Письма (1832-1856)

1849

Милостивый государь Андрей Александрович.

Между нами вышло недоумение, да, кроме того, и я сам в большом недоумении с другой, частной стороны, более до меня касающейся. Оба эти недоумения нужно разъяснить немедленно и скоро, иначе никакого дела нельзя делать. Посудите сами.

Во-первых: два года назад я имел несчастие задолжать Вам большую сумму денег. Сумма эта, вместо того чтоб уменьшаться, возросла до невозможных пределов. Так как я прежде всего хочу расквитаться и заплатить, то нашел необходимым предложить меры решительные. Но прежде всего нужно сыскать причину, почему эта сумма не уменьшилась, а увеличивалась. Я уже давно сообразил и вышло, что от следующих причин:

1) Оттого, что я должен был писать и не получать ничего регулярно. То есть хотя я и получал по временам деньги, но это было по временам; а так как платить за свою жизнь нужно помесячно, то нужно было получать не по временам, а регулярно, напр<имер>, хоть половину за то, что стоило написанное, а половина шла бы в уплату. Это конечно и было, но опять-таки нерегулярно.

2) Оттого, что я, чтоб исполнить слово и доставить к сроку, насиловал себя, писал, между прочим, такие дурные вещи или (в единственном числе) такую дурную вещь, как «Хозяйка», тем впадал в недоумение и в самоумаление и долго потом не мог собраться написать серьезного и порядочного. Каждый мой неуспех производил во мне болезнь.

3) Формально помешавшая мне болезнь, продолжавшаяся год и кончившаяся, как Вам известно, воспалением в мозгу.

4) Причина чисто нравственная, заставившая меня ненавидеть срочную работу, не приносившую мне даже насущного, и наконец, рабство, в котором я находился, конечно, самовольно. Эта причина важная. От самоумаления ли или не знаю от какой ложной деликатности я считал, что Вы, давая мне деньги, делали мне какое-то одолжение, тогда как здесь была чисто услуга за услугу. Первые деньги, которые я от Вас получил, не могли быть сочтены за одолжение, мне сделанное. Мы были очень мало друг с другом знакомы. Я, кажется, ничем не мог приобресть Вашего расположения, чтоб Вы могли, как Вы сами сказали в последний раз, — рисковать и дать мне, помнится, 400 руб. серебр<ом>. Наконец, еще соображение: я бы и не взял их даром. Следов<ательно>, тут было не одолжение; а уж если Вы и говорите, что одолжение (ибо Вы в предпоследний раз сказали мне это), — то позвольте уж и мне сказать: что даром деньги не даются, что Вы дали мне в надежде услуги, то есть работы моей, которая чего-нибудь тоже да стоила.

Знаю, Андрей Александрович, что я, между прочим, несколько раз посылая Вам записки с просьбой о деньгах, сам называл каждое исполнение просьбы моей одолжением. Но я был в припадках излишнего самоумаления и смирения от ложной деликатности. Я, н<а>прим<ер>, понимаю Буткова, который готов, получа 10 р. серебр<ом>, считать себя счастливейшим человеком в мире. Это минутное, болезненное состояние, и я из него выжил.

Доказательство же, что я был в припадках излишней деликатности, следующее:

1) Чтоб отплатить Вам за одолжение, я несмотря на болезнь мою написал дурную повесть и рискнул своею подписью, которая для меня единственный капитал.

Что я не обработывал достаточно моих произведений и писал к сроку, то есть согрешил против искусства.

Что я не щадил своего здоровья и делал мученические усилия, чтоб расквитаться.

Что я отвергнул предложение Некрасова, который давал мне 75 р. серебр<ом> за Ваш лист с предложением немедленно уплатить Вам весь долг деньгами.

И проч, проч., одним словом, очень много было подвигов, то есть я поступал очень честно.

Но несмотря на всё это, с 1-го января прошлого года сочинения мои чем далее, тем более хвалятся публикою. Это верно, и я это знаю. (1) То есть что же тут было такого, почему они, несмотря на падение мое в 47 году, несмотря на авторитетные нападки Белинского и проч., начали читаться и выходить в люди? Ответ: что, стало быть, есть во мне столько таланту, что можно было преодолеть нищету, рабство, болезнь, азарт критики, торжественно хоронившей меня, и предубеждение публики. Следовательно, если есть во мне талант действительно, то уж нужно им заняться серьезно, не рисковать с ним, отделывать произведения, а не ожесточать против себя своей совести и мучаться раскаянием, и наконец, щадить свое имя, то есть единственный капитал, который есть у меня.

Наконец:

Я очень хорошо знаю, Андрей Александрович, что напечатанная мною в январе 1-ая часть «Неточки Незвановой» произведение хорошее, так хорошее, что «Отечест<венные> записки», конечно, без стыда могут дать ему место. (2) Я знаю, что это произведение серьезное. Говорю, наконец, это не я, а говорят все.

Портить его я не хочу:

И потому, сообразив недавний спор наш, я решаюсь предложить Вам следующее, хотите последовать моему предложению, всё будет очень хорошо. Нет, как Вам угодно. Но я поступаю, как мне будет выгоднее. Я поступаю, наконец, вследствие необходимости и вполне сознавая, что мое предложение в высшей степени умеренное и скромное.

Вот в чем дело:

У нас есть уговор, по которому я получаю 50 р. сереб<ром> каждый месяц — хороший уговор, ибо долг начал вдруг очень быстро уменьшаться с тех пор, как этот договор существует. Установился он на тех основаниях, что я твердо и решительно захотел уплатить Вам долг поскорее.

Я взял minimum для существования, то есть 50 р. сереб<ром>. На эти деньги с нуждою можно жить — но отнюдь не возиться с кредиторами и надобностями, отнюдь не обеспечивать себя от непредвиденных неожиданностей. Одним словом, это только minimum.

С другой стороны:

Так как я теперь пишу (и это возьмите в соображение) не для того, чтоб только тянуть свое существование, то есть не из-за одних денег.

2) Не для того, чтоб в «Отечест<венных> записках» была каждый месяц крупная печать в отделении Словесности.

3) Не для того, одним словом, чтобы только писать что-нибудь для уплаты долга.

А потому:

что 1) я люблю мой роман, 2) что я знаю, что пишу вещь хорошую, такую, которая не принесет риску, а расположение читающих (я никогда не хвалюсь, позвольте уж теперь сказать правду, я вызван сказать это), 3) потому что, наконец, мне грешно портить свое произведение и что оно мне дороже даже самых «Отечеств<енных> записок».

То я, находясь в следующих обстоятельствах:

1) Будучи стеснен непредвиденным расходом.

2) Поставленный нашим последним расчетом в затруднительное положение.

3) Будучи должен, чтобы иметь сейчас одну сумму денег, начать писать повесть ровно в два листа в «С.-Петерб<ургские> ведомости», в «Библиот<еку> для чтения» или в «Современник».

4) Так как по этому случаю, принужденный отвлечься от романа постороннею работою, я не могу обделать его хорошенько (а я обделываю; доказательство — то, что я выбросил из 2-й части целых 1 1/2 печат<ных> листа вещей очень недурных, для круглоты дела, то есть мараю и урезываю, а не пишу сплошь, что бы сделал человек, не дорожащий своим произведением).

5) Так как я не могу поместить в 3-й части менее 5 листов (то есть не могу поместить 3 или 2, а целых 5 для полноты дела). — А приняв в соображение, что мне нужно сейчас сесть за постороннюю вещь и написать 2 листа для получения денег — и что я не могу написать 7 листов до 15 числа, то я и решаюсь, то есть вынужден необходимостью, сделать Вам предложение следующее.

1) Обратив внимание на то, что мне не нарушать нашего контракта (о 50 р.) собственно потому, что это не регулярно, и надрываться в труде, который убьет слона — нельзя, да и неприлично,

2) что коль писать хорошую вещь, так писать,

3) что как уплачивать деньги, так уплачивать,

4) что я ни за что не соглашусь испортить моего романа и не возьму за это 1000 р. сереб<ром> с листа,

5) ни за что не соглашусь раздробить его и не напечатать 5 листов (что нужно для круглоты дела),

6) что я никак не могу печатать не каждый месяц, по крайней мере шесть первых частей.

Предлагаю нарушить контракт для общей пользы следующим образом:

Я написал романа всего на 315 р. сереб<ром>, получил в уплату 100 р. сереб<ром>,

уплатил Вам

долгу 215 р. сереб<ром>.

Но так как мне нужно немедленно 100 р. сереб<ром> (minimum), то я прошу Вас выдать мне их. За это

к 15 числу Вы получите 5 листов,

то есть на 250 р. сереб<ром>,

то есть отсчитав 100, взятые теперь, уплотится долгу 150 р. сереб<ром> и всего, следственно, к 20-му февраля (по выходе из цензуры) будет уплаты на 365 руб. сереб<ром>.

Я же:

чувствуя, что брать мне у вас деньги 1) невыгодно,

2-ое) после нашего последнего разговора неприлично, 3) что дурные и невыгодные сношения между нами кончиться могут только с уплатою долга,

4) что долг не уплотится, если не будет принято с обеих сторон благоразумных мер,

5) что я прежде всего желаю уплаты, а не забора денег и, взяв теперь 100 р., то есть, по-видимому, уменьшив Вашу выгоду, к 15-му увеличиваю ее чуть не втрое, то есть на 250 р. сереб<ром> по крайней мере, и что это благоразумная мера,

6) что только подобный расчет побуждает меня сделать Вам подобное предложение теперь, после недавнего разговора, — обязуюсь серьезно не брать денег за 3-ю и 4-ю части, то есть в феврале и в марте.

Гарантия этому обещанию:

1) мое честное слово,

2) желание кончить роман, который для меня дороже всего, и сбыть с рук литературное рабство, которое для меня хуже всего,

3) что я, имея перед собой целый месяц, могу сыскать время для постороннего рассказа и зараб<отать> 50 р. для марта месяца, не обращаясь к Вам.

В заключение прошу Вас:

обратить внимание на то, 1) что я говорю и действую серьезно, 2) что я всего более желаю остаться в наилучших отношениях к «Отечеств<енным> запискам», 3) что я понимаю мое положение, 4) что я люблю мой роман и не испорчу его и 5) что я могу заработать ежемесячно не 50, а 100 р. и сверх того приготовить к осени «Неточку», издать ее и отдать Вам деньгами, 6) что, наконец, я так беден, что необходимостию вынужден делать то, что мне выгоднее. За сим честь имею пребыть Ваш

Ф. Достоевский.

1-е февраля.

Р. S. Завтра буду иметь честь быть у Вас за ответом.

На обороте: Его высокоблагородию Андрею Александровичу Краевскому.

(1) было: Это я знаю очень хорошо. (2) вместо: дать ему место — было: поместить

Любезнейший Андрей Михайлович,

Твоя записка застала меня при 2-х коп. серебром и в том же положении, как ты. А между тем мне бы ужасно хотелось помочь тебе, тем более, что замучили угрызения совести на счет моего долга. Ну, как быть? Постараюсь заехать к тебе в начале недели. Что достану, тем и поделюсь. А теперь, милый мой, до свидания. Да не пей кофею, а также не ешь мяса или вообще чего-нибудь возбудительного и (1) вырабатывающего сильно кровь. Пожалуйста!

Твой весь Ф. Достоевский.

(1) было: или

Милостивый государь Андрей Александрович.

Посылаю Вам конец 1-й главы. Всего будет, как и во 2-й части две, больших. 1-ую половину второй главы (которая теперь у меня переписывается дома) доставлю сегодня в типографию в 8 часов вечером. А остальную половину постараюсь аранжировать за ночь. Таким образом дело будет сделано.

Андрей Александрович, я, перебиваясь 2 1/2 месяца после последнего получения денег, истощал совершенно. Единственно для поддержки моей минутной необходимости, отстраняя всякую мысль требовать чего-нибудь дальнейшего до известного срока, обращаюсь к Вам с покорнейшею просьбою не оставить меня без 10 р. сереб<ром>, которые требовались еще вчера для уплаты моей хозяйке. Ибо срок моего переезда на квартиру был вчера, а я не платил уже два месяца. Эти десять рублей удовлетворят ее по крайней мере на минуту, и тем доставите мне необходимое спокойствие, свет и провизию, без которой нельзя написать ничего на свете.

Ради бога, не откажите, Андрей Александрович. Ваш покорный слуга

Ф. Достоевский.

Милостивый государь Андрей Александрович.

В письме Вашем Вы упомянули, что последний раз присылаете мне денег и что нужно все отписать, чтоб иметь право что-нибудь получить.

Я так и хотел распорядиться. То есть доставить сперва 3-ю часть, которую полагал кончить к понедельнику. Затем сесть немедленно за 4-ю и пятую, которые назначил для мая месяца. Но сверх всех расчетов моих, кончил 3-ю часть к среде (вышло 3 с лишком листа), в 4-й будет около 4-х, 3+4=7, то есть 350 руб. сереб<ром>, а отписано уже 100, следовательно, от

450 до 500 р. сереб<ром>. С 4-ой частью я надеюсь на быстроту отписывания (ибо Вы, вероятно, Андрей Александрович, признаетесь, что отдать 500 р. в несколько месяцев при 800 долгу, да еще жить сверх того, успех порядочный), с третьей частью я располагал к Вам явиться в конце этой недели и просить Вас о помощи перед праздником, к 10-му же числу я хотел доставить 5-ю.

Теперь я сижу безостановочно над 4-й частию, несмотря на то, что едва кончил 3-ю, не даю себе ни крошки отдыху; ибо хочу (основываясь на Вашем обещании при Шидловском) напечатать непременно 2 части в мае (то есть 4-ю и 5-ю). Я и теперь рву волосы, что эпизод доставлен не весь, а разбит на 3 части. Ничего не кончено, а только возбуждено любопытство. А любопытство возбужденное в начале месяца, по-моему, уже не то, что в конце месяца; оно охлаждается, и самые лучшие сочинения теряют. Это всё равно, если бы я сцену с Покровским, лучшую в «Бедных людях», разбил на 2 части и томил публику месяц. Где впечатление? Оно исчезнет. Итак, вот насчет двух частей. Я сижу над 4-ю частию. И 4-ю и 5-ю доставлю своевременно не далее как к 15-му; ибо нужно еще доставить ответ «Современнику». Но при этой работе примите в соображение следующее:

1) что если б я не брал денег теперь, то к маю было бы отписано всего на 650 р. сереб<ром>. А если б я в этот промежуток получил от Вас 100 р., то было бы 550, итого за всю зиму отписанного и оставшегося долгу было бы 250 р.,

2) что я бы давно отписал всё, не только эту сумму, если б не работал на сторону.

Андрей Александрович, скажите, пожалуйста, неужели Вы в 4 года моей работы у Вас не заметили, что я никогда не могу отдать Вам моего долга, если мы всё будем находиться в такой системе забирания и отписывания ден<ег>, в какой были доселе? Да посудите: возьмите в соображение нынешнюю зиму! Я работал как лошадь, и чем далее тем успешнее, так что и публике нравится, и я, несмотря на все мои соображения прошлой осени, не могу к маю отписать более 650 р. сереб<ром>. Всё еще останусь должен. Отчего это произошло? Неужели неясно отчего, Андрей Александрович! А между тем я у Вас деньги брал. Много брал. Но вот Вам факт: взяв у Вас в последний раз 100 р. (2 месяца тому назад), я просидел целый месяц на изобретенье рассказа, который бы мне доставил еще 50 р. сереб<ром>, ибо мне недостало Ваших 100, чтоб быть покойным. И так как я соображал изобретение повести с направлением и характером того издания, куда хотел тиснуть, то целый месяц думал и ничего не надумал, кроме мигреня и расстройства нервов, да 3-х великолепных сюжетов для трех больших романов. Будь у меня 50 р. сереб<ром>, Вы бы получили в уплату 150 р. сереб<ром> лишних.

Брав у Вас 100 р. последний раз, я клялся, что не буду больше брать вперед никогда. Но я рассчитывал без хозяина из Москвы. Пришлют после праздника. А между тем Праздник — какое слово! Мне-то наплевать, а кредиторы только и ждут того, уж они осаждают толпами, ибо у них, несчастных, только и есть что 2 срока в году, в которые почти все отдают.

Послушайте, Андрей Александрович. Неужели Вы никогда не подумали, что я жил, жил и умер. Что будет тогда с моим долгом? У меня долгов столько, что московских денег и не хватило бы уплатить Ваш. Кончимте поскорее эту долговую систему и <пой>дем (1) в мирную задельную плату по святым срокам 1-х чисел.

К величайшему горю моему, если б я доработался до мозолей на руках, то физической возможности нет принесть Вам к субботе 4-ую часть, а принесу к 7-му. А между тем мне нельзя будет писать. Меня измучили, ибо 7 лет кредиторства сделали меня раздражительным, и я кинусь на постороннюю работу, то есть принужден буду писать какую-нибудь сказку на сторону. Тут беда самая большая та, что энергия к нашему роману и охота продолжать перервутся посторонней работой опять на полмесяца, а может, и на месяц.

Андрей Александрович. Я явлюсь к Вам в эту субботу утром. Ради бога, отпустите меня с ста рублями, взяты<ми> у Вас. Я возвращу Вам их, не скажу сторицею, а в 5 раз к 15-му числу апреля. И больше не буду брать никогда, а свидетель мой брат. Спросите его: московские деньги явятся в апреле непременно, и тогда я естественно не буду просить у Вас, а то, что теперь Вы мне в последний раз поможете, не забуду. Напомните мне это когда-нибудь. Увидите сами. Посудите: я весь пост ожидал с трепетом и замиранием страстной субботы по поводу кредиторов. Помните прошлого года, пятница на страстной неделе. Она мне до сих пор памятна. Тогда еще приезжало семейство брата из Ревеля. Теперь со мной будет холера, больше ничего. Где тут поэзия?

Ваш Ф. Достое<вский>.

31 марта.

(1) край листа надорван

М<илостивый> г<осударь> Андрей Александрович,

У нас есть уговор, по которому я получаю 50 р. сереб<ром> за каждый месяц, в который печатаюсь, или лучше за каждую часть. В последний раз уговор этот был несколько изменен: я взял 100 р. сереб<ром> вперед за 2 части, именно за 3-ю и 4-ю. 3-я доставлена,

4-й еще нет. Если бы я доставлял части непрерывно, то есть если бы они были в марте и апреле, то в конце апреля, то есть по отцензуровании майской книжки, я получил бы эти 50 р. сереб<ром>. То есть это было бы уже за 5-ю часть.

В нынешнем месяце, тс есть на майскую книжку, по уговору, обещанию Вашему идут 2 части: 3-я и 4-я (которую доставлю к 15-му). Следовательно, уже в конце мая за июньскую книжку получу я 50 р. сереб<ром>.

Но вот что: 4-я часть будет у Вас к 15-му. Андрей Александрович, посудите: 100 р., взятые вперед, заработаны, мы на прежних основаниях. Я у Вас не прошу теперь вперед, а прошу вот чего: дайте мне 15 р. сереб<ром> за 5-ю часть; теперь пойдет непрерывно. Перед праздником я взял 10, и так выйдет, что я возьму за 5-ю часть с этими 15-ю — 25 р. сереб<ром> и в мае получу, следовательно, 25, а не 50. Прошу Вас убедительнейше, сделайте мне это. Нынче время экстренное. Я борюсь с моими мелкими кредиторами, как Лаокоон со змеями; теперь мне нужно 15, только 15. Эти 15 успокоят меня. У меня явится больше готовности и охоты писать, будьте уверены. Что Вам 15 руб.? А мне это будет много. Помилуйте, я всю неделю без гроша, хоть бы что-нибудь! Если б Вы только знали, до чего я доведен! Только стыдно писать, да и не нужно. Ведь это просто срам, Андрей Александрович, что такие бедные сотрудники в «От<ечественных> записках». Ну, задолжал и много: конечно, худо! Но ведь и отдача есть, и работа есть! Ведь кажется, что есть, Андрей Александрович.

Пришлите мне, ради бога, Андрей Александрович, корректурные листы 3-й части. Ужасно как нужно!

Ваш весь Ф. Достоевский.

На обороте: Его высокоблагородию Андрею Александровичу Краевскому.

20 июня 49 года.

Любезный брат Андрей Михайлович,

Мне позволили, по просьбе моей, написать к тебе несколько строк, и я спешу тебя уведомить, что я, слава богу, здоров и хотя тоскую, но далек от уныния. Во всяком состоянии есть свои утешения. И потому обо мне не беспокойся. Уведомь меня, ради бога, о семействе брата, — что Эмилия Федоровна и дети? Расцелуй их за меня.

У меня есть до тебя просьба: я терпел всё это время крайнюю нужду в деньгах и большие лишения. Ты, вероятно, не знал, что можно доставить мне какую-нибудь помощь, и потому молчал до сих пор. Не забудь же меня теперь. Я прошу тебя, если еще не кончено наше московское денежное дело, написать в Москву и просить Карепина выслать немедленно для меня, из суммы, которая мне следует, двадцать пять рублей серебр<ом>. Более мне покамест не нужно.

Если же кончено дело, то прислать всё, сколько есть на мою долю. Но я полагаю, что ты уже получил что-нибудь, и по рассчетам моим дело это уже должно прийти к концу. Не забудь тоже и семейство брата и пиши в Москву для него.

Но в ожидании московских денег, если ты можешь, пришли мне 10 р. сереб<ром>. Я их здесь занял; их нужно отдать. Этим очень обяжешь меня. Сделай же это. Пиши сестрам от меня поклон, скажи, что мне ничего, хорошо, и не пугай их. Передай поклон мой дяде и особенно тетке. Смотри же не забудь об ней.

Еще есть просьба. Я не знаю, возможна ли она, то есть позволят ли это сделать, но по моим соображениям это возможно. Именно: у брата Михайлы есть билет на получение «Отечественных записок». Майский номер нынешнего года, должно быть, еще не взят. Попроси билет у Эмилии Федоровны, возьми для меня книгу и перешли мне ее. Там напечатана третья часть моего романа, но без меня, без моего надзора, так что я даже и корректур не видал. Я беспокоюсь: что-то они там напечатали и не исказили ли романа? Так пришли мне этот том. Всё это адресуй: В канцелярию его высокопревосходительства, г-на коменданта С.-П. Петр<о>пав<ловской> крепости или лучше явись сам.

То-то, я думаю, ты рад был, когда тебя выпустили после ошибочного арестования. Прощай, желаю тебе всего самого лучшего. Пожелай и мне.

Твой брат Федор Достоевский.

На обороте: Его благородию Андрею Михайловичу Достоевскому.

В Строительном училище.

Архитектору.

На Обуховском проспекте.

Я несказанно обрадовался, любезный брат, письму твоему. Получил я его 11 июля. Наконец-то ты на свободе, и воображаю, какое счастье было для тебя увидеться с семьею. То-то они, думаю, ждали тебя! Вижу, что ты уже начинаешь устраиваться по-новому. Чем-то ты теперь занят? и главное, чем ты живешь? Есть ли работа, и что именно ты работаешь? Лето в городе — тяжело! Да к тому же ты говоришь, что взял другую квартиру и уже, вероятно, теснее. Жаль, что тебе нельзя кончить летнего времени за городом.

Благодарю за посылки; они мне доставили большое облегчение и развлечение. Ты мне пишешь, любезный друг, чтоб я не унывал. Я и не унываю; конечно, скучно и тошно, да что ж делать! Впрочем, не всегда и скучно. Вообще мое время идет чрезвычайно неровно, — то слишком скоро, то тянется. Другой раз даже чувствуешь, как будто уже привык к такой жизни и что всё равно. Я, конечно, гоню все соблазны от воображения, но другой раз с ним не справишься, и прежняя жизнь так и ломится в душу с прежними впечатлениями, и прошлое переживается снова. Да, впрочем, это в порядке вещей. Теперь ясные дни, большею частию по крайней мере, и немножко веселее стало. Но ненастные дни невыносимы, каземат смотрит суровее. У меня есть и занятия. Я времени даром не потерял, выдумал три повести и два романа; один из них пишу теперь, но боюсь работать много.

Эта работа, особенно если она делается с охотою (а я никогда не работал так con amore, как теперь), всегда изнуряла меня, действуя на нервы. Когда я работал на свободе, мне нужно было беспрерывно прерывать себя развлечениями, а здесь (1) волнение после письма должно проходить само собою. Здоровье мое хорошо, разве только геморрой да расстройство нервов, которое идет crescendo. У меня по временам стало захватывать горло, как прежде, аппетит очень небольшой, а сон очень малый, да и то с сновидениями болезненными. Сплю я часов пять в сутки и раза по четыре в ночь просыпаюсь. Вот только это и тяжело. Всего тяжелее время, когда смеркается, а в 9 часов у нас уже темно. Я иногда не сплю до часу, до двух заполночь, так что часов пять темноты переносить очень тяжело. Это (2) более всего расстроивает здоровье.

О времени окончания нашего дела ничего сказать не могу, потому что всякий расчет потерял, а только веду календарь, в котором пассивно отмечаю ежедневно прошедший день — с плеч долой! Я здесь читал немного: два путешествия к св<ятым> местам и сочинения с<вятого> Димитрия Ростовского. Последние меня очень заняли; но это чтение — капля в море, и какой-нибудь книге я бы, мне кажется, был до невероятности рад. Тем более что это будет даже целительно, затем, что перебьешь чужими мыслями свои или перестроишь свои по новому складу.

Вот все подробности (3) о моем житье-бытье; больше нет ничего. Рад очень, что нашел ты всё семейство свое здоровым. Писал ли ты в Москву о своем освобождении? Жаль очень, что тамошнее дело не складывается. Как бы я желал хоть один день пробыть с вами. Вот уже скоро три месяца нашему заключению; что-то дальше будет. Может быть, и не увидишь зеленых листьев за это лето. Помнишь, как нас выводили иногда гулять в садик в мае месяце. Там тогда начиналась зелень, и мне припомнился Ревель, в котором я бывал у тебя к этому времени, и сад в Инженерном доме. Мне всё казалось тогда, что и ты сделаешь это сравнение, — так было грустно. Хотелось бы видеть и других кой-кого. С кем-то ты теперь видишься; все, должно быть, за городом. Брат Андрей (4) непременно должен быть в городе; видел ли ты Николю? Кланяйся им от меня. Перецелуй за меня детей, кланяйся жене, скажи ей, что очень тронут тем, что она меня помнит, и много обо мне не беспокойся. Я только и желаю, чтоб быть здоровым, а скука дело переходное, да и хорошее расположение духа зависит от одного меня. В человеке бездна тягучести и жизненности, и я, право, не думал, чтоб было столько, а теперь узнал по опыту. Ну, прощай! Вот два слова от меня и желаю, чтоб они (5) тебе доставили удовольствие. (6) Кланяйся всем, кого увидишь и кого я знал, не обойди никого. Я же обо всех припоминал. Что-то думают дети обо мне и любопытно знать, какие они делают обо мне предположения: куда, дескать, он делся! Ну, прощай. Если можно будет, пришли мне «Отечеств<енные> записки». Хоть что-нибудь да прочтешь. Напиши тоже два слова. Это меня чрезвычайно обрадует. До свидания.

Твой брат Ф. Достоевский.

18 июля.

(1) далее было начато: когда в (2) было: [Вот это] Это то (3) было: Вот всё это (4) далее было: уже (5) далее было: теперь (6) далее — густо зачеркнутая фраза.

27 августа 49.

Очень рад, что могу тебе отвечать, любезный брат, и поблагодарить тебя за присылку (1) книг. Особенно благодарен за «Отечест<венные> записки». Рад тоже, что ты здоров и что заключение не оставило никаких дурных следов для твоего здоровья. Но ты очень мало пишешь, так что мои письма гораздо подробнее твоих. Но это в сторону; после поправишься.

Насчет себя ничего не могу сказать определенного. Всё та же неизвестность касательно окончания нашего дела. Частная жизнь моя по-прежнему однообразна. Но мне опять позволили гулять в саду, в котором почти семнадцать деревьев. И это для меня целое счастье. Кроме того, я теперь могу иметь свечу по вечерам, и вот другое счастье. Третье будет, если ты мне поскорее ответишь и пришлешь «Отечественные записки»; ибо я, в качестве иногороднего подписчика, жду их как эпохи, как соскучившийся помещик в провинции. Хочешь мне прислать исторических сочинений. Это будет превосходно. Но всего лучше, если б ты мне прислал Библию (оба Завета). Мне нужно. Но если возможно будет прислать, то пришли во французском переводе. А если к тому прибавишь и славянский, то всё это будет верхом совершенства.

О здоровье моем ничего не могу сказать хорошего. Вот уже целый месяц как я просто ем касторовое масло и тем только и пробиваюсь на свете. Геморрой мой ожесточился до последней степени, и я чувствую грудную боль, которой прежде никогда не бывало. Да к тому же, особенно к ночи, усиливается впечатлительность, по ночам длинные, безобразные сны, и сверх того, с недавнего времени, мне всё кажется, что подо мной колышется пол, и я в моей комнате сижу, словно в пароходной каюте. Из всего этого я заключаю, что нервы мои расстроиваются. Когда такое нервное время находило на меня прежде, то я пользовался им, чтоб писать, — всегда в таком состоянии напишешь лучше и больше, — но теперь воздерживаюсь, чтоб не доканать себя окончательно. У меня был промежуток недели в три, в который я ничего не писал; теперь опять начал. Но всё это еще ничего; можно жить. Авось, успею поправиться.

Ты меня просто удивил, написав, что, по твоему мнению, московские ничего не знают об нашем приключении. Я подумал, сообразил и вывел, что это никаким образом невозможно. Знают, наверно, и в молчании их я вижу совершенно другую причину. Впрочем, этого и ожидать должно было. Дело ясное.

Как здоровье Эмилии Федоровны? Что это какое ей несчастие! Вот уже второе лето ей приходится так нестерпимо скучать! Прошлый год холера и другие причины, а нынешний уж бог знает что! Право, брат, грешно впадать в апатию. Усиленная работа con amore — вот настоящее счастье. Работай, пиши, — чего лучше!

Ты пишешь, что литература хворает. А тем не менее номера «Отечественных записок» по-прежнему пребогатые, конечно не по части беллетристики. Нет статьи, которая читалась бы без удовольствия. Отдел наук блестящий. Одно «Завоевание Перу» — целая «Илиада» и, право, не уступит прошлогодней «Завоевание Мехики». Что за нужда, что статья переводная!

Прочел я с величайшим удовольствием вторую статью разбора «Одиссеи»; но эта вторая статья далеко хуже первой, Давыдова. Та была статья блистательная, особенно то место, где он опровергает Вольфа, написано с таким глубоким пониманием дела, с таким жаром, что этого трудно было и ожидать от такого старинного профессора. (3) Даже в этой статье он умел избежать педантизма, свойственного всем ученым вообще, а московским в особенности.

Из всего этого ты можешь заключить, брат, что книги твои доставляют мне чрезвычайное удовольствие и что я благодарен тебе за них донельзя. Ну, прощай; желаю тебе всякого успеха. Пиши поскорее. Весьма не худо бы ты сделал, если б написал москвичам о наших делах и формально спросил бы их, в каком состоянии дело о деревне?

Целуй всех детей. Я думаю, что в Летний-то сад их водят. Кланяйся Эмилии Федоровне и всем, кого увидишь из знакомых. Ты пишешь, что хотел бы видеть меня… Когда-то это будет! Ну, до свидания.

Твой Федор Достоевский.

Напиши мне, кто такой г. (Вл. Ч.), помещающий свои статьи в «От<ечественных> зап<исках>». Да еще: кто автор paзбopa (5) стихотворений Шаховой в июньском номере «Отечеств<енных> записок». Узнай, если можно.

Между 10-м и 15-м сентября мои деньги, брат, выйдут. Если можно будет, помоги мне опять. Нужно немного. Есть у меня счет с Сорокиным за «Бед<ных> людей», но позабыл сколько; впрочем, сумма крайне ничтожная. Он почти всё заплатил.

Ф. Достоевский.

(1) было: посылку (2) далее густо зачеркнуто несколько фраз (3) вместо: старинного профессора — было: <нрзб.> историка (4) было: жене (5) было: статьи

Письмо твое, люб<езный> брат, книги (Шекспир, Библия, «Отеч<ественные> записки») и деньги (10 р. сереб<ром>) я получил и за всё это тебя благодарю. Рад, что ты здоров. Я же всё по-прежнему. То же расстройство желудка и геморрой. Не знаю уж, когда это пройдет. Вот подходят теперь трудные осенние месяцы, а с ними моя ипохондрия. Теперь небо уж хмурится, а светлый клочок неба, видный из моего каземата, — гарантия для здоровья моего и для доброго расположения духа. Но всё же, покамест, я еще жив, здоров. А уж это для меня факт. И потому ты, пожалуйста, не думай обо мне чего-нибудь особенно дурного. Покамест всё хорошо относительно здоровья. Я ожидал гораздо худшего и теперь вижу, что жизненности во мне столько запасено, что и не вычерпаешь.

Еще раз благодарю за книги. Это всё хоть развлечение. Вот уже пять месяцев, без малого, как я живу своими средствами, то есть одной своей головой и больше ничем. Покамест еще машина не развинтилась и действует. Впрочем, вечное думанье и одно только думанье, безо всяких внешних впечатлений, чтоб возрождать и поддерживать думу, — тяжело! Я весь как будто под воздушным насосом, из (1) которого воздух вытягивают. Всё из меня ушло в голову, а из головы в мысль, всё, решительно всё, и несмотря на то эта работа с каждым днем увеличивается. Книги хоть капля в море, но все-таки помогают. А собственная работа только, кажется, выжимает последние соки. Впрочем, я ей рад.

Перечитывал присланные тобою книги. Особенно благодарю за Шекспира. Как это ты догадался! В «Отечественных записк<ах>» английский роман чрезвычайно хорош. Но комедия Тургенева непозволительно плоха. Что это ему за несчастье? Неужели же ему так и суждено непременно испортить каждое произведение свое, превышающее объемом печатный лист? Я не узнал его в этой комедии. Никакой оригинальности: старая, торная дорога! Всё это было сказано до него и гораздо лучше его. Последняя сцена отзывается ребяческим бессилием. Кое-где мелькнет что-нибудь, но это что-нибудь хорошо только за неимением лучшего. Что за прекрасная статья о банках! И как общепонятна!

Благодарю всех. которые обо мне помнят. Кланяйся Эмилии Федоровне, брату Андрею и целуй детей, которым особенно желаю здороветь. Уж не знаю, брат, как и когда мы увидимся! Прощай и не забывай меня, пожалуйста. Напиши мне хоть чрез две недели.

До свиданья.

Твой Ф. Достоевский.

14 сентяб<ря> 49 год.

Пожалуйста же, будь обо мне покойнее. Если добудешь что-нибудь читать, то пришли.

(1) было: из-под

Петропавловская крепость. 22 декабря.

Брат, любезный друг мой! все решено! Я приговорен к 4-хлетним работам в крепости (кажется, Оренбургской) и потом в рядовые. Сегодня 22 декабря нас отвезли на Семеновский плац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, переломили над головою шпаги и устроили (1) наш предсмертный туалет (белые рубахи). Затем троих поставили к столбу для исполнения казни. Я стоял шестым, вызывали по трое, следовательно, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты. Я вспомнил тебя, брат, всех твоих; в последнюю минуту ты, только один ты, был в уме моем, я тут только узнал, как люблю тебя, брат мой милый! Я успел тоже обнять Плещеева, Дурова, которые были возле, и проститься с ними. Наконец ударили отбой, (2) привязанных к столбу привели назад, и нам прочли, что его императорское величество дарует нам жизнь. Затем последовали настоящие приговоры. Один Пальм прощен. Его (3) тем же чином в армию.

Сейчас мне сказали, любезный брат, что нам сегодня или завтра отправляться в поход. Я просил видеться с тобой. Но мне сказали, что это невозможно; могу только я тебе написать это письмо, по которому поторопись и ты дать мне поскорее отзыв. Я боюсь, что тебе как-нибудь был известен наш приговор (к смерти). Из окон кареты, когда везли на Семен<овский> плац, я видел бездну народа; может быть, весть уже прошла и до тебя, и ты страдал за меня. Теперь тебе будет легче за меня. (4) Брат! я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть — вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою. Да правда! та голова, которая создавала, жила высшею жизнию искусства, которая сознала и свыклась с возвышенными потребностями духа, та голова уже срезана с плеч моих. Осталась память и образы, созданные и еще не воплощенные мной. Они изъязвят меня, правда! Но во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и желать, и помнить, а это все-таки жизнь!

On voit le soleil!

Ну, прощай, брат! Обо мне не тужи! Теперь о распоряжениях материальных: книги (Библия осталась у меня) и несколько листков моей рукописи (чернового плана драмы и романа и оконченная повесть «Детская сказка») у меня отобраны и достанутся, по всей вероятности, тебе. Мое пальто и старое платье тоже оставляю, если пришлешь взять их. Теперь, брат, предстоит мне, может быть, далекий путь по этапу. Нужны деньги. Брат милый, коль получишь это письмо и если будет возможность достать сколько-нибудь денег, (5) то пришли тотчас же. Деньги мне теперь нужнее воздуха (по особенному обстоятельству). Пришли тоже несколько строк от себя. Потом, если получатся московские деньги, — похлопочи обо мне и не оставь меня… Ну вот и всё! Есть долги, но что с ними делать?!

Целуй жену свою и детей. Напоминай им обо мне; сделай так, чтоб они меня не забывали. Может быть, когда-нибудь увидимся мы? Брат, береги себя и семью, живи тихо и предвиденно. Думай о будущем детей твоих… Живи положительно.

Никогда еще таких обильных и здоровых запасов духовной жизни не кипело во мне, как теперь. Но вынесет ли тело: не знаю. Я отправляюсь нездоровый, у меня золотуха. Но авось-либо! Брат! Я уже переиспытал столько в жизни, что теперь меня мало что устрашит. Будь что будет! При первой возможности уведомлю тебя о себе.

Скажи Майковым мой прощальный и последний привет. Скажи, что я их всех благодарю за их постоянное участие к моей судьбе. Скажи несколько слов, как можно более теплых, что тебе самому сердце скажет, за меня, Евгении Петровне. Я ей желаю много счастия и с благодарным уважением всегда буду помнить о ней. Пожми руку Николаю Аполлонов<ичу> и Аполлону Майкову; а затем и всем.

Отыщи Яновского. Пожми ему руку, поблагодари его. Наконец, всем, кто (6) обо мне не забыл. А кто забыл, так напомни. Поцелуй брата Колю. Напиши письмо брату Андрею и уведомь его обо мне. Напиши дяде и тетке. Это я прошу тебя от себя, и кланяйся им за меня. Напиши сестрам: им желаю счастья!

А может быть, и увидимся, брат. Береги себя, доживи, ради бога, до свидания со мной. Авось когда-нибудь обнимем друг друга и вспомним наше молодое, наше прежнее, золотое время, нашу молодость и надежды наши, которые я в это мгновение вырываю из сердца моего с кровью и хороню их.

Неужели никогда я не возьму пера в руки? Я думаю, через 4-ре года будет возможно. Я перешлю тебе всё, что напишу, если что-нибудь напишу. Боже мой! Сколько образов, выжитых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в крови разольется! Да, если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках.

Пиши ко мне чаще, пиши подробнее, больше, обстоятельнее. Распространяйся в каждом письме о семейных подробностях, о мелочах, не забудь этого. Это даст мне надежду и жизнь. Если б ты знал, как оживляли меня здесь в каземате твои письма. Эти два месяца с половиной (последние), когда было запрещено переписываться, были для меня очень тяжелы, Я был нездоров. То, что ты мне не присылал по временам денег, измучило меня за тебя: знать, ты сам был в большой нужде! Еще раз поцелуй детей; их милые личики не выходят из моей головы. Ах! Кабы они были счастливы! Будь счастлив и ты, брат, будь счастлив!

Но не тужи, ради бога, не тужи обо мне! Знай, что я не уныл, помни, что надежда меня не покинула. Через четыре года будет облегчение судьбы. Я буду рядовой, — это уже не арестант, и имей в виду, что когда-нибудь я тебя обниму. Ведь был же я сегодня у смерти, три четверти часа прожил с этой мыслию, был у последнего мгновения и теперь еще раз живу!

Если кто обо мне дурно помнит, и если с кем я поссорился, если в ком-нибудь произвел неприятное впечатление — скажи им, чтоб забыли об этом, если тебе удастся их встретить. Нет желчи и злобы в душе моей, хотелось бы так любить и обнять хоть кого-нибудь из прежних в это мгновение. Это отрада, я испытал ее сегодня, прощаясь с моими милыми перед смертию. Я думал в ту минуту, что весть о казни убьет тебя. Но теперь будь покоен, я еще живу и буду жить в будущем мыслию, что когда-нибудь обниму тебя. У меня только это теперь на уме.

Что-то ты делаешь? Что-то ты думал сегодня? Знаешь ли ты об нас? Как сегодня было холодно!

Ах, кабы мое письмо поскорее дошло до тебя. Иначе я месяца четыре буду без вести об тебе. Я видел пакеты, в которых (7) ты присылал мне в последние два месяца деньги; адресе был написан твоей рукой, и я радовался, что ты был здоров.

Как оглянусь на прошедшее да подумаю, сколько даром потрачено времени, сколько его пропало в заблуждениях, в ошибках, в праздности, в неуменье жить; как не дорожил я им, сколько раз я грешил против сердца моего и духа, — так кровью обливается сердце мое. Жизнь — дар, жизнь — счастье, каждая минута могла быть веком счастья. Si jeunesse savait! Теперь, переменяя жизнь, перерождаюсь в новую форму. Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте. Я перерожусь к лучшему. Вот вся надежда моя, всё утешение мое.

Казематная жизнь уже достаточно убила во мне плотских потребностей, не совсем чистых; я мало берег себя прежде. Теперь уже лишения мне нипочем, и потому не пугайся, что меня убьет какая-нибудь материальная тягость. Этого быть не может. Ах! кабы здоровье!

Прощай, прощай, брат! Когда-то я тебе еще напишу! Получишь от меня сколько возможно подробнейший отчет о моем путешествии. Кабы только сохранить здоровье, а там и всё хорошо!

Ну прощай, прощай, брат! Крепко обнимаю тебя; крепко целую. Помни меня без боли в сердце. Не печалься, пожалуйста, не печалься обо мне! В следующем же письме напишу тебе, каково мне жить. Помни же, что я говорил тебе: рассчитай свою жизнь, не трать ее, устрой свою судьбу, думай о детях. — Ох, когда бы, когда бы тебя увидать! Прощай! Теперь отрываюсь от всего, что было мило; больно покидать его! Больно переломить себя надвое, перервать сердце пополам. Прощай! Прощай! Но я увижу тебя, я уверен, я надеюсь, не изменись, люби меня, не охлаждай свою память, и мысль о любви твоей будет мне лучшею частию жизни. Прощай, еще раз прощай! Все прощайте!

Твой брат Федор Достоевский.

22 декабря 49-го года.

У меня взяли при аресте несколько книг. Из них только две были запрещенные. Не достанешь ли ты для себя остальных? Но вот просьба: из этих книг одна (8) была «Сочинения Валериана Майкова», его критики — экземпляр Евгении Петровны. Она дала мне его как свою драгоценность. При аресте (9) я просил жандармского офицера отдать ей эту книгу и дал ему адресе. Не знаю, возвратил ли он ей. Справься об этом! Я не хочу отнять у нее это воспоминание. Прощай, прощай еще раз.

Твой Ф. Достоевский.

Не знаю, пойду ли я по этапу или поеду. Кажется, поеду. Авось-либо!

Еще раз: пожми руку Эмилии Федоровне и целуй деток. — Поклонись Краевскому, может быть…

Напиши мне подробнее о твоем аресте, заключении и выходе на свободу.

На обороте: Михайле Михайловичу Достоевскому.

На Невском проспекте,

против Грязной улицы,

в доме Неслинда.

(1) было: одели (2) далее было: и нам (3) было: Он (4) вместо: и до тебя….. за меня. — было: и ты узнал (5) вместо: сколько-нибудь денег было начато: что ни<будь> (6) было начато: А затем и всем, кого (7) далее было: был (8) вместо: из этих книг одна — было: там (9) письмо в этом месте повреждено