Наполеона реален лишь сам Наполеон.

— Это уж чересчур цинично.

— Разве? В Италии он устроил своим солдатам жаркую перестрелку с австрийцами, в которой погибло несколько человек.

— Военные потери неизбежны, разве не так?

Мне вспомнились рассуждения Бонапарта после высадки в Марабу.

— Неизбежны, если война требует смертоносной перестрелки. А Бонапарту просто не терпелось затащить в постель приехавшую из Парижа очаровательную мадам Тюрро, и таким образом он показал ей свою власть. Он устроил это маленькое сражение исключительно для того, чтобы произвести на нее впечатление. — Бертолле положил руку мне на плечо. — Я рад, что вы отправились с нами, Гейдж, вы оказались отважным и близким нам по духу человеком. Следуйте за нашим молодым генералом, и вы далеко пойдете, как он и обещал. Не забывайте, однако, что у вас с Наполеоном разные интересы.

* * *

Я надеялся, что остаток нашего путешествия к Каиру будет приятной прогулкой по обсаженным финиковыми пальмами дорогам, окруженным зеленью орошаемых бахчей. Но, решив не петлять по берегам извилистой реки и узким сельским тропам, соединяющим бесконечные деревеньки, французская армия, отойдя к востоку от Нила на пару миль, вновь потащилась на юг по пустынным и засушливым землям, пересекая потрескавшиеся от жары пересохшие илистые каналы со сломанными водяными колесами. Эту наносную долину, ежегодно затопляемую во влажные сезоны нильскими разливами, сейчас окутывали облака сухой прилипчивой пыли, превратившей нас в полчища пропыленных бродяг, бредущих на юг на стертых до кровавых мозолей ногах. Жара в середине июля, как и обычно, зачастую приближалась к полусотне градусов, и от знойных ветров великолепная небесная синева выгорела до белесой голубизны. С обширных барханов с шипением слетали волнистые песчаные покрывала. Люди начали страдать от временной слепоты, вызванной постоянным резким светом. Солнце жарило с такой силой, что нам приходилось обматывать чем-то руки, чтобы залезть на скалы или прикоснуться к стволам пушек.

Не улучшало ситуацию и то, что Бонапарт, по-прежнему опасаясь атаки британцев с тыла или более организованной обороны мамелюков, ругал своих офицеров за любые задержки или промедления. Они, естественно, сосредоточили на этом походе все свои силы, а перед его мысленным взором, как обычно, разворачивались более величественные картины, он уже намечал даты будущих сражений, стратегически разрабатывая маршруты загадочных передвижений английского флота или похода в далекую Индию для воссоединения с дружественным Типу Султаном. Он стремился объять своим взглядом весь Египет. Гостеприимный и веселый хозяин, принимавший нас на ужине после речного сражения, вновь превратился в озабоченного деспота, галопирующего взад и вперед и подгоняющего усталых солдат.

— Чем шире шаг, тем меньше крови! — наставительно твердил он.

В результате даже вымотанные и пропыленные командиры стали частенько ругаться друг с другом. Их перебранки сказывались на солдатах, и без того удрученных унылой скудостью земли, которую они пришли завоевывать. Многие бросали обмундирование, не желая тащить на себе лишний груз. Произошло еще несколько самоубийств. Нам с Астизой попалась по пути пара таких бедолаг, брошенных прямо на дороге: все слишком спешили, чтобы остановиться и похоронить их. Повальное дезертирство останавливал лишь страх перед вездесущими бедуинами.

Оставляя за собой пыльный шлейф, тащился к Каиру воинский поток, сопровождаемый лошадьми и ослами, полевыми орудиями и повозками с боеприпасами, верблюдами, маркитантами, проститутками и нищими. Останавливаясь на привалы в полях, мы не имели возможности даже смыть с себя грязь и пот и развлекались, лишь бросая камни по бесчисленным полчищам крыс. Порой в этом пустынном краю солдаты отстреливали змей или от скуки мучили скорпионов, заставляя их драться друг с другом. Поначалу страшась смертельных скорпионьих укусов, они вскоре узнали, что эти твари не так уж опасны, а выдавливаемая из их жал клейкая жидкость облегчает боль и ускоряет исцеление.

Стояла неизменная сушь, даже облачка на небе появлялись лишь изредка. На ночных стоянках мы не особо утруждали себя обустройством лагеря, а просто падали как попало на обочину дороги, и нас тут же атаковали многочисленные блохи и разнообразная мошкара. Из-за сильной нехватки топлива нам редко удавалось побаловаться горячей пищей. К рассвету ночь становилась прохладнее, и просыпались мы мокрыми от росы, лишь наполовину восстановив силы. Потом над безоблачным горизонтом с неумолимостью времени выкатывалось раскаленное светило, и вскоре все мы уже вновь поджаривались на марше. По мере нашего продвижения я заметил, что по ночам Астиза стала ложиться все ближе ко мне, но мы оба были настолько подавленными, грязными и уязвимыми в этой толпе, что в ее поступке не было ничего романтичного. Просто по ночам мы нуждались в согревающих объятиях, а днем вместе стенали от одуряющего зноя и надоедливых мух.

У Варданы, очередного прибрежного городка, армии наконец разрешили отдохнуть два дня. Люди купались, отсыпались, обшаривали окрестности в поисках подножного корма или выменивали какие-то вещи на продукты. Мы в очередной раз убедились в драгоценных для нас деловых способностях Астизы, когда она с легкостью уговорила крестьян продать нам съестные припасы. Ее добыча оказалась настолько богатой, что мне удалось снабдить хлебом и фруктами кое-кого из штабных офицеров Наполеона.

— Твоя поддержка для этих захватчиков подобна манне небесной, что укрепила силы евреев, — попытался пошутить я.

— Не умирать же с голоду простым солдатам из-за заблуждений их командующего, — возразила она. — Кроме того, сытых или голодных, всех вас тут ждет погибель.

— Ты не веришь, что французы победят мамелюков?

— Я не верю, что они победят пустыню. Мало того что ваша светлая кожа нещадно обгорает под нашим солнцем, так вы еще жаритесь в своих толстых шерстяных одеждах и грубой, тяжелой обуви. Да из всей вашей компании разве что только ваш безумный генерал не жалеет, что притащился сюда! Очень скоро измученные солдаты разбегутся в разные стороны.

Ее пророчества начали раздражать меня. В конце концов, она всего лишь пленница, избалованная моей добротой, и я решил, что настало время напомнить ей об этом.

— Астиза, тебя же могли с легкостью убить в Александрии. Но я спас твою жизнь. Не стоит так часто подчеркивать, что для вас, египтян, мы всего лишь захватчики! Хотя ты вынуждена служить мне, мы могли бы стать друзьями.

— Кого же мне надо считать своим другом? Человека, случайно затесавшегося во французскую армию? Союзника воинствующего оппортуниста? Или американца, не похожего ни на ученого, ни на солдата?

— Ты же видела мой медальон. Я должен разгадать его тайну.

— Но вы даже не представляете, в чем заключается его тайна. Вы хотите выведать тайны, не приложив собственных усилий. Но без труда не вытащишь и рыбку из пруда!

— Но я как раз считаю, что мне предстоит чертовски трудное дело.

— Вы как паразиты, живущие за чужой счет, за счет богатства чужой древней культуры. Я предпочитаю иметь верующих друзей. Для начала они должны уверовать в собственные силы. И попытаться понять, что вера выходит далеко за пределы личных интересов.

Ну, это уже наглость!

— Между прочим, я американец и верю во всякие такие вещи! Тебе бы нужно прочитать нашу Декларацию независимости! И я не стремлюсь править миром, а просто пытаюсь найти в нем свой путь.

— Неужели? Тогда какие же личности будут править этим миром? Нас свела вместе война, месье Итан Гейдж, и в общем-то вы довольно привлекательный мужчина. Но случайные попутчики еще не друзья. Для начала вы должны решить, зачем прибыли в Египет, что намерены делать с медальоном и каковы ваши истинные побуждения, а уж после этого мы, быть может, станем друзьями.

Вот это запросы. «Не слишком ли много претензий для выкупленной рабыни», — подумал я.

— Да, мы, быть может, станем друзьями, если ты признаешь во мне господина и смиришься со своей новой судьбой!

— Разве я не справлялась с вашими заданиями? Не следовала за вами со всей преданностью?

Ох уж эти женщины! Мне нечего было ответить. В эту ночь мы уже не спали обнявшись, и я долго не мог заснуть от крутившихся в голове мыслей. Однако бессонница оказалась спасительной, позволив мне увернуться от копыт какого-то бродячего осла.

* * *

На следующий день после египетского нового года, 20 июля, в городке Ом-Динар Наполеон дождался-таки сведений о том, где расположилась армия для обороны Каира, находившегося теперь от нас всего в восемнадцати милях. Эти защитники сглупили, разбив свои силы. Мурад-бей перебросил основную часть мамелюкской армии на нашу, западную сторону реки, но ревностно защищающий собственные интересы Ибрагим-бей оставил значительную часть своих войск на восточном берегу. Именно такого благоприятного стечения обстоятельств и ждал наш генерал. Приказ о выступлении армии вышел через два часа после полуночи, и, судя по возбужденным крикам офицеров и сержантов, дело не терпело отлагательства. Подобно исполинскому чудовищу, пробуждающемуся в темной пещере, французские экспедиционные войска зашевелились, поднялись и выступили в этот ночной южный поход с тревожным покалывающим предчувствием, напоминавшим ощущение, испытанное мной при соприкосновении с франклиновским электричеством. Приближалось главное сражение, и грядущий день увидит либо разгром основных сил армии мамелюков, либо отступление нашего войска. Несмотря на возвышенное поучение Астизы об управлении миром, я владел своей судьбой не лучше, чем лист, влекомый речным потоком.

Туманная дымка над нильским тростником окрасилась розовым светом зари. Бонапарт всячески торопил нас, желая сокрушить мамелюков, прежде чем они объединят свои силы или — что хуже — рассеются по пустыне. Я подметил на его лице выражение невиданной мной ранее мрачной целеустремленности, словно озабоченность предстоящим сражением граничила с одержимостью. Один из капитанов высказал ему какое-то легкое возражение, и Наполеон в ответ так рявкнул на него, что едва не оглушил беднягу. Настроение командующего вызвало у солдат дурные мысли. Неужели Наполеон опасается предстоящего сражения? Если так, то всем нам грозит нечто ужасное. Сумбур в солдатских головах усугублялся также проведенной без сна ночью. Мы уже видели огромное облако пыли на горизонте, где скопились мамелюки со своей пехотой.

На коротком привале возле одного мутного деревенского колодца мне открылась причина небывалой мрачности генерала. Так уж случилось, что одновременно со мной остановился утолить жажду один из генеральских адъютантов, отчаянный молодой храбрец Жан Андош Жюно.[41]

— Держитесь от него подальше, — тихо предупредил меня этот офицер. — Он стал опасен после предыдущей ночи.

— Вы что, напились? Играли до утра? В чем дело?

— Нет, несколько недель назад из-за постоянных тревожных слухов он попросил меня провести одно деликатное расследование. И на днях я получил тайно изъятые письма, которые доказывают, что только нашему генералу ничего не известно о любовной связи Жозефины. Вчера вечером, вскоре после того, как пришло донесение о расположении мамелюков, он резко потребовал у меня отчета о ходе расследования.

— Так она изменила ему?

— Да, опять завела интрижку с одним щеголем, Ипполитом Шарлем, адъютантом генерала Леклерка. Эта дамочка начала изменять Бонапарту буквально сразу после свадьбы, но ослепленный любовью молодожен не замечал ее измен. Он дьявольски ревнив, и его ярость вчера ночью напоминала извержение вулкана. Мне даже показалось с испугу, что он готов пристрелить меня. Казалось, он совсем помешался, колошматил себя по голове кулаками. Вы же понимаете, каково узнать об измене страстно любимой женщины. Он сообщил мне, что теперь его чувства умерли, идеализм развеялся и у него ничего не осталось, кроме честолюбия.

— И все из-за какого-то романа? С французом?

— Он отчаянно любит ее и ненавидит себя за эту любовь. При всей его независимости он не склонен обременять себя даже дружескими связями и, однако, попал в плен к своей вероломной супруге. Он немедленно приказал выступать в поход и, бранясь по поводу собственного разрушенного счастья, твердил нам, что еще до заката солнца уничтожит египетскую армию, всю до последнего человека. Уж поверьте мне, месье Гейдж, сегодня нас поведет в бой помешавшийся от ревности командующий.

Да, малоприятное известие. От предводителя обычно ждут по крайней мере хладнокровия. Я тяжело вздохнул.

— Вы выбрали не лучшее время для отчета, Жюно.

Адъютант вскочил в седло.

— У меня не было выбора, и мой отчет, по идее, не должен был вызвать удивления. Но я хорошо знаю: как только наступит час битвы, Бонапарт выкинет из головы все посторонние мысли. Вы сами все увидите. — Он кивнул, словно убеждая в этом самого себя. — Честно говоря, не хотелось бы мне сегодня оказаться на месте наших противников.

Глава 9

В два часа пополудни, в самый солнцепек, французская армия начала перестраиваться в каре для битвы при пирамидах. Вернее было бы назвать то сражение битвой при Эмбабе, ближайшем городке, но высившиеся на горизонте пирамиды подарили более романтическое название донесениям Тальма. Быстро опустошив эмбабские бахчи, солдаты утолили жажду перед началом сражения. И по сей день у меня перед глазами стоит картина стройных полковых и бригадных рядов, облаченных в залитые дынным соком мундиры.

Пирамиды маячили в знойном мареве на расстоянии пятнадцати миль, но приковывали взоры своими совершенными геометрическими формами. Издалека они напоминали верхушки исполинских, закопанных в песок многогранников. Вид этих легендарных высочайших сооружений взволновал всех. Виван Денон судорожно набрасывал эскизы, пытаясь втиснуть в блокнот обширную панораму и передать приглушенное мерцание воздуха.

Представьте великолепие этого прекрасного пейзажа. На нашем левом фланге струился Нил, изрядно обмелевший перед осенним половодьем, но тем не менее поблескивающий голубизной отражающейся в его водах небесной синевы. А обрамляли его, словно сады Эдема, зеленеющие поля и роскошные финиковые пальмы. Справа от нас возвышались гряды барханов, похожие на застывшие океанские волны. И наконец, на горизонте вздымались в первозданной красоте те самые мистические сооружения, что, казалось, принадлежали к иному миру, — великие пирамиды, созданные цивилизацией, которую мы едва могли вообразить. Пирамиды! Я видел на масонских картинах их подобия, увенчанные сиянием всевидящего ока. В реальности грани выглядели гораздо более пологими, но даже сейчас они казались сотканным из дрожащего воздуха миражом.

Вдобавок к этому на плато толпились десятки тысяч выстроившихся в боевом порядке солдат, одетых в яркие мундиры, гарцующая конница мамелюков, неуклюже покачивающиеся верблюды, ревущие ослы и скачущие галопом французские офицеры, уже охрипшие от выкрикивания приказов, — в общем, я совершенно не вписывался во всю эту диковинную экзотику, сильно смахивающую на бредовый сон. Карандаш Тальма порхал по страницам блокнота, спеша зафиксировать впечатления своего хозяина. Денон бурчал себе под нос, что все мы должны позировать ему, прежде чем ринемся в бой.

— Минутку! Минутку!

Выстроившееся напротив блестящее воинство, казалось, в два-три раза превосходило нашу армию из двадцати пяти тысяч человек, покрытых грозовым фронтом пыли. Если бы мамелюкские генералы оказались более мудрыми, то, скорее всего, нам не удалось бы одолеть их. Но арабские силы были разделены могучей рекой. Их пехота, на сей раз османские солдаты из Албании, расположилась слишком далеко, чтобы быстро вступить в бой. Фатальным просчетом мамелюков было не только взаимное недоверие; они полагались лишь на собственный клан и не доверяли туркам. Свою артиллерию они также расположили слишком далеко от нашего левого фланга. Видя такую некомпетентность, французские солдаты уверились в благополучном исходе.

— Только гляньте на этих идиотов! — убежденно говорил один из ветеранов своим товарищам. — Они же ни черта не смыслят в военном деле!

На другом берегу величественно поблескивал на горизонте сам Каир, столица, вмещавшая четверть миллиона горожан, с множеством пронзающих небеса стрел минаретов. Может, именно там нас всех ждут сказочные богатства? Во рту у меня пересохло, а голова уже не вмещала невероятного обилия впечатлений.

И вновь главной силой мамелюков была их великолепная десятитысячная конница. Превосходные арабские лошади в богатой упряжи, шелковые наряды всадников вобрали в себя всю палитру красок, на их тюрбанах покачивались плюмажи из перьев павлинов и белых цапель, а шлемы поблескивали золотом. Оружие мамелюков было достойно музейной экспозиции, при всем великолепии отделки оно безнадежно устарело. Антикварные, инкрустированные перламутром мушкеты украшали еще и драгоценные камни. Кривые турецкие сабли, пики, копья, алебарды, булавы и кинжалы — все блестело в лучах солнца. Запасные мушкеты и пистолеты были приторочены к седлу или засунуты за пояс, и каждого мамелюкского кавалериста сопровождали два-три пеших оруженосца, тащившие дополнительное снаряжение. Во время атаки этим рабам предназначалось бросаться вперед и подавать новые ружья своим господам, не желавшим тратить время на перезарядку. Боевые кони пританцовывали и пофыркивали, выгибая шеи, словно цирковые скакуны, в нетерпении перед предстоящим действом. На протяжении пяти столетий этому воинству не могла противостоять ни одна армия.

По краям строя египтян на спинах верблюдов покачивались облаченные в белые одежды бедуины, которые пока по-волчьи кружили в отдалении, скрывая свои лица, словно бандиты. Они дожидались своего часа, планируя обрушиться на наши ряды и разжиться трофеями, когда мы будем сломлены предпоследней атакой мамелюков. Наш наемный волк, бин Садр, охотился на них, пока они охотились на нас. Его одетые во все черное головорезы прятались за ближайшими барханами и надеялись не только устроить засаду бедуинам, но и обобрать погибших мамелюков, прежде чем до них доберутся французские солдаты.

Египтяне взгромоздили маленькие пушки на спины верблюдов. Эти животные, фыркая и издавая неблагозвучные вопли, размашисто бегали куда им заблагорассудится и так плохо слушались орущих на них погонщиков, что шансы попадания из этих верблюжьих орудий в заранее намеченную цель сводились практически к нулю. Река вновь побелела от парусников мусульманского флота, отряды улюлюкающих моряков заполняли палубы фелюг. В очередной раз до нас донеслись нестройные звуки барабанов, горнов, охотничьих рожков и тамбуринов, и тогда над их походившим на огромную ярмарочную толпу воинством затрепетал лес знамен, флагов и вымпелов. Под бравурные марши французских оркестров европейская пехота деловито и быстро, благодаря долгим тренировкам на учебных плацах, заняла свои боевые позиции и, зарядив ружья, примкнула штыки. Их смертоносные острия сверкали на солнце. На полковых знаменах развевались ленты былых победоносных сражений. Над рядами пронесся командный барабанный бой.

Жара стояла просто адская, раскаленный воздух едва не обжигал легкие. Вода лишь смачивала губы и, казалось, испарялась до того, как доходила до горла. Знойный ветер дул из пустыни, и западный горизонт покрылся зловещим бурым туманом.

К этому времени большинство ученых и инженеров догнали армию — даже Монж и Бертолле сошли на берег, — но наши обязанности в предстоящей конфронтации не были пока оговорены. Но вот генерал Дюма, выглядевший на своем могучем гнедом коне еще более огромным, проскакал мимо нас, отдавая последнюю команду:

— Ослов, ученых и женщин в середину! Заходите внутрь квадратов, вы, бестолковые олухи!

Мне редко приходилось слышать более утешительные слова.

В толпе ученых, француженок и вьючной скотины мы с Тальма и Астизой проследовали в середину пехотного квадрата под командованием генерала Луи Антуана Дезе.[42] Он был ровесником Наполеона, и к двадцати девяти годам наш Маленький Капрал перерос его на целый дюйм, но тем не менее Дезе считался самым талантливым офицером в армии. В отличие от иных генералов он был предан командующему, как верный пес. Невзрачный, обезображенный сабельным шрамом, он робел в женском обществе, зато выглядел счастливейшим из смертных, когда спал между колесами полевых орудий. Сейчас он построил свои дивизии в практически непробиваемые каре, со всех сторон нас окружали десятирядные солдатские шеренги, так что внутри этого квадрата мы находились под защитой небольшой крепости, сооруженной исключительно из живых людей. Зарядив винтовку, я глянул в сторону египтян, маячивших где-то в отдалении, за широкими спинами солдат в высоких шапках с кокардами и вооруженных мушкетами. Разгоряченные и взвинченные конные офицеры, пешие ученые и щебечущие женщины — все скопились на этом внутреннем пространстве. Полевые пушки стояли на каждом внешнем углу пехотных квадратов, и артиллеристы также полагались на защиту пехотинцев.

— Клянусь Моисеем и Юпитером, я еще не видел такого великолепного зрелища, — пробормотал я. — Неудивительно, что Бонапарту нравится воевать.

— А представьте, что Египет ваша родина и вы видите перед собой все эти французские дивизии, — тихо ответила Астиза. — Представьте, что вы смотрите на захватчиков.

— Я надеюсь, что их вторжение благотворно скажется на жизни египтян. — Я порывисто сжал ее руку. — Ведь Египет живет в отчаянной бедности, Астиза.

Как ни странно, она не стала вырываться.

— Да, это верно.

И вновь военные музыканты заиграли «Марсельезу», ее мелодия явно укрепляла боевой дух армии. Но вот в сопровождении штабных адъютантов к нашему каре подъехал на вороной лошади сам Наполеон в украшенной плюмажем шляпе, его серые глаза сверкали стальным блеском. Чтобы лучше видеть и слышать его, я забрался на один из зарядных ящиков двухколесной тележки с боеприпасами. Мрачная ярость, вызванная известием о неверности жены, проявлялась уже разве что в чрезмерной сосредоточенности. Окинув взглядом войска, он театральным жестом указал в сторону пирамид, чьи совершенные геометрические формы расплывались в знойном мареве расплавленного воздуха.

— Солдаты Франции! — крикнул он. — Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид!

Войска встретили его слова ликующим громоподобным хором. Если между боями простые пехотинцы и ворчали на Бонапарта, то в бою они сливались с ним, как верные любовники. Он понимал солдат, их мысли, жалобы и чаяния, он знал, как можно вдохновить их, и они готовы были свернуть горы за новый знак отличия, упоминание в рапорте или перевод в элитное подразделение.

Потом наш командующий склонился к Дезе, чтобы отдать короткое распоряжение, не предназначенное для ушей всей армии, однако кое-кто из нас расслышал его:

— Никакой пощады.

По спине у меня пробежал холодок.

Мурад-бей, опять возглавлявший арабское войско, видимо, подумал, что Наполеон намерен бросить свои устрашающие каре вперед, прорвать строй арабов и, разъединив силы мамелюков, добить их по частям. Ничего не смысля в европейской тактике, этот египетский правитель обладал здравым смыслом и решил попытаться сорвать любые замыслы французов, атаковав первым. Мурад-бей вскинул копье, и мамелюкская конница с жуткими завываниями устремилась в атаку. Непобедимые на протяжении многих веков, эти воины-рабы, ставшие правящей кастой, просто не могли поверить, что технические достижения окажутся губительными для их правления. До сих пор мы еще не видели столь массированной атаки, на нас мчалось такое множество лошадей, что я буквально почувствовал, как содрогается под моим зарядным ящиком стоящая на земле тележка с боеприпасами.

Наши пехотинцы были уверены в своих силах, они уже знали, что у мамелюков нет ни боеспособной артиллерии, ни хороших стрелков для прорыва французских каре. И все же вражеское войско приближалось с неукротимостью лавины. Мы все замерли в напряжении. Земля дрожала, взметавшаяся из-под копыт песчаная пыль по грудь окутала мощный поток кавалеристов, их копья, пики и ружейные стволы напоминали колосящееся и волнующееся под ветром пшеничное поле. Стоя на тележке и наблюдая за их приближением поверх голов наших защитников, я проникся каким-то безрассудным и отчаянным воодушевлением, и хотя, судя по взглядам, Астиза и Тальма явно полагали, что у меня помутился рассудок, я здраво рассудил, что у мамелюкских стрелков практически нет шансов попасть в меня. Продолжая следить за реющими вражескими знаменами, я поднял к плечу винтовку.

Они подступали все ближе, все громче становился топот копыт, и по сравнению с пронзительными завываниями мамелюков военные кличи французов казались просто шепотом. Открытое пространство между нами стремительно сокращалось. Мы что, вовсе не собираемся стрелять? Клянусь, я уже с изумлением различил горящие глаза наших врагов, их оскаленные зубы, вздувшиеся на руках вены, и тогда терпение мое иссякло. Практически бессознательно я нажал на курок, винтовка ударила меня в плечо, а один из турецких всадников откинулся назад и исчез под копытами несущегося табуна.

Мой выстрел прозвучал как сигнал к началу обстрела. По команде Дезе первый ряд французов привычно полыхнул огневым залпом. Оглушенный на мгновение, я увидел, как развалилась сломанная волна атакующей кавалерии, рухнули на землю раненые и убитые, и упавшие лошади с отчаянным ржанием молотили копытами. Нас окутало дымное облако. Ружейные залпы очередных рядов пехоты уже следовали один за другим. Где-то в стороне грохотали пушки, со свистом кося противника крупной картечью. На врагов обрушился настоящий штормовой вал свинца и железа. Даже избежавшие огневых ранений мамелюки вылетали из седел, сталкиваясь со своими же соратниками. Яростная атака окончательно захлебнулась всего в нескольких ярдах от первого ряда французских штыков. Часть всадников упала так близко, что до них долетели горящие пыжи европейских ружей. И огоньки пламени сразу заиграли на одеждах мертвых и раненых. Перезарядив винтовку, я вновь выстрелил, уже почти наугад. Нас окутывал плотный дым.

Волна уцелевших мамелюков откатилась назад, чтобы перестроиться, а солдаты Наполеона тем временем с отработанной до автоматизма сноровкой быстро перезарядили ружья. Нескольких французов, пострадавших от вражеских выстрелов, оттащили в центр нашего квадрата, солдаты вяло передвигались, сплачивая ряды, а сержанты орали на слабаков, призывая их вспомнить о воинском долге. Каре, восстановившее исходный боевой порядок, напоминало неуязвимое мифологическое чудище, способное мгновенно отращивать новые щупальца взамен утраченных.

Мамелюки начали вторую атаку. Теперь они слегка изменили общее направление удара, и некоторым всадникам удалось подобраться совсем близко, но даже они не смогли прорвать штыковую изгородь, а лошади порой просто сбрасывали своих орущих седоков. Под свинцовым дождем тонкие шелковые и льняные одежды арабов обагрились кровью, на сей раз по скачущим мимо мамелюкам стреляли два фланговых каре. И вновь кавалерия в смятении отступила. Видимо, мамелюков начало охватывать отчаяние. Кое-кто попытался стрелять в нас издалека из мушкетов и пистолетов, но их единичные и предельно неточные выстрелы не смогли нанести серьезного урона рядам французов, хотя несколько пехотинцев со стонами и криками упали на землю. Но после очередного залпа европейцев эти противники тоже будут выбиты из седел. Вскоре нас уже окружала широкая полоса мертвых и смертельно раненных врагов, принадлежавших в основном к египетской военной аристократии. В предыдущих сражениях этого было достаточно для прекращения убийственного огня.

Несмотря на постоянно свистевшие над головой арабские пули, я чувствовал странную неуязвимость. Все происходящее казалось мне каким-то нереальным: в знойном мареве маячили колоссальные пирамиды, величественно покачивались под ветром высоченные финиковые пальмы, и их огромные перистые листья, порой сбиваемые случайными выстрелами, плавно плыли по воздуху. На фоне выгоревшего голубого неба, вздымая огромные облака пыли, носились наши растерянные противники, высматривая слабые места в построениях Бонапарта и не находя их. Расположенная за кавалерией египетская пехота, казалось, уже начала врастать в песок, с фаталистической вялостью ожидая своей гибели. Опасавшиеся мятежей мамелюки все сделали для того, чтобы местное население было плохо вооружено; в результате боеспособность этих вспомогательных войск была сведена практически к нулю.

Я глянул на запад. Раскаленный оранжевый диск полыхал на потемневшем небе. Близится грозовой фронт? Но нет, приглядевшись повнимательнее, я понял: на нас надвигаются иные тучи — тучи песка. Это была песчаная буря.

Никто, похоже, не заметил погодных изменений. С неоспоримой отвагой мамелюки вновь перестроились, взяли у слуг новые ружья и пистолеты и атаковали еще раз. Теперь они явно решили сосредоточить всю свою ярость именно на нашем центральном каре. Мы, как обычно, начали отстреливаться, и их первые ряды вновь попадали на землю, но множество уцелевших воинов из задних рядов, перескакивая через поверженных товарищей, набросились на нас до того, как мы успели перезарядить ружья. С безрассудным отчаянием они гнали своих лошадей на французские штыки.

Ощущение было такое, словно на нас надвигался мощный борт корабля. От такого бешеного натиска ряды каре изогнулись, раненые лошади падали, подминая под себя пехотинцев Бонапарта. Некоторые солдаты в панике начали отступать. Французские храбрецы из внутренних рядов ринулись вперед, чтобы укрепить дрогнувший фронт. В общем шуме и реве отчетливо слышался лязг мамелюкских сабель, копий и пистолетов, сталкивающихся с французскими штыками, и грохот стреляющих в упор мушкетов. По-прежнему возвышаясь на ящике, я опять выстрелил наугад в это мятущееся море.

Внезапно со стремительностью пушечного снаряда через пехотные ряды прорвался исполинский воин на лихом скакуне. Лошадь истекала кровью, как и ее тюрбаноголовый всадник, однако он продолжал сражаться с неистовым безумством. Пехотинцы рванулись ему наперехват, и его кривая сабля кромсала на куски стволы их мушкетов, словно они были из соломы. Обезумевшее животное, взбрыкивая копытами, металось и кружило, как дервиш,[43] а его всадник казался неуязвимым для пуль. При виде этих копыт ученые бросились врассыпную, многие с криками попадали на землю. Самый опасный из всех противников, казалось, вдруг нацелился прямо на меня, замешкавшегося в своей явно гражданской одежде на тележке с боеприпасами.

Я успел лишь прицелиться, когда его лошадь, врезавшись в мой ящик, подбросила меня в воздух. Столкновение с землей было настолько болезненным, что у меня перехватило дыхание, а проклятый жеребец вновь устремился ко мне, безумно вращая глазами и молотя копытами. Почему вдруг его хозяин решил выбрать именно меня среди сотен окружавших его французских солдат?

С диким ржанием вставшая на дыбы лошадь вдруг повалилась на бок. Я заметил, что Тальма, схватив чье-то копье, умудрился проткнуть корпус животного. Свалившийся с него мамелюк шмякнулся об землю так же сильно, как я, и на мгновение замер. Не дав ему опомниться, Астиза с отчаянным криком помогла Тальма столкнуть на него тележку с боеприпасами. Колеса врезались в покалеченную лошадь, а фанатичный вояка оказался пойманным в ловушку между своим же седлом и колесным ободом. Этот мамелюк обладал бычьей силищей; но все его попытки освободиться были тщетными. Я подкрался сбоку, перепрыгнул через упавшую лошадь и, навалившись на силача, приставил томагавк к его горлу. Астиза также подскочила к нам, крича что-то по-арабски, и он вдруг замер, потрясенный то ли словами женщины, то ли ее внешностью. Истощив запасы ярости, он затих в каком-то изумленном оцепенении.

— Скажи ему, пусть сдается! — велел я Астизе.

Она что-то крикнула, мамелюк кивнул, признавая поражение, и его голова откинулась на песок. Я взял в плен первого врага! Опьяняющая радость ударила мне в голову, такого чувства я не испытывал даже в момент самого удачного расклада в висте. Клянусь Иовом, я начал понимать, что воодушевляет солдат. Жизнь после дыхания смерти наполняется потрясающим смыслом.

Быстро разоружив араба, я позаимствовал офицерский пистолет, чтобы прекратить страдания лошади. Других прорвавшихся всадников, как я заметил, французские пехотинцы неизменно оглушали и сбрасывали на землю. Исключением оказался один молодой храбрец, который, зарубив пару человек, сам получил пулю, но все же вспрыгнул на лошадь и, перескочив через первые ряды, умчался прочь, распевая что-то в отчаянном торжестве. Оценив дьявольскую отвагу этих воинов, Наполеон заметил, что с горсткой мамелюков он мог бы сокрушить мир. В конце концов он наймет выживших мамелюков для своей личной охраны.

И все-таки бегство того воина было редким случаем, большинство врагов просто не смогли прорваться через нашу людскую стену. Их лошади гибли, натыкаясь на ряды штыков. Наконец остатки уцелевшей конницы начали беспорядочное отступление, но преследовавшая их французская картечь еще многих выбила из седла. Египтяне мужественно сопротивлялись этому массовому убийству. Потери европейцев исчислялись десятками, а мамелюков — тысячами. Плато покрылось ковром мертвых тел.

— Обыщите-ка его, — сказала Астиза, когда мы справились с нашим пленником. — Обычно они берут с собой в сражение все богатства, не желая расставаться с ними даже в случае смертельного исхода.

Действительно, мой пленник оказался напичканным сокровищами. Сбив набок его кашемировый тюрбан, я обнаружил богато расшитую золотом тюбетейку. Еще больше золота скрывалось в опоясывающем его талию кушаке, инкрустированные перламутром пистолеты посверкивали вставками из драгоценных камней, а оправленная в золото рукоятка сабли с клинком из темной дамасской стали была вырезана из носорожьего рога. Буквально за считанные секунды я стал богачом, впрочем, такое же богатство привалило почти всей армии. Впоследствии французы подсчитают, что в среднем каждый побежденный мамелюк принес им пятнадцать тысяч франков. Люди пировали за счет мертвых.

— О боже, да кто же он такой? — удивился я.

Она взяла его руку, глянула на кольца и помолчала.

— Сын Гора, — наконец пробормотала Астиза.

На его пальце поблескивало кольцо с таким же символом, как на ее амулете. И это был не исламский символ.

Он резко отдернул руку.

— Это вам не нужно, — внезапно буркнул он по-английски.

— Так ты говоришь по-нашему? — еще больше удивился я.

— Я вел дела с европейскими купцами. Мне рассказывали кое-что о вас, англичанин в зеленом сюртуке. Что, интересно, англичанин делает среди франков?

— Я американец. Антуан — француз, Астиза — египетская гречанка.

Он осознал сказанное.

— А я мамелюк. — Он лежал на спине, глядя в небо. — Так значит, война и судьба свела нас всех вместе.

— Как тебя зовут?

— Ашраф эль-Дин, лейтенант Мурад-бея.

— А что значит «сын Гора»? — спросил я Астизу.

— Служитель древних богов. Этот человек не принадлежит к кавказскому клану типичных мамелюков. Он представитель одного из здешних древних родов, не так ли?

— Нил течет в моих жилах. Я потомок Птолемеев. Но меня принял в ряды мамелюков сам Мурад-бей.

— Тех самых Птолемеев? Ты хочешь сказать, что происходишь из рода Клеопатры? — уточнил я.

— И полководцев Александра и Цезаря, — гордо заявил он.

— Мамелюки презирают подневольных египтян, — пояснила Астиза, — однако иногда набирают воинов из древних знатных родов.

Все это показалось странным совпадением. Почему именно на меня напал редкостный мамелюк, который верит в языческих богов и говорит по-английски?

— Не сбежишь ли ты, если мы освободим тебя?

— Я ваш пленник, взятый в сражении, — сказал Ашраф, — и мой долг сдаться на милость победителя.

Я освободил его. Он не спешил подниматься с земли.

— С твоим имечком язык сломаешь, — сказал я. — Лучше я буду звать тебя Ашем.

— Я согласен.

И все это удачно приобретенное богатство может испариться, если мне не удастся порадовать коллег, разгадав тайну медальона. Астиза со своим языческим амулетом уже навела меня на некоторые важные мысли, и этому парню тоже могло быть что-то известно. Поскольку вокруг царило радостное оживление и все солдаты увлеклись финальным этапом сражения, я вытащил медальон из-под рубашки и покачал им перед носом пленника. Тальма в изумлении вытаращил глаза.

— Я тоже не простой воин, сын Гора, — сказал я, — и пришел в Египет, чтобы понять смысл этой подвески. Ты знаешь что-нибудь о ней?

Он удивленно прищурился.

— Нет. Но знаю более сведущих людей.

— Кто в Каире сможет объяснить ее назначение? Кто знает древних египетских богов и историю вашего народа?

Он глянул на Астизу. Она кивнула ему, и они залопотали по-арабски. Наконец она повернулась ко мне.

— За вашей тенью, Итан Гейдж, следует больше богов, чем вы можете представить. Вам повезло взять в плен воина, который утверждает, что знает одного легендарного человека, выбравшего себе давно затерянное в веках имя.

— Кто же он?

— Мудрый Енох, также известный как Гермес Трисмегист, Гермес трижды величайший, божественный летописец, мастер искусств и наук.

— Вот это да, кто бы мог подумать!

Енохом звали и одного из персонажей Ветхого Завета, отца Мафусаила. Долговечная семейка. Из моих масонских воспоминаний также всплыла приписываемая Еноху апокрифическая книга, источник вечной мудрости. Она была утрачена в стародавние времена. Я пристально глянул на кровожадного пленника.

— И он знает этого мудреца?

Астиза кивнула, пока наш пленник продолжал разглядывать медальон.

— Енох, — сказала она, — его брат.

* * *

Неожиданно все пришло в движение. Каре перестроились в колонны, и мы направились к египетским укреплениям Эмбабы, буквально карабкаясь по грудам трупов. Я связал Ашрафу руки за спиной снятым с его же пояса золотистым шнуром. На макушке его обритой головы торчал традиционный для мусульман клочок волос, за который, согласно преданию, пророк Мухаммед ухватит мамелюков при их последнем вздохе, чтобы вознести в рай. Обшитая золотом тюбетейка переместилась теперь ко мне за пояс, а Астиза тащила бесценную саблю. Если я и винил себя за то, что выставил голову моего поверженного врага на открытое солнце, то совесть моя быстро успокоилась тем, что все вокруг уже потемнело от пыли. Свет этого июльского дня как-то по вечернему померк, хотя было всего четыре часа.

Проходя по растерзанным останкам на поле битвы, я получил более ясное представление о том, что там произошло. Основные удары мамелюкской кавалерии сдерживали два каре под командованием Дезе и Жана Луи Ренье,[44] а другие дивизии упорно продвигались вперед. Одно подразделение прорвало линию вражеской защиты на берегу Нила и начало с тыла обстреливать из пушек египетскую пехоту. Еще два атаковали непосредственно укрепления Эмбабы, чтобы покончить с размещенной там египетской артиллерией. Отряды уцелевшей мамелюкской конницы разделились, одни искали спасения в этом укрепленном городке, а другие поскакали вслед за Мурад-беем в западную пустыню. Их последние всадники уже исчезли из виду. Битва превратилась в паническое бегство, сопровождавшееся массовой бойней.

Воодушевленные первыми победами французы быстро захватили брустверы Эмбабы, арабская пехота начала беспорядочное отступление. Обратившихся в бегство турецких солдат продолжали преследовать артиллерийским огнем, вынуждая искать спасения в водах Нила. При малейшем промедлении со стороны французов сам командующий тотчас отдавал приказ возобновить обстрел. Так проявилась сегодня мрачная ярость Наполеона. По меньшей мере тысячу охваченных паникой мамелюков наряду с пехотой загнали в реку, где вес собственных драгоценностей быстро утащил их на дно. Все пытавшиеся оказать сопротивление были убиты. Сражение закончилось апофеозом первобытной жестокости. Я заметил, что после этой кровавой резни вид у некоторых французов был такой, словно они искупались в бочке с красным вином.

Галопируя по полю боя, наш генерал сверкал грозным взглядом.

— Никакой пощады! Уничтожим их сейчас, иначе потом дорого заплатим за милосердие!

Миновав Эмбабу, мы быстро проделали последние несколько миль до Каира, сказочного города минаретов и куполов, раскинувшегося на другом берегу Нила. Вторая часть армии мамелюков следовала параллельно нам по каирскому берегу реки, с такой яростью проклиная наш боевой порядок, словно слова могли разить вернее пуль. Мы были вне досягаемости друг для друга. Когда они поравнялись с флотилией фелюг, стоявшей у каирских причалов, отряды смельчаков погрузились на корабли, намереваясь пересечь реку и атаковать нас.

Но они слишком долго думали. Эмбаба уже превратилась в своеобразный склеп. Мурад-бей давно сбежал в пустыню. Импровизированная мамелюкская армада плыла к берегу, вдоль которого двигалась французская пехота, и эта водная атака выглядела даже более смехотворно, чем наскоки мусульманской кавалерии. Их суда шли под градом пуль. Хуже того, все это сражение поглотила наступающая стена песка и пыли, точно кто-то из богов — Иисус, Аллах или Гор — решил своей волей закончить это безобразие. Египетская флотилия запуталась в сетях ветра.

Путь на запад им преградила стена мощного урагана. Казалось, что началось настоящее солнечное затмение, вокруг резко потемнело. Западный склон неба почернел от надвигающейся песчаной бури, и ее коричневый туман окутал замершие в своей величавой простоте гигантские пирамиды. Вот с этой стихией и столкнулись отважные отряды Ибрагим-бея, их перегруженные корабли все больше кренились в усиливающемся ветре, Нил вспенился белыми барашками волн, а длинные ряды пропыленной французской пехоты, рассредоточившись по берегу, принимали ее удары на свои спины. Упорядоченными залпами французы упорно вели обстрел вражеских судов. Египтяне, извергая проклятия и стоны, падали за борт.

Песчаная буря завоевывала новые высоты, взметая столбы песка с бесконечных барханов. Уже скрылись из виду и отступающие по западному берегу арабы, и пирамиды, и даже Наполеон со всем его штабом. Похоже, близился конец света.

— Ложитесь! — крикнул нам Ашраф.

Он, Астиза, Тальма и я сгрудились на земле все вместе, прикрывая рты и носы полами одежды.

Свистевший ветер сбивал с ног, словно несущаяся ломовая лошадь, а налетевший следом раскаленный песок жалил с яростью пчелиного роя. Очень несладко пришлось французам, они съежились, пытаясь подставить буре лишь спину, но гораздо сильнее досталось мамелюкам, метавшимся по волнам на неустойчивых суденышках. Мрачная завеса скрыла из виду все поле боя. Мы четверо, держась друг за друга, дрожали и молились разным богам, припомнив наконец, что существуют в этом мире силы, превосходящие наши собственные. Мы едва не задохнулись от песка, терзавшего наши легкие, и минуты казались нам часами. Но вот ветер начал затихать и ослабел практически так же быстро, как усилился. Песок улегся мягкими волнами, и воздух очистился.

Медленно поднимались из своих наносных песчаных могил тысячи французских солдат, вроде как воскресших, но совершенно мрачных и изрядно побуревших. Все они были безмолвны, ошеломлены и перепуганы. А наверху уже невинно сияло голубое небо. Окровавленным сердцем алело на западе дневное светило.

Мы глянули на реку в сторону Каира. Флотилия была сметена ураганом. Все стремившиеся напасть на нас мамелюки утонули, а их корабли потерпели крушение у восточного берега. Все они были опрокинуты. Разносились лишь причитания выживших, и Астиза перевела их нам:

— Теперь мы рабы французов!

Бросившись в город, они захватили своих жен и драгоценности и ближе к вечеру покинули его стены. Эта странная буря, казавшаяся сверхъестественной по своей природе, смела один род завоевателей и возвысила другой. Ураганный ветер развеял прошлое, освободив место для чуждого европейского будущего.

На городском берегу вспыхнули огни факелов, и вскоре загорелись фелюги, еще державшиеся у кромки воды. Спалив корабли, мамелюки надеялись задержать переправу французов, но их надежды были тщетными, учитывая множество судов, стоявших выше и ниже по течению. Пылающие фелюги осветили готовый сдаться город подобно театральным светильникам, явив взорам победителей великолепное зрелище причудливой мавританской архитектуры в танцующих огненных отблесках разрушительных пожаров.

Ликующие, но выдохшиеся и грязные солдаты Наполеона пережили и сражение, и бурю. Сначала толпы французов искупались в Ниле, а потом, подкрепившись дынями с прибрежных бахчей, принялись чистить мушкеты. Повсюду валялись трупы арабов, раздетых донага ради трофеев. Потери французов ограничивались двумя дюжинами убитых и парой сотен раненых, потери арабов — многими тысячами. Простые солдаты вновь разбогатели. Победа Наполеона была абсолютной, его власть над войсками укрепилась, а рискованная игра завершилась вознаграждением.

Рассыпая поздравления, он объезжал свои войска, как торжествующий лев, встречая в ответ хор одобрительных возгласов. Все недовольства и раздражительность последних недель были смыты радостью победы. Напряженность этого дня явно приглушила былую ярость Наполеона, а его уязвленная изменой жены гордость умиротворилась массовым убийством. Казалось, это жесточайшее сражение испепелило и все чувства. Жозефина, вероятно, никогда не узнает, причиной какого кровавого побоища стали ее любовные игры.

Наш командующий встретился со мной позже тем же вечером. Я не знаю точно, когда и где именно, поскольку потрясение от чудовищного сражения и бури притупило ощущения места и времени. И тем не менее его адъютанты разыскали меня, и вскоре я понял с некоторым страхом, чего, собственно, он хотел. Бонапарт не позволял себе почивать на лаврах; обычно, завершая одно дело, он уже обдумывал следующие шаги.

— Итак, месье Гейдж, — сказал он мне уже темным вечером, — насколько я понял, вам лично удалось взять в плен мамелюка.

Когда же он успел получить столь детальные сведения?

— Случайно или намеренно, мой генерал, но так уж вышло.

— Похоже, вы можете быть нам полезны в таких действиях.

Я скромно пожал плечами.

— И все-таки я ученый, а не солдат.

— Вот именно поэтому я приказал разыскать вас. Я освободил Египет, Гейдж, и завтра вступлю в Каир. Первый этап моего завоевания Востока завершен. Второй — зависит от вас.

— От меня, генерал?

— Вы разгадаете все загадки и откроете всевозможные секреты, хранящиеся в здешних пирамидах и храмах. Если там есть тайные знания, вы обнаружите их. Если там окажутся могущественные силы, вы отдадите их мне. И в результате наши войска станут неодолимыми. Мы объединимся с войсками Типу Султана, выгоним англичан из Индии и закрепим поражение Англии. Наши две революции — американская и французская — преобразят жизнь всего мира.

Трудно преувеличить эмоциональное воздействие таких слов на душу обычного человека. Меня, естественно, совершенно не волновало положение Англии, Франции, Египта и Индии или преображение всего мира. Скорее, к сотрудничеству меня склонили недоступная мне изумительная прозорливость и огненный темперамент этого харизматического коротышки. Я все ждал, когда же начнется настоящая жизнь, и вот она началась. Мне даже подумалось, что дневное смертоубийство и сверхъестественное знамение природы подтверждают будущее величие человека, способного изменить этот мир к лучшему или к худшему, подобно маленькому богу. Но, не задумываясь о последствиях, я был весьма польщен выказанным мне вниманием и слегка поклонился в знак согласия и одобрения.

Взволнованный до глубины души, я смотрел вслед гордо удаляющемуся Бонапарту, вспоминая мрачные отзывы Сиднея Смита о Французской революции. В памяти всплыли груды трупов на поле боя, стоны египтян и сердитые шуточки тоскующих по дому солдат насчет шести акров завоеванного песка. Я подумал о серьезных исследованиях ученых, о европейских реформаторских планах и надеждах Бонапарта на бесконечный поход в запредельно далекую Индию по следам Александра Великого.

Задумался я и о болтавшемся у меня на шее медальоне, и о том, почему всем, кажется, не терпится лишить меня простенького выигрыша.

После ухода Бонапарта Астиза склонилась ко мне.

— Теперь вам надо решить, во что же верите вы сами, — прошептала она.

Глава 10

Дом мудрого брата Ашрафа, выбравшего себе столь странное имя, находился в одном из самых приличных районов Каира, но городские нормы приличия выражались лишь в том, что в богатых кварталах было чуть меньше зловония, пыли и грязи, порождающих множество болезней, крысиных полчищ и скученности населения. Так же как в Александрии, величие Востока, казалось, ускользнуло из этой египетской столицы, власти которой не могли устроить нормальную канализацию, обеспечить вывоз мусора, уличное освещение, позаботиться о внутригородском транспорте или отлове устрашающих собачьих стай, бродивших по переулкам. Конечно, я говорил почти то же самое и о Париже. И все-таки победа не досталась бы нам с такой легкостью, если бы египтяне вместо конницы выставили против нас каирское собачье воинство. Раздраженные солдаты ежедневно отстреливали или закалывали штыками десятки бродячих шавок. Но эти экзекуции оказывали на псовую популяцию не более значительное влияние, чем бесконечная борьба с роящимися мухами.

И однако, как в Александрии или Париже, в море убогой нищеты попадались островки цивилизации и роскоши. Мамелюки мастерски выжимали налоги у притесняемого крестьянства и тратили их на памятники собственному величию, их дворцы выделялись арабским изяществом, которого недоставало более тяжеловесным зданиям Европы и Америки. За простыми фасадами домов скрывались очаровательные тенистые внутренние дворики, обсаженные апельсиновыми, пальмовыми, гранатовыми и фиговыми деревьями, изящные стрельчатые арки в мавританском стиле, выложенные изразцами фонтаны и бассейны, прохладные сводчатые залы с роскошными коврами, подушками, резными книжными шкафами и отделанными латунью и медью столиками. Фасады порой были украшены затейливыми балконами, а деревянные решетки, так называемые машрабия, словно паранджа, прикрывали окна, причем тонкая арабская резьба по дереву превосходила любые украшения кропотливо отделанных швейцарских шале. Бонапарт выбрал для своей резиденции недавно построенный из мрамора и гранита дворец, принадлежавший Мохаммеду Эльфи-бею, который гордился устроенными на каждом этаже купальнями, парными банями и стеклянными окнами. Ученую комиссию Наполеона разместили во дворце другого бея по имени Кассим, успевшего заблаговременно сбежать в Верхний Египет. В его гареме расположилась мастерская для нашего воздухоплавателя Конте, вечно что-то изобретающего, а в садах нашлось место для проведения ученых совещаний. Мусульманские мечети были еще более изысканны, их изящные мавританские минареты и парящие купола соперничали в великолепии с самыми красивыми готическими соборами Европы. Столичные рыночные павильоны радовали глаз всеми цветами радуги, а развешанные на балюстрадах восточные ковры напоминали цветочные клумбы. Контрасты египетской жизни — одуряющая жара и тенистая прохлада, богатство и нищета, смрад и благовония, безликость глиняных лачуг и обилие живописной дворцовой отделки, буроватый саман и блестящий известняк — просто ошеломляли.

Солдаты жили в значительно менее роскошных условиях, чем офицеры, в мрачных средневековых зданиях, лишенных всяческих удобств. Уже вскоре многие из воинов заявили, что город их разочаровал, поругивали страховидных местных жителей, угнетающую жару и тошнотворную пищу. Все сетовали на то, что Франции удалось-таки завоевать страну, в которой нет ни вина, ни съедобного хлеба, ни приличных доступных женщин. Их жалобы поутихнут, когда летняя жара пойдет на убыль и некоторые египтянки начнут налаживать связи с новыми хозяевами столицы. Со временем воины даже ворчливо признают, что здешний аиш — выпечная плоская лепешка, — в сущности, ничем не хуже французского хлеба. Однако случаи дизентерии, досаждавшей армии с момента высадки на сушу, значительно участились, и французы понесли больше потерь от болезней, чем от пулевых ранений. Отсутствие алкоголя уже вызвало такое сильное недовольство, что Бонапарт срочно приказал изготовить перегонные кубы для производства спиртных напитков из самых обильных в плодоношении пальм. А пока офицеры рассуждали о необходимости посадки виноградников, их подопечные быстро обнаружили мусульманское снадобье под названием гашиш и иногда покупали изготовленные из него медовые шарики, приправленные опиумом. Употребление дурманящих настоек или курение листьев гашиша стало обычным явлением, и за все время своего пребывания в Египте французам так и не удалось взять под контроль производство этого наркотика.

Под звуки военного оркестра, в сопровождении полка, несущего развевающиеся флаги, Бонапарт вступил в завоеванный город через главные ворота. Спустя пару дней после великой битвы мы с Астизой и Тальма, послушавшись совета Ашрафа, проникли в столицу через более скромные ворота и прошли по извилистым улочкам мимо полупустых восточных базаров, все изъяны которых ярко высветило жесткое полдневное солнце. Мальчишки лили воду, чтобы прибить пыль. В разные стороны тащились нагруженные корзинами ослы, вынуждая нас прижиматься к стенам домов в узких переулках. Даже центр Каира наполняла сельская какофония: лаяли собаки, фыркали верблюды, горланили петухи, а призывы муэдзинов на молитвы казались мне воплями мартовских котов. Лавки выглядели конюшнями, а бедные дома — темными пещерами, обитатели которых невозмутимо сидели на земле в своих выцветших голубых рубахах, называемых галабея, и курили опиум из водяных трубок шиши.[45] Их желтушные и покрытые болячками дети таращили на нас круглые глазенки. Их женщины скрывались за стенами домов. Было очевидно, что основная часть народа жила в унизительной нищете.

— Наверное, где-то по соседству есть кварталы побогаче, — озабоченно сказал Тальма.

— Нет, и теперь вам придется нести ответственность за всех нищих Египта, — усмехнулся Ашраф.

Замечание об ответственности терзало мою душу, и я сказал, что если его брат примет нас, то я дарую свободу этому мамелюку. Мне хватало Астизы и действительно не хотелось заботиться об очередном невольнике, и, в сущности, само понятие подневольного или рабского труда вызывало у меня чувство неловкости. У Франклина когда-то служила пара негров, и их присутствие так смущало его, что он отпустил их на свободу. Он пришел к выводу, что рабы не стоили вложенных в них средств: затраты на их покупку и содержание не окупались, поскольку у них не было никакого стимула хорошо работать.

Ашрафа вроде бы вовсе не порадовало мое милосердие.

— На что же я буду жить, если вы бросите меня на произвол судьбы, как сироту?

— Аш, я не богатый человек. У меня нет средств для оплаты твоих услуг.

— Но вы же разбогатели, забрав у меня все золото!

— Неужели я должен так просто отдать все, что выиграл в сражении?

— Вовсе не так просто! Мы можем быть полезными друг другу. Я стану вашим городским проводником. Я знаю весь Египет. За это вы отдадите мне то, что украли. В итоге каждый из нас останется при своем начальном состоянии.

— Такого богатства никакой проводник или слуга не заработает за всю свою жизнь!

Он поразмыслил.

— Это верно. Но из тех же денег вы сможете нанять для разгадки вашей тайны моего брата. И заплатить за жилье в его прекрасном доме, не сравнимом с лачугами в нищих кварталах, по которым мы сейчас проходим. Безусловно, ваша победа и щедрость помогут вам приобрести в Каире много друзей. Боги на сей раз улыбнулись нам всем.

Он еще будет учить меня щедрости. Я попытался утешиться любимой поговоркой Франклина: «Умножая богатства, умножаешь и заботы». Это определенно оказалось верным в отношении моего карточного выигрыша. Однако, как любым из нас, стариной Беном овладела жажда наживы, но зачастую он заключал невыгодные сделки. А мне так и не удалось добиться у него прибавления жалованья.

— Нет, — сказал я Ашрафу. — Я буду содержать тебя и твоего брата также. Но отдам тебе обратно все, что останется после того, как мы раскроем тайну медальона.

— Это честно, — заметила Астиза.

— Да, вы показали, что владеете мудростью предков! — добавил Ашраф. — Договорились! Да пребудут с вами Аллах, Иисус и Гор!

Несомненно, такое пожелание сочли бы богохульством верующие по крайней мере трех религий, но это уже пустяки: он вполне мог оказаться преуспевающим франкмасоном.

— Расскажи мне о твоем брате.

— У него много странностей, как и у вас. Наверное, вам он понравится. Еноха совершенно не волнует политика, он поглощен наукой. Мы с ним совершенно разные люди, поскольку я обитаю в реальном мире, а он — в царстве книг. Но я люблю и уважаю его. Он знает восемь языков, включая ваш. В его библиотеке книг больше, чем жен в гареме султана Стамбула.

— А это много?

— Еще как много.

Вскоре мы подошли к дому Еноха. На привычно невзрачном каирском фасаде этого трехэтажного особняка имелись лишь щелевидные оконца и массивная деревянная дверь, отделанная маленькой металлической решеткой. Поначалу на стук Ашрафа никто не откликнулся. Неужели Енох сбежал вместе с мамелюкскими беями? Но наконец за решеткой открылся смотровой глазок. После нескольких арабских проклятий, в сердцах высказанных Ашрафом, дверь со скрипом отворилась. Мустафа, огромный темнокожий слуга, препроводил нас в дом.

Уличная жара мгновенно сменилась приятной прохладой. Миновав небольшой открытый атриум, мы попали во внутренний двор с фонтаном, журчащим в тени апельсиновых деревьев. Казалось, что легкий ветерок обеспечивается особым устройством самого особняка. Изысканно украшенная деревянная лестница поднималась вдоль одной из стен двора к затененным верхним помещениям. Там располагалась главная гостиная, ее пол был выложен затейливыми мавританскими плитками, в глубине зала на восточных коврах с множеством подушек, видимо, обычно отдыхали гости. В другой стороне имелся выход на закрытый решеткой балкон, откуда женщины подслушивали, о чем разговаривают внизу мужчины. Балочный потолок также был затейливо украшен, глаз радовали изящные островерхие арки и отделанные резьбой книжные шкафы, заставленные объемистыми томами. Занавеси вздымались от порывов дующего из пустыни ветра. Тальма вытер лицо.

— Просто предел мечтаний.

Однако мы там не задержались. Мустафа провел нас в задний, совсем маленький внутренний дворик, единственным украшением которого было алебастровое возвышение, изрезанное загадочными знаками. В вышине, над вздымающимися белыми стенами, маячил квадрат сияющей небесной синевы. Солнечные лучи ярко освещали одну белоснежную половину двора, а вторая оставалась в тени.

— Световой колодец, — пробормотала Астиза.

— Что?

— Такого рода колодцы устраивались в пирамидах для определения времени. В день летнего солнцестояния солнце будет находиться прямо над головой, не отбрасывая тени. Так жрецы определяли самый длинный день в году.

— Да, все верно! — подтвердил Ашраф. — Так узнавали время смены сезонов и предсказывали разливы Нила.

— А зачем им необходимо было знать это?

— Когда Нил разливался, затопляя пахотные земли, высвобождались рабочие силы для других надобностей типа строительства пирамид, — пояснила Астиза. — Жизнь египтян определяли периоды половодья. Измерение времени стало началом цивилизации. Избранные следить за сменой сезонов жрецы определяли также все виды полезной деятельности для народа.

За этим ярко освещенным двориком находилось на редкость сумрачное помещение. Его заполняли покрытые пылью разбитые каменные сосуды и обломки стен с красочной египетской живописью. Краснокожие мужчины и желтокожие женщины замерли в странных, но изящных позах, уже виденных мной на табличке Исиды в трюме «Ориента». Там имелись также фигурки богов с головой шакала, богини Бастет в образе кошки, чопорно безмятежных фараонов, черных отполированных соколов и большие деревянные ящики с живописными изображениями людей на крышках. Тальма уже рассказывал мне о таких искусно сделанных гробах. В них лежали мумии фараонов.

Наш журналист с восторженным видом замер перед одним из гробов.

— Неужели они настоящие? — воскликнул он. — Один такой предок мог бы исцелить все мои болезни…

Я потянул его за собой.

— Пойдем дальше, пока ты не задохнулся от пыли.

— Из этих саркофагов мумии уже удалены, — сообщил ему Ашраф. — Воры предпочли бы выбросить эти гробы, но Енох дал им знать, что готов заплатить тому, кто привезет их. Брат полагает, что изображения на саркофагах помогут ему проникнуть в древние тайны.

Я заметил, что некоторые крышки украшены не только рисунками, но и иероглифами.

— Зачем делать надписи на том, что должно быть захоронено? — спросил я.

— По словам моего брата, тут, возможно, даны указания, помогающие мертвым избежать опасностей подземного мира. Эти саркофаги также оберегают мертвых от живых, поскольку большинство людей слишком суеверны, чтобы заглянуть внутрь. Они боятся проклятий.

Узкая каменная лестница в дальнем конце зала вела в подвал, освещенный лампами. По приглашению Ашрафа все мы спустились в большую библиотеку. В этом просторном помещении со сводчатым каменным потолком и выложенным плитами полом было сухо и прохладно. По стенам поднимались деревянные полки, заполненные книгами, свитками и рулонами пергамента. Часть толстых кожаных переплетов слегка поблескивала золотым тиснением. Многие фолианты, как правило загадочного чужеземного происхождения, казалось, не рассыпались лишь благодаря обрывкам полуистлевшей ткани; от них пахнуло замогильной плесенью. За центральным столом размером с половину амбарных ворот сидел пожилой мужчина.

— Приветствую тебя, брат мой, — обратился к нему Ашраф по-английски.

Енох оторвался от своих писаний. Он был старше Ашрафа и при густой бороде поблескивал такой обширной лысиной, опушенной лишь длинными седыми локонами, что казалось, будто Ньютонова сила тяготения стянула все его волосы к подбородку. Облаченный в серые одежды, этот мудрец с крючковатым носом и горящими глазами имел цвет лица такой же, как пергамент, над которым трудился. Весь его облик говорил о безмятежности, так редко свойственной людям, но во взгляде горел озорной огонек.

— Неужели французы решили оккупировать даже мою библиотеку? — насмешливо спросил он.

— Нет, они пришли как друзья, а вот тот высокий — американец. Его друг французский литератор…

— Кому же интересно общество такого книжного червя, как я? — оживляясь, сказал Енох.

Тальма, точно завороженный, взирал на мумию в вертикально стоявшем в углу открытом гробу. Ее драгоценный саркофаг также покрывали затейливые непонятные письмена. Мумию уже распеленали, часть древних бинтов в беспорядке валялась у ее ног, а в области грудины виднелись свежие надрезы. Выглядело существо довольно-таки пугающе: коричневато-серые кожные покровы сморщились, словно от обезвоживания, глаза закрыты, а рот, наоборот, приоткрыт, так что можно видеть белеющие мелкие зубы. Я вдруг испытал смутную тревогу.

Тальма, однако, выглядел счастливым, точно кот, увидевший сметану.

— Это настоящая древняя мумия? — выдохнул он. — Попытка приобщения к вечной жизни?

— Антуан, я думаю, они потерпели неудачу, — сухо заметил я.

— Не обязательно, — возразил Енох. — Для египтян сохранение физического тела мертвеца считалось необходимым условием вечной жизни. Согласно дошедшим до нас сведениям, древние люди полагали, что человеческая сущность состоит из трех элементов: физического тела, духовного элемента — «ба», определяющего его личность, и элемента жизненной силы — «ка», определяющего судьбу. Две последние составляющие эквивалентны нашему современному понятию души. «Ба» и «ка» должны были найти друг друга и соединиться в опасном подземном мире, пока солнце, Ра, совершает по нему свое еженощное путешествие, и образовать единую бессмертную просветленную сущность — «аах», которая будет жить среди богов. Мумия служила им дневным домом до завершения задачи объединения. Не разделяя физические и духовные элементы, египетская религия смешивает их.

— «Ба», «ка» и Ра? Похоже, у них там была целая компания ходатаев.

Меня обычно смущали религиозные разговоры.

Енох оставил мои слова без внимания.

— Я решил, что путешествие этого покойника уже давно завершилось. И потому позволил себе распеленать его и взять пробы костной ткани, чтобы исследовать древние способы бальзамирования.

— Говорят, эти ткани обладают целительными свойствами, — сказал Тальма.

— Подобные слухи искажают верования египтян, — ответил Енох. — Тело мумии являлось своеобразным домом для оживления, а не самой сущностью жизни. Так же как вы сами, литератор, представляете собой нечто большее, чем все ваши недомогания. Кстати, вам известно, что мудрый Тот, как и вы, занимался писательским ремеслом?

— На самом деле я журналист и должен описать освобождение Египта, — сказал Тальма.

— Ах вот как вы это определяете… — Енох глянул на Астизу. — Но у нас есть еще одна гостья, верно?

— Она… — начал Ашраф.

— Служанка, — закончил Енох. Он заинтересованно взглянул на нее. — Итак, вот ты и вернулась.

Чтоб мне провалиться! Неужели эти двое тоже знакомы друг с другом?

— Видимо, так пожелали боги. — Она опустила глаза. — Мой хозяин умер, его убил сам Наполеон, а моим новым господином стал американец.

— Какой любопытный поворот судьбы.

Выступив вперед, Ашраф обнял брата.

— И мы с тобой, брат, вновь свиделись также по милости богов и вот этой троицы. Я уже примирился и приготовился улететь на небеса, но тут меня взяли в плен.

— Так ты теперь их раб?

— Мы уже сговорились с американцем об освобождении. Он нанял меня в качестве телохранителя и проводника за те деньги, что забрал у меня. Он хочет нанять и тебя. Вскоре я верну все утраченное. По-моему, судьба проявила благосклонность и ко мне.

— А я-то зачем ему понадобился?

— Он приехал в Египет с одной древней поделкой. Я сказал ему, что ты можешь что-то знать о ней.

— Я еще не встречал таких храбрых воинов, как Ашраф, — громко высказался я. — Он прорвался через ряды французской пехоты, и лишь мы втроем смогли уложить его.

— Увы! Я взят в плен по вине женщины, придавившей меня телегой с боеприпасами.

— Он всегда отличался храбростью, — сказал Енох. — Даже излишней. И уязвимостью перед женщинами также.

— Я живу в земном мире, братец, а не блуждаю вне времен. Но этим людям нужны именно твои знания. У них есть древний медальон, и им хочется узнать его назначение. Увидев его, я понял, что должен привести их к тебе. Кто знает о прошлом больше, чем мудрый Енох?

— Медальон?

— Американец раздобыл его в Париже, но думает, что он из Египта, — объяснила Астиза. — Его не раз пытались убить, чтобы заполучить эту вещицу. Похоже, она очень нужна этому бандиту, бин Садру. Французские ученые тоже заинтересовались медальоном. Именно из-за него месье Гейдж попал в милость к Бонапарту.

— Змеиный бин Садр? Мы слышали, что он примкнул к захватчикам.

— Он служит тому, кто больше платит, — усмехнулся Ашраф.

— А кто на самом деле платит ему? — спросил Енох Астизу.

Она вновь опустила глаза.

— Другой ученый.

Неужели она знала больше, чем рассказала мне?

— Наверное, он шпионит для Бонапарта, — предположил Ашраф, — и заодно выполняет поручение того, кто хочет заполучить медальон.

— Тогда американцу надо быть очень осторожным.

— Да уж.

— И значит, этот американец опасен для всех окружающих.

— Ты, как обычно, быстро постигаешь истину, мой мудрый брат.

— И тем не менее ты привел его ко мне.

— Потому что в его руки попала легендарная вещь!

Мне совсем не понравился такой разговор. Я едва выжил в страшном сражении и опять нахожусь в опасности?

— Так кем же на самом деле является этот ваш бин Садр? — спросил я.

— Он с такой наглостью и упорством грабил могилы, что стал отверженным, — ответил Енох. — Он пренебрегал всеми общественными и моральными законами. Люди науки с презрением отвергли его, поэтому он объединился с европейскими исследователями черной магии. Он стал торговцем и, судя по слухам, убийцей и теперь шатается по миру в обществе влиятельных особ. Какое-то время мы ничего не слышали о нем. Но сейчас он вновь объявился, очевидно чтобы работать на Бонапарта.

«Или на графа Алессандро Силано», — подумал я.

— Похоже на скандальную газетную историю, — заметил Тальма.

— Он убьет вас, если вы напишете об этом.

— Но боюсь, она слишком запутанна для моих читателей, — внес поправку журналист.

«Может, мне стоит просто отдать медальон этому Еноху, — подумал я. — Ведь в сущности, он достался мне даром, как и отобранные у Ашрафа трофеи. Пусть этот мудрец сам разбирается со змеями и разбойниками. Но нет, а вдруг этот предмет приведет меня к настоящим сокровищам? Бертолле, конечно, думает, что в мире нет ничего лучше свободы, но, судя по моему опыту, так говорят уже разбогатевшие люди».

— Итак, вы хотите разрешить загадку? — спросил Енох.

— Я хочу найти того, кому смог бы довериться. Найти исследователя, который не украдет его.

— По-моему, ваша подвеска является своеобразной путеводной нитью, и если я прав, то мне лично она не нужна. Это скорее обуза, чем подарок судьбы. Но я попробую помочь вам понять ее назначение. Можно взглянуть?

Я снял медальон и слегка покачал его на цепочке, в очередной раз завладев вниманием всех присутствующих. Енох принялся разглядывать вещицу так же старательно, как все предыдущие исследователи, поворачивая, играя подвесками и разглядывая на свет ее отверстия.

— Как он оказался у вас?

— Я выиграл его в карты у одного солдата, который утверждал, что эта подвеска некогда принадлежала самой Клеопатре. Он сказал, что затем она досталась алхимику по имени Калиостро.

— Калиостро!

— Вы слышали о нем?

— Он был однажды в Египте. — Енох укоризненно покачал головой. — Он стремился познать не предназначенные для людей тайны, проник в сокровенные священные места и произносил вслух запретные имена.

— Почему нельзя произносить вслух какое-то имя?

— Узнав настоящее имя бога, человек может потребовать у него исполнения своего желания, — пояснил Ашраф. — Скажем, произнеся имя покойного, мы призываем его. В старину верили, что слова, особенно написанные, были магическими.

Старик перевел взгляд с меня на Астизу.

— Как ты относишься к этому, жрица?

Она слегка поклонилась.

— Я служу богине. Она привела меня к этому американцу, так же как призвала тебя к исполнению ее воли.

Жрица? Что, черт возьми, это значит?

— Быть может, воля ее состоит в том, чтобы выбросить это украшение в нильские воды, — сказал Енох.

— Все возможно! И однако, мудрый Гермес, разве древние не предназначили его для людей будущего? И вот он попадает к нам таким невероятным путем. Почему? Случайно ли его появление, или так распорядилась судьба?

— За всю мою ученую жизнь я не сумел найти ответа на такой вопрос, — озадаченно вздохнул Енох. — Итак. — Он вновь пригляделся к медальону и показал Астизе на дырочки на диске. — Ты поняла, что означает этот узор?

— Звезды, — предположила Астиза.

— Верно, но какие именно?

Мы все недоуменно покачали головами.

— Но это же просто! Драконис или Драко. Дракон. — Он провел линию, соединяя звездные отверстия; получилось что-то вроде извивающейся змеи или тощего дракона. — Я полагаю, что созвездие должно стать путеводной нитью для владельца медальона.

— И куда же может привести эта путеводная нить? — удивился я.

— Кто знает? Звезды кружат в ночном небе и меняют положение в зависимости от сезонов. Само по себе созвездие еще ничего не значит, важно связать его с каким-то календарем. Поэтому какой же нам прок от этого знания?

Мы ждали какого-то ответа, надеясь, что вопрос не был риторическим.

— Я не знаю, — продолжил Енох. — Хотя в древности временные расчеты поглощали умы людей. Некоторые храмы строились исключительно для того, чтобы их алтари освещались именно в день зимнего солнцестояния или осеннего равноденствия. Путь солнца считался подобным пути жизни. Но на этом изделии нет никаких указаний на конкретное время.

— Верно, — сказал я.

Тут мне вспомнился календарь, показанный Монжем в трюме «Ориента», тот самый, что захватили в крепости, где содержался в заключении Калиостро. Может быть, обе эти вещи принадлежали раньше старому колдуну? Не таится ли в том календаре какая-то подсказка?

— Если не знать, когда именно следует воспользоваться этим медальоном, он останется никчемной безделушкой. И еще, как вы думаете, почему вот эта черта делит круг пополам?

— Понятия не имею, — признался я.

— Вот эти зигзаги почти наверняка древние символы воды.

Его слова удивили меня. Я-то считал, что это горы, но Енох уверил нас, что именно так египтяне изображали волны.

— Но меня озадачивает вот эта штрихами намеченная пирамидка. И подвески… а-а, вы только взгляните сюда.

Он пригласил нас склониться поближе. Примерно посередине каждой стреловидной подвески имелась выемка или зарубка, не замеченная мной раньше, она, видимо, отмечала особо важную часть стрелки.

— Уж не масштаб ли это? — предположил я. — Эти зарубки задают шкалу измерения?

— Есть такая вероятность, — согласился Енох. — Но они также могут быть точками соединения со второй частью данного медальона. Думаю, господин американец, ваш медальон кажется нам непонятным потому, что его конструкция пока не завершена.

* * *

Именно Астиза предложила мне оставить медальон у старика, чтобы тот поискал подобные знаки в своих книгах. Поначалу мне вовсе не понравилось такое предложение. Я успел привыкнуть к ощущению тяжести на шее, дающему уверенность в том, что загадочный знак всегда со мной. С какой стати мне отдавать его почти незнакомому человеку?

— От него же все равно нет никакого толку, пока неизвестно его предназначение, — разумно заметила девушка. — На улицах Каира любой воришка может сдернуть подвеску у вас с шеи. А в подвале ученого отшельника она будет спрятана надежно, как в склепе.

— А ему можно доверять?

— Разве у вас есть выбор? Много ли ответов вы получили с тех пор, как завладели этой вещицей? А вдруг Енох за день или два сумеет разузнать что-то новенькое?

— А чем мне заниматься в это время?

— Поспрашивайте ваших же ученых. Может, кто-то сообразит, почему здесь изображен именно Дракон. Если мы будем искать сообща, то быстрее найдем разгадку.

— Итан, стоит ли так рисковать? — буркнул Тальма, с подозрением поглядывая на Астизу.

И правда, что нам известно об этой так называемой жрице? Однако сердце подсказало мне, что страхи Тальма преувеличены и я уже не одинок в своих поисках, а нежданно-негаданно обрел союзников, способных помочь мне разгадать головоломку. Надо довериться воле богини.

— Нет, она права, — заявил я. — Нам нужна помощь, иначе мы не продвинемся ни на шаг. А если Енох сбежит с моим медальоном, то его будет ловить вся французская армия.

— Сбежит? Он же пригласил нас жить в его доме.

Мне предоставили такую спальню, о которой я много лет мог только мечтать. Прохладная и тенистая комната с высокой кроватью под кисейным пологом. Изразцовый пол покрыт мягкими коврами, а медная раковина и кувшин отделаны серебром. Просто сказка по сравнению с грязью и пеклом нашего похода! И все-таки у меня создавалось ощущение, что меня завлекли в какую-то странную историю, и я попробовал проанализировать произошедшие со мной события. Случайно ли я встретил эту египетскую гречанку, говорящую по-английски? Случайно ли брат этого чудака Еноха напал именно на меня, прорвав цепь пехотинцев в битве при пирамидах? Не странно ли, что Бонапарт не только разрешил, но и одобрил такое прибавление к моей свите? Складывалось впечатление, что этот таинственный медальон, точно магнит, магическим образом притягивает к себе людей.

Определенно настала пора задать несколько новых вопросов моей предполагаемой служанке. После купания и отдыха я нашел Астизу в главном дворике, где уже царила тень и прохлада. Рабыня сидела у фонтана в ожидании моих вопросов. Она тоже успела искупаться, переодеться и причесаться, и теперь ее волосы сияли, как обсидиан. Выпуклости грудей соблазнительно проступали из-под льняных складок платья, на маленьких ступнях появились легкие сандалии. Изящество девушки подчеркивали ручные и ножные браслеты и шейный египетский крестик, все это придавало ей такое очарование, что трудно было не потерять ясность мысли. Тем не менее я должен был кое-что выяснить.

— Почему он называл тебя жрицей? — спросил я с ходу, присаживаясь рядом с ней.

— Уверена, вы не думали, что мои интересы ограничиваются обслуживанием вашей персоны, — спокойно ответила она.

— Я понимаю, что ты далеко не простая служанка. Но кому ты служишь как жрица?

Взгляд ее широко открытых глаз стал серьезным.

— Той вере, что уже более десяти тысяч лет пронизывает все религии: вере в существование иных, не видимых нами миров и мира тайных знаний, недоступного для нашего понимания. Исида способна открыть путь в те миры.

— Так ты закоренелая идолопоклонница?

— А что значит идолопоклонница? По сути это слово — всего лишь образ, подобие, возвращающее нас в те времена, когда образ жизни человека согласовывался со сменой сезонов, с солнечным циклом. Если это идолопоклонничество, то я истинно верую в такие образы.

— Но что именно включает в себя твоя вера?

— Я верю, что жизнь имеет особое назначение, что некоторые знания лучше оставить в тайне, а некоторые силы — скрытыми от употребления. А явленные силы должны использоваться во благо.

— Не пойму, я привел тебя в этот дом или ты привела меня?

Она мягко улыбнулась.

— Неужели вы думаете, что мы встретились случайно?

Я раздраженно хмыкнул.

— В моих воспоминаниях еще живет пушечная стрельба.

— Вы выбрали кратчайший путь к александрийской гавани. Нам поручили следить за путешественником в зеленом сюртуке, который, возможно, прибудет в сопровождении Бонапарта.

— Нам?

— Моему хозяину и мне. Тому самому, кого вы убили.

— И ваш дом по чистой случайности оказался на нашем пути?

— Нет, мы сами заняли дом сбежавшего мамелюка. Мы с хозяином захватили его, а наши слуги принесли нам ружья.

— Вы едва не убили Наполеона!

— Не совсем так. Хранитель целился не в него, а в вас.

— Что?

— Совет верховных жрецов полагал, что лучше всего просто убить вас, пока вы не узнали лишнего. Но у богов, очевидно, иные планы. Тот хранитель практически никогда не промахивался, но вас ему не суждено было убить. После взрыва, когда я пришла в себя, то увидела перед собой ваше лицо. И я поняла, что у вас есть особое предназначение, каким бы несведущим вы ни казались.

— Какое предназначение?

— Трудно представить. Пока очевидно, что вам положено как-то охранять то, что нуждается в защите, или использовать то, что требует должного использования.

— Какая защита? Какое использование?

Она покачала головой.

— Мы не знаем.

Клянусь громоотводом Франклина,[46] мне еще не приходилось слышать такой бессмыслицы. Мне предлагали поверить, что именно моя пленница нашла меня, а не наоборот.

— А о каком хранителе ты толковала?

— Жрец-хранитель посвящен в древние знания, пять тысяч лет тому назад сделавшие эту страну самой богатой и красивой в мире. До нас также доходили слухи об этой подвеске — обнаружив ее, Калиостро не смог умолчать от восторга — и о бессовестных людях, способных ради нее на грабежи и убийства. Но вы получили медальон, совершенно не ведая о его назначении! Почему Исиде понадобилось отдавать его в ваши руки? Однако сначала он привел вас ко мне. Потом нас — к Ашрафу, а от Ашрафа — к Еноху. Секреты, спокойно спавшие тысячелетия, пробудились от грохота французских пушек. Пирамиды трепещут. Боги встревожились и указывают нам путь.

Я не мог понять, глупа ли она или дальновидна, как пророчица.

— И куда же ведет этот путь?

— Я не знаю. Все мы полуслепы, видим одно, но не замечаем другого. Все эти ваши хваленые французские ученые, они ведь мудрецы, верно? Волхвы?

— Волхвы?

— Или, как мы в Египте называем их, маги.

— По-моему, Астиза, ученые предпочли бы отделить себя от магов.

— В Древнем Египте между ними не существовало никакой разницы. Мудрецы или ученые знали магию и проводили множество ритуалов с заклинаниями. Сейчас мы с вами должны стать связующим звеном между вашими учеными и сведущими хранителями вроде Еноха и разрешить эту тайну, пока ее не раскрыли злоумышленники. Мы должны опередить приспешников культа змеи, змеиного бога Апопа, и приверженцев египетского ритуала. Они стремятся открыть эту тайну и первыми использовать ее в своих собственных темных целях.

— Каких целях?

— Нам неизвестно, ведь никто из нас не уверен до конца, что же мы ищем. — Она помедлила в нерешительности. — Существуют легенды о громадных сокровищах, а главное, о великих и могущественных силах, способных разрушать империи. Каковы эти силы, говорить пока рано. Пусть Енох попробует отыскать нечто более существенное. Подумать только, сколько людей за всю историю слышали эти легенды и стремились узнать скрытую за ними правду.

— Ты имеешь в виду Наполеона?

— Я подозреваю, что в этом вопросе он невежественнее всех вас, но надеется, что ученые разберутся в этих загадках и принесут ему решение на блюдечке с голубой каемочкой. Он, конечно, ни в чем не уверен, но наверняка слышал легенды об Александре. Все мы блуждаем в тумане мифов и легенд, за исключением, возможно, бин Садра — и того, кто стал его настоящим хозяином.

Глава 11

Прежде всего я решил навестить одного из астрономов нашей экспедиции, Николя Антуана Нуэ. Большинство французов проклинало пустыню за изнурительную жару и засилье губительных паразитов, а вот Нуэ пребывал в восторженном состоянии, твердя, что благодаря сухости здешнего воздуха необычайно легко вычерчивать карты звездного неба.

— Здесь же настоящий рай для астрономов, Гейдж! Безоблачная страна!

Я застал его в открытом для ученых институте. Сбросив куртку и засучив рукава, он старательно разбирал кучу отградуированных мерных реек, предназначенных для измерения положения звезд над горизонтом.

— Месье Нуэ, — обратился я к нему, — наше небо неизменно?

Он раздраженно глянул на меня, поскольку я прервал ход его размышлений.

— Что значит «неизменно»?

— Я имею в виду, неужели звезды движутся?

— Понятно. — Он выпрямился, глянув в сторону тенистого сада, отведенного ученым. — Земля наша вращается, именно поэтому нам кажется, что звезды поднимаются и опускаются, подобно Солнцу. Они вращаются вокруг северного полюса мира, Полярной звезды.

— Но сами звезды неподвижны?

— Об этом еще ведутся дискуссии.

— И все-таки тысячи лет назад, — гнул я свою линию, — когда строились эти пирамиды, небо выглядело так же, как сейчас?

— А, теперь я понимаю, к чему вы клоните. Ответ неоднозначен, можно сказать и да, и нет. Конфигурация созвездий в общем осталась неизменной, но земная ось отклоняется, и период ее колебаний составляет двадцать шесть тысяч лет.

— Профессор Монж говорил мне об этом на «Ориенте». Он сказал, что в определенные дни изменяется положение зодиака относительно восхода солнца. И больше ничего не меняется?

— За тысячелетия могла измениться и сама Полярная звезда. Из-за колебаний земной оси тысячи лет назад северный полюс мира мог указывать на другую северную звезду.

— А не могла ли, часом, та звезда оказаться в созвездии Дракона?

— Пожалуй, да. А с чего это вы так заинтересовались?

— Вы слышали, что у меня есть одна древняя поделка. В Каире я провел предварительные исследования и выяснил, что она может быть связана с созвездием Дракона. Если Полярная звезда тогда находилась в созвездии Дракона…

— …то, вероятно, вам нужно направиться с вашей поделкой на север.

— Точно. Но почему?

— Месье, это ваш раритет, а не мой.

— В трюме «Ориента» Монж показал мне еще кое-что. Это был странный прибор в виде колец со знаками зодиака. Он предположил, что это может быть своеобразным календарем для предсказания особых будущих дат.

— Это весьма распространенная практика для ранних цивилизаций. Древние жрецы приобретали огромное могущество, если им удавалось предвидеть поведение небесных тел. Они предсказывали разливы Нила и лучшие дни для посева или сбора урожая. От таких знаний зависит могущество целых народов и возвышение или низвержение царей. В древности религия и наука были едины. У вас есть этот прибор? Я постараюсь выяснить его назначение.

— Мы оставили его на борту «Ориента» вместе с мальтийскими сокровищами.

— Какая оплошность! Значит, его может расплавить или попросту сплавить за кругленькую сумму очередная шайка негодяев, захватившая управление Директорией? Зачем же оставлять такие сокровища на военном корабле, который может подвергнуться нападению? Все эти инструменты нужны нам здесь, в Египте! Гейдж, обратитесь к Бонапарту, чтобы он позволил забрать их. Эти приборы, как правило, просты, если разгадать секрет их действия.

* * *

Мне нужно было разжиться более существенными аргументами, прежде чем обращаться к нашему командующему. Енох продолжал корпеть в библиотеке над медальоном, когда я узнал, два дня спустя, что наш географ Жомар, с которым я познакомился в трюме «Ориента», собрался переправиться на другой берег Нила и сделать в Гизе первые предварительные замеры пирамид. Я предложил ему свои услуги и Ашрафа в качестве проводника. Тальма тоже отправился с нами, а Астиза, подчиняясь теперь каирским обычаям, осталась помогать Еноху.

Во время переправы Нил порадовал нас свежим утренним ветерком. Река протекала неподалеку от гигантских сооружений, обрамленная песчаными и известняковыми берегами, поднимающимися к плато, на котором они и были построены. Мы причалили и начали восхождение.

Каким бы замечательным ни казалось сражение на фоне этих знаменитых памятников, они были слишком далеко от Эмбабы, чтобы произвести на нас впечатление своими размерами. Тогда нас очаровала их совершенная геометрия, оправленная в размытые пески голой пустыни. А сейчас, когда мы с трудом поднялись по тропе с берега этой великой реки, нам стала очевидна их безмерность. Сначала бровку берегового склона проткнули идеальные треугольники пирамидальных верхушек, их очертания выглядели одновременно на редкость гармоничными и простыми. По осям их объемных граней взгляд невольно взлетал к небесам. И вот, когда они выступили во всем величии, мы воочию увидели колоссальные размеры этих каменных гор, укрощенных математическими законами. Как же удалось древним египтянам воплотить в жизнь столь грандиозный замысел? И зачем? Сам воздух вокруг пирамид, казалось, кристаллизовался, и в своем величии они словно испускали странную ауру, передававшую тот удивительный запах и покалывание, которые я ощущал порой, демонстрируя опыты с электричеством. После шумной суеты Каира мы попали в царство незыблемой тишины.

Добавлением к потрясающему воздействию пирамид служил их прославленный хранитель, бдительный взгляд которого был устремлен точно на восток. Гигантская каменная голова существа, называемого Сфинксом, чей вид вполне соответствовал известным замечательным описаниям, охраняла это священное плато, простиравшееся у подножия пирамид. Могучая шея Сфинкса выступала из песчаного моря, а его львиное тело пока скрывали пустынные пески. Нос изваяния уже давно отбили мамелюки, практиковавшиеся в стрельбе, но его невозмутимый взгляд, полные африканские губы и головной убор фараонов создавали ощущение незыблемой вечности, начисто отрицающей ход времени. Его выветрившиеся и поврежденные очертания придавали Сфинксу вид более древний, чем высившиеся за ним пирамиды, и мне даже захотелось выяснить, не соорудили ли его еще раньше. Какие священные ритуалы проводились в этом месте? Что за люди создали такого колосса и зачем? Был ли он стражем? Хранителем? Богом? Или же просто отражением тщеславия человека, тирана и властителя? Мне невольно вспомнился Наполеон. Не возникнет ли когда-нибудь у нашего республиканского революционера, освободителя и вполне земного человека искушение заказать для себя подобную голову?

Дальше вздымались барханы, усыпанные обломками каменных глыб, полуразрушенные стены и выщербленные вершины менее внушительных пирамид. Три самые большие пирамиды, которые возвышались над Гизой, выстроились по диагонали, с северо-востока на юго-запад. Великая пирамида Хуфу, или Хеопса, находилась ближе всего к Каиру. Вторую, слегка поменьше, греки приписывали фараону Хафре, или Хефрену, и третью, меньшую из них, построили для Микерина.

— А знаете, эта Великая пирамида интересна уже тем, что точно сориентирована по главным сторонам света, а не просто по магнитному северу, — сообщил нам Жомар на одной из коротких остановок. — Такая точность предполагает, что их жрецы и инженеры обладали глубокими знаниями в области астрономии и геодезии. Заметьте также, что, взглянув на пирамиды, уже можно сказать, как они взаимосвязаны. Их тень служит своеобразной стрелкой компаса. Можно даже использовать соотношения их осей и теней для настройки геодезического прибора.

— Вы полагаете, что они являются своего рода геодезическими ориентирами? — спросил я.

— Такова одна из версий. Другие будут зависеть от измерений. Вперед.

Они с Ашрафом быстро удалились от нас, захватив с собой катушки с мерной лентой. Мы с Тальма, разгоряченные и запыхавшиеся после подъема, плелись сзади.

— Ни клочка зелени, — проворчал Тальма. — Прямо скажем, долина мертвых.

— Но зато какие гробницы, а, Антуан?

Я окинул восхищенным взглядом оставшуюся позади голову Сфинкса, широкую ленту блестевшей внизу реки и устремленные в небеса пирамиды.

— Да, но все равно ты не попадешь в них без твоего магического ключа.

— Не думаю, что для такой цели мне понадобится медальон. Жомар говорил, что арабские охотники за сокровищами вскрыли пирамиды много веков тому назад. Я думаю, что и мы сами найдем вход со временем.

— И все-таки разве тебя не тревожит отсутствие медальона?

Я пожал плечами.

— Честно говоря, в такую жару без него даже прохладнее.

Он с недовольным видом поглядывал на высившиеся над нами темные треугольные сооружения.

— С чего ты стал вдруг доверять какой-то женщине больше, чем мне?

Обида в его голосе удивила меня.

— Но я ей вовсе не доверяю.

— Когда я спрашивал, где твоя подвеска, ты уклонился от ответа. А Астизе удалось убедить тебя отдать ее какому-то едва знакомому старому египтянину.

— Оставить на время для исследования. Причем я отдал его не ей, а именно ему. Я доверяю Еноху. Он же ученый, как мы.

— Я не доверяю ей.

— Антуан, ты ревнуешь.

— Да, а почему? Не только потому, что она женщина, а ты бегаешь за любой юбкой, как собака за костью. Я думаю, она не сказала нам всего, что знала. Она вынашивает тайные планы, и я далеко не уверен, что они согласуются с нашими намерениями.

— Откуда ты знаешь?

— А чего же еще можно ждать от женщины?

— От жрицы. Ей поручено помогать нам.

— От ведьмы.

— Антуан, мы сумеем разгадать эту тайну, только если будем доверять египтянам.

— Почему? Они уже пять тысячелетий не могут разрешить ее. Но тут, по счастью, появляемся мы с известной безделушкой, и у нас неожиданно оказывается столько помощников, что от них просто некуда деться. На мой взгляд, все это слишком уж своевременно.

— А ты слишком недоверчив.

— А ты слишком наивен.

Обменявшись любезностями, мы продолжили путь, оставшись каждый при своем недовольстве.

Обливаясь потом от жары, я с трудом поднимался по зыбким пескам к основанию самой большой пирамиды, чувствуя себя все более подавленным. Этот памятник казался господствующим над всем, даже если не обращать внимания на его громадные размеры. Повсюду валялись занесенные песками обломки веков. Мы протащились мимо каменных глыб, должно быть, служивших когда-то стенами, что обрамляли мощеные дороги и внутренние дворы. За ними простиралась бесконечная пустыня. Темные птицы кружились в звенящем воздухе. Наконец мы остановились перед самым огромным из всех земных сооружений, погруженным в волнистые песчаные холмы. Составлявшие пирамиду блоки напоминали исполинские кирпичи.

— Друзья, возможно, перед нами своеобразная карта мира, — заявил Жомар.

Своими резкими чертами этот французский ученый напомнил мне одного из каменных соколов, которых я видел в доме Еноха, или даже самого Гора с птичьей головой. С благоговейно-счастливым видом он таращился на треугольную поверхность пирамиды.

— Карта нашего мира? — скептически поинтересовался Тальма.

— Так говорил Диодор и другие древние ученые. Или, вернее, карта северного полушария.

Журналист, раскрасневшийся и раздражительный от жары, присел на перевернутый блок.

— Мне казалось, что наш мир округлый.

— Так и есть.

— Я понимаю, Жомар, что вы, ученые, умнее меня, но если только у меня нет галлюцинаций, я полагаю, что структура передо мной скорее напоминает впечатляющую остроконечную вершину.

— Мудрое наблюдение, месье Тальма. У вас есть все задатки ученого. Суть замысла состоит в том, что ось пирамиды представляет полюс, основание — экватор, а каждая из ее граней соответствует четверти северного полушария. Представьте, что вы разрезали апельсин, сначала пополам, горизонтально, а потом вертикально, на четыре сектора.

— И ни один из этих кусков не будет плоским, как треугольник, — проворчал Тальма, обмахиваясь платком. — Уж если они задались целью смоделировать половину нашей планеты, то не проще ли им было соорудить округлый холм наподобие сахарной головы?

— Современные карты Египта и всего мира отражены на плоскости, хотя и представляют нечто округлое, — возразил ученый. — Нас интересует, входило ли в намерения древних египтян создать некое математическое отображение нашей планеты в виде точно рассчитанных углов и местоположения этой пирамиды? Из древности до нас дошли сведения о том, что ее размеры соотносятся с долями трехсот шестидесяти градусов, на которые мы подразделили Землю. Это священное число, пришедшее к нам от древних египтян и вавилонян, задавало число дней года. То есть они, в сущности, выбрали правильные соотношения размеров, чтобы продемонстрировать, как можно точно отобразить изогнутую поверхность Земли в плоскостном виде поверхностей пирамиды. Геродот сообщает нам, что площадь поверхности этой пирамиды равна квадрату ее высоты. И так уж случилось, что такое соотношение идеально подходит для точечного преобразования квадрата в сферическую поверхность, подобную нашей планете.

— А ради чего они так напрягались? — спросил журналист.

— Вероятно, чтобы похвастать своими знаниями.

— Но, Эдме, — запротестовал я, — ведь до Колумба люди считали мир плоским.

— Не совсем так, мой американский друг. Луна круглая. Солнце — круглое. Древним мудрецам приходило на ум, что и Земля тоже может быть круглой, а греки с помощью тщательных измерений даже вычислили ее окружность. И знаете, у меня возникла мысль, что египтяне намного опередили их.

— Откуда они могли узнать, как велика наша планета?

— Это детские игрушки, если, понимая азы геометрии и астрономии, вы сделаете замеры фиксированных точек относительно солнечной тени или отклонения звезд.

— Как же, как же, — подхватил Тальма. — Помню, будучи ребенком, я забавлялся с такими игрушками перед дневным сном.

Жомар не заразился его шутливым настроением.

— Любой, кто видел тень Земли, отбрасываемую на Луну, или наблюдал исчезновение корабля за горизонтом, заподозрил бы, что наша планета шарообразна. Нам известно, что грек Эратосфен еще в двести пятидесятом году до нашей эры в день летнего солнцестояния вычислил с точностью до трехсот двадцати километров радиус земного шара, замерив разницу длин полдневных теней в двух разных точках Египта. Когда он проводил свои измерения, этой пирамиде было уже почти три тысячи лет. Однако что мешало ее древним строителям сделать то же самое или, к примеру, измерить относительную высоту звезд в северных и южных точках нильского берега и, вычислив соответствующие углы, определить размеры нашей планеты? Когда вы путешествуете по реке, высота звезд над горизонтом несколько смещается, и египетские моряки наверняка заметили это. Тихо Браге,[47] произведя такие звездные измерения невооруженным глазом, достаточно точно вычислил размеры Земли, так почему древние не могли поступить так же? Мы приписываем зарождение наук грекам, но сами они ссылались на египтян.

Я понял, что Жомар прочел больше древних текстов, чем любой из нас, поэтому с новым интересом взглянул на высившуюся передо мной каменную громадину. Ее обшивку из гладкого известняка давным-давно растащили арабы, чтобы построить мусульманские дворцы и мечети в Каире, поэтому сейчас остались только основополагающие блоки. Однако эти колоссальных размеров монолиты были уложены в бессчетные ряды. Я начал было считать уровни кладки, но после сотни отказался от этой затеи.

— Но у египтян не было кораблей для кругосветных путешествий, почему же их волновали размеры планеты? — возразил я. — И зачем они нагромоздили гору, отражающую какие-то вычисления? Я не вижу в этом никакого смысла.

— Это так же непостижимо, как собор Святого Петра в Ангулеме, лишь святые и безумцы способны постичь его тайны, — парировал Жомар. — То, что бессмысленно для одного человека, порой является смыслом жизни для другого. Порой мы не способны объяснить даже собственные побуждения. К примеру, какой смысл в вашем масонстве, Тальма?

— Какой смысл… — Журналист слегка призадумался. — По-моему, он заключается в стремлении к гармоничной и разумной жизни, исключающей братоубийственные войны из-за религиозных или политических расхождений.

— И тем не менее в нескольких милях отсюда находится поле битвы, усеянное трупами, благодаря стараниям армии, полной масонов. Стоит ли тут говорить о безумствах? Кто знает, что именно вдохновляло египтян на подобные вещи?

— По-моему, это была гробница фараона, — сказал Тальма.

— Необитаемая гробница. Много столетий прошло с тех пор, как здесь побывали арабские искатели сокровищ, они прорыли туннель вокруг гранитных плит, навеки запечатавших вход, но внутри не нашли никаких следов пребывания царя, царицы или даже простолюдина. На пустом саркофаге не было даже крышки. Не нашлось там и никаких надписей, драгоценностей или личных вещей, достойных памяти того, для кого отгрохали такую гробницу. Это грандиознейшее сооружение, вознесшееся выше самых высоких соборов, пусто, как крестьянский чулан! Вполне вероятно, что кто-то, страдая от мании величия, пригнал десятки тысяч людей для сооружения места своего последнего упокоения. Но немыслимо, чтобы он раздумал упокоиться там по завершении этого строительства.

Я повернулся к Ашрафу, не обращавшему внимания на наш разговор по-французски.

— Для чего служит эта пирамида? — спросил я по-английски.

Он пожал плечами, явно не испытывая перед этим монументом нашего благоговения. Понятно, он же провел в Каире всю свою жизнь.

— Чтобы поддерживать небо.

Я вздохнул и вновь повернулся к Жомару.

— Итак, вы полагаете, что это карта?

— Это одна из гипотез. Допустимо также, что это сооружение обладает божественными соотношениями. Тысячи лет назад архитекторы и изобретатели осознали, что существуют определенные, наиболее приятные для восприятия пропорции и формы. Их даже описали соответствующими математическими выражениями. Кое-кто полагает, что такие совершенные соотношения открывают фундаментальные и вселенские истины. Наши с вами предки, строя великие готические соборы, стремились использовать их размеры и геометрические пропорции для выражения религиозных представлений и идеалов, так что в итоге такие сооружения священны уже по исходному замыслу. Святой Бернар однажды задался вопросом: «Что есть Бог?» И ответил: «Он есть длина, ширина, высота и глубина».

Мне вспомнилось увлечение Астизы учением Пифагора.

— И что же дальше? — вызывающе спросил Тальма.

— А то, что эта пирамида для ее древних строителей могла являться не отражением мира, а отражением Бога.

Со смутной тревогой я уставился на величественную постройку, чувствуя, как волосы зашевелились у меня на затылке. Вокруг стояла мертвая тишина, и, однако, неизвестно откуда доносился тихий глухой шум, подобный тому гулу, что мы слышим, приложив к уху морскую раковину. Разве Бог представим в виде какого-то числа или объема? И тем не менее в совершенной простоте высившейся передо мной пирамиды явно было нечто богоподобное.

К сожалению, — продолжил Жомар, — мы сможем проверить все эти версии лишь после того, как произведем все измерения и выясним, соразмерны ли высота и периметр пирамиды с параметрами нашей планеты. А для проведения таких измерений необходимо заняться раскопками и открыть исходные углы наклона и основание. Мне понадобится небольшой отряд арабских землекопов.

— Тогда, я полагаю, мы уже можем возвращаться назад, — с надеждой сказал Тальма.

— Нет, — возразил Жомар. — Мы можем по крайней мере измерить ее высоту от нижнего ряда блоков. Гейдж, вы поможете нам с мерной лентой. Тальма, постарайтесь с особой тщательностью записывать высоту каждого камня, которую мы будем произносить.

Мой друг с сомнением задрал голову.

— До самого верха?

— Солнце уже клонится к закату. К тому времени, когда мы достигнем вершины, станет прохладнее.

Ашраф предпочел остаться внизу, явно полагая, что такое восхождение способны совершить только одуревшие от жары европейцы. Оно и правда было нелегким. Карабкаясь к вершине, мы обнаружили, что пирамида гораздо круче, чем нам казалось.

— Из-за оптической иллюзии она выглядит более приземистой, чем есть на самом деле, когда смотришь снизу, — пояснил Жомар.

— Могли бы предупредить нас об этом перед началом подъема, — проворчал Тальма.

После полуторачасового подъема, примерно на половине пути, мы остановились передохнуть. Подобно лилипутам, мы карабкались по этим детским кубикам великана, сложенным в исполинскую лестницу, каждая ступень которой в среднем возвышалась на два с половиной фута.[48] Существовала реальная возможность головокружительного падения. По мере подъема мы с Жомаром старательно измеряли высоту каждой следующей каменной ступени, а Тальма неустанно записывал ее числовые значения.

— Ну и размерчики у этих кирпичиков, — проворчал журналист. — Должно быть, они весят по нескольку тонн. Почему было не построить из более мелких блоков?

— Значит, того требовали какие-то инженерные расчеты, — предположил я.

— Не могло быть никакой строительной необходимости для применения таких больших камней, — заметил Жомар. — Однако египтяне вытесали-таки этих бегемотов, сплавили по Нилу, приволокли на плато и каким-то образом затащили сюда наверх. Гейдж, вы у нас знаток электричества. Может, именно с помощью этой таинственной силы они перемещали глыбы?

— В таком случае они в совершенстве овладели тем, что мы едва понимаем. Я могу соорудить электрическую машину, которая пощекочет вам нервы, Жомар, но от нее не будет никакой практической пользы.

В очередной раз я осознал, насколько не соответствую принятой на себя миссии. Я огляделся вокруг, пытаясь выискать что-нибудь полезное, чтобы хоть как-то оправдать свое пребывание среди ученых.

— Смотрите-ка, вот интересно, — заметил я, показывая на ближайший камень. — В некоторые из этих блоков вкраплены ракушки.

Французский ученый проследил за моим пальцем.

— Действительно интересно! — с удивлением воскликнул он и, склонившись, обследовал показанный мной известняк. — Не ракушки, а отпечатки ископаемых ракушек, словно эти глыбы доставали со дна моря. Именно такую особенность подметили на отрогах европейских гор, что породило новые дискуссии о возрасте Земли. Одни считают, что морских тварей загнал наверх Великий потоп, а другие утверждают, что наш мир гораздо старше библейской хронологии и что современные горы когда-то были скрыты под океанскими водами.

— Если это верно, то пирамиды, наверное, тоже старше Библии, — высказался я.

— Именно. Изменение временной шкалы все меняет. — Он пробежал взглядом по известняковым блокам, любуясь отпечатками моллюсков. — Взгляните-ка сюда! Здесь есть даже кораблики!

Мы с Тальма заглянули ему через плечо. В блоке пирамиды отпечатался поперечный разрез спиральной раковины наутилуса, одной из самых удивительных естественных форм в природе. Начиная от маленького завитка, этот моллюск постепенно строил для себя дом, соблюдая изящные и стройные пропорции, и по мере роста занимал в своем спиральном кораблике все более просторные каюты.

— И на какие же мысли вас наводит этот факт? — спросил Жомар.

— О морепродуктах, — заявил Тальма. — Я проголодался.

Жомар проигнорировал его высказывание, продолжая пристально вглядываться в камень, словно сам окаменел по непонятной мне причине. Видя, что его остолбенение затягивается, я рискнул глянуть вниз с нашего выступа. На одной с нами высоте парила какая-то хищная птица. У меня вдруг закружилась голова.

— Жомар, — наконец не выдержал Тальма, — вам нет нужды сторожить эти отпечатки. Уверяю вас, они никуда не сбегут.

Вместо ответа ученый вдруг достал из своей походной сумки горный молоток и тюкнул им по краю блока. Возле отпечатка этой раковины уже была трещина, и Жомар, ловко расширив ее, отделил-таки кусок известняка с экземпляром наутилуса и осторожно взял его в руки.

— Невероятно! — бормотал он, так и сяк поворачивая изящную спираль, чтобы разглядеть все ее тонкости. Казалось, он совершенно забыл и о нас с Тальма, и о нашем задании.

— Мы еще не дошли до вершины, — напомнил я, — а солнце уже клонится к закату.

— Да-да. — Он встряхнул головой, словно пробуждаясь ото сна. — Позвольте мне подумать об этом еще немного там, наверху. — Он положил окаменелый кораблик в свой ранец. — Гейдж, держите конец ленты. Тальма, подточите ваш карандаш!

Еще полчаса мы осторожно ползли к вершине. Как показали измерения, она находилась на высоте более четырехсот пятидесяти футов, но лишь по грубым подсчетам. Я глянул вниз. Несколько французских солдат и бедуинов, которых мы разглядели, выглядели как муравьи. К счастью, завершающий камень пирамиды исчез, и мы стояли на довольно просторной площадке.

Я вдруг остро почувствовал близость небес. Вокруг не было никаких конкурирующих вершин, лишь плоская пустыня, прорезаемая извилистой серебристой лентой Нила, окаймленного прибрежной зеленью. За рекой, посверкивая множеством минаретов, раскинулся Каир, и до нас донеслись завывания муэдзина, призывающего правоверных на молитву. Поле битвы в Эмбабе выглядело как запыленная арена, усеянная темными точками брошенных мертвецов. А еще дальше на севере незримо плескалось за горизонтом Средиземное море.

Жомар вновь вытащил своего окаменевшего наутилуса.

— Наверху воздух так прозрачен, вы не находите? Пирамида как будто очищает его вокруг себя.

Плюхнувшись на камни, он принялся выводить пальцем какие-то фигуры.

— Одной прозрачностью сыт не будешь, — сказал Тальма, присаживаясь с преувеличенным смирением. — Разве я не упоминал, что проголодался?

Но Жомар уже погрузился в свой странный мир, и мы предпочли посидеть спокойно, успев привыкнуть к подобным медитациям наших ученых спутников. Созерцая бескрайние дали, я даже разглядел округлость нашей планеты, но быстро опомнился и отругал сам себя, осознав, что на такой скромной высоте это лишь обман зрения. И однако на вершине этого сооружения появилось ощущение какой-то благоприятной сосредоточенности, и я поистине наслаждался нашим спокойным уединением. Ступала ли сюда когда-нибудь нога другого американца?

Наконец Жомар резко встал, взял обломок известняка размером с кулак и со всего маху швырнул его вдаль. Мы наблюдали за параболой его падения, размышляя, долетит ли он до основания пирамиды. Но, естественно, силы броска не хватило, и камень уже прыгал вниз, отскакивая от каменных ступеней и разбиваясь на куски. Обломки с тихим стуком доскакали до самого низа.

Жомар задумчиво поглядывал вниз, словно размышляя, достиг ли обломок нужной цели. Затем повернулся к нам.

— Ну конечно же! Это так очевидно. И ваша наблюдательность, Гейдж, дала мне ключ к разгадке!

Я навострил уши.

— Неужели?

— Мы с вами стоим на уникальном, чудесном творении! Какая кульминация мысли, философии и вычислений! Именно наутилус позволил мне прозреть!

Тальма вытаращил глаза.

— И каково же ваше прозрение?

— Итак, слышали ли, вы, друзья мои, о возвратной последовательности чисел Фибоначчи?

Наше молчание было достаточно выразительным.

— О ней стало известно в Европе около тысяча двухсотого года благодаря Леонардо Пизанскому, также известному как Фибоначчи, прошедшему курс обучения в Египте. История ее подлинного происхождения теряется во мраке тысячелетий. Взгляните.

Он показал нам листок бумаги. Там была написана последовательность чисел: 1, 1, 2, 3, 5, 8, 13, 21, 34, 55.

— Вы замечаете закономерность этого ряда?

— По-моему, я как-то раз написал такие числа в лотерее, — уныло сообщил Тальма. — Они оказались невыигрышными.

— Нет, вы только посмотрите, как он образуется! — с воодушевлением продолжил ученый. — Каждое число является суммой двух предыдущих. Для вычисления очередного числа последовательности нужно сложить два последних — тридцать четыре и пятьдесят пять, и получим восемьдесят девять.

— Очаровательно, — нетерпеливо сказал Тальма.

— Самое потрясающее свойство этого ряда заключается в том, что с помощью геометрии его можно представить не просто как числа, а как ряд геометрических фигур. И мы с вами можем создать его, изобразив квадраты. — Он начертил два маленьких квадрата и поставил в них по единице. — Видите, вот два первых числа последовательности. Теперь пририсуем к ним третий квадрат, таким образом, чтобы сумма их сторон составила длину стороны нового квадрата, и обозначим его числом два. Далее, использовав сумму сторон единичного и двойного квадрата, пририсуем к ним тройной квадрат. Понимаете? — Он ловко начертил еще несколько фигур. — Сторона нового квадрата равна сумме двух сторон предыдущих квадратов, так же как и числа в последовательности Фибоначчи образуются из суммы двух предшествующих чисел. Площадь квадратов быстро растет.

Вскоре у него получилась вот такая картинка:[49]

— А что означает то число сверху: один, шесть и так далее? — спросил я.

— Это соотношение длины стороны каждого из квадратов к стороне квадрата предыдущего, — ответил Жомар. — Заметьте, что соотношение стороны квадрата, обозначенного числом три, к стороне квадрата, обозначенного числом два, точно такое же, как соотношение, скажем, у квадратов «восемь» и «тринадцать».

— Я не понимаю.

— Вы же видите, что верхняя сторона квадрата «три» разделена на два неравных отрезка общей точкой квадратов «один» и «два», — терпеливо пояснил Жомар. — Так вот, пропорция между численными значениями сторон смежных квадратов остается постоянной, сколько бы квадратов вы ни добавили к этому чертежу. Более длинный отрезок больше не в полтора раза, а в одну целую шестьсот восемнадцать сотых раза, именно такую пропорцию греки и итальянцы называли золотым числом, или золотым сечением.

Мы с Тальма оба слегка напряглись.

— Вы имеете в виду, что оно каким-то образом связано с поисками золота?

— Да нет же, кретины. — Усмехнувшись, он с досадой мотнул головой. — Только то, что эти пропорции являются совершенными в применении к архитектуре или к памятникам вроде этой пирамиды. Есть нечто в этом соотношении, что невольно радует глаз. И конструкции соборов отражали такие божественные числа. Для достижения гармоничной композиции художники Ренессанса делили свои полотна на прямоугольники и треугольники, воспроизводящие соотношения золотого сечения. Греческие и римские архитекторы применяли его при строительстве храмов и дворцов. В общем, нам придется подтвердить мою гипотезу более точными измерениями, чем мы произвели сегодня, но я предчувствую, что числовое выражение угла наклона этой пирамиды будет точно соответствовать золотому числу, одна целая шестьсот восемнадцать сотых.

— А при чем тут наш наутилус?

— Я подхожу к этому. Для начала представьте линию, опускающуюся вниз, нам под ноги, с вершины этой громадины к основанию, вертикально вниз.

— Учитывая наше восхождение, я могу подтвердить, что это будет очень длинная линия, — заметил Тальма.

— Да, более четырехсот пятидесяти футов, — согласился Жомар. — А теперь мысленно проведите линию из центра пирамиды к ее внешней грани.

— Она будет равна половине ширины основания, — рискнул я предположить, осознавая, что, как и в беседах с Франклином, могу уловить лишь пару следующих шагов его рассуждений.

— Совершенно верно! — воскликнул Жомар. — У вас есть математическая интуиция, Гейдж! Теперь, представив линию, протянувшуюся от основания внешней стороны сюда к нам, к вершине пирамиды, мы получим правильный треугольник. Мое предположение заключается в том, что если опущенный нами к основанию перпендикуляр принять за единицу, то сторона поднимающегося к вершине треугольника будет равна одной целой шестистам восемнадцати тысячным — то есть мы получим ту самую гармоничную пропорцию, что отражена в нарисованных мной квадратах!

На его лице отразилось ликование. А на наших — явное недоумение.

— Ну как же вы не понимаете! Эту пирамиду построили в соответствии с числами Фибоначчи, квадратами Фибоначчи, с золотым числом, которое все художники считали гармоничным. И даже если мы того не осознаем, оно является истинной гармонией!

Тальма бросил взгляд на две соседние пирамиды.

— И все они построены именно так?

Жомар покачал головой.

— Нет. Я подозреваю, что большая пирамида имеет особое назначение. Она подобна книге, что-то рассказывающей нам. Она уникальна, хотя причины я пока не понимаю.

— Извините, Жомар, — сказал журналист. — Я, конечно, счастлив, что вас это все так порадовало, но тот факт, что воображаемая линия равна примерно одной целой и шести десятым, как вы говорили, представляется слишком уж ничтожной причиной для построения пирамиды, которой еще предназначено как-то отражать полушарие, или для сооружения пустой гробницы. И если ваши гипотезы хоть отчасти верны, то, вероятнее всего, древние египтяне были по меньшей мере так же безумны, как умны.

— Ах, мой друг, вот тут-то вы как раз и ошибаетесь, — радостно ответил ученый. — Я не виню вас за скептицизм, поскольку и сам целый день не замечал очевидного, пока остроглазый Гейдж не помог мне отыскать отпечаток наутилуса. Вы понимаете, последовательность чисел Фибоначчи переводится в геометрическую фигуру Фибоначчи, отображая один из самых прекрасных узоров в природе. Давайте нарисуем дугу, проходящую по нашим квадратам. — Он перевернул свой чертеж. — Смотрите, у нас получается вот такая кривая:[50]

— Вот! И на что это похоже?

— На наутилуса, — рискнул высказаться я.

Наш спутник был чертовски умным, хотя я еще не понимал, куда он клонит.

— Совершенно верно! Представьте, что я дорисовал этот чертеж, добавив квадраты «двадцать один», «тридцать четыре» и так далее. Эта спираль будет продолжать закручиваться, набирая витки и становясь все больше похожей на нашего наутилуса. И такой спиральный узор можно встретить повсюду. Если от последовательности Фибоначчи перейти к ее геометрической интерпретации, а затем от геометрического отображения перейти к природе, то вы обнаружите великое множество его повторений, эту совершенную спираль создал сам Господь. Вы обнаружите спираль в зародыше цветка или в семечке сосновой шишки. Лепестки многих цветов повторяют числа Фибоначчи. У лилии три лепестка, у лютика — пять, у дельфиниума — восемь, у ноготков — тринадцать, у некоторых видов астр — двадцать один, а у некоторых ромашек — тридцать четыре. Не у всех растений обнаруживается такой узор, но у многих, поскольку это наиболее результативный путь выталкивания растущих семян или лепестков из некоего единого центра. И он необычайно красив. Итак, теперь мы до конца понимаем, какие чудеса скрывает эта пирамида! — Он удовлетворенно кивнул головой, радуясь своему новому объяснению.

— Она как-то связана с цветами? — спросил Тальма, освободив меня от проявления тупоумия.

— Нет, — с важным видом ответил Жомар. — То, на что мы забрались, месье журналист, не является просто картой мира. Это даже не образ Бога. Это есть, в сущности, некий символ всего сотворения, самой силы жизни, математическое представление жизни нашей вселенной. Эта каменная гора включает в себя не только божественный смысл, но и тайны самого существования. В ее размерах зашифрованы фундаментальные истины нашего мира. Числа Фибоначчи суть природа в ее наибольшей эффективности и красоте, вершина божественного мышления. И эта пирамида воплощает их и посредством воспроизведения этих воплощений приближается к образу самого Бога. — Он мечтательно улыбнулся. — Вот так вот, за тысячелетия могли позабыться все достижения древних мудрецов, но вся познанная ими истина жизни сохранилась в соразмерности этого первого великого сооружения.

Тальма глазел на нашего спутника, как на сумасшедшего. Я, пребывая в полной растерянности, погрузился в размышления. Неужели эта пирамида действительно построена для сохранения числовых соотношений? Это казалось нелепым для нашего способа мышления, но что, если древние египтяне воспринимали мир по-другому? Может, и мой медальон является своеобразной математической загадкой или символом? Связан ли он хоть как-то со странными гипотезами Жомара? Или наш ученый прочел во всей это каменной книге то, о чем ее строители даже не помышляли?

И в этой связи мне вспомнился «Ориент» с календарем, возможно содержавшим ключи к разгадке, и я подумал, что логично будет теперь заняться его изучением. Невольно коснувшись груди, где под рубашкой обычно висел медальон, я внезапно встревожился из-за его отсутствия. Наверное, Тальма был прав: я излишне наивен. Стоило ли доверяться Еноху? И с правильным треугольником Жомара в голове я представил стрелки медальона, разведенные в стороны, подобно прутьям для отыскания подземных вод, и указывающие на нечто, скрытое в глубинах земли, под моими ногами.

Я еще раз глянул вниз, оценив пройденный нами головокружительный подъем. Ашраф перемещался, следуя за тенью пирамиды, его взгляд был устремлен в песок, а не в небо.

Глава 12

Явившись к Наполеону, чтобы просить разрешения вернуться на флагманский корабль, я застал его в хорошем расположении духа, он демонстрировал веселую уверенность человека, осознавшего, что свершились его славные планы завоевания Востока. На арене Европы он пока числился одним из множества соперничающих генералов, но в Египте власть его была абсолютной, как у новоявленного фараона. Восторгаясь великолепием военных трофеев, он добавил захваченные у мамелюков сокровища к своему личному состоянию. Он даже принарядился в традиционные одежды оттоманского владыки, но только однажды — генералов очень насмешил его вид.

Хотя черные тучи, окутавшие Наполеона после известия об измене Жозефины, еще не рассеялись, он успокоил свою боль тем, что сам взял наложницу. Согласно местным обычаям, городские беи устроили для французов своеобразный парад египетских куртизанок, но когда офицеры отказались от большинства этих сомнительных местных красоток, сочтя их чересчур толстыми и потерявшими товарный вид, — европейцам нравились юные газели, — Бонапарт утешился с гибкой шестнадцатилетней дочерью шейха эль-Бекри, юной Зейнаб. Ее отец согласился отдать девушку Наполеону, заручившись поддержкой нашего командующего в разрешении спора между шейхами, желавшими заполучить одного юношу. Отцу предоставили юношу, а Наполеон получил Зейнаб.

Эта девица, покорно подчинившаяся родительской воле, вскоре стала известна под именем «Генеральская египтянка». Бонапарту не терпелось изменить жене так же, как она изменила ему, а Зейнаб, видимо, льстило, что Султан Кебир[51] предпочел ее более опытным и сведущим женщинам. Через пару месяцев командующий пресытился этой крошкой и закрутил роман с французской красоткой Полиной Форе, наставив рога ее несчастному мужу и спровадив рогатого лейтенанта с донесениями во Францию. Англичане, разжившись сплетнями о новом романе из перехваченных писем, захватили корабль с отправленным в Европу лейтенантом и, решив подложить свинью Бонапарту» послали месье Форе обратно в Египет. В этой своеобразной войне сплетни стали политическим оружием. В нашем столетии страсть являлась политикой, и очарование Бонапарта для всех нас заключалось в том, что в его натуре отлично уживалось величие глобальных планов и мелочное вожделение. Он был царственным Птолемеем и рядовым обывателем, тираном и республиканцем, идеалистом и циником.

При всем том Бонапарт начал преобразовывать Египет. Несмотря на соперничество его ближайших генералов, для нас, ученых, было очевидно, что он превосходит их всех. Я придерживаюсь того суждения, что главное не то, как много человек знает, но то, как много он стремится узнать, а Наполеон хотел знать все. Он поглощал знания так же ненасытно, как обжора поглощает яства, и обладал более широким кругом интересов, чем любой офицер в армии, даже Жомар. Однако, если предстоящие военные задачи требовали полной сосредоточенности, он умудрялся запирать свою любознательность на замок, дабы позднее выпустить ее на свободу из сокровенного ларца. Такое редко кому удается. Бонапарт мечтал преобразовать Египет так, как Александр переделал Персидскую империю, и обстреливал меморандумами Францию, требуя прислать все, начиная от семян и кончая хирургами. Если Македонский основал Александрию, то Наполеон намеревался основать богатейшую в истории французскую колонию. Местных беев созвали на своеобразный совещательный диван, дабы помочь наладить управление и налогообложение, а ученых и инженеров бомбардировали вопросами о надлежащих раскопках, конструкциях ветряных мельниц, усовершенствовании дорожного строительства и перспективах добычи полезных ископаемых. Каир должен быть преобразован. Суеверия уступят место научным знаниям. Революция должна прийти на Средний Восток!

И вот, когда я прибыл к нему с прошением об отпуске для возвращения на флагман, он встретил меня на редкость приветливо и даже поинтересовался:

— А что, собственно, может поведать вам этот древний календарь?

— Надеюсь, он поможет разгадать тайны моего медальона и его назначение, подскажет некий ключевой год или дату. Как именно, пока неизвестно, но очевидно, что этот календарь не принесет никакой пользы, лежа в корабельном трюме.

— Зато из трюма его никто не украдет.

— Генерал, я же собираюсь исследовать его, а не продавать.

— Разумеется. И вы поделитесь открытыми вами тайнами со мной, человеком, защитившим вас от нападения убийц во Франции, не так ли, месье Гейдж?

— Я неизменно тружусь, непосредственно взаимодействуя с вашими собственными учеными.

— Отлично. Вскоре вы, возможно, получите дополнительную помощь.

— Помощь?

— Узнаете в свое время. А пока я, разумеется, надеюсь, что вы не замышляете покинуть нашу экспедицию, попытавшись сесть на американский корабль. Вы понимаете, что если я дам вам отпуск, чтобы вернуться на «Ориент» за этим календарным прибором, то ваша очаровательная пленница и храбрый мамелюк останутся здесь, в Каире, под моей защитой.

Он прищурил глаза.

— Ну конечно.

Я понял, что он придает Астизе некую волнующую значимость, в которой я себе еще не признался. Взволновало ли меня, что она осталась заложницей моей верности? И являлась ли она реальной гарантией того, что я действительно вернусь? Я не задумывался о важности наших отношений, однако действительно увлекся ею, и меня восхитило, что Наполеон понимает мое увлечение. Похоже, ничто не ускользает от его внимания.

— Я буду спешить вернуться к ним. Мне хотелось бы, однако, отправиться в путь вместе с моим приятелем, журналистом Тальма.

— Нашим бумагомаракой? Он нужен мне здесь, чтобы описывать мои руководящие действия.

Но Тальма не сиделось на месте. Он страстно просил меня замолвить за него словечко, говоря, что ему необходимо посетить Александрию, и обещая, что будет развлекать меня в пути.

— Ему хочется отправить свои статьи на самом быстром корабле. Кроме того, он хочет побольше узнать о Египте и о возможном влиянии Франции на будущее этой страны.

Наполеон задумался.

— Ладно, но он должен вернуться в течение недели.

— В крайнем случае, дней через десять.

— Я дам вам депеши для адмирала Брюэса, а месье Тальма может отвезти часть материалов в Александрию. По возвращении вы оба доложите мне о ваших впечатлениях.

* * *

Несмотря на опасения Тальма, я тщательно все обдумал и решил оставить пока медальон у Еноха. Астиза вполне разумно заметила, что в подвале старого затворника он будет в большей сохранности, чем в опасном странствии по Египту. И, возвращаясь в низовья Нила, я с облегчением осознал, что подвеска не болтается на моей уязвимой шее, а надежно защищена от кражи. Конечно, я положил немало сил на то, чтобы сберечь медальон на пути от Парижа до Каира, и теперь рисковал, отдав его в чужие руки, но он не представлял собой никакой ценности, пока мы не выясним его назначение, а догадок на сей счет у нас еще практически не было. Как заядлый игрок, я все поставил на то, что Енох лучше других поможет мне найти ответы. При всей моей слабости к женскому полу, я рассчитывал, что Астиза прониклась глубоким интересом к моим изысканиям и что Енох тоже заинтересован в разрешении загадки больше, чем в прибыльной продаже золотой безделушки. Пусть себе продолжает мусолить страницы древних книг. А я пока изучу календарь в трюме «Ориента» в надежде, что он прояснит назначение медальона и тогда мы совместными усилиями разрешим таинственную головоломку. Я настоятельно просил Астизу не выходить из дома и поручил Ашрафу охранять их обоих.

— Разве мне не положено сопровождать вас на побережье?

— Бонапарт считает, что ваше присутствие в Каире будет залогом моего возвращения. И я обязательно вернусь. — Я хлопнул его по плечу. — Всех нас в этом доме теперь объединило общее дело, гражданин Аш. Ты же не предашь меня, верно?

Он гордо выпрямился.

— Ашраф будет охранять этот дом, как свою жизнь.

Мне не хотелось тащить тяжелую винтовку в небольшое плавание по завоеванной стране, но оставлять ее на виду было рискованно. По здравом рассуждении я напомнил Ашрафу о сверхъестественных силах и страшных проклятиях, а потом спрятал оружие, включая и томагавк, в одном из саркофагов Еноха. Там они будут под надежной защитой.

Как ни странно, Тальма ничего не сказал по поводу моего решения доверить медальон египтянам и даже кротко спросил Астизу, не хочет ли она передать с ним какие-нибудь письма в Александрию. Она не захотела.

Мы наняли местную фелюгу, чтобы спуститься по Нилу. Эти удобные парусные суда, быстро скользившие под своими треугольными парусами вверх и вниз по медленному течению Нила, считались здесь таким же обычным средством речных перевозок, как наемные повозки с ишаками на улицах Каира. После нескольких минут утомительных переговоров мы наконец взошли на борт, и наш рулевой, ни слова не понимавший ни по-французски, ни по-английски, отчалил от берега в сторону Абукира. Нам вполне хватило языка жестов, чтобы отправиться в это развлекательное путешествие. Когда мы оказались в плодородной дельте, ниже по течению от Каира, меня вновь поразила извечная безмятежность прибрежных селений, жители которых, казалось, даже не заметили появления французов. Жизнь текла своим чередом. Крестьяне подгоняли ослов, впряженных в тележки с огромными копнами соломы. Мальчишки резвились на мелководье, не обращая внимания на крокодилов, лежавших, точно бревна, в тихих заводях на солнечных берегах. Стаи белых цапель с шумом взлетали с островков зеленеющего тростника. Серебристые рыбы мелькали между стеблями папируса. В лоскутах зеленых водорослей дрейфовали с юга Африки цветы кувшинок и лотосов. Девушки в ярких одеждах, сидя на плоских крышах домов, раскладывали на солнце красные финики.

Течение уже давно плавно несло нас к морю, когда Тальма вдруг нарушил молчание.

— Я не представлял себе, что так легко можно завоевать целую страну. Несколько сотен погибших, и мы уже хозяева колыбели мировой цивилизации. Знал ли Бонапарт, что его ждет такой быстрый успех?

— Легче захватить страну, чем управлять ею, — ответил я.

— Точно. — Антуан лежал, привалившись к борту, и лениво разглядывал проплывающие мимо пейзажи. — И кем мы, собственно, стали: повелителями знойного пекла, мух, навоза, бешеных собак и невежественных крестьян. Властителями сена-соломы, бескрайних песков и цветущих вод. Но поверь мне, именно из такого дерьма и создаются легенды.

— Ну, как журналист ты у нас профессионал по части легенд.

— Да, благодаря моему перу Наполеон станет провидцем. Он разрешил мне отправиться с тобой, потому что я согласился написать его биографию. Грех отказываться от такого предложения. Он сообщил мне, что враждебные газетчики страшнее тысячи штыков, но, объединив наши усилия, мы вместе достигнем славы. Можно подумать, я этого не знал. Чем более героическим я его изображу, тем скорее он удовлетворит свои амбиции и все мы вернемся домой.

Я с улыбкой воспринял этот пресытившийся взгляд, с каким французы стали смотреть на жизнь, пройдя череду вековых войн, королей-деспотов и террора. Мы, американцы, более наивны, честны и искренни, а потому и гораздо чаще обманываемся.

— И все-таки вряд ли ты не заметил красот, присущих этой стране, — возразил я. — Меня потрясло многообразие ее растительности. Заливные долины Нила просто райский сад, и он так резко сменяется бесплодными песками, что можно провести границу клинком сабли. Астиза говорила мне, что египтяне называют эту плодородную область черной землей, по цвету наносов, а пустыню — красной землей, по цвету песка.

— А я называю все это бурой землей, из-за множества грязных домишек из сырцового кирпича, вздорных верблюдов и орущих ослов. Ашраф поведал мне историю о потерпевшем кораблекрушение египтянине, чудом избежавшем смерти. После долгих скитаний он, как Одиссей, вернулся домой. Его верная жена и дети бросились к нему навстречу. И знаешь, какими были его первые слова? «О, а вот и мой славный осел!»

Я усмехнулся.

— Чем ты собираешься заниматься в Александрии?

— Мы же оба помним, какой там рай. Мне хотелось кое-что записать и выяснить некоторые вопросы. Уж поверь мне, здесь можно сочинить книги гораздо более увлекательные, чем «житие» Бонапарта.

— Интересно, сможешь ли ты разузнать об Ахмеде бин Садре?

— А ты уверен, что именно его видел в Париже?

— Не совсем. Было темно, но голос был таким же. Мой проводник нес фонарь на длинной палке с вырезанной на конце змеиной головой. Кстати, в Александрии Астиза спасла меня от змеиного укуса. Кроме того, он почему-то проявлял ко мне слишком большой интерес.

— Наполеон, похоже, полагается на него.

— А что, если на самом деле этот бин Садр старается не ради Бонапарта, а ради ложи египетского обряда? Что, если он агент графа Алессандро Силано, так страстно возжелавшего заполучить пресловутый медальон? Что, если он имеет отношение к убийству несчастной Минетты? Всякий раз он обшаривал меня взглядом, словно выискивал подвеску. Так кто же он на самом деле?

— Ты хочешь, чтобы я стал твоим частным сыщиком?

— Просто осторожно наведи справки. Мне надоели сюрпризы.

— Я иду по следам истины. От начала и до конца, с головы до… — Он выразительно глянул на мои ботинки. — До ног.

Я мгновенно понял его завуалированное признание.

— Так это ты спрятал мои ботинки на Ориенте!

— Я не прятал их, Итан, а просто позаимствовал для обследования.

— А притворялся, что ничего не знаешь.

— Я скрыл от тебя некий секрет, как ты скрыл от меня медальон. Я опасался, что ты потерял его во время нападения на нашу карету, но тебе неловко в этом признаться. Мне ведь удалось уговорить Бертолле взять тебя в экспедицию отчасти именно из-за этого медальона, а когда мы воссоединились в Тулоне, ты не захотел показать его мне. Что я мог подумать? Чувствуя определенное обязательство перед нашими учеными, я попытался выяснить, какую же игру ты затеял.

— Это была не игра. Просто всякий раз, как я показывал этот медальон или рассказывал о нем, на меня начинали валиться неприятности.

— И я помог тебе сбежать от них. Ты мог бы хоть немного доверять мне.

Да, он ведь рисковал собственной жизнью, помогая мне, а я обращался с ним почти как с посторонним. Неудивительно, что он стал подозрительным.

— А ты мог бы не трогать мои ботинки, — тем не менее проворчал я.

— Разве хитроумные тайники защитили тебя от подброшенной в кровать змеи? А что там все-таки за история со змеями? Ненавижу этих тварей.

— Астиза говорила мне, что у них тут с древности поклоняются какому-то змеиному богу, — сказал я, с удовольствием меняя тему. — И по сей день существует секта его верных почитателей. Так вот, по-моему, наши враги из их числа. Понимаешь, тот странный змееголовый посох бин Садра напомнил мне одну библейскую историю. Моисей бросил перед фараоном свой посох, и тот превратился в змею.

— Неужели нам в нашем расследовании надо углубляться до времен Моисея?

— Я озадачен не меньше тебя, Антуан.

— Даже значительно больше. По крайней мере, у Моисея хватило ума вывести его народ из этой безумной страны.

— А тебе не кажется, что это на редкость странная история?

— Какая именно?

— Про десять казней, насланных Моисеем. Всякий раз, как случалось очередное бедствие, фараон смягчался и говорил, что позволит евреям уйти. Потом он отказывался от своих слов, и Моисей обеспечивал ему следующую казнь. Должно быть, Египет действительно нуждался в тех рабах.

— До последней казни, когда погибли все первенцы. Тогда фараон все-таки отпустил их.

— Но тут же опять передумал и, собрав армию, бросился преследовать Моисея. Если бы он не изменил своему слову, то не утонул бы со всем воинством в сомкнувшихся водах Красного моря. Почему, интересно, он мог передумать? Почему не дал Моисею спокойно убраться восвояси?

— Тот фараон был так же упрям, как наш маленький генерал. Библия учит нас, что порой надо покориться судьбе. Так или иначе, я поспрашиваю о твоем змеином приятеле, но меня удивляет, что ты не озадачил меня другим расследованием.

— Каким же?

— Астизой, разумеется.

— Видимо, она достаточно сдержанна по натуре. Как благовоспитанные люди, мы должны уважать личные секреты женщины.

Тальма хмыкнул.

— Конечно, у этой уважаемой дамочки теперь еще есть и медальон… тот самый, на который мне не давали даже взглянуть и который ужасному бин Садру не удалось-таки прибрать к рукам!

— Ты все еще не доверяешь ей?

— Кому не доверяю: рабыне, снайперше, красотке или колдунье? Ну что ты! Она мне даже нравится.

— Она не колдунья.

— Она жрица и знает колдовские заговоры, ты сам говорил. Очевидно, ей удалось околдовать и тебя, раз она завладела тем, с чем мы приехали сюда.

— Она наша помощница. Союзница.

— Лучше бы затащил ее в постель, как и положено господину, тогда, может, твои мозги прочистились бы и ты осознал, кто она такая на самом деле.

— Спит она со мной или нет, это не имеет значения.

Он с жалостным видом покачал головой.

— Ладно, я все равно постараюсь собрать сведения об Астизе, поскольку уже узнал о ней кое-что такое, о чем ты и не догадываешься.

— И что же?

— Когда она раньше жила в Каире, то имела своеобразные взаимоотношения с одним европейским грамотеем, якобы изучавшим здесь древние манускрипты.

— С кем это?

— С франко-итальянским аристократом по имени Алессандро Силано.

* * *

В Абукирском заливе мощь французского флота была очевидной. Адмирал Франсуа-Поль Брюэс, который следил за высадкой Наполеона и его войск с военных кораблей с видом удовлетворенного директора школы, распустившего на каникулы буйных учеников, создал в гавани надежный, укрепленный артиллерией оборонительный заслон. Длинная череда его линкоров по-прежнему стояла на якоре, направив пять сотен пушечных жерл в сторону моря. Дул свежий северо-западный ветер, пенные барашки волн с брызгами разбивались о борта судов, покачивая их, как великанские люльки.

Когда мы подошли к ним с подветренной стороны, я понял, что лишь половина военных кораблей находится во всеоружии. Часть французского флота бросила якоря в полутора милях от берега мелководной гавани, а другая — ремонтировалась у причалов. Часть матросов, соорудив леса, занималась малярными работами. Баркасы сновали туда-сюда, перевозя то моряков, то продовольствие. На солнце сушилось выстиранное белье. Пушки откатили в сторону, чтобы плотники могли спокойно ремонтировать корпуса. Над знойными палубами натянули солнцезащитные тенты. Сотни моряков торчали на берегу, копая колодцы и следя за караванами верблюдов и ослов, доставляющих провизию из Александрии. То, что с виду выглядело мощной крепостью, оказалось на деле суматошным базаром.

Однако флагманский «Ориент» по-прежнему поражал своими громадными размерами. Его борта вздымались, как стены неприступного замка, и карабкаться по его трапам было так же сложно, как влезать на великана. Я передал с одним из матросов известие о моем поручении, и, когда фелюга с Тальма направилась дальше в сторону Александрии, меня высвистали на борт. Под ослепительным солнцем золотился берег, пустынная морская даль посверкивала сапфировым блеском, сегодня у нас был четырнадцатый день месяца термидора шестого года. Говоря привычным языком, мы дожили до первого августа 1798 года.

Меня провели в адмиральскую каюту, вернувшуюся к своему законному хозяину после Наполеона. Брюэс, в белой хлопчатобумажной рубашке с открытым воротом, стоял возле заваленного бумагами стола. Несмотря на свежесть морского бриза, адмирал был покрыт испариной и выглядел необычно бледным. Он являл собой полную противоположность нашему командующему: сорокапятилетний рослый и статный моряк с длинными светлыми волосами и большим ртом; в глазах его читалось дружелюбие. И если Бонапарт производил впечатление заряженного энергией живчика, то от Брюэса исходило благородное спокойствие человека, довольного собой и своим положением. С легкой гримасой он принял депеши командующего армией, вежливо отметил давнюю дружбу между нашими двумя странами и осведомился о цели моего прибытия.

— Ученые начали исследования здешних руин. Я думаю, что один календарный инструмент, владельцем которого, говорят, был сам Калиостро, поможет понять взгляды древних египтян на окружающий мир. Бонапарт выдал мне разрешение изучить его.

Я вручил адмиралу соответствующий приказ.

— Взглядов египтян? А какой нам прок от этого?

— Их пирамиды настолько грандиозны, что даже мы не понимаем, как их сумели построить. Этот календарный инструмент может дать нам подсказку для ответа на множество важных вопросов.

Он скептически глянул на меня.

— Неужели мы собираемся строить пирамиды по этой подсказке?

— Я не задержусь на вашем корабле, адмирал. У меня есть документ, разрешающий доставить эту редкостную вещицу в Каир.

Он устало кивнул.

— Извините, что я не слишком обходителен, месье Гейдж. Нелегко осуществлять гениальные планы Бонапарта, к тому же в этой богом забытой стране меня замучила дизентерия. Я страдаю от постоянных желудочных болей, кроме того, запасы продовольствия на моих кораблях истощились, и матросам приходится побираться, как нищим; корабельные команды не укомплектованы и состоят в основном из слабаков, от которых отказалась пехота.

Болезнь объяснила его бледный вид.

— Тогда я постараюсь управиться как можно быстрее, чтобы не отвлекать вас от дел. Если бы вы дали распоряжение провести меня в трюм…

— Да, конечно. — Он вздохнул. — Я с удовольствием отобедал бы с вами, если бы мог есть. Какие уж тут дела, если мы торчим в этой гавани, ожидая, когда Нельсон найдет нас? Просто безумие — держать целый флот в Египте, однако Наполеон прячется за мои корабли, как ребенок под одеяло.

— Ваши корабли очень важны для его планов.

— Лестное преувеличение. Что ж, я поручу вас заботам сына нашего капитана, он смышленый парень и подает большие надежды. Если вам удастся угнаться за ним, то вам повезет больше, чем мне.

Сыном капитана корабля Луиса Касабьянки оказался парнишка лет десяти, представившийся мне как гардемарин Жокант. Юркий темноволосый мальчик, облазавший на «Ориенте» каждую щель, с обезьяньей ловкостью привел меня вниз, к сокровищнице. Солнечный свет прорывался через открытые орудийные отверстия, и наш спуск произвел на меня гораздо большее впечатление, чем тот, что я проделал первый раз с Монжем. На палубах стоял стойкий запах скипидара и опилок. Я заметил банки с краской и дубовые бревна.

Солнечный свет сопровождал нас до нижней палубы, но ниже ватерлинии уже сгустились сумерки. Там я почувствовал запах трюмной воды и отвратительную вонь испортившихся от жары продуктов. Внизу царила прохладная и потаенная темнота.

Жокант обернулся и подмигнул мне.

— Уж не собираетесь ли вы набить карманы золотишком? Мальчишка поддразнивал меня с дерзостью капитанского сынка.

— Я же не смогу удрать с ним, раз ты следишь за мной, верно? — Я заговорщицки понизил голос до шепота. — Если только ты не пожелаешь войти в долю, парень, и тогда мы оба ускользнем на берег сказочно богатыми!

— Еще чего! Отец говорит, что скоро мы отхватим у англичан шикарные трофеи.

— А-а. Ну тогда твое будущее обеспечено.

— Мое будущее в этом корабле. Такие здоровенные корабли англичанам и не снились, и, когда придет время, мы хорошенько проучим их.

Он отрывисто, как заправский моряк, отдал приказ матросам, охранявшим склад, и они принялись отпирать сокровищницу.

— Ты выглядишь таким же уверенным, как Бонапарт.

— Я уверен в отце.

— И все-таки корабельная жизнь, наверное, трудновата для мальчика? — спросил я.

— Здесь прекрасная жизнь, потому что у нас есть четкие обязанности. Так говорит отец. Все становится проще, если понимаешь, что должен делать.

И прежде чем я успел ответить на его философское высказывание, он отсалютовал и взлетел вверх по трапу. «Будущий адмирал», — подумал я.

Сокровища хранились за деревянной дверью и железной решеткой. Обе они были вновь заперты, после того как я прошел внутрь. В тусклом свете фонаря оказалось довольно трудно найти среди сундуков с монетами и драгоценностями тот прибор, что показывали мне Монж и Жомар. И в итоге я обнаружил его заброшенным в угол как наименее ценное из всех сокровищ. Календарь напоминал, как я уже говорил, обеденное блюдо с дыркой посередине. Этот обод состоял из трех вращающихся друг относительно друга плоских колец, покрытых иероглифами, знаками зодиака и загадочными рисунками. Вероятно, в них действительно таится нужная мне подсказка, только непонятно какая. Наслаждаясь приятной прохладой, я уселся на какой-то ящик и принялся вертеть кольца в разные стороны. При каждом повороте обнаруживались совпадения разных символов.

Сначала я изучил самое простое, внутреннее кольцо всего с четырьмя рисунками. С одной стороны над чертой был изображен круг, а на противоположной стороне этого кольца — круг под чертой. А под прямым углом к ним, обозначая четвертинки календарного кольца, были изображены полукруги, похожие на половинки луны, развернутые в разные стороны. Мне вспомнилось, что такой же принцип используется для обозначения основных четвертей на компасе или часах, но у египтян вроде бы не было ни того ни другого. Я призадумался. Верхний рисунок напоминал поднявшееся над горизонтом солнце. В общем, я сообразил, что внутренний обод, должно быть, отражает годовой цикл. Летнее и зимнее солнцестояние обозначались соответственно сферой над или под чертой, то есть горизонтом. А половинки солнца соответствовали мартовскому и сентябрьскому равноденствию, когда длительности дня и ночи примерно выравниваются. Довольно просто, если я придумал верное объяснение.

Но оно не дало мне абсолютно ничего.

Над внутренним кольцом, как я понял, проворачивался круг зодиака. Двенадцать знаков, изображенных на древнем календаре, на мой взгляд, мало отличались от современных. На третьем, внешнем кольце располагались изображения странных животных, глаз, звезд, солнечных лучей, пирамиды и символический образ Гора. Между отдельными знаками имелись узкие бороздки, делившие кольца на сектора.

Я предположил, что с помощью этого, условно говоря, календаря определяли положение созвездий относительно восхода солнца в течение солнечного года. Но какая тут связь с моим медальоном? Зачем он мог понадобиться Калиостро? Вновь и вновь крутил я игрушку, надеясь, что при каком-то положении колец меня посетит озарение. Ничто меня не озарило, конечно, — я никогда не любил головоломки, хотя и наслаждался вычислением шансов на успех в карточных играх. Ну что ж, вдруг астроном Нуэ разберется в ней, если я довезу до него эту штуку.

Напоследок я решил обратить внимание на знак предполагаемого летнего солнцестояния и повернул третье кольцо так, чтобы над кругом на внутреннем кольце оказалась пятиконечная звездочка — не совсем такая, как на нашем американском флаге или в масонской символике. Она напоминала скорее Полярную звезду. Может, стоило попробовать разобраться с понятными мне знаками? А кольцо зодиака я повернул так, чтобы между кругом и звездочкой оказался бык, то есть Телец: знак той эры, если верить словам Монжа, в которую строилась Великая пирамида. Живностью, эпохально сменившей быка, были баран и рыбы, мы и сейчас еще живем в эру Рыб, а впереди маячит эра Водолея. Наконец-то я разглядел и другие знаки. И опять-таки в получившемся сочетании не было ничего особенного.

Разве что… Я присмотрелся повнимательнее, и сердце мое забилось быстрее. Когда я совместил знаки солнца, Тельца и звезды, концы наклонных бороздок образовали две более длинные расходящиеся линии. Они шли под углом от внутреннего кольца, точно разведенные в стороны подвески моего медальона — или как грани пирамиды. Тут было достаточно сходства, чтобы я воспринял эту картинку как отражение оставленной мной у Астизы и Еноха вещицы.

Но что бы это могло значить? Сначала я несколько растерялся. Бессмысленными казались сочетания знаков Рака, Льва и Весов. Но минутку! На внешнем кольце имелась еще какая-то пирамида, и сейчас она как раз находилась над знаком осеннего равноденствия, в непосредственной близости к одной из расходящихся линий. И рядом, только на втором кольце, находился знак Водолея, он попадал в ту временную точку, которая — если я правильно понял древний календарь соответствовала положению четырех часов на циферблате, то есть чуть ниже трехчасовой точки, где находился знак осеннего равноденствия, 21 сентября.

Возможно, четырехчасовая точка соответствует тому же числу следующего месяца, или 21 октября.

Итак, по моим предположениям, дата 21 октября, знак Водолея и эта пирамидка должны быть как-то связаны между собой. Водолей, по словам Нуэ, считался знаком, избранным египтянами для обозначения разлива Нила, который мог достигать осенью высшей точки.

Может ли быть 21 октября священным днем? Кульминацией подъема Нила? Уж не тогда ли следовало посещать пирамиду? На медальоне была волнистая линия, изображающая воду. Есть ли тут какая-то связь? Наверное, чтобы понять ее, нужно дождаться этого священного дня?

Вновь меня начали одолевать сомнения. Я хватался за соломинку… и все-таки что-то в этом есть, из общей неопределенности всплывала какая-то дата. Это была сумасбродная гипотеза, но я надеялся, Енох и Астиза сумеют уловить в ней смысл. Устав от неразрешимой головоломки, я вдруг задумался об этой странной женщине с невообразимо таинственным прошлым. Жрица? Какова же ее миссия в этом деле? Справедливы ли подозрения Тальма? Неужели она и вправду знала Силано? Невероятно, и тем не менее все попадающиеся мне на пути люди оказывались удивительным образом связаны. Но я не боялся ее… я скучал по ней. Мне вспомнилась наша вечерняя встреча в прохладном дворике Еноха под небесным куполом, когда на плиты уже легли голубоватые тени, а аромат специй и дымок, исходивший из кухни, смешивался с запахами пыли и воды фонтана. Погруженная в созерцание, она молча сидела на скамье, и я, тоже онемев, стоял столбом. Просто смотрел сбоку на ее лицо и блестящие волосы, и она дала мне время полюбоваться собой. Тогда не существовало хозяина и служанки, чужестранца и египтянки, мы были всего лишь мужчиной и женщиной. Мне не хотелось разрушить это очарование, потревожив ее.

Поэтому я просто смотрел, осознавая, что этот момент останется со мной на всю жизнь.

Из приятных грез меня вывели звуки какой-то суматохи. Сверху доносились крики, топот бегущих ног и барабанная дробь. Я поднял глаза к потолку. Что еще такое? Какие-то морские учения? Я постарался сосредоточиться, но паника на корабле, похоже, нарастала.

Тогда я стал барабанить в дверь, чтобы меня выпустили. Увидев открывшего дверь вахтенного, я поинтересовался:

— Что там у вас происходит?

Он, прислушиваясь, задрал голову.

— Англичане!

— Здесь? Сейчас?!

Он обернулся ко мне, в тусклом фонарном свете его лицо выглядело мрачным.

— Нельсон.

Глава 13

Оставив календарь, я присоединился к людскому потоку, взлетающему на артиллерийские палубы; моряки чертыхались, проклиная неподготовленность корабля к боевым действиям. Наш флагман напоминал пакгауз, в котором приняли, но не успели толком распределить изрядную партию товаров. Матросы бросились устанавливать по местам пушки, карабкались на реи и убирали ремонтные леса.

Я поднялся на свежий воздух верхней палубы.

— Снять тенты! — проревел капитан Касабьянка. — Сигнальте всем нашим на берегу немедленно вернуться на корабли! — Он повернулся к своему сыну Жоканту. — Ступай организуй подносчиков пороха.

Паренек, на вид скорее радостно возбужденный, чем испуганный, мгновенно скатился вниз, чтобы наладить поднос боеприпасов к изголодавшимся пушкам.

Я поднялся на ют к адмиралу Брюэсу, изучающему положение на море в подзорную трубу. Горизонт белел парусами, ветер быстро гнал в нашу сторону большие неприятности. Эскадра Нельсона шла на полных парусах, и вскоре я уже насчитал вереницу из четырнадцати судов. У французов было тринадцать линкоров и еще четыре фрегата — преимущество на нашей стороне, — но мы стояли на якоре, не готовые сразу принять бой. По бокам от «Ориента» выстроились два ряда, по шести линкоров в каждом. Кроме того, англичане, похоже, вовсе не собирались дрейфовать. Они неслись на нас, точно стая разгоряченных гончих, рассекая носами пенившиеся волны. Они явно рвались в бой.

Брюэс задрал голову.

Я рискнул оторвать его от дел.

— Адмирал!

— Множество наших людей на берегу, боеприпасов мало, у нас спущены паруса и половина экипажей больна, — бормотал он себе под нос. — Я же предупреждал. И вот теперь в таком положении мы должны принять бой.

— Адмирал, — вновь отважился обратиться я. — Я закончил исследование. Мне сойти на берег?

Он непонимающе смотрел на меня, но потом вспомнил о моем задании.

— Ах да, Гейдж. Слишком поздно, американец. Все шлюпки отправились за нашими матросами.

Пройдя на подветренную сторону корабля, я выглянул за борт. Действительно, все корабельные баркасы уже спешили к причалам, чтобы забрать оттуда членов экипажей, которые, на мой взгляд, не слишком-то торопились вернуться.

— Ко времени возвращения баркасов англичане уже будут перед нами, — сказал Брюэс. — К сожалению, вам придется быть нашем гостем в этом сражении.

Не выразив никакой радости по этому поводу, я вновь глянул в сторону английских кораблей, выглядевших как отменные быстроходные крепости под тугими парусами, с ловкими верхолазами, точно муравьи ползающими по реям; все пушки у них готовы к бою, и флаги воинственно полощутся на ветру красными волнами. Будь я проклят, если они не выглядят чертовски грозной армадой.

— Солнце уже садится, — заметил я с надеждой в голосе. Англичане, наверное, не будут сражаться в темноте.

Адмирал посмотрел на приближающуюся эскадру с выражением усталой покорности. Теперь мне стало отчетливо видно, как сильно исхудал он от дизентерии; по-моему, он был готов к жестокой схватке не более, чем бегун, только что пробежавший марафонскую дистанцию.

— Ни один нормальный человек не стал бы, — ответил Касабьянка. — Но на нас надвигается Нельсон. — Он резко сложил подзорную трубу. — Советую вам спуститься обратно в сокровищницу. Она находится ниже ватерлинии, там самое безопасное место.

Мне не хотелось сражаться с англичанами, но не хотелось и показаться трусом.

— Если бы вы выделили мне винтовку…

— Нет, даже и не думайте. Это морское сражение. Вы ученый, и ваша задача вернуться к Бонапарту с нужными сведениями.

Он хлопнул меня по плечу и, отвернувшись, начал отдавать очередные приказы.

Слишком одолеваемый любопытством, чтобы прятаться в трюме, я медленно прошел вдоль борта, возмущенно извергая бессмысленные и молчаливые проклятия в адрес нетерпеливого Нельсона. Любой здравомыслящий флотоводец, видя багровеющий закат, приказал бы сбавить ход, занял оборонительную позицию и, накормив своих людей горячим ужином, дал им выспаться перед началом боя. Но Нельсон уже прославился своими дерзкими абордажами, когда, не удовлетворившись захватом одного французского корабля, возглавил и захват второго, первым перепрыгнув на его палубу. И сейчас он явно не собирался медлить. Чем ближе подходили англичане, тем больше страха слышалось в криках французских матросов. Это было безумие! И однако становилось все очевиднее, что сражение произойдет на закате.

Моряки еще только загружались в подошедшие к берегу баркасы, собираясь возвращаться на свои корабли.

Громыхнуло несколько пушечных выстрелов, никому не причинивших вреда. Я заметил, что первые английские корабли уже подошли к западному краю ряда французских линкоров, стоявших на якоре около острова Абукир, где французы также установили полевую артиллерию. На том краю залива было слишком много мелей, и Брюэс был уверен, что англичане не смогут проскочить их. Однако никто не сообщил о его расчетах Нельсону, и два английских корабля, уместно названных «Зелос» и «Голиаф», попросту состязались друг с другом за привилегию первым сесть на мель. Умопомешательство какое-то! Кроваво-красный диск солнца пылал над горизонтом, французские береговые гаубицы разразились очередными выстрелами, хотя ни одно из выпущенных ими ядер не долетело до английских судов. «Голиаф» следовал вперед на малой скорости, его силуэт великолепно смотрелся в лучах заходящего светила, и, вместо того чтобы сесть на мель, он аккуратно проскользнул между островом и французским линкором «Герье». Затем, быстро развернувшись, он направился к авангарду кораблей Брюэса. Взяв курс бейдевинд, он вскоре подошел с подветренной стороны ко второму линкору «Конкеран», быстро сбросил якорь, словно прибыл в порт назначения, и, проворно развернувшись, дал бортовой залп по не подготовленной к бою стороне этого французского корабля. Раздался оглушительный грохот, мощный выброс дыма окутал оба корабля. «Конкеран» сильно накренился, словно получил мощный удар. Я успел заметить лишь шквал обломков, взлетевших в небо после точного попадания английской артиллерии. По всему нашему авангарду пронеслись крики ужаса. Ветер в данной ситуации выступал на стороне англичан, поскольку мы не могли покинуть сейчас якорную стоянку.

«Зелос» встал на якорь напротив «Герье», а английские линкоры «Орион», «Одейшес» и «Тесей» проследовали в Абукирский залив и также подошли к французам с их не готовой к бою стороны. План внушительного заслона Брюэса оказался провальным. Пушечный дым напоминал грозовой фронт, гром отдаленных выстрелов, становясь все громче, вскоре превратился в оглушительный грохот. Солнце скрылось, ветер утих, небо потемнело. Теперь, замедлив ход, остальные корабли английского флота поползли к нашим кораблям со стороны моря, намереваясь обстрелять с двух сторон каждый французский корабль, включая и флагман Брюэса. Первые шесть кораблей французов отчаянно отстреливались, а арьергард, казалось, даже и не пытался вступить в бой, вторая половина французского флота бездействовала, беспомощно наблюдая за происходящим. Это была просто кровавая бойня. Из темноты до меня изредка доносились торжествующие возгласы англичан, но в криках французов во время этого жуткого кровопролития звучали лишь ужас и ненависть. Наполеон разразился бы проклятиями при виде такого позора.

В морском сражении есть своеобразное жутковатое величие, оно подобно медленному танцу, который достигает кульминации перед каждым бортовым залпом. Очертания судов туманными исполинами проступали из дымовой завесы. Грохот пушек сменялся долгими минутами затишья, позволявшими перезарядить орудия, оттащить в сторону раненых и залить водой зарождающиеся очаги пожаров. Здесь, в устье Нила, часть кораблей из-за якорной стоянки умудрилась столкнуться друг с другом. Все погрузилось в туманные клубы порохового дыма, почти не пропускавшего света поднимающейся полной луны. Корабли, сохранившие способность двигаться, маневрировали почти вслепую. Я увидел английский корабль, появившийся вдруг прямо перед нами, — я даже прочел название: «Беллерофон» — и услышал крики англичан, наводивших орудия на очередную цель. Он дрейфовал в нашу сторону с неотвратимостью огромного айсберга.

— Убирайтесь вниз! — заорал на меня Брюэс.

С нижней палубы донесся громогласный приказ капитана Касабьянки:

— Огонь! Огонь!

Я тут же распластался на юте, а мир вокруг растворился в грохоте пушек. «Ориент» раскачивался как от выстрелов своих собственных пушек, так и от ответных залпов англичан, ведущих прицельный огонь. Палуба подо мной задрожала, и я услышал треск ломающегося дерева где-то в недрах нашего флагмана. Но французская тактика стрельбы также нанесла урон стороне противника. Подобно срубленным деревьям, со страшным грохотом рухнули мачты «Беллерофона», покрыв его верхнюю палубу сокрушительными обломками. Тогда английский линкор начал медленно отступать. Теперь и у французских моряков появился повод для ликования. Оглушенный, я поднялся на ноги, со смущением заметив, что никто, кроме меня, даже не пытался лечь или пригнуться. Однако не меньше десятка человек были убиты или ранены, а Брюэс продолжал отдавать команды с окровавленной головой и поврежденной рукой. Он отказался от перевязки, и кровь капала прямо ему под ноги.

— Месье Гейдж, я приказал вам спуститься в трюм, — напомнил он.

— Может быть, мне повезет, — неуверенно начал я, глядя, как «Беллерофон» исчезает в клубах оружейного дыма.

Однако не успел я закончить фразу, как английские орудия полыхнули в темноте оранжевым цветом, и пушечное ядро, со свистом пробив наш борт, срезало ногу адмиралу. Нижняя часть его ноги отделилась, подобно выдернутому за веревочку зубу, и улетела за борт в ночную мглу, окрасив кровавыми брызгами белую морскую пену. С изумлением провожая взглядом свою утраченную конечность, Брюэс несколько мгновений простоял на второй ноге, а потом вдруг медленно повалился набок, словно сломанный стул, с глухим стуком ударившись о палубу. Офицеры с криками окружили его. Кровь растекалась вокруг, словно разлившийся соус.

— Отнесите его в лазарет! — проревел капитан Касабьянка.

— Нет, — выдавил Брюэс. — Я хочу умереть на боевом посту.

Вокруг царил полный хаос. Матрос, лишившийся половины головы, пошатываясь, прошел мимо нас, прежде чем упасть. Гардемарина, словно ненужный мусор, отбросило к пушке, и ее дуло теперь торчало из его груди. Падающие снасти, летающие обломки и обрывки внутренних органов, окутанные кровавыми брызгами, превратили верхнюю палубу в настоящую преисподнюю. Люди ступали по оторванным конечностям своих товарищей. Подносившие заряды мальчики скользили в лужах крови, не успевающей впитываться в насыпанный песок. Грохотали пушки, трещали мушкеты, стрельба не прерывалась ни на минуту, и это полнейшее средоточие разрушения выглядело куда страшнее любого наземного сражения. Ночная тьма то и дело озарялась вспышками залпов, и в этом мерцающем свете проявлялись все новые фрагменты жуткой бойни. Насколько я понял, поблизости от нас бросили якорь еще два английских корабля, начавших усиленно поливать нас артиллерийским огнем. Точно наказанный пес, «Ориент» дрожал от прицельных попаданий, а наши ответные выстрелы слышались все реже, поскольку большинство французских пушек уже были выведены из строя.

— Он умер, — объявил Касабьянка, вставая с палубы.

Я взглянул на адмирала. Он лежал недвижный и такой белый, словно вся кровь до последней капли вытекла из его жил, но лицо обрело выражение спокойного умиротворения. По крайней мере, ему не придется держать ответ перед Наполеоном.

Очередной бортовой залп англичан — и очередной взрыв обломков. На сей раз, проворчав что-то, рухнул Касабьянка. Голова ближайшего офицера просто исчезла в темноте, залив оставшиеся на месте плечи красным ливнем, а одного лейтенанта попавшее в живот ядро вышвырнуло за борт, точно снаряд из катапульты. От ужаса я не мог сдвинуться с места.

— Отец!

Провожавший меня в сокровищницу парнишка вдруг выскочил на палубу и с распахнутыми от страха глазами бросился к капитану.

В ответ Касабьянка крепко выругался и поднялся на ноги. Он получил небольшое осколочное ранение, скорее разъярившее его, чем нанесшее серьезный вред.

— Ступай вниз, как было приказано, — прорычал он.

— Я не оставлю тебя!

— Ты отказываешься выполнять свои обязанности? — Он схватил сына за плечо. — Мы должны показывать пример нашим матросам и всей Франции!

— Я присмотрю за ним, — сказал я, хватая парнишку за руку и подталкивая его к спуску. Мне самому уже не терпелось покинуть кровопролитную верхнюю палубу. — Пойдем, Жокант, здесь ты бессилен, а внизу сможешь принести много пользы, подтаскивая боеприпасы канонирам.

— Отпустите меня!

— Делай, что приказано! — прогремел его отец.

Мальчик пытался вырваться.

— Я боюсь, что тебя убьют.

— Если и так, то твой долг помочь нашим матросам продолжить бой. — Его тон смягчился. — Не волнуйся, все будет в порядке.

Мы с мальчиком спустились в адский мрак. На всех трех окутанных дымом артиллерийских палубах стоял оглушительный шум: грохот наших пушек перемежался со взрывами вражеских снарядов и воплями раненых. Пострадали и уши многих контуженых канониров. Жокант обнаружил какое-то важное дело и бросился туда, а я, не имея особого выбора, продолжил спуск и вскоре вновь оказался ниже ватерлинии. Если уж «Ориент» пойдет ко дну, то я по крайней мере спасу календарь, захватив его с собой. Здесь, внизу, фонари раскачивались при каждом пушечном выстреле, но хирурги упорно отпиливали конечности раненым, и их крики не казались невыносимыми лишь благодаря всеобщей относительной оглушенности. Матросы таскали ведра воды, чтобы смывать кровь.

Цепочка шустрых, как обезьяны, мальчишек передавала со склада наверх похожие на колбасы мешки с боеприпасами. Я пробрался мимо них к сокровищнице, где было совсем темно.

— Мне нужен фонарь! — крикнул я вахтенному.

— Какой еще фонарь, идиот, здесь же порох!

Чертыхнувшись, я нырнул в темноту, решив на ощупь отыскать календарный прибор. Под руками у меня лежали царские богатства, но шансы обладания даже малой их толикой сводил к нулю ураганный обстрел. А вдруг мы утонем? Миллионное сокровище пойдет ко дну. Может, стоит насыпать немного в башмак? «Ориент» кренился в разные стороны при каждом бортовом залпе британцев. Дрожали палубы и ребра шпангоутов. По-детски втянув голову в плечи, я со стоном продолжил поиски. Пушечная стрельба походила на удары мощного тарана в ворота, и он, безусловно, в конце концов пробьет брешь в нашей крепости.

И тогда до меня донесся полный ужаса крик матроса:

— Пожар!

Я выглянул. Дверь склада боеприпасов захлопнулась, и подносчики пороха резво взлетали наверх. Это означало, что наши пушки вскоре совсем умолкнут. Сверху уже исходило рыжеватое свечение.

— Открыть забортные клапаны, затопить артиллерийский погреб! — крикнул кто-то, и я услышал шум водного потока.

Приложив на мгновение ладонь к потолку, я болезненно поморщился. Он был уже обжигающе горячим. Слышались крики объятых ужасом раненых.

Сверху в люк просунулась чья-то голова.

— Выбирайтесь из трюма, вы, сумасшедший американец! Неужели не знаете, что на корабле пожар!

Наконец-то! Нащупав кольцо календаря, я схватил его и в страхе поднялся по трапу, оставляя внизу целое состояние. Языки пламени виднелись повсюду, распространяясь с невероятной быстротой. Деготь, конопля, сухое дерево и парусина: бой проходил на куче растопки.

Из темноты ко мне подскочил французский моряк, дико вращая глазами и угрожая штыком.

— Что это у вас?

Он показал на странную вещь в моих руках.

— Календарь для Бонапарта.

— Ты украл его из сокровищницы!

— Я получил приказ спасти его.

— Покажи!

— Он у Брюэса.

«Или, — подумал я, — горит ярким пламенем».

— Ах ты ворюга! Тебя ждет гауптвахта!

Он совсем обезумел. Я в отчаянии оглянулся кругом. Люди прыгали в море прямо с орудийных палуб, как убегающие с корабля крысы.

Для принятия решения мне хватило секунды. Я мог бы побороться с этим безумцем за странное металлическое кольцо или купить на него свою жизнь.

— На, забирай!

Я сунул ему календарь. Он неловко опустил дуло мушкета, чтобы взять его, а я воспользовался моментом и, оттолкнув его с дороги, взобрался на следующую палубу.

— Эй ты, вернись!

На верхних палубах огонь и дым уже разгулялись не на шутку. Это было какое-то убийственное погребальное пиршество для адской топки, где начали поджариваться искалеченные трупы. На меня уставились снизу чьи-то незрячие глаза, скрюченные пальцы взывали о помощи. Многих погибших уже объяло жаркое пламя, с треском разрывая кожные покровы.

Кашляя и задыхаясь от едкого дыма, я продолжал карабкаться вверх и вновь выбрался на шканцы. Здесь уже вовсю бушевал пожар, к небу, закрывая лунный диск, взмывала огромная огненная пирамида, увенчанная клубами дыма, а обратно адским ливнем падали обугленные смоляные ошметки. Под ногами крошились мелкие угли. Лафеты пушек уже сгорели, матросы лежали вповалку, как сбитые кегли, ограждающие решетки рухнули. Я, пошатываясь, побрел к корме. С фальшбортов темные фигуры ныряли в море.

Я буквально наткнулся на капитана Касабьянку. Он лежал неподвижно, в его груди зияла огромная рана, рядом с ним опять сидел его сын со сломанной ногой. Насколько я понял, отец был уже обречен, но еще можно было попытаться спасти сына. Я присел рядом с ними.

— Давай мы с тобой будем выбираться отсюда, Жокант, корабль вот-вот взорвется. — Я закашлялся. — Я помогу тебе доплыть до берега.

Мальчик мотнул головой.

— Я не могу бросить отца.

— Ты уже ничем ему не поможешь.

— Я не могу бросить наш корабль.

С грохотом рухнула прогоревшая мачта, и отскочившие реи покатились по палубе. Англичане дали очередной залп, и французский флагман со страшным треском содрогнулся, извергая новые стоны.

— У вас нет больше корабля!

— Оставь нас, американец, — задыхаясь, просвистел капитан.

— Но ваш сын…

— Все кончено.

Мальчик коснулся моего лица в печальном прощании.

— Долг, — сказал он.

— Ты исполнил свой долг! У тебя же вся жизнь впереди!

— Здесь моя жизнь.

Его голос слегка дрожал, но лицо излучало спокойствие, как у ангела в адской пещере. «Вот что значит непоколебимая решимость веры, — подумал я. — Вот к чему призывает священный долг». К чувству собственной неполноценности примешивались ужас, восхищение и дикая ярость. Напрасно растраченная молодая жизнь! Или не напрасно? Слепая вера послужила причиной множества исторических трагедий. И однако именно за нее погибали все святые и герои. Темные, как черный сланец, глаза Жоканта поблескивали непостижимой решимостью, и если бы у меня было время заглянуть в них поглубже, то, возможно, я постиг бы тайны этого мира.

— Покинуть корабль! Всем покинуть корабль! — вновь и вновь слышались команды уцелевших офицеров.

— Черт возьми, я не позволю тебе убить себя.

Я схватил его за руку.

Мальчик оттолкнул меня с такой силой, что я свалился на палубу.

— Вы не француз! Уходите!

И тут я услышал другой голос:

— Ах вот ты где!

Обезумевший матрос с трудом выбрался на верхнюю палубу. Его лицо обгорело, одежда дымилась. Кровь заливала его грудь. И тем не менее он вскинул мушкет и прицелился в меня.

Быстро добежав до окутанного дымом борта, я на мгновение оглянулся. Отец и сын скрылись за сумрачной завесой, их очертания дрожали в жарком огненном мареве. Их преданность этому кораблю, долгу, судьбе была безрассудна. Она была великолепна, чудовищна и даже вызывала зависть. Люблю ли я что-нибудь хоть с половиной их преданности? И счастлив ли я, что у меня нет такой любви? Я помолился, чтобы их мучения быстро закончились. Моего безумного преследователя ослепили дым и кровь, его так нещадно мотало из стороны в сторону, что он никак не мог толком прицелиться, а пламя уже подбиралось к его ногам.

Осознав всю свою человеческую слабость, я покинул корабль.

То был чертовски рискованный прыжок; в кромешной тьме я ничего не видел, но знал, что вода внизу заполнена корабельными обломками и сражающимися людьми. Чудом мне удалось избежать страшных столкновений, и вот уже соленые воды Средиземного моря хлынули мне в нос. Холодные струи принесли потрясающее облегчение, словно целительный бальзам смочил волдыри обожженной кожи. Осознав, что все еще погружаюсь в черную бездну, я начал дрыгать ногами и, вынырнув на поверхность, изо всех сил поплыл в сторону от горящего флагмана, понимая смертельную опасность пороховых бочек в плохо затопленном артиллерийском погребе. Жар пламени опалял мне затылок, и я продолжал усиленно грести в темноту. Хорошо было бы уцепиться за какой-нибудь обломок и доплыть на нем до берега…

И тут «Ориент» взорвался.

Никто и никогда не слышал еще такого звука. Взрыв прозвучал как удар грома для Александрии, находившейся на расстоянии двадцати трех миль, и его свет озарил этот город как днем. Многие бедуины, наблюдавшие с берега за сражением, получили контузии, их лошади встали на дыбы, сбросив на землю седоков. Я тоже оглох, отброшенный ударной волной. Мачты ракетами взмывали вверх. Пушки расшвыряло, как гальку. В разрывном полусвете обозначилась искореженная корона огромного, взметнувшегося в небеса фонтана, вобравшего в себя все множество корабельных останков; достигнув максимальной высоты, разлетевшиеся на сотни ярдов обломки начали падать, продолжая калечить и убивать людей. Завершив полет, погнутые вилы вонзились в деревянные поручни. Плюхались в воду ботинки с обугленными черными ногами. Само море расступилось, утаскивая меня за собой, а потом разломался и ушел под воду громадный корабельный остов с трюмными отсеками, втягивая всех нас обратно в головокружительный морской водоворот. Отчаянно замолотив руками и ногами, я успел ухватиться за какую-то деревянную штуковину, перед тем как меня вновь поглотила темная бездна. Я прижался к деревяшке, как к возлюбленной, уши уже закладывало от глубины, но нас продолжало кружить, затягивая на дно. О боже, мне казалось, что гигантское чудовище схватило меня своей лапищей и волочет вниз, в свои подземные пещеры! И все-таки это погружение спасло меня от острых обломков, вонзавшихся в сомкнувшиеся воды, точно исполинские когти. Глянув вверх, на рыжую водную толщу, я увидел, что ее поверхность дробится изломанным витражом. Мне подумалось, что эта жуткая красота станет последним зрелищем моей жизни.

Не представляю даже, на какую глубину меня в итоге засосало. В висках бешено стучало, грудь сдавило мертвой хваткой. И когда я уже подумал, что больше не смогу сдерживать дыхание, захват тонущего корабля заметно ослабел и спасительная плавучая деревяшка пошла вверх. Едва не нахлебавшись воды, я вынырнул на поверхность и вдохнул глоток дымного воздуха, продолжая в ужасе сжимать обломок мачты. Лишь ощутив острую боль, я догадался, что моя счастливая или несчастная судьба опять помогла мне выжить. Я лежал на спине, устремив рассеянный взгляд к звездам. Дым постепенно рассеивался. Смутно я начал осознавать, что происходит вокруг. Гавань покрывал ковер деревянных обломков и искалеченных тел. Стояла странная тишина, прорезаемая редкими и слабыми мольбами о помощи. Взрыв «Ориента» настолько ошеломил всех, что стрельба прекратилась.

Ликующие возгласы, зародившиеся было на одном из английских линкоров, тут же заглохли.

Меня несло по волнам. Календарь пропал. Так же как и все остальные сокровища, хранившиеся на «Ориенте». Луна освещала живописную картину разбитых и горящих кораблей. Большинство лишились всех своих мачт. Французы, безусловно, потерпели полное поражение… Но не тут-то было, экипажи постепенно очнулись от ужасного оцепенения, и уже через четверть часа пушки заговорили вновь, оглашая залив отзвуками взрывов.

Итак, сражение продолжилось. Не представляю, как объяснить такое безумие! Жуткое раскатистое эхо разносило и множило грохот бортовых залпов, гремевших, точно молоты в дьявольской кузнице. Час за часом в полнейшем ошеломлении я беспомощно дрейфовал по волнам, все больше замерзая, но наконец в объединяющем истощении артиллерия противников затихла, и поверхность моря успокоилась, скрыв в своих глубинах тяжкие раны, которые еще долго будут кровоточить. К рассвету люди уже спали, растянувшись прямо возле своих раскаленных пушек.

Восход показал полную картину разгрома французов. Первым получил повреждения фрегат «Серьез», но он продержался почти всю ночь, до пяти утра не спуская флагов. Артиллерия «Спартиата» умолкла за час до полуночи. Через полчаса сдался англичанам «Франклин», названный в честь моего наставника. Смертельно раненный капитан «Тоннана» перед сдачей корабля покончил счеты с жизнью выстрелом в голову. Для предотвращения затопления «Эре» и «Меркюр» были намеренно посажены на мель. Фрегат «Артемис» взлетел на воздух, подожженный его же капитаном, а севший на мель «Тимолеон» на следующий день спалил его же экипаж. «Аквилон», «Герье», «Конкеран» и «Пепль-Суверен» сами сдались на милость англичан. Для французов Абукирское сражение стало не просто поражением, оно практически уничтожило их флот. Удалось уйти только двум линкорам и двум фрегатам. В этой битве было убито или ранено три тысячи французов. За одно сражение Нельсон истребил все военно-морские силы Франции на Средиземном море. Всего через месяц после высадки в Египте Наполеон оказался отрезанным от внешнего мира.

Английские баркасы начали вылавливать из моря окровавленных и обгоревших, но еще живых людей. Я наблюдал за ними в зачарованном оцепенении, а потом в моем взбудораженном мозгу тоже мелькнула мысль о спасении.

— На помощь! Спасите! — размахивая рукой, выкрикнул я по-английски.

Меня втащили на борт, точно полудохлую рыбину.

— С какого ты корабля, приятель? Как, черт побери, тебя угораздило свалиться в воду?

— С «Ориента», — выдохнул я.

Они глянули на меня с испугом, точно я был призраком.

— Ты лягушатник, что ли? Или проклятый предатель? Я американец. — Моргая и щурясь от разъедавшей глаза соленой воды, я поднял палец, по-прежнему обвитый кольцом с единорогом. — И агент сэра Сиднея Смита.

* * *

Представьте боксера, в жестоком бою одержавшего победу на ринге, и вы поймете, каково было мое первое впечатление от встречи с Горацио Нельсоном. Перевязанная голова этого английского героя, уже потерявшего лет пять назад в бою один глаз, явно пребывала сейчас в плачевном состоянии после очередного опасного ранения, которое могло бы оказаться смертельным, если бы осколок снаряда пролетел всего на дюйм левее. К сорока годам его волосы побелели, как у старика, глубокие морщины избороздили худощавое лицо, а из-за разболевшегося зуба он еще и с трудом ворочал языком. Победы не проходили для него бесследно, одна лишила его правого глаза, другая — правой руки, да и месячное преследование Наполеона, очевидно, далось совсем не легко. Захотелось бы вам такой жизни? Ростом адмирал лишь едва превосходил Наполеона, зато имел более тщедушное телосложение, впалые щеки и гнусавый голос. Однако, как и командующий французов, он наслаждался возможностью задать кому-то хорошую трепку, и сегодня ему удалось одержать победу настолько же убедительную, насколько беспрецедентную. Он не просто разбил, а уничтожил своего врага.

Его здоровый глаз сиял, словно озаренный божественным светом, и Нельсон действительно считал, что исполняет божественную миссию, стремясь к славе, смерти и бессмертию. Если бы честолюбивые замыслы Нельсона и Наполеона сошлись в одном месте, то произошло бы самопроизвольное возгорание. Хватило бы легкого поворота капризного колеса Фортуны, чтобы оба рассыпались огненными искрами. Они напоминали предельно заряженные электричеством лейденские банки, установленные среди нас, смертных бочонков с порохом.

Как и Наполеон, английский адмирал мог запросто покинуть комнату, полную подчиненных, завороженных уже одним его присутствием; но Нельсон увлекал не только напором и энергией, он подкупал своим обаянием, и многие его любили. Харизма его была мощнее, чем у королевской куртизанки, и некоторые из молодых капитанов имели сейчас глупо счастливый вид. Они теснились в большой каюте, взирая на своего адмирала с откровенным обожанием, а на меня бросали подозрительные взгляды.

— Откуда, дьявол вас раздери, вы знаете Смита? — спросил Нельсон, когда меня привели к нему, мокрого, измученного и слегка оглушенного странным звоном в ушах.

Ром и пресная вода слегка прочистили мое просоленное горло.

— Я познакомился с ним после его бегства из тюрьмы Тампль. Сэр Сидней последовал за мной, прослышав, что мне предложили участвовать в египетской экспедиции Бонапарта, — прохрипел я. — Он спас мне жизнь в одной перестрелке на дороге в Тулон. И попросил меня приглядывать за Наполеоном. Поэтому я решил, что лучше буду держаться поближе к французским морякам, прикинув, что рано или поздно вы найдете их. Неизвестно, как могло повернуться дело, но вы победили…

— Он лжет, — сказал один из капитанов, кажется, Харди.

Нельсон вяло усмехнулся.

— Вы же знаете, что мы здесь вполне обходимся и без сэра Смита.

Я взглянул на горстку враждебно настроенных капитанов.

— Нет, я не знал.

— Этот человек тщеславен не меньше меня.

Наступила мертвая тишина. Вдруг адмирал рассмеялся, и остальные с облегчением поняли, что он пошутил.

— Да, он тщеславен, как я! Мы оба живем ради славы!

Офицеры дружно расхохотались. Вид у них был измученный, но во взглядах читалась удовлетворенность тем, что они с честью выпутались из чертовски неприятной передряги. Их корабли также не избежали потерь, залив еще усеивали следы кровавой бойни, и все они только что пережили ужасную битву, которой с лихвой хватило бы на целую жизнь ночных кошмаров. И в то же время они гордились собой.

Собрав остатки сил, я выдавил из себя улыбку.

— Хотя он славный воин, — признал Нельсон, — если с ним не сталкиваться на узкой дорожке. О том его побеге много судачили в Англии.

— Значит, ему удалось найти переправу.

— Да. Но, насколько я помню, он ничего не говорил по поводу вас.

— Наш разговор остался незавершенным, — признался я. — Я не дал обещания стать его шпионом. Но, предвидя ваш здоровый скептицизм, он вручил мне вот это. — Я поднял правую руку. — На кольце есть печать с его эмблемой. Он сказал, что оно подтвердит правдивость моих слов.

Я снял кольцо и передал по кругу; ворчание офицеров свидетельствовало, что они узнали вещицу.

Нельсон поднес его к своему здоровому глазу.

— Да, это эмблема шельмеца Смита, все верно. Здесь его рог или, лучше сказать, колючий член! — Все вновь рассмеялись. — А зачем вы связались с этим чертовым Наполеоном?

— Меня пригласили вместе с другими учеными в экспедицию по исследованию Египта. А я учился у Бенджамена Франклина. Живя в Париже, я пытался заключить кое-какие торговые соглашения, и у меня возникли серьезные осложнения, а тут как раз подвернулась возможность отправиться в экзотическую страну…

— Понятно, понятно. — Он махнул рукой. — Как обстоят дела в армии Бонапарта?

— Они разбили мамелюков и завоевали Каир.

По каюте прошел огорченный ропот.

— Но теперь у него нет флота, — заметил Нельсон не только мне, но и своим подчиненным. — А это значит, что, хотя мы не можем добраться до Бони, пока не можем, сам Бони не сможет добраться до Индии. То есть не будет никакого воссоединения с Типу Султаном и никакой угрозы тамошней нашей армии. Ему придется безвылазно торчать в пустыне.

Я кивнул.

— Похоже на то, адмирал.

— А каково настроение в его войсках?

Подумав немного, я сказал:

— Они ворчат, как все солдаты. Но они только что завоевали Египет. Наверное, их обуревают примерно те же чувства, что моряков, разбивших Брюэса.

Нельсон кивнул.

— Несомненно. Суша и море. Море и суша. Их численность?

Я пожал плечами.

— Я же не солдат. Знаю лишь, что его потери были невелики.

— Гм-м. А как у них со снабжением?

— Они пополняют запасы в самом Египте.

Он стукнул кулаком по столу.

— Проклятье! С тем же успехом можно доить устриц! — Он устремил на меня здоровый глаз. — Ладно, что вы хотите делать дальше?

А действительно, что? Мне удалось выжить по чистой случайности. Бонапарт ждет, что я раскрою тайну, которая по-прежнему приводит меня в недоумение, мой друг Тальма с недоверием воспринимает доброжелательность Астизы, а один арабский головорез безусловно жаждет подбросить новых змей в мою постель, и, наконец, мне предстояло исследовать множество загадочных каменных громадин, построенных для отображения этого мира, или бога, или еще черт знает чего. Сейчас у меня появился отличный шанс разом избавиться от всех этих проблем.

Но ведь я еще не разобрался с назначением медальона. Может, мне удастся отыскать сокровища или приобщиться к магическим силам? Или уберечь их от безумцев из ложи египетского обряда и от идолопоклонников змеиного бога Апопа? Ко всему прочему, меня еще ждала женщина.

— Я не стратег, адмирал, но, возможно, это сражение все изменит, — заметил я. — Мы не узнаем, какова будет реакция Бонапарта, пока новость о вашей победе не достигнет его. А я, пожалуй, смогу доставить ему такое известие. Французы не подозревают о моей связи с Сиднеем Смитом.

Возвращение? Честно говоря, эта битва и героически умирающий мальчик потрясли меня до глубины души. У меня тоже есть чувство долга, а значит, я должен вернуться к Астизе и медальону. Надо все-таки хоть раз довести до конца начатое дело.

— Я посвящу Бонапарта во все подробности боя, и если они не изменят его намерений, то разузнаю, что смогу, в последующие месяцы и вновь доложу вам. — У меня уже созрел план. — Мы можем условиться о встрече на здешнем побережье в конце октября. Числа двадцать второго или чуть позже.

— Смит как раз планировал появиться в этих краях к тому времени, — заметил Нельсон.

— А какой у вас личный интерес во всем этом? — спросил меня Харди.

— В Каире мне надо разобраться с массой дел. А потом я предпочел бы перебраться в нейтральный порт. На «Ориенте» я хлебнул более чем достаточно военных приключений.

— Значит, вашего очередного рапорта нам придется ждать месяца три? — неодобрительно уточнил Нельсон.

— Бонапарту, очевидно, понадобится много времени, чтобы пережить такой удар и спланировать новые задачи для французской армии.

— Нет, ей-богу, это уж слишком! — встрял Харди. — Этот прохвост служил на вражеском флагмане, а теперь еще хочет попасть на берег? Я не верю ни единому его слову, с кольцом или без него.

— Не служил, а стал невольным свидетелем сражения. Я ни разу не выстрелил.

Нельсон задумчиво покрутил в пальцах мое кольцо и протянул его мне.

— Договорились. Сегодня мы уничтожили столько кораблей, что ваша жизнь практически не имеет значения. Передайте малышу Бони, что именно вы видели: пусть он осознает, что его миссия обречена на провал. Однако нам понадобится несколько месяцев, чтобы собрать армию и выдворить корсиканца из Египта. Мне нужно, чтобы вы за это время выяснили численность его войск и оценили их настроение. Если появится малейший шанс на добровольную капитуляцию, я хочу услышать об этом незамедлительно.

«Наполеон готов капитулировать примерно так же, как вы, адмирал», — подумал я, но не высказал своих мыслей.

— Если бы вы доставили меня на берег…

— Мы найдем какого-нибудь нейтрального египтянина, и завтра он отвезет вас на берег, чтобы исключить любые подозрения насчет вашего общения с нами.

— Завтра? Но если вы хотите, чтобы я скорее известил Бонапарта…

— Сначала вам надо подкрепиться и выспаться. Нет нужды пороть горячку, Гейдж, поскольку я уверен, что предварительные слухи долетят быстрее вас. Мы преследовали один корвет, проскользнувший в Александрию перед самым началом сражения, и путешествующий на нем дипломат был очевидцем нашей победы. Судя по его характеру, он должен быть уже на пути в Каир. Как же его звали, Харди?

— Силано, как нам сообщили.

— Да, именно так, — сказал Нельсон. — Алессандро Силано, один из прихвостней Талейрана.

Глава 14

Услышав эту тревожную новость, я решил прежде всего воссоединиться с Тальма, который наверняка счел меня погибшим, после того как известие о взрыве «Ориента» достигло Александрии. Итак, Силано уже здесь? Уж не на его ли «помощь» намекал Бонапарт?

Потрепанный английский флот не пытался захватить вновь укрепленные форты в гавани Александрии. Вместо этого англичане решили вести патрулирование, заблокировав все возможные подходы к александрийскому порту. Ну а меня на берег Абукирского залива доставил один из арабов на своем лихтере. На мою высадку никто не обратил особого внимания, поскольку множество арабских одномачтовиков и фелюг старательно прочесывали залив, выуживая пригодные в хозяйстве обломки и обирая покойников. Матросы французских и английских баркасов, заключив временное перемирие, также собирали тела своих соратников, а на берегу под наспех установленными парусиновыми навесами стонали раненые. Ничем не отличаясь от множества оборванных людей, я высадился на берег, помог перетащить нескольких раненых в тенистое место, занавешенное простреленным парусом, и, влившись в беспорядочный поток французских моряков, направился в Александрию. Огорченные поражением, они тихо клялись отомстить англичанам, хотя сами понимали безнадежность этих намерений. Нам предстоял долгий, утомительный поход по знойной и пыльной дороге, и когда я разок глянул назад, то заметил на берегу столбы дыма, поднимавшиеся от догоравших остатков французских кораблей. Наш путь проходил среди обломков давно исчезнувших цивилизаций. На обочине валялась голова какой-то древней скульптуры. Из мусорной кучи выглядывала великолепная ступня размером с обеденный стол и с пальцами, как тыквы. Мы и сами выглядели как развалины, бредущие среди развалин. В город я приплелся не раньше полуночи.

Александрия гудела, как растревоженный улей. Пройдя по сдающимся внаем комнатам и спрашивая о невысоком французе в очках, интересующемся чудодейственными снадобьями, я в итоге выяснил, что Тальма снял жилье в особняке убитого мамелюка, уже превращенном, благодаря предприимчивости одного торговца, в гостиницу.

— А, тот заморыш? — припомнил новоявленный собственник. — Он исчез куда-то, не забрав ни вещей, ни своих магических снадобий.

Далеко не утешительные сведения.

— А он, часом, не оставил никаких сообщений для меня, Итана Гейджа?

— Так вы его приятель?

— Да.

— Он задолжал мне сотню франков.

Я оплатил долг и потребовал отдать его пожитки, надеясь, что журналист спешно отправился обратно в Каир. Решив на всякий случай убедиться, что он не сбежал, я заглянул и на причалы.

— Мой друг вряд ли осмелился бы уехать один, — с беспокойством поведал я в порту офицеру гарнизона. — Такие рискованные авантюры не в его характере.

— Тогда что же он делает в Египте?

— Ищет целебные средства от своих болезней.

— Дуралей. Лучше бы поехал на воды в Германию.

Офицер подтвердил, что граф Силано действительно прибыл в Египет, но не из Франции. Его корвет пришел со стороны сирийского побережья. Говорят, он высадился с двумя огромными дорожными сундуками, обезьянкой, посаженной на золотую цепочку, белокурой красоткой, корзиной с кобрами, клеткой со свиньями и чернокожим гигантом в качестве телохранителя. Словно сочтя, что такого экзотического антуража недостаточно, он еще облачился в струящиеся арабские одежды, подпоясанные желтым кушаком, и дополнил наряд австрийскими кавалерийскими сапогами и французской рапирой. «Я прибыл сюда, чтобы разгадать древние тайны Египта!» — заявил он. На восходе солнца, когда над останками французского флота все еще погрохатывала пушечная пальба, Силано, наняв караван верблюдов, выехал в сторону Каира. Двинулся ли Тальма вместе с ним? Вряд ли. Или же Антуан отправился по его следам, решив не упускать из виду нашего врага?

С кавалерийским разъездом я доехал до Розетты и там нанял лодку до Каира. После апокалипсиса в Абукире даже издалека эта столица выглядела странно спокойной, но вскоре я узнал, что известия об этом несчастье действительно долетели туда раньше меня.

— Похоже, что мы попали впросак, — сказал сержант, сопровождавший меня к штабу Наполеона. — Нил с его зеленеющими берегами, конечно, хорош, но дальше нет ничего, кроме бескрайних песков. Причем в пустыне любого из нас подстерегают убийцы, охотящиеся за нашими пуговицами. Размещая гарнизон в какой-то деревне, никогда не знаешь, кого обнаружишь утром с ножом в горле. А местные ночные красотки либо подмешивают солдатам в питье отраву, либо лишают их признаков мужественности. Погладив собаку, рискуешь заразиться бешенством. Мы можем передвигаться лишь в двух направлениях, третьего не дано. Скоро нас можно будет удавить без всякой веревки.

— Французы сочли, что гильотина более удобный способ казни, — глупо съязвил я.

— Да, и Нельсону удалось отрубить нам голову. А наше тело уже на ладан дышит тут, в Каире.

Не думаю, что Бонапарту понравилось бы такое сравнение, он предпочел бы сказать, что английский адмирал оттяпал нам ноги, но он, мозговой центр, остался непокоренным. После моего повторного доклада он поочередно то полностью взваливал вину на Брюэса: «Почему же он не ушел на Корфу?», то упорно твердил, что стратегическое положение существенно не изменилось. Франция осталась владычицей Египта, и с помощью артиллерии ей ничего не стоит завоевать весь Левант. Если поход в Индию и откладывается до лучших времен, то Сирия по-прежнему является соблазнительной мишенью. Скоро в нашу казну вольются несметные богатства Египта. Местных коптов и мамелюкских отступников уже набирали в особые отряды французской армии. Благодаря новому верблюжьему корпусу здешние пустыни превратятся в своеобразные судоходные моря. Покорение Востока продолжится во главе с Наполеоном, и вскоре его назовут новым Александром.

Однако, поведав обо всех этих славных перспективах, словно для поддержания собственной уверенности, Бонапарт вновь помрачнел.

— Брюэс вел себя мужественно?

— Пушечным ядром ему отрезало ногу, но он отказался покинуть свой пост. Он умер как герой.

— Что ж. По крайней мере он честно выполнил свой долг.

— Так же как и капитан Касабьянка со своим юным сыном. На юте уже бушевал огонь, но оба они отказались покинуть корабль. Они умерли за Францию, генерал, с честью исполнив свой долг. Сражение еще шло с переменным успехом. Но когда взорвался «Ориент»…

— Мы потеряли все мальтийские сокровища. Проклятье! А адмирал Вильнев сбежал?

— Его корабли не могли вступить в бой из-за встречного ветра.

— А вы тоже умудрились выжить, — раздражительным тоном заметил он.

— Я хорошо плаваю.

— Видимо, так. Видимо, так. Похоже, Гейдж, вы живучи, как кошка. — Он поиграл кронциркулем и искоса глянул на меня. — Вами тут интересовался один вновь прибывший. Граф Силано, он говорит, что знаком с вами по Парижу. Он разделяет ваш интерес к древним раритетам и проводит свои собственные исследования. Я сообщил ему, что вы привезете кое-что с корабля, и он выразил желание также изучить эту вещицу.

Я не собирался делиться сведениями с Силано.

— К сожалению, тот календарь пропал во время сражения.

— Mon dieu! Неужели вы съездили понапрасну?

— Я также потерял след Антуана Тальма, он исчез в Александрии. Вы еще не видели его здесь, генерал?

— Кого, нашего журналиста?

— Да, как вы знаете, он упорно работал, стараясь придать вашим победам особое значение.

— Я был не менее упорен в их достижении. И рассчитывал, что он напишет мою биографию для распространения во Франции. Люди должны узнать со слов очевидца о наших здешних подвигах. Но нет, я же не устраиваю персональную перекличку моему тридцатипятитысячному войску. Будем надеяться, что ваш друг вскоре вернется, если не сбежал. — Мысль о том, что кто-то из нас попытается улизнуть из египетской экспедиции, видимо, терзала душу Бонапарта. — Продвинулись ли вы по пути разгадки тайн пирамид и вашего медальона?

— Я исследовал тот календарь. Наверное, он предназначался для вычисления благоприятных дат.

— Благоприятных для чего?

— Не знаю.

Он щелчком свел ножки циркуля.

— Я начинаю сомневаться в ваших способностях, американец. Вот, к примеру, Силано сообщил мне, что ваши исследования могут оказаться для нас весьма поучительными, укрепив наше военное могущество.

— При чем тут военное могущество?

— Древние могущественные силы. Египет процветал многие тысячи лет, создавая архитектурные шедевры, когда весь остальной мир еще прозябал в хижинах. Как? Почему?

— Именно на эти вопросы мы, ученые, сейчас ищем ответы, — сказал я. — Мне самому интересно узнать, не обнаружатся ли в здешних краях древние упоминания о применении электрических сил. Обдумав данный вопрос, Жомар предположил, что они могли использовать их для передвижения своих гигантских строительных блоков. Но мы не в силах расшифровать их иероглифы и изучить все то, что наполовину скрыто песками. К тому же у нас просто пока было мало времени для исследования пирамид.

— Ну, время мы вам предоставим. Я лично собираюсь заняться их исследованием. Но для начала приглашаю вас сегодня вечером на ужин. Пора вам побеседовать с Алессандро Силано.

* * *

Я сам удивился, какую радость доставила мне встреча с Астизой. Возможно, такая острота чувств объяснялась последними треволнениями, связанными с выживанием в очередном ужасном сражении и с исчезновением Тальма, или удручающей оценкой нашего положения в Египте, сделанной французским сержантом, или прибытием в Каир Силано и недовольством Бонапарта моими скромными изыскательскими успехами. Так или иначе, но я чувствовал себя страшно одиноким. Ведь я был всего лишь заезжим американцем, заброшенным судьбой в иностранную армию и в более чем чужеземную страну! Что же притягивало меня в этой женщине — пока весьма сдержанной на проявление чувств, ставшей моей спутницей и, как я втайне надеялся, моей подругой? Ее прошлое по-прежнему оставалось столь загадочным, что я невольно задался вопросом: а знаю ли я хоть что-нибудь о ней наверняка? Во время нашей встречи я выискивал в ее лице признаки скрытых чувств, но она, казалось, искренне радовалась тому, что я вернулся с побережья целым и невредимым. Им с Енохом не терпелось услышать рассказ очевидца, поскольку Каир сейчас стал настоящим рассадником слухов. Если у меня и имелись сомнения в ее сообразительности, то они совершенно рассеялись, когда я услышал, как хорошо девушка продвинулась в освоении французского языка.

Енох и Ашраф не получали никаких известий от Тальма, но зато многое узнали о Силано. Он прибыл в Каир со своей свитой, тут же связался с французскими офицерами, состоявшими в масонском братстве, и навестил египетских мистиков и магов. Бонапарт выделил ему шикарные апартаменты в доме очередного мамелюкского бея, где его и днем и ночью тайно посещает множество странных личностей. Также ходили слухи, что он расспрашивал генерала Дезе, не планирует ли он в ближайшее время отправиться в поход вверх по Нилу.

— Он играет на алчности людей, призывая их к раскрытию древних тайн, — добавила Астиза. — Нанял себе целый отряд телохранителей из бедуинских головорезов, принимал у себя бин Садра и демонстративно разъезжает в шикарной карете со своей золотоволосой распутницей.

— Говорят, он тоже спрашивал про вас, — добавил Енох. — Все мы боялись, что вас возьмут в плен англичане. А вы привезли календарь?

— Теперь он потерян, но я успел основательно изучить его. Сначала я терялся в догадках, но когда совместил все знаки на кольцах так, что получилось подобие этого медальона, то обнаружил, что календарь указывает на дату, отстоящую на месяц от осеннего равноденствия, то есть на двадцать первое октября. Примечателен ли чем-то этот день в Египте?

Енох задумался.

— В общем-то нет. Обычно отмечались дни солнцестояния, равноденствия или Нового года, когда Нил начинает подниматься, но о такой октябрьской дате я ничего не слышал. Может быть, в древности этот день считался священным, но в любом случае знания о нем давно утрачены. Хотя я попробую еще порыться в своих книгах и поспрашиваю об этом у сведущих имамов.

— А как ваши успехи? — спросил я.

Меня тревожило, что медальон так долго находился в чужих руках, и одновременно радовало то, что он не подвергся риску сгинуть на дне Абукирского залива.

Енох достал подвеску, ее привычный золотой блеск успокоил мои тревоги.

— Чем дольше я изучаю этот медальон, тем более давним кажется мне его происхождение… По-моему, в Египте вряд ли найдется что-либо более древнее. Его символика явно восходит ко времени возведения пирамид. С той поры до наших дней не дошла ни одна книга, но меня заинтересовало ваше упоминание о Клеопатре. Она принадлежала к династии Птолемеев, царствовавших на три тысячелетия позже эпохи пирамид, и в ее жилах текла как греческая, так и египетская кровь. Ее близкие отношения с Цезарем и Антонием стали последним звеном в цепи великих связей между правителями Древнего Рима и Египта. Согласно легенде, существует один храм, затерянный ныне, посвященный Хатор и Исиде, богиням плодородия, любви и мудрости. Клеопатра проводила там священные ритуалы.

Он показал мне изображения этих богинь. Исида выглядела традиционно красивой женщиной в высоком головном уборе, но меня удивило странное вытянутое лицо Хатор и ее торчащие, как у коровы, уши. Глуповато, но забавно.

— Во времена Птолемеев храм тот, очевидно, перестроили, — продолжил Енох, — но его исходный вариант возвели, вероятно, еще в эпоху пирамид. Легенда гласит, что его алтарь был обращен к одной из звезд Дракона, когда это созвездие появлялось в северной части неба. Если так, то ключи к разгадке нашей тайны можно искать в этих двух местах. В общем, я долго копался в свитках эпохи Птолемеев, пытаясь найти упоминания о каком-нибудь затерянном святилище или тайной двери, к которой мог привести этот медальон.

— Ну и как?

Я понял, что исследование этой головоломки доставляло ему удовольствие.

— Я выискал в одном древнегреческом тексте ссылку на излюбленный Клеопатрой маленький храм Исиды; там были слова: «Жезл поднимающего оружие Мина дает ключ жизни».

— «Оружие Мина»? У бин Садра есть какое-то странное оружие в виде змееголового посоха. А кто такой Мин?

Астиза улыбнулась.

— Слова «поднимающий оружие» являются образным определением бога Мина, давшего корень слову «мужчина», подобно тому как богиня Маат или Мут дала корень слову «мать». Его жезл не имеет ничего общего с посохом бин Садра.

— Вот еще одна картинка.

Енох показал мне другой рисунок. Я увидел плоскостное изображение обнаженного, застывшего в горделивой позе мужчины с одной на редкость поразительной деталью: огромным, воинственно поднятым фаллосом.

— Святые души погибших под Саратогой![52] Неужели они изображали это в своих храмах?

— Это олицетворение самой природы, — сказала Астиза.

— Богато одаренной природы, я бы сказал.

Мне не удалось скрыть завистливые нотки в голосе.

Ашраф усмехнулся.

— Это типично для египтян, мой американский друг.

Я пристально глянул на него, и он расхохотался.

— По-моему, вы решили подшутить надо мной, — обиженно проворчал я.

— Нет-нет, Мин действительно является богом, и это его подлинное представление, — успокоил меня Енох, — хотя мой брат преувеличивает анатомические особенности наших мужчин. В более понятном переводе древнегреческий текст мог бы звучать так: жезл Мина является ключом жизни, как в обычном сексуальном, так и в мифическом смысле. В наших древнейших легендах о сотворении мира прародитель богов поглощает свое собственное семя и извергает первых детей.

— Что за чертовщина!

— А вот это анх, предшественник вашего христианского креста, его у нас обычно называют ключом вечной жизни. Но какое отношение имеет Мин к храму Исиды? Почему его часто посещала Клеопатра? Воспринимать ли слово «ключ» как противопоставление «сущности жизни» или как-то иначе? И почему далее в тексте сказано: «Священный склеп приведет на небеса»?

— Действительно, почему?

— Мы не знаем. Но ваш медальон, мне кажется, является лишь частью более сложного ключа. Пирамиды указывают на небеса. Но что находится в том склепе или подземелье? Нам известно, как я уже упоминал, что Силано расспрашивал Дезе о походе на юг, вверх по Нилу.

— Туда, где еще правят мамелюки?

— Где-то в южной стороне находится храм Хатор и Исиды.

Обдумав сказанное, я сказал:

— Силано провел какие-то самостоятельные исследования в древних столицах. Он мог тоже обнаружить найденные вами подсказки. Но ему по-прежнему нужен выигранный мной медальон. Держите его пока у себя, спрячьте понадежнее. Сегодня за ужином мне предстоит увидеться с этим чернокнижником, и если он заведет разговор о медальоне, то я скажу, что потерял его в Абукирском заливе. Моя подвеска может оказаться нашим единственным преимуществом, если мы начнем соревноваться с ним в поисках этого ключа жизни.

— Лучше не ходите на этот ужин, — посоветовала Астиза. — Богиня сообщила мне, что мы должны держаться подальше от этого человека.

— А мой маленький бог, Бонапарт, повелел мне отужинать с ним.

Она выглядела встревоженной.

— Тогда ничего не говорите ему.

— О моих исследованиях? — Тут мне вспомнились подозрения, вызванные журналистом. — Или о тебе?

Ее щеки вспыхнули.

— Его не интересуют ваши слуги.

— Неужели? А вот Тальма сообщил мне, что узнал о твоем прежнем общении в Каире с графом Силано. И в Александрию Тальма отправился, чтобы побольше разузнать вовсе не о бин Садре, а именно о тебе. Так насколько же хорошо ты знакома с Алессандро Силано?

После долгого молчания она призналась:

— Да, я знала о нем. Он изучал здесь древние источники, как и я. Только он хотел использовать их в своих целях, а не защитить от постороннего посягательства.

— Знала о нем? — Клянусь Гадесом, я знал о нескольких китайцах, но никогда не имел с ними ничего общего. Нет, Тальма подразумевал нечто большее. — Наверное, ты отлично знала и его самого и упорно скрываешь от меня ваши отношения.

— В наше время, — вмешался Енох, — люди страдают от излишней любознательности. Они непочтительно относятся к чужим тайнам. Это порождает множество неприятностей.

— Мне необходимо знать, что она…

— Древние мудрецы понимали, что некоторые тайны лучше всего оставить нераскрытыми, а некоторые истории — вообще забыть. Не позволяйте вашим врагам, Итан, лишить вас настоящих друзей.

Меня разозлили их укоризненные взгляды.

— Но он, конечно же, не случайно прибыл сюда, — упорствовал я.

— Безусловно нет. Он идет по вашим следам, Итан Гейдж. И за вашим медальоном.

— Мне хочется забыть его, — добавила Астиза. — И то, что я помню о нем, заставляет меня считать его более опасным, чем он кажется.

Я пришел в замешательство, но все же понял, что они не желают посвящать меня во все подробности. Наверное, со мной сыграло шутку мое богатое воображение.

— Ну, вряд ли он посмеет причинить нам вред, находясь в окружении французской армии, — не придумав ничего лучшего, сказал я.

— Французская армия не в силах защитить нас на улицах Каира. — Астиза выглядела очень встревоженной. — Я так испугалась за вас, услышав новости о морском сражении. А потом еще нам сообщили о прибытии графа Силано.

Я ответил бы ей примерно так же, если бы не был слишком смущен.

— Но я же вернулся, и для защиты у меня есть винтовка и томагавк, — заявил я, просто чтобы что-то сказать. — Я не боюсь Силано.

Она вздохнула, от нее опьяняюще пахло жасмином. Со времени нашей суровой походной жизни она превратилась с помощью Еноха в египетскую красавицу, облаченную в шикарные одежды из льняных и шелковых тканей; с ног до головы ее украшали золотые драгоценности, сделанные в древнем стиле, а блеск больших глаз подчеркивала наложенная на веки краска. Глаза Клеопатры. При виде очертаний ее стройной фигуры у меня в памяти вдруг всплыл изящный алебастровый кувшин с благовониями, который я видел недавно на местном рынке. Все это напомнило мне о том, как давно я не знал женских ласк, и мне с новой силой захотелось овладеть ее прелестями. Можно было бы ожидать, что, приобщившись к миру науки, я буду неизменно парить в более возвышенных сферах, но мой организм нуждался в земных радостях. Однако во всем ли я могу доверять этой женщине?

— Оружие не сможет противостоять магии, — заметила она. — Полагаю, что лучше всего мне вновь перебраться в вашу спальню, чтобы присмотреть за вашей безопасностью. Енох все понимает. Вы нуждаетесь в божественной защите.

А вот это уже обнадеживает.

— Если ты настаиваешь…

— Он уже поставил мне вторую кровать.

Моя улыбка стала такой же напряженной, как содержимое моих панталон.

— Ваша чуткость просто потрясающа.

— Сейчас очень важно сосредоточить все наши силы на разгадке тайны, — сказала она с сочувствием или с намерением помучить меня. Хотя, возможно, в женском понимании эти побуждения едины.

Я постарался ответить небрежным тоном.

— Только постарайся оказаться достаточно близко, чтобы убить следующую змею.

* * *

В полном душевном смятении — обычное состояние, угрожающее любому увлеченному женщиной мужчине, — я отправился на ужин к Бонапарту. Сей банкет должен был вселить в старших офицеров уверенность в неизменности правящего положения французов в Египте, дабы они, в свою очередь, донесли эту уверенность до своих подразделений. Также важно было продемонстрировать египтянам, что, несмотря на недавнее морское поражение, французы развлекаются с прежней невозмутимостью. Попутно предполагалось подготовить местное население к празднованию революционного Нового года, отмечаемого по республиканскому календарю в день осеннего равноденствия, то есть по старому стилю 21 сентября. А эта дата ровно на месяц опережала ту, что я вычислил по древнему египетскому календарю. В праздничные планы входили концерты войсковых оркестров, скачки на лошадях и впечатляющий полет одного из воздушных шаров Конте.

Торжественный ужин устроили в чисто европейских традициях. Раздобыли множество стульев и кресел, чтобы никто не сидел на полу в мусульманском стиле. Привезенные из Франции китайский фарфор, кубки для воды и вина и серебряные столовые приборы перевезли через пустыню с не меньшей заботливостью, чем патроны и орудия. Несмотря на жару, меню включало традиционный суп, горячие мясные и рыбные блюда и холодные французские закуски.

Силано, напротив, всем своим видом подчеркивал приверженность восточным обычаям. Он явился в восточных одеждах и тюрбане, открыто украсив сей наряд масонской символикой в виде латинской буквы «G», обрамленной циркулем и угольником. Тальма пришел бы в ярость от такого сочетания. Кольца поблескивали не только на четырех его пальцах, но и в одном ухе, а красные ножны рапиры привлекали внимание блеском золота и изысканной перегородчатой эмалью. Когда я вошел в зал, он встал из-за стола и поклонился.

— Месье Гейдж, наш американский друг! Ходили слухи, что вы отправились в Египет, теперь я вижу, что они подтвердились! Во время нашей последней встречи мы с вами наслаждались игрой в карты, если вы помните.

— Я, по крайней мере, действительно насладился. Даже, помнится, выиграл.

— Ну разумеется, кто-то всегда проигрывает! И тем не менее сама игра уже является наслаждением, разве нет? Естественно, я иногда могу себе позволить поразвлечься, проиграв некоторую сумму. — Он улыбнулся. — И, как понимаю, выигранный медальон привел вас в эту экспедицию?

— Да, он и одна преждевременная смерть в Париже.

— Вашего друга?

— Нет, одной шлюхи.

Мне не удалось привести его в замешательство.

— О боже. Честно говоря, мне непонятны такие хитросплетения. Но безусловно, как ученому и знатоку электричества и пирамид, вам доступны более глубокие ассоциации, а я простой историк.

Я занял свое место за столом.

— У меня скромные познания в обеих сферах, к сожалению. Мне вообще оказали большую честь, пригласив в эту научную экспедицию. А вы также увлекаетесь магией, как мне говорили, сведущи в оккультных науках и являетесь магистром ложи египетского обряда, основанной Калиостро.

— Вы преувеличиваете мои заслуги, как я, очевидно, преувеличил ваши. Я лишь ученик, исследующий прошлое в надежде отыскать там ответы для будущей жизни. Разве не интересно, какими утраченными ныне знаниями владели египетские жрецы? Свобода, принесенная нашими революционными войсками, позволяет соединить технические достижения Запада с достижениями мудрецов Востока.

— О каких это мудрецах, граф, вы толкуете? — пробасил генерал Дюма, налегая на угощение. Он поглощал пищу с той же стремительностью, с какой обычно скакал на лошади, во весь опор. — Что-то я не заметил их на каирских улицах. И вообще, все грамотеи, будь то ученые или колдуны, очевидно, способны достичь многого. Они предпочитают строить прожекты, марая бумагу, да трепать языками за обильной трапезой.

Офицеры рассмеялись. На академиков уже стали посматривать скептически, солдаты считали, что ученые, занимаясь бессмысленными исследованиями, лишь осложняют жизнь военных в Египте.

— Вы несправедливы по отношению к нашим ученым, генерал, — внес поправку Бонапарт. — В недавнем речном сражении именно Монж и Бертолле, произведя точные расчеты, потопили вражеский флагман, благодаря чему мы выиграли всю битву. Наши ученые сражались в каре вместе с пехотинцами. Им предстоит построить ветряные мельницы, оросительные каналы, фабрики и литейные цеха. Конте запустит один из его воздушных шаров! Мы, солдаты, начинаем процесс освобождения, но только людям науки под силу завершить его. Мы выигрываем сражения, а они завоевывают и освобождают людские умы.

— В таком случае давайте оставим их здесь, а сами отправимся по домам.

Дюма приступил к обгладыванию очередной куриной ножки.

— Древние жрецы приносили не меньше пользы, — небрежно заметил Силано. — Они были целителями и законодателями. Египтяне знали заговоры, способные исцелять больных, привораживать сердца любимых, охранять от зла и приносить богатство. На собраниях ложи египетского обряда мы убедились, что заговоры действенно влияют на погоду, оберегают от превратностей судьбы и исцеляют даже умирающих. И теперь, когда мы завладели этой колыбелью цивилизации, я надеюсь, мы сможем узнать гораздо больше.

— Вы тут поощряете черную магию, — предупредил Дюма. — Не пора ли вам позаботиться о своей душе?

— Знания не относятся к черной магии. Они вкладывают мощное оружие в руки солдат.

— До сих пор сабли и пистолеты служили нам вполне успешно.

— А где бы вы взяли черный порох, если бы его не изобрели ученые алхимики?

Дюма ответил громкой отрыжкой. Этот могучий и вспыльчивый генерал уже слегка опьянел. Может, он избавит меня от общества Силано?

— Я поощряю открытие и применение незримых сил типа электрических, — невозмутимо продолжил Силано, кивнув мне. — Стоит просто потереть янтарь, и вы увидите действие неких таинственных сил. Возможно, именно они оживляют наш мир. Можем ли мы превратить простые элементы в более сложные и ценные вещи? Ответы на подобные вопросы искали наши наставники — Калиостро, Кольмер и Сен-Жермен. Месье Гейдж может представить нам откровения великого Франклина о…

— Ха! — прервал его красноречивые излияния Дюма. — Калиостро объявили шарлатаном в полудюжине стран! Что вы там твердили о превратностях судьбы? — Он схватился за эфес своей тяжелой кавалерийской сабли и начал вытаскивать ее из ножен. — Испробуйте-ка действие вашего оберегающего заговора против моей сабли.

Однако прежде чем он успел вытащить ее, Силано молниеносным движением выхватил свою рапиру и приставил ее к руке генерала. Клинок пролетел стремительно, оставив за собой свистящий дуговой след.

— Мне не нужна магия, чтобы выиграть в простом поединке, — с тихой угрозой сказал граф.

Все погрузились в молчание, ошеломленные такой скоростью реакции.

— Вложите свои мечи в ножны, вы оба, — приказал наконец Наполеон.

— С удовольствием. — Силано убрал свой тонкий клинок почти так же быстро, как вытащил его.

Дюма нахмурился, но тоже оставил в покое рукоятку сабли.

— Значит, вы, как все мы, полагаетесь на силу стали, — проворчал он.

— Вы сомневаетесь, что я владею и иными силами?

— Хотелось бы увидеть воочию.

— Неотъемлемым свойством науки является убеждение скептика, — поддержал его химик Бертолле. — Одно дело заявлять о магии, граф Силано, а другое — показать ее наделе. Меня восхищает ваш исследовательский настрой, но экстраординарные претензии требуют экстраординарных доказательств.

— Что же мне сделать — вознестись над пирамидами?

— Я уверен, это впечатлило бы всех нас.

— Безусловно, но к научному открытию приводит постепенный процесс убедительных опытов и экспериментов, — продолжил Силано. — То же самое можно сказать о магических и древних силах. И я также надеюсь, что смогу воспарить над пирамидами, стать неуязвимым для пуль или достичь бессмертия, хотя в данный момент мне, как всем ученым, доступен лишь путь простого исследователя. Именно поэтому после изучения древних текстов в Риме, Стамбуле и Иерусалиме я предпринял это долгое путешествие в Египет. Вот у вашего американца есть медальон, который может подтвердить пользу моих исследований, если мне будет позволено изучить его.

Все взоры обратились в мою сторону. Я с сомнением покачал головой.

— Это чистая археология, и она никак не связана с магическими или алхимическими опытами.

— Я же сказал, для изучения.

— Изучение проводится настоящими учеными. Их методы заслуживают доверия. А египетский обряд — нет.

Граф выглядел как учитель, разочарованный учеником.

— Неужели вы, месье, считаете меня обманщиком?

— Не знаю, как он, а я действительно причисляю вас, — вновь вмешался Дюма, отбрасывая обглоданную кость, — к мошенникам, лицемерам и шарлатанам. От всех этих магов, алхимиков, теоретиков, цыган и священников или жрецов нет никакой пользы. Вы специально заявились сюда, разодевшись в восточные одежды и напялив тюрбан, будто заезжий марсельский клоун, и талдычите нам о магии, но я заметил, что мясо-то вы едите на европейский манер. Всякий горазд лихо взмахнуть изысканно украшенной шпажкой, но ее стоит проверить в настоящем сражении против настоящих сабель. Я уважаю настоящих бойцов и строителей, а не тех, кто проводит жизнь в пустых разговорах и фантазиях.

В глазах Силано сверкнул опасный огонек.

— Вы ставите под сомнение мои честь и достоинство, генерал. Мне ничего не остается, кроме как вызвать вас на поединок.

Над столами повисло тревожное ожидание. Силано имел репутацию заядлого и беспощадного дуэлянта, и на его счету в Париже числилась смерть по меньшей мере двух противников. Однако Дюма был под стать Голиафу.

— А мне ничего не остается, кроме как принять ваш вызов, — прогремел генерал.

— Дуэли запрещены, — отрезал Наполеон. — И обоим вам это известно. Если кто-то из вас нарушит этот приказ, то я прикажу расстрелять обоих.

— Значит, пока вы в безопасности, — сказал Дюма графу. — Но вам лучше поскорее найти тот оберегающий заговор, поскольку по возвращении во Францию…

— Зачем же так долго ждать? — перебил его Силано. — Я могу предложить другое состязание. Наш уважаемый химик говорил о необходимости подтверждающего опыта, так позвольте мне предложить один. Я прикажу доставить к завтрашнему обеду привезенного из Франции молочного поросенка. Как вы понимаете, мусульмане не желают иметь ничего общего с этими нечистыми животными, и мне самому приходится ухаживать за ними. Вы намекнули, что я преувеличиваю свои способности. Позвольте тогда за два часа до обеда презентовать вам этого поросенка, чтобы вы приказали приготовить его любым способом: тушеным, вареным, запеченным или зажаренным. Я и близко к нему не подойду во время готовки. Вы разрежете его на четыре равные части и дадите мне какую пожелаете. А себе положите любую другую часть.

— Какой же смысл во всей этой чепухе? — спросил Дюма.

— На следующий день после этого обеда произойдет одно из четырех событий: либо мы оба умрем, либо никто не умрет; либо я умру, а вы нет; либо вы умрете, а я выживу. Три из этих четырех вероятных исходов относятся к вам, но готов поспорить на пять тысяч франков, что на следующий день после этой трапезы вы умрете, а я буду жив и здоров.

За столом воцарилась тишина. Дюма выглядел встревоженным.

— Это же один из любимых трюков Калиостро, он частенько предлагал подобные пари.

— Верно, только никто из его противников так и не решился их принять. У вас есть шанс стать первым, генерал. Достаточно ли вы сомневаетесь в моих способностях, чтобы отобедать со мной завтра?

— Чтобы вы опробовали на мне один из шарлатанских трюков или магических заговоров!

— Но ведь согласно вашим словам я ни на что не способен. Проверьте же меня.

Дюма перевел задумчивый взгляд с него на меня. В сражении он всегда чувствовал себя уверенным, но стоило ли рисковать своей жизнью за столом?

— Дуэли запрещены, но в этом пари я готов участвовать, — заявил Бонапарт. Он порадовался мучениям генерала, осуждавшего в походе его действия.

— Да я не сомневаюсь, что он отравит меня с ловкостью шарлатана.

Силано развел руки, предчувствуя победу.

— Вы сможете обыскать меня с ног до головы, до того как мы сядем за стол, генерал.

Дюма отказался.

— Много чести. Я не стал бы обедать с вами, даже если бы вы были самим Христом, дьяволом или последним человеком на земле. — Он вскочил, оттолкнув ногой стул. — Потворствуйте его исследованиям, если считаете нужным, — бросил он, обращаясь ко всем собравшимся, — но я клянусь, что вы не найдете в здешней пустыне ничего, кроме груды никчемных развалин. Вы еще пожалеете, что слушали этих прихлебателей, будь то шарлатан граф или присосавшийся к нам, как пиявка, американец, — возмущенно произнес он и стремительно покинул комнату.

Силано повернулся к нам.

— А он умнее, чем о нем говорят, раз отклонил мое предложение. Это означает, поверьте моему пророчеству, что он проживет достаточно долго и даст жизнь сыну, который прославится великими делами. Но я не гонюсь за славой и прошу вас лишь разрешить мне спокойно провести исследования. Мне хочется поискать старые храмы, когда вы отправитесь в поход вверх по реке. Со всем уважением я готов предоставить в ваше распоряжение нанятых мной храбрых воинов, а в ответ я прошу самую малость. — Он взглянул на меня. — Я надеялся, что мы сможем работать вместе, как коллеги, но, похоже, мы по-прежнему соперники.

— Мне кажутся сомнительными цели ваших изысканий, и я не вижу необходимости делиться с вами своими вещами, — ответил я.

— Тогда продайте мне медальон, Гейдж. Назовите вашу цену.

— Чем упорнее вы стараетесь заполучить его, тем менее я склонен отдать его вам.

— Черт вас побери! Вы препятствуете научным открытиям! — вскричал он, на сей раз стукнув кулаком по столу, и с его лица будто сползла маска. За ней обнаружились ярость и отчаяние, он буквально пожирал меня взглядом, исполненным непримиримой враждебности. — Помогите мне, иначе вас ждут ужасные испытания!

Монж с видом воплощенного праведного негодования вскочил из-за стола.

— Как вы смеете, месье! Ваша наглость выявляет вашу слабость. Я сам готов принять ваше пари!

Тогда встал и Наполеон, явно рассерженный тем, что дискуссия вышла из-под контроля.

— Никто не станет есть этого отравленного поросенка. Я приказываю, чтобы нынче же ночью это животное закололи и выбросили в Нил. А вы, Гейдж, находитесь здесь, а не в парижской тюрьме, лишь благодаря моей снисходительности. Я приказываю вам помогать графу Силано всеми возможными способами.

Я тоже встал.

— Тогда мне придется сообщить о том, в чем не хотелось признаваться. Медальон пропал, я потерял его, когда выпрыгнул за борт перед взрывом «Ориента» в Абукирском заливе.

Тут все загалдели, бурно обсуждая, стоит ли верить сказанному мной. Я даже порадовался, что слыл заядлым игроком, хотя понимал, что такая дурная слава может только прибавить мне неприятностей. Бонапарт нахмурил брови.

— Вы ничего не говорили об этом раньше, — недоверчиво сказал Силано.

— Я не хвастаюсь моими несчастьями, — ответил я. — И к тому же мне хотелось, чтобы офицеры убедились, каким алчным неудачником вы являетесь на самом деле. — Я повернулся к остальным. — Этот аристократ вовсе не является серьезным ученым. Он всего лишь неумелый картежник, пытающийся угрозами заполучить то, что проиграл. Я поддерживаю настоящих масонов, а его ложа египетского обряда попросту искажает заповеди нашего ордена.

— Он лжет, — взвился Силано. — Если бы он потерял медальон, то не стал бы возвращаться в Каир.

— Ничего подобного, мне нужно было вернуться. Ведь я вхожу в состав ученой экспедиции, как Монж или Бертолле. А вот мой друг, писатель Тальма, не вернулся, он исчез из Александрии сразу после того, как там появились вы. Силано обвел глазами всех собравшихся.

— Теперь уже мне приписывают магические силы.

Все рассмеялись.

— Не обращайте все в шутку, месье, — сказал я. — Вам известно, где находится Антуан?

— Если вы найдете медальон, то я постараюсь помочь вам найти Тальма.

— Медальон пропал, я же сказал!

— А я сказал, что не верю вам. Любезный генерал Бонапарт, откуда нам вообще знать, ради кого старается этот англоязычный американец, не переметнулся ли он на сторону врагов.

— Это возмутительно! — вскричал я, хотя втайне уже подумывал, на чьей стороне мне действительно лучше быть, но пока в любом случае твердо намеревался оставаться при своих личных интересах. Советовала же мне Астиза разобраться, каковы истинные основы моей веры. Помимо преданности нашему президенту Джорджу Вашингтону, я еще готов рискнуть своей жизнью ради проклятых сокровищ и красивых женщин. — Я требую сатисфакции, — бросил я.

— Не будет никаких дуэлей! — вновь заявил Наполеон. — Прекратите! Вы ведете себя как дети! Гейдж, я разрешаю вам удалиться.

Я встал и откланялся.

— Уверен, это наилучший выход.

Я отступил в сторону двери.

— Вы вскоре убедитесь в серьезности моих исследовательских намерений! — крикнул мне вслед Силано. И я услышал, как он говорит Наполеону: — Вам не следует доверять этому американцу. Он может свести к нулю все наши замыслы.

* * *

На следующий день после полудня мы с Ашрафом, Енохом и Астизой отдыхали у фонтана в тенистом дворике Еноха, обсуждая вчерашний ужин и возможные намерения Силано. По очевидным причинам мы чувствовали себя в осаде. Зачем Силано проделал столь дальний путь? Что именно так интересовало Бонапарта? Неужели этот командующий также хотел приобщиться к черной магии? Или у нас слишком богатое воображение и мы воспринимаем как угрозу то, что является всего лишь праздным любопытством?

Мы получили ответ после того, как услышали громкий стук в ворота дома Еноха и Мустафа пошел выяснить его причину. Он вернулся один, но с кувшином.

— Кто-то оставил его у дверей.

Эта объемистая глиняная посудина составляла фута два в высоту и казалась достаточно тяжелой, судя по напряженным мускулам слуги, который принес ее и поставил на низкий столик.

— За дверью никого не оказалось, да и улица была пустой.

— Что же это такое? — спросил я.

— Кувшин для масла, — сказал Енох. — Но нам редко доставляют подарки таким образом.

Он выглядел встревоженным, но встал, чтобы открыть его.

— Постойте, — сказал я. — А вдруг он взорвется?

— Взорвется?

— Вдруг это своеобразный Троянский конь, — сказала Астиза, сведущая не только в египетских, но и в греческих легендах. — Враг оставляет нам подарочек, а мы приносим его в дом и…

— И оттуда выскакивает полк солдат? — с усмешкой закончил Ашраф.

— Нет. Там могут оказаться змеи.

Она вспомнила случай в Александрии.

Теперь и Енох призадумался.

Ашраф встал.

— Отойдите подальше, я сам открою его.

— Возьми палку, — посоветовал ему брат.

— С саблей я управляюсь лучше.

Мы отошли в сторонку. Острой кривой саблей Ашраф срезал восковую печать с горлышка и освободил крышку. Изнутри не донеслось ни звука. Тогда Ашраф медленно сдвинул крышку кончиком своего ятагана. Опять ничего. Он осторожно подался вперед, просунув в горлышко свой клинок… и отскочил назад.

— Змея! — подтвердил он.

Проклятье. Как же мне осточертели эти рептилии!

— Но это невероятно, — сказал мамелюк. — В кувшине полно масла. Я чувствую его запах. — Он осторожно продолжил проверку содержимого. — Нет, погодите… Там какая-то мертвая змея. — Его недоумевающее лицо выглядело встревоженным. — Может, боги смилостивились?

— Какого черта?

Сморщившись, мамелюк сунул руку в кувшин и тут же вытащил ее. Нашим взорам предстали похожие на змей маслянистые пряди волос, облепленные чешуйками змеиной кожи. Когда он приподнял руку, мы увидели круглый предмет, оплетенный кольцами мертвой змеи. Масло стекало с человеческой головы.

Я застонал. Это была голова Тальма с широко открытыми незрячими глазами.

Глава 15

— Его убили, чтобы запугать меня, — сказал я.

— Но вы же заявили, что потеряли медальон, почему же они убили вашего друга? Почему сразу не прикончили вас? — удивился Ашраф.

Я задавался тем же вопросом. Голова несчастного Тальма с его похожими на речные водоросли волосами на время была опущена обратно в кувшин. Мне не хотелось гадать, где именно может быть его тело.

— Потому что они не поверили ему, — рассудила Астиза. — Только Итан точно знает, где именно находится медальон и для чего он может быть предназначен. Им совсем невыгодно убивать его, а припугнуть следовало.

— И они выбрали для этого чертовски плохой способ, — мрачно буркнул я.

— А о ком вы тут говорите? — спросил Енох.

— Об Ахмеде бин Садре с его бедуинскими бандитами.

— Но он всего лишь исполнитель, а не заказчик.

— Да, наверняка он получил указания от Силано. Он же предупредил, что мне придется удостовериться в серьезности его намерений. Его приезд стал причиной смерти Антуана. Но во всем виноват я. И почему мне взбрело в голову попросить Тальма разузнать о бин Садре в Александрии! Они решили похитить беднягу, или он сам выдал себя, начав следить за Силано. Его схватили и начали пытать, а он ничего не сказал им. Да и что он, в сущности, знал? Его смерть, очевидно, должна была напугать меня.

Ашраф хлопнул меня по плечу.

— Уж точно он не знал, какой ты смелый воин!

На самом деле страх я знал не понаслышке и уже получил ночных кошмаров на месяц вперед, но сейчас было неуместно признаваться в этом. Кроме того, если у меня и сохранилась уверенность хоть в чем-то, так это в том, что я не позволю Силано заполучить медальон.

— Это моя вина, — сказала Астиза. — Вы говорили, что он отправился в Александрию, чтобы разузнать обо мне.

— Это была его идея, а не наша с тобой. Не вини себя.

— Почему он прямо не спросил меня обо всем?

«Потому что ты уклончиво отвечаешь на все вопросы, — подумал я. — Потому что тебе нравится быть загадочной». Но я не стал высказывать свои мысли вслух. Какое-то время мы пребывали в печальном молчании, занимаясь самобичеванием. Порой чем менее мы виновны в происходящем, тем сильнее казним сами себя.

— Смерть вашего друга будет далеко не последней, если Силано встал на этот путь, — нарушив молчание, печально произнес Енох.

Судя по его уверенному тону, старик знал больше, чем говорил.

— Что вы имеете в виду?

— Вы не представляете, как много сейчас поставлено на карту. Чем дальше продвигаются мои исследования, тем больше меня пугают найденные доказательства.

— Какие доказательства?

— Все указывает на то, что медальон является своеобразной путеводной нитью или ключом, открывающим священную дверь в древний тайный склеп. Поиски этой подвески, как и борьба за обладание ею, велись на протяжении тысячелетий, и, вероятно, она, храня собственную тайну, находилась на Мальте, пока Калиостро не удалось выведать кое-что в своих здешних исследованиях. Она накладывает проклятие на недостойных, сводя их с ума. Она вводит в искушение блестящих политиков и полководцев. Ее тайна по-прежнему дразнит пытливые умы. У нас в руках ключ, открывающий неизвестный замок, карта неизведанной местности. Никто не помнит, каково назначение этого украшения. Даже я зашел в тупик.

— Так что же, все бесполезно? — спросил я с надеждой, смешанной с сожалением.

— Или близится время разгадки. Ведь, проведя собственные исследования, Силано последовал за вами сюда, а значит, он нашел нечто важное.

— Он рассчитывает найти какие-то сокровища?

— Все не так просто. Кроме сокровищ можно получить могущество. Я не знаю, каковы истинные мотивы этого мистически настроенного европейца и его ложи так называемого египетского обряда, но если Силано удастся проникнуть в столь вожделенный для многих тайник, то он обретет не только бессмертную жизнь и несметные богатства, но и доступ к тайным силам, способным поколебать сами основы нашего мира. Достойный человек мог бы укрепить их. Но недостойный…

— Какие тайные силы? О чем, разрази вас гром, вы все тут толкуете?

Енох вздохнул, погрузившись в молчаливые раздумья. Наконец он произнес:

— Книга Тота.

— Какая книга?

— Тот — египетский бог мудрости и знаний, — пояснила Астиза. — Ваше английское слово «мышление» произошло от имени Тота.[53] Его, трижды величайшего, греки называли Гермесом. Именно Тот стоял у истоков зарождения Египта.

— Происхождение нашего народа остается загадочным, сказал Енох. — Какие-либо исторические факты отсутствуют. Но Египет образовался раньше всех. Нет никаких легенд о постепенном расцвете, наша цивилизация словно вынырнула из этого песчаного моря во всей своей красе. Это беспрецедентно, сразу вдруг появились все виды искусств и ремесел. Откуда к древним египтянам пришло это знание? Мы приписываем их стремительный взлет мудрости Тота.

— Именно он изобрел письменность, черчение, геодезию, математику, астрономию и медицину, — снова добавила Астиза. — Его происхождение неизвестно, но он заложил основы всей жизни. Для нас он подобен Прометею, принесшему людям огонь, или Адаму и Еве, вкусившим от древа познания. Да, ваша библейская история описывает подобное великое пробуждение, но о нем говорится с благоговейным ужасом. Мы верим, что в древности люди обладали великой мудростью и магическими способностями. Весь мир был более гармоничным и счастливым.

Она показала на роспись на стене библиотеки Еноха. Там изображался человек с головой птицы.

— Так это и есть ваш Тот? — Люди с головами животных почему-то вызывали у меня тревожные ощущения. — Почему у него голова птицы? Они же глупее ослов.

— Это ибис, а египтяне всегда почитали прекрасное единство человеческого и животного мира. — В ее тоне появился ледяной оттенок. — Его также изображают в образе бабуина. По верованиям египтян, нет особых различий между людьми и животными, между человеком и богом, жизнью и смертью, творцом и тварью. Все является частью единого целого. А сам Тот главный на том суде, где на одну чашу весов кладут перо, а на другую — наши души, чтобы проверить, насколько они отягощены злом.

— Тогда понятно, — сказал я, хотя ничего не понял.

Порой он, скрывая свою мудрость, отправляется бродить по миру, чтобы обрести новые знания. Люди прозвали его Дураком.

— Дураком?

— Шутом, остряком, тем, кто не боится говорить правду, — добавил Енох. — Он появляется вновь и вновь. Как говорится, дурак Дурака ищет.

Теперь уж я встревожился не на шутку. Уж не об этом ли говорила цыганка Сарилла, гадая мне во французском лесу на картах Таро? Неужели то, что я воспринял как туманную чепуху, в действительности было реальным предсказанием? Она также назвала меня шутом.

— Но почему все так отчаянно стремятся заполучить какую-то старую книгу?

— Это не какая-то, а первая и главная книга, — поправил меня Енох. — И безусловно вы согласитесь, что книги могут править миром, будь то Библия, Коран и трактаты Ньютона или песни Илиады, вдохновившие Александра на подвиги. Лучшие среди них представляют сущность мышления, мудрости, надежд и стремлений. Считается, что книга Тота состоит из сорока двух папирусных свитков, уникальная выборка из тридцати шести тысяч пятисот тридцати пяти списков — по сотне на каждый день солнечного года, — где Тот начертал свои тайные знания, сокрыв их от мира, дабы нашел их достойный, когда наступит надлежащее время. В тех свитках заключена вся сила строителей пирамид. Могущество. Любовь. Бессмертие. Счастье. Отмщение. Вознесение. Невидимость. Именно они открывают истинные основы мира, а не призрачные иллюзии, в которых живем все мы. В основу мироздания заложена некая модель, определенная незримая структура, на которую, как гласят легенды, можно воздействовать магической силой. Древние египтяне знали, как управлять этими силами. А мы утратили эти знания.

— И из-за этого все так отчаянно стремятся заполучить медальон?

— Да. Он может оказаться ключом к разгадке великой тайны, от начала времен занимавшей умы правителей этого мира. Что, если смерть вовсе не является неизбежным концом человеческой жизни и можно оживить даже усопших? Тогда только время будет определять объем накопленных знаний, способных вознести человека над всеми остальными людьми. А армии обретут несокрушимость. Какой будет не ведающая страха армия? Каким будет тиран, чье правление бесконечно? А возможно, так называемая магия была не чем иным, как древней наукой. И почерпнута она из книги, написанной творцом, или творцами, чья мудрость скрывается в такой временной бездне, о которой человечество даже не догадывается.

— Но Бонапарт наверняка не рассчитывает…

— Я думаю, французы понятия не имеют, в чем состоит предмет их поисков и насколько он может быть им полезен, иначе они уже не оставили бы камня на камне от нашей страны. Известны лишь древние предания, и ничего больше. Что они теряют, занимаясь научными исследованиями? Бонапарт ловко управляет всеми вами. Он заставляет вас трудиться над этой проблемой, привлекая также ученых типа Жомара. Теми же поисками занят и Силано. Только Силано, как я подозреваю, преследует совсем иные цели. Он делает вид, что работает на французское правительство, но на самом деле пользуется его поддержкой, чтобы работать на себя. Он изучил жизнь Калиостро, пытаясь понять, есть ли реальный смысл в этих легендах.

— Но они же нереальны, — возразил я. — То есть все это какое-то умопомешательство. Если такая книга существует, то почему от нее не осталось хоть каких-то следов? Люди всегда умирали, даже в Древнем Египте. Необходимо, чтобы общество обновлялось, ведь молодые приходят на смену старым. Если бы этого не происходило, то люди начали бы сходить с ума от нетерпения. Естественную смерть вполне могло заменить убийство.

— А ведь ты не по годам мудр! — воскликнул Енох. — И ты начал понимать, почему такие могущественные тайные знания редко использовались, почему им надлежит оставаться сокровенными. Книга Тота существует, но она по-прежнему опасна. Нельзя позволить простому смертному обрести божественную силу. Тот понял, что его знания должны оставаться сокрытыми до тех пор, пока наше моральное и чувственное развитие не достигнет гармоничного равновесия с нашими дарованиями и честолюбивыми устремлениями, поэтому он и спрятал свою книгу. И тем не менее мечта о ее обнаружении проходит сквозь всю историю, и фрагменты его писаний, вероятно, уже известны. Александр Великий, придя в Египет, побывал у оракула и отправился покорять мир. Цезарь и его наследники достигли славы после того, как здесь, у нас, поделилась с ним знаниями Клеопатра. Арабы создали могущественное государство, после того как вторглись в Египет. В средние века христиане совершали паломничества в Святую землю. А ради чего предпринимались крестовые походы? Не имели ли предводители крестоносцев более важных тайных мотивов? Позднее и другие европейцы начали странствовать по древним местам. Зачем? Одни утверждали, что ищут христианские памятники. Другие ссылались на легенду о Святом Граале. Но что, если этот Грааль является своеобразной метафорой книги Тота, метафорой той самой первоосновной мудрости? Что, если она по сути своей опаснее божественного огня Прометея? Разве хоть одно из виденных вами сражений убеждает вас в том, что мы готовы достойно воспринять такие знания? Мы почти не отличаемся от животных. Поэтому наше древнее жречество медленно пробуждается от летаргического сна, опасаясь, что будет потревожен покой древних гробниц и давно утраченная книга тайных знаний вновь выплывет из забытья. Однако нам самим точно неизвестно, что мы охраняем! И вот теперь ваш Бонапарт явился сюда вместе с безбожной магией.

— Вы говорите об ученых.

— И об этом фокуснике Силано.

— А не лучше ли тогда просто уничтожить медальон, чтобы эту книгу вообще никогда не нашли?

— Нет, — сказал Ашраф. — Для его нового появления есть причины. И ваш приход, Итан Гейдж, уже сам по себе является неким знаком. Однако эти тайны предназначены для Египта, а не для Франции.

— У нас есть свои агенты, — продолжила Астиза. — Нам сообщили о скором прибытии американца, обладающего своеобразным ключом к нашему прошлому, давно утраченным памятным диском, который является путеводной нитью к могуществу, скрытому в тысячелетней древности. Они предупредили, что было бы лучше всего просто убить вас. Но в Александрии вы сами убили нашего хранителя, и я поняла, что Исида имеет иные намерения.

— И кто же вам сообщил обо мне?

Она помедлила.

— Цыгане.

— Цыгане?!

— Один из таборов послал нам предупреждение из Франции.

Я пребывал в растерянности, потрясенный этим новым откровением. Клянусь Юпитером и Иеговой, меня предали даже цыгане! Неужели Стефан и Сарилла задерживали меня специально, чтобы отправить вперед вестника о моем прибытии? И обладают ли эти мои нынешние помощники, к которым я уже относился с симпатией и доверием, истинными знаниями, способными привести меня к драгоценной книге, — или я попал в компанию безумцев?

— Так кто же вы?

— Последние жрецы древних богов, которые были земными воплощениями древнего народа, обладавшего несравненно большей мудростью, чем мы, — сказал Енох. — Их происхождение и намерения скрыты туманом времен. Нас можно назвать своего рода масонами, если вам так понятнее, или наследниками начала и хранителями конца. Древние религии не исчезают бесследно, они лишь внедряются в новые верования. Наша задача — открыть заветную дверь раньше безнравственных корыстолюбцев — и затем закрыть ее снова навеки.

— О какой двери вы говорите?

— Как раз этого мы не знаем.

— Но вы хотите закрыть ее только после того, как узнаете, что за ней скрывается.

— Мы не можем решить, что лучше всего сделать с этой книгой, пока не найдем ее. Нам следует понять, что она сулит миру — надежду или угрозу, искупление или проклятие. Но до тех пор, пока не найдем ее, мы будем жить под страхом того, что кто-то гораздо менее щепетильный найдет ее раньше нас.

Я огорченно покачал головой.

— Учитывая ваши неудачные попытки убить меня в Александрии и более чем скромные достижения в поисках разгадки, вы не слишком-то хорошие жрецы.

— Богиня сама предопределяет повороты судьбы, — спокойно возразила Астиза.

— И Силано тоже сам предопределяет их. — Я окинул мрачным взглядом нашу маленькую компанию. — Исида не помогла бедняге Тальма, значит, она не станет защищать и нас. По-моему, нам небезопасно оставаться здесь.

— Мой дом охраняется… — начал Енох.

— Но он всем хорошо известен. Наше укрытие перестало быть тайной, о чем и поведал нам этот масляный кувшин. Нам необходимо уехать отсюда. Вы думаете, он не приведет сюда своих головорезов, если сочтет, что его поиски зашли в тупик?

— Уехать?! Я не собираюсь бегать от злоумышленников. И не могу бросить на произвол судьбы книги и памятники, которые собирал всю свою жизнь. Слуги сумеют защитить меня. И кроме того, перевозка моей библиотеки не позволит нам скрыться. Мне нужно продолжать исследования, а вам — продолжать трудиться с учеными, пока мы не выясним, где находится эта дверь, и не закроем ее навсегда, лишив Силано шансов завершить поиск. Мы все участвуем в своеобразном историческом состязании. Сбежав сейчас, мы потеряем то, чего достигли.

Енох не на шутку рассердился. Заставить его перебраться в тайное укрытие будет не легче, чем сдвинуть с места пирамиду.

— Тогда, по крайней мере, нам нужно найти безопасное место для Астизы и медальона, — возразил я. — Безумие оставлять его здесь теперь. И если очередная попытка убить меня окажется удачной, то недопустимо, чтобы его нашли у меня. В сущности, если меня похитят, то его отсутствие будет единственным поводом для сохранения моей жизни. А Астизу могут использовать как заложницу. Даже Наполеон заметил мой… э-э, интерес к ней. — Говоря это, я отвел глаза. — А между тем Бонапарт уже готов вести группу ученых к пирамидам. Надеюсь, совместными усилиями мы выясним нечто важное и опередим Силано.

— Никто не станет прогонять красивую молодую женщину, если она сама не захочет уйти, — сказал Енох.

— Но где же в Египте можно спрятать женщину?

— В гареме, — предложил Ашраф.

Признаюсь, что известные эротические видения, связанные с этим таинственным учреждением, промелькнули перед моим мысленным взором. Мне привиделись купальные пруды, рабы с опахалами и полуобнаженные, жаждущие любви женщины. Смогу ли я навестить ее там? Но кроме того, сможет ли сама Астиза выбраться в конце концов из гарема, если согласится спрятаться там?

— Я не собираюсь торчать взаперти в каком-то серале, — заявила Астиза. — Я не принадлежу мужчинам.

«Ну, пока что ты еще принадлежишь мне», — подумал я, но сейчас неуместно было спорить об этом.

— В гарем не может войти никто из мужчин, кроме хозяина, и никто даже не сможет узнать, что там происходит, — настаивал Ашраф. — У меня есть один влиятельный знакомый, Юсуф аль-Бени, он смирился с прибытием французов и сохранил свои владения и всех своих домочадцев. Он содержит своих женщин в гареме и мог бы приютить там одну жрицу. Не в качестве новой наложницы, а в качестве гостьи.

— А можно ли доверять этому Юсуфу?

— Его можно купить, я думаю.

— Я не хочу томиться в неизвестности, просиживая за вышиванием в компании глупых женщин, — сказала Астиза.

Черт возьми, она ведет себя на редкость независимо. Но именно это, помимо прочего, мне в ней и нравилось.

— Не сомневаюсь, что тебе не хочется и быть зверски убитой, — возразил я. — Ашраф подсказал нам отличную идею. Ты спрячешься там в качестве гостьи вместе с медальоном, пока я буду обследовать пирамиды, и в итоге мы с Енохом, надеюсь, найдем нужные нам ответы. Тебе нельзя появляться на улице. Не придавай также особого значения этой подвеске, пусть все в гареме видят ее на тебе. В лучшем случае истинные намерения Силано скоро выплывут наружу. Бонапарт все поймет и осознает, что этот граф вовсе не стремится помочь Франции, а желает лично завладеть тайными силами.

— Не менее рискованно бросать меня там одну, — упорствовала Астиза.

— Ты будешь не одна, а в компании глупых женщин, как сама и сказала. Тебе надо затаиться и выждать. Я найду книгу Тота и вызволю тебя.

Глава 16

По сравнению с тем первым знакомством с пирамидами, что осуществили мы с Тальма и Жомаром, посещение их Наполеоном вылилось в нечто гораздо более величественное и грандиозное. После переправы через Нил на плато Гизы взобрались более сотни офицеров, военный эскорт, проводники, слуги и ученые. Это напоминало воскресную прогулку с шикарным пикником; караван ослов привез французских жен, любовниц; горы захваченных с собой фруктов, сластей, мяса, освежительных напитков и вин напоминали о волшебном роге изобилия. Зонтики служили защитой от знойного солнца. Песок был устлан коврами. Нам предстояла трапеза по соседству с вечностью.

Бросалось в глаза отсутствие Силано, который, как мне сообщили, проводил свои собственные расследования в Каире. Я порадовался, что мы надежно спрятали Астизу.

Когда мы преодолели утомительный подъем, я доложил Бонапарту об ужасной смерти Тальма, надеясь, оценив реакцию, посеять в его уме сомнения относительно честности намерений моего соперника. К сожалению, эта новость скорее рассердила, чем потрясла нашего командующего.

— Этот журналист едва успел начать мою биографию! Зачем он таскался в одиночку по стране, пока мы не усмирили ее население?

— Мой друг исчез после прибытия Силано, генерал. Случайно ли такое совпадение? Я боюсь, что граф может быть причастен к его кончине. Или тут замешан предводитель бедуинских разбойников бин Садр.

— Эти разбойники, месье Гейдж, помогают нам. А граф послан сюда самим Талейраном. Он уверяет, что ничего не знает о Тальма, и в любом случае у него нет мотивов для такого убийства. Разве не так?

— Он говорил, что ему нужен медальон.

— А вы, кажется, уверяли нас, что потеряли его. Почему в стране с множеством бунтующих аборигенов вы подозреваете только наших союзников?

— Но действительно ли они наши союзники?

— Они мои союзники! И вы тоже им станете, когда начнете наконец разгадывать загадки, ради которых мы привезли вас сюда! Сначала вы теряете медальон и календарь, а теперь еще обвиняете в чем-то наших помощников! Да, Тальма погиб! На войне с людьми это порой случается.

— Только их головы не доставляют в кувшине с маслом.

— Я видел части похуже тех, что вам доставили. Послушайте. Вы видели поражение нашего флота. Наши успехи поставлены под сомнение. Мы отрезаны от Франции. Восставшие мамелюки собирают силы на юге. Египтяне пока не смирились с новым положением. Бунтовщики готовы на любые зверства, дабы посеять в нас тот ужас и смятение, которыми вы уже заразились. Опомнитесь, Гейдж! Нам надо, чтобы вы искали решение древних загадок, а не создавали новые сложности.

— Генерал, я делаю все, что в моих силах, но голова Тальма, очевидно, была своеобразным посланием…

— Существенными являются лишь древние послания. Сочувствие сейчас недопустимо, поскольку оно есть проявление слабости, а любая слабость с моей стороны грозит нашим уничтожением. Гейдж, я проявил снисходительность к присутствию в наших рядах американца, так как меня уверили, будто вы можете быть полезны в изучении тайн древних египтян. Можете вы объяснить мне назначение этих пирамид или нет?

— Я провожу их исследование, генерал.

— Желаю успеха. Поскольку как только я пойму, что толку от вас нет, то посажу в тюрьму. — Высказывая это предупреждение, он уже смотрел мимо меня. — Боже мой! Они поистине величественны, не правда ли?

Тот же благоговейный трепет, что испытывал я при первом посещении, теперь испытали и все остальные, увидев Сфинкса и пирамиды. Болтовня затихла, когда мы все теснились на песке, как муравьи, перед этой осязаемой временной бездной. Нас потрясли не призраки давно забытых строителей или фараонов, но, скорее, безмятежный дух самих сооружений.

Наполеон, однако, обследовал эти памятники с тщательностью интенданта.

— Такие пирамиды мог бы построить даже ребенок, но размах безусловно впечатляет. Монж, вы понимаете, сколько камня потребовалось для сооружения таких громадин? Строительство этой самой большой пирамиды подобно руководству действиями целой армии. Каковы ее размеры, Жомар?

— Мы пока проводим раскопки, ища по углам ее исходное основание, — ответил офицер. — Максимальная ширина каждой грани составляет как минимум семьсот пятьдесят футов, а высота — более четырехсот пятидесяти футов.[54] Основание занимает тринадцать акров, и хотя строительные блоки огромны, я подсчитал, что здесь их по меньшей мере два с половиной миллиона. Ее объем настолько велик, что она с легкостью вместила бы любой из европейских соборов. Это самое большое сооружение в мире.

— Надо же, как много камня, — пробормотал Наполеон.

Он поинтересовался размерами других пирамид и, воспользовавшись карандашом Конте, начал производить какие-то свои вычисления. Он выводил математические знаки с той легкостью, с какой порой набрасывают забавные рисунки.

— А где, по-вашему, они брали камень, Доломье? — спросил он, не отрываясь от своего занятия.

— Где-то поблизости, — ответил наш геолог. — Коренной подстилающей породой этого плато является известняк, и именно из таких блоков построены эти пирамиды. Поэтому они и подверглись такой сильной эрозии. Известняк не слишком твердая порода и быстро разрушается под воздействием водных потоков. Потому-то в известняковых горах часто встречаются пещеры. Мы можем найти пещеры и здесь, но я допускаю, что это плато окажется монолитным, учитывая необычайно сухой климат. Судя по известным ныне сведениям, внутри самой пирамиды также есть гранитные плиты, а разработки гранита находятся лишь на расстоянии нескольких миль отсюда. Я полагаю, что для облицовки использовали известняк более высокого качества, который также добывали в отдельной каменоломне.

Наполеон показал свои вычисления.

— Взгляните, как забавно. Из камня, пошедшего на строительство этой пирамиды, мы могли бы соорудить стену двухметровой высоты и метровой толщины и окружить ею всю Францию.

— Я надеюсь, генерал, вы не планируете такого строительства, — пошутил Монж. — Иначе нам пришлось бы везти на родину миллионы тонн.

— Вы правы, у меня иные планы. — Он рассмеялся. — Но, по крайней мере, я нашел правителя, превзошедшего меня в честолюбивых стремлениях. Хуфу, ты заставил меня почувствовать себя карликом! Однако почему было просто не прорыть туннели в какой-нибудь горе? Правда ли, что арабские расхитители гробниц не обнаружили внутри мумии?

— Действительно, нет никаких свидетельств того, что там кого-то захоронили, — подтвердил Жомар. — Главный вход запечатан огромными гранитными глыбами, которые, по всей видимости, защищали… пустые погребальные залы.

— Итак, мы столкнулись с очередной загадкой.

— Вероятно. Но по моей теории эти пирамиды имели другое предназначение. Например, примечательно уже то, что пирамида построена почти на тридцатой параллели. А это составляет примерно треть пути от экватора до Северного полюса. Как я уже рассказывал здесь Гейджу, эти древние памятники наводят на мысль о том, что египтяне понимали как происхождение, так и размеры нашей планеты.

— Если так, то они умнее половины офицеров моей армии, — сказал Бонапарт.

— Равно поразительно, что эта Великая пирамида и ее соседки сориентированы по четырем основным сторонам света с большей точностью, чем это доступно современным геодезистам. Если провести прямую линию из вершины пирамиды к Средиземному морю, то она точно разделит пополам Нильскую дельту. А если продолжить линии сторон этой пирамиды соответственно на северо-восток и северо-запад, то они образуют треугольник, в основание которого точно вписывается сама эта дельта. Место для строительства выбрано не случайно, генерал.

— Любопытно. А что, если ее символическое местоположение отражает единство Верхнего и Нижнего Египта? Вы не думаете, что эта пирамида является своеобразным политическим учреждением?

Жомара окрылило такое внимание к его гипотезам, которые высмеивали остальные офицеры.

— Интересно также рассмотреть апофему этой пирамиды, — воодушевленно сказал он.

— Какую апофему? — встрял я.

— Если провести линию вниз от вершины к середине нижней стороны грани пирамиды, — пояснил математик Монж, — то мы получим два треугольника, разделенные апофемой.

— А-а.

— Так вот, ее апофема, — продолжил Жомар, — составляет точно шестьсот футов, что равно длине греческой стадии. Такова была традиционная мера длины в Древнем мире. Эта пирамида может быть измерительным эталоном, или ее построили как своеобразный эталон, предвосхитив позднейшие меры длины греков.

— Все возможно, — сказал Бонапарт. — Однако если глупо было использовать такую громадину в качестве гробницы, то совсем уже нелепо было городить столько камня для употребления его в качестве мерила.

— Как вам известно, генерал, каждый градус широты или долготы состоит из шестидесяти минут. А апофема пирамиды также оказывается равна одной десятой минуты такого градуса. Разве это простое совпадение? Еще удивительнее, что периметр основания пирамиды равен половине минуты, а два периметра — целой минуте. Более того, периметр основания этой пирамиды оказывается равен окружности с радиусом, тождественным высоте пирамиды. Таким образом, можно предположить, что в размерах этой пирамиды зашифрованы размеры нашей планеты.

— Но разве разделение Земли на триста шестьдесят градусов не является современным нововведением?

— Вовсе нет, такое подразделение было введено уже в Древнем мире, от Вавилона до Египта. Древние выбрали число триста шестьдесят, поскольку оно отражало число дней в году.

— Но в году триста шестьдесят пять дней, — возразил я. — И еще четверть.

— Действительно, осознав это, египтяне добавили пять священных дней, — объяснил Жомар, — так же как революционеры добавили праздничные дни к нашим новым тридцати шести десятидневным неделям. Моя гипотеза состоит в том, что люди, построившие эту пирамиду, уже знали размеры и форму нашей планеты и заложили эти данные в свое сооружение, дабы они не были утрачены, если цивилизация придет в упадок. Наверное, они предвидели наступление мрачного средневековья.

Наполеон начал терять терпение.

— Но зачем?

Жомар пожал плечами.

— Чтобы вновь воспитать человечество. Или просто показать, что они узнали. Мы возводим памятники Богу и военным победам. А они захотели увековечить в памятнике математические и научные открытия.

Мне показалось невероятным, что жившие в глубочайшей древности люди могли так много знать, и все-таки в облике этой пирамиды было нечто фундаментально правильное, словно ее строители задались целью передать потомкам некие вечные истины. Франклин упоминал о сходной правильной соразмерности греческих храмов, и, как я помню, Жомар привязывал все это к странной числовой последовательности Фибоначчи. Вновь я задумался о том, не имеют ли эти арифметические игры какого-то отношения к тайне моего медальона. Математика затуманила мой разум.

Бонапарт повернулся ко мне.

— А что думает на сей счет наш американский друг? Какие взгляды может предложить Новый Свет?

— Американцы полагают, что у любого творения должно быть особое назначение, — произнес я, пытаясь изобразить глубокомысленный вид. — Мы основываемся на практической пользе, как известно. А каково практическое применение этого памятника? Думаю, Жомар склоняет нас к той мысли, что у этого остроконечного сооружения более основательное назначение, чем просто гробница.

Наполеона не одурачила моя бессвязная болтовня.

— Что ж, по крайней мере, очевидно, что у этой пирамиды есть острый конец. — Мы покорно рассмеялись. — Пойдемте. Я хочу заглянуть внутрь.

* * *

Большинство прибывших в Гизу французов довольствовались пикником, но горстка ученых отправилась к темному пролому в северной стороне пирамиды. Там находился известняковый портал исходного входа в гробницу, сооруженный еще самими древними египтянами. Этот вход, пояснил Жомар, обнаружили только после того, как мусульмане ободрали обшивку пирамиды для постройки зданий в Каире; в древние времена там находилась хитроумно спрятанная каменная дверь, подвешенная на мощных петлях. Никто так и не сумел обнаружить исходную дверь. Поэтому в средние века несведущие арабы попытались ограбить пирамиду, прорубив в нее свой собственный вход. В 820 году халиф Абдулла аль-Мамум, зная, что в исторических документах упоминался северный вход, нанял команду инженеров и каменщиков, чтобы они спроектировали новые туннели для проникновения внутрь пирамиды, надеясь обнаружить там проложенные строителями коридоры и шахты. Вероятно, по воле случая изначально вход находился выше проделанного ими туннеля. В него-то мы и вошли.

Хотя гипотеза о местоположении входа оказалась неверной, туннель вскоре привел арабов в узкую внутреннюю шахту внутри пирамиды, устроенную самими египтянами. Согласно измерениям Жомара, новый туннель начинался всего на четыре фута ниже оригинального входа и соединился с древним туннелем под углом в двадцать три градуса. Поднявшись по обнаруженному коридору, арабы нашли и настоящий вход, или, скорее, выход наружу, а также второй коридор, поднимавшийся в толщу пирамиды под тем же наклоном, под каким первый спускался. Такая верхняя шахта не упоминалась в древних хрониках и была заблокирована гранитными стенами, не пробиваемыми даже с помощью долота. Осознав, что найден тайный путь к сокровищам, аль-Мамум приказал своим людям пробить круговой проход вокруг этих гранитных плит в более мягких известняковых блоках. За время этой чертовски грязной и вредной работы с каменщиков сошло по семь потов. За первой гранитной плитой последовала вторая, а за ней и третья. Затратив огромные усилия, они проникли в ту верхнюю шахту, но обнаружили, что она завалена глыбами известняка. Не дрогнув, они расчистили этот ход. Наконец им удалось проникнуть внутрь, но они не обнаружили там…

— Ничего, — сказал Жомар. — И тем не менее кое-что интересное вы все-таки увидите сегодня.

Под руководством нашего географа мы произвели разведку этой архитектурной путаницы входов и пересечений, а затем спустились, чтобы взглянуть на нижнюю шахту, до которой изначально и добрались арабы. Мрак там царил полнейший.

— А почему они не проделали ступени в этом наклонном коридоре? — заинтересовался Наполеон.

— Может, им нужно было скатывать по нему какие-то вещи, — предположил Жомар. — Или эта шахта имела совсем другое назначение, например использовалась в качестве вентиляционной трубы или телескопа, направленного на определенную звезду.

— Слишком глупое назначение для огромнейшего памятника в мире, — возразил Бонапарт. — Я уверен, мы просто упускаем что-то важное.

Местные проводники несли факелы, а мы осторожно спустились примерно метров на сто, держась за боковые своды. Сводчатые стены сменились гладкой шахтой, прорубленной в известняковой породе самого плато, и вскоре туннель вывел нас в сводчатый, похожий на пещеру зал с каким-то углублением и неровным полом. Здесь как будто что-то недоделали.

— Как вы видите, этот тупиковый коридор привел в пустое помещение, — сказал Жомар. — Мы не обнаружили здесь ничего интересного.

— Тогда что мы здесь делаем? — спросил Бонапарт.

— Отсутствие очевидной цели ставит новые вопросы, не правда ли? Зачем они прокопались сюда? Но потерпите, скоро вы увидите нечто более интересное. Давайте поднимемся обратно.

Задохнувшиеся и вспотевшие, мы полезли обратно. Пыль и гуано летучих мышей перепачкали нашу одежду. Теплый и влажный воздух пирамиды был насыщен запахами плесени.

Вернувшись к месту пересечения арабского туннеля и внутренних коридоров, мы теперь вошли в поднимающийся коридор, расчищенный чертовски трудолюбивыми рабами аль-Мамума. Спуск в покинутом нами нижнем коридоре проходил под тем же углом, под каким нам пришлось подниматься в верхнем коридоре, причем в нем нельзя было даже выпрямиться. Там тоже отсутствовали ступени, и взбираться вверх было крайне неудобно. Преодолев метров шестьдесят, мы попали на очередную развилку. Вперед уходил ровный и узкий туннель, который привел нас в просторное, ничем не примечательное помещение с остроконечным сводом, каким арабы обычно отделывали покои царицы, хотя наш проводник сообщил нам: нет никаких свидетельств того, что здесь когда-то покоилась хоть одна царственная особа. Ползком преодолев этот проход, мы наконец смогли выпрямиться. В одном конце зала обнаружилась ниша, как будто для статуи или вертикально стоящего гроба, но она была пуста. Само помещение было примечательно разве что своей незатейливой простотой. Многотонные гранитные плиты выглядели совершенно невыразительно, и они были так плотно пригнаны друг к другу, что в стыки не пролез бы и листок бумаги.

— Такой остроконечный свод, очевидно, нужен был, чтобы уменьшить давление толщи пирамиды на стены зала, — заметил Жомар.

Наполеон, раздраженный той грязью, в которой нам приходилось передвигаться, отрывисто приказал вывести всех обратно к развилке, чтобы подняться по верхнему коридору. Ему хотелось взглянуть еще на верхнюю усыпальницу царя.

Если первый проход, похоже, проделали для карликов, то теперь мы попали в коридор, достойный великанов. Его расширяющиеся стены уходили ввысь, формируя наклонную галерею, сводчатый потолок которой со ступенчатым карнизом достигал высоты почти тридцати футов. Тут опять-таки не было ступеней; вверх поднималась скользкая, как ледяная горка, поверхность. К счастью, проводники натянули веревки. И вновь каменная кладка поразила нас своей совершенной простотой. Высота этого прохода казалась такой же непостижимой, как карликовые размеры предыдущего.

— Неужели все это действительно построили люди?

Один из арабских проводников поднял факел и осветил потолок. Я разглядел там какие-то непонятные темные наросты, искажающие безупречную симметрию.

— Летучие мыши, — прошептал Жомар.

В сумрачной вышине встревоженно зашелестели крылья.

— Скорее поднимайтесь наверх, — скомандовал Наполеон. — Здесь нечем дышать, да и жара, как в парилке.

Факельный дым действительно был довольно едок.

Жомар, развернув свою мерную ленту, заявил, что длина этой галереи составляет около сорока семи метров, но ее назначение оставалось неясным. Когда подъем закончился, нам вновь пришлось согнуться, чтобы пройти по горизонтальному участку. В конце концов мы попали в самый большой зал, поднимавшийся на треть высоты самой пирамиды.

Погребальная камера царя представляла собой простое прямоугольное помещение, отделанное колоссальными блоками из красного гранита. И вновь его простота выглядела весьма странной. Лишенные каких-либо украшений пол и стены завершались ровным потолком. Там не оказалось ни священной книги, ни божества с птичьей головой. Лишь в дальнем конце маячил незакрытый саркофаг из черного гранита, такой же пустой, как весь зал. Размеры его составляли около семи футов в длину, три с половиной в ширину и три фута в высоту,[55] и, следовательно, он был слишком велик для того узкого последнего участка, по которому мы проползли; должно быть, его притащили сюда до завершения строительства. Наполеон, впервые проявив настоящую заинтересованность, тщательно осмотрел пустой гроб.

— Как они посмели опустошить его? — возмутился он.

— Размеры этого зала также весьма интересны, генерал, — сказал Жомар. — Я намерил тридцать четыре фута в длину и семнадцать футов в ширину. Пол этого помещения представляет двойной квадрат.

— Подумать только, — брякнул я, не сумев скрыть явной насмешки.

— Он хотел сказать, что длина зала в два раза больше его ширины, — пояснил Монж. — Пифагор и великие греческие архитекторы отмечали гармоничные размеры такого идеального прямоугольника.

— А высота зала равна половине длины его диагонали, — добавил Жомар, — что составляет девятнадцать футов. Гейдж, помогите-ка мне, и я покажу вам еще кое-что. Держите конец ленты в этом углу.

Я выполнил его поручение. Жомар протянул рулетку наискосок к середине противоположной стены, потом, велев мне оставаться в углу, отмерил замеченную им длину вдоль моей стены.

— Ну вот! — воскликнул он, и эхо разнесло по комнате его торжествующее восклицание.

Опять-таки я не выразил ожидаемого восхищения.

— Разве вы не понимаете, что получилось? Мы же именно об этом говорили на вершине пирамиды! Золотое число, или золотое сечение!

Тогда я понял, что он имеет в виду. Если разделить это помещение на два квадрата, измерить диагональ одного из них и отложить эту величину по длинной стороне комнаты, то отношение этой длины к оставшейся части составит волшебное, по общепринятому мнению, число — 1,618.

— Вы подразумеваете, что в размерах этого зала, как и в самой пирамиде, отражены числа Фибоначчи? — как можно небрежнее уточнил я.

Монж вытаращил глаза.

— Числа Фибоначчи? Гейдж, я даже не предполагал, что вы так глубоко знаете математику.

— Ну что вы, просто странствия по миру многому учат нас.

— И какова же практическая польза этих размеров? — спросил Наполеон.

— Они отражают фундаментальные естественные пропорции, — рискнул заметить я.

— И они представляют основные единицы измерений, бытовавшие в древнем Египетском царстве, — добавил Жомар. — В длине и пропорциях этого сооружения, на мой взгляд, они отталкивались от старинной локтевой системы, так же как мы, к примеру, спроектировали бы музей в метрической системе.

— Интересно, — заметил наш генерал. — И все-таки такое громадное строительство… Загадка какая-то. Или это своего рода линза, подобная оптическим линзам для фокусировки света?

— Вы просто читаете мои мысли! — воскликнул Жомар. — Любая мысль здесь, любая задуманная идея, видимо, усиливается размерами этой пирамиды. Вот послушайте.

Он тихо загудел, потом затянул какой-то монотонный мотивчик. Возникло странное колдовское эхо, а вибрация воздуха достигла наших тел. Создавалось ощущение, будто эта ритмичная мелодия атаковала воздух, пронизывая все вокруг.

Наш генерал недоуменно покачал головой.

— Непонятно только, что же она фокусирует? Может быть, электрическую силу? — обратился он ко мне.

Если бы я с важным видом подтвердил его предположение, то он, наверное, похвалил бы меня. Но я лишь бессмысленно таращился на него, как идиот.

— Эта гранитная камера тоже примечательна, — вступил Жомар, заполняя неловкую паузу. — Ее внутренний объем точно равен половине внешнего объема. Судя по размерам, она вполне могла служить в качестве человеческого гроба, но я подозреваю, что ее размеры выбраны не случайно.

— Вкладывающиеся друг в друга объемы, — заметил Монж. — Сначала этот зал, затем внешний объем саркофага, дальше внутренний… что бы это могло значить? В общем, я пришел к выводу, что у нас множество самых разных гипотез, но ни одного точного подтверждения.

Я возвел глаза к потолку. Мне вдруг представилось, что на нас давят миллионы тонн известняка, угрожая в любой момент обвалиться, прекратив наше существование. На мгновение у меня возникло ощущение, что потолок начал опускаться. Но нет, я прищурился, и все вернулось на свои места.

— Оставьте меня, — внезапно приказал Бонапарт.

— Что?

— Жомар прав. Я чувствую, что здесь сосредоточена сила. Разве вы не ощущаете ее?

— Да, и я ощущаю напряжение, и в то же время мне как будто добавили энергии, — согласился я. — Несмотря на то что это гробница, в ней царит странная легкость.

— Мне нужно остаться здесь в одиночестве, — сообщил нам генерал. — Я хочу узнать, смогу ли почувствовать здесь незримое присутствие духа покойного фараона. Его тело украли, но, возможно, душа его еще обитает в этом зале. И как знать, вдруг Силано с его разговорами о магии не так уж неправ. Или мне удастся подзарядиться электрической силой Гейджа. Оставьте мне один незажженный факел. Я выйду к вам, когда буду готов.

Монж выглядел озабоченным.

— Думаю, надо оставить кого-то для охраны…

— Нет. — Бонапарт перелез через край черного саркофага, лег на дно и уставился в потолок. Видя наши удивленные взгляды, он слегка улыбнулся. — Здесь уютнее, чем вы думаете. Этот камень не слишком холодный, не слишком горячий. И я не слишком высокий, чему вы так удивляетесь? — Он улыбнулся своей шуточке. — Не бойтесь, я не собираюсь уснуть здесь навсегда.

Жомар встревожился.

— Об этом месте рассказывают ужасные…

— Надеюсь, никто не сомневается в моей смелости.

Геолог поклонился.

— Напротив, я потрясен ею, мой генерал.

Мы послушно удалились, факелы поочередно ныряли в провал низкого туннеля, и вскоре наш командующий остался один в темном зале. Держась за веревку, мы осторожно спустились по наклонной Большой галерее. С потолка слетела летучая мышь и направилась в нашу сторону, но араб махнул факелом, и эта слепая тварь, почувствовав ток теплого воздуха, уселась обратно. Когда мы добрались до узкой шахты, ведущей к выходу, я уже истекал потом.

— Я подожду его здесь, — сказал Жомар, — а вы все можете двигаться дальше к выходу.

Мне только этого и хотелось. Когда мы наконец выбрались из пыльных и грязных недр пирамиды, день словно расцветился тысячами солнечных дисков, слегка затуманенных слетавшими с нашей одежды облачками пыли. В горле у меня пересохло, а в голове пульсировала ноющая боль. Найдя тень на восточной стороне этой махины, мы присели отдохнуть и выпить воды. Члены экспедиции, остававшиеся снаружи, уже разбрелись по развалинам древнего храмового комплекса. Наиболее любопытные отправились к соседним пирамидам. Часть народа, соорудив небольшие навесы, уже вовсю подкрепляла свои силы земной пищей. Несколько энтузиастов карабкались к вершине пирамиды, а более ленивые соревновались в том, кто дальше забросит камень на ее грань.

Я устало вытер лоб, остро осознавая, что ни на шаг не продвинулся в разгадке тайны медальона.

— Неужели всю эту огромную гору камня возвели ради трех маленьких комнат?

— Да, бессмыслица какая-то, — согласился Монж.

— У меня такое ощущение, что мы чего-то не замечаем.

— Остается только еще поиграть с числами, как говорил Жомар. Эта пирамида может оказаться загадкой, над которой человечество будет ломать голову веками.

Математик вытащил лист бумаги и принялся за свои собственные вычисления.

* * *

Бонапарт отсутствовал не меньше часа. В конце концов, услышав призывный крик, мы пошли ему навстречу. Как и мы, он появился из темноты грязный и ослепленный солнечным светом, отряхиваясь от густой пыли. Но когда мы подошли ближе, я увидел, что он сильно побледнел, его рассеянный взгляд затравленно блуждал, как у человека, внезапно вырванного из глубокого и тяжелого сновидения.

— Что вас так задержало?

— Разве меня долго не было?

— Час по меньшей мере.

— Странно. Время пронеслось, как один миг.

— И?

— Я лежал в саркофаге, скрестив руки, как те мумии, что мы видели.

— Господи!

— Я услышал и увидел… — Он тряхнул головой, словно хотел прояснить ее. — Или мне показалось?

Он покачнулся.

Математик поддержал его за плечо.

— Так что же вы услышали и увидели?

Бонапарт прищурился.

— Я увидел картины моей жизни, то есть, по-моему, это была моя жизнь. Я даже не уверен, прошлая или будущая жизнь мне привиделась.

Я так и не понял, зачем он оглянулся вокруг — то ли ища повод уклониться от ответа, то ли желая спросить о чем-то кого-то из нас.

— А какого рода картины?

— У меня… возникло очень странное ощущение. По-моему, мне лучше не рассказывать об этом. Лучше не… — Его взгляд остановился на мне. — Где медальон? — резко спросил он.

Он застал меня врасплох.

— Потерян, разве вы не помните?

— Нет. Вы заблуждаетесь.

Его серые глаза напряженно вглядывались в меня.

— Он утонул вместе с «Ориентом», генерал.

— Нет.

Он произнес это с такой убежденностью, что мы все встревожено переглянулись.

— Хотите выпить воды? — обеспокоенно спросил Монж.

Наполеон тряхнул головой, словно стряхивая наваждение.

— Больше не пойду туда.

— Но, генерал, что же вы могли увидеть? — вновь спросил математик.

— Давайте не будем говорить об этом.

У всех нас возникло чувство смутной тревоги. Я осознал, как сильно эта экспедиция зависела от ясного и энергичного ума Бонапарта, но сейчас он явно пребывал в оцепенении. Как любому человеку и лидеру, ему были присущи определенные недостатки, но его властная и сдержанная самоуверенность невольно увлекала всех нас. Он, подобно звезде и компасу, вдохновлял и направлял нашу экспедицию. Без него ничего этого не случилось бы.

Пирамида, казалось, насмешливо поглядывала на нас с высоты своей идеальной остроконечной вершины.

— Мне нужно отдохнуть, — сказал Наполеон. — Я хочу вина, а не воды. — Щелкнув пальцами, он приказал адъютанту принести флягу. И вновь повернулся ко мне. — Чем вы здесь занимаетесь?

Он что, вообще свихнулся?

— Простите?

Меня напугал его вопрос.

— Вы прибыли сюда из-за медальона и обещали объяснить назначение этой пирамиды. Потом вы заявили, что потеряли свою подвеску, и оказались неспособны выполнить другое обещание. Что я ощущал там? Это было электричество?

— Может быть, генерал, но у меня нет прибора для точного определения этой силы. Я в недоумении, как и все остальные.

— А я в недоумении от вас, американца, подозреваемого в убийстве. Вы пристроились к нашей экспедиции и повсюду шныряете, не принося никакой пользы! Я начал сомневаться в вас, Гейдж, а людям, потерявшим мое доверие, приходится здесь ой как несладко.

— Генерал Бонапарт, я всячески старался заслужить ваше доверие, как на полях сражений, так и в научных исследованиях! Какой прок от выдвижения сумасбродных предположений? Дайте мне время серьезно поработать над этими гипотезами. Идеи Жомара весьма интересны, но у меня не было времени оценить их.

— Тогда вы будете торчать здесь, в этой пустыне, пока не найдете нужные ответы.

Он взял флягу и сделал глоток вина.

— Что? Но это невозможно! Все мои книги в Каире!

— Вы вернетесь в Каир только тогда, когда сможете рассказать мне что-либо полезное об этой пирамиде. Не старые сказки, а реальные причины ее возведения и способы использования ее силы. Да, ей присуща таинственная сила, и я хочу знать, как овладеть ею.

— И я хочу этого не меньше вашего! Но как мне сделать это?

— Говорят, вы ученый. Так сделайте же открытие. Используйте медальон, который якобы потеряли.

И он удалился, гордо вскинув голову.

Наша маленькая группа, остолбенев, смотрела ему вслед.

— Что за чертовщина приключилась там с ним? — удивился Жомар.

— По-моему, в темноте его посетили галлюцинации, — сказал Монж. — Видит бог, мне не хотелось оставлять его там в одиночестве. Отвага нашего корсиканца неоспорима.

— И что он привязался ко мне? — Его враждебность расстроила меня.

— Из-за вашего пребывания в Абукире, — заметил математик. — По-моему, это поражение терзает его больше, чем ему хотелось бы. У нас нет пока приемлемых стратегических планов.

— И я должен окопаться здесь и таращиться на эту громадину, пока они не появятся?

— Да он забудет о вас через денек-другой.

— Хотя в общем-то его интерес вполне оправдан, — заметил Жомар. — Надо будет вновь перечитать древние источники. Чем больше я узнаю об этом сооружении, тем более пленительным оно мне кажется.

— И тем более бессмысленным, — проворчал я.

— Неужели, Гейдж, вы действительно так думаете? — спросил Монж. — По-моему, эта пирамида слишком совершенна, чтобы оказаться бессмысленной постройкой. В нее вложен не только огромный труд, но и огромный смысл. Проделав сейчас новые вычисления, я заметил новую интересную связь. Эта пирамида действительно своеобразная математическая головоломка.

— Что вы имеете в виду?

— Мне нужно еще проверить мою гипотезу в отношении вычислений Жомара, но я предполагаю, что если мы экстраполируем грани этой пирамиды вверх до ее исходной вершины — то есть она будет несколько выше, чем сейчас, — и сравним ее высоту с суммой длин двух ее сторон, то получим одно из самых фундаментальных чисел всей математической науки: «пи».

— «Пи»?

— Соотношение диаметра окружности и ее длины, Гейдж, во многих древних цивилизациях считалось священным. Его примерное численное значение определяется при делении двадцати двух на семь, и в итоге мы получаем три целых и бесконечную непериодическую десятичную дробь… И все-таки каждая цивилизация стремилась вычислить это число как можно точнее. Древние египтяне высчитали, что оно равно трем целым и ста шестидесяти сотым. Отношение двух сторон пирамиды к ее высоте, по-моему, практически равно этому числу.

— Уж не ради ли числа «пи» соорудили эту пирамиду?

— Вполне возможно, ее спроектировали в соответствии с установленной египтянами величиной этого числа.

— Но опять-таки — зачем?

— Тут мы вновь сталкиваемся с древними тайнами. Но разве вам не кажется важным, что в вашем медальоне был обозначен диаметр окружности? Очень жаль, что вы потеряли его. Или он еще может найтись?

Еще как кажется! Да это же настоящее открытие! Долгое время я словно блуждал в темноте. А теперь вдруг почувствовал, как будто точно знаю, к чему вел меня медальон: к этой самой пирамиде.

Глава 17

Неохотно подчинившись приказу, я поселился вместе с Жомаром и Монжем в палатке, установленной рядом со Сфинксом, чтобы помочь ученым провести дополнительные замеры пирамид. Рассчитывая на быстрое возращение, я теперь с тревогой размышлял о том, что чересчур надолго оставил Астизу с медальоном, особенно если Силано вдруг в Каире. Однако если бы я ослушался прилюдного приказа Наполеона, то меня могли попросту арестовать. Кроме того, я осознал, что впереди забрезжила разгадка тайны. Может быть, этот медальон укажет нам на какой-то тайный вход в каменную гору? А еще надо понять, какое значение имела дата 21 октября, установленная мной по утонувшему древнему календарю, хотя до того времени оставалось еще два месяца. Понятия не имею, как увязать вместе все мои догадки, но есть надежда, что наши ученые мужи подкинут мне очередную подсказку. Поэтому я послал весточку в дом Еноха о моих затруднениях с просьбой сообщить в гарем Юсуфа о задержке. По меньшей мере, добавил я, мне стало понятно, что именно следует искать.

Я не слишком расстроился из-за временного изгнания из города. Мне поднадоело сидеть, как в тюрьме, в доме Еноха, вдали от каирской суматохи, зато здесь, в пустынной тишине, вполне можно было славно отдохнуть. Рядом с нами в пустыне расположился биваком отряд солдат, чтобы защищать нас от бродячих бедуинов и мамелюков, и я еще успокаивал себя тем, что без меня Енох и Астиза будут в большей безопасности, поскольку мое отсутствие в Каире отвлечет внимание и от них. Силано, будем надеяться, все-таки поверил, что медальон покоится на дне Абукирского залива. Я не забыл про несчастного Тальма, но с поиском его убийцы и отмщением придется повременить. Короче говоря, на душе у меня совсем полегчало, когда я, по людскому обыкновению, припомнил пару пословиц о том, что нет худа без добра и что ни делается, все к лучшему.

Как я уже упоминал, в Гизе находились три большие пирамиды, все они имели внутренние туннели и одинаково пустые залы. На вершине пирамиды Хефрена еще сохранилась часть обшивки из совершенно гладких и белых известняковых плит, которые когда-то покрывали все гигантские гробницы. Должно быть, в давние времена все они блестели на солнце, как соляные кристаллы! С помощью геодезических инструментов мы вычислили, что исходная высота Великой пирамиды составляла 480 футов, то есть более чем на сто футов больше самого высокого во всей Франции островерхого Амьенского собора. Египтянам понадобилось всего 203 ряда кладки для достижения такой головокружительной высоты. Мы вычислили, что наклон ее граней равен пятидесяти одному градусу, ровно столько и было нужно, чтобы отношение высоты к половине ее периметра соответствовало как числу «пи», так и числовой последовательности Фибоначчи.

Несмотря на эти сверхъестественные совпадения, назначение пирамид по-прежнему ускользало от меня. С художественной точки зрения они были великолепны. Но их практическое применение оставалось загадкой. Здесь имелись такие гладкие блоки, что при строительстве на них невозможно было устоять, внутренние коридоры отличались крайним неудобством для человеческого продвижения, и вели они в помещения, которые, судя по всему, всегда пустовали, а математическая кодировка казалась непостижимой для всех, кроме специалистов.

Монж пришел к выводу, что, вероятнее всего, это ритуальные постройки, связанные с поклонением богам.

— Сумели бы люди, жившие пять тысяч лет назад, понять причины возведения собора Парижской Богоматери?

— На вашем месте я не стал бы выяснять этот вопрос у священников и жрецов.

— Священники устарели, а нашей новой религией стала наука. Для древних египтян религия также основывалась на научных данных, а магия порой объясняла то, чего они не могли понять. В ходе развития человечество отказалось от прошлого, в котором каждое племя или народ поклонялись своим собственным богам, и признало существование единого Бога. И все-таки по-прежнему существует много вероисповеданий, представители которых считают иноверцев еретиками. Сейчас мы имеем науку, основанную не на религии или догматах веры, но на здравом смысле и опыте, и наука сия определяется универсальным законом, а не заблуждениями какого-то народа, отцов церкви или мирских правителей. Не имеет значения, где применяются ее законы — в Китае или Германии, описываются ли они по-арабски или по-испански: наука всюду едина. Именно поэтому она всесильна, и поэтому церковь инстинктивно боялась Галилея. Но вот это величественное сооружение построил особый народ с их особыми верованиями, и мы не в силах постичь его истинные мотивы, поскольку они основывались на религиозном мистицизме, недоступном нашему пониманию. Возможно, когда-нибудь мы что-то и поймем, если нам удастся расшифровать иероглифы.

Меня вполне устроило такое предсказание — ведь, в конце концов, я был воспитанником Франклина, — хотя и удивило, почему наука при всей своей универсальности уже давно не привлекла к себе души и умы всех людей. Почему человек по-прежнему отдает предпочтение религии? Наука могущественна, но бездушна, многое разъясняет и вместе с тем замалчивает самые важные вопросы. Она объясняла то или иное явление, но не раскрывала его причин, и поэтому ее ответы не удовлетворяли людей. Наверное, люди будущего смогут понять собор Парижской Богоматери так же, как мы сейчас понимаем римские храмы. И вероятно, между поклонением и страхом очень много общего. Революционеры в их рационалистическом рвении упустили кое-что важное, на мой взгляд, и этим упущением стало сердце, а вернее, душа. Может ли наука вместить душевные переживания, может ли она дать надежду на жизнь после смерти?

Конечно, я не стал делиться с учеными такими мыслями, а просто ответил:

— А что, если все несколько проще, доктор Монж? Что, если эта пирамида является попросту надгробным памятником?

— Я думал об этом, Гейдж, и обнаружил один очаровательный парадокс. Допустим, по крайней мере в принципе, что ее возвели как гробницу. Но разве грандиозные размеры не осложняли ее существования? Чем более величественную пирамиду мы построим для сохранности мумии, тем больше внимания привлечем к месту захоронения самой мумии. И перед фараонами, очевидно, стояла дилемма, поскольку они стремились сохранить свои останки для вечной жизни.

— Я подумал также и о другой дилемме, — ответил я. — Фараон надеется, что его покой не потревожат во веки веков. А идеальным преступлением является необнаруженное преступление. Если вы захотели ограбить могилу господина, то лучше всего сделать это перед самым ее закрытием, поскольку потом уже кражи никто не обнаружит! Если это гробница, то полагаться усопший фараон мог только на преданность тех, кто закрывал ее. Кому мог доверять фараон?

— И вновь мы сталкиваемся с недоказуемыми гипотезами! — засмеялся Монж.

Мысленно я припомнил все, что сумел узнать о медальоне. Разделенный диаметром круг, возможно, указывает на важность числа «пи». В верхней половине изображено созвездие, включающее древнюю Полярную звезду. Внизу символический рисунок воды. Странные насечки, образующие что-то вроде треугольника или пирамиды. Допустим, вода означала Нил, а грубо намеченный треугольник — Великую пирамиду, но почему треугольник выполнен так нечетко? Енох говорил, что подвеска выглядит незавершенной, но что является ее завершением? Жезл Мина из какого-то давно затерянного храма? Это казалось шуткой. Я попытался думать как Франклин, но мне ли сравниться с ним? Сегодня он мог трудиться над доказательством электрической природы молнии, а назавтра предложить план объединения колоний. Может, эти пирамиды притягивали молнии и преобразовывали их в электрическую силу? Может, структура этой пирамиды подобна лейденской банке? С тех пор как мы прибыли в Египет, я не слышал ни одного громового раската и не видел ни капли дождя.

Монж уехал, чтобы вместе с Бонапартом присутствовать на церемонии открытия нового Египетского института. В его стенах ученые трудились над самыми разными проектами, начиная от изобретения новых способов получения алкоголя и выпечки хлеба с использованием стеблей подсолнечника, поскольку в Египте не хватало нормального топлива, и заканчивая составлением каталогов живой природы Египта. Конте оборудовал мастерскую для восстановления утраченного оборудования, к примеру, печатных станков, пропавших в сражении при Абукире. Он был из тех умельцев, которые могут смастерить все, что угодно. А мы с Жомаром продолжали торчать в прекрасной золотой пустыне, трудолюбиво разматывая мерные ленты, разгребая обломки камней и замеряя углы с помощью геодезических приборов. Три дня и три ночи провели мы, глядя на звездное вращение над вершинами пирамид и споря о том, для чего все-таки они предназначались.

Наутро четвертого дня, утомленный нашей скрупулезной работой и недоказательными предположениями, я отправился к берегу, откуда открывался шикарный вид на раскинувшийся за рекой Каир. Там моим глазам предстало любопытное зрелище. Конте уже, очевидно, произвел достаточное количество водорода для наполнения воздушного шара. Этот шелковый баллон имел на вид футов сорок в диаметре, и его верхнюю половину покрывала сетка с тянущимися вниз веревками для поддержки плетеной корзины. Шар парил на привязи в сотне футов над землей, собрав вокруг маленькую толпу зрителей. Я взглянул на них в оптическую трубу Жомара. Все зеваки оказались европейцами.

До сих пор арабы демонстрировали весьма сдержанное удивление техническими достижениями Запада. Они, похоже, рассматривали нашу победу как временное явление, а нас самих считали хитрыми неверными, овладевшими механическими трюками и легкомысленно забывшими о душе. По моей просьбе Конте уже давно изготовил особый фрикционный генератор для накопления электричества, такое устройство Франклин называл батареей, и наши ученые пригласили меня устроить легкое шоковое представление влиятельным каирским муллам. Эти египтяне храбро соединили руки, и, когда я ударил первого из них зарядом из моей лейденской банки, все они начали дергаться по очереди по мере прохождения тока через их цепочку, а выражение ужаса на их благообразных лицах вызвало хохот европейцев. Но, пережив первое потрясение, арабы выглядели скорее удивленными, чем испуганными. Видимо, сочли электричество дешевым фокусом, годным только для потехи публики.

Наблюдая за воздушным шаром, я заметил выходящих из южных ворот Каира французских солдат, их стройные ряды резко выделялись на фоне скопившихся у входа в город торговцев и погонщиков верблюжьих караванов. Воинов в бело-синих мундирах возглавляли знаменосцы с поникшими в знойном затишье полковыми стягами. Поблескивая на солнце, извивалась на дороге похожая на многоножку длинная колонна, вобравшая в себя, похоже, целую дивизию. За пехотинцами следовали кавалерийские части, а замыкали походный строй две упряжки лошадей, тащивших небольшие полевые пушки.

Я позвал Жомара, и он, присоединившись ко мне, навел на резкость свой полевой бинокль.

— Надо же, сам генерал Дезе отправился на поиски неуловимого Мурад-бея, — сказал он. — Его частям предстоит исследовать и покорить почти неизвестный европейцам Верхний Египет.

— Так значит, война еще не кончена?

Он рассмеялся.

— Вы что, еще не поняли, кто такой Наполеон?! Война для него не закончится никогда. — Он продолжал рассматривать военный строй, о продвижении которого возвещала пыль, клубившаяся впереди колонны. Я представил, как они добродушно поругивают ее, скрипя зубами из-за попадающего в рот песка. — По-моему, среди них и ваш старый приятель.

— Старый приятель?

— Да вон же он, поглядите сами.

Сбоку от головной колонны ехал всадник в тюрбане и восточном наряде в сопровождении полудюжины верховых телохранителей. Один из оруженосцев держал над его головой зонтик. Я разглядел и тонкую рапиру, покачивающуюся на его бедре, и прекрасного черного жеребца, приобретенного в Каире: Силано. Рядом с ним ехал какой-то менее рослый всадник, закутанный в длинные одежды. Вероятно, личный слуга.

— Скатертью дорога!

— А я завидую ему, — сказал Жомар. — Сколько интересных открытий ждет их впереди!

Неужели Силано отказался от попыток найти медальон? Или он отправился разыскивать недостающее звено в упомянутом Енохом южном храме? Я разглядел также бин Садра. Держа свой змеиный посох, он слегка покачивался на спине верблюда, возглавляя отряд бедуинских телохранителей.

Значит, мне удалось избежать встречи с ними? Или они решили опередить меня?

Я вновь пригляделся к менее солидной фигуре завернутого в кокон наездника и испытал смутную тревогу. Неужели я проявил излишнюю покорность, задержавшись так надолго у пирамид? Кто же это ехал под боком у Силано?

«Я знала его», — подтвердила она.

Я сложил подзорную трубу.

— Мне необходимо вернуться в Каир.

— Нельзя, у вас приказ Бонапарта. Сначала нам нужно выдать неоспоримые гипотезы.

Но я испугался, что в мое отсутствие случилось нечто ужасное, и осознал, что за время долгих обмеров пирамид невольно отвлекся от решения тайны медальона и поисков путей отмщения за смерть Тальма. Мое промедление было фатальным.

— Я американский ученый, а не французский рядовой. К черту приказы!

— Не боитесь, что он может расстрелять вас?

Но я уже бежал вниз по склону, мимо Сфинкса, в сторону Каира.

* * *

По возвращении город показался мне еще более зловещим. Дивизия Дезе покинула часть домов, занятых французскими солдатами, но зато вернулись тысячи горожан, сбежавших после битвы при пирамидах. Каир начал приходить в себя после разгромного вторжения, вновь принимая облик столицы. Горожане опять обрели утраченную самоуверенность. Они вели себя так, словно Каир по-прежнему принадлежал им, а не нам, и к тому же арабы явно превосходили нас численностью. Пешеходы еще разбегались порой при появлении патрульных отрядов или французских солдат, погоняющих ослов, но их совершенно не волновал вид такого одинокого чужака, как я. Быстро пробираясь по узким улочкам, я впервые ощутил их тесноту, когда меня несколько раз толкнули и едва не сбили с ног. В памяти вновь всплыло странное покалывающее воздействие электрической силы после проведенного в гостиной опыта, которое дамы сочли столь эротичным. Каир вдруг показался мне сильно наэлектризованным. Известие о поражении при Абукире уже облетело весь город, и никто больше не считал франков непобедимыми. Да, теперь мы уж точно попали впросак, и, по-моему, исправить положение будет чертовски трудно.

В сравнении с суетой ближайших кварталов улочка, где находился дом Еноха, выглядела на редкость безлюдной. Куда же все подевались? На фасаде его дома я не заметил ничего необычного, он по-прежнему казался непроницаемым, как лицо египтянина. Однако, подойдя ближе, я заметил странные изменения. В центре слегка покосившейся двери ярко желтело расщепленное дерево. Я оглянулся, почувствовав на себе чей-то взгляд, но никого не обнаружил.

Я постучал в дверь, и она слегка приоткрылась. На мое приветствие лишь мухи откликнулись громким жужжанием. Дверь, казалось, что-то подпирало изнутри, но мне удалось расширить щель и протиснуться внутрь. Тогда я увидел, что это было за препятствие. Служивший у Еноха Мустафа, могучий негр, лежал, привалившись к двери, его голову разнес пистолетный выстрел. В доме витал тошнотворный сладковатый запах смерти.

На глаза мне попалось одно из окон. Его деревянная решетка была сломана незваными гостями.

Я обошел весь дом. Где же остальные слуги? Повсюду встречались брызги и размазанные следы крови, словно трупы куда-то уволокли после кровавой бойни. Столы в комнатах были перевернуты, со стен сорваны ковры и драпировки, подушки вспороты и выпотрошены. Убийцы явно что-то искали, и я знал, что им понадобилось. Мое отсутствие никого не спасло. И почему только я не убедил Еноха спрятаться, а не трястись здесь над своими книгами? С чего вдруг мне взбрело в голову, что отсутствие медальона и меня самого послужит ему защитой? Я миновал музейный зал с разбитыми скульптурами и перевернутыми саркофагами и направился к лестнице, спускавшейся в затхлую библиотеку. Дверь была сломана. За ней царила сплошная темнота, но из библиотеки доносился запах гари. Упав духом, я зажег свечу и спустился.

Подвал напоминал дымную преисподнюю. Книжные полки были опрокинуты. Книги и свитки свалены в кучи, как осенние листья, их полуобгоревшая бумага еще тлела. Сначала я подумал, что это помещение тоже безжизненно пусто, но тут раздался стон. Зашелестела бумага, и из-под полуобгоревших останков появилась рука с судорожно скрюченными пальцами, словно жертва лавины пыталась выбраться из-под снега. Я схватился за нее, вызвав лишь еще более мучительное завывание. Отпустив распухшие пальцы, я раскидал почерневшие манускрипты. Под ними оказался несчастный Енох, распростертый на кипе тлеющих книг. Одежда его наполовину истлела, и сам он сильно обгорел, а руки и грудь, казалось, просто поджарились. Он бросился спасать этот книжный костер.

— Тот, — простонал он. — Тот…

— Енох, что здесь произошло?

Он бредил и не слышал меня. Я поднялся во двор и, взяв старинную чашу, зачерпнул из фонтана воды, розоватой от пролитой крови. Смочив бедняге лицо, я попытался напоить его. Сначала он фыркнул, а потом зачмокал губами, как ребенок. Наконец его взгляд обрел осмысленность.

— Они пытались сжечь все, — со стоном прошелестел он.

— Кто они?

— Я вырвался и бросился прямо в горящую библиотеку, а они побоялись пойти за мной.

Он закашлялся.

— О боже, Енох, ты сам бросился в огонь?

— Эти книги — вся моя жизнь.

— Тут орудовали французы?

— Арабы бин Садра. Они упорно требовали у меня какую-то вещь, не говоря, что имеют в виду. Я притворился, что не понимаю. Они хотели найти жрицу, но я сказал, что она ушла с вами. Они не поверили. Если бы я не бросился в огонь, они заставили бы меня сказать гораздо больше. Я надеюсь, что им не удалось развязать языки моим домочадцам.

— А где они все?

Слуг загнали в кладовые. Я услышал их крики.

Я почувствовал полнейшую собственную никчемность: глупый игрок, воинственный дилетант и мнимый ученый.

— Я навлек на вас эту беду.

— Вы тут ни при чем, все в руках богов. — Он застонал. — Мое время закончилось. Люди становятся все более жадными. Им хочется, чтобы наука и магия обеспечили их могущество. Кто пожелает жить в такое ужасное время? Но знание и мудрость — разные вещи. — Он схватил мою руку. — Вы должны остановить их.

— Остановить?

— Я нашел все нужные указатели в моих книгах.

— Что? И что же ты вычитал?

— Это ключ. Вы должны вставить его в…

Его голос ослабел.

Я наклонился ближе.

— Енох, пожалуйста скажи, как Астиза? Она в безопасности?

— Я не знаю.

— А где Ашраф?

— Не знаю.

— Ты выяснил что-нибудь насчет двадцать первого октября?

Он сжал мою руку.

— Тебе необходимо обрести веру, американец. Доверься ей.

И он умер.

Я совершенно поник духом. Сначала Тальма, теперь старик. Я пришел слишком поздно, чтобы спасти его, и слишком поздно, чтобы узнать то, что узнал он. Дрожа от бессильной ярости, я закрыл глаза покойного. Со смертью Еноха умерли и надежды на обретение сокровенных знаний. Осталось ли среди обгоревших останков библиотеки то, что поможет разгадать загадку медальона? Что можно отыскать на этом пепелище?

На груди Еноха лежал на редкость толстый манускрипт в кожаном переплете с почерневшими уголками. Он был начертан арабской вязью. Имел ли он особую важность для понимания цели наших поисков? Я открыл его и тупо глянул на витиеватый шрифт. Что ж, вдруг Астиза сумеет разобраться в этом?

Если она еще в Каире. Меня не оставляло зловещее предчувствие по поводу того, кем был маленький, закутанный в паранджу спутник Силано, уезжавший на юг вместе с отрядами Дезе.

Растерянный и погруженный в тревожные мысли, я тяжело поднялся по лестнице и, забыв о всякой осторожности, вернулся в музейный зал. Это едва не стоило мне жизни.

Вдруг раздался мучительный вопль и из-за статуи Анубиса с головой шакала молниеносно вылетело копье. Вонзившись мне в грудь, оно отбросило меня назад, и я, врезавшись в каменный саркофаг, на мгновение задохнулся. Падая, я в изумлении таращился на древко. Наконечник копья пробил книгу Еноха, лишь ее последние страницы спасли меня от удара в сердце.

За другой конец копья держался Ашраф. Он вытаращил глаза.

— Вы!

Я тщетно ловил ртом воздух, пытаясь что-то сказать.

— Что вы здесь делаете? Мне сообщили, что вас задержали у пирамид! Я решил, что вернулся один из этих жадных до чужих секретов негодяев!

В конце концов я вновь обрел дар речи.

— Я заметил, что Силано покинул город, отправившись на юг вместе с генералом Дезе, поэтому поспешил вернуться.

— Я едва не прикончил вас!

— Меня спасла книга. — Я отпихнул увесистый том вместе с наконечником копья. — Я не могу даже прочитать ее, но Енох прижимал ее к груди. Ты понимаешь тут что-нибудь, Аш?

Прижав переплет к полу, он выдернул копье и, опустившись на колени, открыл том. В воздух взметнулись обгоревшие хлопья бумаги. Он почитал немного и отбросил книгу в сторону.

— Поэзия.

Понятно. Вот за что мы готовы умереть.

— Мне нужна помощь, Аш.

— Помощь? Не отшибло ли у тебя память, победитель? Вы же хотели осчастливить новыми знаниями и культурой бедный Египет! И вот чем ты осчастливил дом моего брата: кровавой бойней! Умирают все, кто сталкивается с тобой!

— Но бойню устроили арабы, а не французы.

— Но именно Франция разрушила нормальный ход жизни египтян.

Мне нечем было оправдаться, конечно, я был отчасти виноват в их несчастьях. Мы выбираем порой самые целесообразные мотивы для того, чтобы перевернуть все вверх дном.

Я тяжело вздохнул.

— Мне необходимо найти Астизу. Помоги мне, Аш. Не как пленник, не как раб или слуга хозяину, а как друг. Как собрат по оружию. Медальон сейчас у Астизы. Ее могут убить так же жестоко, как убили Тальма, а я уже не настолько доверяю французам, чтобы обратиться к ним за помощью. Наполеон сам стремится завладеть этой тайной. Он заберет медальон себе.

— И будет проклят, как все, кто прикасается к нему.

— Или обретет могущество, разгадав его тайну, и поработит весь мир.

Молчание Ашрафа дало мне время осознать, что я сболтнул лишнее о нашем командующем. Являлся ли Бонапарт республиканским спасителем? Или скрытым тираном? С его разносторонней натурой он мог выбрать любой путь. А в чем, собственно, разница между спасителем и тираном? Обоим должно быть присуще обаяние. Обоими движут честолюбивые стремления. И возможно, только перышко на весах Тота способно склонить сердце правителя к выбору того или иного пути. Но сейчас все это уже не важно! Мне необходимо решить, во что же я сам верю. Только что Енох подсказал мне, где искать спасительный якорь: «Доверься ей».

— Мой брат согласился помочь тебе, и вот что из этого получилось, — с горечью сказал Ашраф. — Ты мне не друг. Я проклинаю тот час, когда решил привести тебя в Каир. Лучше бы меня убили при Эмбабе.

Я пришел в отчаяние.

— Раз ты не хочешь помочь мне как друг, то я приказываю тебе сделать это как моему пленнику и рабу. Ты мой должник!

— И ты смеешь что-то требовать от меня после всего этого? — Он вытащил кошелек и швырнул его мне. Высыпавшиеся монеты раскатились по полу. — Плевать я хотел на твои деньги! Уходи! Сам ищи свою женщину! Я должен подготовить брата к похоронам!

Итак, я остался в одиночестве. По крайней мере, у меня хватило совести не собирать раскатившиеся по полу монеты, хотя я знал, что мои собственные накопления подходят к концу. Я забрал только то, что сам спрятал в пустом саркофаге: мою винтовку и алгонкинский томагавк. И вот, еще раз перешагнув через труп Мустафы, я вернулся на каирские улицы.

Пути назад у меня не было.

* * *

Астизу спрятали в гареме Юсуфа аль-Бени, а дом его выглядел гораздо внушительнее, чем дом Еноха, напоминая увенчанную башенками крепость, затенявшую улицу нависающими выступами. Окна гарема находились в верхней части стены, где сияло солнце и порхали ласточки, но вход в него скрывался под большой аркой, такой же мощной, как при входе в средневековый замок. Я стоял перед ней в новом обличье. Оружие я завернул в дешевый, наспех купленный ковер, а сам оделся как египтянин на тот случай, если солдатам будет приказано разыскать меня и вернуть к Жомару для продолжения изучения пирамид. В отличие от европейского платья свободные штаны для верховой езды и галабея были несравнимо прохладнее и удобнее и заодно обеспечивали неузнаваемость, а намотанный на голову платок отлично защищал от солнца.

Неужели я опять опоздал?

Я постучал в дверь дома Юсуфа, и меня встретил верзила, не уступающий своими размерами Мустафе. Бритый, могучий и на редкость светлый, в отличие от темнокожего слуги Еноха, он загораживал собой весь дверной проем, точно тюк египетского хлопка. Неужели в каждом богатом доме служил такой человекообразный тролль?

— Что тебе нужно, торговец коврами?

Я уже немного понимал по-арабски.

— Я не торговец. Мне нужно увидеть вашего господина, — ответил я по-французски.

— Так ты француз? — спросил он на том же языке.

— Американец.

Он проворчал:

— Его нет, — и начал закрывать дверь.

Я решил блефовать.

— Султан Бонапарт прислал меня с поручением.

Тюк хлопка помедлил. Этого было достаточно, чтобы я предположил, что Юсуф где-то в доме.

— У генерала есть дело к женщине, которая гостит здесь у вас, к даме по имени Астиза.

— Генералу нужна рабыня?

В его тоне прозвучало недоверие.

— Она не рабыня, она ученый. Султану нужна ее оценка. Если Юсуф уехал, то ты сам должен доставить эту женщину к генералу.

— Она тоже уехала.

Как же мне не хотелось верить этому ответу!

— Ты хочешь, чтобы к вам пришел отряд солдат? Султан Бонапарт не тот человек, которого можно заставлять ждать.

Он мотнул головой, отметая мое предположение.

— Уходи, американец. Она продана.

— Как продана?!

— Продана бедуинскому работорговцу.

Он собрался захлопнуть дверь перед моим носом, поэтому я просунул конец ковра в щель, чтобы помешать ему.

— Вы не имели права продавать ее, она моя рабыня!

Он схватил конец ковра лапищей размером со сковородку.

— Убери свой ковер из двери, иначе навсегда расстанешься с ним, — предупредил он. — У тебя нет больше никаких дел с нами.

Развернув коверный рулон, я нацелил его в живот верзилы и, незаметно выдвинув винтовку с другого конца, приготовился к атаке. Щелчок взведенного курка был отлично слышен, и это поубавило его надменности.

— Я хочу знать, кто купил ее.

Мы пристально следили друг за другом, оценивая шансы на победу. Наконец он проворчал:

— Подожди здесь.

Слуга удалился, а я остался у входа, казня себя за глупость и непредусмотрительность. Как посмел этот египтянин продать Астизу?

— Юсуф, негодяй, выходи!

Мой крик эхом разнесся по дому. Я ждал довольно долго, уже подумывая, что они попросту забыли обо мне. Похоже, придется начать стрельбу.

Потом я услышал тяжелые шаги возвращающегося охранника. Он загородил собой дверной проем.

— Покупатель этой женщины оставил для тебя краткое сообщение. Он сказал, что ты знаешь, как получить ее обратно.

И дверь захлопнулась.

Значит, ее забрали Силано и бин Садр. И это также означало, что они не нашли медальон и не знают, что у меня его тоже нет.

Однако сохранят ли они ей жизнь в надежде, что я привезу желаемое? Она стала заложницей, захваченной в плен жертвой.

Выйдя из-под арки, я попытался осмыслить создавшееся положение. Где сейчас медальон? В этот момент мимо моего уха что-то пролетело и с тихим звуком шлепнулось в пыль. Я поднял голову. Где-то под самой крышей женская ручка закрывала маленькую дверцу витиевато украшенной оконной решетки. Я поднял упавшую вещицу.

Это был бумажный пакетик. Развернув его, я обнаружил принадлежавший Астизе золотой глаз Гора и записку, написанную на сей раз по-английски почерком Астизы. Душа моя воспарила.

«Южная стена, полночь. Принеси веревку».

Глава 18

Самые острые разногласия между захватнической французской армией и египтянами заключались в отношении к женщинам. Мусульмане полагали, что заносчивые французы порабощены грубыми европейскими женщинами, вульгарными внешне и непомерно требовательными, которые умудряются одурачить любого встретившегося им мужчину. Французы, напротив, были уверены, что исламские традиции заставляют томиться величайший источник наслаждений в роскошных, но мрачных темницах, лишая мужчин возбуждающего остроумия женского общества. Если мусульмане считали французов рабами женщин, то французы были уверены, что мусульмане держат их в рабстве. Положение усугублялось тем, что некоторые египтянки решились на любовные связи с завоевателями и, сбросив паранджу, раскатывали в офицерских каретах в декольтированных платьях. Эти новоявленные любовницы, у которых голова кружилась от предоставленной им французами воли, порой насмешливо взывали к зарешеченным окнам гаремов, проезжая мимо в каретах: «Взгляните, как великолепна наша свобода!» Имамы твердили, что европейцы порочны, ученые считали, что египтяне застряли в средневековье, а солдатам просто хотелось любовных наслаждений. Хотя строгие законы не позволяли заигрывать с мусульманками, никто не запрещал покупать их услуги, и некоторые из них даже мечтали быть купленными. Иные египетские девицы защищали собственную добродетель, как девственные весталки, лишая офицеров своего расположения, пока те не давали обещания жениться и взять их в Европу. В итоге возникло множество противоречий и недоразумений.

Плотные завесы и мешковатые наряды мусульманок, предназначенные для сдерживания мужской похоти, на самом деле превращали любую проходящую мимо женщину неизвестного возраста и обличья в объект напряженного внимания французских солдат. Мне приходилось участвовать в их пылких обсуждениях, и в моем воображении прелести обитательниц дома Юсуфа подпитывались сказками Шахерезады из «Тысячи и одной ночи». Кто же не слышал о знаменитом серале султана Истамбула? Или об искусных наложницах и кастрированных евнухах этого экзотического сообщества, в котором сын раба мог стать господином? Вот какой мир я упорно силился понять. Рабство для турков стало способом впрыскивания свежей крови и преданности в деградирующее и вероломное общество. Полигамия являлась наградой за политическую преданность. А религия превратилась в средство для накопления личных богатств. Но в итоге изолированность мусульманских женщин сделала их лишь более желанными.

Оставался ли мой медальон еще за стенами гарема, даже если Астиза покинула его? Я на это надеялся. Наверное, она убедила захватчиков, что он по-прежнему у меня, а потом попросила передать мне записку. Умница. Найдя на пустынной улочке укромное местечко, я спрятал туда завернутую в ковер винтовку и отправился на базар, чтобы купить веревку и немного еды. Если Астиза попала в плен к Силано, то мне необходимо вызволить ее. Наши с ней отношения пока оставляли желать лучшего, однако помимо ревности и, как ни странно, даже тоски по ней я испытывал и покровительственные чувства. В моем понимании она обладала почти всеми качествами настоящего друга. Я уже потерял Тальма, Еноха и Ашрафа. Будь я проклят, если потеряю еще и ее.

Моя европейская физиономия под арабским тюрбаном не привлекала особого внимания, так велико было расовое многообразие в этой части Оттоманской империи. Я вошел в сумеречный лабиринт базара Хан аль-Халили, где все благоухало запахами жарящегося мяса, гашиша и душистых специй, высившихся на лотках в виде ярких зеленых, золотистых или оранжевых холмиков. Закупив еды, веревку и покрывало на случай холодных ночей в пустыне, я отнес эти покупки в свой тайник и на остатки денег решил приобрести лошадь или, на худой конец, верблюда. Мне еще не приходилось ездить на этих горбатых кораблях пустыни, но я знал, что они более выносливы в случае долгих преследований. В моей голове роилось множество вопросов. Знал ли Бонапарт, что Силано забрал Астизу? Много ли успел выяснить граф? Если мой медальон является ключом, то где находится замок? В спешке и поглощенности собственными мыслями я столкнулся с французским патрулем, забыв, что мне лучше не попадаться им на глаза.

Изнывающие от жары солдаты уже прошли мимо, когда их лейтенант вдруг вытащил из-за ремня какую-то бумагу, глянул на меня и приказал остановиться.

— Итан Гейдж?

Я прикинулся непонимающим.

На меня нацелилась дюжина мушкетных стволов, которым не требовался переводчик.

— Гейдж, я узнал вас. Не пытайтесь бежать, если не хотите, чтобы вас пристрелили.

Я понял, что отпираться бесполезно, и, сдернув тюрбан, попытался выкрутиться.

— Пожалуйста, лейтенант, не выдавайте меня. Я выполняю задание Бонапарта.

— Вы ошибаетесь, нам приказано арестовать вас.

— Несомненно, это какая-то ошибка.

Он повнимательнее взглянул на изображение на бумаге.

— Надо же, Денон отлично ухватил ваши черты в этом эскизе. Видно, у него дар настоящего художника.

— Я как раз отправлялся к пирамидам, чтобы продолжить их изучение…

— Ваше присутствие необходимо для расследования убийства ученого и имама Келаба Альмани, также известного под именем Еноха или Гермеса Трисмегиста. Люди видели, как вы убегали из его дома с винтовкой и топором.

— Еноха? Да вы с ума сошли! Я как раз разыскиваю его убийц.

Он продолжил чтение своего предписания.

— Вы также должны быть взяты под стражу, поскольку покинули пирамиды без разрешения, за ослушание и хождение без формы.

— Да я же ученый! У меня нет никакой формы!

— Руки вверх! — Он укоризненно покачал головой. — Ваши преступления догнали вас, американец.

* * *

Меня доставили в какие-то мамелюкские казармы и запихнули в импровизированную темницу. Французские власти пытались рассадить по разным камерам мятежников, мелких воришек, дезертиров, спекулянтов и военнопленных. Несмотря на протесты, меня бросили в подвал, где сидела шайка воров, шарлатанов и мошенников, говорящих на смешанных языках. У меня появилось ощущение, будто я опять оказался в игровом салоне Парижа.

— Я требую объяснить, в чем меня обвиняют! — крикнул я.

— В никчемности, — проворчал сержант, запирая дверь.

Абсурдность моего ареста из-за смерти Еноха соперничала в моих мыслях только с отчаянием, вызванным невозможностью попасть на ночное рандеву у южной стены дома Юсуфа. Кто бы из обитательниц гарема ни бросил мне амулет с глазом Гора, им, конечно, совсем не просто помочь чужаку попасть в изолированное общество. А вдруг они забудут обо мне и продадут или потеряют медальон? А тем временем Астиза уезжает все дальше от Каира, если она находится в лапах Силано и отправилась на юг вместе с экспедицией Дезе. Впервые в жизни мне нельзя было попусту терять время, но, как назло, меня тут же лишили свободы действий. Чертовски досадно.

Наконец появился какой-то лейтенант, чтобы занести мое имя в тюремный гроссбух.

— По крайней мере, дайте мне поговорить с Бонапартом, — взмолился я.

— Умнее будет пока не видеться с ним, если вы не хотите быть расстрелянным без промедления. Известно, что вы подозреваетесь в убийстве парижской куртизанки. Да еще на вас висят неоплаченные долги… — Он глянул в свои бумаги. — Вас обвиняет домохозяйка, мадам Дюррел.

Я мысленно выругался.

— Но я не убивал Еноха! Я обнаружил его труп!

— Почему же вы сразу не доложили об этом?

Его тон был циничным, как у моих кредиторов.

— Послушайте, вся эта экспедиция окажется под угрозой провала, если я не смогу завершить начатую работу. Граф Силано стремится завладеть важными тайными знаниями.

— Я понимаю, почему вы пытаетесь оклеветать Силано. Ведь он дал письменные показания под присягой, собрав сведения у мадам Дюррел и уличного фонарщика. Он предупредил нас о вашей склонности к извращениям. — Он вновь глянул в документ. — О том, что вам свойственны черты, описанные маркизом де Садом.

Понятно. Пока я таскался с мерной лентой вокруг пирамид, Силано в Каире старался привлечь особое внимание к моей персоне.

— А разве я не имею право на законный протест?

— В течение недели вас навестит военный адвокат.

Что за напасти? Моим врагам очень выгодно, что меня заперли здесь, лишив возможности догнать графа и опротестовать его обвинения или даже пойти на полночное рандеву к южной стене гарема Юсуфа! Косые солнечные лучи с трудом проникали в нашу камеру сквозь маленькое оконце, а ужин выглядел как отвратительное горохово-чечевичное месиво. Из напитков нам предоставили бочку затхлой воды, а в качестве уборной поставили ведро.

— Мне необходимо, чтобы разбирательство провели сейчас же!

— Вас отправят в Париж, чтобы вы там предстали перед судом.

— Это лишено всякого смысла!

— Разве не лучше угроза гильотины, чем расстрельная команда здесь?

Он пожал плечами и удалился.

— Конечно, лучше! — крикнул я ему вслед, резко опускаясь на пол.

— Съешь немного каши, — сказал один из рядовых с видом ловкого торговца, пытающегося продать пушку в качестве металлолома. — Завтрак будет и того хуже.

Я отвернулся.

Ладно, я поставил не ту лошадку и проиграл, но что же теперь делать? Если в Париже у меня еще был шанс выкрутиться, то здесь у меня на руках нет ни одного козыря. Наверное, стоило прислушаться к проповедям Франклина и стать честным тружеником, но его советы из серии «рано в кровать, рано вставать», на мой взгляд, противоречили естественным основам бытия. И что мне в нем нравилось, так это то, что он сам далеко не всегда следовал собственным мудрым рекомендациям. Даже на пороге восьмидесятилетия он не пропускал ни одной смазливой мордашки.

Вскоре стемнело. С каждой минутой Астиза все больше отдалялась от меня.

Упорно стараясь не замечать жуткой вони, распространяемой сокамерниками, я проваливался в бездну отчаяния с внезапно вспыхнувшей острой жалостью к себе и всплывшими из сокровенных глубин залежами раскаяния, когда вдруг услышал свистящий шепот со стороны оконца нашего узилища.

— Итан!

Что это еще?

— Итан! — Голос был низким и встревоженным. — Американец! Ты там?

Я протолкался через сокамерников к маленькому оконцу и попытался выглянуть в него.

— Кому я понадобился?

— Это я, Ашраф.

— Аш! Я решил, что ты бросил меня!

— Я передумал. Мой брат хотел бы, чтобы я помог тебе, я знаю. Ты и эта жрица — единственная надежда на сохранность тех тайн, которые он защищал всю жизнь. И еще я узнал, что тебя арестовали. Как ты умудрился так быстро вляпаться в новые неприятности?

— Я талантливый.

— Теперь мне придется вызволять тебя отсюда.

— Но как?

— Будь добр, отойди как можно дальше от окна. И закрой уши.

— Что?

— А еще лучше распластайся на полу.

Он исчез.

В общем, его слова звучали угрожающе. Мамелюки любили лобовые атаки. Я пробрался в противоположный угол комнаты и обратился к остальным смутно маячившим в темноте фигурам.

— По-моему, сейчас что-то произойдет. Пожалуйста, перейдите все в эту часть наших апартаментов.

Никто не шелохнулся.

Тогда я попытался зайти с другой стороны.

— Если бы вы все собрались здесь, то я поделился бы с вами запасами гашиша.

Вокруг меня моментально образовался своеобразный человеческий заслон, и тут же прогремел взрыв. Стена под окном обвалилась, пол нашей темницы покрылся грудой каменных обломков, а точно выпущенный пушечный снаряд грохнул в обитую железом деревянную дверь. Эта преграда покосилась, задрожала и, повиснув на одной петле, огласила коридор лязгающими звуками. Ядро запечатлелось в двери, как изюм в оладье. Я оказался прижат к полу кучей повалившихся тел, в ушах звенело, а вся камера была заполнена клубами пыли. Однако я сразу понял — у меня появился шанс.

— Вперед! Потребуем судебного исполнителя! — крикнул я.

Вскочив с пола, все выбежали в коридор, а я выполз наружу с другой стороны, через дыру в стене, только что проделанную Ашрафом. Он ждал меня, притаившись в темном углу. За плечом у него торчало дуло мушкета, два пистолета были засунуты за пояс, а на боку болталась сабля. Я узнал оружие, отобранное у него в бою. Что ж, свобода стоила моих трофеев.

— Где, черт возьми, ты раздобыл пушку?

— Да она стояла тут же, на заднем дворе, реквизированная в качестве вещественного доказательства.

— Доказательства? — Ах да, я слышал историю о солдате, пытавшемся заложить ее. — Неужели они оставили ее заряженной?

— Чтобы использовать против арестантов при попытке к бегству.

Началась мушкетная стрельба, и мы бросились бежать.

* * *

Тихо, как воры, мы проскользнули по темным улицам и забрали из моего тайника запасы еды, веревку и оружие. Продвижение луны скрасило нам ожидание назначенного часа. Когда мы подкрались к южной стене дома Юсуфа, я толком не знал, что же делать дальше. Массивная деревянная дверь отдельного, используемого женщинами заднего входа была закрыта на большой железный замок. Она выглядела совершенно неприступной. Поэтому оставалось лишь ждать под окном, уповая на то, что на нас не наткнется патрульный отряд.

— Теперь из-за меня ты тоже стал беглым преступником, — прошептал я.

— Боги не захотели, чтобы ты один мстил убийцам моего брата.

Медленно тянулись ночные часы, а в верхнем окошке не наблюдалось никаких признаков жизни. Неужели я опоздал и на это свидание? Или моего сообщника обнаружили? В порыве нетерпения я достал амулет Гора и подбросил его к этому окну. К моему удивлению, он не упал обратно.

Вместо этого оттуда спустилась шелковая нить с амулетом на конце. Я привязал к нити свою веревку и увидел, как она тихо поползла вверх. Подождав, пока ее закрепят наверху, я проверил надежность крепления и уперся ногой в стену.

— Жди здесь, — сказал я Ашрафу.

— Думаешь, только ты любопытен? Мне тоже хочется посмотреть.

— Я знаток по женской части. А ты лучше подержи винтовку.

Гаремное окошко находилось на высоте пятидесяти футов, и в его открывшийся решетчатый ставень вполне могли пролезть мои голова и плечи. Задыхаясь от нетерпения и напряжения, я забрался наверх по веревке с томагавком за поясом. Учитывая события этого трудного дня, я был более чем готов применить его.

К счастью, чья-то юная ручка помогла мне влезть в комнату, улучшив мое настроение. Неизвестной помощницей явно была девушка, но, к большому моему разочарованию, все ее прелести скрывались под паранджой. Хотя одни ее миндалевидные глаза вполне могли сразить наповал любого мужчину: мусульманские обычаи явно способствовали разжиганию безумной страсти. Она прижала пальчик к тому месту на парандже, за которым скрывались ее губы, призывая к молчанию. Потом вручила мне второй листок бумаги и прошептала:

— Астиза.

— Передать ей? — недоумевая, уточнил я.

Она покачала головой и показала на листок. Я открыл его. «Он спрятан на виду», — было написано там по-английски рукой Астизы.

Так значит, она оставила медальон здесь! Оглянувшись вокруг, я вдруг обнаружил, что на меня уставились полдюжины пар глаз, горящих, точно у спрятавшихся в лесу зверей. Взгляды некоторых обитательниц гарема выражали молчаливую настороженность, но, подобно моей юной проводнице, женщины в своих уличных нарядах выглядели робкими, как лани. Все они также приложили пальцы к скрытым под паранджой губам. Язык жестов не требовал разъяснений.

Какие бы фантазии у меня ни рождались о прозрачных прудах и нарядах поющих серенады наложниц, реальность тут же рассеяла их. Скромное и тесноватое помещение гарема казалось гораздо менее привлекательным, чем виденные мной салоны публичных домов, и никто из здешних обитательниц, похоже, не принарядился к очередному ночному визиту господина Юсуфа. Насколько я понял, эти женщины жили просто в изолированном крыле дома, где могли готовить, заниматься рукоделием и сплетничать, не вступая на мужскую территорию.

Они следили за мной с испуганной зачарованностью.

Я прошелся по их тускло освещенным апартаментам в поисках медальона. «Он спрятан на виду». Она имела в виду, что его можно увидеть через окно? Но все окна были прикрыты машрабией. Помимо большой центральной комнаты в гареме имелся целый ряд крошечных открытых или закрытых келий, обстановка которых состояла из неприбранных кроватей, одежных сундуков и стенных вешалок. Казалось, здешние обитательницы живут в странном, вывернутом наизнанку мире приглушенных цветов, сдержанных мыслей и запретных удовольствий.

А где же я сам-то прятал медальон? В ботинке, пушке и ночном горшке. Очевидно, ни одно из этих мест не подходило под определение «на виду». Я склонился, чтобы приподнять покрывало с кровати, но сопровождавшая меня девушка остановила мою руку. Понятно, что они ждали, когда же я замечу подвеску, подтвердив свое право найти ее. И тогда простота моей задачи стала очевидной. Взбодрившись, я окинул комнату более откровенным взглядом. Подразумевалось, что принадлежащая мне вещица спрятана на видном месте. На шее, на столе, на…

Среди украшений.

Если и есть нечто всеобщее в человеческой цивилизации, так это любовь к золоту. Никогда не показывая на улицах свои прелести, эти женщины, однако, с удовольствием увешивали себя драгоценностями, стараясь покрасоваться перед Юсуфом и друг перед другом; все они обожали кольца, бусы, всевозможные ручные и ножные браслеты, серьги, диадемы и поясные цепочки. Туалетный столик скрывался под блестящим каскадом золотых украшений, напоминавших уменьшенную копию сокровищницы в трюме «Ориента». Именно там, среди всего этого великолепия, брошенный, как медяк в таверне, скромно поблескивал мой медальон, прикрытый собственной цепочкой. Бин Садру и Силано, конечно, не удалось найти его здесь, а остальным до него не было никакого дела.

Когда я выудил его из общей кучи, из-за моей неловкости тяжелый браслет с подвесками с громким звоном упал со столика.

Я застыл. Этот звук разбудил старших наложниц. Одна из них, приподняв голову с кровати, вздрогнула при виде меня и вскочила, быстро накидывая уличную паранджу.

Она резко что-то сказала. Девушка раздраженно ответила ей. До меня донеслись лишь шипящие тона разразившейся между ними перебранки. Я начал отступать к окну. Старшая наложница жестом велела мне положить медальон обратно, но вместо этого я надел его на шею и спрятал под рубаху. Похоже, они на это не рассчитывали. Старшая наложница заорала как резаная, и еще несколько женщин принялись стенать и причитать. Тогда из-за двери раздался крик евнуха, а снизу донеслись голоса охранников. Послышался лязг металла. Пора было удирать.

Я бросился к окну, но старшая женщина преградила мне путь, размахивая руками в широких рукавах, точно огромная черная летучая мышь. Я оттолкнул ее в сторону, не обращая внимания на то, что ее острые ногти ощутимо полоснули по моей шее. Она упала, продолжая отчаянно вопить. Тут зазвенел какой-то колокольчик и послышался сигнальный выстрел. Они могли поднять на ноги весь город! Схватившись за раму, я высадил ударом ноги половину деревянной решетки. Ее куски с треском упали на улицу. Я вылез из окна и начал скользить вниз по веревке, а на подходе к земле увидел, что возле открытой задней двери уже собрались слуги, вооруженные дубинками и палками. Сверху, из гарема, тоже доносились мужские голоса. Продолжая спускаться, я почувствовал, что кто-то начал тянуть веревку обратно.

— Прыгай! — заорал Ашраф. — Я поймаю тебя!

Откуда ему знать, какой я тяжелый? Кроме того, я рассчитывал, что нам еще может пригодиться купленная мною сегодня веревка. Выдернув из-за пояса томагавк, я рубанул по веревке над головой. Она оборвалась, и я пролетел последние тридцать футов, приземлившись с глухим стуком на что-то мягкое и вонючее. Под окном стояла уличная тележка, которую подкатил Ашраф, чтобы смягчить мое падение. Соскочив на землю, я перебросил через плечо остатки веревки и приготовился к драке.

Ашраф выстрелил из мушкета, и один из наступавших от задней двери слуг повалился набок. Вооружившись своей винтовкой, я выстрелил во второго мужчину, потом завопил, как индеец, и расколол голову третьего томагавком. Остальные в смятении отступили. Мы с Ашрафом бросились в противоположную сторону, перепрыгнули через низкую ограду и понеслись по извилистым улочкам.

Охранники Юсуфа пустились в погоню, наугад стреляя нам вслед. Я задержался и перезарядил винтовку. Ашраф вытащил свою саблю. Теперь нам оставалось только выбраться из города.

— Эй, да вон же они!

Нам навстречу спешил французский военный патруль. Мы выругались и, развернувшись, побежали обратно. Услышав, что французам приказали стрелять, я схватил Ашрафа и увлек его за собой на землю. Очень вовремя — над нашими головами просвистело несколько пуль. Впереди тоже звучали крики и стоны, подсказавшие нам, что эти выстрелы поразили людей Юсуфа.

Под прикрытием дымовой завесы мы отползли к краю улицы и прижались к стене дома. Теперь вокруг нас завязалась отчаянная перестрелка, сопровождаемая воинственными криками.

— В какую это вонючую дрянь я приземлился? — шепотом спросил я Аша.

— В ослиный навоз. Ты попал в то, что франки называют merde,[56] приятель.

Очередная пуля срезала верхушку каменного столбика.

— Нет, пора отсюда сматываться.

Припадая к земле, мы умудрились завернуть за угол. А там уж припустили со всех ног и слегка сбавили темп, только оказавшись на более широкой улице, ведущей в сторону южных ворот. Похоже, нам удалось отделаться от погони.

— Ну вот, теперь мы остались без еды. Черт бы побрал ту крикливую старуху!

— Моисей нашел манну в пустыне.

— А у короля Георга всегда найдется на столе лакомый кусочек, да только нам оттуда ничего не перепадет!

— Да ладно, не расстраивайся.

— А по-моему, самое время.

Мы были уже почти у стен Каира, когда из-за угла показался отряд французской кавалерии. Это был обычный дежурный патруль, и они, пока не замечая нас, двигались в нашу сторону.

— Давай спрячемся в той нише, — предложил Ашраф.

— Нет. Разве нам не нужны лошади? Привяжи-ка лучше конец веревки вон к тому столбу на высоте груди наездника. — Взяв другой конец, я сделал то же самое на другой стороне улицы. — Будь начеку, когда я выстрелю, хватай лошадь.

Я вышел на середину улицы и, глядя в сторону приближавшихся всадников, небрежно помахал винтовкой, чтобы они заметили меня в темноте.

— Кто идет? — крикнул офицер. — Назовите себя!

Я выстрелил, сбив с него шляпу.

Они поскакали вперед.

Я мгновенно скользнул в тень под навес, закинул за спину винтовку и, ухватившись за столб, забрался на подоконник. Кавалерийский отряд на полном скаку налетел на веревку. Первые всадники вывалились из седел, как тряпичные куклы, а задний ряд столкнулся с ними. Лошади, встав на дыбы, сбросили седоков. Отпихнув одного солдата, я вскочил на сбросившую его лошадь. Ашрафу удалось завладеть другой освободившейся лошадью. Вслед нам понеслись пистолетные выстрелы, но в темноте пули просвистели мимо, не причинив вреда. Мы ловко выкрутились из этой переделки.

— Теперь французам придется поломать голову, думая, на чьей же ты стороне, — задыхаясь, бросил Ашраф, когда мы, оглядываясь на орущих кавалеристов, перешли на галоп.

— Так же как и мне.

Мы подъехали к южным воротам.

— Открывайте поживей! Срочные гонцы Бонапарта! — крикнул я по-французски.

Они увидели знакомую упряжь кавалерийских лошадей и лишь после этого разглядели наши арабские наряды. Но тогда нас уже было не остановить. Мы вылетели из ворот и, проскочив мимо стражников, устремились в сторону пустыни. В ночной тьме нас еще долго провожали свистевшие над головами пули.

Вернув медальон, я вырвался на свободу, чтобы отправиться на поиски Астизы и книги Тота и, возможно, стать владыкой мира — по меньшей мере, его спасителем!

И теперь за мной охотились все имевшиеся в Египте бедуины, мамелюки и французы.

Глава 19

Египетская пустыня, начинавшаяся на западном берегу Нила, представляла собой непроторенный океан песка и скал, рассекаемый редкими островками оазисов. На юго-восток от Каира простиралось невысокое плоскогорье, отделяемое от Красного моря туманным горным хребтом, и выглядело оно как гигантская жаровня, пустующая со времен сотворения мира. На горизонте в знойном мареве изнывало выгоревшее до тусклой голубизны синее небо, а пекло, начинавшееся там после полудня, угрожало заживо мумифицировать любого путника. В этих бескрайних песках не встречалось ни водных источников, ни тенистых оазисов, не слышалось птичьих трелей и даже жужжания насекомых. С древнейших времен жрецы, маги и отшельники удалялись туда на поиски Бога. Но я, устремляясь в эти пески, чувствовал, что оставляю его где-то далеко позади, в водах Нила и в пышной зелени родных лесов.

Мы с Ашрафом выбрали такое направление, сознавая, что добровольно туда не сунется ни один здравомыслящий человек. Сначала мы миновали каирский Город Мертвых, скопище мусульманских надгробий, белеющих в ночи, словно привидения. Потом под громкий лай окрестных собак быстро оставили позади полосу полей, зеленеющих на берегах Нила. Задолго до рассвета мы уже уподобились песчинкам в бескрайней и безводной равнине. Ослепившее нас восходящее светило с редкостной медлительностью ползло по небосклону, устроив нам жесточайшую пытку. К седлам отвоеванных лошадей были приторочены фляги, которые мы благополучно опустошили еще до вечера, после чего жажда стала сутью нашего существования. Горячий воздух обжигал горло, а глаза слезились от блеска ослепительного, как снег, песка. Песчаная пыль, запекаясь на губах и ушах, покрывала наши одежды и спины лошадей, и небеса казались тяжким грузом, давившим на спины и головы. Цепочка медальона обжигала мне шею. Мираж озера, уже до боли привычная и жестокая иллюзия, постоянно маячил далеко впереди.

Вот оно, настоящее адское пекло, подумал я. Должно быть, именно в такие места попадают заблудшие души людей, грешивших при жизни пьянством, прелюбодейством и рисковавших хлебом насущным в азартных играх. Я мечтал найти хоть клочок тени, чтобы заползти в нее и уснуть навеки.

— Надо пошевеливаться, — сказал Ашраф. — Французы уже догоняют нас.

Я оглянулся. Длинный шлейф белой пыли, подхваченный ветром, лениво скручивался в воронку. Где-то под ним скакал по нашим следам отряд гусар.

— Легко сказать! Лошади изнемогают от жажды.

— Значит, надо напоить их.

Он показал на высившиеся впереди холмы, напоминавшие потрескавшиеся хлебные караваи.

— В этих выжженных землях?

— В глубинах выжженных земель порой скрываются алмазы. Мы избавимся от французов, свернув в эти ущелья с пересохшими речными руслами. Там мы и воду раздобудем.

Подгоняя усталых лошадей, мы поплотнее завернулись в плащи и с новой силой устремились вперед. Поднявшись на плато, мы углубились в лабиринт беспорядочно извивающихся песчаных оврагов. На пути нам встретилась лишь чахлая верблюжья колючка. Ашраф, похоже, что-то искал и вскоре нашел-таки: плоский, выветренный горный массив слева от нас разделился на три глубоких ущелья.

— Вот здесь мы сможем сбить их со следа.

Мы свернули налево, и лошади зацокали копытами по каменистому дну. Наш выбор пал на средний известняковый каньон, который выглядел самым узким и наименее привлекательным: мы надеялись, что французы предпочтут иной путь. У меня возникло ощущение, что мы едем по раскаленной сковороде. Вскоре до нас донеслись расстроенные голоса преследователей, спорящих, в какую сторону мы могли двинуться.

Я утратил всякое чувство ориентации и тупо следовал за мамелюком. Стены ущелья поднимались все выше, а вдали уже виднелись изрезанные края настоящих гор, красиво выделяющихся на фоне неба своими черными и красными скалистыми хребтами. Мы достигли гряды, отделявшей долину Нила от Красного моря. Нигде не было даже намека на клочок зелени и проблеск воды. Расслабляющая тишина нарушалась лишь стуком копыт да поскрипыванием кожаной упряжи. Уж не потому ли древние египтяне были так озабочены мыслями о смерти, что порой, покидая плодородную долину Нила, забредали в эту безжизненную пустоту? Может, даже идея об изгнании из рая родилась у наших предков после осознания разницы между их цветущими садами и посягающим на них морем песка? Пустыня служила напоминанием о краткости жизни и побуждала к мечтам о бессмертии. Наверняка на таком солнцепеке покойники мумифицировались естественным образом задолго до того, как египтяне превратили это в религиозный ритуал. Мне представилось, как спустя сотни лет кто-то найдет мою усохшую оболочку и узрит на моем лице навеки застывшую маску величайшего раскаяния.

В конце концов тени начали удлиняться, а голоса преследователей почти стихли. Французы, должно быть, так же изнывали от жажды, как и мы. У меня уже кружилась голова, все тело болело, а язык распух.

Мы остановились возле полого поднимающейся скалы. Вокруг нас громоздились островерхие утесы, и мы проехали между ними по узкой тропе, единственному доступному пути. Солнце уже начало клониться к западу, высота ущелья наконец подарила нам желанную тень.

— И что дальше?

Ашраф, спешившись, размял одеревеневшие члены.

— А дальше ты должен помочь мне копать.

Он опустился на колени на песок у подножия одной из скалистых расселин, где образовался бы водопадик, если бы здесь могла существовать такая роскошь, как вода. Но, вероятно, когда-то там действительно бежала вода: на поверхности скалы виднелись темные следы подтеков. Он начал разгребать песок руками.

— Копать?

Неужели солнце свело его с ума?

— Давай живей, если не хочешь сдохнуть! Дожди здесь идут раз в год или даже раз в десять лет. Но кроме алмазов в выжженной земле скрывается и немного воды.

Я присоединился к нему. Поначалу наше занятие казалось бессмысленным, раскаленный песок обжигал руки. Однако постепенно песок становился все прохладнее, а затем появилась и поразительная влажность. Почуяв запах воды, я начал выбрасывать песок как заведенный. И вот мы достигли настоящей влаги. Сочившаяся вода была настолько насыщена примесями, что напоминала свернувшуюся кровь.

— Я не смогу выпить такую грязь! — заявил я, принявшись копать глубже.

Ашраф сжал мое плечо, и мы с ним откинулись назад.

— Пустыня требует терпения. Эта вода, может быть, поднимается сквозь столетия. Мы ведь способны немного потерпеть?

Призвав на помощь всю свою выдержку, я пожирал глазами прохладную жидкость, медленно наполняющую дно вырытой ямы. Лошади фыркнули и заржали.

— Пока рано, друзья, пока еще рано, — мягко успокоил их Ашраф.

Такого мелководного резервуара мне еще не приходилось видеть, но он был желаннее реки. Казалось, целая вечность прошла до того, как мы склонились, чтобы поцеловать нашу лужу, точно мусульмане, кладущие поклоны в сторону Мекки. Лизнув и заглотнув грязную жидкость, я почувствовал трепетное оживление. Да уж, мы просто бесполезные бурдюки, если постоянно не пополнять наши водные запасы! Хлебая мутное пойло, мы вскоре осушили яму до песка, вновь откинулись назад, переглянулись и рассмеялись. Эта попойка оставила на наших запыленных лицах чистые овалы вокруг губ. Мы выглядели как пара шутов. С нетерпеливым ожиданием мы наблюдали за медленным прибавлением воды в нашем худосочном колодце, а потом, зачерпнув оттуда воды, принялись поить лошадей, не позволяя им слишком быстро поглощать драгоценную жидкость. В сгустившихся сумерках мы старательно таскали воду в седельных сумках истомившимся от жажды животным, иногда и сами делая по паре глотков и мало-помалу стирая остатки песка с голов и рук. Постепенно ко мне начали возвращаться человеческие ощущения. В небе загорелась первая звезда, и я осознал, что уже довольно давно не слышал отголосков французской погони. Вскоре небеса расцветились звездным шатром, и скалы заблестели серебром.

— Добро пожаловать в мир пустыни, — сказал Ашраф.

— Что-то я проголодался.

Он усмехнулся.

— Это означает, что ты еще жив.

Похолодало, но даже если бы у нас было топливо, мы побоялись бы разводить костер. Вместо этого, поплотней прижавшись друг к другу, мы завели утешительную беседу, вспоминая дорогих нам Тальма и Еноха и делясь надеждами на туманное светлое будущее: для меня оно связывалось с Астизой, а для Ашрафа — с судьбой самого Египта.

— Что верно, то верно, мамелюки нещадно притесняют тут египтян, — признал он. — Мы могли бы многому научиться у ваших французских ученых, так же как и они у нас. Но Египтом должны править живущие здесь люди, а не бледнолицые франки.

— А нельзя ли устроить все к обоюдному согласию?

— Я так не думаю. Захочет ли Париж, чтобы арабы заседали в его городском совете, даже если послать туда имамов, обладающих мудростью Тота? Конечно нет. Зачем пытаться изменить человеческую природу? Представь, что бог снизошел до нас, дав ответы на все вопросы. Будем ли мы его слушать или прибьем гвоздями к кресту?

— Ответ на это всем известен. Значит, Аш, по-твоему, каждому следует оставаться на своем месте?

— Включая и древнюю мудрость. Я думаю, Енох всю жизнь стремился к тому, чтобы возродить мудрость Египта и сохранить в тайне знания, сокрытые нашими далекими предками.

— Даже если они могли поднимать горы или дарить людям вечную жизнь?

— Мы не ценим того, что достается нам слишком легко. Если какой-то народ или человек сумел сотворить пирамиду с помощью магии, то она поразит нас не больше, чем простая гора. И зачем нам, собственно, вечная жизнь? Ее противоестественность очевидна любому здравомыслящему человеку. Представь этот вечный мир, где полно стариков и очень мало детей, где нет никакой надежды на успех, поскольку на всех прибыльных должностях давным-давно обосновались патриархи. Это совсем не похоже на рай — скорее на ад неизбежного консерватизма, затхлых идей, потрепанных сентенций, старческого брюзжания и снисходительного пренебрежения. Боимся ли мы смерти? Разумеется. Но именно смерть освобождает место для рождения, а цикл жизни так же естествен, как восход солнца над Нилом. Смерть — это наш последний и самый главный долг.

* * *

Мы переждали денек, чтобы убедиться в отсутствии французской засады. Затем, рассудив, что нехватка воды вынудила их вернуться в Каир, мы отправились в южном направлении, двигаясь в основном по ночам, когда спадала жара. Наш путь проходил параллельно Нилу, но мы все-таки держались от него подальше во избежание нежелательных встреч, хотя продвижение по этим змеиным пескам требовало немалых усилий. Мы рассчитывали вскоре догнать основную колонну дивизии Дезе, где ехали Силано и Астиза. Я готов был преследовать графа так же, как французы преследовали мамелюкских мятежников, прятавшихся выше по течению реки. Со временем я освобожу Астизу, а Ашраф отомстит убийцам несчастного Еноха. Мы найдем жезл Мина, разгадаем тайну Великой пирамиды и, найдя затерянную в веках книгу Тота, защитим ее от оккультистов ложи египетского обряда. А кстати… что именно мы с ней сделаем? Спрячем, уничтожим или сохраним для себя? Ладно, как сказал бы старина Бен: будем бороться с трудностями по мере их поступления.

Кое-где в этой безлюдной пустыне нам попадались и очаги жизни. Точно грибы в лесу, на нашем пути из песков вдруг выросли приземистые купола буроватых построек коптского монастыря, обрамленного пальмовой рощицей, наводившей на мысль об источнике живительной влаги. Мамелюкский обычай таскать на войну все свое богатство сейчас принес нам практическую пользу: Ашраф захватил с собой брошенный мне кошелек, не преминув собрать в него раскатившиеся монеты, так что у нас имелось достаточно денег на покупку еды. Мы утолили жажду, приобрели большие бурдюки для воды и в дальнейшем обнаружили немалое количество источников влаги, они возникали перед нами, словно постоялые дворы на незримой, но проторенной дороге. Сушеные фрукты и пресные лепешки вполне нормально поддерживали наши силы, и даже потрескавшиеся губы перестали досаждать мне, поскольку мой спутник научил меня смазывать их бараньим жиром для защиты от ожогов и волдырей. Я уже начал находить определенную прелесть в такой жизни. Песок служил нам кроватью, и мои свободные одежды — отстиранные от ослиного навоза — улавливали малейшее дуновение прохладного ветерка. Если раньше пустыня наводила на меня безысходную тоску, то теперь я научился замечать ее красоту: изломанные скалы поражали многообразием цветовых оттенков, складки белого известняка разнообразила затейливая игра света и тени, а величественная пустота барханов словно очищала душу. Эта простота и безмятежность напомнили мне древние пирамиды.

Порой мы сворачивали к Нилу, и Ашраф спускался вечером в деревню, где его как мамелюка охотно снабжали провизией и водой. Я дожидался его в пустынных холмах, поглядывая сверху на умиротворенную картину зеленых прибрежных полей и голубую ленту реки. Иногда ветер доносил до меня крики ослов и верблюдов, детский смех и призывы к молитве. Точно чужестранец, я подглядывал издалека за колоритной жизнью аборигенов. Ближе к рассвету Ашраф возвращался с добычей, и мы проходили еще несколько миль, а когда восходило солнце, слегка раскапывали песок в известных ему местах и заползали в старые пещеры, высеченные в обрывистых склонах.

— Здесь находились древние захоронения, — порой пояснял мне Ашраф, когда мы осмеливались развести костерок и, приготовив на закупленном древесном угле горячую пищу из благоприобретенных запасов, запивали ее душистым чаем. — Эти пещеры пустуют уже тысячи лет.

Песок уже изрядно подзасыпал древние усыпальницы, но не испортил их впечатляющей красоты. Каменные своды поддерживали колонны, изрезанные рядами затейливых надписей, подобно папирусным свиткам. Стены украшали яркие росписи. В отличие от голых гранитных плит Великой пирамиды здесь во всем многообразии цветовой гаммы была изображена жизнь в посмертном мире. Боролись юные силачи. Танцевали стройные девушки. Рыбаки вытаскивали богатые уловом сети. Древние правители отдыхали в окружении священных деревьев, каждый лист которых представлял год жизни. В экзотических лесах бродили животные. Лодки бороздили живописные реки, из вод которых выглядывали морды гиппопотамов и крокодилов. Порхающие птицы заполняли воздух. Никто не изображал тут никаких черепов или зловещих воронов, как в Европе или Америке, и, более того, в этих фресках я увидел не нынешний бедный Египет, а процветающую, первозданную счастливую страну.

— Похоже, ваши дальние предки жили в раю, — заметил я. — Роскошные парки, процветание, предсказуемая радость бытия. Нет никакого страха чужеземного вторжения или угрозы тирании. Как говорила Астиза, то была счастливейшая пора жизни.

— В лучшие времена весь народ Египта жил выше по течению, за третьим или четвертым порогом, — согласился Ашраф. — Египетские суда ходили от Средиземного моря до Асуана, а караваны доставляли сказочные богатства из Нубии и тех дальних краев, где в древности находились Пунт и Сава.[57] В горах добывали золото и драгоценные камни. Темнокожие правители подносили в дар слоновую кость и специи. По краям пустыни цари охотились на львов. А ежегодные разливы Нила обеспечивали накопление плодородного ила, дарующего новую жизнь речным долинам, точно так же, как в наши дни. Пик подъема нильских вод приходился примерно на то число, что ты выискал в древнем календаре, на двадцать первое октября. Каждый год жрецы наблюдали за звездами и зодиакальным кругом, чтобы определить лучшее время для сева и жатвы, и замеряли уровень воды в Ниле. — Он показал на пару рисунков. — Вот видишь, здесь люди, даже сами цари, несут в храм жертвенные дары, предназначенные для богов, ведающих продолжением цикла жизни. В верховьях и низовьях Нила в древние времена воздвигалось много красивых храмов.

— А пользовались этими жертвенными дарами сами жрецы.

— Верно.

— Поскольку половодье в любом случае наступало каждый год.

Он улыбнулся.

— Да.

— Я бы не отказался от такой работенки. Предсказывай себе, что осень сменит лето, что утро сменит ночь, и загребай лопатой благодарные подношения доверчивых обывателей.

— А как быть с непредсказуемыми явлениями? Ведь бывали годы, когда Нил вовсе не поднимался и народ начинал голодать. Тогда тебе не захотелось бы оказаться на месте жрецов!

— Готов спорить, они находили веские причины для объяснения засухи и предлагали людям удвоить дань богам.

У меня был нюх на подобные дела, и я отлично представлял, как четко работают их методы. Я огляделся вокруг.

— А что это за письмена? — спросил я, показывая на надписи над некоторыми рисунками. — Странные какие-то буквы. Может, это греческий язык?

— Коптский, — сказал Ашраф. — Согласно легенде, ранние христиане прятались в этих пещерах от преследования римлян. Мы с тобой последние в длинной череде спасающихся беглецов.

Мое внимание привлек другой участок стены. Ряды странных, словно наспех прорезанных закорючек неведомой нам письменности напоминали какую-то счетную ведомость. Некоторые символы выглядели достаточно простыми: одна черточка могла обозначать «1», а три черточки соответственно — «3», и так далее. Что-то в этих символических рисунках показалось мне знакомым, и я продолжал размышлять об этом, когда мы улеглись отдохнуть на песок, который, просачиваясь через входное отверстие, заполнил уже половину пещеры. И вдруг меня осенило. Я вытащил медальон.

— Аш, взгляни-ка сюда. Видишь маленький треугольник из чёрточек на моем медальоне… он похож на отметки на той стене!

Он сравнил изображения.

— Действительно. Ну и что из этого следует?

Как что? Это же может изменить все. Если я прав, то внизу медальона изобразили вовсе не пирамиду, а числа! Выигранная мной подвеска содержала какую-то арифметическую задачку! Ученые, может, и помешались на своих математических символах, но проведенные с ними недели с лихвой окупились для меня — я заметил в этом рисунке некую систему, на которую прежде не обратил бы внимания. Правда, я не мог пока объяснить особый смыл этих чисел — они казались случайными группами из единиц, двоек или троек.

Но я чувствовал, что эта догадка приблизила меня к раскрытию тайны.

После многомильного и многодневного путешествия мы добрались до круто обрывавшегося известнякового плато вблизи местечка Наг-Хаммади, где Нил изгибался большой излучиной, а на противоположном берегу зеленели обширные поля. Там, за рекой мы увидели вожделенную цель. Колонна французской дивизии под командованием Дезе — три тысячи солдат и две пушки — медленно следовала вдоль берега Нила, растянувшись на целую милю. С нашего удобного наблюдательного пункта они выглядели как муравьи, ползущие по вечному блеску великолепного природного холста. Именно в этот момент я осознал неосуществимость той задачи, что поставили перед собой французы. Я постиг безбрежность и Египта, и всей Африки в их бесконечной череде холмистых долин, на которых французы выглядели ничтожными, как блоха на слоне. Разве мог этот маленький человеческий ручеек покорить безбрежную империю песка, усеянную древними развалинами и кишащую племенами, которые владели отличными лошадьми? С таким же безрассудством Кортес отправился покорять Мексику, но Кортесу удалось уничтожить ее сразу, поразив самое сердце индейской империи, в то время как бедный Дезе хоть и поразил ее сердце, а теперь вынужден был преследовать в песчаной пустыне отрубленные, но непокорные руки. Главной сложностью для генерала стало не завоевать врага, а найти его.

Мои же проблемы заключались в том, что французы теперь считали меня беглым преступником, а мой враг затесался в их ряды. Я надеялся, что Астиза также находится где-то среди них, но как мне послать ей весточку? Моим единственным союзником был мамелюк, а единственной одеждой — арабский наряд. И теперь при виде этой дивизии я даже не представлял, с чего начать осуществление моих планов. Переплыть реку и потребовать от французов правосудия? Или попытаться убить Силано, устроив ему засаду в скалах? А чем я смогу доказать, что он действительно является моим врагом? Если мне повезет, то меня просто повесят.

— Аш, мне тут пришло в голову, что я похож на собаку, которая преследует запряженную волами телегу, но толком не представляет, что делать с добычей, если удастся захватить ее.

— Так не будь собакой, — сказал мамелюк. — Чего, собственно, ты хочешь добиться?

— Разрешить загадку, спасти женщину и отомстить. Однако пока у меня нет доказательств вины Силано. И я не совсем понимаю, как мне поступить с ним. Встреча с графом меня не страшит. Я просто не уверен в том, чего он заслуживает. Проще оказалось проехать по этой пустыне. С ее необитаемостью. И очевидной простотой.

— И все-таки человек в пустыне, как лодка в море: оба лишь проходят поверхности. Пустыню надо пройти, приятель, но жить в ней невозможно.

— Но сейчас мы почти достигли цели нашего путешествия. Прибегнет ли Силано к защите армии? Сочтут ли меня беглым преступником? И где еще может поджидать нас Ахмед бин Садр?

— Да, с бин Садром сложнее. Что-то я не вижу его головорезов среди солдат.

И словно в ответ из-за соседних скал донесся свист пули и запоздалый отзвук выстрела. Обломки скалы взлетели в воздух и упали на песок.

— Видишь, как боги отвечают на все вопросы? — заметил Ашраф.

Я развернулся в седле. На северных холмах, с которых мы пришли, появилась дюжина мужчин. Их очертания дрожали в знойном мареве, в своих арабских одеждах они спешили в нашу сторону, покачиваясь на верблюдах. В руках их предводителя было что-то явно длиннее мушкета — змееголовый посох, по моим предположениям.

— Бин Садр, дьявольское отродье, — проворчал я. — Он вечно шныряет со своими бандитами в тылу у французов. Ему удалось напасть на наш след.

Ашраф усмехнулся.

— Не слишком ли нагло он ведет себя после убийства моего брата?

— Должно быть, кавалерия попросила его выследить нас.

— Тогда ему чертовски не повезло.

Мамелюк приготовился к атаке.

— Аш, остынь! Подумай немного! Нам не справиться вдвоем с целой дюжиной!

Он глянул на меня с презрением.

— Неужели ты боишься нескольких пуль?

Приближающиеся арабы вновь окутались облачками дыма, и вокруг нас на песок попадали очередные взорванные каменные обломки.

— Да!

Мой спутник медленно задрал рукав своего халата, протертого почти до дыр. По губам его скользнула ухмылка.

— Ладно, не будем торопить события. Тогда, наверное, нам надо поживее убраться отсюда.

Скрывшись за гребнем холма, мы наискосок спустились по склону и галопом помчались прочь от Нила, отчаянно стремясь уехать подальше и найти укрытие. Наши лошади скакали быстрее верблюдов, но дромадеры были более выносливыми. Они долго обходились без еды и питья, а в оазисах выпивали такую прорву воды, от какой наверняка сдохло бы любое другое животное. От французской кавалерии мы отделались довольно легко. Но эти пустынные воины могли оказаться более упорными.

Мы свернули в боковую долину, лошади старались удержать равновесие на оползающем галечном склоне, потом, выйдя на более ровный участок, помчались во всю прыть, привычно не обращая внимания на угрожающие кличи и случайные выстрелы наших преследователей. Те упорно скакали за нами, оставляя после себя длинный пылевой шлейф, зависающий в неподвижном и тяжелом воздухе.

За час сумасшедшей скачки мы оставили их далеко позади, но от жары и недостатка влаги наши лошади начали сдавать. Несколько дней нам нечем было подкормить их, воды также не хватало, и животные изрядно ослабли. Взбираясь на очередной гребень, мы скрывались за ним и могли бы сбить со следа наших преследователей, если бы наша собственная пыль, подобно сигнальному огню, не выдавала направление нашего движения.

— А ты можешь уменьшить их численность? — наконец спросил Ашраф.

— Мое ружье, конечно, достанет кого-то из них. Но они двигаются очень быстро, так что, думаю, у меня есть только один хороший выстрел. Мне же нужна почти минута на перезарядку.

Мы остановились на вершине бархана, и я снял с плеча винтовку. Ее ремень уже три сотни миль натирал мне плечо, но у меня ни разу не возникло искушения расстаться с этой придающей уверенность тяжестью. Она безропотно и верно служила мне. И вот сейчас я старательно прицелился в бин Садра, сознавая, что его смерть может прекратить погоню. До бедуинов еще оставалось метров триста, не меньше. Стояло полное безветрие, мишени стремительно приближались к нам… но фигуры наших врагов, словно флаги, колебались в знойном мареве. Черт, как же тут разобрать, где он? Прикинув траекторию полета пули, я прицелился немного выше первого всадника и нажал курок, моя лошадь вздрогнула от звука выстрела.

Полет пули показался нам довольно долгим. Потом мы увидели, что первый верблюд повалился на землю.

Но достал ли выстрел его седока? С криками ужаса наши преследователи сдержали бег своих горбатых питомцев и, встревоженно сбившись в кучу, послали в нашу сторону несколько бесполезных выстрелов, учитывая малую дальнобойность их ружей. Я вновь вскочил на лошадь, и мы помчались вперед как можно быстрее, надеясь по крайней мере выиграть время. Ашраф бросил взгляд назад.

— Твой приятель забрался на верблюда одного из своих подчиненных. А тот уселся позади другого бедуина. Теперь они будут осторожнее.

— Значит, он уцелел. — Мы остановились, и я вновь зарядил ружье, за счет чего мы потеряли часть нашего выигрышного расстояния. Мне не хотелось пока ввязываться в перестрелку, поскольку перезарядка отняла бы у нас много времени. — И они по-прежнему наступают.

— Похоже на то.

— Аш, их слишком много для открытого сражения.

— Похоже, ты прав.

— А что будет, если они схватят нас?

— Могли бы просто ограбить и убить. Но из-за того, что ты застрелил их верблюда, теперь, на мой взгляд, они ограбят нас, разденут и привяжут к столбам, чтобы скорпионы жалили нас, пока мы сами не сдохнем от жары и жажды. Если нам повезет, то кобры раньше прервут наши мучения.

— Почему же ты не предупредил меня об этом перед выстрелом?

— Но ты не сказал, что собираешься пристрелить верблюда, а не человека.

Мы въехали в извилистое ущелье, надеясь, что оно позволит нам скрыться от преследователей и не закончится отвесной стеной, в которую мы уперлись, когда добывали подземную воду. Покрытое слоем песка пересохшее русло, называемое арабами вади, извивалось перед нами, подобно змее. За нами тянулись отлично заметные следы копыт, а наши взмыленные лошади теряли остатки сил. Вскоре они падут, не выдержав гонки.

— Знаешь, я не собираюсь отдавать им медальон. Особенно после того, как они разделались с Тальма и Енохом. Уж лучше закопаю его, проглочу или брошу в пропасть.

— Я именно так и думал, иначе не стал бы помогать тебе.

Ущелье закончилось каменистым, круто поднимающимся склоном. Мы спешились и, взявшись за поводья, потащили вверх наших измученных лошадей. Неохотно они последовали за нами, но вскоре заартачились и повлекли нас назад. Мы устали и нервничали не меньше их. И нам не удавалось заставить их преодолеть этот подъем. Как бы сильно мы ни тянули, они неизменно стаскивали нас назад.

— Нужно найти другой выход! — крикнул я.

— Слишком поздно. Повернув назад, мы наверняка попадем в лапы бин Садра. Оставим этих бедняг в покое.

Поводья выпали из наших рук, и лошади, соскользнув обратно в каньон, убежали в направлении приближающихся арабов.

Оказаться без лошади в пустыне равносильно смерти.

— Мы обречены, Ашраф.

— Разве боги лишили тебя ног и ума? Вперед, судьба не завела бы нас так далеко, если бы хотела покончить с нами.

Он вновь полез вверх по склону, хотя арабы уже появились из-за поворота и, заметив нас, с торжествующими криками открыли беспорядочную пальбу. Взрывавшиеся за нами осколки камней вдруг придали мне сил, о наличии которых я и не подозревал. К счастью, нашим преследователям пришлось задержаться и перезарядить мушкеты, а мы за это время успели подняться довольно высоко по отвесной круче, которую вряд ли преодолеют даже верблюды. Задыхаясь, мы забрались на последний уступ и огляделись. Перед нами лежала все та же безжизненная пустыня. Я бросился к краю следующего ущелья…

И вдруг замер в изумлении.

Там, в неглубокой котловине теснилось множество людей.

Их было по меньшей мере полсотни, сгорбившихся, чернокожих — правда, цвет их кожи едва угадывался под песчаной пылью; лишь сверкающие белки глаз выделялись, как агаты, на фоне общей темной массы. Мухи роились над их обнаженными, покрытыми язвами телами, и все они, как мужчины, так и женщины, были связаны друг с другом цепями. Они глядели на нас своими запавшими глазами с таким же изумлением, как и мы на них. Их сопровождало полдюжины арабов с кнутами и ружьями. Рабы!

Надсмотрщики, как и их жертвы, припали к земле, несомненно озадаченные звуками выстрелов. Ашраф крикнул им что-то по-арабски, и в ответ они разразились взволнованным сумбурным диалогом. Спустя какое-то время он понимающе кивнул.

— Спускаясь по Нилу, они увидели французов. Зная, что Бонапарт обычно грабил караваны и освобождал рабов, они отошли сюда, чтобы дождаться ухода Дезе с его отрядами. Потом услышали нашу стрельбу и теперь в замешательстве.

— Что же нам делать?

Вместо ответа Ашраф поднял свой мушкет и спокойно выстрелил прямо в грудь главному надсмотрщику. Даже не охнув, потрясенный работорговец начал заваливаться на спину, и не успел он рухнуть на землю, как мамелюк мгновенно выхватил из-за пояса еще два пистолета и выстрелил из обоих стволов, попав второму погонщику в лицо, а третьему — в плечо.

— Стреляй же, — крикнул мой спутник.

Четвертый погонщик вытащил пистолет, но я, машинально вскинув винтовку, уложил его на месте. Тем временем Ашраф, уже обнажив саблю, бросился в атаку. Спустя пару мгновений лишился жизни подстреленный им пятый погонщик, а шестой улепетывал от нас во все лопатки.

Меня ошеломила внезапная жестокость друга.

Быстро подойдя к главному работорговцу, Ашраф вытер саблю о его одежду и, склонившись, осмотрел труп. Когда он выпрямился, в его руке я увидел связку ключей.

— Эти работорговцы настоящие мерзавцы, — сказал он. — Они добывают рабов не в сражениях, а покупают за гроши и богатеют на их несчастье. Они заслужили смерть. Заряди-ка все ружья, пока я сниму кандалы с этих бедолаг.

Взволнованные чернокожие, отпихивая друг друга, с криками бросились к нему, запутавшись в собственных цепях. Ашраф нашел пару человек, говоривших по-арабски, и отрывисто приказал им что-то. Они кивнули и заорали на своих спутников на их родном наречии. Группа более или менее успокоилась, позволив нам освободить их, а потом они послушно взяли перезаряженные мной ружья арабов и камни.

Ашраф улыбнулся мне.

— Теперь у нас есть своя маленькая армия. Я говорил тебе, что у богов свои виды на наши судьбы.

Жестами мы направили наших союзников обратно к краю соседнего ущелья. Компания преследователей, должно быть, остановилась, услышав стрельбу и странные крики, но сейчас они вновь ползли наверх, таща за собой упирающихся верблюдов. Мы с Ашрафом выступили на край, позволив им заметить нас, и прихвостни бин Садра торжествующе заорали, словно увидели подстреленного оленя, предназначенного для пирушки. Должно быть, видок у нашей парочки был довольно жалкий.

— Отдай медальон, и я обещаю не причинять вам вреда! — крикнул бин Садр по-французски.

— Такая перспектива меня уже не прельщает, — тихо проворчал я.

— Лучше сам проси о пощаде, или я сожгу тебя так же, как ты сжег моего брата! — крикнул в ответ Ашраф.

И тогда полсотни освобожденных нами людей выстроились на краю рядом с нами. Бедуины остановились, ошеломленные, не понимая еще, что попали в ловушку. Ашраф отдал приказ, и чернокожие тут же издали воинственный клич. Воздух заполнился камнями и обрывками цепей. Мы с Ашрафом выстрелили, и бин Садр и еще один бандит покатились вниз. Бывшие рабы передали нам ружья мертвых погонщиков, и мы продолжили стрельбу. Бедуины, встреченные градом камней и снятых оков, прижались к склону, крича и завывая от возмущения и ужаса. Вместе с лавиной камней наши преследователи скатились вниз по крутому склону, из удачливых охотников они вдруг превратились в преследуемую дичь. Камни лупили по ним, словно метеоритный ливень рухнувших надежд. За время их беспорядочного отступления нам удалось убить и ранить еще нескольких человек, и когда горстка уцелевших собралась на дне ущелья, они уставились на нас с выражением побитых собак.

Бин Садр держался за плечо.

— Этот негодяй дьявольски живуч, — проворчал я. — Я только ранил его.

— Ладно, будем молиться, чтобы его рана загноилась, — бросил Ашраф.

— Гейдж! — взревел бин Садр. — Лучше отдай медальон! Ты ведь даже не знаешь, для чего он нужен!

— Передай Силано, пусть катится ко всем чертям! — крикнул я в ответ.

Наши слова эхом разнеслись по ущелью.

— Мы отдадим тебе женщину!

— Передай Силано, что я сам приду за ней!

Эхо затихло вдали. У нас по-прежнему было меньше ружей, чем у этих бандитов, и я сомневался, стоит ли вовлекать освобожденных рабов в битву на крутом склоне. Бин Садр, разумеется, также оценивал наши позиции. После некоторых раздумий он с болезненной гримасой забрался на верблюда. Оставшиеся головорезы последовали его примеру.

Медленно следуя к выходу из ущелья, он внезапно развернул своего верблюда и глянул на меня.

— Хотелось бы мне, чтобы ты услышал, — крикнул он, — как вопил твой дружок Тальма, перед тем как принять смерть!

Гулкое эхо размножило его злорадное восклицание.

Он отъехал уже слишком далеко, но я еще видел его. Мой яростный, но бесполезный выстрел лишь взбил песок в сотне шагов от него. Зловещий хохот мерзавца взмыл по голым склонам ущелья, и остатки его шайки, развернувшись, быстро поскакали восвояси.

— Ты тоже будешь вопить перед смертью, — процедил я. — Не сомневайся.

* * *

Потеряв лошадей, мы забрали себе двух верблюдов, принадлежавших работорговцам, а остальных отдали освобожденным чернокожим. С имеющимися запасами еды их отряд вполне мог начать долгое путешествие в родные края, и мы также отдали им захваченные ружья, чтобы в дороге они могли охотиться и отгонять других работорговцев, которые наверняка опять попытаются захватить их. Мы научили бывших рабов заряжать ружья и производить выстрелы, и они быстро усвоили наши уроки. В порыве благодарности они долго не отпускали нас, цепляясь за наши ноги, так что нам пришлось угрозами отогнать их. С одной стороны, мы действительно стали их спасителями, но и они спасли нас. Ашраф в общих чертах рассказал, как им лучше проходить через пустыню, держась подальше от Нила, пока они не доберутся до первого порога. После этого мы простились с ними и пошли своим путем.

Мне впервые предстояло сесть на верблюда, весьма уродливую, беспокойную и своенравную тварь с ее личной компанией блох и прочих насекомых. Однако это животное в богатой и красочной упряжи оказалось хорошо воспитанным и достаточно понятливым. Под руководством Ашрафа я взобрался на опустившегося на песок верблюда, а когда он, покачиваясь, поднялся, спешно ухватился за его шею. После нескольких понуканий он последовал за верблюдом мамелюка. Далеко не сразу я привык к его мерному покачиванию, но в итоге оно мне чем-то даже понравилось. Такая качка напоминала путешествие на лодке по морским волнам. Все равно неизвестно, когда мне вновь удастся раздобыть лошадь, и сейчас важно было добраться до экспедиционных отрядов французов, опередив бин Садра. Мы прошли по краю хребта до места переправы и, спустившись к Нилу, перебрались на другой берег, где находились отряды Дезе.

Оставив позади проложенный армией след, мы проехали через банановую рощицу и, вновь углубившись теперь уже в западную пустыню, направились к низким холмам, чтобы обойти армию с фланга. В конце дня мы вновь заметили вдалеке колонну, расположившуюся лагерем на берегу темных нильских вод. Тени остролистых финиковых пальм исполосовали землю.

— Если не будем останавливаться, то догоним их до захода солнца, — сказал я.

— Хороший план. Только, приятель, тебе придется одному претворить его в жизнь.

— Почему? — поразился я.

— Я выполнил свои обязанности, освободил тебя из тюрьмы и доставил сюда, верно?

— Какие уж тут обязанности. Теперь я твой должник.

— Не больше, чем я твой, поскольку ты подарил мне свободу, веру и дружеское общение. Я был не прав, обвиняя тебя в смерти брата. Никому не ведомо, откуда приходит зло! В нашем мире полно двойственных сил, и они находятся в вечном противоборстве. Непреложно лишь то, что добро должно бороться со злом. И мы оба стремимся к добру, но каждый из нас идет своим собственным путем, и сейчас я должен вернуться к моим союзникам.

— Твоим союзникам?

— У бин Садра слишком много людей, чтобы взять его в одиночку. Я все-таки пока остаюсь мамелюком, Итан Гейдж, а где-то в пустыне скрывается армия Мурад-бея. До прихода французов мой брат Енох жил, не ведая печали, и, к сожалению, еще многим придется умереть, пока мы не прогоним чужеземцев из нашей страны.

— Но Ашраф, я ведь тоже причастен к этой армии!

— Нет. Тебя нельзя отнести ни к франкам, ни к мамелюкам. Ты на редкость странный американец, посланный сюда божественным провидением. Не знаю пока, какую роль тебе уготовано сыграть, но почти уверен, что я должен сейчас уйти, чтобы ты сыграл ее, и что будущее Египта зависит от твоей отваги. Поэтому иди за своей жрицей и сделай то, что ее боги попросят тебя сделать.

— Нет! Мы ведь стали не просто союзниками, но и друзьями! Разве нет? Я и так уже потерял много друзей! Мне нужна твоя помощь, Ашраф. Давай вместе отомстим за Еноха!

— Боги предопределяют и время мести. Иначе бин Садр умер бы уже сегодня, поскольку ты очень редко промахиваешься. Я полагаю, что ему уготована иная судьба, может, даже более ужасная. Тебе ведь сейчас нужно только разузнать, что именно ищет тут граф Силано, и исполнить твое предназначение. Никакие будущие сражения не изменят нашей с тобой дружбы. Да не оставит тебя удача, друг мой, пока ты не найдешь того, что ищешь.

И он, развернув своего верблюда, направился в сторону заходящего солнца, а я в полнейшем одиночестве отправился на поиски Астизы.

Глава 20

Я понял, что мое намерение появиться в дивизии Дезе с обвинениями в адрес Силано, вероятнее всего, приведет к моему собственному аресту. Но если на стороне мерзавца графа была сила, то на моей стороне был медальон, который ему отчаянно хотелось заполучить. И я пришел к выводу, что будет гораздо проще спровоцировать самого Силано найти меня.

Уже почти в сумерках я с поднятыми руками приблизился к группе лагерных часовых. Несколько солдат выбежали ко мне с мушкетами наготове, приученные с подозрением относиться к любым приближающимся египтянам. Слишком много неосторожных французов погибло в этой войне, становившейся все более беспощадной.

Я поставил на то, что весть о моем бегстве из Каира еще не достигла дозорных отрядов.

— Не стреляйте! Я американец, приглашенный Бертолле в отряд ученых! Бонапарт послал меня сюда продолжать исследования древних руин!

Они подозрительно оглядели меня.

— Почему вы вырядились как египтянин?

— А вы думаете, без такой маскировки я добрался бы сюда в одиночку?

— Вы в одиночку добирались сюда из Каира? Вы что, с ума сошли?

— Лодка, которую я нанял, налетела на скалы, и ее пришлось поставить на ремонт. Мне не хотелось терять время, и я продолжил путь в одиночку. Надеюсь, здесь поблизости есть старые храмы.

— Я узнал его, — заметил один из солдат. — Это же воспитанник Франклина. — Он сплюнул.

— Уверен, вы понимаете, насколько драгоценна выпавшая нам возможность изучить великое прошлое Египта, — осторожно заметил я.

— Пока мы понимаем только то, что Мурад-бей издевается над нами, все время держась в отдалении. Мы разбили его силы дважды. Но все остается по-прежнему. Всякий раз он сбегает и вновь возвращается. После каждой его вылазки мы теряем наших друзей, многие из нас уже никогда не вернутся во Францию. Теперь мы торчим, как идиоты, у этих развалин, а он завлекает нас все дальше в эту проклятую страну, растворяясь в воздухе подобно миражу.

— Скоро никто даже миражей-то не увидит, — проворчал другой. — Множество наших людей ходят с воспаленными от этой пыли и блеска глазами, а сотни вообще поражены слепотой. Слышали шуточку? «Готовы ли вы к сражению? — А как же, вот наши ряды слепых мушкетеров!»

— Слепота! Это еще не самое страшное, — добавил третий. — На пути сюда от Каира мы оставили дерьма вдвое больше нашего собственного веса. Язвы уже не заживают. Волдыри гноятся и нарывают. Есть даже случаи чумы. Редкий француз не сбавил за один только этот поход полдюжины килограммов.

— А уж от тоски по женщинам многие готовы спариваться с крысами и ослами!

Все солдаты любят поворчать, но очевидно, что разочарование Египтом становилось все сильнее.

— Думаю, Мурад-бей на грани поражения, — сказал я.

— Так давайте скорей добьем его.

Я похлопал по стволу винтовки.

— Мое дуло временами разогревалось не меньше ваших, друзья.

Тут их интерес заметно оживился.

— Это что, длинноствольная американская винтовка? Я слышал она убивает краснокожих индейцев с тысячи шагов.

— Это многовато даже для нее, но если приходится рассчитывать только на один выстрел, то нужно пользоваться именно таким оружием. Я недавно подстрелил верблюда с четырех сотен шагов.

Нет нужды уточнять им, в кого именно я целился.

Они сгрудились вокруг меня. Мужчин объединяет восхищение перед мастерски сделанным оружием, а я обладал, как уже упоминалось, превосходной винтовкой, своеобразным алмазом в угольной куче их армейских мушкетов.

— Нынче мое ружье подмерзало, поскольку я занимался другими, не менее важными делами. Мне надо бы посоветоваться с графом Алессандро Силано. Вы не знаете, где можно найти его?

— Да в храме, наверное, — сказал сержант. — По-моему, он решил там поселиться.

— В каком храме?

— Да вон в том, что за деревней, это местечко тут называют Дендера. Вот мы и загораем из последних сил, чтобы Денон намалевал еще несколько картин, Мальро обмерил очередную кучу камней, а Силано продолжал бормотать свои магические заклятия. Не армия, а какое-то сборище идиотов. Ладно хоть граф притащил с собой женщину.

— Сюда?

Я попытался не выдать особой заинтересованности.

— О да, та еще штучка, — подхватил рядовой. — Мне уже снилось, что я спал с ней.

Он выбросил сжатый кулак вверх и, резко опустив его, усмехнулся.

Я сдержал желание треснуть его прикладом винтовки.

— А как пройти к тому храму?

— Вы намерены ходить здесь в этом бандитском наряде?

Я приосанился.

— Мне казалось, я выгляжу как шейх.

Это вызвало приступ хохота. Отсмеявшись, часовые предложили мне сопровождающих, но я отказался.

— Мне необходимо посоветоваться с графом наедине. Если я не застану его там, то вы, уж будьте добры, передайте ему при случае привет от меня. И скажите, что он сможет найти то, что ищет, ближе к полуночи.

Я сделал ставку на то, что Силано не будет привлекать военных к моему аресту. Вероятно, ему даже хотелось, чтобы я первым нашел то, что мы оба ищем, и отдал ему в обмен на Астизу.

* * *

Храм светился под звездами и луной — впечатляющее святилище с плоской каменной крышей, покоящейся на мощных колоннах. Изрядно выветренная и наполовину занесенная песком стена из саманного кирпича огораживала обширный участок, примерно в километр по периметру, а за ней расположились разнообразные храмовые постройки. В главных воротах, полузатонувших в песчаном море, оставалось отверстие, высота которого еще позволяла пройти в него, не сгибаясь. Храм украшали резные иероглифы, а также изображения египетских богов и крылатого светила, окруженного кобрами. Песок во внутреннем дворе вздымался, словно океанские волны. Ущербная луна изливала слабый свет на песчаные холмы, гладкие, как кожа египтянки, чувственной и пышнотелой. Да, там еще маячило чье-то бедро, за ним бок, а дальше какой-то скрытый в земле островерхий силуэт, похожий на грудной сосок…

Да, сильно я соскучился по Астизе.

Прямой фасад главного храмового здания завершался плоской каменной крышей, опиравшейся на шесть мощных колонн, вырастающих из песка. Верхнюю часть каждой колонны украшало резное изображение какой-то широколицей богини. Вернее даже, на каждой стороне этой квадратной в сечении опоры имелось по такому божественному лицу с забавными коровьими ушами. Коровью безмятежность придавали Хатор и растянутые в улыбке полные губы, и огромные ласковые глаза. Головной убор еще сохранил поблекшие цвета, это свидетельствовало о том, что все святилище когда-то было ярко раскрашено. Песчаные наносы, заполнившие храмовый зал, делали очевидной его давнюю заброшенность. Он напоминал прибрежный док, подзатопленный приливными водами.

Оглядевшись, я никого не увидел. Я пришел сюда, вооруженный винтовкой и томагавком, но не строил никаких четких планов, хотя надеялся отыскать в этом храме жезл Мина и встретить Силано, по возможности заметив его первым.

Утопая в песке, я с трудом поднялся наверх и прошел через главный вход. Из-за толстого слоя песка на полу я едва ли не коснулся потолка, проходя в зал. Запалив взятую у солдат свечу, я увидел, что синий потолок усыпан желтыми пятиконечными звездами. Они походили на морских звезд или, как мне вдруг подумалось, на каких-то причудливых человечков с маленькой головкой и четырьмя конечностями, летающих в этом ночном небе. Там был также ряд хищных птиц и крылатых светил, раскрашенных в красные, желтые и синие тона. Мы редко смотрим вверх, и однако весь здешний потолок раскрасили так же затейливо, как Сикстинскую капеллу. В глубину первого и самого замечательного храмового зала попало уже значительно меньше песка, и там я быстро понял, насколько выше изначально были входные колонны. Внутреннее пространство походило на рощу могучих древесных стволов, испещренных множеством цветных резных изображений и символов. С благоговейным страхом я бродил между этими восемнадцатью исполинскими стволами, неизменно украшенными безмятежными лицами богини. Столб колонны подразделялся на несколько частей. Сначала я заметил ряд анхов, священных ключей жизни. Затем шли изображения египтян, застывших в изящных позах и приносящих жертвы богам. Там были и ряды неразборчивых иероглифов, среди которых выделялись обведенные в овальные рамочки знаки — картуши, так называли их французы из-за сходства с патронами. Впечатляюще выглядели и резные изображения птиц, очковых змей, пальмовых листьев и шагающих животных.

По краям зала потолок покрывала затейливая роспись со знаками зодиака. Около них раскинулась фигура обнаженной женщины колоссальных размеров — видимо, какой-то небесной богини. Такое множество странных богов и символических изображений в итоге ошеломляло и сбивало с толку, весь зал представился мне подобием древней газеты. А сам я выступал в роли глухого, пришедшего послушать оперу.

Внимательно осмотрев песок, я не заметил никаких следов Силано.

Из этого большого зала я прошел во второе, менее просторное помещение, столь же высокое, но более привлекательное. К нему примыкали непонятного назначения комнаты с разрисованными стенами и потолками, уже давно лишенные каких-либо признаков обстановки. Вход в очередные помещения находился выше на ступеньку, то есть каждая следующая комната оказывалась ниже и меньше предыдущей. В отличие от расширяющихся от входа христианских соборов, египетские храмы, казалось, съеживались к дальнему концу. Чем выше почиталось место, тем оно становилось теснее и сумрачнее, допуская в свои пределы лучи света лишь в особые дни года.

Разгадаю ли я здесь смысл моей октябрьской даты?

Храмовый интерьер был настолько интересным, что я на время практически забыл о цели прихода. Я разглядывал мерцающие в отблесках свечи изображения змей и цветов лотосов, плывущих по небу лодок и свирепо оскаливших пасти львов. На меня таращились бабуины и гиппопотамы, крокодилы и птицы с длинными шеями. Великолепные процессии людей несли жертвенные дары. Женщины выставили напоказ соблазнительно полные груди. С ними соседствовали изображенные в профиль божества, величественные и невозмутимые. Здесь явно процветало примитивное идолопоклонничество, вмещавшее в себя божественных животных и человекообразных богов со звериными или птичьими головами. И однако мне вдруг впервые пришло в голову, насколько ближе были египтяне к их богам, чем мы к нашему небесному владыке. Наш бог пребывал в возвышенной отстраненности от земной суеты, а египтяне могли лицезреть своего мудрого Тота всякий раз, когда ибис прилетал в заводь за рыбой. Видя пролетающего сокола, они вспоминали Гора. Если бы они поделились с соседями историей о том, что беседовали с горящим кустом, то все восприняли бы это как само собой разумеющееся.

По-прежнему ничто не указывало на то, что здесь побывали Силано или Астиза. Неужели солдаты ввели меня в заблуждение… или впереди меня поджидает засада? Однажды мне почудились чьи-то шаги, но когда я остановился и прислушался, то услышал ни звука. Заметив какие-то ступеньки, я поднялся по странной винтовой лестнице, взмывающей вверх кругами, словно устремившийся в небеса ястреб. Стены украшало резное изображение восходящей процессии людей, несущих дары. Должно быть, по ней поднимались для проведения жертвенных ритуалов. Я вышел на крышу храма, окруженную низким парапетом. Все так же терзаясь сомнениями относительно того, что же мне надо искать, я бродил по этой плоской крыше среди маленьких святилищ. Одно из сооружений, окруженное стройными, невысокими колоннами, увенчивала статуя Хатор, и при виде его мне вспомнились бельведеры парижского парка. Дверной проем в северо-западном углу вел в маленькое двухкомнатное святилище. Внутреннюю комнату украшал барельеф фараона или бога, восставшего из мира мертвых по многим признакам: его устремленный вверх фаллос явно свидетельствовал о триумфе жизни. В памяти всплыл рассказ Еноха о «поднимающем оружие» боге Мине. А еще на «Ориенте», при подходе к Египту, кто-то из ученых рассказывал, что, по некоторым древним источникам, Мин, подобно Осирису, считался одновременно сыном и мужем Исиды. Над этим божеством парил сокол. И вновь мои скудные умственные способности не выявили здесь никакой практической подсказки.

Внешняя комната хоть немного оживила мои собственные чувства. Две обнаженные, раскинувшиеся на потолке женщины обрамляли рельефный круг, заполненный впечатляющими фигурами. После краткого изучения я пришел к выводу, что передо мной резное изображение священных небес. Круглый диск символического небосвода, окрашенный выцветшими синими и желтыми красками, поддерживали четыре богини и восемь божественных образов Гора с ястребиными головами — может быть, они олицетворяли двенадцать месяцев? Я вновь заметил знаки зодиака, мало отличающиеся от тех, что дошли до наших дней: Бык, Лев, Рак, Рыбы. По краю окружности проходил ряд из тридцати шести фигур, как человеческих, так и звериных. Может, они представляли древнеегипетские и революционные французские десятидневные недели?

Задрав голову, я внимательно разглядывал изображения, пытаясь уловить их тайный смысл. На северной оси храма находилось изображение Гора, сокола, имевшего самый величественный вид. Восток обозначал бык, Телец, символизировавший ту эпоху, в которую были построены пирамиды. На юге находилось существо, напоминающее нечто среднее между рыбой и козлом, а рядом с ним человек, льющий воду из двух кувшинов, — Водолей! Он считался символом будущей эпохи, грядущих столетий, и также означал наступление животворного подъема Нила. В виде водного символа Водолей означался и на висевшем на моей шее медальоне, и знак Водолея на утонувшем вместе с «Ориентом» календаре по моей гипотезе указывал на 21 октября.

Этот потолочный круг напомнил мне компас. Знак Водолея указывал на юго-запад.

Я вышел на крышу, пытаясь осмыслить все увиденное. Каменные ступени привели меня к парапету в дальнем конце храма, и я забрался на него, чтобы оглядеться. На юго-западе находился менее величественный храм, гораздо сильнее разрушенный временем, чем тот, в котором я стоял. Енох упоминал о каком-то маленьком храме Исиды, в котором мог находиться таинственный жезл Мина. За невысокой храмовой постройкой виднелась занесенная песками дальняя часть внешней стены, а еще дальше поблескивали серебром под холодными звездами пустынные барханы.

Медальон слегка холодил мою грудь. Смогу ли я найти недостающую его часть?

Второй лестничный пролет привел меня обратно в нижнюю часть храма. Этот крутой спуск был подобен пикированию того сокола, что взмывал вверх по спирали у первой стены. Теперь люди с дарами следовали вниз. И вновь я оказался в главном храме, но боковой дверной проем вывел меня в занесенный песками задний двор. Я поднял глаза. Передо мной маячил центральный храм с львиными мордами, выступающими из стены, как горгульи.[58]

Перехватив винтовку в правую руку, я направился дальше к замеченному сверху невысокому храму. Справа от меня возле священного озера темнели пальмы. Я попытался представить, каким было это место в древности, если удалить холмы нанесенного песка. Дорожки, вымощенные белоснежными сияющими плитами, ухоженный сад и жрецы, совершающие омовения в поблескивающих водах пруда. Какой прекрасной, наверное, была жизнь в этом оазисе! А ныне все лежит в руинах. Выйдя из главного храма, я повернул за угол и остановился как вкопанный. На стене были вырезаны гигантские фигуры тридцатифутовой высоты. Царь и царица, как я решил, разглядев их головные уборы, приносили жертвенные дары полногрудой богине, вероятно Хатор или Исиде. Стройная и изящная царица с оголенными руками и длинными ногами была в высокой короне, а волосы ее, заплетенные в косы, украшала диадема со змеиной головкой.

— Клеопатра, — выдохнул я.

Должно быть, это именно ее святилище, если Енох был прав! Она взирала прямо на свой маленький храм Исиды, находившийся в двадцати метрах к югу от главного здания.

Я пристально глянул по сторонам. Все вокруг, не считая меня, выглядело безжизненным. Создавалось ощущение, что весь этот комплекс пребывает в напряженном ожидании. Но чего же он ждет?

Храм Исиды расположился на более высокой террасе, к ней вел песчаный подъем от главного храма с вырезанной на стене Клеопатрой. Половину маленького храма занимало обнесенное стенами святилище, как и в том храме, из которого я только что вышел. Вторая, открытая половина была разрушена, темные очертания колонн и балок громоздились под открытым небом. Я пробрался по этим развалинам к дверному проему обнесенной стеной части.

— Силано?

На мой вопрос ответило только эхо.

Нерешительно помедлив, я шагнул в храм. Внутри было очень темно, жалкий свет поступал лишь из двери и двух верхних отверстий, в которые смог бы пролезть разве что голубь. Высота этого тесного помещения сильно превосходила его площадь, а гнетущий и спертый воздух был насыщен каким-то едким запахом. Я шагнул вперед.

Вдруг послышался шум крыльев, и я инстинктивно пригнулся. Порыв теплого ветра, обдавший меня, затушил свечу. Надо мной с громким писком пролетели летучие мыши, взлохматив мне волосы кожистыми крыльями. Продолжая пищать, они вылетели наружу через узкий проход. Дрожащей рукой я вновь зажег свечу.

Стены здесь опять-таки покрывали резные изображения со следами осыпавшейся живописи. Самой впечатляющей была фигура женщины, наверное Исиды. Я не обнаружил никаких признаков Мина, его жезла или еще чего-нибудь в таком роде. Неужели я гоняюсь за химерой? У меня постоянно возникало ощущение, что я буквально на ощупь пытаюсь разгадать странную тайну, следуя невразумительным подсказкам, которых не заметил бы ни один здравомыслящий человек. Какую же подсказку мне надлежало увидеть здесь?

Я заметил в итоге, что это помещение гораздо меньше, чем размеры скрытого под крышей храма. Значит, где-то должна быть еще одна комната. Я отступил назад к входному проему и увидел рядом еще одну дверь и высокую комнату, еще уже, чем первая, и не менее загадочную. В ней, однако, имелось еще и каменное подобие алтаря. Размерами это каменное возвышение напоминало небольшой письменный стол, установленный в центре комнаты. Когда я склонился над алтарем, цепь соскользнула с моей шеи и упала на камни. Медальон сорвался с нее и со звоном шлепнулся на каменный пол. Такого еще никогда не бывало. Я чертыхнулся, но когда склонился, чтобы поднять его, то застыл от изумления.

На плите пола виднелись два полустертых символа в виде буквы «V», перекрывающиеся, как циркуль и плотничий угольник. Их изображения были сделаны в египетском стиле, но сходство бросалось в глаза.

— Клянусь Великим Архитектором, — пробормотала. — Возможно ли такое?

Мне вспомнился текст, цитированный Енохом: «Священный склеп приведет на небеса».

Я вновь надел медальон и надавил на плиту пола. Она сдвинулась. Под ней, похоже, находилось какое-то углубление.

Охваченный волнением, я опустился на колени, отложив в сторону винтовку, приподнял плиту лезвием томагавка и ухватился за ее край. Она поднялась, как тяжелая дверца люка, и наружу вырвался спертый воздух, уведомив меня, что ее давненько не открывали. Вытянув свечу, я склонился над провалом. Отблески света легли на каменное дно подвала. Неужели там спрятаны сокровища? Оставив на время винтовку, я спустил ноги и, спрыгнув вниз, пролетел футов десять и приземлился, как кошка. Сердце отчаянно колотилось в груди. Я глянул наверх. Если Силано следит за мной, то сейчас он с легкостью может захлопнуть дверцу. Или он выжидает, надеясь, что я найду здесь нечто важное?

Коридоры расходились в двух направлениях.

И вновь мне встретилось изобилие резных изображений. По потолку расстилалось поле пятиконечных звезд. Со стен с завидным постоянством, словно некий лейтмотив, взирали боги, богини, ястребы, грифы и вздымающиеся змеи. Первый коридор через двадцать шагов закончился глухой стеной, возле которой лежала куча глиняных амфор, простецких пыльных кувшинов, в которых вряд ли могло храниться нечто ценное. Однако, решив убедиться, я разбил томагавком один из сосудов. Он развалился, и я поднял свечу.

И тут же отпрянул. Оттуда пялились на меня огромные пустые глазницы отвратительной морды мумифицированного бабуина, высохший, обтянутый кожей скелет с полными зубов челюстями. Кошмар какой-то!

Разбив другой кувшин, я обнаружил там очередного бабуина. Эта обезьяна считалась одним из символов, как мне припомнилось, бога Тота. Итак, похоже, я попал в своеобразный склеп, полный жутковатых мумифицированных зверей. Может, их принесли в жертву? Я поднял свечу повыше к потолку, чтобы лучше рассмотреть размеры погребения. На всем протяжении, куда достигал свет, громоздились глиняные кувшины. В темноте закопошились какие-то мелкие твари — что-то вроде подземных насекомых.

Вернувшись к развилке, я прошел по второму коридору. Мне отчаянно хотелось вылезти из этого подземелья, но если в словах Еноха был хоть какой-то смысл, то мне необходимо найти что-то именно здесь. Огарок свечи становился все меньше. На полу опять что-то задвигалось и прошмыгнуло у меня между ног.

В слабеющих отблесках свечи я разглядел на грязном песке проклятый змеиный след и узкую щель, в которую, видимо, уползла юркая рептилия. Меня прошиб пот. Неужели бин Садр тоже здесь? И зачем только я оставил наверху винтовку?

И вдруг впереди что-то блеснуло.

Второй коридор также закончился тупиком, но там не было никаких кувшинов, зато имелось рельефное резное изображение уже знакомой мне фигуры Мина, отягощенной огромным фаллосом, — его образ явно зачаровывал чувственную и сладострастную Клеопатру. Изображение бога было плоским, как доска, а его поднятый член ослепительно блестел.

Отделка Мина была выполнена не красками, а чистым золотом. Его мужественный жезл обрамляли сдвоенные золотые отростки, соединенные на одном конце общей петлей, странное смешение непристойного и животворного орудия. Не зная о загадке медальона, нельзя было догадаться, что эти золотые копья представляли собой не только священное украшение.

Но, по-моему, Клеопатра рассудила иначе. Возможно, она специально оставила эту часть в Египте, если на самом деле захватила медальон с собой в Рим, чтобы надежно сохранить его тайну в родной стране. Я осторожно приподнял этот золотой символ, и он мягко упал ко мне в руку. Теперь золотые копья образовали знак «V». Я вытащил медальон, раздвинул его подвески и приложил к ним новую букву «V». Получив в итоге уже знакомый мне масонский символ, циркуль, пересеченный с угольником, я заметил, что недостающая часть попала на зарубки подвесок медальона. В результате образовался ромб из перекрещенных лучей, он покачивался под покрытым письменами диском медальона, но, разумеется, внутри него не было латинской буквы «G», которую масоны используют для обозначения Бога или прочих священных понятий.

Великолепно. Я нашел недостающую часть медальона и, очевидно, главный символ моего собственного братства.

И тем не менее мне не стало понятнее, что все это значит.

— Итан!

Откуда-то сверху до меня донесся слабый, почти как шелест ветра или обман слуха, призыв, но я узнал голос Астизы. Ее призыв подействовал на меня, как вспышка молнии. Я нацепил завершенный медальон на шею, промчался обратно по коридору и, с облегчением увидев, что плита все еще сдвинута, ловко подтянулся и вылез из тайного склепа. Слава богу, ружье лежало нетронутым на краю люка. Я взял его и затаился. Все было тихо. Неужели у меня начались слуховые галлюцинации? Тихо направившись к выходу, я напряженно вглядывался в полумрак. Я уже различал фигуру Клеопатры на стене главного храма, ее резные формы оттенялись лунным светом.

— Итан!

Почти рыдающий голос исходил от развалин колоннады, находившейся за той частью храма, в которой скрывался я.

Я ступил на открытую террасу и проследовал дальше бесшумно, как индеец, с винтовкой наготове. Где-то посередине этой храмовой террасы еще высились колонны с балочными перекрытиями, которые уже ничего не поддерживали, а лишь расчерчивали небо на квадраты. Я видел сияющие между ними звезды. Среди резных украшений этих колонн выделялось безмятежное лицо Исиды.

— Астиза?

Мой голос эхом разнесся по колоннаде.

— Ты нашел его?

Завернув за очередную колонну, я увидел ее. И в смущении остановился.

По моим представлениям, она выглядела почти раздетой, как наложница в гареме, тело просвечивало сквозь полупрозрачный наряд, дополненный массой драгоценностей; глаза были изящно подведены. Такой наряд предназначен для обольщения. Она стояла с поднятыми руками, и ее скованные запястья были привязаны цепью к горизонтальной балке. В таком положении ее груди соблазнительно поднялись, изгиб тонкой талии изящно переходил в округлые бедра, и от нее веяло такой эротичной беспомощностью, словно передо мной была живописная картина попавшей в беду принцессы. Я замер, ошеломленный этим сказочным видением. Во взгляде Астизы сквозило страдание.

— Он завершен? — тихо спросила она.

— Почему ты так одета?

Я задал самый земной из множества вопросов, метавшихся в моей голове, точно бильярдные шары, одновременно почти не сомневаясь, что у меня начались бредовые видения.

Ответом послужило острие шпаги, ткнувшейся мне в спину.

— Потому что она приманка, — проворчал граф Силано. — Бросьте-ка винтовку, месье.

Укол в спину стал более ощутимым.

Я не знал, что придумать. Мое ружье стукнулось о каменный пол.

— Теперь давайте медальон.

— Он будет вашим, — рискнул я, — если вы развяжете ее и дадите нам уйти.

— Развязать ее? Но зачем, ведь она может просто опустить руки.

И Астиза, бросив на меня виноватый взгляд, именно так и поступила, ее тонкие запястья выскользнули из оков. Цепь с оковами слегка покачивалась на балке, лишившись содержимого. Газовая ткань наряда подчеркивала классические формы стройного тела, а нижнее белье лишь привлекало внимание к скрываемым им местам. Но Астиза выглядела явно смущенной своим обманом.

В который раз я почувствовал себя одураченным.

— Разве вы еще не поняли, что она теперь моя союзница? — спросил Силано. — Хотя вы, американцы, слишком непосредственны, излишне доверчивы, идеалистичны и наивны. Неужели вы проделали весь этот путь, мечтая спасти ее? Где уж вам разгадать тайны медальона, если вы не разгадали даже ее намерений.

— Вы лжете.

Говоря это, я пристально смотрел на нее, надеясь, что она подаст мне какой-то утешительный знак.

Астиза стояла, дрожа от холода, и растирала запястья.

— Неужели? — откликнулся у меня из-за спины Силано. — Тогда давайте вспомним правдивую историю. Тальма отправился в Александрию, чтобы выяснить тайны ее прошлой жизни, не только потому, что он был вашим другом, но и потому, что был агентом Наполеона.

— Очередная ложь. Он был журналистом.

— Верно, именно журналист заключил сделку с корсиканцем и его учеными, пообещав не спускать с вас глаз, за что получил доступ в высшее общество вашей экспедиции. Бонапарт жаждет узнать эту тайну, но никому не доверяет. Поэтому Тальма взяли сюда с условием шпионить за вами. Разумеется, ваш журналист с самого начала заподозрил Астизу. Кто она такая? Чего ради она служит вам, как верная собака, терпит лишения в походах, даже соглашается пойти в гарем? Из-за безрассудной любви к такой нескладной персоне, как вы? Или из-за того, что всегда была моей помощницей?

Он откровенно наслаждался своим превосходством. Астиза упорно не сводила взгляда с верхних балок.

— Мой дорогой Гейдж, ведь все просто элементарно! Когда же вы поймете, в какую историю вляпались? Журналист узнал подозрительные подробности о нашей александрийской колдунье: не то известие, что о вашем прибытии ей сообщили цыгане, как она поведала вам, но о ее связи со мной. Да-да, мы постоянно поддерживали связь. Однако она решила не убивать вас сразу, а воспользоваться вашей помощью в разгадке тайны. Каков был ее замысел? Когда я высадился в Александрии, Тальма решил, что сможет проследить также и за мной, но попался в руки бин Садра. Я предложил этому болвану перейти на мою сторону, чтобы мы вместе продали все найденные нами сокровища предложившему лучшую цену правителю или генералу — Бонапарту в том числе, — однако нам не удалось убедить его. Он принялся угрожать, что отправится к командующему и выведет нас всех на чистую воду. Он не согласился на сделку даже тогда, когда вы придумали байку об утерянном медальоне. Его последним шансом на спасение было вернуться к вам и, украв медальон, доставить его мне, но он отказался. В итоге ваш хилый ипохондрик оказался более преданным, чем вы того заслуживаете, да вдобавок еще и патриотом Франции.

— Да уж, вам до него далеко, — ледяным тоном заметил я.

— Из-за революции моя семья лишилась всего состояния. Вы думаете, что я общаюсь с этим сбродом ради идеалов свободы? Их свобода отняла у меня все, и теперь я намерен с их же помощью вернуть утраченное. Я стараюсь не ради Бонапарта, Итан Гейдж. А вот Бонапарт, сам того не сознавая, старается ради меня.

— Значит, это вы послали мне голову Тальма в кувшине.

Я отчаянно сдерживал ярость, сжав кулаки так, что побелели костяшки пальцев. Небо, казалось, покачнулось, цепи маячили передо мной, словно раскачивающийся маятник Месмера. У меня оставался лишь один шанс.

— Военные потери, — небрежно ответил Силано. — Но если бы он послушал меня, то стал бы богаче самого Креза.

— Одно мне непонятно. Почему ваш бин Садр, переодетый фонарщиком, не забрал медальон в первый же вечер в Париже, когда я вышел на улицу?

— Просто я подумал, что вы отдали его этой шлюхе, и надо было узнать, где она живет. Но она не призналась в этом, даже когда араб вспорол ей живот. А мои люди тоже не обнаружили его в вашей комнате. Честно говоря, я еще сомневался, представляет ли он какую-то ценность, пока не провел дополнительное расследование. Мне подумалось, что удобнее всего будет отобрать его у вас в тюрьме. Но вы сбежали, объединившись с Тальма, и уже направлялись в Египет в качестве ученого — к моему изумлению! — еще до того, как я сумел убедиться, что именно эту безделушку мы все так давно ищем. Кстати, я так и не знаю, где же вы спрятали медальон в тот первый вечер.

— В ночном горшке.

Он рассмеялся.

— Какая ирония судьбы! Вы смешали с дерьмом ключ к величайшим земным богатствам. Что за дурацкая идея! Однако вам необычайно везло, учитывая, что вы сбежали от засады на тулонской дороге, выжили в Александрии, увернулись от змей, вышли целым и невредимым из нескольких больших сражений и даже умудрились добраться сюда. Вам просто дьявольски везет! И однако в итоге вы пришли ко мне, принеся с собой медальон, ради женщины, которая не позволила вам даже тронуть ее! Мужественное намерение! Она сказала мне, что нам надо лишь немного подождать, если, конечно, бин Садру не удастся первому разделаться с вами. Вы не встречались с ним?

— Я подстрелил его.

— Правда? Жаль. Вы доставили нам чертовски много неприятностей, Итан Гейдж.

— Он выжил.

— Ну разумеется. Он всегда выживает. Но вам не придется встретиться с ним больше.

— Не забывайте, Силано, что я все еще числюсь в отряде ученых. Вы хотите отвечать перед Монжем и Бертолле за мое убийство? Они пользуются благосклонным вниманием Бонапарта, а у него есть армия. Вас повесят, если вы причините мне вред.

— Я полагаю, мои действия назовут самозащитой. — Он слегка усилил нажим, и я почувствовал, как по моей спине сбегает струйка крови, выпущенная проколовшим одежду и кожу острием шпаги. — Или попыткой схватить беглого преступника, уклоняющегося от революционного правосудия. Либо лжеца, пытавшегося спрятать ценный медальон. Подойдет любое объяснение. Но мне не чуждо благородство, и у меня есть свой кодекс чести, а посему я готов проявить милосердие. Став изгнанным бродягой, лишенным друзей и союзников, вы больше никому не опасны. Итак, за медальон я отдам вам… вашу жизнь. При условии, что вы пообещаете рассказать мне все, что сумел разузнать Енох.

— А что такое узнал Енох?

Что он имеет в виду?

— Ваш одряхлевший ментор бросился в свою горящую библиотеку спасать какую-то книгу, и мы не успели выпытать у него все тайны. Нам пришлось поторопиться, потому что Дезе уже выступал в поход. Так что же он вычитал в той книге?

Этот мерзавец, видимо, имел в виду книгу арабской поэзии, которую прижимал к себе Енох. Меня прошиб холодный пот.

— Вы отпустите со мной и эту женщину.

— Почему вы думаете, что она пожелает уйти с вами? Неужели она не рассказала вам, что мы когда-то были любовниками?

Я глянул на нее. Астиза, словно желая поддержать себя, сунула руки в покачивающиеся на цепи кандалы и печально взглянула на нас обоих.

— Итан, это был единственный путь, — прошептала она.

Должно быть, я испытал сейчас ту же боль, что терзала Бонапарта, узнавшего о предательстве Жозефины. И я забрался в такую даль… ради этого? Чтобы наткнуться на предательскую шпагу хвастливого аристократа? Чтобы быть униженным изменой женщины? Лишиться всего, за что я боролся?

— Договорились.

Медленным жестом я снял талисман с шеи и вытянул руки перед собой, покачивая медальон на цепи, словно маятник. Даже ночью он блеснул холодным светом. Я услышал, как они оба слегка ахнули, увидев его новую форму. Следуя за ними, я нашел недостающую часть для завершения его конструкции.

— Итак, ключ найден, — прошептал Силано. — Теперь нам остается лишь разобраться с числами. Ты поможешь мне, жрица. Гейдж, медленно повернись и отдай его мне.

Я послушно начал поворачиваться, слегка отступив от острия его рапиры. Мне нужен был только момент, чтобы отвлечь его.

— Вы пока не ближе меня подошли к решению его загадки, — предупредил я.

— Неужели? Да я разгадал куда больше вас. Путешествуя по средиземноморскому побережью, я посетил множество храмов и библиотек. Я нашел свидетельства того, что ключевая часть находится в Дендере, в храме Клеопатры. Что я должен следовать за Водолеем. И вот здесь, на юге, я наконец нашел храм Клеопатры, разумеется, предпочитавшей поклоняться прекрасной и всемогущей Исиде, а не волоокой пышнотелой Хатор с ее коровьими ушами. Однако я не успел выяснить, где именно надо искать.

— Здесь есть подземный храм фаллического бога Мина. Там-то и находилось недостающее звено.

— Вы проявили редкостное рвение в этих поисках. А теперь отдайте-ка мне вашу безделушку.

Медленно, склонившись над лезвием его рапиры, я передал ему медальон. Он схватил его с какой-то детской жадностью и триумфально поднял вверх. Казалось, он готов был плясать от радости, держа перед собой этот символ масонства.

— Не странно ли, что древние священные знания передаются даже через тех, кто не понимает их происхождения? — пренебрежительно сказал Силано.

И в этот момент я атаковал его.

Томагавк, засунутый за пояс у меня на спине и скрывавшийся под рубахой всего в паре дюймов от кончика его шпаги, уже давно с нетерпением ждал этой минуты. Пока он увлеченно разглядывал медальон, я сумел незаметно вытащить оружие из-за пояса. Заодно можно было бы проверить, закричит ли предупредительно Астиза, увидев, что я делаю.

Она не закричала.

Что означало, как хотелось мне думать, что она вовсе не союзница Силано. Что этот мерзавец на самом деле лжец. И что я не полный идиот.

Да, я действовал быстро, очень быстро. Но Силано оказался проворнее. Он пригнулся, и топорик просвистел мимо его уха, воткнувшись в песок за храмовой террасой. И все-таки мой бросок на время вывел его из равновесия. Этого было достаточно, чтобы я вооружился винтовкой. Я нацелил ее…

Но он, ловко изогнувшись, сделал уверенный выпад и всадил свой клинок прямо в ствол моего ружья.

— Touche,[59] месье Гейдж. Что ж, теперь мы оба, похоже, попали в безвыходное положение.

Наверное, мы выглядели весьма комично. Я оцепенел, направив дуло винтовки в его грудь, а он тоже походил на статую, засунувшую шпагу в ствол моего оружия.

— За исключением того, — продолжил он, — что у меня еще есть пистолет.

Он завел руку за спину.

И тогда я нажал на курок.

Моя заткнутая винтовка взорвалась, меня шарахнуло расколовшимся прикладом, а сломанная шпага пролетела над головой Силано. Мы оба повалились на пол, в ушах у меня звенело, а лицо горело от осколков взорвавшегося оружия.

Силано застонал.

И тут раздался странный угрожающий скрип и грохот.

Я поднял глаза. Ненадежно закрепленная каменная балка, уже частично сдвинутая с древней опоры давним землетрясением, свободно покачивалась на фоне звездного неба. Оказывается, цепь обхватывала ее, и Астиза изо всех сил пыталась скинуть балку вниз.

— Ты сдвинула цепь, — тупо сказал Силано, глядя на Астизу в замешательстве.

— Как Самсон, — бросила она в ответ.

— Ты же убьешь всех нас!

Балка соскользнула с колонны и упала подобно гигантскому молоту, сокрушая на своем пути покосившиеся колонны. Эта полуразрушенная колоннада напоминала карточный домик. Со страшным скрежетом и нарастающим грохотом остов древнего храма начал падать на землю. Видя, что часть многотонных каменных обломков уже рухнула на террасу, я вздрогнул и откатился в сторону. Силано наугад выстрелил из пистолета, и каменные осколки, точно шрапнель, брызнули во все стороны. Но звук выстрела показался мышиным писком в общем зловещем грохоте падающих и раскалывающихся колонн. Среди всего этого адского хаоса Астиза резко схватила меня за руку и потащила к краю храмовой платформы.

— Бежим, бежим! На шум сбегутся французы!

Спрыгнув вниз, мы прижались к песку как раз в тот момент, когда над нашими головами вместе со столбом пыли пролетела и рухнула часть колонны, покатившаяся вниз по склону, как сорвавшееся с привязи бревно. Она развалилась на куски у ног Клеопатры. А с погребенной под обломками террасы доносились отчаянные вопли Силано, проклинавшего все на свете.

Астиза нагнулась и подняла брошенный мной томагавк.

— Он может нам пригодиться.

Я изумленно смотрел на нее.

— Ты разрушила целый храм.

— Он забыл о силе моих волос. Или о власти его трофея.

Цепочка с медальоном, большим и нескладным в новом собранном виде, покачивалась в ее зажатом кулачке, словно кошачья игрушка.

Я решительно взялся за томагавк.

— Давай вернемся и прикончим его.

Но из главного храма уже доносились крики французов и предупредительные выстрелы часовых. Она покачала головой.

— Некогда.

Мы бросились бежать к задним воротам в восточной стене и, миновав их, углубились в пустыню, лишенные оружия, лошадей, пищи, воды и даже нормальной одежды. Мы слышали еще крики и выстрелы, но ни одна пуля не задела нас.

— Надо спешить, — сказала она. — Нил скоро достигнет наибольшего подъема!

При чем тут подъем Нила?

Мы потеряли все, кроме томагавка и злосчастного медальона.

И нашли друг друга.

Но найду ли я когда-нибудь путь к сердцу женщины, которую пытался спасти и которая спасла меня?

Глава 21

Полноводный и мутно-бурый Нил величаво нес свои могучие воды. Наступил октябрь, пора ежегодного бурного половодья, и уже приближалась заветная дата, подсказанная нам древним круговым календарем. Украв какую-то лодку, мы отправились вниз по течению реки к Великой пирамиде, являвшейся, по предположению Монжа, ключом к разгадке нашей тайны. Мне хотелось поделиться с ним последними ошеломляющими находками, и если он не сумеет помочь нам в разрешении оставшихся вопросов, то я просто продолжу свой путь к Средиземноморью. Жаль только, что я понятия не имел, составит ли мне компанию эта странная женщина.

К восходу солнца войска Дезе остались уже далеко позади, и нас несло вниз по течению. Я мог бы совсем успокоиться, если бы не увидел на берегу всадника, французского гонца, он заметил нас возле речной излучины и свернул в сторону, чтобы срезать путь, пока мы будем петлять по ее извилистому руслу. Наверняка он вез сообщение о нашем бегстве. Я подтянул к себе нижнюю балку, чтобы установить треугольный парус для увеличения скорости, и мне удалось привязать его, хотя лодка кренилась под ветром, а волны слегка перехлестывали через борт. Мы миновали разинувшего пасть крокодила, старого как мир и на редкость отвратительного. Вода поблескивала на его бугристой панцирной коже, а желтые, прикрытые веками глаза взирали на нас с созерцательной задумчивостью. После Силано он казался даже приятной компанией.

Мы являли собой странную парочку — я в изрядно потрепанной арабской одежде, а Астиза в соблазнительном роскошном наряде, — разлегшуюся на грязном дощатом днище провонявшей рыбой маленькой фелюги. Со времени нашего воссоединения жрица хранила сдержанное молчание, смотрела на нильские воды да с видом собственницы перебирала пальцами цепочку медальона, висевшего у нее на шее. Я не стал просить вернуть его мне.

— Я проделал долгий путь, чтобы найти тебя, — наконец сказал я.

— Ты следовал за звездой Исиды.

— Но ты ведь притворялась скованной.

— Да. Но все не так просто. Мне удалось одурачить и его, и тебя.

— Ты хорошо знала Силано прежде?

Она вздохнула.

— Он был влиятельным господином и поклонником тайных учений. Он верил, что египетская магия так же реальна, как химия Бертолле, и что он, следуя по стопам Калиостро и Кольмера, сможет найти здесь сокровенные магические знания. Его не волновали судьбы мира, он старался только ради своей выгоды, ужасно переживая из-за потерь, понесенных им из-за революции. Когда я поняла, насколько он эгоистичен, мы с ним рассорились. Я сбежала в Александрию и нашла убежище у нового хозяина, того самого хранителя. Мечты Силано были мелочными. Алессандро хотел, чтобы тайные египетские знания сделали его могущественным, даже бессмертным, поэтому мне пришлось начать двойную игру.

— Он действительно выкупил тебя у Юсуфа?

— Да. Он подкупил этого старого распутника.

— Распутника?

— Гостеприимство Юсуфа оказалось небескорыстным. Мне необходимо было выбраться оттуда. — Она заметила мой удивленный взгляд. — Не переживай, он не тронул меня.

— И тогда ты отправилась в поход со своим старым любовником.

— Но ты же не вернулся от пирамид. Силано сказал, что не нашел тебя у Еноха. Поход с графом представился мне единственным способом разрешить эту тайну. Я ничего не знала о Дендере, как и ты. Тот храм уже много веков стоял в развалинах. Я сказала Алессандро, что медальон у тебя, но оставила тебе сообщение, как найти его в гареме. Мы же оба понимали, что ты последуешь за нами. Впрочем, мою свободу никто не ограничивал, поскольку у французов возникло бы слишком много вопросов, если бы я ехала как пленница.

Алессандро! Мне не понравилось столь фамильярное упоминание его имени.

— И поэтому ты обрушила на него храмовую колоннаду.

— Как и ты, он слишком полагался на силу своего обаяния.

Видимо, она играла нами обоими, стремясь к своей цели.

— Ты спрашивала, во что я верю, Астиза. А вот во что веришь ты?

— О чем это ты?

— Ты помогала Силано, поскольку сама тоже хотела узнать тайну медальона.

— Конечно. Но ради того, чтобы сохранить ее, а не продать какому-то алчному тирану вроде вашего Бонапарта. Ты представляешь себе этого завоевателя с армией бессмертных воинов?! В пору расцвета Египет защищало всего двадцать тысяч воинов, но он казался несокрушимым. Потом, очевидно, случилось нечто нехорошее, что-то было утрачено, и началась эпоха завоеваний.

— Ты отправилась в поход с убийцами Тальма…

— Силано знал то, чего я не знала. А я знала то, чего не знал он. Сумел бы ты сам отыскать храм Дендеры, если бы мы не привели тебя к нему? Мы с тобой не знали, о каком храме говорилось в книге Еноха, но Силано узнал это, проведя исследования в Риме, Стамбуле и Иерусалиме. Сами мы, возможно, никогда не нашли бы завершающих стрелок медальона, так же как Силано не смог бы собрать воедино медальон без тебя и Еноха. У тебя были одни преимущества, а у графа — другие. Боги свели нас всех вместе.

— Боги или ложа египетского обряда? Вовсе не цыгане сообщили тебе, что я прибуду в Египет.

Она отвела глаза.

— Я не сказала тебе правду, потому что ты мог неверно понять ее. Алессандро солгал, послав сообщение, что ты украл у него медальон. А я притворилась, что помогу ему, собираясь использовать его в своих интересах. Ты выжил после нашей попытки убийства. И Енох убедил Ашрафа, чтобы он постарался найти нас в сражении, — а ты в своей зеленой куртке просто отлично смотрелся на тележке с боеприпасами, — чтобы раздобыть столь интересный нам медальон. Все случилось, как было задумано, за исключением смерти бедного Тальма.

Меня охватило полнейшее смятение. Может, я действительно наивен?

— Значит, все мы были для тебя лишь средствами достижения цели. От меня тебе требовался медальон, а от Силано — его сокровенные знания? Ты использовала нас обоих.

— Я не любила Силано.

— А я и не говорил, что ты любила его, я говорил…

Я запнулся. Она сидела, отвернувшись от меня, ее напряженная спина слегка дрожала, теплый ветерок, поднявший на реке легкие волны, ласково играл прядями ее прекрасных волос. Не любила? Его! Не означало ли это, что мои стремления не пропали даром, мое обаяние хоть отчасти одобрено, а мои благие намерения восприняты правильно? Но что я сам чувствую к ней сейчас? Я желал обладать ею, верно, но можно ли назвать это любовью? Я ведь совершенно не понимал ее, как оказалось. Да и любовь была поистине зыбкой опорой для человека моего склада, ее перспектива страшила меня больше, чем атака мамелюков или морской бортовой залп. Она означала привязанность более долговременную, чем легкое увлечение. Так какие же чувства я на самом деле испытывал к этой, возможно, собиравшейся предать меня женщине?

— Я просто хотел сказать, что тоже никого не любил, — в замешательстве проворчал я. Не самый красноречивый ответ. — А точнее, я вообще не уверен, что любовь существует.

Она вдруг рассердилась.

— А как ты узнал, Итан, что существует электричество?

— Ну… — Это был чертовски хороший вопрос, поскольку, в сущности, электрическая сила невидима. — По электрическим искрам, я полагаю. Они вполне ощутимы. Или по вспышке молнии.

— Вот именно.

Теперь она смотрела на меня, улыбаясь, как сфинкс, загадочно и непостижимо, хотя уже открыла мне путь к ее тайне, и мне лишь нужно было вступить на него. Что там Бертолле говорил о моей натуре? Что я сам не подозреваю о зреющих во мне способностях? Сейчас мне предоставили шанс проявить зрелость, высказав свое мнение не об умозрительных величинах, а о человеческих отношениях.

— Я даже не знаю, на чьей ты стороне, — увильнул я.

— На нашей.

А какая это, интересно, сторона? Но наш разговор не успел закончиться обоюдным согласием, поскольку над рекой вдруг прогремели выстрелы.

Мы глянули вперед. В нашу сторону стремительно шла заполненная людьми фелюга под туго натянутыми парусами. Даже с расстояния трех сотен метров я узнал Ахмеда бин Садра с его перевязанной рукой. Неужели мне никогда не избавиться от этого человека? Никто мне еще так не осточертевал со времени встречи с Джоном Адамсом,[60] к которому Франклин как-то пригласил меня на ужин и мне весь вечер пришлось выслушивать злопыхательства хозяина по поводу половины политиков Соединенных Штатов.

Из оружия у нас имелся лишь мой томагавк, и мне вряд ли удалось бы быстро подвести нашу фелюгу к берегу, хотя там мы смогли бы спрятаться, найдя в скалах какую-нибудь пещерку. Но даже этого шанса у нас не было, поскольку по береговому склону, спеша приветствовать нас, уже спускался отряд гусаров в красно-синих мундирах. Французская кавалерия! Неужели из-за меня они гнали своих лошадок целых двадцать миль?

И все же лучше сдаться на их милость, чем попасть в лапы бин Садра. Они доставят меня к Бонапарту, а что мог сделать со мной и Астизой этот араб, мне даже думать не хотелось. При встрече с Наполеоном Астиза сможет просто объяснить, что я похитил ее, а я подтвержу ее слова. Мне вдруг захотелось сорвать у нее с шеи проклятый медальон и бросить его в Нил, но я не смог заставить себя сделать это. Слишком дорого стоила мне разгадка его тайн. Кроме того, мне, как и всем нам, было интересно, к чему же он все-таки приведет нас. Он единственный мог указать путь к книге Тота.

— Тебе бы лучше спрятать его пока, — посоветовал я.

Она укрыла медальон на груди под одеждой.

Мы врезались в песчаную отмель и, выскочив из лодки, побежали по воде к берегу. Фелюга бин Садра еще боролась с течением, разворачиваясь в нашу сторону, арабы отчаянно орали и палили в воздух. Дюжина французских кавалеристов встала около нас полукругом, дабы пресечь любые попытки к бегству, а я пошел им навстречу с поднятыми руками. Вскоре мы оказались в кольце запыленных лошадей.

— Итан Гейдж?

— К вашим услугам, лейтенант.

— Почему вы одеты как варвар?

— Так прохладнее.

Его взгляд блуждал по наряду Астизы, но он не осмелился спросить, почему она одета как шлюха. В1798 году не все еще забыли о хороших манерах.

— Я лейтенант Анри де Бонневиль. Мне приказано арестовать вас по обвинению в краже государственного имущества и уничтожении древних ценностей, вы также обвиняетесь в убийстве, нанесении ущерба частным владениям, учинении беспорядков в Каире, бегстве из-под стражи, ложном донесении, шпионской деятельности и государственной измене.

— Почему вы не упомянули об убийстве в Дендере? Я надеюсь, мы убили Силано.

Он окинул меня высокомерным взглядом.

— Граф удачно выбрался из-под обломков и организовал отряд в погоню за вами.

— Вы забыли о похищении, — кивнул я на Астизу.

— Нет, не забыл. Эта пленница будет привлечена к ответу как соучастница ваших преступлений, либо ей предъявят отдельное обвинение.

— Меня удивило лишь обвинение в государственной измене, — заметил я. — По-моему, я пока еще американский подданный. Как, не будучи французом, я мог предать вашу страну?

— Сержант, связать их обоих.

Обстрелявшая нас фелюга пристала к берегу, и бедуинские бандиты во главе с бин Садром почти врезались в строй французских кавалеристов с бесцеремонностью торговцев на верблюжьем базаре.

— Это мой трофей, — рявкнул араб, покачивая своим змееголовым посохом.

Я с удовлетворением глянул на его подвязанную левую руку. Что ж, если мне и не удалось сразу убить эту мерзкую парочку, то для начала я понаделаю в них дырок, как французы в Нельсоне.

— Я вижу, Ахмед, вы теперь предпочитаете водные путешествия, — приветливо сказал я. — Неужели на вас так подействовала потеря верблюда?

— Он поедет дальше на моем корабле!

— К сожалению, должен возразить вам, месье, — сказал лейтенант де Бонневиль. — Беглый преступник Гейдж сдался моему отряду, и его надлежит доставить для допроса в распоряжение французских властей. Его дело должно обсуждаться в военном суде.

— Этот американец убил нескольких моих людей!

— Когда мы разберемся с ним, вы сможете предъявить ему свои претензии, если у вас не отпадет желание.

В общем, его слова наводили на ободряющие мысли.

Бин Садр нахмурился. Теперь и другую его щеку украшал странный нарыв, и меня заинтересовало, виновата ли в этом его плохая кожа или очередное заклятие Астизы. Может, она умудрилась наслать на этого мерзавца проказу или даже чуму?

— Тогда мы заберем эту женщину.

Его головорезы криками выразили одобрение.

— Я так не думаю, месье.

Лейтенант выразительно глянул на сержанта, который в свою очередь передал молчаливый приказ остальным кавалеристам. Нацеленные на меня карабины повернулись в сторону банды бин Садра. А дула их мушкетов обратились на французов. Мне значительно полегчало, когда меня перестали держать на мушке, и я начал соображать, как воспользоваться преимуществом такого положения.

— Похоже, ты, француз, добиваешься того, чтобы мы стали врагами, — прорычал бин Садр.

— Вы всего лишь платный наемник, не имеющий никакой власти, — твердо ответил де Бонневиль. — И если вы сейчас же не вернетесь на свое судно, я прикажу арестовать вас за неповиновение и подумаю, не повесить ли вас. — Он оглянулся вокруг. — Если, конечно, тут найдется подходящее дерево.

Наступил момент ужасной тишины, солнце жарило с такой силой, что, казалось, готово было испепелить все кругом. Потом вдруг один из французов захрипел, дернулся, и, когда он осел на землю, мы услышали отзвук убившего его далекого выстрела, разнесенный эхом по прибрежным холмам. После череды новых выстрелов один из бандитов бин Садра, хрипло выругавшись, рухнул на берег.

Теперь уже все ружья были развернуты к высокому прибрежному гребню. Появившиеся из-за него люди в раздувающихся плащах с блестящими на солнце копьями рассыпались вниз по склону. Это был отряд мамелюков! На нас напал тот самый неуловимый Мурад-бей, и похоже, что численно они превосходили наших спорщиков раз в пять.

— Спешиться! — приказал де Бонневиль. — Встать в стрелковую цепь! — Он повернулся к арабам. — Присоединяйтесь к нам!

Но бедуины уже улепетывали во все лопатки, они добрались до фелюги и, забравшись на борт, отчалили.

— Ты проклятый трус, бин Садр! — крикнул ему вслед де Бонневиль.

Ответом араба был непристойный жест.

Поэтому французам пришлось самостоятельно отражать атаку мамелюков.

— Огонь!

По приказу лейтенанта прогремели выстрелы французских карабинов, но их поражающая сила не могла сравниться с мощью дружных залпов пехотного каре. Пара мамелюков упала, но остальные уже подбегали к нам. Дожидаясь удара копьем, я размышлял, какая игра судьбы свела одновременно три вражеских отряда на одном клочке земли: такое же чертовское невезение, по моим понятиям, бывает только в покере, когда при высоких ставках на руках противника оказывается тройка тузов. Но тут устремившийся ко мне мамелюк, вместо того чтобы взмахнуть своим смертоносным копьем, перегнулся с седла и подхватил меня с земли, словно гроздь винограда. Я заорал, но его рука точно тисками сжала мою грудную клетку. Забросив меня поперек лошади, он сжал ногами ее бока и с воинственным криком пронесся мимо французских кавалеристов в сторону уплывающей арабской фелюги.

— Эй ты, подлый трус, теперь я готов отомстить за моего брата! Вернись и сражайся, змеиное отродье!

Это был Ашраф!

Мы влетели на мелководье, подняв фонтаны брызг, и однорукий бин Садр развернулся и встал на носу фелюги, пожирая нас яростным взглядом. Ашраф метнул копье, и змееголовый посох устремился ему навстречу. Сталь лязгнула о сталь, и я понял, что в его посохе скрывается металлическое жало. Неистовая атака мамелюка сбила араба с ног, но, когда он упал на палубу, его люди, опомнившись, начали стрелять, и Ашрафу пришлось отклониться в сторону. Судно уходило все дальше на глубину. А мы поскакали обратно к берегу, сопровождаемые угрожающими криками и громом выстрелов. Переброшенный, точно куль, через седло, я едва не задохнулся в клубах порохового дыма и с трудом видел, что происходит на берегу. Спасший нас офицер уже лежал без движения, я заметил, что над ним склонился мамелюк с ножом. Другой карабинер с застрявшим в спине копьем пытался перед собственной смертью еще перерезать горло своему врагу. Плен был хуже смерти, и солдаты стремились продать свои жизни как можно дороже. Бин Садр уже спокойно дрейфовал вниз по течению, даже не подумав открыть стрельбу для поддержки французов.

Мы поднялись по пологому склону, выехали на вершину дюны и остановились, развернувшись в сторону Нила. Ашраф ослабил захват, и я сполз с лошади. Мне с трудом удалось принять вертикальное положение, а он следил за мной с какой-то болезненной усмешкой.

— Вечно мне приходится спасать тебя, приятель. Когда же наконец я расплачусь с тобой за битву при пирамидах?

— Ты уже давно переплатил по всем счетам, — прохрипел я, глядя, как второй всадник привез наверх Астизу, так же как меня, бесцеремонно перебросив жрицу через седло, ее распущенные волосы едва не подметали землю.

Я глянул на берег. Маленькая перестрелка уже закончилась, все французы лежали поверженные. Бин Садр, подняв паруса, быстро удалялся вверх по течению в сторону Дезе и Дендеры, скорее всего чтобы доложить о моей предположительной гибели. Однако Силано наверняка захочет убедиться в ней.

— Значит, ты вновь вернулся в свои войска, — сказал я.

— Мурад победит рано или поздно.

— Сейчас погибли славные парни.

— А сколько моих верных друзей полегло у пирамид? Что поделаешь, на войне умирает много славных парней.

— Как ты нашел нас?

— Добравшись до своих, я взял отряд и начал следить за тобой, рассчитывая, что бин Садр все равно не оставит тебя в покое. Тебе просто потрясающе удается навлекать на себя неприятности, американец.

— И выпутываться из них с твоей помощью. — Тут я заметил красное пятно на его плаще. — Тебя ранили!

— Ерунда. Очередной укус змеиного выродка. Конечно, из-за этого я не смог сейчас прикончить подлого труса, но такой раны недостаточно, чтобы прикончить меня самого. — Однако он скривился на один бок, явно страдая от боли. — Однажды я подстерегу его в гордом одиночестве, и вот тогда посмотрим, кто кого покусает. А может быть, судьба уготовила ему иную, более страшную кару. Будем надеяться.

— Тебя нужно перевязать.

— Дай-ка я гляну на рану, — вмешалась Астиза.

Едва дыша, он с трудом спрыгнул на землю и покраснел, как юнец, когда женщина, разрезав рубаху на его груди, осмотрела повреждение.

— Пуля прошила твой бок насквозь, словно ты бестелесный призрак, но в отличие от него ты можешь потерять много крови. Давай раскручивай свой тюрбан, и я перевяжу тебя. Ранение серьезное, Ашраф. Какое-то время тебе лучше не ездить на лошади, если, конечно, ты не стремишься попасть в рай.

— Что же, мне бросить вас, двух олухов, на произвол судьбы?

— Возможно, это тоже предопределено богами. Мы с Итаном должны сами завершить дело.

— Да он умудряется влипать в неприятности, как только я оставляю его без присмотра!

— Ничего, теперь я присмотрю за ним.

Ашраф задумался.

— Ладно, тебе виднее, — согласился он и протяжно свистнул. На вершину холма рысью выбежали две отличные арабские лошади, оседланные и нетерпеливо мотающие гривами. Таких прекрасных коней у меня еще не было. — Вот, владейте ими да помолитесь за тех парней, что еще недавно скакали на них. Вот тебе сабля от Мурад-бея, Гейдж. Если мамелюки попытаются напасть на вас, покажи ее, и они оставят вас в покое. — Он глянул на Астизу. — Вы собираетесь вернуться к пирамидам?

— А где же еще найти все начала и концы Египта? — вопросом на вопрос ответила она.

— Тогда не медлите, а то французы и их наемники-арабы скоро устремятся за вами в погоню. Сбереги вашу драгоценную магию или уничтожь ее, но не дай ей попасть в руки твоих врагов. Держи плащ, закройся от солнца. — Он протянул ей плащ и повернулся ко мне. — А где твоя знаменитая винтовка?

— Силано всадил в нее свою шпагу.

Он недоуменно уставился на меня.

— Ты не представляешь, что это была за чертовщина. Он забил ствол винтовки клинком своей шпаги, а я так разъярился, что нажал на курок, и тогда моя старая верная подруга взорвалась. Вот уж ему досталось, когда Астиза обрушила на него каменные балки, но все-таки этот мерзавец выжил.

Ашраф печально покачал головой.

— Ему сопутствует демоническая удача аль-Гула. Но однажды, друг мой, когда французы уйдут, мы с тобой сядем и попытаемся понять, что же там на самом деле произошло!

Поморщившись от боли, он вскочил в седло и медленно поехал вниз, навстречу своим соратникам, еще не покинувшим поле последней битвы.

* * *

Вняв совету Ашрафа, мы галопом поскакали по берегу реки на север. До пирамид еще оставалось более двухсот миль. В седельных сумках оказались изрядные запасы хлеба, фиников и воды, но на закате мы уже совсем выдохлись от такой напряженной скачки, поскольку провели без сна предыдущую ночь. В маленькой прибрежной деревушке, где нам предоставили кров и незатейливую, традиционную для египтян пищу, мы провалились в сон, даже не закончив ужин. Меня потрясло, что нам оказали любезный прием, несмотря на немилосердные налоги мамелюков и новые грабежи французов. И все-таки бедные селяне поделились с ними всем, что имели, а когда мы заснули, укрыли нас своими тонкими одеялами, сначала перевязав наши раны и ссадины. Следуя мудрым наставлениям, мы поднялись за пару часов до рассвета и отправились дальше.

Вторая ночь прошла в менее комфортных условиях, но мы чувствовали себя окрепшими и решили отдохнуть в прибрежной пальмовой роще, подальше от домов, людей и собак. Нам хотелось побыть вдвоем. Со времени нападения мамелюков нам не встречались отряды противоборствующих сторон, мы проезжали лишь мимо извечных деревенек с их устоявшимся укладом жизни. Местные обитатели с тростниковых плотов обрабатывали свои поля, поскольку широко разлившийся Нил затопил всю пойму, принеся из таинственного сердца Африки свежий плодородный ил.

С помощью кремневой гальки и сабли Ашрафа я высек искру и разжег костер. Сгущался вечер, успокаивающе действовала близость тихо плещущих вод Нила, словно обещая, что жизнь скоро войдет в привычное русло. Нас обоих потрясли события последних дней и недель, и мы осознавали, что эта передышка будет недолгой. Где-то на юге бин Садр и Силано несомненно выяснят, что мы избежали смерти, и возобновят преследования. Поэтому мы с особой благодарностью воспринимали эту звездную тишину, мягкие объятия песка, мясо молодого барашка и фрукты, подаренные нам в последней деревне.

Астиза вновь повесила на шею медальон, и мне пришлось признать, что на ней он смотрится куда лучше, чем на мне. Я решил, что могу довериться ей, ведь она не предупредила Силано о моем томагавке и не сбежала от меня с этим талисманом после обвала храма, не бросила меня и после речного сражения. И кроме того, мне помнились сказанные ею в лодке слова о том, что она не любила его. С тех самых пор эта фраза постоянно всплывала у меня в голове, но я все еще сомневался в собственных намерениях.

— А ты не знаешь точно, какую тайную дверь мы ищем? — спросил я, вновь предпочтя уклониться от выяснения отношений.

Она грустно улыбнулась.

— Я не уверена даже в том, стоит ли нам искать ее и можно ли вообще найти. Но Исида почему-то позволила нам зайти так далеко, и хорошо бы понять причины такого великодушия.

Судя по моему опыту, Господь не особо озадачивается поиском причин, определяя наши судьбы, но я не стал делиться с ней своими мыслями. Вместо этого, набравшись храбрости, я выпалил:

— Зато мне уже открылась одна тайна.

— Какая?

— Она таилась в тебе.

Даже в слабых отблесках костра я успел заметить бросившуюся ей в лицо краску, до того как она отвернулась. Поэтому, мягко коснувшись рукой щеки Астизы, я развернул ее лицо обратно ко мне.

— Послушай, Астиза, я проехал по этой жестокой пустыне чертову пропасть миль, и у меня была масса времени для размышлений. Ваше солнце подобно огнедышащему дракону, и песок прожигал подошвы моих ботинок. Бывали дни, когда мы с Ашрафом поддерживали свои силы лишь горсткой выжатой из песка воды и жареной саранчой. Однако я думал не об этом. Я думал о тебе. Если эта книга Тота является книгой мудрости, то, возможно, там будет просто сказано, что надо понять то, что ты уже имеешь, и наслаждаться сегодняшним днем, не тревожась о будущем.

— Странно слышать такое от неугомонного скитальца.

— Правда, в сущности, заключается в том, что я тоже полюбил тебя, — признался я. — Почти с первого взгляда, когда, сбросив с тебя обломки, увидел, что ты женщина. Мне просто было очень трудно признаться в этом самому себе.

И я поцеловал ее, забыв, что я иностранец, и провалиться мне сквозь землю, если она не ответила на мой поцелуй даже более страстно, чем я мог ожидать. Ничто так не сближает мужчину и женщину, как пара царапин, полученных в опасных переделках.

Исида, как оказалось, не отличалась излишней чопорностью подобно некоторым из более современных богов, и желания Астизы, видимо, вполне совпадали с моими страстными порывами. Если медальон выглядел довольно мило на потрепанном гаремном наряде, то на обнаженной груди и животе он смотрелся поистине великолепно, поэтому мы позволили луне одеть нас своим светом, соорудив скромную постель из наших скудных пожитков, и провели эту ночь так, словно следующая могла никогда не наступить.

Золотая подвеска то и дело покалывала кого-то из нас, и мы сняли ее и отложили в сторонку. Мягкие изгибы восхитительного тела Астизы напоминали плавные волны песчаных барханов, а запах казался слаще аромата священного лотоса. В душе и красоте женщины заключается больше сокровенных тайн, чем в любой вобравшей пыль тысячелетий пирамиде. Я поклонялся ей, как святыне, и исследовал ее, как храм, а она прошептала мне на ухо:

— Вот оно, ночное бессмертие.

Позже, лежа на спине, она обвила пальцами цепочку медальона и подняла его к небу, к серпу растущей луны.

— Видишь? — сказала она. — Это нож Тота.

Глава 22

Наш путь к северу, в сторону Каира походил на своеобразное путешествие во времени. Зеленеющие холмы, как поведали нам крестьяне, скрывали остатки древних городов. Монотонная череда пустынных барханов порой прерывалась верхушками погребенных в песке храмов или святилищ. Около Эль-Миньи мы увидели двух огромных каменных бабуинов; толстые и отполированные, они устремили свои безмятежные глаза на восходящее светило. Раза в два превосходя размерами человека, они выглядели величественными, как цари в украшенных перьями мантиях, и такими же вечными, как сфинксы. Эти гигантские обезьяны, разумеется, служили олицетворением все того же непостижимого и мудрого Тота.

Мы проехали мимо сотен саманных деревень, огибая их по пустынным окраинам, обрамленным высокими рядами финиковых пальм, словно выплеснувшихся с гигантской речной волной на песчаный берег. Нам встречалось множество еще не виденных мной полуразваленных пирамидальных строений, часть из которых скорее напоминала холмы, но некоторые сохранили исходные геометрические формы. Вокруг них выглядывали из песка многочисленные остатки храмовых построек. Выщербленная мощеная дорога полого спускалась к пышно зеленеющей пойме Нила. Устремленные ввысь колонны не поддерживали ничего, кроме небесного свода. Мы с Астизой тихо обсуждали собственные скромные планы, осознавая нашу миссию и возможные преследования, однако чувствовали себя на редкость спокойно. Наш союз подарил нам избавление от бремени душевных тревог. Мы стали единым целым, неопределенность сменилась уверенностью, и все обрело смысл. Как и говорил Енох, я нашел, во что верить. Не в могущество имперской власти, медальонов, магии или электричества, но в мою прекрасную спутницу. Это могло стать началом совершенно непредсказуемой новой жизни.

Три пирамиды, к которым мы стремились, наконец вынырнули из-за очередного бархана, подобные островам в песчаном океане. Путешествие изрядно вымотало нас, поскольку мы хотели успеть завершить его к 21 октября, той дате, которой я приписывал таинственное значение. Жара спала, над нами раскинулся идеальный голубой небесный купол, солнце в своей надежной божественной колеснице проезжало по накатанной небесной дорожке. Поднявшиеся воды Нила слегка поблескивали сквозь прибрежную полосу деревьев. Еще долго эти грандиозные памятники маячили на горизонте, не становясь ближе. Но когда послеполуденные тени заметно удлинились, они вдруг резко увеличились в размерах, словно воздушные шары Конте, став огромными и маняще неприступными. Они вздымались над землей так, словно их вершины были извергнуты из подземного мира.

Этот вид навел меня на одну мысль.

— Дай-ка мне взглянуть на медальон, — попросил я Астизу.

Она сняла его, желтый металл полыхнул огнем солнца. Я взглянул на завершенный ромб его стрелок, устремленных концами в разные стороны.

— Они выглядят как две пирамиды, так ведь? Их основания соединены, а вершины смотрят в противоположных направлениях.

— Или как одна пирамида, отраженная в зеркале или водной глади.

— А что, если под землей скрывается пирамида, подобная той, что выстроена на земле?

— Ты считаешь, под той большой пирамидой что-то есть?

— Так было, например, под храмом Исиды. Что, если этот медальон указывает нам путь в ее глубины? Когда мы с Бонапартом обследовали внутренние туннели, то все они шли наклонно, как грани самой пирамиды. Все спуски и подъемы, казалось, повторяли углы их наклона. Допустим, что здесь обозначен не символ пирамиды, а некая карта ее внутренних проходов.

— Ты говоришь о тех спускающихся и поднимающихся коридорах?

— Да. Я видел одну пластину на корабле, доставившем нас в Египет. — Мне вдруг вспомнилась та таинственная серебряная табличка кардинала Бембо, что показывал Монж в сокровищнице «Ориента». — Ее заполняли ряды странных символичных рисунков, словно это была карта или схема многоярусного подземелья.

— Предания говорят, что в древние времена мертвых погребали с сопроводительными книгами, помогавшими им избежать опасностей и встреч с чудовищами в странствиях по подземному миру, — сказала Астиза. — Великий Тот взвешивал их сердца, а книга указывала им путь в обход кобр и крокодилов. Если путеводная книга указывала верный путь, то они появлялись на другой стороне в раю. Что, если в этих преданиях есть доля правды и погребаемые в пирамиде тела действительно совершали некое физическое путешествие в изобилующем пещерами подземелье?

— Это объяснило бы отсутствие там мумий, — задумчиво произнес я. — Но, осматривая пирамиду, мы убедились, что спускающийся туннель закончился глухой стеной. Он не поднимался в другую сторону, как на медальоне. Нам нигде не встретился проход, напоминающий перевернутую букву «V».

— Это верно для известных нам туннелей, — вдруг взволнованно сказала Астиза. — Погоди-ка, на какой стороне пирамиды находится тот вход?

— На северной.

— А на какое созвездие указывает нам медальон?

— На альфу Дракона — Тубан, она считалась Полярной звездой во времена строительства пирамид. И что дальше?

— Поверни-ка созвездие медальона, чтобы оно расположилось, как в небе.

Я сделал, как она просила. Круглый диск развернулся на юг, свет, проходя через его маленькие отверстия, намечал контуры созвездия Дракона. А стрелки медальона теперь указывали на север.

— Если этот медальон задумали как карту, то на каких гранях пирамиды могли быть устроены проходы? — спросила Астиза.

— На восточной и западной!

— То есть, скорей всего, на восточной и западной грани существуют пока не обнаруженные входы, — заключила она.

— Но почему же их не нашли? Эти пирамиды облазали уже снизу доверху.

Астиза сдвинула брови.

— Не знаю.

— И какая тут связь с Водолеем, подъемом Нила и осенним сезоном?

— Тоже не знаю.

И тогда мы увидели на пустынном горизонте похожие на снег белые пятна.

* * *

Нам открылось весьма живописное зрелище. Французские офицеры, адъютанты, ученые и слуги собрались в пустыне, расположившись на пикник большим полукругом, а за ними паслись их лошади и ослы. Вся эта компания пировала, глядя на пирамиды. Составленные вместе походные столы были покрыты белыми скатертями. Паруса фелюг использовались в качестве навесов от солнца, их верхние концы привязали к захваченным у мамелюков копьям, а нижние закрепили воткнутыми в песок в качестве колышков французскими кавалерийскими саблями. Привезенные из Франции хрустальные бокалы и золотистые египетские кубки перемежались массивным столовым серебром европейского изготовления и китайским фарфором. Открытые бутыли вина уже наполовину опустели. На столах царило изобилие фруктов, хлеба, сыра и мясных деликатесов. Заготовленные свечи пока еще не успели зажечь. За центральным столом расположились на складных стульях Бонапарт и некоторые из генералов и ученых. Все они оживленно беседовали. Я заметил среди них и моего приятеля Монжа, увлеченного математическими изысканиями.

Поскольку на нас были арабские наряды, один из адъютантов направился к нам с намерением прогнать излишне любопытных бедуинов. Но, приблизившись, он обратил внимание на мою европейскую наружность и красоту Астизы, лишь отчасти скрытую поношенным плащом, в который она постаралась завернуться как можно плотнее. Он таращился больше на нее, чем на меня, разумеется, и, воспользовавшись его изумлением, я обратился к нему по-французски:

— Я Итан Гейдж, американский ученый. Я прибыл доложить, что мои исследования близки к завершению.

— Какие исследования?

— О тайнах этой пирамиды.

Он удалился и тихо передал мои слова. Бонапарт встал, настороженно, как леопард, глянув в мою сторону.

— Ох уж мне этот Гейдж, выскакивает вечно откуда ни возьмись, точно черт из табакерки, — проворчал он остальным. — И подружку нашел себе под стать.

Он пригласил нас подойти, и солдаты с вожделением уставились на Астизу, но она смотрела вдаль поверх их голов и держалась с максимальным достоинством, какое могли позволить наши наряды. По-моему, мужчины воздержались от грубых шуточек из-за нашего особого вида, видимо, нам уже были присущи едва уловимые нюансы семейной пары, показывающие, что даму следует уважать и оставить в покое. Поэтому их взгляды неохотно переместились на мою персону.

— Что это за маскарад? — требовательно спросил Наполеон. — Кстати, разве вы не нарушили мой приказ? — Он повернулся к Клеберу. — Я думал, что он переметнулся на сторону врагов.

— Этот окаянный шельмец вырвался из тюрьмы и ускользнул от погони патруля, насколько я помню, — сказал генерал. — Скрылся где-то в пустыне.

К счастью, до них еще не дошло сообщение о последних событиях в Дендере.

— Напротив, я чертовски рисковал жизнью, выполняя ваше задание, — небрежно возразил я. — Мою спутницу захватили Силано и араб Ахмед бин Садр: выкупом за ее жизнь должен был послужить пресловутый медальон. Только благодаря ее отваге и моим решительным действиям мы сумели освободиться и продолжить интересующее вас исследование. Я пришел сюда в поисках доктора Монжа, дабы обсудить один математический вопрос, способный пролить свет на тайны этих пирамид.

Бонапарт с подозрением глянул на меня.

— Вы считаете меня идиотом? Вы же сами уверяли меня, что медальон потерян.

— Мне пришлось так сказать, чтобы уберечь его от графа Силано, прибывшего сюда ради осуществления собственных корыстных целей, а не ради ваших интересов или блага Франции.

— Значит, вы солгали.

— Я скрыл правду, защищая медальон от тех, кто мог злоупотребить его тайной. Пожалуйста, выслушайте меня. Сейчас я не арестант и не пленник, но никуда не стремлюсь сбежать. Я сам пришел к вам, поскольку считаю, что приблизился к важному открытию. Теперь мне нужна лишь небольшая помощь других ученых.

Командующий перевел сердитый взгляд с меня на Астизу, но к его гневу явно примешивалось приятное изумление. Ее присутствие, казалось, придавало мне странную неприкосновенность.

— Даже не знаю, то ли наградить, то ли расстрелять наглеца. Что-то в вас появилось загадочное, даже грубые американские манеры и недостаток образования уже не так чувствуются.

— Я просто постарался сделать все, что в моих силах, сэр.

— Для этого надо иметь эти самые силы! — Он обвел взглядом своих приближенных, поскольку я дал ему повод к напыщенному замечанию. — Одних стараний далеко не достаточно, нужны еще великолепные способности и знания. Разве не они обеспечивают наши достижения? Я же делаю все необходимое, дабы воплотить в жизнь мои желания!

Я поклонился.

— Как вам известно, генерал, я люблю азартные игры. И понимаю, что мои желания могут оказаться неуместными, если у меня на руках нет козырей. Фортуна ведь не отличается постоянством. Разве справедливо, что вы стали героем в Тулоне, а после падения Робеспьера угодили в тюрьму, но вновь прославились, когда ваши пушки спасли Директорию?

Он слегка нахмурился, потом пожал плечами, словно признавая мою правоту, и наконец улыбнулся. Наполеон терпеть не мог дураков, однако наслаждался острой дискуссией.

— Что верно, то верно, американец. Воплощению в жизнь желаний должна сопутствовать удача. Однажды, купив в долг мундир, я вышел из дешевого парижского отеля, мечтая о тех временах, когда у меня будет собственный дом, карета и упряжка лошадей. И вот фортуна улыбнулась мне! — Он обратился к собравшимся за столом. — А вам известно, что случилось с Жозефиной? Ее тоже арестовали, приговорили к гильотине. Утром тюремщик даже унес ее подушку, заявив, что та ей больше не понадобится, поскольку к ночи у нее уже не будет головы! И всего через пару часов все узнали, что гильотинировали самого Робеспьера, террор закончился, и вместо казни Жозефину выпустили на свободу. Возможность выбора и судьба: вся наша жизнь игра!

— А в Египте судьба, похоже, расставила нам ловушку, — проворчал изрядно выпивший Клебер. — Да войну и не назовешь игрой.

— Напротив, Клебер, это наивысшая форма игры, ставками в которой являются жизнь и смерть. И отказ от этой игры сулит только поражение. Верно, Гейдж?

— Не всякая игра, генерал, должна быть обязательно сыграна.

Как ни странно, в этом человеке сочетались четкая логика политика и эмоциональная неугомонность искателя приключений, благороднейшие мечты и вульгарный цинизм, но именно благодаря всеобъемлющему богатству его натуры все мы увлеченно и преданно следовали за ним. Игра? Неужели он посмел бы сказать так всем погибшим?

— Да ладно вам! Сама наша жизнь подобна войне, и все мы приходим к поражению, когда смерть настигает нас. Потому-то и стараемся по мере сил приобщиться к бессмертию. Египетский фараон обессмертил себя пирамидой. Я же предпочитаю… славу.

— А некоторые люди выбирают дом и семью, — тихо произнесла Астиза. — Они продолжают жить в своих детях.

— Да, для простых людей этого достаточно. Но не для меня и не для людей, увлеченных моими идеями. Мы хотим исторического бессмертия. — Бонапарт сделал глоток вина. — Да, приятно иногда пофилософствовать за роскошной трапезой! Вот взгляните на вашу спутницу, Гейдж. Фортуна подобна женщине. Держите ее крепче, иначе завтра она может ускользнуть от вас. — Он зловеще усмехнулся, его серые глаза полыхнули холодным огнем. — Красивая женщина, — заметил он своим соседям, — только зачем-то пыталась застрелить меня.

— Как выяснилось, генерал, она пыталась застрелить меня, — возразил я.

Он рассмеялся.

— А теперь ваши интересы совпали! Ну конечно! Фортуна порой превращает врагов в союзников, а чужеземцев в наперсников! — Внезапно тон его стал совершенно серьезным. — Но я не допущу, чтобы вы разгуливали по пустыне в египетском наряде, пока не разрешится вопрос с Силано. Не пойму пока, что там между вами происходит, однако мне все это не нравится. Сейчас важно, чтобы все оставались союзниками. Мы вот как раз обсуждаем следующий этап нашего похода, завоевание Сирии.

— Сирии? Но Дезе ведь еще преследует Мурада в Верхнем Египте.

— Там все ограничится легкими перестрелками. Мы располагаем достаточными силами для проведения успешных действий как на севере, так и на востоке. Мир ждет меня, хотя египтяне не способны пока понять, какую пользу принесут им мои преобразования.

Он натянуто улыбнулся, не сумев скрыть явного разочарования. Его планы внедрения западных технических изобретений и стиля правления вовсе не завоевали популярности. Перед пламенным реформатором, встреченным мной в шикарной каюте «Ориента», встали непреодолимые преграды, его просветительские мечты были сметены кажущейся тупостью народа, который он пришел просвещать. Остатки простодушия Наполеона испарились под знойным солнцем пустыни. Он махнул рукой, отгоняя мух.

— Тем не менее мне по-прежнему нужно разгадать тайну этих пирамид.

— И я прекрасно помогу вам в таком деле, генерал, если граф не будет мне мешать.

Математик выглядел заинтригованным.

— Я полагаю, все зависит от того, какие открытия удалось сделать месье Гейджу.

И в этот момент послышалось отдаленное громыхание, подобное раскатам грома.

Мы обернулись в сторону Каира, поблескивающего за рекой кружевной вязью изящных минаретов. Послышалось еще несколько громовых раскатов. То были отзвуки пушечных выстрелов.

— В чем дело? — спросил Наполеон, не адресуя свой вопрос никому конкретно.

Чистое небо затуманилось столбами порохового дыма. Стрельба активно продолжалась, низкий раскатистый грохот сопровождался появлением новых облаков дыма.

— В городе что-то происходит, — сказал Клебер.

— Очевидно. — Бонапарт повернулся к адъютантам. — Пора заканчивать пирушку. Где моя лошадь?

— По-моему, там началось восстание, — встревоженно добавил Клебер. — На улицах об этом поговаривали, да и муллы науськивали верующих со своих башен. Мы, конечно, не восприняли все это всерьез.

— Да уж. Египтяне пока никак не осознают серьезность моих намерений.

Это небольшое общество потеряло всякий интерес к моей персоне. Лежавшие в тени верблюды, лениво покачиваясь, поднялись на ноги, отовсюду доносилось встревоженное ржание, военные бросились к своим лошадям. Парусные навесы обвисли, лишившись удерживавших их в песке сабель. Египтяне подняли восстание в Каире.

— А как быть с ним? — спросил адъютант, кивая в мою сторону.

— Оставим его пока, — отрывисто бросил Бонапарт. — Монж! Вы с учеными захватите Гейджа и эту красотку с собой. Возвращайтесь в институт, закройте двери и никого не впускайте. Я пришлю вам на подмогу пехотинцев. Все остальные следуют за мной! — И он умчался галопом по песчаному плато в сторону кораблей, ожидавших у переправы через реку.

Пока солдаты и слуги убирали навесы и столы, Астиза незаметно взяла пару свечей. Вскоре все последовали за офицерами. Буквально несколько минут спустя мы с Монжем оказались одни посреди вещественных остатков былого пиршества. Казалось, пронесся очередной смерч, вновь оставив нас в ошеломленном оцепенении.

* * *

— Мой дорогой Итан, — сказал наконец Монж, отводя взгляд от этого массового исхода к Нилу, — вам неизменно удается навлекать на себя всякие неприятности.

— Почти безуспешно с самого Парижа я пытаюсь выпутаться из них, доктор Монж.

Над рекой разносились грохочущие залпы каирского восстания.

— Ладно, пора и нам возвращаться. Мы, ученые, не будем вмешиваться в это очередное чрезвычайное происшествие.

— Я не могу вернуться в Каир с вами, Гаспар. Мне необходимо понять тайну этой пирамиды. Понимаете, я долго мучился с этим медальоном, и сейчас, по-моему, нахожусь на грани понимания.

По моему знаку Астиза вытащила подвеску. Монж с удивлением разглядывал его новый вид, имевший кажущуюся масонской символику.

— Как видите, — продолжил я, — мне удалось найти его завершающую часть. Это украшение является своеобразной картой, как я считаю, открывающей путь к тайникам, скрытым внутри Великой пирамиды, той самой, чьи размеры, по вашему мнению, связаны с числом «пи». Ключевую подсказку дает треугольник насечек в верхнем диске. На юге, в одной пещерной гробнице, я осознал, что они представляют собой египетские числа. На мой взгляд, тут какая-то математическая загадка, но какая?

— Насечки? Дайте-ка я еще разок гляну на них. — Он взял у Астизы медальон и изучил диск под ручной лупой.

— Попробуйте представить каждую серию насечек как цифру, — сказал я.

Он молча считал что-то, шевеля губами, потом удивленно глянул на нас.

— Ну конечно же! Почему я не заметил этого раньше? На редкость странный выбор модели, но вполне уместный, учитывая, где мы с вами находимся. О боже, какая досада. — Он с жалостью взглянул на меня, и мое сердце тревожно сжалось. — Гейдж, вы когда-нибудь слышали о треугольнике Паскаля?

— Нет, сэр.

— Он назван по имени ученого Блеза Паскаля, написавшего ровно сто пятьдесят лет тому назад трактат об особенной числовой прогрессии. Он высказал множество умных мыслей, не самая последняя из которых сводилась к тому, что чем глубже он узнает людей, тем больше любит свою собаку. Понятно, что здесь представлен пирамидальный вид арифметической прогрессии.

Позаимствовав у меня кавалерийскую саблю, он начертил на песке такую числовую пирамиду:

1
1 1
1 2 1
1 3 3 1
1 4 6 4 1

— Вот! Улавливаете, как строится этот треугольник?

Я, должно быть, выглядел как слабоумный, пытающийся прочесть труды Фукидида.[61] Мысленно застонав, я вспомнил Жомара с его последовательностью чисел Фибоначчи.

— За исключением первых двух рядов, — терпеливо пояснил Монж, — как вы можете заметить, каждое число является суммой двух расположенных над ним чисел. Вот видите первую двойку. А над ней — две единицы. В третьем ряду — тройка, а непосредственно над ней — двойка и единица. Далее — шестерка, а над ней две тройки. Это и есть так называемый треугольник Паскаля. Вы понимаете, что я изобразил только начало диаграммы, но вся прелесть в том, что этот треугольник можно до бесконечности продолжать вниз. А теперь взгляните на насечки медальона.

I
I I
I II I
I III III I

— Это же верхушка такого же треугольника! — воскликнул я. — Но что это может значить?

Монж отдал медальон обратно.

— А значит это, что вашу безделушку изготовили вовсе не в Древнем Египте. Мне очень жаль, Итан, но если это действительно треугольник Паскаля, то все ваши поиски были напрасны.

— Что?!

— Древние математики понятия не имели о существовании такого треугольника. Безусловно, вам всучили современную подделку.

Его слова обрушились на меня подобно сбивающему с ног удару. Подделка? Неужели это всего лишь один из трюков старого шарлатана Калиостро? Неужели гибель Тальма и Еноха, как и все наше дальнее путешествие, оказалась бессмысленной?

— Но эта схема похожа на пирамиду.

— Скорее пирамида похожа на треугольник. Разве не легче всего придать грубой поделке вид древнего раритета, как-то связав ее с пирамидами Египта? Думаю все же, что эту забавную вещицу изготовил какой-то ученый, но, возможно, эти подвески не имеют никакого отношения к циркулю, а изображение диаметра — к числу «пи», и все эти знаки выбраны каким-то ловкачом чисто случайно. Скорее всего, это проделки какого-то шутника. Кто знает? Я лишь подозреваю, друг мой, что вы стали жертвой обмана ловкого шарлатана. Но не расстраивайтесь. Ведь все мы понимаем, что до настоящего ученого вам еще далеко.

Голова у меня пошла кругом.

— Но я был уверен, что мы близки к разгадке…

— Вы мне нравитесь, Итан, и я вовсе не хочу, чтобы вы попали в новую беду. Поэтому уж позвольте дать вам один совет. Не возвращайтесь в Каир. Бог знает, что там сейчас происходит. — Грохот стрельбы становился все громче. — Бонапарт подозревает, что ваше пребывание здесь бесполезно, а его нарастающее недовольство вызвано крушением надежд. Наймите фелюгу и отправляйтесь вместе с Астизой в Александрию, там вы сможете сесть на корабль и добраться до Америки. Англичане вас выпустят, ведь вы отлично сумеете объяснить им вашу непричастность к военным действиям французов. Возвращайтесь на родину, Итан Гейдж. — Он пожал мне руку. — Возвращайтесь на родину.

Я стоял, потрясенный тем, что все мои усилия оказались напрасными. Я был уверен, что медальон указывал на тайный путь в эту пирамиду, и вот лучший математик Франции сообщил, что меня провели, как мальчишку! Монж глянул на меня с грустной улыбкой. Собрав свои скудные инструменты, он забрался на доставившего его сюда осла и под отдаленное громыхание артиллерийских орудий отправился обратно в столицу к своему новому научному институту.

Напоследок он обернулся.

— Честно говоря, мне хотелось бы сделать то же самое!

* * *

Астиза разочарованно смотрела вслед Монжу, смутная презрительная улыбка блуждала по ее губам. Когда он отъехал подальше, она взорвалась:

— Какой глупец этот человек!

Я даже вздрогнул.

— Астиза, он один из самых гениальных ученых Франции.

— Только он, наверное, считает, что начала и концы всех знаний заключены в его напыщенных убеждениях и в трудах его европейских предков. Смог бы он построить такую пирамиду? Конечно нет. И тем не менее утверждает, что построивший ее народ знал о числах гораздо меньше, чем он сам или хитроумный Паскаль.

— Он так не говорил.

— Да присмотрись же ты к его рисункам на песке! Разве они не похожи на ту пирамиду, что высится перед нами?

— Похожи.

— И тем не менее никто так и не понял, почему мы явились сюда? Я не верю этому.

— Но какую связь ты тут видишь?

Она перевела задумчивый взгляд на саму пирамиду.

— Это же очевидно, по-моему. Числа соответствуют блокам пирамиды. Единица относится к отсутствующей теперь верхушке. Следом идут два блока на ее боковой грани, потом три и так далее. Ряд за рядом, блок за блоком. Если продолжить эти ряды, то каждый блок пирамиды будет определяться своим числом. Ваш Монж просто слепец.

Права ли она? Я почувствовал нарастающее волнение.

— Давай попробуем дописать еще несколько рядов.

Схематическая модель вскоре стала более понятной. С каждой стороны от апофемы, воображаемого перпендикуляра, опущенного из вершины к основанию грани, последовательности чисел в ряду совпадали, а по мере приближения к ней числовые значения росли быстрее. Следующий ряд, к примеру, выглядел так: 1, 5, 10, 10, 5, 1. За ним следовал: 1, 6, 15, 20, 15, 6, 1. И так далее, каждый ряд становился длиннее, и его числа больше. К тринадцатому ряду от вершины в центре уже стояло число 924.

— А какое число нам надо найти?

— Не знаю.

— Тогда какой прок от этих вычислений?

— Думаю, мы поймем, когда увидим нужное число.

Мы продолжили наши построения. Солнце уже клонилось к закату, и тень пирамиды стала длиннее. Астиза коснулась моего плеча и показала в южную сторону. Клубы пыли на горизонте свидетельствовали о приближении большого числа всадников. Тревожный знак. Если Силано и бин Садр выжили, то они могли появиться именно с той стороны. На северо-востоке, в Каире, уже полыхало зарево пожаров, оттуда доносился постоянный грохот французской артиллерии. В мирной вроде бы столице началось настоящее сражение. Власть Наполеона была более хрупкой, чем казалось. Я заметил, что в воздух поднялся воздушный шар Конте, несомненно используемый для сбора наблюдений и руководства ходом сражения.

— Нам лучше поторопиться.

Я принялся быстро писать числа последующих рядов, но в каждом ряде добавлялось по два числа и срединные значения вычислялись все сложнее. Что, если мы где-то ошибемся? Астиза помогала заполнять ряды нужными числами прогрессии, бормоча что-то и складывая их с присущей ей живостью ума. Наша пирамида становилась все больше, число за числом, блок за блоком, словно мы воспроизводили на песке конструкцию этого сооружения. Вскоре у меня заныла спина и начали слезиться глаза. Числа, числа, числа. А может, все это действительно розыгрыш, как и предполагал Монж? Могли ли древние египтяне загадывать такие головоломки? Зачем им понадобилось придумывать какую-то загадку и оставлять ключ для ее решения? Наконец, примерно в сто пятидесятом ряду блоков от вершины одному из них соответствовал набор цифр, который наш математик приписывал древнеегипетскому числу «пи»: 3160.

Я остановился, ошеломленный. Ну конечно! Этот медальон давал указания для нахождения определенного блока пирамиды! Встань лицом к северу. Представь, что есть туннель или вход на западной или восточной грани. Вспомни число «пи». Найди блок, соответствующий данному числу в этой древней арифметической игре. Дождись наступления знака Водолея, используемого египтянами для обозначения подъема Нила, и… войди.

Если я все правильно понял.

* * *

Когда мы полезли наверх, западная сторона пирамиды уже окрасилась розовыми отблесками. Вечерело, низкое маслянистое солнце увеличилось в размерах, как воздушный шар Конте. Наши привязанные лошади остались внизу, звуки пальбы из Каира приглушила заслонившая его каменная громада. Как и прежде, подъем давался нам нелегко, прямоугольные выветренные блоки были слишком большими. Я старательно считал эти ступени, пытаясь определить ряд и блок, который соответствовал «пи», этому неизменному числу, зашифрованному в размерах пирамиды.

— А что, если эти числа относились к разграбленным отделочным плитам? — сказал я.

— Нет, я надеюсь, что они соответствуют внутренним блокам. Или к их соединению. Медальон, скорее всего, укажет нам на камень, за которым откроется внутренний проход.

Задыхаясь от спешки, мы залезли только на пятьдесят третий ряд, когда Астиза махнула рукой вниз.

— Итан, смотри!

Из-за угла соседней пирамиды на полном скаку вылетел отряд всадников. Один из них заметил нас, все разразились торжествующими криками. Даже в угасающем закатном свете мне не составило труда узнать в этой компании бин Садра с его перевязанной рукой и Силано, нахлестывающих взмыленных лошадей. Если мы ничего тут не найдем, нас ждет смерть, причем чертовски мучительная.

— Нам лучше найти заветный камень.

Мы продолжили считать. На западной стороне имелись тысячи блоков, и, конечно, нужный нам камень ничем не будет отличаться от остальных. Каждый из этих исполинских кирпичей весит несколько тонн и прочно держится в кладке, придавленный верхней частью сооружения. Я попытался пнуть ногой один из камней, толкнул его, навалился плечом, но все безрезультатно.

Просвистевшая пуля врезалась в один из блоков.

— Погоди! Лучше подумай! — воскликнула Астиза. — Для определения нужного камня наверняка использовался особый способ, иначе его мог бы найти любой дурак. — Она подняла медальон. — Надо, наверное, как-то использовать саму подвеску.

Выстрелы вокруг нас участились.

— Мы здесь на стене, словно две мишени, — проворчал я.

Она оглянулась.

— Нет. Мы нужны им живыми, иначе они не узнают, что нам удалось обнаружить. И бин Садр, стараясь разговорить нас, будет с наслаждением применять самые страшные пытки.

Действительно, Силано заорал на стрелков, приказав им оставить в покое мушкеты и забираться на пирамиду.

— Здорово.

Я повертел в руках медальон. И вдруг заметил, что тень соседней пирамиды, пробежав по песку, уже подобралась к нашим ногам. Ее неповрежденный верхний блок и его острый верхний конец явно показывали на один из блоков, чуть правее и ниже того ряда, на котором мы стояли. Каждый день солнце проходит по небу своим путем, и эта тень падает на разные блоки, но сегодня была та самая дата, которую я вычислил по древнему календарю. Быть может, мы слегка ошиблись при подсчете. Я спрыгнул вниз, встал на отмеченный тенью камень и развернул медальон к западу. Свет, пройдя сквозь его отверстия, наметил на песчанике расположение звезд в созвездии Дракона.

— Смотри! — обрадованно сказала Астиза.

Слабый дырчатый рисунок дырочек у основания блока, или, вернее, высеченных углублений, повторял очертания созвездия на медальоне. А щель стыка с нижним камнем под этими углублениями, казалось, была чуть шире, чем другие. Наклонившись, я сдул пыль с этих крошечных углублений. Проявились едва заметные масонские знаки, также высеченные на этом камне.

Мы уже слышали возбужденные крики начавших подъем арабов.

— Гейдж, сдавайтесь! — крикнул Силано. — Вы слишком долго копались!

Я почувствовал легкое движение воздуха, проходящего из какой-то внутренней полости, закрытой каменной глыбой.

— Это здесь, — прошептал я, шлепнув ладонью по камню. — Сдвигайся же, черт тебя побери!

Потом мне вспомнилось, как частенько называли этот медальон с тех самых пор, как я выиграл его. Ключ! Я попытался просунуть в щелку диск, но он был слегка толстоват для столь узкого зазора.

Я оглянулся назад. По стене уже карабкались и Силано с бин Садром.

Тогда, перевернув медальон, я отсоединил сцепленные стрелки. Концы подвесок легко прошли в щелку, я слегка надавил на них, и они продвинулись дальше…

Вдруг мы услышали щелчок. Как будто сработала какая-то пружинка, и подвески медальона сами втянулись под камень, а отломившийся диск запрыгал вниз по рядам в сторону Силано. Раздался скрежещущий скрип камня по камню. Наши преследователи внизу орали, как оглашенные.

Камень вдруг приподнялся на дюйм над нижним блоком. Я толкнул его, и он легко подался внутрь и вверх, открыв темный коридор, что уходил вниз под тем же опасным углом, что и коридор, который мы осматривали вместе с Наполеоном. Тяжеленный каменный блок стал легким, как перышко. Ключ исчез в камне, словно его проглотили.

Мы открыли тайный вход. Где же Астиза?

— Итан!

Я обернулся. Она, спустившись вниз по крутому склону, подняла упавший диск. Рука Силано уже схватила ее за плащ. Она дернулась, оставив кусок материи в его руках, и полезла обратно наверх. Я вытащил саблю Ашрафа и бросился вниз на помощь. Силано вытащил свою новую шпагу и устремился ко мне, сверкая глазами.

— Пристрели его! — заорал бин Садр.

— Нет. На сей раз он не одурачит меня своей винтовкой. Я заколю его.

Решив отказаться от изящного боя, я пошел на отчаянную грубость. Его клинок, со свистом рассекая воздух, летел к моей груди, а я, рыкнув, как викинг, ринулся вниз, точно срубленное дерево. Находясь на ряд выше, чем он, я имел более выгодное положение, и моя стремительная атака вынудила его защищаться, а не нападать. Наши клинки с лязгом сцепились, и его шпага согнулась под моим ударом, вывернув ему запястье. Я сделал ставку на то, что рука его еще болела после взрыва моей винтовки. Он резко развернулся, чтобы исправить положение, но потерял равновесие. С проклятиями он полетел кувырком, столкнувшись по пути с поднимающимися бандитами. В результате цепной реакции многие из них покатились по склону, цепляясь за камни в попытках прекратить хаотичное падение. Я метнул меч, как копье, целясь в бин Садра, но он пригнулся, а удар принял на себя другой бандит, с завыванием рухнувший на камни.

Теперь ко мне ринулся бин Садр, смертельно острое жало выскочило из головки его змеиного посоха. Он стремительно атаковал меня. И моя реакция оказалась чуть менее быстрой. Острая как бритва сталь слегка задела мое плечо. Но ему не удалось повторить атаку из-за ударившего его в лицо камня. Астиза с развевающимися, как у горгоны Медузы, волосами швыряла вниз отколовшиеся куски известняка.

Пулевое ранение еще не позволяло бин Садру задействовать вторую руку, что подсказало мне, как можно разоружить его. Ухватив его змеиный посох, я потянул его на себя, а араб изо всех сил тащил его к себе, одновременно пытаясь увернуться от устроенного Астизой камнепада. Через минуту я слегка ослабил свой захват, и он опасно наклонился назад, потеряв равновесие. И тут я дернул на себя изо всех сил, а он, выпустив посох, упал и покатился вниз по рядам блоков. Ему быстро удалось остановиться, но лицо его было залито кровью, а драгоценный посох перешел в мои руки. Впервые я заметил в его глазах проблеск страха.

— Бросай его, а то хуже будет!

— Он мне самому пригодится для растопки, мерзавец.

У нас с Астизой оставался единственный путь к спасению, мы быстро вернулись к открывшемуся проходу и залезли внутрь. Прижавшись к стене туннеля, чтобы не соскользнуть вниз, мы ухватились на верхнюю плиту и потянули ее вниз. Яростно рыча, бин Садр карабкался к нам. Плита опустилась так же легко, как поднялась, но, вставая на прежнее место, вновь обрела всю свою тяжесть и стремительно рухнула на нижний блок прямо перед лицом этого бандита. В тот же момент мы оказались в полнейшей темноте.

До нас доносились разочарованные крики арабов, колотивших снаружи по этой каменной двери. Потом послышался яростный и решительный крик Силано:

— Нужен порох!

Очевидно, времени у нас было не много.

В кромешной тьме Астиза чиркнула чем-то по стене туннеля, и появился слабый огонек. Она зажгла свечу, захваченную с пиршественных столов Наполеона. Мрак был настолько полным, что этот слабый огонек показался нам ослепительно ярким. Я прищурился и тяжело вздохнул, собираясь с духом для следующего шага. Прямо у входа находилась какая-то ниша, и я заметил, что на впустившей нас внутрь каменной двери имеется какое-то шарнирное устройство, основой которого служил поблескивающий золотом стержень. Искусство отделки было потрясающим, толщина стержня составляла примерно пару дюймов, а позолота, вероятно, предохраняла какую-то основу от ржавчины или гниения. Судя по всему, это был подъемный механизм тяжелой каменной двери, основанный на возвратно-поступательном движении. Соединение деталей обеспечивалось муфтой, и в стене темнело отверстие, в которое, видимо, мог уходить этот стержень. Но мне некогда было разбираться, как это устройство приводится в действие.

Я навалился на входную плиту, но она даже не шелохнулась. Всей своей тяжестью она вновь надежно заклинила проход. Возвращение казалось невозможным. Наше временное убежище, похоже, обернулось постоянной ловушкой. Но тут я заметил кое-что интересное. На стойке перед входом в туннель торчали готовые к употреблению факелы.

Кто-то позаботился о том, чтобы наш спуск проходил более удобно.

Глава 23

Устройство этого туннеля опять-таки скорее подходило для скольжения душ, чем для спуска нормальных людей. Мы почти съезжали вниз, слегка притормаживая руками и ногами на наклонном полу. Почему же тут не предусмотрели хоть каких-то ступенек? Может быть, спуск и подъем раньше осуществлялись с помощью тележек или саней? Неужели сами строители не рассчитывали, что им придется пройти этим путем? Или же эти коридоры предназначались для передвижения созданий, о существовании которых мы даже не догадывались? На первых тридцати метрах спуска потолок над нами трижды изменял свою высоту. Подняв факел, я увидел темнеющие в этих углублениях гранитные плиты.

Мы продолжили наш спуск. Блоки песчаника сменились известняковыми стенами, по-прежнему с идеально ровными поверхностями. Миновав всю толщу пирамиды, мы оказались в подстилающей породе самого плато, служившего ей фундаментом. Продолжая путешествие в недра земли, мы уже очутились гораздо ниже тех туннелей, что исследовали с Жомаром и Наполеоном. Коридор начал изгибаться. Движение воздуха уносило назад дым наших факелов. Запахло каменной пылью.

Внезапно коридор снова спрямился, но зато настолько сузился, что дальше нам пришлось ползти на карачках. Вскоре потолок стал не виден. Когда мы встали и подняли факелы, то обнаружили, что попали в известняковую пещеру. Выщербленный желоб свидетельствовал, что здесь когда-то текла вода. Высоко наверху виднелись столбики сталактитов. Пещерный свод сохранил природную шероховатость, но гладко стесанные стены покрывали вырезанные иероглифические надписи и рисунки. И вновь мы не смогли понять ни слова. Картины на стенах изображали припавших к земле тварей, которые защищали извилистые проходы, окруженные языками пламени и заполненные множеством водных преград.

— Подземный мир, — прошептала Астиза.

Непоколебимыми и надежными стражами выглядели стоявшие вдоль стен статуи сильных и мускулистых богов и фараонов, на их гордых толстогубых лицах поблескивали безмятежные глаза. Резные кобры обвивали уходившие в темноту коридоры. Верхний край стен, перед потолочным сводом, венчала кайма из бабуинов. Возле дальнего прохода высилась статуя бога Тота с головой ибиса, острый клюв которого походил на то тростниковое перо, что он держал в правой руке, а в левой руке находились весы для взвешивания человеческих сердец.

— О господи, куда же мы попали? — пробормотал я.

Астиза прижалась ко мне. Она вся дрожала в своем потрепанном прозрачном наряде в этой холодной и сырой пещере.

— По-моему, здесь находится настоящая гробница. И она не имеет ничего общего с теми пустыми залами, что ты видел в толще пирамиды. Геродот ведь писал о том, что подлинная погребальная камера находится под пирамидой, значит, в его легендах есть большая доля правды.

Я обнял ее.

— Но зачем же над ней соорудили целую каменную гору?

— Для надежного сокрытия или ориентира, чтобы полностью отделить гробницу от верхнего мира или сбить с толку всех непрошеных гостей, — предложила она несколько вариантов. — Ведь гробнице надлежало оставаться непотревоженной навеки, а заодно в ней можно было спрятать еще что-то ценное. С другой стороны, может, древним людям хотелось быть уверенными, что их потомки найдут эту пещеру, и поэтому ее пометили столь грандиозным сооружением: Великой пирамидой.

— Потому что эта пещера стала подлинной усыпальницей фараона?

— Или в ней хранилось и что-то более ценное.

Я взглянул на статую с головой ибиса.

— Ты имеешь в виду вожделенный предмет тысячелетних поисков, магическую книгу всеведущего бога Тота?

— Да, я думаю, что именно здесь мы и найдем ее.

Я рассмеялся.

— Ну, тогда мы сразу помудреем и легко найдем обратный путь!

Она подняла глаза к потолку.

— Ты думаешь, что древние сами выдолбили в скалах все эти пещеры и коридоры?

— Нет. Наш геолог Доломье говорил, что такие пещеры проделывают в известняке водные потоки, а, как мы знаем, Нил протекает совсем рядом. Когда-то в древности рукав этой реки, вероятно, проходил по этому плато. Здесь может быть целый лабиринт пещерных туннелей и залов. И обнаружив их, египтяне решили, что здесь идеальное место для тайника — конечно, если удастся утаить его. По-моему, ты права. Пирамида построена для отвода глаз и надежно скрывает главную тайну в земных недрах.

Она взяла меня под руку.

— Тогда, наверное, коридоры и залы, виденные Наполеоном, предназначались лишь для того, чтобы убедить простых каменщиков и архитекторов, что фараон будет захоронен именно там.

— А другие люди соорудили туннель, по которому мы с тобой только что спустились, и создали на стенах резные изображения. А закончив работу, все они поднялись обратно, верно? — Я постарался придать уверенность своему голосу.

Астиза показала рукой в дальний конец пещеры.

— Нет, им не суждено было покинуть этот тайник.

И я увидел в темноте, за подножием статуи Тота, толстый ковер из костей и черепов, устилавший всю заднюю часть пещерного зала. Ковер смертельных оскалов и зияющих пустых глазниц. Охваченные ужасом, мы приблизились и взглянули на них. Сотни человеческих останков лежали там аккуратными рядами. Среди этих останков я не заметил никакого оружия.

— Рабы и жрецы, — сказала она. — Им перерезали горло или дали яд, чтобы никто не вынес эту тайну наружу. Эта гробница стала их последней работой.

Я коснулся носком ботинка одного черепа.

— Будем надеяться, что нас ждет лучшая участь. Пойдем. Я чувствую запах воды.

Как можно осторожнее мы прошли по шаткому слою древних костей и оказались в другой пещере, посреди которой темнела какая-то яма. Ее окружала низкая стенка; мы с опаской склонились над ямой и увидели внизу отражение факельного света. Это был колодец. В потолке над ним темнело отверстие, а из глубины торчал золоченый стержень, такой же, как при входе в пирамиду. Может, они были деталями единого механизма? Отверстие в потолке этой пещеры вполне могло подниматься прямо к той потайной двери, и этот стержень, вероятно, как раз управлял движением тяжеленной входной плиты, которая открыла нам секретный туннель.

Вытянув руку, я коснулся стержня. Он плавно качнулся, как маятник, и вновь вернулся в исходное положение. Я присмотрелся повнимательнее. В глубине колодца конец стержня упирался в плавающий золотой шар размером с человека. Видимо, стержень мог подниматься и опускаться в зависимости от уровня воды. На стене колодца имелись насечки, определяющие уровень воды. Я взялся за холодное и скользкое покрытие и потянул стержень вниз. Шар слегка нырнул, как поплавок.

— Старина Бен Франклин любил разбираться, как действуют подобные загадочные механизмы.

— Такими насечками обычно измеряли подъем уровня воды в Ниле, — сказала Астиза. — Чем выше уровень воды, тем богаче урожай и тем большими налогами фараоны могли обложить своих подданных. Но что измеряли в колодце?

Откуда-то сверху доносилось журчание бегущей воды.

— Может, этот колодец соединяется с подземным рукавом Нила? — предположил я. — Во время половодья уровень воды в колодце поднимается, соответственно выталкивая и этот стержень.

— Но зачем?

— Чтобы обеспечить доступ к временному тайному входу, — рассудил я. — Его замок можно открыть только в определенное время. Помнишь, что календарь указывал на знак Водолея и на сегодняшнее число, двадцать первое октября? Изобретатель той каменной двери, через которую мы попали сюда, задумал все так, чтобы она открывалась только в период максимального подъема нильской воды, а ее замок мог открыть только тот, кто знал тайну медальона. Поднявшаяся вода поднимает одновременно и этот шар, выталкивая наверх золоченый стержень. А он, должно быть, приводит в действие какой-то механизм, способный управлять движением каменной входной плиты, замок которой открывается с помощью ключа медальона. В засушливые времена эта пещера надежно закрыта.

— Но почему нам нужно было войти именно в период половодья?

Я с опаской качнул рукоятку.

— Хороший вопрос.

Мы рискнули продолжить путь. Пещерные ходы так причудливо извивались, что вскоре я уже перестал понимать, в каком направлении мы движемся. Первый факел догорел, и мы зажгли второй. Вообще-то я не боюсь замкнутого пространства, но почему-то у меня создалось полное ощущение того, что мы погребены в этом подземелье. Вот уж поистине подземный мир Осириса! Но вскоре мы попали в пещеру, по сравнению с которой все предыдущие казались тесными камерами; своеобразный подземный зал был настолько велик, что факельный свет не достигал его дальней стены. Зато нам удалось разглядеть поблескивающий в темноте водоем.

Мы стояли под пещерным каменным сводом на берегу подземного озера, непроницаемого и неподвижного. Из водной глади выступал небольшой островок. В центре его белела четырехколонная мраморная беседка. Вокруг нее громоздились какие-то сундуки, статуи и множество мелких предметов, которые даже издали блестели и сверкали.

— Сокровищница, — прохрипел я, хотя пытался произнести это небрежным голосом.

— Именно так все и описывал Геродот, — прошептала Астиза, словно еще не могла поверить собственным глазам. — На острове посреди озера… находится подлинная гробница фараона. Никому так и удалось разыскать и ограбить ее. Какое счастье, что судьба подарила нам возможность увидеть это!

— Теперь мы богаты, — добавил я.

Обычная человеческая жадность подавила мое духовное просветление. Я не горжусь моими корыстными порывами, но, ей-богу, небольшой денежный приз был бы лишь скромным возмещением за все те адские неприятности, что выпали на мою долю за последние месяцы. Я остолбенел при виде таких великолепных богатств, как и узрев сокровища в трюме «Ориента». Мысль об их исторической ценности даже не пришла мне в голову. Я хотел попросту разжиться трофеями, сложить их в мешок и, тайком выбравшись из этого склепа, ускользнуть из лап французской армии.

Астиза сжала мою руку.

— Именно от этого, Итан, и предостерегали древние предания. Вечные знания столь могущественны, что должны быть сокрыты до тех пор, пока люди не станут достаточно мудрыми, чтобы воспользоваться ими надлежащим образом. В том маленьком храме, по-моему, мы и найдем ее.

— Что найдем?

Блеск золота ослепил меня.

— Книгу Тота. Истинную сущность бытия.

— Ах да. А мы готовы к ее ответам?

— Мы должны всеми силами постараться уберечь ее от любых недостойных захватчиков вроде членов ложи египетского обряда.

Я коснулся воды носком ботинка.

— Как жаль, что мы пока не знаем заговора, позволяющего пройти по воде, аки посуху, поскольку это, кажется, будет холодное купание.

— Нет, смотри. Там есть ладья, предназначенная для небесного путешествия фараона.

На берегу озера в своеобразной каменной колыбели покоилась изящная, как миниатюрная бригантина, белая лодка с высоким носом и кормой; изображения подобных лодочек я не раз видел на живописных стенах храма. В ней могли разместиться как раз два человека, и на корме лежало позолоченное весло. Странно, почему она не сгнила? Потому что оказалась сделанной не из дерева, а из легкого алебастра, укрепленного позолоченными ребрами и скамьями. Ее отполированный до гладкости материал выглядел полупрозрачным.

— Неужели эта каменная лодка не утонет?

— Тонкостенные сосуды держатся на плаву, — сказала Астиза.

Осторожно подняв это произведение искусства, мы опустили его на непроницаемо темную воду. Легкая рябь пробежала по зеркальной глади озера.

— Интересно, водится ли в его глубинах какая-нибудь живность? — с тревогой спросил я.

Она ступила на борт.

— Узнаем, когда доберемся до острова.

Я тоже залез в тонкую, как стекло, лодку и оттолкнулся от берега посохом бин Садра. Мы взяли курс на островок, загребая коротким веслом и посматривая по сторонам в ожидании чудовищ.

Он находился ближе, чем казалось, и храмовая беседка — даже меньше, чем я мог себе представить. Сойдя на землю, мы в изумлении уставились на окружение фараона. Золотую колесницу с серебряными копьями дополнял набор полированной мебели из эбенового дерева с жадеитовыми вставками, кедровые сундуки, украшенные самоцветами доспехи, боги с песьими головами и кувшины с маслом и пряностями. Весь холм сиял изумрудами и рубинами, будто самоцветная гора. Среди них встречались изделия из бирюзы, полевого шпата, яшмы и сердолика, малахита, янтаря, кораллов и лазурита. На возвышении покоился огромный саркофаг из красного гранита с такой тяжеленной крышкой, что для ее поднятия потребовалось бы не меньше дюжины мужчин. Лежал ли кто-то под ней? Меня не особенно интересовал этот вопрос. Малоприятное занятие — копаться в останках фараона. С меня хватит и его сокровищ.

Однако Астиза не обратила никакого внимания на все эти богатства. Она едва бросила взгляд на впечатляющие драгоценности, ослепительные одежды, закрытые крышками сосуды и золотые блюда. Словно в трансе она поднялась по обрамленной серебром дорожке к маленькому храму, поддерживаемому резными колоннами с многочисленными изображениями Тота с головой бабуина. Я поднялся туда следом за ней.

Под мраморной крышей стоял мраморный пьедестал. Посреди него высился открытый с одной стороны красный гранитный домик, в котором поблескивал золотой куб с золотыми дверцами. Неужели всю эту красоту создали ради какой-то книги или, вернее, папирусных свитков? Я взялся за ручку маленькой дверцы, открылась она легко и бесшумно, словно петли регулярно смазывали маслом.

Я пошарил внутри рукой…

Там было пусто.

Я ощупал все уголки этого тайничка, но пальцы мои утыкались лишь в гладкие золотые поверхности. Я разочарованно хмыкнул.

— Пустовато для древней мудрости.

— Неужели там ничего нет?

— Видно, египтяне знали не больше нашего. Это все миф, Астиза.

Она выглядела растерянной.

— Тогда для чего соорудили этот храм? И домик с золотым тайником? Откуда тогда появились легенды?

Я пожал плечами.

— Видимо, запись мудрых знаний считалась пустяковым делом. И собрать их в книгу так никто и не удосужился.

Она с подозрением осмотрелась вокруг.

— Нет. Ее украли.

— А по-моему, ее здесь никогда не было.

Она отрицательно покачала головой.

— Нет. Никто не стал бы просто так строить гранитное хранилище с золотым тайником. Кто-то побывал здесь гораздо раньше нас. И раз он знал путь в это подземелье, то имел высокое положение, но в порыве оскорбленной гордости решился осквернить покой священной пирамиды.

— Почему же он не унес все сокровища?

— Золото не волновало того пророка. Презирая мирские богатства, он стремился постичь тайны потустороннего мира. Кроме того, никакое золото не сравнится с могуществом книги Тота.

— Магической книги.

— В ней заключались могущество и мудрость, благодать и душевная гармония. Книга смерти и возрождения. Книга счастья. Кладезь знаний, открывший египтянам путь к величию и процветанию, а позднее наделивший другой народ силой, способной изменить весь мир.

— Какой другой народ? Кто, по-твоему, мог взять ее?

— Он оставил здесь явный след.

Ее рука указывала в темный угол.

Там, возле мраморной колонны, стоял какой-то жезл или пастуший посох. Загнутым верхним концом, очевидно, было удобно ловить овец за шеи. Чудесным образом древесина его, казалось, не подверглась разрушительному воздействию времени, и в отличие от обычного посоха он был идеально отполирован и украшен изящной резьбой, на верхнем конце изображался крылатый ангел, а другой конец завершался змеиной головой. Чуть выше середины простерли друг к другу крылья два маленьких позолоченных херувима, закрепленные на древке узким браслетом. И тем не менее среди несметных богатств фараона он выглядел более чем скромно.

— Что, черт побери, это такое?

— Жезл самого знаменитого мага в истории, — объяснила Астиза.

— Мага?

— Принца Египта, ставшего освободителем.

Я недоуменно уставился на нее.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что сюда спускался Моисей?

— А разве тебе это не кажется разумным?

— Нет. Это невозможно.

— Почему? Беглый преступник, удостоенный в пустыне божественного откровения, стремясь вывести израильских рабов на свободу, вдруг обретает чудодейственные силы — хотя прежде никогда не проявлял магических способностей.

— Бог наделил его сверхъестественной силой.

— Неужели? А может быть, превознося одного великого Бога, он приобщился к силам древних богов.

— Он боролся с египетскими богами, считая их фальшивыми идолами.

— Итан, вся эта борьба происходила между людьми. Такое замечание вполне мог бы произнести отъявленный французский революционер. Или Бен Франклин.

— Этот освободитель не только вывел порабощенных израильтян и уничтожил армию фараона, — продолжила Астиза. — Он захватил с собой залог величайшего могущества, позволивший кочующим рабам завоевать Землю Обетованную.

— Книгу?

— Да, кладезь мудрости. Средство для достижения могущества. Когда евреи достигли Земли Обетованной, их войска уже обрели несокрушимую силу. Моисей давал им пищу, исцелял больных и наказывал вероотступников. Он прожил гораздо дольше, чем живут обычные люди. Как умудрился народ Израиля провести в диких пустынях сорок лет? Им помогла эта книга.

И вновь я попытался припомнить древние библейские тексты. Моисея, сына израильской рабыни, спасла из нильских вод дочь фараона и воспитала как своего приемного сына, потом он в припадке гнева убил надсмотрщика, избивавшего еврейского раба. Проведя долгие десятилетия в земле Мадиамской, Моисей вернулся и, получив отказ фараона освободить его народ, поразил египтян десятью страшными казнями. Упорство фараона сломила лишь смерть его старшего сына во время последней казни, избиения первенцев египетских, и он наконец освободил евреев от рабства. На том все благополучно и закончилось бы, если бы фараон, изменив свое решение, не погнался за вольноотпущенниками на шестистах колесницах. Но почему? Уж не выяснил ли он, что Моисей забрал с собой нечто большее, чем порабощенных евреев? Утащил с собой источник могущества Египта, его величайшую тайну, его драгоценнейшее сокровище. А овладев им…

Он сумел разделить море.

Неужели они принесли эту магическую книгу в храм Соломона, согласно легендам возведенный предками масонов?

— Да быть того не может! Как же он проник сюда и выбрался наружу?

— Он пришел к фараону незадолго до разлива Нила, — сказала Астиза. — Разве ты не понимаешь, Итан? Моисея воспитывали как сына фараона. Его приобщили ко всей египетской премудрости. Он узнал, как проникнуть сюда и выйти обратно, чего никто больше не осмеливался сделать. В тот год Египет потерял не только рабов, фараона и армию. Он утратил сокровенную сущность, духовное могущество и мудрость. Источник великой силы, унесенный кочующим племенем, спустя сорок лет доставили в…

— В Израиль, — вяло закончил я и в полной растерянности опустился на край лишенного святыни пьедестала.

— А пророку и похитителю Моисею его собственный Бог так и не позволил войти в Землю Обетованную. Очевидно, Моисей осознал, что его неотпущенному греху предназначено оставаться скрытым.

Я уставился в пустоту. Эта книга или свитки пропали три тысячи лет назад. А мы с Силано соперничали из-за давно опустевшего священного тайника.

— Значит, мы искали ее не в том месте.

— Может быть, она хранилась в Ковчеге Завета, — взволнованно сказала Астиза. — Как и скрижали с десятью заповедями. Великие знания и силы, позволившие возвести эти пирамиды, перешли к малоизвестному еврейскому племени, возвысившемуся до могущественного народа, чьи традиции стали источником трех великих религий! Наверное, именно благодаря этим знаниям они сумели разрушить стены Иерихона!

Спутанные мысли метались в моей голове. Ересь какая-то!

— Но зачем египтянам вообще понадобилось прятать книгу?

— Дарованные свыше знания иногда таят в себе опасность. Их можно использовать не только во благо, но и во зло. Наши легенды гласят, что великие тайные знания принес в Египет народ, пришедший по морю, забытый уже во времена строительства этих пирамид, а премудрый Тот осознал, что столь могущественные знания следует оберегать от злоупотреблений. Люди подвержены эмоциям, и им присущи скорее сообразительность и хитрость, чем мудрость. Может быть, познавшие мудрость евреи пришли к такому же выводу, поскольку с тех пор никто не обнаружил эту книгу. Наверное, они поняли, какими опасностями и безумием обернулось использование Книги Тота.

Разумеется, я счел ее предположения полным бредом. Такая божественная путаница звучала откровенным богохульством. Кроме того, я считал себя современным человеком, приверженцем научных взглядов и американским скептиком, воспитанным Франклином. Однако теперь не мог не признать, что какие-то божественные силы все же таятся за чудесами земного мира. Не забыл ли наш революционный век некую важную главу истории человечества?

Тут до нас донесся отзвук удара, отдаленный раскатистый гул, всколыхнувший ток воздуха в туннелях. Своды пещерного зала затрепетали и содрогнулись до основания. Взрыв.

Силано нашел-таки запасы пороха.

* * *

Когда эхо донесло до пещерных недр грохот взрыва, я поднялся с мраморной тумбы.

— Так ты не ответила на мой вопрос. Как же Моисей выбрался наружу?

Она улыбнулась.

— Может быть, ему не понадобилось закрывать дверь, в которую мы вошли, и он поднялся отсюда тем же путем, каким спустился. Или, что более вероятно, существует еще одна дверь. Если приглядеться к собранному медальону, можно догадаться, что здесь есть хотя бы пара входов — один на западной, а другой на восточной стороне, — и похититель, закрыв за собой западную дверь, вышел по восточному туннелю. И нам определенно повезло, что мы заметили следы его пребывания. Мы же сами нашли вход, Итан. И найдем выход на свободу. Первым делом надо выбраться с этого острова.

— Но для начала я позабочусь о нашем будущем.

— У нас совсем нет времени!

— Малая толика этих сокровищ обеспечит нас на все времена.

Под рукой не оказалось никакого подходящего мешка или рюкзака. Удастся ли мне описать желанный царский выкуп? От навешенных на грудь ожерелий у меня даже заломило спину, а количество нацепленных мной браслетов не снилось и вавилонской блуднице. Я опоясался золотыми цепями, застегнул на икрах ножные браслеты, не забыл даже захватить херувимов с посоха Моисея, засунув их в широкие штаны. При всем этом я не нанес ни малейшего видимого урона огромному кладу, сокрытому под Великой пирамидой. Астиза, в отличие от меня, не тронула ничего.

— Обкрадывая мертвых, ты поступаешь не лучше, чем обычный грабитель, — предупредила она.

— За исключением того, что мертвым уже ничего не нужно, — разумно возразил я, разрываясь между смущением перед собственной западной алчностью и предпринимательским чутьем, советовавшим не упустить раз в жизни само идущее в руки богатство. — Когда мы выберемся отсюда, нам понадобятся деньги, чтобы закончить поиски великой книги, — заключил я. — Ради всего святого, надень на пальцы хоть пару колец.

— Это может лишить нас удачи. Грабители могил обычно погибают.

— Это просто вознаграждение за все пройденные нами мучения.

— Итан, я боюсь, что мы навлечем на себя проклятие.

— Ученые не верят в проклятия, а американцы предпочитают верить, что им сопутствует удача. Я ни за что не уйду, если ты не возьмешь хоть что-нибудь себе.

Тогда она надела какое-то колечко с таким же радостным видом, с каким рабыня надевает свои кандалы. Но я знал, что она согласится с моими доводами, как только мы выберемся из подземелья. Одно только это кольцо с рубином размером с вишню стоило целого состояния. Мы залезли в лодку и быстро погребли к большому берегу. Уже выйдя из озера, мы вновь почувствовали, как содрогается до основ колоссальное наземное сооружение и последствия взрыва сказываются в несмолкаемом грохоте и скрежете. Оставалось лишь надеяться, что количество пороха, использованное безумным Силано, не вызвало обвала сводов в туннелях и пещерах.

— Боюсь, что бин Садр и его головорезы доберутся сюда нашим путем, если бочонок пороха открыл им проход, — сказал я. — Но поскольку у подвесок медальона две стрелки, то второй туннель должен выходить на восточную сторону. Если повезет, мы найдем второй выход, закроем за собой восточную дверь и смоемся задолго до того, как эти бандиты обнаружат наше исчезновение.

— Вид этих сокровищ наверняка ошеломит и задержит их, — сказала Астиза.

— Тем лучше.

Угрожающий скрежет и грохот сопровождался тихим шуршанием ручьями осыпающегося песка. Вдруг взрыв привел в действие какой-то древний защитный механизм? Казалось, весь подземный мир ожил и возроптал. Сверху донеслись отдаленные крики прихвостней Силано, спускавшихся по туннелю.

Захватив с собой посох бин Садра, я повел Астизу к порталу у восточного края озера. От него отходили два коридора, один шел вниз, другой наверх. Мы выбрали верхний путь. Наверняка он вскоре выведет нас к поднимающемуся туннелю, примерно напротив того, по которому мы спустились. Этот туннель поднимался под тем же углом, но к восточной стороне пирамиды. Однако чем выше мы поднимались, тем громче становились разрушительный скрежет и зловещее шуршание.

— Как-то душновато стало, — с тревогой заметил я.

Вскоре мы поняли, что произошло. Углубления в потолке, замеченные мной в западном туннеле, имелись и здесь, и в каждом из них торчала гранитная плита, словно темный зуб из каменной десны. Эти плиты неуклонно опускались, закрывая проход любым беглецам. Три таких опускающихся заслона были установлены в туннеле один за другим. Песок, запасенный где-то в недрах пирамиды, вероятно, служил противовесом, удерживающим эти глыбы в состоянии равновесия. А теперь, после грубого вмешательства Силано, сработал какой-то механизм, и он начал высыпаться. Безусловно, точно так же закрывается и проход, по которому мы вошли. Значит, мы окажемся здесь запертыми в ловушке вместе с бандой бин Садра.

— Скорей! Может, успеем проскользнуть под ними!

Я бросился вперед.

Астиза решительно удержала меня.

— Нет! Они раздавят тебя!

Пытаясь вырваться от нее, я понял, что она права. Скорее всего, я успел бы проскочить под первой плитой и даже под второй. Но третья уж точно должна была раздавить меня либо навечно запереть между двумя гранитными блоками.

— Здесь должен быть другой выход, — сказал я скорее с надеждой, чем с уверенностью.

— На медальоне показаны только две ветви. — Она оттащила меня назад за мои ожерелья, точно собаку на поводке. — Я же говорила тебе, что все это не к добру.

— Погоди. Мы же видели еще один спускающийся туннель. Вряд ли защитные механизмы навсегда закрывали доступ сюда.

Мы спешно повернули обратно к подземному озеру с островком. Подходя к этому залу, мы заметили слабый свет, и вскоре подтвердилось худшее. Несколько арабов уже ликовали подобно мне на острове сокровищ, выхватывая друг у друга лучшие драгоценности. Потом они заметили наши факелы.

— Американец! — крикнул бин Садр, его слова эхом разнеслись над водой. — Тот, кто убьет его, получит двойной куш! А другую двойную долю я дам тому, кто доставит мне женщину!

А где же Силано?

Не удержавшись, я вызывающе погрозил мерзавцу его же посохом, что подействовало на него, словно красная тряпка на быка.

Бин Садр и двое его приспешников, прыгнув в алебастровую лодчонку, едва не перевернули ее, но все же она выправилась и по инерции заскользила в нашу сторону. Вторая троица просто вошла в холодную воду и быстро поплыла к берегу.

Не имея другого выбора, мы бросились к спускающемуся туннелю. Он вроде бы также следовал в восточном направлении, но углублялся в скальную известняковую породу. Я с ужасом представлял себе тупиковый коридор типа того, что мы осматривали с Наполеоном. Однако теперь мы слышали другой усиливающийся звук, глухой и гулкий рев бегущей подземной реки.

Может быть, именно она вынесет нас на свободу!

Вскоре мы оказались в пещере, почти точно описанной Данте. Коридор закончился каменной площадкой, выступавшей в очередной пещерный зал, слабо освещенный огненно-красными отблесками. Источник света находился в такой глубокой и туманной яме, что я не смог разглядеть ее дна, хотя из глубины исходил неровный свет, подобный вспыхивающим от ветра углям. Он явно имел какую-то неземную природу и пульсировал, точно сердце самого Гадеса.[62] Песчаный, усыпанный щебнем склон подходил к самым краям освещенной изнутри бездонной ямы. А в ее глубине что-то зловеще двигалось, тяжеловесное и неповоротливое. Над этой пропастью изгибался потрескавшийся и выщербленный каменный мостик, не имевший никаких перил или парапетов. Он был покрыт синими глазурованными плитками с желтыми звездами, словно выгнутый и перевернутый купол храма. Стоит соскользнуть с него вниз, и все будет кончено раз и навсегда.

Второй конец моста выходил на широкую площадку влажно поблескивающих гранитных ступеней. По ним в яму сбегали струи воды, от которых, вероятно, и поднимался туманный пар. Именно оттуда, с гранитных ступеней, доносился шум речного потока. Самого его пока не было видно, но я подозревал, что за мостом в дальнем конце пещеры есть коридор, который выведет нас к подземному рукаву Нила. И к тому коридору должен привести нас ряд мокрых гранитных ступеней, и он явно находится выше платформы, на которой мы пока стояли, и сейчас настолько заполнен водой, что часть ее сливается в яму.

— Вот наш выход, — сказал я. — Нам осталось лишь опередить остальных.

Уже слыша позади гулкие шаги преследователей, я решительно ступил на мостик.

Вдруг одна из звездных плиток сдвинулась, и я, провалившись ногой в открывшееся отверстие, едва не свалился с горбатого моста в пропасть. Каким-то чудом мне удалось ухватиться за крайние камни и забраться на соседнюю плиту. Улетевшая вниз синяя плитка с громким ударом достигла дна. Я глянул в красноватую туманную глубину. Что же за монстр ворочается в этой пропасти?

— Клянусь славой форта Тикондерога,[63] по-моему, там внизу выводок чудовищных змей, — потрясенно сказал я, осторожно поднимаясь на ноги и отступив назад.

А крики арабов становились все ближе.

* * *

— Там же ловушки, Итан, для уничтожения незваных гостей. Это не простой мост.

— Я уже догадался.

— Почему же они отобразили на плитах моста небо? Потому что здесь мы в перевернутом мире, или потому… нам нужен диск медальона! Он у тебя?

После того как Астиза предотвратила его падение с пирамиды, я сунул диск в свой карман. В качестве памятного подарка обо всех наших злоключениях. Я вновь вытащил медальон и передал ей.

— Смотри, — воскликнула она. — Вот же созвездие Дракона. Полярная звезда была ни при чем, Итан. Эти дырочки подсказывают нам верные плиты для перехода. — И прежде чем я успел предложить обсудить это предположение, она проскочила мимо меня и встала на одну из плит горбатого мостика. — Надо вставать только на те звезды, что входят в это созвездие!

— Погоди! А что, если ты ошибаешься?

Прогремел выстрел, и выпущенная из мушкета пуля, просвистев по пещере, отскочила от каменного свода. Бин Садр начал атаку.

— А у нас разве есть выбор?

Я последовал за Астизой, используя для равновесия змеиный посох.

Мы едва начали переправу, когда арабы гурьбой вбежали в пещеру и, подобно нам, замерли на краю ямы в благоговейном ужасе перед зловещим очарованием огненной бездны. Наконец, опомнившись, один из них бросился вперед, крикнув: «Сейчас я поймаю эту стерву!» Но уже на втором шаге коварная плитка неожиданно выскользнула из-под его ног, и он упал не так удачно, как я. Он рухнул на мост всем телом, перекатился на бок и, не успев ухватиться за край, полетел вниз вместе с осыпающимися каменными облаками. Осторожно приблизившись к краю выступа, арабы глянули вниз. Движение в туманной глубине вдруг стало явно быстрее, и вопль жертвы мгновенно оборвался.

— Погодите! — сказал бин Садр. — Не стреляйте пока в них! Поняли? Мы должны пройти по их следам. — Он следил за мной так же старательно, как я следил за Астизой. Потом он прыгнул и успешно приземлился на ту плиту, с которой сошел я. — Делайте как я!

Словно в некоем причудливом танце, все мы подражали прыжкам ведущей нас женщины. Сделав ошибку, с воплем полетел в яму второй араб вместе с очередной звездной плитой, а мы все потрясенно замерли на мгновение.

— Нет-нет, ступайте вон на ту! — с яростным жестом крикнул бин Садр остальным бандитам.

И наша игра со смертью возобновилась.

Даже оказавшись на середине моста, я не смог разглядеть дно пропасти. Что там, внизу, — вулканический кратер? И пирамиду построили для того, чтобы скрыть его ужасную пасть?

— Итан, скорей! — взмолилась Астиза.

Она дожидалась меня, чтобы сделать очередной шаг на правильную звездную плиту, несмотря на то что бин Садр тоже успевал следить за ее передвижениями. И вот, пошатываясь от напряжения, мы достигли залитых водой гранитных ступеней, и я сделал последний прыжок, приземлившись на путеводную звезду. Торжествуя, я перешагнул на гранитную лестницу и, развернувшись, перехватил поудобнее посох бин Садра, решив пронзить его хозяина. Лучше бы он все-таки сделал неверный шаг!

Но нет, он неуклонно шел вперед, сверкая глазами.

— Теперь вам некуда бежать, американец. Если вернешь мне посох, я сохраню тебе жизнь, и ты сможешь посмотреть, как мы повеселимся с твоей шлюхой.

Он находился уже в нескольких шагах от ступеней, а за ним маячила троица его уцелевших помощничков. Если все они набросятся на меня, то я пропал.

Араб помедлил.

— Ну что, сдаешься?

— Иди к дьяволу.

— Тогда стреляйте в него, — приказал бин Садр. — Я запомнил, на какие плитки надо ступать.

Стволы мушкетов и пистолетов тут же направились в мою сторону.

— Ладно, держи, — крикнул я.

Посох полетел в его сторону, но ему пришлось подпрыгнуть, чтобы дотянуться до него. Непроизвольно вскинув руки, он наклонился в сторону и, изогнувшись со стремительностью змеи, схватил оружие, но одновременно опрометчиво сделал шаг в сторону для устойчивости.

Краеугольный камень у основания моста мгновенно перевернулся.

Арабы застыли, слушая, как большой обломок падает в бездну, отскакивая от скрытых в кровавом тумане стен.

Потом послышался скрежет разъезжающихся плит, и мы с Астизой глянули вниз. Лишившись опорного камня, мост начал разваливаться. Все последние плиты поочередно рухнули вниз, соединение моста с гранитными ступенями нарушилось, и повисший в воздухе край начал неумолимо обваливаться в пропасть. Бин Садр совершил фатальную ошибку. Его бандиты заорали и в панике бросились обратно к спасительному выступу. Но от ужаса они уже не обращали внимания, куда ступали, и еще несколько плит коварно перевернулось.

Бин Садр прыгнул на первую гранитную ступень.

Если бы он бросил посох, то допрыгнул бы до нее или по крайней мере надежно ухватился за ее край или за мою ногу, чтобы утащить меня вниз за собой. Но он слишком долго не решался расстаться с любимым оружием. Его раненое плечо еще давало о себе знать, а сила одной здоровой руки не могла удержать его на мокрой гранитной ступени. Но, соскальзывая вниз, он упорно стремился выбраться на ступени вместе со своим посохом. Наконец, бросив его, он едва успел ухватиться за каменный выступ, предотвратив дальнейшее скольжение. Его оружие исчезло в тумане. А сам он болтался на краю обрыва, пытаясь найти хоть какую-то опору для ног, при этом его поливали струи воды, растворяющейся в розовой облачности. Мост тем временем продолжал стремительно обваливаться, увлекая дико орущих бандитов в адскую бездну. Все они полетели туда, молотя руками по воздуху. Я видел, как они скрылись в сырой мгле.

Бин Садр упорно висел на краю, с ненавистью взирая на Астизу.

— С каким наслаждением я отправил бы эту шлюху вслед за ее парижской предшественницей, выпустив наружу кишки, — прошипел он.

Вооружившись томагавком, я подполз к его пальцам.

— Получай, мерзавец, за Тальма, Еноха, Минетту и всех остальных твоих безвинных жертв. Надеюсь, ты встретишься с ними в ином мире.

Я взмахнул топориком.

Он плюнул в мою сторону.

— Я буду ждать тебя там.

И он сорвался с обрыва.

Стремительно съехав по крутому склону, он ударился о песчаный откос и беззвучно провалился в клубы красного тумана. Его падение сопровождал легкий обвал щебня. Потом наступила тишина.

— Он погиб? — прошептала Астиза.

Не слыша его криков, я со страхом подумал, не удалось ли паршивцу найти какую-то лазейку и избежать гибели. Я пристально вглядывался в туманную даль. Там, внизу, что-то двигалось, но все звуки заглушал шум потока, льющегося по гранитной лестнице. Но вот до нас стали доноситься слабые поначалу стоны и крики.

Побывав в сражениях, я отлично научился различать угрожающие воинственные крики и вопли раненых. Но они имели очень мало общего с этими странными потусторонними воплями такого полнейшего ужаса, что у меня самого свело живот от страха перед вызывавшим их монстром или целым выводком чудовищ. Несмолкающие крики иногда взлетали до визга, и среди них я с уверенностью узнал голос Ахмеда бин Садра. Несмотря на ненависть к этому человеку, я невольно содрогнулся. Он пережил ужас проклятия.

— Апоп, — сказала Астиза. — Змеиный бог подземного мира. Он встретился с тем, кому поклонялся.

— Это же миф.

— Ты уверен?

Прошла, казалось, целая вечность, и крики сменились безумным бормотанием. Наконец прекратилось и оно. Мы остались одни.

Я дрожал от страха и холода. Лишенные всех путей отступления, мы тесно прижались друг к другу в кромешной темноте, озаряемой лишь тусклым красным светом, который шел из ямы. Слегка придя в себя, мы решили подняться по гранитной лестнице, которую омывали воды, хранившие запах Нила. Какое еще испытание уготовано нам в этом подземном лабиринте? У меня уже не было сил — силы воли, как сказал бы Наполеон, — думать о дальнейшей судьбе.

Мы достигли желоба, подходившего к верхней ступени лестницы. Нильские воды изливались из какой-то трубы в стене пещеры, наполняя до краев каменный желоб, и исчезали в другом туннеле, начинавшемся от края лестницы. Противостоять этому стремительному течению было невозможно. Единственный путь на свободу, скорее всего, лежал в том направлении, куда текла вода, — в темный водосток.

Насколько я видел, бурный поток полностью вытеснил воздух из узкого туннеля.

— Почему-то мне не верится, что Моисей вышел именно этим путем.

Глава 24

— Воспитываясь в семье фараона, Моисей знал секреты этой подземной гробницы, — сказала Астиза. — И он, естественно, не стал приводить в действие гранитные затворы, как глупый Силано. Он выбрался наверх по одному из наклонных туннелей.

— И при низком уровне воды этот канал наверняка мог бы стать дополнительным путем спасения, — заметил я. — Но вход в пирамиду открывается только во время половодья, и потому сейчас он заполнен до краев. Там будет нечем дышать. Входя сюда, человек должен был знать верный путь выхода, иначе он попадал в западню.

— Но зачем тогда понадобилось сооружать тот мост, проверяя наши знания о расположении звезд в созвездии Дракона? — удивленно сказала Астиза. — Наверное, тот, кто знал, как устроены эти ловушки, все-таки мог выйти этим путем. Похоже, он служил последним средством спасения для самих древних строителей на тот случай, если чье-то ошибочное действие заключит их в западню. Я думаю, нам дается заключительное испытание веры, и тогда мы окажемся на свободе.

— Надеюсь, ты не собираешься пронестись по этой сточной трубе до самого Нила.

— А что, разве лучше торчать здесь, медленно умирая?

Она вновь уловила самую суть нашего положения. Можно, конечно, завершить наши дни на этих мокрых ступенях, размышляя о рухнувшей переправе и верхних гранитных преградах, а можно, рискнув всем на свете, нырнуть во тьму водостока. Мудрый Тот явно обладал и чувством юмора. Что, в общем-то, терять беглому преступнику с бесполезным сломанным медальоном, обнаружившему, что легендарную книгу уже стащил три тысячи лет тому назад пустынный пророк, усталому, разбитому, влюбленному и сказочно богатому… если, конечно, он сумеет когда-нибудь продать висевшие на нем сокровища. В любых путешествиях нас порой подстерегают чудеса.

— Удушение гораздо быстрее смерти от голода, — согласился я.

— Ты утонешь, если не сбросишь большую часть побрякушек.

— Ты что, шутишь? Если мы решимся нырнуть в эту воду, то, уж наверное, дальше свод туннеля станет выше. А может, и выход в Нил совсем близко. Стоило ли забираться в такую даль, чтобы вернуться с пустыми руками?

— Неужели ты не знаешь, чем занять руки? — с озорной улыбкой спросила она.

— Ну, не считая тебя. — Похоже, мы уже стали неразлучной парочкой; именно в таких случаях обычно начинаешь следить за словами. — Я лишь имел в виду, что хорошо бы у нас был начальный капитал, когда вернемся в земной мир.

— Для начала нужно добраться туда живыми.

— Что ж, давай попытаем счастья. — Я глянул в темную толщу воды. — Но перед тем как пытать его, хочу поцеловать тебя. Просто на случай, вдруг это будет наш последний поцелуй.

— Разумная предусмотрительность.

Я так и сделал.

Она так пылко ответила на мой поцелуй, что у меня возникло множество новых, самых разнообразных желаний.

— Нет. — Она развела в сторону мои жадные руки. Это вознаграждение будет ждать тебя на другой стороне. Поверь мне, Итан.

Ни секунды не раздумывая, она вскочила на низкий парапет и, подняв фонтан брызг, нырнула в бурный поток. В тот миг, когда ее голова входила в заполненный водой туннель, она сделала последний вдох и исчезла.

Клянусь шпорами Пола Ревира, она поистине отважная женщина! И будь я проклят, если останусь один в этой могиле. В общем, не мудрствуя лукаво, я нырнул в воду вслед за ней, но вместо того, чтобы плыть, как поплавок, опустился на дно желоба, как свинцовое грузило.

Как вы понимаете, во всем были виноваты сокровища.

Более беспомощной, наверное, бывает только крыса в дымоходе или пуля в стволе. Я вытянул руку, надеясь ухватиться за край свода и глотнуть воздуха, но не достал. Меня тащило ко дну, точно самоубийцу с камнем на шее. Проклиная свою судьбу, я начал срывать с себя тяжелые ожерелья, освобождать карманы от драгоценных камней и стаскивать браслеты. Сбросил и пояс, достойный царского выкупа, и ножные браслеты, стоившие целого поместья. Кольца слетели с моих пальцев, как хлебные крошки. Все эти сокровища будут утрачены навеки, если кому-то не повезет найти их на дне Нила или в брюхе убитого крокодила. Однако с каждой сброшенной побрякушкой я становился более плавучим. Вскоре я оторвался от дна и понесся дальше вблизи потолка коварной трубы, обдирая об него руки, в надежде нащупать хоть какую-то нишу и глотнуть воздуха, поскольку мои сдавленные легкие уже готовы были взорваться. «Не дышать! — мысленно кричал я сам себе. — Еще немного потерпи. Еще немного…»

И еще.

Долго же я избавлялся от сокровищ.

Последнее украшение соскользнуло вниз.

Запасы воздуха в моих легких совсем иссякли, уши ломило, и я ничего не видел во мраке.

Больше всего я боялся столкнуться с безжизненным телом Астизы и в отчаянии вздохнуть полной грудью, вобрав в себя нильскую водицу. И напротив, мысль о том, что она ждет меня впереди, поддерживала решимость продержаться до конца. Испытание веры!

В последний раз я уже без надежды вытянул руку вверх, готовый опять упереться в мокрый камень, и она вошла…

В пустоту!

Моя голова вынырнула на поверхность, и я с наслаждением заглотнул порцию воздуха. Его затхлость показалась мне волшебным ароматом. Вокруг по-прежнему была кромешная тьма, но я отдышался и вновь набрал полные легкие воздуха. Больно ударившись о каменный потолок, я погрузился обратно в воду и понесся дальше по этой, похоже, бесконечной, беспрерывной подземной трубе. Воздуха, воздуха, еще бы только один глоток, о господи, голова уже раскалывалась на части, невыносимо… И вдруг я словно стал невесомым, вода расступилась, а меня затягивало в пустоту. Я потрясенно вздохнул и с подведенным от ужаса животом продолжал кувыркаться в свободном падении, пока не плюхнулся в какой-то темный водоем. С плеском вынырнув на поверхность, я прищурился и обнаружил, что вновь оказался в известняковой пещере. Но я мог дышать! А самое удивительное — я что-то видел. Но как? Ах да! Свет исходил от воды в дальнем конце пещеры, там маячил слабый проблеск свободы! Я вновь погрузился в воду и изо всех сил поплыл в ту сторону.

Вскоре передо мной уже маячил берег Нила.

На отмели среди стеблей папируса и цветов лотоса лежала на спине Астиза, ее волосы раскинулись вокруг головы, точно веер, сквозь мокрые одежды просвечивало бледное тело. Неужели она погибла, утонула?

Перевернувшись, она приподнялась из воды и с улыбкой взглянула на меня.

— Ну что, боги дали тебе вздохнуть, когда ты одолел свою жадность? — поддразнила она.

Воздух стоит всех богатств Креза. Мудрый Тот несомненно обладает чувством юмора.

* * *

Мы плескались, отдыхая, на мелководье возле камышей, выставив наружу только головы, и обсуждали, что делать дальше. Ночная мгла растаяла без следа, и теплое утреннее солнце ласкало наши лица, а Каир окутался туманной дымкой. До нас еще доносились звуки стрельбы. Восставшие горожане продолжали упорно сопротивляться, а Бонапарт не менее решительно стремился подавить бунт.

— По-моему, Астиза, мне не стоит больше злоупотреблять гостеприимством Египта, — произнес я хрипловатым голосом.

— Подземный мир пирамиды закрыт навеки, и книга Тота исчезла. Больше нам здесь делать нечего. Но куда ведет затерянный след могущественного оружия? Наверное, нам еще нужно узнать его судьбу.

— Вероятно, последним книгу видел три тысячи лет назад беглый израильтянин по имени Моисей. Ведь с тех пор о ней не было никаких упоминаний.

— Никаких? Однако Моисею удалось мановением руки разделить море, исцелить больных, повесив медного змия на древо, найти пищу в небесах и не раз побеседовать с Богом. Всем известно, что он стал магом. Как же обрел он такие способности? И только ли скрижали с десятью заповедями принесли евреи в том Ковчеге Завета, что помог им одержать все победы, или имелся у них и другой помощник? Почему прожили они сорок лет в пустыне и лишь потом направились в обещанную им землю? Возможно, они овладевали каким-то мастерством.

— Или никакая магия тут ни при чем, а они просто действовали как встарь: рожали да взращивали новых воинов.

— Нет. Та книга является источником знаний, которые ты и остальные ученые так стремитесь отыскать здесь. Книга Тота могла бы помочь ученым любой страны овладеть всем миром. Неужели ты думаешь, что Силано и Бонапарт не догадались об этом? Или сомневаешься в том, что они мечтают овладеть искусством магии и обрести ангельское бессмертие?

— Значит, тебе хочется провести сорок лет в пустыне, чтобы отыскать ее следы?

— В пустыню отправляться вовсе не надо. Ты же знаешь, где должна быть эта книга, не хуже вечно охотившихся за ней римлян, арабов, крестоносцев, храмовников и турок: в Иерусалиме. Там, где Соломон построил свой храм и где хранился священный Ковчег.

— А нам, следовательно, предстоит найти то, что не удалось никому из них? Этот храм раза три или четыре разрушали до основания, то вавилоняне, то римляне. А след Ковчега, если, конечно, его не уничтожили, давным-давно затерян. Все это сильно смахивает на миф о Святом Граале.

— Но нам известно, что именно мы ищем. Не Грааль, не сокровище и не Ковчег.

Вы же понимаете, как трудно спорить с женщинами. Уж если им придет в голову какая-то фантазия, то никакая сила не заставит их расстаться с ней, если только вам не удастся отвлечь их внимание. Они не понимают трудностей, не представляют себе, сколько подвохов таится на этом тернистом пути.

— Превосходная идея. Давай обдумаем ее сразу после того, как я разберусь с делами в Америке.

Философская дискуссия закончилась, когда в нескольких шагах от наших голов просвистела пуля и вода перед нами взорвалась маленьким гейзером. Стрельба не замедлила продолжиться.

Я взглянул на речной берег. На вершине песчаной дюны стояли французские солдаты из патрульного отряда и возбужденный, как олень в период гона, граф Алессандро Силано. Отправив всех своих приспешников в пирамиду смерти, сам он благоразумно решил подождать снаружи.

— Это колдуны! — заорал он. — Хватайте их!

Что за черт! Этот мерзавец, похоже, несокрушим… но, наверное, то же самое он теперь думает о нас. И он понятия не имел о том, что мы нашли или, вернее, не нашли. У Астизы еще оставался диск медальона, а я вдруг осознал, что в моем нижнем белье еще топорщится, весьма неудобно, херувим с посоха Моисея, если, конечно, то был его посох. Может, мне и удастся в конце концов выменять его на пару монет. Мы тут же нырнули в реку и быстро поплыли к каирскому берегу, заодно отдаляясь от наших преследователей благодаря сильному течению. Когда солдаты спустились в камыши, у них оставалось слишком мало шансов достать нас своими выстрелами.

Мы услышали бурную тираду Силано:

— Вы, идиоты, скорее к лодкам!

Вблизи пирамид ширина русла Нила составляет примерно полмили, но в нашем вымотанном состоянии он показался нам безбрежным морем. Унося нас подальше от Силано, течение, однако, принесло нас почти в самый центр происходившего в Каире сражения. Когда мы, выбившись из сил, одолели последние метры разлившегося речного русла, я заметил у стен города артиллерийскую батарею и один из воздушных шаров Конте, покачивающийся в нескольких футах от земли. Его как раз наполняли газом, чтобы вновь использовать в качестве летучего разведчика. Сшитый из красных, белых и синих полотнищ, он отлично смотрелся в таком патриотическом обличье с камнями, подвешенными для балласта по краям корзины. Вид этого шара подал мне одну идею, а поскольку к этому моменту я уже совершенно выдохся, то увидел в нем наш единственный шанс на спасение.

— Хотелось ли тебе когда-нибудь улететь от неприятностей? — поинтересовался я у Астизы.

— Именно сейчас мне этого хочется как никогда.

Она выглядела как несчастный вымокший котенок.

— Тогда нам надо захватить этот шар.

Астиза смахнула с ресниц капли воды.

— А ты знаешь, как им управляют?

— Первыми французскими воздухоплавателями были петух, утка и овца.

Выйдя из воды, мы, стараясь оставаться незамеченными, побежали вдоль берега в сторону Конте. Я оглянулся на реку. Солдаты Силано, уже сидя в лодках, дружно работали веслами. Граф кричал и отчаянно жестикулировал, пытаясь привлечь внимание к нашему продвижению, но все взгляды были направлены на городское сражение. Положение представлялось весьма опасным. Я вытащил томагавк, вторую увесистую драгоценность, сбереженную мной во время долгого кувыркания в водостоке. Пора было ему показать себя в серьезном деле.

— Вперед!

Мы бросились к шару. Если бы кто-то удосужился взглянуть в нашу сторону, то принял бы нас за двух сумасшедших оборванцев: мокрых, облепленных песком, с дикими взорами и совершенно отчаянным видом. Но ход сражения подарил нам удобный момент для незаметной пробежки по берегу, и мы добрались до Конте как раз вовремя, когда шар уже полностью наполнился газом. Один из артиллеристов даже начал залезать в его плетеную корзину.

Астиза отвлекла знаменитого ученого, появившись перед ним в образе неряшливой, но исполненной такого обаяния и прелести наложницы, о какой только можно было мечтать. Несмотря на всю ученость, Конте не чуждался мужских радостей и, естественно, замер в остолбенении, словно увидел перед собой саму Венеру, появившуюся из створок раковины. Тем временем я захватил врасплох артиллериста, и он кувырком покатился по земле, слетев с покачивающейся корзины.

— Извините! Новое задание!

Он вскочил, намереваясь оспорить мои слова, очевидно сбитый с толку моим египетским нарядом. Чтобы закончить спор, я стукнул его по лбу обухом томагавка, а сам забрался в корзину. Несколько французских солдат уже высадились на берег и строились в шеренгу, намереваясь дать по мне залп, но прицелиться им мешал устремившийся ко мне Силано.

— Простите, Николя, нам придется позаимствовать ваш воздушный корабль, — сказала Астиза ученому, выдергивая кол, удерживавший на земле якорную веревку. — Приказ Бонапарта.

— Какой приказ?

— Спасти мир!

Шар уже начал подниматься, веревка волочилась по земле, а я был слишком высоко, чтобы достать ее. Поэтому когда мы уже отрывались от земли, Астиза подпрыгнула и ухватилась за конец этой веревки. Размахивая руками, Конте бросился за нами, но его сбил с ног преследующий нас Силано. Извивающийся конец веревки, уже оторвавшись от земли, сбросил последнее облачко пыли, но проклятый граф в заключительном прыжке тоже успел ухватиться за нее. Изрядно увеличившаяся тяжесть слегка понизила высоту нашего полета, корзина покачивалась всего в пятидесяти футах от земли. Вцепившись в канат бульдожьей хваткой, Силано быстро полез наверх.

— Астиза! Скорей!

Земля проносилась под нами с нарастающей скоростью.

Устав от бесконечной гонки, Астиза поднималась довольно медленно. Стиснув зубы и полыхая злобным взглядом, Силано быстро догонял ее. Я нагнулся и протянул руку. И в тот момент, когда Астиза схватила меня за руку, он вцепился в ее лодыжку.

— Он схватил меня! — Она ударила его другой ногой, и он, прошипев что-то, слегка сполз вниз, но удержался на веревке и вновь быстро дотянулся до ее ноги. — Он присосался ко мне, как пиявка!

Перегнувшись через борт корзины, я тащил Астизу наверх.

— Ничего, я втяну тебя сюда и перережу веревку!

— Он уже ухватился за меня обеими руками! Он висит на мне!

— Ударь его хорошенько, Астиза! Пни посильнее!

— Я не могу, — крикнула она. — Он стиснул мне ноги обеими руками.

Я глянул вниз. Этот дьявол сжимал ее ноги, точно удав, его лицо пылало фанатичной одержимостью. При всем старании я не смог поднять их двоих: в общей сложности они весили слишком много.

— Признавайся, что ты узнал, Гейдж! — крикнул он. — Тащи меня, иначе нам всем крышка!

Шар, с трудом поднимаясь, тяжело двигался менее чем в ста футах от земли. Мы пролетели над берегом и уже оказались над речными отмелями. Конте бежал за нами по берегу. Впереди я заметил французских пехотинцев, изумленно наблюдающих за нашей компанией. Мы пролетали так близко, что при желании они могли бы перестрелять нас всех.

— Во всем виновато кольцо! — крикнула Астиза. — То кольцо, что ты заставил меня надеть! Я забыла снять его! Это проклятие, Итан, проклятие!

— Нет никакого проклятия!

— Сними его с меня!

Но ее руки намертво вцепились в канат, и снять с ее пальца это дурацкое кольцо я мог, разве что отрубив его. А обхвативший ее ноги Силано висел слишком далеко от меня.

Тогда у меня появилась одна идея.

— Возьми мой томагавк! — крикнул я. — Тресни его по голове!

Напрягая остатки сил, она высвободила правую руку, ту, что без кольца, схватила протянутый ей топорик и швырнула его в Силано. Но он, услышав наш разговор, сместился вниз и, продолжая удерживать ее лодыжки, склонил голову. Топор чиркнул его по волосам. Она не смогла удержаться на одной руке и опустилась вниз на пару футов, обдирая ладони и выскальзывая из моей руки. Я вновь начал усиленно тянуть вверх веревку, но не смог поднять ее.

— Астиза! — крикнул Силано. — Не надо! Ты же знаешь, я по-прежнему люблю тебя!

Его слова точно парализовали ее на мгновение, поразив также и меня. В ее глазах блеснуло воспоминание, и множество вопросов завертелось в моей голове. Он любил ее? Она сказала, что не любила его, но…

— Не верь ему! — крикнул я.

Она яростно рубанула по воздуху томагавком.

— Итан! Я не могу больше держаться! Втягивай веревку!

— Вы слишком тяжелые! Стряхни его! Солдаты сейчас начнут стрелять! Они перебьют нас всех, если мы не поднимемся выше!

Если бы я попытался слезть по веревке, чтобы добраться до Силано, то мы полетели бы вниз все втроем.

Она дернулась всем телом, но граф вцепился в нее, как клещ. Она соскользнула еще немного.

— Астиза, сейчас они начнут стрелять!

В отчаянии она глянула на меня.

— Я не знаю, как избавиться от него.

Она всхлипнула.

Шар медленно несло по ветру, наш вес оказался слишком тяжелым для быстрого подъема, а внизу поблескивали воды Нила.

— Астиза, пожалуйста, — взмолился граф. — Еще не поздно…

— Ударь, ударь же его! Иначе нас всех пристрелят!

— Я не могу, — выдохнула она.

— Бей!

Астиза подняла на меня полные слез глаза и прошептала:

— Найди ее.

Потом, резко отклонившись в сторону, она рубанула томагавком по веревке. Витые нити с треском разорвались и лопнули.

Через мгновение они с Силано полетели вниз.

Избавившись от лишней тяжести, шар взмыл вверх, точно пробка из шампанского, он так резко набрал высоту, что я, потеряв равновесие, рухнул на дно корзины.

— Астиза!

Но я не услышал никакого ответа; снизу донеслись только крики, сопровождающие их падение.

Поднявшись, я успел увидеть колоссальный всплеск речной воды. Их падение на время отвлекло солдат, но вскоре все мушкеты вновь нацелились в сторону шара. Его уносило все дальше. До меня долетела резкая команда, ружья полыхнули огнем, и в воздух поднялось огромное облако дыма.

Я слышал свист пуль, но все они пролетали слишком низко, не задевая меня.

В отчаянии вглядывался я в уносившуюся вниз речную ленту. Восходящее солнце слепило глаза, и Нил казался ослепительно сияющей зеркальной гладью. Мелькнула ли в ней чья-то голова или даже две? Неужели они оба выжили после падения? Или то была лишь игра света?

Чем сильнее я напрягал зрение, тем меньше был уверен в том, что видел. Солдаты с громкими криками носились по берегу. Постепенно речная даль расплылась в тумане, мои надежды рассыпались в прах, стремления остались далеко позади, и жуткая тоска одиночества сжала мое сердце.

Впервые за много лет из глаз моих полились слезы.

Нил превратился в расплавленное серебро, и больше я уже ничего не видел.

* * *

Я продолжал набирать высоту. Где-то далеко внизу маячил Конте, остолбенело следивший, как тает в воздухе его драгоценное детище. Полет шел уже на высоте минаретов, отсюда открывался панорамный вид на затуманенные облаками дыма крыши Каира. Мир съежился до игрушечных размеров, грохот стрельбы затих. Ветер нес меня на север, вниз по течению реки.

Вскоре шар оказался выше пирамид, а потом и выше гор. Я вяло размышлял о том, что если подъем будет неуклонно продолжаться, то солнце просто спалит меня, как Икара. Покрытый утренней дымкой Египет расстилался подо мной во всей его коварной и витиеватой красоте. Полосы растительности, словно змеи, ползли на юг по нильским берегам, а их очертания сливались за горизонтом, оставляя за собой лишь призрачный след в океане золотистого песка. На севере, в направлении моего полета, веером раскрывалась зелень нильской дельты с бурыми протоками, которые стекали в большое озеро, заполненное птичьими стаями и опушенное стройными финиковыми пальмами. Впереди поблескивало безбрежное Средиземное море. Там, наверху, царила мертвая тишина, и все наши недавние треволнения казались дурным и тревожным сном. Корзина тихо поскрипывала. Я услышал крик птицы. Ничто не могло скрасить моего одиночества.

И зачем только я заставил ее нацепить дурацкое кольцо? Теперь у меня нет ни сокровищ, ни Астизы.

Почему я не послушался?

Потому что мне необходимо найти эту проклятую книгу Тота, чтобы вбить хоть немного ума в мою собственную дубовую башку, подумал я. Потому что я был самым никчемным ученым в этом мире.

Внезапно ослабев, я сполз на дно корзины. Жизнь явно была перенасыщена событиями. Пирамида закрылась навеки, бин Садр провалился в преисподнюю, ложа египетского обряда потерпела фиаско. Я сполна рассчитался за смерть Тальма и Еноха. Даже Ашраф воссоединился со своими людьми, чтобы бороться за Египет. А я не достиг ничего, разве что обрел веру.

Веру в только что потерянную женщину.

«Вот она, погоня за счастьем!» — с горечью подумал я. Может, падение в Нил было бы спасительным шансом. Сломленный духом и телом, я чуть ли не бредил. Мне хотелось вернуться в Каир и во что бы то ни стало разузнать о судьбе Астизы. И хотелось проспать тысячу лет.

Шар не позволил мне ничего. Его баллон сшили на совесть. На высоте было холодно, я дрожал в мокрой одежде, и мне стало дурно от безумного головокружения. Рано или поздно это хитроумное изобретение должно опуститься, и что же будет тогда?

Пестревшая внизу дельта напоминала волшебную страну. Величественно покачивали кронами ряды финиковых пальм. Поля раскинулись огромным лоскутным одеялом. По древним дорогам тащились запряженные осликами тележки. С воздуха все казалось чистым, аккуратным и безмятежным. Люди всплескивали руками и бежали, следя за моим передвижением, но все они быстро остались далеко позади. Небеса налились синевой. Вот я и сподобился увидеть небеса.

Меня продолжало сносить к северо-западу. Через пару часов я заметил Розетту в устье Нила и Абукирский залив, где потерпел сокрушительное поражение французский флот. Далее завиднелась Александрия. Осталось позади побережье с его кремово-пенным прибоем, и я улетел в просторы Средиземного моря. Значит, я все-таки могу утонуть.

Почему же я давным-давно не избавился от этого медальона?

И тут я заметил корабль.

Впереди на средиземноморской глади маячил фрегат, он держал курс на Розетту, где Нил вывалил в море свой длинный шоколадный язык. Крошечное судно блестело на солнце, оставляя за кормой пенный кильватер. Море покрывали стада белых барашков. Ветер трепал полотнища флагов.

— По-моему, там английский флаг, — пробормотал я сам себе.

Разве я не обещал Нельсону вернуться с новыми сведениями? Несмотря на горестную опустошенность, в моем мозгу зашевелились смутные мысли о спасении.

Но как мне спуститься? Ухватившись за привязанные к корзине веревки, я попытался понять, как же управляют этим шаром. У меня не было больше ни винтовки, ни томагавка, чтобы продырявить его. Я глянул вниз. Фрегат, изменив курс, теперь следовал за мной, и моряки, размером с муравьев, очевидно, заинтересовались полетом. Но я легко обгоню их, если мне не удастся приводниться. Тут я вспомнил, что у меня есть еще огарок свечи и обломок кремня. Под газовым баллоном находился удерживающий веревки железный ошейник. Растрепав пучок конопляных волокон, я ударил кремнем по ошейнику и высек достаточно хорошую искру, воспламенившую кончик веревки, от которого, в свою очередь, загорелась пара выдернутых из корзины прутьев, поджегших фитиль свечи. Прикрывая ладонью огарок, я поднялся к газовому баллону.

Конте говорил мне, что водород легко воспламеняется.

Я поднес огонек свечи к шелковому полотнищу, увидел дымок, вспышку света…

Послышался свист, и сильный удар горячего воздуха припечатал меня, опаленного и испуганного, ко дну корзины.

Шар расцветился языками пламени.

Огненные змейки проползли вверх по шву и устремились в небо. Сам шар не взорвался, лишь выплеснул немного воспламенившегося газа, но горел жарко, как сухая сосновая лапа. Он чертовски быстро, гораздо быстрее, чем хотелось бы, терял высоту. Огонь набирал силу, я поспешно выбросил все балластные камни, но это практически не помогло. Жутко болтаясь из стороны в сторону, корзина по спирали падала в море, оставляя за собой хвост огня и дыма. Слишком быстро! Белые барашки уже превратились в игривые волны, мимо с криком пронеслась чайка, горящий шар накрывал корзину, и я увидел, как насыщенный брызгами ветер смахнул набок его надувшуюся макушку.

Я успел приготовиться к приводнению, когда корзина с неприятным треском грохнулась в море. Вверх взметнулся фонтан брызг, остатки шара рухнули чуть левее моей головы, и зашипевшее Средиземное море прекратило буйство огненной стихии.

К счастью, огонь почти уничтожил баллон, иначе он стал бы тяжеловесным якорем. Плетеная корзина сразу дала течь, но вода набиралась медленно, и я обнаружил, что мое зрелищное падение привлекло внимание команды фрегата. Он следовал прямо на меня.

Корзина пошла ко дну в тот самый момент, когда на воду спустили баркас. Я пробыл в воде не больше пяти минут, а потом меня втащили на борт.

В очередной раз насквозь промокший и наглотавшийся морской воды, я привалился к обшивке баркаса, матросы стояли разинув рты, юный гардемарин таращился на меня так, словно я свалился с луны.

— Откуда, разрази вас гром, вы прилетели?

— От Бонапарта, — выдохнул я.

— А кто, разрази вас гром, вы такой?

— Английский шпион.

— Ха, да я ж его помню, — воскликнул один из матросов. — Мы подобрали его после сражения в Абукирском заливе. Он болтался на волнах, как обугленный поплавок.

— Пожалуйста, — прохрипел я. — Я друг сэра Сиднея Смита.

— Как вы сказали, Сиднея Смита? Ну ничего, сейчас мы положим этому конец!

— Я понимаю, что он не пользуется особой популярностью у военных моряков, но если бы вы только помогли мне сообщить о…

— Вы сможете прямо сейчас лично порадовать его своими байками.

* * *

Очень скоро мои хлюпающие ботинки уже протопали по шканцам. Я был довольно сильно обожжен и так измучен голодом, жаждой и душевными страданиями, что едва не терял сознание. Изрядный глоток выданного грога мгновенно зажег румянец на моем лице. Мне сообщили, что я в гостях у капитана Джосаи Лоуренса на борту английского военного корабля «Дейнджероуз».

Мне совсем не понравилось такое опасное название.[64]

И действительно, вскоре появился Смит собственной персоной. Одетый в форму турецкого адмирала, он резво поднялся на палубу из нижней каюты, когда ему сообщили новость о моем спасении. Не знаю, кто из нас выглядел более смехотворно: я, мокрая крыса, или он, разодетый, как восточный султан.

— Боже мой, да это же сам Гейдж! — воскликнул человек, которого я видел единственный раз в цыганском таборе.

— Этот малый утверждает, что он ваш шпион, — с неприязнью заявил Лоуренс.

— На самом деле я предпочитаю считать себя нейтральным наблюдателем, — уточнил я.

— Отважный парень! — воскликнул Смит. — Нельсон сообщил мне, что общался с вами на подходе к Нилу, но никто, в сущности, не верил, что вы вновь объявитесь у нас. — Он хлопнул меня по спине. — Молодец, парень, просто молодец! Я подозревал, что вы многого стоите!

Я откашлялся.

— Честно говоря, я также не ожидал увидеться с вами еще раз.

— Мир тесен, не правда ли? И все-таки, я надеюсь, теперь вы избавились от того проклятого медальона.

— Да, сэр.

— Я подозревал, что от него можно ждать только неприятностей. Сплошных неприятностей. А как поживает Бонапарт?

— Каир охвачен восстанием. А мамелюки собирают силы на юге.

— Великолепно!

— Но я не думаю, однако, что египтянам удастся победить его.

Мы им поможем. А вы, стало быть, вылетели, как птичка, из гнезда малыша Бони?

— Мне пришлось одолжить у них один из наблюдательных воздушных шаров.

Он восхищенно покачал головой.

— Чертовски великолепное зрелище, Гейдж! Прекрасное зрелище! Надеюсь, вам изрядно надоел французский радикализм. Вернемся к старой доброй монархии. Хотя нет, постойте… вы же из колониальных краев. Но вы успели оценить по достоинству взгляды англичан?

— Я предпочитаю, придерживаться американских взглядов, сэр Сидней. За исключением вселенских понятий.

— Хорошо. Вполне понятно. Похоже, этим отчаянным временам не удалось поколебать ваши устои! В конце концов, надо ведь во что-то верить, не правда ли?

— Бонапарт поговаривает о походе в Сирию.

— Так я и знал! Этот проходимец не успокоится, пока не захватит султанский дворец в самом Стамбуле! Вы сказали, в Сирию? Тогда нам лучше всего взять курс туда и предупредить их. Там есть один паша, как бишь его зовут?

Он повернулся к капитану.

— Джеззар-паша,[65] — подсказал Лоуренс. — Джеззар — по-арабски «мясник», так его и прозвали. Он родом из Боснии, вырос в рабстве, в тех краях царят жестокие нравы, но его жестокость превзошла все мыслимые пределы. Самый отъявленный бандит на пять сотен миль вокруг.

— Но зато он наверняка сможет дать отпор французам! — воскликнул Смит.

— С Наполеоном я окончательно распрощался, — вмешался я. — Мне лишь необходимо узнать судьбу одной женщины и встретиться с ней, если она выжила после ужасного падения. А потом я надеюсь взять курс на Нью-Йорк.

— Совершенно понятно! Вы исполнили свою роль! Но согласитесь, что человек вашей отваги и дипломатической проницательности мог бы принести неоценимую пользу в деле предупреждения бедных арабов о походе этого неукротимого Бонапарта! Я имею в виду то, что вы лично столкнулись с его тиранией. Решайтесь, Гейдж, неужели вам не хочется взглянуть на красоты Леванта? Это на расстоянии броска камня от Каира. И тогда вы сможете разузнать о вашей пассии. Мы пошлем на разведку одного из наших пронырливых шпионов.

— Может, я сумею что-то выяснить в Александрии…

— Вас пристрелят, как только вы сойдете на берег! Или того хуже, повесят как шпиона, укравшего воздушный шар! Да-да, французы уже давно точат для вас свою гильотину! Нет, конечно, такое решение исключено. Я понимаю, что такой одинокий волк, как вы, дорожит своей независимостью, но позвольте же королевскому флоту помочь вам для разнообразия. Если эта женщина жива, то уже в Палестине нам сообщат об этом, и мы устроим тайную вылазку с реальными шансами привезти ее к вам. Я восхищен вашей смелостью, но в такое суровое время не стоит терять хладнокровия, приятель.

Его доводы были весьма убедительными. Я сжег все мосты с Наполеоном, и возвращение обратно в Египет в одиночку походило бы скорее на самоубийство, чем на смелость. Благодаря моему головокружительному полету Астиза осталась в окрестностях Каира, более чем в сотне миль от побережья. Придется подыгрывать сэру Сиднею, пока я не выясню ее судьбу. Сойдя на берег в ближайшем порту вроде Эль-Ариша или Газа, я разживусь деньгами, продав спрятанного в штанах херувима. А при удачном раскладе прикуплю новую винтовку…

Смит продолжал:

— Акра, Хайфа, Яффа… очаровательные древние города. Сарацины, крестоносцы, римляне, евреи… пожалуй, я даже знаю местечко, где вы сможете помочь нам.

— Помочь?

Ведь это мне, а не им нужна была помощь.

— Человек с вашими талантами мог бы, не привлекая внимания, подметить много интересного, пока мы будем вести поиски вашей дамы. И местечко то великолепно подходит как для ваших, так и для моих целей.

— А у меня разве появились цели?

Планы громоздились в его голове, будто грозовые облака; он кивнул, одарив меня широкой, как пушечное жерло, улыбкой. Сидней обнял меня за плечи с таким видом, будто я упал с неба в ответ на все его молитвы.

— Наша цель — Иерусалим! — воскликнул он.

И пока я размышлял о воле богов и карточных раскладах, наш фрегат начал разворачиваться.

Исторический комментарий

Вторжение в 1798 году Наполеона Бонапарта в Египет было не только одной из самых рискованных военных экспедиций всех времен, но и новой вехой в истории развития Франции, Египта и археологической науки. Египетский поход мог обернуться для Бонапарта поражением, а мог принести славу и способствовать захвату абсолютной власти во Франции. Для Египта французское вторжение стало началом современной эры, завершившей многовековое господство турок и мамелюков. Оно не только проложил путь западным техническим достижениям и торговым связям, но также дало толчок бурному развитию стремления к независимости, реформ и культурных достижений, не исчерпавшему себя и до наших дней. Новая страница в археологии открылась благодаря тому, что в состав экспедиции Наполеона входила комиссия из 167 ученых. В начале 1799 года французские солдаты обнаружили так называемый Розеттский камень — базальтовую плиту с идентичными надписями на древнеегипетском языке, начертанными иероглифами и демотическим письмом, и на древнегреческом языке, что дало ключ к расшифровке самих иероглифов. Археологические находки вкупе с обширной публикацией этими учеными двадцативосьмитомного описания памятников Египта, продолжавшейся с 1809 по 1828 год, положило начало такой новой отрасли науки, как египтология. Началась романтическая эпоха восхищения египетским стилем, породившая всемирный интерес к Древнему Египту, не ослабевающий до наших дней.

Уже в трудах древнегреческих историков Геродота и Диодора высказываются мысли о том, что строительство Великой пирамиды в Гизе имело целью нечто более серьезное, чем сооружение простой гробницы, и что захоронение самого фараона находится в другом месте. Ее назначение стало еще более загадочным после того, как в девятом веке арабские грабители, проникнув в эту пирамиду, не нашли там никакой мумии, никаких сокровищ и надписей. Последние два столетия ведутся нескончаемые оживленные споры по поводу размеров, секретов и математических символов этой пирамиды. И поныне некоторые самые спекулятивные теоретики обвиняют египтологов в консерватизме, а сторонники академического подхода, в свою очередь, навешивают на таких теоретических сумасбродов дурацкие ярлыки, называя их «пирамидиотами», но тем не менее ведутся серьезные ученые дискуссии об устройстве и назначении этой пирамиды. Благодаря неустанному трудолюбию исследователей до сих пор открываются новые тайны и по-прежнему предполагается существование неизвестных пока внутренних помещений. Пирамиды Гизы возведены на известняковом плато, которое вполне может содержать пещеры, и уже Геродот сообщал о наличии под этими сооружениями подземного озера или речного русла.

Неоспоримыми фактами являются точность географического расположения Великой пирамиды и загадочная связь ее размеров с размерами нашей планеты и числом «пи», а также интересные соотношения между размерами ее залов и захватывающими математическими открытиями. Последовательность чисел Фибоначчи действительно находит подтверждение в природе спиральных моделей, как поясняет Жомар, достоверным также является воплощение в пирамидах так называемого золотого сечения, или золотого числа. Треугольник Паскаля, будучи подлинным математическим представлением, породил гораздо больше новых числовых идей, чем упомянуто в данном романе. Они, в частности, привели к выявлению числового значения, близкого к подсчитанному египтянами значению числа «пи», хотя я не стану утверждать, что модель такого треугольника реально ведет к тайной двери. Я взял на себя смелость позволить моим французским ученым сразу после вторжения в Египет разрешить большее число математических загадок пирамид. Хотя Жомар действительно опубликовал захватывающие теории, часть прозвучавших в романе идей высказана учеными значительно позже, после того как были произведены более точные измерения. Увлекательное и спорное представление этих теорий и всесторонний анализ математических закономерностей пирамиды можно найти в книге Питера Томпкинса и Ливио Катулло Стеккини «Тайны Великой пирамиды», выпущенной в 1971 году.

В этом романе подробно описан первый этап военного вторжения Наполеона в Египет. Большинство действующих лиц являются реальными историческими личностями, включая десятилетнего Жоканта де Касабьянку, чья смерть в сражении на Ниле вдохновенно отражена в знаменитом стихотворении девятнадцатого века «Мальчик на горящей палубе». Исторической вольностью является то, что я устроил поход Дезе к храму Дендеры на три месяца раньше, чем это происходило на самом деле. Войска добрели туда лишь в конце января 1799 года, и изнывавший от скуки художник Виван Денон был настолько очарован величием этого храма, что написал: «Увиденное сегодня искупило все мои былые страдания». Несколько дней спустя, когда французская дивизия впервые увидела развалины Карнака и Луксора, солдаты самопроизвольно остановились и, зааплодировав, взяли на караул, отдавая честь этим великим памятникам.

Достоверными являются многие исторические подробности, приведенные в романе, включая воздушные шары Конте. Ученые до сих пор спорят о том, действительно ли Наполеон входил в Великую пирамиду и к каким последствиям это могло привести, но автору лично удалось полежать в описанном гранитном саркофаге, как, возможно, и самому Наполеону, и он испытал непередаваемые ощущения.

В данном романе военная и политическая история переплетается с масонскими традициями, сведениями, почерпнутыми в библейских текстах, мистическими теориями и легендами Древнего Египта. Для знакомства с общей историей Египетской экспедиции я могу рекомендовать снискавшую заслуженную известность книгу Кристофера Харолда «Наполеон в Египте», изданную в 1962 году. Увлекательные рассказы об этой экспедиции написаны ее очевидцами, среди которых художник Виван Денон, французский капитан Жозеф Мария Моро и египтянин аль-Джабарти. Некоторые высказывания Наполеона в данном романе являются подлинными цитатами, хотя не все они были произнесены им во время египетской кампании. Его собственные слова открывают перед нами исключительно сложную человеческую натуру.

Существуют сотни научных и популярных книг по египтологии. Так же обширна теоретическая и историческая литература по пирамидам, древним богам и египетской магии. Основательное современное представление о разнообразных взглядах на историю Древнего Египта дает изданная в 2005 году книга Роберта Шоха и Роберта Макнелли «Мистерия пирамид». Сведения о масонской ложе египетского обряда и популярности мистических учений в век Разума приведены в изданной в 2003 году книге Йена Макколмана «Последний алхимик», написанной в виде биографии Калиостро. Объемистый, порой бессвязный, но поистине монументальный труд о мистицизме издан в 1928 году классиком своего жанра Мэнли П. Холлом под названием «Энциклопедическое изложение герметической, розенкрейцеровской, масонской и каббалистической символической философии». Он суммирует все, что приверженцы таких учений приписывают герметическим традициям, связанным с богом Гермесом, греческим наследником египетского бога Тота.

Материал данного романа основан на трудах серьезных исследователей, и я приношу им искреннюю благодарность, так же как и гиду, Руте Шиллинг, сопровождавшей меня в Египте; египетским гидам Ашрафу Мохи эль-Дину и Галалу Хассану Мархани; и начинающему египтологу Ричарду Мандевиллу из Великобритании. Благодаря их стараниям в этом романе много достоверных фактов, а все фантазии на моей совести. Как обычно, хочу выразить признательность за поддержку и понимание моим издателям из «Харпер-Коллинз» Майклу Шолю, Джил Шварцман и Джонатану Бернхаму, Дэвиду Коралу и Марте Камерон, а также моему агенту Эндрю Стюарту. Особая благодарность моей супруге и союзнице Холли, многострадальной читательнице рукописи, которая облазала вместе со мной все пирамиды. И наконец, приношу благодарность за гостеприимство египтянам, которые по праву гордятся своим великим историческим наследием.

Загрузка...