Пленница былой любви

И снова ограниченное пространство спальни, дни, полные небытия, полуобморочное состояние, тошнота и глубокая депрессия. Когда я выходила из комнаты, Амми Бозорг или одна из ее дочерей контролировали каждый мой шаг. Силы покидали меня. Я понимала, что скоро смирюсь с судьбой и навсегда останусь оторванной от своих близких и отчизны.

Отрезанная от мира, я с удивлением ловила себя на мысли, что меня беспокоят мелочи. Заканчивается последний месяц бейсбольного сезона, а я не знаю, на каком уровне держится команда «Тигров». Когда мы уезжали в Иран, она сохраняла место в своей лиге. Мне хотелось по возвращении домой взять отца на матч.

Охваченная ностальгическими чувствами, однажды в полуденный час я попыталась написать родителям письмо, не представляя себе, как смогу его отправить. К своему ужасу я обнаружила, что у меня слишком слабая рука: я была не в силах вывести даже собственное имя.

Проходили часы, а я анализировала ситуацию. Будучи больной, измученной, погруженной в глубокую депрессию, я утратила присущее мне чувство реальности. Муди выглядел удовлетворенным, что загнал меня в угол, и был уверен в том, что я не сумею восстать и бороться за свободу. Уходило лето. Скоро наступит зима. Поры года сольются в бесконечный ход времени. Чем дольше я здесь останусь, тем легче будет мне примириться с этим.

Я вспомнила излюбленное выражение моего папы: «Хотеть – значит мочь!». Но если я даже найду в себе силы сопротивляться, кто и каким образом нам поможет? Способен ли кто-нибудь вырвать меня и моего ребенка из этого пекла?

Постепенно я сама нашла ответ на свои вопросы.

Никто мне не поможет.

Только я сама могу вызволить нас отсюда.

Однажды вечером, когда я находилась в холле дома Амми Бозорг, в наступивших сумерках я услышала зловещий рев летящего низко бомбардировщика. Небо разрезали трассирующие снаряды противовоздушной артиллерии. Потом мы услышали глухое эхо взрывов.

«О Боже! Война в Тегеране», – подумала я.

Я схватила Махтаб на руки, чтобы вместе скрыться в безопасное место, но Маджид, увидев мое перепуганное лицо, успокоил:

– Это только демонстрация по случаю Недели войны.

Муди объяснил, что Неделя войны – это ежегодный праздник, проводимый в память исторических побед ислама. Он совпадает с войной с Ираком, а значит, и с Америкой, так как Ирак – это лишь марионетка, вооружаемая и контролируемая Соединенными Штатами.

– Мы собираемся на войну с Америкой, – произнес Муди с нескрываемым чувством гордости. – И это справедливо. Твой отец убил моего.

– О чем ты говоришь?

– А о том, что во время второй мировой войны, когда твой отец служил в американской армии в Абадане, на юге Ирана, мой отец, будучи полевым врачом, лечил страдающих малярией американских солдат, заразился и умер, – в его глазах была ненависть. – Сейчас ты за это заплатишь, – зло бросил мой муж. – Твой сын Джо погибнет на войне на Ближнем Востоке. Можешь быть уверена.

Я понимала, что Муди провоцирует меня, но я еще не умела отличить реальной угрозы от его садистского воображения. Просто это был не тот человек, которого я когда-то любила.

– Пошли, поднимемся на крышу, – сказал он.

– Зачем?

– Демонстрировать.

Это могла быть только антиамериканская демонстрация.

– Нет, я не пойду.

Муди грубо схватил Махтаб и вышел из комнаты. Захваченная врасплох и перепуганная Махтаб начала кричать, вырываться, но он, не выпуская ее, пошел за остальными членами семьи на крышу.

Спустя минуту я услышала врывающийся в открытые окна омерзительный крик вокруг.

– Марг бар Амрика! – призывал хор голосов на крышах соседних домов.

Я уже хорошо знала эти слова, которые повторялись в иранских новостях. Это означало «Смерть Америке!».

– Марг бар Амрика!

Я плакала о Махтаб, которая на крыше среди остальных членов семьи корчилась от боли в лапах обезумевшего отца.

– Марг бар Амрика!

В эту ночь в Тегеране четырнадцать миллионов голосов кричало, как мой муж. Этот крик перекатывался с крыши на крышу в нарастающем крещендо, доводя людей до религиозного экстаза. Отупляющий, страшный припев резал мне душу, как нож.

– Марг бар Амрика! Марг бар Амрика!

– Марг бар Амрика!

– Завтра едем в Кум, – объявил Муди.

– Что это такое?

– Кум – это столица теологии Ирана, святое место. Завтра первая пятница махарама, месяца траура. Едем на могилу. Наденешь черную чадру.

Мне вспомнилась наша поездка в Рей, кошмарное путешествие, которое завершилось избиением Махтаб собственным отцом. Зачем им таскать Махтаб и меня в эти свои паломничества?

– Мне не хочется ехать, – объяснила я.

– Поедем.

Я знала мусульманский закон, чтобы выдвинуть уважительную причину для отказа:

– Я не могу ехать к святой гробнице: у меня менструация.

Муди нахмурился. Каждый раз, когда у меня были месячные, он вспоминал, что после рождения Махтаб прошло уже пять лет, а я не могу подарить ему сына.

– Все равно едем, – распорядился он.

Мы с Махтаб проснулись на следующий день, удрученные ожидавшей нас перспективой. У Махтаб болел желудок. Я знала причину: результат сильного напряжения.

– Ребенок болен, – объяснила я Муди. – Нам нужно остаться дома.

– Едем, – повторил он резко.

Погруженная в глубокую меланхолию, я стала надевать предписанную одежду: черные брюки, длинные черные чулки, черное манто с длинными рукавами. Голову я закутала в черный платок. Сверху набросила ненавистную черную чадру.

Мы должны были ехать на машине Мортеза. Вместе с нами забрались Амми Бозорг, Ферест и Мортез с женой Настаран и дочуркой, маленькой веселой Нелюфар. Поездка продолжалась несколько часов, пока мы не выехали на автостраду, а потом еще часа два мы продвигались буфер в буфер с другими автомобилями.

Над городом Кум поднималась легкая бронзовая дымка. Улицы были немощеными, и машины вздымали клубы удушливой пыли. Когда мы вышли из автомобиля, толстый слой пыли покрывал нашу пропотевшую одежду.

Посередине центральной площади был огромный бассейн, окруженный кричащими паломниками, которые пытались пробраться к воде, чтобы исполнить обязательный ритуал омовения перед молитвой. Толпа не проявляла ни малейших признаков любви к ближнему. Работали локтями, а точно направленные пинки помогали некоторым удерживать позицию возле бассейна. Время от времени раздавался внезапный всплеск, а вслед за ним – злобный окрик паломника, который получил неожиданное крещение.

Ни Махтаб, ни я не собирались принимать участие в молитве, поэтому мы не спешили к грязной воде.

Потом нас разделили по половому отличию. Вместе с Амми Бозорг, Ферест, Настаран и Нелюфар мы направились в предназначенную для женщин часть святыни.

Махтаб, подталкиваемая со всех сторон, судорожно вцепилась в мою руку. Мы вошли в просторный зал, стены которого были увешаны зеркалами. Из громкоговорителей разносилась мусульманская музыка, но даже она не заглушала воплей тысяч одетых в черное и закрытых чадрой женщин, которые, сидя на полу, били себя в грудь и тянули молитвы. Слезы печали текли у них по щекам.

Большие зеркала были в золотых и серебряных рамах. Блеск благородных металлов отражался в зеркалах, и это великолепие резко контрастировало с черными одеждами молящихся женщин. Картина и звуки просто парализовали.

– Бишен,[6] – произнесла Амми Бозорг. Махтаб и я сели. Настаран и Нелюфар присели возле нас.

– Бишен, – повторила Амми Бозорг.

С помощью жестов и нескольких основных персидских слов она объяснила, что мне следует смотреть в зеркала. Амми Бозорг с Ферест пошли в соседний зал к большому саркофагу.

Я смотрела в зеркала.

Спустя минуту я почувствовала, что впадаю в транс. Зеркала, отражающиеся одно в другом, создавали иллюзию бесконечности. Мусульманская музыка, ритмические отзвуки ударов в грудь и монотонное пение женщин невольно завораживали. Для верующих это должно было быть волнующим переживанием.

Я не знала, сколько прошло времени. Увидела только, что Амми Бозорг и Ферест возвращаются в зал. Старая матрона подошла прямо ко мне, выкрикивая что-то во весь голос по-персидски и целясь мне в лицо костлявым пальцем.

Что я такого сделала?

Я ничего не понимала из разговора Амми Бозорг, кроме слова «Амрика».

Слезы ненависти текли у нее из глаз. Она запустила руку под чадру и рвала на себе волосы. Другой рукой она била себя в грудь и по голове.

В злобе она указала нам, что мы должны выйти. Мы отправились за ней, задержавшись на минуту, чтобы взять обувь.

Муди и Мортез уже закончили свои обряды и ждали нас. Амми Бозорг подбежала к Муди, вопя и стуча себя в грудь.

– Что случилось? – не понимала я. Он резко повернулся ко мне:

– Почему ты отказалась пойти к хараму?

– Ни от чего я не отказывалась. А что такое харам?

– Гробница. Харам – это гробница. А ты не пошла.

– Она велела мне сидеть и смотреть в зеркала. Все выглядело так, точно скандал в Рее должен был повториться. Муди так разозлился, что я боялась, как бы он не ударил меня. На всякий случай я оттолкнула Махтаб от себя. Я поняла, что мерзкая старуха обманула меня. Она хотела поссорить нас с Муди.

Я ждала, пока Муди прервет свой монолог. Самым вежливым тоном, на какой только я была способна, но в то же время решительно я заявила:

– Лучше перестань и подумай, что ты говоришь. Она велела мне сидеть и смотреть в зеркала.

Муди повернулся к сестре, которая продолжала метать молнии, и обменялся с ней несколькими словами, а потом сказал мне:

– Она сказала, чтобы ты села и посмотрела в зеркала, но она не имела в виду, что ты должна там остаться.

Как же я ненавидела эту злобную женщину!

– Но Настаран тоже не пошла, – ответила я. – Почему же она не набрасывается на Настаран?

Муди спросил у Амми Бозорг. Он так злился на меня, что стал объяснять ответ сестры, не подумав об обстоятельствах.

– У Настаран месячные. Она не могла…

В этот момент он вспомнил, что я тоже в таком же положении.

Логика все же взяла верх над безумием. Он тотчас смягчился и обратил свой гнев против сестры. Они долго ссорились и продолжали дискутировать даже тогда, когда мы сели в машину.

– Я сказал ей, что она была несправедлива, – объяснил он мне.

На этот раз Муди разговаривал со мной мягко и сочувственно:

– Жаль, что ты не понимаешь по-персидски. Я сказал ей, что она нетерпелива.

Он снова неожиданно удивил меня. Сегодня он продемонстрировал понимание. Каким он будет завтра?..

Начался учебный год. В первый день занятий учителя всех школ Тегерана вывели детей на улицы на массовую демонстрацию. Сотни учеников соседней школы маршировали возле дома Амми Бозорг, скандируя хором жестокий призыв: «Марг бар Амрика!» и добавляя еще одного врага: «Марг бар Израиль!».

В спальне Махтаб затыкала себе уши, но не могла не слышать этих воплей.

Хуже всего оказалось то, что этот пример, продемонстрировавший роль школы в жизни иранских детей, вдохновил Муди. Он решил сделать из Махтаб покорную иранскую девочку. Спустя несколько дней он заявил:

– Завтра Махтаб пойдет в школу.

– Нет, ты не сделаешь этого! – воскликнула я. Махтаб судорожно ухватилась за меня. Я знала, что она боится расстаться со мной. Обе мы понимали, что слово «школа» означает стабилизацию существующего положения.

Но Муди был неумолим. Мы еще спорили с ним какое-то время, но безрезультатно. В итоге я сказала, что, прежде чем отправить Махтаб туда, я хочу сама увидеть эту школу. Муди согласился.

Во второй половине дня мы пошли в школу. Меня удивил вид чистого современного здания в красивом ухоженном парке с бассейном и ванными комнатами в американском стиле. Муди объяснил, что это частная школа с нулевыми классами. Начиная с первого класса дети должны обучаться в государственной школе. Муди хотел, чтобы Махтаб училась здесь до тех пор, пока ей не придется перейти в государственную школу, где более жесткие требования.

Я решила, что Махтаб пойдет в школу уже в Америке, но, разумеется, умалчивала об этом, а Муди разговаривал с директором и переводил мои вопросы.

– Знает ли кто-нибудь здесь английский? – спросила я. – Махтаб плохо говорит по-персидски.

– Да, но сейчас этой учительницы нет, – прозвучал ответ.

Муди сказал, что ему бы хотелось прислать Махтаб в школу уже завтра, но оказалось, что ждать приема придется полгода.

Махтаб вздохнула с облегчением, так как пока проблема разрешилась сама собой. Однако когда мы возвращались домой, к Амми Бозорг, мой мозг лихорадочно работал. Еще и еще раз я продумывала ситуацию. Если бы Муди осуществил свой план, это было бы для меня началом поражения. Ведь это означает конкретный шаг в направлении устройства нашей жизни в Иране. А с другой стороны, может быть, это оказалось бы шагом в направлении свободы? Может, хорошо было бы делать вид, что все нормально? Муди был болезненно бдительным, следил за каждым моим шагом. В этой ситуации у меня не было возможности что-нибудь предпринять для того, чтобы выбраться из Ирана. Я начала понимать, что нет иного способа склонить Муди смягчить режим, как сделать вид, что я готова остаться здесь.

Целыми днями и вечерами, съежившись в спальне, которая стала для меня камерой, я пыталась составить план действий. Прежде всего я должна позаботиться о своем здоровье. Сломленная болезнью и депрессией, плохо питаясь и не высыпаясь, я находила облегчение только с помощью лекарств Муди. Надо это прекращать.

Мне нужно было убедить его каким-то образом уехать из дома Амми Бозорг. Все семейство исполняло по отношению ко мне роль тюремщиков. Мы уже прожили здесь полтора месяца. И Амми Бозорг, и Баба Наджи относились ко мне все с большим презрением. Баба Наджи требовал, чтобы я принимала участие в ежедневных молитвах. Из-за этого произошел конфликт с Муди, который объяснил ему, что я изучаю Коран и знакомлюсь с наукой ислама самостоятельно. Муди не хотел заставлять меня молиться.

Он определенно не хотел, чтобы его семья постоянно жила так. Уже шесть недель мы не спали вместе. Махтаб не могла скрыть отвращения к отцу. В своем помраченном разуме он сумел вообразить себе, что мы когда-нибудь сможем в Иране нормально жить. И был лишь один способ усыпить его бдительность: я должна убедить его, что разделяю его мнение и примирилась с решением остаться в этой стране.

Когда я анализировала задачу, поставленную перед собой, меня охватывало отчаяние. Путь к свободе требовал, чтобы я превратилась в первоклассную актрису. Я должна была сыграть так, чтобы Муди поверил, что я по-прежнему люблю его, хотя в душе я молилась о его смерти.

На утро впервые за время пребывания здесь я уложила волосы и подкрасилась. Выбрала красивое платье, голубое пакистанское с длинными рукавами и оборкой внизу. Муди тотчас же заметил во мне перемену и согласился поговорить. Мы нашли уединенное место на площадке за домом возле бассейна.

– Я чувствую себя плохо, – начала я, – я все больше слабею, не могу даже написать свое имя.

Муди согласился с выражением искреннего сочувствия.

– Я не хочу больше принимать лекарства, – сказала я.

Муди не возражал. Как остеопат, он был противником злоупотребления лекарствами. Ободренная его ответом, я продолжала:

– Я смирилась, наконец, с мыслью, что мы будет жить в Тегеране. Я хочу, чтобы все уладилось, хочу обустроить нашу жизнь здесь.

Муди проявил осторожность, но я продолжала атаковать.

– Я хочу, чтобы мы здесь устроились, но мне требуется твоя помощь. Я не справлюсь с этим сама. В этом доме такое невозможно.

– Ты должна, – ответил он, несколько повышая голос – Амми Бозорг – моя сестра. Ее следует уважать.

– Я не могу находиться с ней рядом. Я ненавижу ее. Она грязная, нечистоплотная. Когда не войдешь на кухню, всегда кто-нибудь ест из кастрюли, а остатки пищи попадают обратно. Чай подают в грязных чашках. В рисе черви, весь дом провонял. Ты хочешь, чтобы и мы так жили? Или ты забыл, как мы жили прежде?

Хотя я тщательно все спланировала, все-таки где-то ошиблась и тем самым вызвала его гнев.

– Мы должны жить здесь, – буркнул он.

Все утро мы отчаянно спорили. Я пыталась обратить его внимание на грязь в доме Амми Бозорг, но он спокойно защищал сестру.

Видя, что мой план рушится, я сделала усилие, чтобы овладеть ситуацией и перехватить инициативу, играя роль послушной жены. Краем платья я вытерла слезы.

– Я прошу тебя. Мне так хочется, чтобы ты и Махтаб были счастливы. Сделай что-нибудь, прошу тебя, помоги мне. Если мы должны жить здесь, в Тегеране, забери меня из этого дома.

– Нам некуда переехать, – грустно сказал он. Я была готова к этому.

– Спроси у Резы, не можем ли мы поселиться у них.

– Ты же не любишь Резу.

– И все-таки он нравится мне. Эссей тоже.

– Ну ладно, но я не уверен, что из этого что-нибудь выйдет.

– Но ведь он же столько раз просил нас, чтобы мы навестили его.

– Это только та'ароф, а на самом деле он не думал так.

Та'ароф – это иранский обычай, принятый в разговоре. Он заключается в том, что собеседник делает вежливое, тактичное, но трактующееся несерьезно предложение или столь же двусмысленно произносит что-либо приятное.

– Хорошо, – сказала я, – дай ему понять, что ты принял его слова всерьез.

На протяжении нескольких дней я надоедала Муди. У него была возможность убедиться, что я старалась быть более ласковой ко всем членам семьи. Отказавшись от лекарств Муди, я воспрянула духом и начала закалять волю. Наконец Муди сообщил мне, что Реза сегодня вечером собирается навестить нас, и позволил мне поговорить с ним о переезде.

– Конечно, можете переехать, – ответил Реза, – но только не сегодня. Мы уходим.

Та'ароф.

– А завтра? – настаивала я.

– Наверняка. Я закажу машину, и мы приедем за вами.

Та'ароф.

Муди позволил мне взять лишь немногие вещи из нашего скромного гардероба. Оставляя здесь основную часть, Муди пытался дать понять сестре, что наше пребывание в доме Резы и Эссей не будет долгим. Но на протяжении всего дня он избегал грозных взглядов Амми Бозорг.

На следующий день Реза все же не приехал за нами. Было уже десять вечера, и я попросила Муди, чтобы он позволил мне позвонить. Он стоял возле меня, когда я набирала номер.

– Мы ждем тебя, – обратилась я к Резе, – когда ты приедешь?

– Ой, мы были очень заняты. Приедем завтра.

Та'ароф.

– Я не могу ждать до утра. Не могли бы вы приехать еще сегодня?

Реза наконец понял, что его обещание принималось всерьез.

– Хорошо, приедем.

Когда он появился в дверях, я была уже готова к выходу, но он пытался тянуть время. Переодевшись в пижаму, он выпил чай, съел фрукты и завел долгую беседу с Амми Бозорг. Прощальный ритуал с поцелуями, объятиями и разговорами продолжался целый час.

Было уже далеко за полночь, когда мы покинули дом. Спустя несколько минут мы подъехали к двухэтажному дому в боковой улочке, хозяевами которого были Реза и его брат Маммаль. Реза с Эссей, трехлетней Мариам и четырехмесячным Мехди жили на первом этаже. Маммаль, его жена Насерин и сын Амир занимали второй этаж.

Когда мы приехали, Эссей поспешно наводила порядок. Я поняла, почему Реза так тянул время. Они не ожидали гостей, основываясь на принципе та'ароф. Несмотря на это, Эссей встретила нас доброжелательно.

Было так поздно, что я сразу же пошла в спальню и переоделась в ночную рубашку. Деньги и записную книжку с адресами я спрятала под матрас. Уложив Махтаб спать, я стала внедрять в жизнь очередной пункт своего плана.

Пригласив Муди в спальню, я нежно коснулась его плеча.

– Я люблю тебя и благодарна, что ты перевез нас сюда.

Он деликатно обнял меня, ожидая дальнейших признаний. Я прижалась к нему и открыла лицо для поцелуя.

В последующие минуты я делала все, что только было в моих силах, чтобы меня не вытошнило, но все-таки мне как-то удалось симулировать наслаждение. «Я ненавижу его, ненавижу, ненавижу», – повторяла я про себя на протяжении всего этого омерзительного акта.

Но, когда все закончилось, я прошептала:

– Люблю тебя.

Та'ароф!!!

На следующее утро Муди встал пораньше, чтобы принять душ в соответствии с мусульманским законом, предписывающим перед молитвой смыть с себя нечистоту полового сношения. Шум льющейся воды был для Резы, Эссей, Маммаля и Насерин сигналом, что между нами все хорошо. Это, разумеется, было далеко от правды. Сожительство с Муди я расценивала только как одно из многих отвратительных испытаний, которые мне придется пережить на пути к свободе.

В первое утро нашего пребывания в доме Резы Махтаб играла с трехлетней Мариам. У девочки было огромное количество игрушек, присланных ей проживающими в Англии родственниками. Во дворе за домом у нее были даже качели.

Двор представлял собой островок частной собственности в самом центре многолюдного, шумного города. Дом был окружен трехметровой кирпичной стеной. Во дворе росли кедр, гранатовое дерево и несколько кустов роз. По стене вился виноград.

Сам дом был расположен в квартале, застроенном типовыми мрачными зданиями, связанными общими стенами. Все дома были с одинаковыми дворами. За дворами поднимался следующий ряд таких же домов.

Эссей была значительно лучшей хозяйкой, чем Амми Бозорг, но только в сравнении с последней. Хотя весь вчерашний вечер она убиралась, ее дом не был образцом чистоты. Вокруг копошились тараканы. Надевая обувь перед выходом из дома, приходилось вытряхивать из нее насекомых. Везде царил беспорядок, а в довершение стоял запах мочи, потому что Эссей укладывала маленького Мехди без пеленок прямо на ковер. Она быстро убирала за ним, но моча впитывалась в персидские ковры еще быстрее.

Возможно, этот запах был настолько неприятен Муди (хотя он не признавался в этом), что в то первое утро он взял Мариам, Махтаб и меня на прогулку в ближайший парк. Муди был встревожен и явно нервничал, когда мы вышли на узкий тротуар, отделяющий дом от улицы. Он оглядывался вокруг, желая убедиться, что никто за нами не наблюдает.

Я старалась не обращать на него внимания.

Стоял ясный, солнечный день. Сентябрь подходил к концу. В воздухе пахло осенью. Парк оказался приятным местом отдыха. Он занимал обширную территорию, заросшую травой, с прекрасными клумбами цветов и хорошо ухоженными деревьями. Здесь было несколько декоративных фонтанов, но, к сожалению, они не действовали. Электроэнергии не хватало для квартир, и власти не могли расходовать ее на подачу неиспользуемой воды.

Махтаб и Мариам весело качались на качелях, спускались с горки. Но это продолжалось недолго, потому что Муди нетерпеливо заявил, что мы должны возвращаться домой.

– Почему? – спросила я. – Здесь гораздо приятнее.

– Нужно идти, – сказал он бесцеремонно. Помня о своем плане, я спокойно согласилась.

Мне хотелось исключить самые незначительные конфликты.

Со временем я привыкла к атмосфере этого жилища и к шуму соседей. Целый день через открытые окна врывались голоса кочующих продавцов.

«Ашхали, ашхали, ашхали!» – кричал мусорщик, приближающийся со скрипящей тележкой. Хозяйки выбегали из домов и оставляли мусор на тротуаре. Иногда растянутые котами и крысами зловонные остатки он просто сметал во влажные водостоки, которые, видимо, никто никогда не чистил.

«Намаки!» – выкрикивал продавец соли, подталкивая тележку, на которой возвышалась горка мокрой слежавшейся соли. По его сигналу женщины выносили остатки сухого хлеба, который меняли на соль. Торговец, в свою очередь, продавал этот хлеб на корм скоту.

«Сабзи!» – на высокой ноте зазывал другой торговец, медленно продвигаясь на полугрузовой машине, предлагая шпинат, петрушку, базилик и прочую сезонную зелень, которую он взвешивал на весах. Иногда он объявлял о своем прибытии с помощью мегафона. Если он появлялся неожиданно, Эссей, прежде чем выбежать на улицу, поспешно надевала чадру.

Приход овчара оповещался испуганным блеянием бегущей отары из десяти—двенадцати овец, курдюки которых свисали, как коровье вымя.

Изредка приезжал на велосипеде мужчина в истрепанной одежде, который точил ножи.

Эссей объяснила мне, что все эти люди были очень бедными и жили, вероятно, в жалких мазанках.

Если на улице появлялись женщины, то это были преимущественно истощенные нищенки, которые звонили в дверь и просили немного еды или несколько риалов. Держа порванную чадру у самого лица так, что виден был только один глаз, они умоляли о помощи. Эссей всегда находила что-нибудь для них, но Насерин умела отказать даже в самой отчаянной просьбе.

В общей сложности это была странная мозаика отверженных людей – мужчин и женщин, борющихся за выживание.

Мы подружились с Эссей так, как могут сделать это люди, оказавшиеся в таких необычных условиях. По крайней мере, мы могли разговаривать друг с другом. Для меня было большим облегчением оказаться в доме, где все говорили по-английски. В отличие от Амми Бозорг, Эссей была благодарна, когда я предлагала свою помощь по хозяйству.

В доме у нее был беспорядок, но кухня – радовала глаз. Помогая ей готовить, я сразу же отметила, что холодильник был заполнен наилучшим образом: мясо и овощи, очищенные, порезанные, готовые к употреблению, были старательно упакованы в пластмассовые коробки. Эссей планировала меню на месяц вперед и вывешивала его на кухне. Блюда были продуманы и приготовлены в соответствии с требованиями гигиены. Много времени мы проводили за очисткой риса.

Как это было странно, что возможность выбрать насекомых из крупы пробуждала во мне такую энергию! На протяжении двух месяцев я поняла, как была избалована, как терзалась из-за каких-то пустяков. Здесь все было иначе. Я объяснила себе, что нельзя допустить, чтобы мелочи повседневной жизни одержали верх над важнейшими делами. Если в рисе были черви, следовало его перебрать. Если ребенок испачкал ковер, следует ковер почистить. Если муж пожелал раньше уйти из парка, следует пойти с ним.

Зухра привезла Амми Бозорг к нам в гости. У нее был для нас подарок – подушка, и это сразу же испортило Муди настроение. Он объяснил, что такой подарок вручается тому, кто уезжает. Намек был явным. Амми Бозорг не считала наше пребывание у Резы и Эссей временным. Она была оскорблена тем, что мы пренебрегли ее гостеприимством.

Не было времени рассуждать по этому поводу. Зухра поблагодарила за чай, который хотела подать Эссей.

– Нам нужно уходить. Я везу маму в хамам, – сказала она.

– Самое время, – проворчал Муди. – Мы здесь уже полтора месяца, а она впервые собирается вымыться.

В тот же вечер позвонила Зухра.

– Да'иджан, прошу тебя, приезжай. Мама заболела.

Реза сразу же пошел к своей сестре Ферри, которая жила в нескольких кварталах отсюда, одолжить машину. Муди гордился тем, что появится в родном доме как врач.

Однако вернувшись поздно ночью домой, Муди стал жаловаться на сестру. Амми Бозорг, утомленная ванной, сразу легла в постель, заявив, что у нее болят кости. Она велела Зухре смешать хну с водой и смазать ей лоб и руки. Муди застал ее закутанной в несколько слоев одежды и накрытой одеялами, чтобы выпарить из себя демона. Он сделал ей обезболивающий укол.

– Она вовсе не больна, – проворчал он, – хотела только баню представить как величайшее зло.

Реза по отношению ко мне был необыкновенно предупредителен. Когда я выставила его из нашего дома в Корпус Кристи, он посылал в мой адрес разные проклятия. Однако он явно забыл о наших давних конфликтах, а кроме того, хотя был сторонником иранской революции, все-таки сохранил приятные воспоминания об Америке.

В один из вечеров, желая придать нашей жизни какой-нибудь американский акцент, он пригласил нас на пиццу. Мы с Махтаб были взволнованы и голодны, но, когда перед нами поставили эту пиццу, у нас пропал аппетит. Основой ее был лаваш – сухой тонкий блин, очень популярный в Иране. На него вылили пару ложечек томата и бросили несколько кусочков колбасы из баранины. Сыра не было вообще. И все же мы съели, сколько смогли, и я была благодарна Резе за этот жест.

Племянник Муди наслаждался своей щедростью и гордился глубоким знанием западной культуры. После ужина он внес предложение, которое отвечало моим планам:

– Я хочу, чтобы ты научила Эссей готовить по-американски.

Но чтобы приготовить жаркое или пюре из картофеля, нужно было прежде всего совершить далекие прогулки по магазинам в поисках редких компонентов. Я сразу же согласилась выполнить это задание. Муди не стал возражать, но все последующие дни во время длительных походов на иранские базары он сопровождал нас, как сторожевой пес. Я старалась быть бдительной и училась ориентироваться в городе. Я поняла, как пользоваться такси оранжевого цвета вместо дорогих, которые можно вызвать только по телефону. Водителем такси оранжевого цвета может быть каждый владелец автомобиля, который хочет подзаработать несколько десятков риалов и снует по главным улицам с дюжиной пассажиров. Эти такси курсируют достаточно регулярно, как автобусы.

Присутствие Муди во время наших поездок за покупками было для меня нежелательно. Я надеялась, что его бдительность в конце концов ослабеет и он позволит нам с Эссей совершать их самостоятельно. А может быть, он разрешит даже выходить нам с Махтаб. Это предоставило бы мне шанс вновь связаться с посольством, чтобы узнать, есть ли у Хелен какие-нибудь письма для меня и удалось ли Департаменту штата что-нибудь для нас сделать.

Муди по натуре был ленивым. Я знала, что если мне удастся убедить его, что я привыкаю к жизни в Тегеране, он придет к выводу, что сопровождение нас в подобных походах слишком обременительно для него. Но для этого надо было время, а уже в конце второй недели нашего пребывания у Резы я поняла, что его у меня как раз-то и нет. Каждый день появлялось все больше сигналов о том, что хозяева тяготятся нами. Мариам была эгоистичным ребенком и не хотела делиться с Махтаб своими игрушками. Эссей старалась быть гостеприимной, но я видела, что наше присутствие нежелательно. Реза тоже пытался быть добросердечным, но, когда он возвращался после долгого рабочего дня, я замечала на его лице недовольство из-за безделья Муди. Роли поменялись. В Америке Реза жил за счет Муди. Здесь же ему было не по душе помогать дорогому дядюшке. Приглашение в дом было лишь жестом вежливости.

Муди бесило, что у Резы такая короткая память, но предпочитал уступить, вместо того чтобы воспользоваться своим авторитетом в семейной иерархии.

– Нам не следует здесь оставаться, – сказал он мне. – Мы переехали лишь на короткое время, чтобы ты почувствовала себя лучше. Не надо ранить чувства моей сестры. Мы должны вернуться.

Мной овладела паника. Я умоляла Муди, чтобы он не возвращал меня в тот страшный, омерзительный дом Амми Бозорг, но он был непреклонен. Новость потрясла также и Махтаб. Хотя она постоянно ссорилась с Мариам, этот дом был для нее намного милее, и ей хотелось остаться здесь. Вечером мы снова молились вместе в ванной, чтобы Бог вступился за нас.

И так случилось. Не знаю, может быть, Муди, видя нашу подавленность, поговорил с Маммалем и Насерин. Во всяком случае они спустились к нам, чтобы предложить новое решение. Я была удивлена, что Насерин хорошо говорит по-английски: до сего времени она скрывала это от меня.

– Маммаль целый день на работе, а я во второй половине дня хожу на занятия, – сказала Насерин, – и нам нужно присмотреть за ребенком.

Махтаб даже запрыгала от радости. Амир, годовалый сын Насерин, милый, спокойный ребенок, и Махтаб любила с ним играть.

В Америке я возненавидела Маммаля еще больше, чем Резу. Насерин относилась ко мне с презрением, но возможность перейти к ним наверх была значительно привлекательнее, чем возвращение к Амми Бозорг. Кроме того, их предложение не было та'ароф. Они действительно хотели, чтобы мы поселились у них, они нуждались в нас. Муди согласился, но еще раз предупредил меня, что это временно.

У нас с собой было совсем немного вещей, так что сложить их и перенести не представляло трудностей.

Когда мы носили наши вещи наверх, то увидели, что Насерин держит над головой малыша кадильницу с тлеющими черными зернами. Таким образом она оберегала его от дурного глаза, прежде чем положить спать. Я подумала, что сказка и стакан теплого молока были бы эффективнее, но попридержала язык за зубами.

Маммаль и Насерин великодушно уступили нам свою спальню, потому что на полу во второй комнате им было так же удобно, как и на супружеском ложе. Они вообще пренебрегали мебелью. В столовой у них был большой стол с дюжиной стульев, в гостиной – современный удобный гарнитур с бархатной обивкой зеленого цвета. Однако двери этих комнат были постоянно закрыты, а хозяева предпочитали есть и разговаривать, сидя на полу в холле, всю обстановку которого составляли персидские ковры, телефон и немецкий цветной телевизор.

У Насерин в доме было чище, чем у Эссей, но вскоре я пришла к выводу, что она ужасная хозяйка на кухне. Она не имела понятия о гигиене, питании, вкусно приготовленных блюдах и не заботилась об этом. Если ей случалось добыть курицу, она заворачивала ее вместе с перьями и внутренностями в газету и бросала в морозильник. Мясо размораживалось и замораживалось четыре-пять раз, пока не расходовалось все. Рис был таким грязным, какого я еще в жизни не видела: в нем встречались не только черные жучки, но и белые черви. Однако Насерин не утруждала себя тем, чтобы помыть рис перед варкой.

К счастью, приготовление пищи вскоре стало моей обязанностью. По требованию Маммаля я готовила иранскую пищу, но, по крайней мере, могла быть уверена, что она будет качественной.

Когда Насерин была на лекциях, я занималась домом: пылесосила, подметала и мыла полы. Маммаль был членом контрольного совета иранской фармацевтической фирмы, что давало ему доступ к некоторым дефицитным предметам. В комнате, где Насерин хранила различные запасы, было полно таких замечательных вещей, как резиновые перчатки, бутылки редкого шампуня, коробки стирального порошка, который почти невозможно было купить.

Насерин удивилась, узнав, что стены тоже можно мыть и что в ее доме они первоначально были белые, а не серые. Ее устраивал наш переезд, у нее появилось больше времени не только для учебы, но и на дополнительные молитвы и чтение Корана. Она была набожнее Эссей и даже в домашнем уединении носила чадру.

Махтаб охотно играла с Амиром, я готовила и убирала, а Муди убивал время в безделье. В определенном смысле мы все были удовлетворены. Муди перестал говорить о возвращении к Амми Бозорг.

Иранцы находят всевозможные способы усложнять себе жизнь. К примеру, однажды Муди взял меня в город, чтобы купить сахару, и на эту простую покупку ушел целый день. Местные жители употребляют к чаю разные виды этого продукта, исходя из личных вкусов. Амми Бозорг предпочитала гранулированный, который могла рассыпать на пол. Маммаль клал кусок сахара себе в рот и через него цедил чай.

Маммаль снабдил Муди карточками, на которые мы могли купить сахар на несколько месяцев. Продавец в магазине проверил, действительны ли они, а затем насыпал нам несколько килограммов сахара-песка и с помощью молотка отбил кусок от большой головы сахара.

Дома я должна была превратить этот кусок в кусочки. Первоначально я разбила его на меньшие куски, а потом расколола их похожим на щипцы инструментом, от которого у меня на руках появились волдыри.

Подобными занятиями я заполняла пасмурные дни октября 1984 года.

Вскоре я, однако, отметила прогресс: постепенно Муди ослаблял свой контроль за мной. Он считал, что я готовила национальные блюда лучше многих иранок, и признавал, что я должна ежедневно ходить в магазины, чтобы выбрать наиболее свежее мясо, овощи, фрукты и хлеб.

Я обнаружила что-то типа пиццерии, в которой также были гамбургеры. Как американке, мне продали там два килограмма редко встречающегося иранского сыра, напоминающего мозарелли. Теперь я могла приготовить нечто подобное американской пицце. Хозяин этого заведения сказал, что всегда продаст мне этот сыр, но только мне. Впервые моя национальность здесь хоть для чего-нибудь пригодилась.

Во время этих первых моих выходов Муди был рядом и зорко следил за мной, но я с удовольствием замечала в нем нарастающие признаки утомления и скуки.

Однажды он позволил Насерин взять меня в магазин, чтобы я купила шерсти на свитерок Махтаб. Полдня мы разыскивали спицы, но безрезультатно.

– Их очень трудно достать, – сказала Насерин. – А пока можешь пользоваться моими.

Я спокойно подталкивала Муди к тому, чтобы он сам пришел к выводу, что ходьба с женщинами за покупками требует больших усилий. Часто за ужином я сообщала, что мне необходимо выскочить за каким-то важным компонентом блюда или за чем-либо из домашней утвари. Мне, например, могла срочно понадобиться фасоль или, скажем, сыр, хлеб, кетчуп, который иранцы особенно любят.

На протяжении нескольких дней по каким-то непонятным причинам Муди был хмурым и молчаливее обычного. Однако, вероятно, он все же убедился, что надежно загнал меня в угол. Как-то, погруженный в свои собственные заботы, он пожаловался, что у него нет времени идти со мной в магазин.

– Иди одна, – сказал он.

Здесь возникла новая проблема. Муди не хотел, чтобы у меня были наличные деньги, потому что деньги обеспечивают, хотя и ограниченную, свободу (он не знал, что у меня есть собственный капитал).

– Вначале сходи и спроси, сколько это стоит, – распорядился он. – Потом, когда ты вернешься, я дам тебе необходимую сумму.

Задача была достаточно трудной, но я решила справиться с ней. Все продавалось на килограммы, а мер веса, как и персидского языка, я не знала. Сначала я брала с собой бумагу и карандаш и просила продавца написать цену. Постепенно я постигла эту премудрость.

Эта изнурительная процедура оказалась очень удобной для реализации моих планов, потому что позволяла два раза в день хотя бы на короткое время освободиться от Муди.

Сначала, выходя за покупками без сопровождения Муди, я точно выполняла его инструкции. Я не хотела вызывать его гнев или подозрение. К тому же я допускала возможность, что он мог следить за мной. Позднее, когда все определенным образом установилось, я стала продлевать время отсутствия, жалуясь на переполненные магазины и плохое обслуживание. Это были вполне обоснованные жалобы в таком перенаселенном городе, как Тегеран.

Однажды я наконец решилась позвонить в швейцарское посольство. Бросив в карман несколько риалов, я с Махтаб и Амиром в коляске устремилась по улице в поисках телефона-автомата. Я надеялась, что пойму, как им пользоваться.

Я быстро нашла телефон, но оказалось, что деньги, которые у меня были, не годились. Автомат принимал только дозари – монеты в два риала, эквивалентные половине цента и очень редкие. Я быстро заглянула в несколько магазинов, держа в руке деньги и бормоча «дозари», но продавцы были слишком заняты или вовсе не обращали на меня внимания. Так я вошла в магазин мужской одежды.

– Дозари? – спросила я.

Высокий темноволосый мужчина за прилавком присмотрелся ко мне и спросил:

– Вы говорите по-английски?

– Да. Мне нужны монеты, чтобы позвонить, не разменяете ли?

– Вы можете воспользоваться моим телефоном.

Его звали Хамид, и он похвастался, что несколько раз был в Америке. Наконец мне удалось связаться с Хелен.

– Вам передали нашу просьбу? – обрадовавшись, спросила она.

– Какую просьбу?

– Муж передавал вам, чтобы вы позвонили нам?

– Нет.

Хелен удивилась.

– Жаль, ведь мы пытались с вами связаться. Ваши родители сообщили в Департамент штата, и нас попросили узнать ваш точный адрес и проверить, все ли хорошо с вами и девочкой. Я несколько раз звонила вашей золовке, но она сказала, что вы уехали к Каспийскому морю.

– Я никогда не была там.

– Ваша золовка утверждала, что не знает, когда вы вернетесь. Я сказала, что мне необходимо поговорить с вами тотчас же.

Хелен объяснила, что одной из немногих акций, которые позволили Отделению США по моему вопросу, было заставить моего мужа информировать моих близких в Штатах о том, где мы находимся и как себя чувствуем. Она сообщила также, что выслала Муди два заказных письма, требуя привести нас в посольство. Одно письмо он проигнорировал, но как раз сегодня утром позвонил в ответ на второе письмо.

– Он неохотно соглашался на контакт, – сказала Хелен.

Я испугалась. Значит, Муди уже знает, что мои родители действуют по официальным каналам. Не это ли является причиной его плохого настроения в последние дни?

Я боялась опаздывать домой, но мне еще нужно было купить хлеба. Когда я положила трубку, Хамид спросил:

– У вас какие-нибудь проблемы?

До сих пор я ни с кем, кроме посольства, не делилась своими трудностями. Мои контакты с иранцами ограничивались только общением с членами семьи Муди, и об отношении местного населения к американцам я могла судить лишь на основании обращения этих людей со мной. Все ли иранцы были такими? Похоже, что хозяин Пол Пицца Шоп не такой. Но можно ли доверять ему?

Глотая слезы, зная, что рано или поздно я все равно буду вынуждена искать у кого-нибудь помощи, я рассказала свою историю этому чужому человеку.

– Если я только смогу что-нибудь для вас сделать, пожалуйста, обращайтесь, – заверил Хамид. – Не все иранцы такие, как ваш муж. Приходите сюда, когда вам нужно будет воспользоваться телефоном.

Он подумал и добавил:

– Позвольте мне проверить некоторые сведения. У меня в паспортном отделе есть знакомые.

Благодаря Бога за Хамида, мы с Махтаб и малышом поспешили в нанни – пекарню. Нам нужно было к ужину купить лаваш: это была официальная версия нашего выхода из дому. Мы стояли, как всегда, в медленно движущейся очереди, наблюдая за работой четверых мужчин.

Действо начиналось в дальнем конце помещения, где в большой лохани (высотой около четырех футов и сечением более шести футов) из нержавеющей стали покоилось тесто. Ритмично двигаясь, обливаясь потом от сильного жара открытой полыхающей печи в другом конце помещения, один из мужчин левой рукой набирал порцию теста из лохани и бросал на противень, обрезая острым ножом до соответствующей величины. Потом бросал это тесто на покрытый мукой цементный пол магазина, по которому ходили двое босых мужчин.

Второй, сидевший по-турецки на полу и раскачивавшийся в такт произносимым по памяти строфам из Корана, поднимал с пола мокрый кусок теста, обкатывал его несколько раз в горке муки и формировал шарик. Потом снова бросал на пол в более или менее ровном ряду подобных шариков.

Третий поднимал тесто из этого ряда и клал на деревянную доску. Пользуясь длинным деревянным валиком, он раскатывал тесто в плоский блин и несколько раз подбрасывал вверх, подхватывая концом валика. Ловким движением руки он бросал его на выпуклую раму, прикрытую тряпками, которую держал четвертый мужчина.

Этот четвертый стоял в углублении цементного пола. Были видны только его руки и голова. Пол здесь был устлан тряпками, предохранявшими тело мужчины от жара открытой печи. Таким же ловким движением он вынимал готовые уже лаваши.

В тот день мы ждали дольше обычного. Я беспокоилась, как отреагирует Муди.

Когда подошла наша очередь, мы положили деньги, взяли с пола свежеиспеченный лаваш и понесли его домой незавернутым.

По дороге я объясняла Махтаб, что она должна держать в секрете от папы наш визит к Хамиду и разговор по телефону. Но это было излишне: пятилетний ребенок уже мог распознать, кто друг, а кто враг.

Подозрения Муди я попыталась развеять, сказав, что мы стояли в длинной очереди в одной пекарне, но хлеб закончился и нам пришлось идти в другую.

Не знаю, потому ли, что он сомневался в моих словах, или потому, что его напугали письма из посольства, во всяком случае несколько дней муж злился и искал повода для ссоры.

И повод представился, когда пришло письмо на мое имя. До сего времени Муди перехватывал всю адресованную мне корреспонденцию. Однако сейчас он принес мне нераспечатанный конверт. Письмо было от мамы. Первый раз с момента приезда в Иран я держала в руках исписанные ее рукой листки. Муди сел возле меня на полу и смотрел через плечо, когда я читала. Мама писала:

«Дорогая Бетти, дорогая Махтаб!

Очень беспокоимся о вас. Перед вашим отъездом я видела плохой сон. Мне снилось, что он может вас там оставить и не разрешит вернуться. Я никогда тебе об этом не говорила, потому что не хотела вмешиваться.

Сейчас снилось мне, что у Махтаб оторвало ножку. Если что-либо плохое случится с кем-нибудь из вас, виноват будет только он. Все это из-за него…»

Муди вырвал у меня письмо.

– Это чушь! – прорычал он. – Никогда больше ты не получишь от них ни единого письма, и я не позволю тебе разговаривать с ними.

В последующие дни он сопровождал нас по магазинам, а я дрожала от волнения всякий раз, когда мы проходили мимо магазина Хамида.

Муди, пожалуй, забыл, что, кроме Ирана, существует еще иной мир, но последствия его поступков должны были рано или поздно сказаться.

Перед отъездом из Америки Муди бросился за покупками. Я тогда не знала, что на кредитную карточку он приобрел щедрые подарки для своих родственников на сумму более четырех тысяч долларов. Мы также подписали договор на аренду дома в Детройте, но так как никто не вносил хозяину плату в размере шестьсот долларов в месяц, то на данный момент мы уже были должниками.

Втайне от меня Муди снял большую сумму, но не хотел закрывать всех счетов, потому что я определенно заинтересовалась бы его планами. Наш дом был обставлен дорогой мебелью, мы приобрели два автомобиля. Наши счета равнялись нескольким десяткам тысяч долларов, и Муди собирался перевести эти деньги в Иран.

Он не имел понятия о предпринятых мною шагах. Он не собирался оплачивать свои задолженности в Америке. Он не желал вносить деньги в американскую казну.

– Я не заплачу ни цента налогов в Америке, – зарекался он. – Все, конец этому. Они не получат моих денег.

Муди, однако знал, что если он не урегулирует проблему задолженностей, наши поверенные могут в итоге возбудить дело и вернуть свои деньги вместе с процентами и штрафами. Каждый проходящий день сокращал наши счета.

– Твои родители должны все продать и выслать нам деньги, – распорядился Муди, как будто хаос в финансовых делах был моей виной и мои родители были обязаны этим заниматься.

Муди был не способен к действию, и с каждым уходившим днем наше возвращение в Америку становилось все менее реальным. Он осложнил свою и нашу жизнь настолько, что привести ее в порядок стало практически невозможным.

По возвращении в Америку его привлекли бы к ответственности наши поверенные, а я подала бы на развод. И он это хорошо знал.

Но здесь, в Иране, его диплом врача оказался ненужным. Муди не мог выдержать то давление, под которым находился, и это проявлялось в его нарастающей раздраженности. Мы с Махтаб отдалились от него еще более, избегая по мере возможности даже самых незначительных конфликтов. В беспокойных глазах Муди таилась угроза.

У соседей ремонтировалась канализация, и два дня мы были без воды. Росла гора грязной посуды. И, что самое неприятное, я не могла вымыть продукты. Услышав мои жалобы, Маммаль на следующий вечер пригласил нас в ресторан. Мы никогда там не обедали, поэтому ожидали чего-то необычного. Вместо того чтобы заняться ужином, мы с Махтаб готовились к банкету. Хотелось выглядеть как можно лучше.

Мы уже собрались, когда Маммаль пришел с работы, но вернулся он уставший и в плохом настроении.

– Нет, мы никуда не пойдем, – сказал он. Опять та'ароф.

Мы были подавлены. Так мало нам было нужно, чтобы наша жизнь стала немножко светлее.

– Возьмем такси и поедем сами, – обратилась я к Муди, когда мы с Махтаб сидели в холле.

– Нет, не поедем, – отрезал он.

– Почему?

– Я сказал нет! Мы в их доме и не можем идти без них. Они не хотят идти, поэтому приготовь что-нибудь.

Охватившее меня разочарование привело к тому, что я утратила осторожность. Забыв о том, что я совершенно беспомощна в данной ситуации, и давая свободу накопившейся злобе, я ответила:

– Но вчера шла речь о том, что мы выйдем что-нибудь поесть в город. А сейчас Маммаль не хочет идти.

Я стала считать Маммаля основной причиной всех моих неприятностей. Это он пригласил нас в Иран. У меня перед глазами было его лицемерно улыбающееся лицо, и я вспомнила, как он убеждал меня в Детройте, что его родственники никогда не позволят Муди задержать меня в Иране вопреки моей воле.

Я встала и, глядя на Муди сверху, высказала ранее сдерживаемые слова:

– Он лицемер! Он обычный лжец!

Муди вскочил. Лицо его исказила злобная гримаса.

– Ты называешь Маммаля лжецом?! – заорал он.

– Да, я называю его лжецом, – отпарировала я. – И ты тоже лжец. Вы оба говорили, что…

Мой крик был прерван тяжелым ударом. Я закачалась, точно пьяная, и сразу почувствовала боль. Я успела только заметить, что Маммаль и Насерин вошли в комнату посмотреть, что происходит. Я слышала испуганный крик Махтаб и омерзительные проклятия Муди. Все закружилось у меня перед глазами.

Шатаясь, я попыталась добраться до спальни в надежде закрыться там и переждать, пока ярость Муди пройдет. За мной бежала Махтаб.

Я была уже у двери спальни, а Махтаб наступала мне на пятки, но Муди нас обогнал. Махтаб пыталась протиснуться между нами, но он грубо оттолкнул ее. Она сильно ударилась о стену и вскрикнула от боли. Я рванулась к ней, и в этот миг Муди одним ударом бросил меня на постель.

– Помогите! – кричала я. – Маммаль, на помощь!

Одной рукой Муди схватил меня за волосы, другой, сжатой в кулак, бил по голове.

Махтаб прибежала на помощь, но он снова оттолкнул ее.

Я пыталась вырваться из его рук, но он был слишком сильным.

– Убью тебя! – рычал он.

Мне удалось ударить его и, частично освободившись, я попыталась бежать, но тут Муди так сильно ударил меня по спине, что парализующая боль пробежала по позвоночнику.

Махтаб всхлипывала в углу. Я была в его власти, и он приступил к более методичному избиению, таская за волосы и нанося удары по лицу. Все время он кричал, проклиная меня:

– Убью тебя! Убью!

– Помогите! – умоляла я. – Помогите же кто-нибудь!

Ни Маммаль, ни Насерин даже не пытались вмешаться. Не сделали этого также Реза и Эссей, которые все должны были слышать.

Я не знала, сколько времени это продолжалось. Я ждала потери сознания, смерти, которую он мне обещал.

Удары постепенно слабели. Он прекратил меня бить, чтобы перевести дыхание. Махтаб где-то рядом захлебывалась от рыданий.

– Да'иджан, – послышалось со стороны двери, – да'иджан!

Это был Маммаль. Наконец-то! Муди поднял голову и, казалось, внял этому тихому голосу, раздавшемуся из нормального мира.

– Да'иджан, – повторил Маммаль.

Он деликатно отодвинул Муди от меня и вывел в холл.

Махтаб подбежала и спрятала лицо у меня на груди. Нас объединила общая боль, и не только физическая, но и более глубокая, похороненная в сердце. Мы плакали и задыхались от отчаяния.

Мое тело превратилось в сплошную рану. От ударов Муди на голове образовались две большие шишки, и я испугалась, что получила какую-то серьезную травму. Ломило руки, спину и особенно сильно ногу. Я понимала, что несколько дней буду хромать. А что с моим лицом?

Спустя какое-то время на цыпочках, поддерживая левой рукой чадру на голове, в комнату вошла Насерин – живой пример покорной иранской женщины. Махтаб и я по-прежнему рыдали. Насерин села на постель и обняла меня.

– Не переживай, – сказала она, – все в порядке.

– В порядке?! – спросила я, не поверив своим ушам. – Это порядок, что он меня избивает?! Это порядок, когда он говорит, что убьет меня?!

– Он не убьет тебя.

– Он говорит, что убьет. Почему ты не помогла мне? Почему вы ничего не сделали?

Насерин всеми силами пыталась успокоить меня. Она хотела помочь мне обучиться правилам игры, господствующим в этой страшной стране.

– Мы не можем вмешиваться, не имеем права выступить против да'иджан, – объяснила она.

Махтаб внимательно слушала. Глядя в ее заплаканные глаза, меня захлестнула волна ужаса. А что если бы Муди действительно осуществил свою угрозу? Что тогда будет с Махтаб? Или он убьет ее тоже? Или она еще настолько мала и подвержена влиянию, что по мере взросления воспримет это безумие как норму? А может, станет такой же женщиной, как Насерин или Эссей, и будет прятать свою красоту, разум и душу под чадрой? Или Муди выдаст ее замуж за брата, который станет ее бить, и у них будут рождаться недоразвитые дети?

– Мы не можем пойти против дяди, – повторила Насерин. – Все мужчины такие.

– Нет, – ответила я резко, – не все мужчины такие.

– Все, – твердила Насерин. – Маммаль делает со мной то же самое. Реза делает с Эссей то же самое. Все такие.

«Боже мой, – подумала я, – а что же дальше?»

Несколько дней я хромала и чувствовала себя настолько плохо, что была не в состоянии преодолеть даже короткое расстояние. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь видел меня. Даже платок не мог закрыть синяков на моем лице.

Махтаб еще больше отдалилась от отца. Перед сном она всегда долго плакала.

Проходили дни, полные напряжения. Муди был хмурым и раздраженным. Мы с Махтаб жили в страхе. Сейчас чувство беспомощности угнетало нас больше, чем когда бы то ни было. Это садистское побоище свидетельствовало о том, что впереди меня ждут новые опасности. Мои синяки были доказательством того, что Муди безумен, что он готов убить меня или нас обеих, если что-нибудь вызовет его ярость. Дальнейшая реализация моих еще таких неясных планов побега означала подвергнуть нас еще большему риску. Наша жизнь зависела от каприза Муди.

Разговаривая с ним, глядя на него или даже просто думая о нем, я все больше укреплялась в собственном мнении. Я знала этого человека достаточно хорошо и на протяжении нескольких лет наблюдала, как он теряет рассудок. Я гнала от себя воспоминания, так как они вызывали только бессильную жалость к себе, но они все приходили и приходили. Если бы раньше, до того как мы оказались в самолете на Тегеран, я вела себя в соответствии с тем, что подсказывала мне интуиция… Каждый раз, когда я думала об этом, а думала я часто, я все больше убеждалась, что попала в ловушку.

Я могла назвать множество причин, приведших нас сюда, – финансовых, юридических, эмоциональных, даже профессиональных. Но одна главенствовала над всеми: я привезла Махтаб в Иран, делая отчаянное усилие, чтобы обеспечить ей свободу. И какая же ирония судьбы!..

Могу ли я привыкнуть к жизни в Иране ради спасения Махтаб? Это будет очень тяжело, а пожалуй, и невозможно. Для меня уже не имело большого значения то, что Муди мог быть спокойным и доброжелательным. Я знала, что рано или поздно он утратит контроль над своим разумом. Желая спасти жизнь Махтаб, я вынуждена была подвергнуть ее опасности, может быть, даже пойти на крайний риск.

Ярость Муди в любом случае не склонила меня к капитуляции, скорее, наоборот, она укрепила мое желание, и все мои мысли, каждое действие были направлены на достижение заветной цели.

Махтаб укрепляла мое решение.

Когда мы были вместе в ванной, она тихонько плакала и умоляла меня забрать ее от папы и увезти домой, в Америку.

– Я знаю, как нам добраться до Америки, – сказала она однажды. – Когда папа пойдет спать, мы выбежим из дома, поедем в аэропорт и сядем в самолет.

Для пятилетнего ребенка жизнь может быть так проста и так сложна.

С каждым разом мы молились все усерднее. Хотя многие годы я не ходила в костел, сейчас ко мне вернулась великая вера в Бога. Я не могла понять, почему Всевышний подверг нас такому испытанию, но знала, что без его помощи мы не освободимся от этого тяжкого бремени.

Некоторая помощь пришла от Хамида. Когда я заглянула к нему первый раз после избиения, он спросил:

– Что с вами случилось? Я рассказала ему обо всем.

– Он, наверное, сумасшедший, – медленно произнес Хамид, как бы взвешивая слова. – Где вы живете? Я мог бы послать кого-нибудь, чтобы им занялись.

Это была возможность, над которой стоило подумать, но после размышлений мы пришли к выводу, что Муди мог бы догадаться, что у меня появились друзья.

Когда я поправилась и начала чаще выходить, всякий раз я заглядывала в магазин Хамида, чтобы позвонить Хелен в посольство или просто поговорить с новым приятелем о своей судьбе.

Хамид, бывший офицер армии шаха, жил сейчас в глубокой конспирации.

«Иранцы жаждали революции, – рассказывал он мне, – но не стремились к этому», – он указал на толпы хмурых людей, снующих по улицам исламской республики аятоллы.

Хамид тоже искал способ вместе с семьей выбраться из Ирана. Но вначале он должен был решить ряд проблем: продать магазин, закрыть счета, предпринять необходимые меры, чтобы быть уверенным в безопасности. Он окончательно принял решение бежать прежде, чем откроется его прошлое.

– У меня есть много влиятельных друзей в Соединенных Штатах, – сказал он, – и они делают для меня все, что только в их силах.

Я сказала ему, что мои родственники и друзья в Штатах тоже делали все, что могли, но, по всей видимости, не так уж много можно сделать с помощью официальных каналов.

Возможность пользоваться телефоном Хамида очень помогала. Хотя информация из посольства была невеселой, она оставалась единственной связью с домом. Дружелюбие Хамида имело еще и другое значение. Он первый показал мне, что многие иранцы по-прежнему ценят западный образ жизни и возмущены презрительным отношением нынешнего руководства к Соединенным Штатам.

Со временем я убедилась, что Муди не был таким всесильным, как он себе это представлял. Ему почти ничего не удалось сделать, чтобы получить разрешение на врачебную практику в Иране. Американские дипломы во многих случаях обеспечивали ему престиж, но в государственных учреждениях аятоллы он встретился с определенными преградами.

Не занимал он высокой позиции и в сложной родовой иерархии. Ему приходилось подчиняться родственникам старше его так же, как ему подчинялись младшие. Он не мог проигнорировать свои обязанности в семье, что начало действовать в мою пользу. Родственники заинтересовались, что случилось с Махтаб и со мной. За первые две недели нашего пребывания в Иране он представил свою жену и дочь всем до единого. Некоторые из них захотели увидеть нас снова. Муди знал, что не сможет прятать нас постоянно.

Муди неохотно принял приглашение на ужин к аге Хакиму, которого он очень уважал. Они были двоюродными братьями в сложной родословной этой семьи. Племянник аги Хакима был мужем сестры Эссей, а племянница – женой брата Эссей. Зия Хаким, которого мы встретили в аэропорту, тоже был родственником аги Хакима, первой, второй или третьей степени. Ханум Хаким, его жена, была тоже двоюродной сестрой Муди. Родственные узы требовали уважения, но главным, что давало аге Хакиму большую власть над Муди, был его статус «человека в тюрбане». Он руководил мечетью в Нираване, возле бывшего дворца шаха. В свое время ага Хаким учился в Тегеранском университете на факультете теологии; был известным автором книг по исламу и перевел с арабского на персидский несколько работ Тагати Хакима, дедушки Хакима и Муди. В дни революции ага Хаким успешно провел операцию по взятию дворца шаха, благодаря чему его фотография появилась на страницах «Ньюсуик». Кроме того, его жена носила почетный титул Биби Наджи, что означало «госпожа, которая посетила Мекку».

Муди не мог проигнорировать это приглашение.

– Ты должна надеть черную чадру, – приказал он. – Ты не можешь появиться без нее в том доме.

Я радовалась предстоящему визиту, но одежда, которую я должна была надеть, портила мне настроение.

Дом Хакимов в Нираване, аристократическом районе в северной части Тегерана, был современным и просторным, но в нем почти полностью отсутствовала мебель.

Худощавый, немного выше Муди, с густой седеющей бородой, ага Хаким все время приветливо улыбался. Одет он был во все черное, черным был у него и тюрбан. Это имело существенное значение. Другие люди носили преимущественно белые тюрбаны. Черный же означал, что ага Хаким происходит по прямой линии от пророка Магомета.

К моему удивлению, он оказался не таким уж набожным, потому что, обращаясь ко мне, смотрел прямо в глаза.

– Зачем ты носишь чадру? – спросил он у меня через Муди.

– Я думала, что нужно.

Муди был озадачен последующей фразой аги Хакима, но перевел ее:

– В чадре тебе неудобно. Это не иранский, а персидский обычай. В моем доме тебе не обязательно надевать чадру.

Он понравился мне.

Ага Хаким первым из иранцев спросил о моих близких в Америке. Я рассказала ему об умирающем от рака отце и моем беспокойстве о нем, а также о своей маме и сыновьях.

Он сочувственно покивал головой, понимая силу семейных уз.

Муди что-то готовил для Махтаб и преподнес это довольно жестоким способом. Без объяснения, без подготовки он объявил однажды утром:

– Ну, Махтаб, сегодня идем в школу.

Мы обе расплакались, потому что боялись всего, что могло нас хоть на мгновение разлучить.

– Не заставляй ее идти, – умоляла я.

Однако Муди настаивал. Он сказал, что Махтаб должна привыкать, а школа – это необходимый первый шаг. Она уже изучила язык настолько, что может общаться с другими детьми. Пора в школу.

Он не хотел больше ждать, пока откроется частная школа, в которой мы уже были. Его племянница Ферри, учительница, записала Махтаб в нулевой класс государственной школы. Муди подчеркнул, что получить место в нулевом классе было трудно и это удалось организовать только благодаря протекции Ферри.

– Разреши мне пойти с вами, – попросила я, и он согласился.

Медресе (школа) Зайнаб размещалась в низком цементированном здании, выкрашенном в мрачный темно-зеленый цвет. Снаружи оно напоминало форт. Внутри бегали девочки разного возраста в черной и темно-серой одежде, в русари на голове. Мы с Махтаб неуверенно шли за Муди по темному коридору. При появлении Муди вышла обеспокоенная дежурная: школа была женская. Дежурная быстро постучала в дверь, приоткрыла ее и предупредила о приближении мужчины.

Мы с Махтаб робко стояли в стороне, в то время как Муди разговаривал с директрисой, которая двумя руками придерживала черную чадру у самого лица. Слушая Муди, она не поднимала глаз. Время от времени она посматривала на меня, но ни разу на мужчину. Спустя несколько минут он повернулся ко мне и буркнул:

– Она говорит, что моя жена выглядит не очень довольной.

Он взглядом приказывал мне повиноваться, но я вновь – ведь это касалось благополучия Махтаб – нашла в себе силы противостоять ему.

– Мне не нравится эта школа, – сказала я. – Мне бы хотелось увидеть класс, где Махтаб будет учиться.

Муди обменялся несколькими словами с директрисой.

– Ханум Шахин покажет тебе, – сказал он. – Это женская школа, мужчинам входить нельзя.

Ханум Шахин была молодой, в возрасте немногим более двадцати лет. И хоть она была в чадре, выглядела очень привлекательной. Мой недружелюбный взгляд встретил искреннюю доброту в ее глазах. Разговаривали мы с помощью жестов и нескольких основных слов на фарси.

В этой школе меня поразило все. Мы шли по обшарпанным коридорам, мимо огромного портрета хмурого аятоллы и бесчисленных плакатов, прославлявших военные операции. Фигурировал на них преимущественно доблестный солдат.

Ученицы вплотную друг к другу сидели на длинных лавках. И хотя я мало понимала по-персидски, методика обучения была настолько проста, что невозможно было не понять. Вся система основывалась на механическом заучивании. Учительница произносила фразу, а ученицы повторяли ее хором.

Пока я не увидела школьную ванную комнату, одну на пятьсот учениц, мне казалось, что я знаю, как грязно может быть в Иране. Мне пришлось убедиться, что я заблуждалась. Это была маленькая комната с открытым настежь окном, в которое дул ветер, попадал дождь, влетали мухи и комары. Туалетом служила большая дыра в полу. Туалетную бумагу заменял краник с ледяной водой.

Когда мы вернулись в канцелярию, я сказала Муди:

– Я не выйду отсюда, пока ты сам не посмотришь эту школу. У меня в голове не укладывается, что ты мог бы оставить собственную дочь в таком месте.

Муди спросил, может ли он осмотреть школу.

– Нет, – ответила по-персидски Ханум Шахин, – мужчинам нельзя.

Я повторила громче, настоятельным тоном рассерженной матери:

– Мы не выйдем отсюда, пока ты не посмотришь школу!

Ханум Шахин в конце концов уступила. Она послала дежурную предупредить учителей и учениц о появлении мужчины и пригласила Муди последовать за ней. Мы с Махтаб ждали в канцелярии.

– Ты была права, – согласился Муди, вернувшись. – Мне тоже здесь не нравится. Это страшно. Но в этой стране так выглядят все школы, и она сюда будет ходить. Здесь лучше, чем в школе, которую посещал я.

Махтаб приняла это сообщение тихо, погруженная в свои мысли. На ее густых длинных ресницах дрожали слезинки. У нее невольно вырвался вздох облегчения, когда Муди сказал:

– Сегодня они не могут принять ее. Начнет ходить с завтрашнего дня.

Дома Махтаб умоляла отца, чтобы он не посылал ее в эту школу, но он был непреклонен. Всю вторую половину дня она проплакала у меня на груди.

– Боженька милосердный, – молилась она в ванной, – сделай что-нибудь, чтобы я не ходила в эту школу.

Когда я слушала молитвы своего ребенка, мне в голову вдруг пришла неожиданная мысль. Возможно, она появилась случайно, а может быть, это было самовнушение. Я вспомнила одну из основных проповедей катехизиса, касающихся молитвы. И я сказала Махтаб:

– Бог отвечает на наши молитвы, но не всегда так, как мы этого хотим. Может, тебе нужно пойти в школу, и, может, Бог хочет, чтобы ты так поступила. Может быть, из этого выйдет что-нибудь хорошее.

Махтаб не успокоилась, но я почувствовала какое-то облегчение и умиротворение. Обе мы ненавидели навязанную нам школу. И все-таки я понимала, что благодаря школе шесть дней в неделю Махтаб будет занята с восьми утра до полудня. Ежедневно, за исключением пятницы, у нас будет причина выйти из дома. И тогда, кто знает, какие возможности могут появиться.

На следующее утро мы встали раньше обычного, и это добавило мне оптимизма в достижении моей цели.

Муди уже поднял свой статус да'иджан до роли духовного пастыря этого дома. Он вставал ранним утром и проверял, все ли (за исключением меня и Махтаб) участвуют в молитвах. Конечно, это была просто формальность, потому что и Насерин, и Маммаль были в этом плане очень добросовестными. Однако Муди начал использовать свой авторитет также по отношению к первому этажу, Резе и Эссей, которых мало заботили религиозные обязанности. Это раздражало их, особенно Резу, которому нужно было отправляться на работу, в то время как Муди проскальзывал снова в постель. Утомленный молитвами, Муди приобрел привычку лентяя спать до десяти, а то и до одиннадцати. Я хорошо понимала, что он скоро устанет от расписания занятий Махтаб. Может быть, тогда он позволит мне самой водить ее в школу, и таким образом расширится диапазон моей свободы.

Несмотря на эту надежду, первое утро было очень напряженным. Махтаб молчала, когда я завязывала ей такой же платок, какие носили другие девочки в школе. Она не произнесла ни единого слова, пока мы не оказались в канцелярии школы, где ассистентка учительницы протянула руку, чтобы проводить ее в класс. Тут уже Махтаб не выдержала. Сдерживаемые слезы брызнули у нее из глаз. Она судорожно схватилась за край моего пальто.

Я встретила взгляд Муди. Глаза его не выражали ни тени сочувствия, только угрозу.

– Ты должна идти, Махтаб, – сказала я, с трудом сохраняя спокойствие. – Все будет хорошо. Мы приедем за тобой, не волнуйся.

Ассистентка повела Махтаб. Девочка пыталась быть стойкой, но, когда мы с Муди повернулись к выходу, то услышали ее громкий плач, вызванный болью расставания. Сердце мое разрывалось, но я знала, что не могу противостоять безумцу, который сильно держал меня за плечо и вел к выходу.

Мы сели в оранжевое такси и молча поехали домой. Здесь нас уже ждала Насерин с сообщением:

– Звонили из школы. Махтаб устроила там переполох. Вы должны поехать и забрать ее.

– Это ты во всем виновата! – рычал Муди. – Ты ее так настроила! Она перестала быть нормальным ребенком. Ты ее все время защищала!

Я молча слушала эти упреки, не желая рисковать. Я виновата? Мне хотелось кричать: «Это ты перевернул всю ее жизнь!» Но я молчала, зная, что то, о чем он говорил, было частично правдой. Да, я оберегала Махтаб, боялась потерять ее из виду, страшилась, как бы родственники Муди не настроили его забрать ее у меня. Моя ли это была вина? Если когда и существовала ситуация, требующая от матери чрезмерной опеки, то она была как раз в этом случае.

Муди выбежал из дома и вскоре появился, таща за собой рыдавшую Махтаб.

– Завтра же вернешься в школу, – приказал он, – и останешься там. Будет лучше, если перестанешь плакать.

Весь остаток дня я уговаривала Махтаб.

– Ты должна сделать это, – говорила я. – Будь сильной, большой девочкой. Ты знаешь, что Бог будет с тобой.

– Я просила Бога найти какой-нибудь способ, чтобы я не пошла в школу, – плакала Махтаб, – но он не услышал мою молитву.

– Может, услышал, – заметила я, – может быть, есть какая-нибудь причина, по которой тебе нужно идти в школу. Не думай никогда, что ты одна, Махтаб. Бог всегда с тобой. Он будет заботиться о тебе. Не забывай помолиться, когда тебе страшно, когда чувствуешь себя покинутой и не знаешь, что происходит.

Несмотря на мои советы, на следующее утро Махтаб встала сразу с плачем. Сердце мое разрывалось, когда Муди схватил ее и повел в школу, не позволив мне сопровождать. Плач моей испуганной девочки звучал у меня в ушах еще долго после ее ухода. Я нервно мерила шагами комнату и пыталась проглотить твердый ком, который стоял у меня в горле. Я ждала, пока вернется Муди и расскажет мне обо всем.

Но Эссей задержала его на крыльце и сообщила, что опять звонили из школы и просили, чтобы он забрал Махтаб. Девочка очень непослушная, и ее крики всполошили всю школу.

– Еду за ней, – бросил он в ярости. – Я ей так задам, что в следующий раз она останется в школе.

– Прошу тебя, не обижай ее, – кричала я вслед ему, – я поговорю с ней!

Он не бил ее. Вернувшись из школы, он злился больше на меня, чем на Махтаб. Оказалось, что ханум Шахин попросила его о том, на что ему не хотелось соглашаться.

– Они хотят, чтобы ты приводила ее в школу и сидела там до окончания уроков. Во всяком случае, несколько дней. Только при таком условии ее примут, – недовольно сказал он.

Значит, что-то начало действовать! Я была угнетена тем, что он заставлял Махтаб ходить в иранскую школу, и вдруг передо мной открылась возможность регулярно выходить из дома.

Обеспокоенный такой развязкой, но не видя иного выхода, Муди сразу же выдвинул свои условия:

– Ты должна сидеть возле канцелярии, никуда не отходя. Тебе нельзя пользоваться телефоном.

– Хорошо, – согласилась я, в глубине души считая это условие та'ароф.

На следующий день мы втроем отправились в школу. Махтаб была испугана, но не настолько, как в предыдущие два дня.

– Твоя мать останется здесь, – сказал Муди Махтаб, указывая на стул в коридоре у дверей канцелярии.

Махтаб кивнула головой и позволила ассистентке проводить себя в класс. На полпути она остановилась и оглянулась. Увидев меня на стуле, пошла дальше.

– Ты должна оставаться здесь, пока я не приеду за вами, – повторил мне Муди и вышел.

Утро тянулось бесконечно долго. Я не взяла с собой ничего, чем могла бы скоротать время. Коридоры опустели, ученицы разошлись по классам, и вскоре начались занятия. «Марг бар Амрика! – неслось из каждого класса. – Марг бар Амрика! Марг бар Амрика!» Таким образом податливый ум учениц, в том числе и моего невинного ребенка, усваивал официальную политику Исламской Республики Иран: «Смерть Америке!».

По окончании политических уроков в коридоре послышался легкий шум. Это учащиеся приступали к своим уже более спокойным занятиям. В каждом из классов, даже в самых старших, учительница задавала вопрос, а ученицы хором отвечали слово в слово. Даже интонация у всех была одинаковая. Такую науку усваивал и Муди, будучи ребенком.

Размышляя над этим, я уже лучше понимала, почему многие иранцы так легко преклоняются перед авторитетами. Вот почему всем им очень сложно принять решение самостоятельно.

Каждый получивший такое воспитание естественным образом находил свое место в иерархии, выдавая суровые приказы лицам, стоящим ниже, и слепо подчиняясь тем, у кого был более высокий статус. Подобная школьная система воспитала такого Муди, который мог требовать и ждать беспрекословного повиновения своей семьи; воспитала она также Насерин, полностью повиновавшуюся стоящим выше ее в семейной иерархии представителям мужского пола. Такая школьная система была способна сформировать целый народ, который безоговорочно готов был отправиться на смерть по призыву аятоллы, признанного умом и совестью этой страны. А если так, то что сделает эта система с одной маленькой пятилетней девочкой?..

Спустя какое-то время ханум Шахин выглянула в коридор и пригласила меня в канцелярию. Я ответила иранским жестом – легким поднятием головы и щелканьем языка. В эту минуту я ненавидела всех иранцев, особенно покорных женщин в чадре. Но директриса, тепло и внимательно посмотрев на меня, снова кивнула, настаивая, чтобы я вошла.

Таким образом я оказалась в канцелярии. С помощью жестов ханум Шахин предложила мне чай. Я поблагодарила, а сама наблюдала за женщинами. Хотя они должны были разучивать с девочками антиамериканские песни, они смотрели на меня дружелюбно. Мы предприняли несколько попыток поговорить, но без особого успеха.

Мне очень хотелось поднять находящуюся рядом со мной телефонную трубку и позвонить в посольство, но я не отважилась.

В маленькой канцелярии стояли три стола, за которыми работали пять женщин. Директриса сидела в углу комнаты и, казалось, ничего не делала.

Женщины за остальными столами одной рукой перекладывали бумаги, а другой поддерживали чадру у шеи. Иногда кто-нибудь из них вставал, чтобы позвонить или ответить на звонок. Большая часть времени, однако, уходила у них на разговоры, которые, хоть я и не могла понять содержания, были определенно обычными сплетнями.

В середине занятий в коридоре послышался какой-то шум. В канцелярию вбежала учительница. Она тащила за собой ребенка с покорно опущенной головой. Учительница выдала целую серию обвинений, часто повторяя слово «бэд», которое по-персидски обозначало то же самое, что и по-английски: злой, плохой. Ханум Шахин и остальные ополчились против девочки. Крича, они начали бить ее, пока не довели до слез. Во время этого наказания одна из присутствующих куда-то позвонила. Через несколько минут появилась женщина с диким взглядом, явно мать малышки. Она кричала и осуждающе указывала пальцем на свою дочь, выливая злобу на беззащитного ребенка.

– Бэд! Бэд! – визжала мать.

Девочка отвечала жалобным плачем.

Это унижение длилось довольно долго. Наконец мать схватила дочку за плечо и вытащила из комнаты.

Ханум Шахин и другие женщины тотчас же изменили агрессивные позы. Они смеялись и поздравляли друг друга с успехом, который явно заключался в том, чтобы девочке сделать больно. Я не знала, что там произошло, но могла лишь искренне сочувствовать несчастному ребенку. Я молила Бога, чтобы моя девочка никогда не оказалась в подобной ситуации.

Махтаб прекрасно справилась с собой, зная, что я поблизости. В полдень Муди приехал и отвез нас на такси домой.

На следующее утро, когда я сидела в канцелярии, ханум Шахин привела одну из учительниц.

– Меня зовут Азар, – представилась та, – я немного говорю по-английски.

Она села возле меня, изучая мой недоверчивый взгляд.

– Я знаю, что вы не любите нас, – сказала она, – но нам бы не хотелось, чтобы вы думали о нас плохо. Вам не нравится школа?

– Она грязная, – ответила я. – Я не хочу, чтобы Махтаб посещала ее.

– Нам очень жаль, – объяснила Азар. – Мы весьма сожалеем, что вы чувствуете себя чужой в нашей стране, и хотели бы что-нибудь для вас сделать.

Ханум Шахин стояла возле нас. Мне было интересно, что она поняла. Она произнесла что-то по-персидски, а Азар перевела:

– Директор говорит, что они все очень хотели бы знать английский. Она говорит, что вы могли бы приходить ежедневно и, ожидая Махтаб, обучать их английскому, а они учили бы вас персидскому.

Итак, мои молитвы услышаны! Мы сможем познакомиться.

– Хорошо, – согласилась я.

Мы начали заниматься. У женщин в канцелярии не было работы, если не считать дисциплинарных сеансов время от времени. И по утрам мы учились. В ходе наших занятий я, по крайней мере, начала понимать этих женщин. Отставшие от меня на целое столетие, если речь идет о мышлении и культуре, они все-таки оставались женщинами, которые заботились о детях и хотели их хорошо воспитать тем единственным способом, который знали. Они были заложницами системы образования, которая диктовала, что и как им следует делать, но и здесь появлялись проблески индивидуальности. Общаться было еще очень трудно, но у меня сложилось впечатление, что многие иранцы разочарованы положением в своей стране.

Если говорить о наших личных отношениях, то не могу не признать, что мои новые приятельницы действительно заботились о Махтаб и обо мне: то одна, то другая поднимала на руки и целовала мою дочурку. Ханум Шахин всегда повторяла Махтаб, что она любит ее запах, имея в виду запрещенные здесь духи, какими я чуть-чуть душила ее каждое утро. Когда мы оставались одни, они высказывали неприязнь по отношению к Муди.

Азар была занята своими уроками и не могла уделять мне много времени, но при любой возможности заглядывала в канцелярию.

Я была удивлена, когда узнала, что прежде она была директором этой школы. Это было до революции. При новой власти образованных специалистов с дипломами и опытом работы уволили и заменили политически грамотными и проверенными руководителями. Новые кадры были преимущественно молодыми и менее образованными, но проявляли религиозный фанатизм, что для руководства сейчас стало более важным.

– Вот поэтому и назначили ханум Шахин, – объяснила мне Азар. – Она и вся ее семья очень религиозны. Для этого нужно происходить из семьи фанатиков; здесь невозможно притворяться.

Ханум Шахин была откровенно настроена антиамерикански, но, чем дальше продолжались наши контакты, тем больше она привязывалась ко мне, несмотря на мою национальность.

Однажды после разговора с ханум Шахин Азар сказала:

– Нам на самом деле хотелось бы что-нибудь сделать для вас.

– Хорошо, – ответила я, приняв решение, – позвольте мне только позвонить.

Азар поговорила с ханум Шахин. Та подняла голову и щелкнула языком. Нет. Она пробормотала несколько слов, которые Азар перевела:

– Мы обещали вашему мужу, что не позволим вам выйти из здания или воспользоваться телефоном.

Я поняла, что эти женщины находились так же, как и я, в западне, подвластные законам мужского мира, недовольные, но послушные. Я заглянула им в глаза и обнаружила глубокое сочувствие.

Однажды пополудни в необычный в эту пору года теплый и ясный день Муди неохотно уступил просьбе Махтаб пойти в парк. От парка нас отделяло лишь несколько перекрестков, но Муди сказал, что это далеко.

– Мы можем побыть там только несколько минут, – заявил он.

Я знала, что у него есть более важные дела: почитать газеты, послушать болтовню по радио, подремать в постели.

Когда мы подошли к качелям и горке, Махтаб радостно вскрикнула, увидев светловолосую девочку на вид лет четырех. На ней были шорты и кроссовки, такие же, как Махтаб привезла из Америки.

Неподалеку стояли, по всей видимости, родители девчушки. Мать была молодой интересной женщиной. Из-под ее платка выглядывали светлые локоны. На ней был коричневый жакет с поясом, совершенно непохожий на иранские манто.

– Она – американка, – сказала я Муди.

– Нет, – буркнул он, – она говорит по-немецки.

Махтаб подбежала к горке, чтобы поиграть с девочкой, а я быстро подошла к женщине, не обращая внимания на протесты Муди. Женщина разговаривала с иранцем, но… по-английски!

Я представилась. Муди стоял возле меня.

Женщину звали Юди. Ее муж, иранец по происхождению, был предпринимателем в Нью-Йорке. Он остался там, а Юди привезла двоих детей в Иран, чтобы они увиделись с бабушкой и дедушкой. Уже прошла почти половина их двухнедельного отдыха. Как я завидовала ей! У нее был билет на самолет, паспорт, выездные документы!

Юди представила мне Али, своего деверя. Как только Али узнал, что Муди – врач, он стал рассказывать, что пытается получить визу в Штаты к кардиологам. Юди добавила, что она на следующей неделе летит во Франкфурт, где пойдет в американское посольство, чтобы оформить для него визу. Они заинтересовались, что мог бы посоветовать им ирано-американский врач. Муди в этот момент ощутил себя очень важной персоной, перестал обращать на меня внимание и сконцентрировался на себе.

Девочки оставили горку и отправились на качели. Мы с Юди пошли за ними. Оказавшись вне досягаемости ушей Муди, я решила не терять ни минуты.

– Я здесь заложница, – прошептала я. – Пожалуйста, помогите мне! Я прошу вас пойти в американское посольство во Франкфурте и сказать, что я здесь. Они должны что-нибудь для меня сделать.

Муди и Али медленно приближались. Юди заметила мой взгляд, и мы прошли немного вперед.

– Он не разрешает мне ни с кем разговаривать, – призналась я. – Я здесь как в тюрьме, и у меня нет связи с домом.

– Как мне вам помочь? – спросила Юди. Я на секунду задумалась.

– Давайте будем говорить о лечении, – предложила я. – Мой муж чувствует себя на верху блаженства, если кто-нибудь разговаривает с ним о медицине.

– Замечательно, – согласилась Юди. – Мы все равно должны организовать визу для Али. Возможно, нам удастся втянуть в это вашего мужа.

Мы повернулись к мужчинам.

– Ты можешь ему помочь? – спросила я Муди.

– Да, и с большим удовольствием.

Я заметила, что Муди впервые за несколько месяцев почувствовал себя доктором.

– Я напишу письмо, – предложил он. – Я знаю, с кем надо связаться. У меня даже есть несколько американских бланков.

Он на минуту задумался:

– Но мне нужна пишущая машинка.

– Я могу ее предоставить, – пообещала Юди.

Мы обменялись номерами телефонов и договорились, что скоро встретимся в парке. Мы с Муди возвращались домой возбужденные. У него было прекрасное настроение. Увлеченный разговором на профессиональные темы, он, оказалось, даже не заметил, что мне удалось поговорить с американкой наедине.

Юди действовала быстро. Через два дня она позвонила и пригласила нас с Махтаб в парк.

На этот раз Юди сопровождал невысокого роста бородатый иранец лет тридцати. Она представила его нам. Рашид оказался заведующим кадрами большой клиники. Муди был счастлив, что снова может поговорить на интересующую его тему. Он засыпал собеседника вопросами о процедуре получения разрешения на врачебную практику в Иране. Тем временем мы с Юди снова ушли вперед.

– Не волнуйтесь, – успокоила она меня. – Рашид уже в курсе. Он будет осторожен в разговоре с вашим мужем. Рашид знает, чем его занять, так что мы можем свободно поговорить.

Юди ознакомила меня с дальнейшим планом действий. Через несколько дней свекровь собирается устроить для нее и детей прощальный прием. Юди уже побеспокоилась, чтобы нас тоже пригласили. Она взяла пишущую машинку, так что я смогу перепечатать письмо Муди для Али. Юди надеется, что в общем замешательстве на приеме у меня появится возможность поговорить с Рашидом наедине.

– Он знает тех, кто вывозит людей через Турцию, – сказала она.

Следующие два дня мне показались вечностью. Я с нетерпением ждала приема.

Я решила воспользоваться Юди как почтальоном и передать письма родителям, Джо и Джону. Я писала о своей любви к ним и о том, как мне тоскливо без них, подробно описывая, в каких условиях мы находимся. Перечитывая свои письма, я понимала, что они полны печали и отчаяния. Я чуть было их не порвала, но передумала. Они отражали мое душевное состояние.

Еще одно письмо адресовалось моему брату Джиму и его жене Робин с изложением определенного плана. Я объясняла им, как для Муди важны сейчас деньги: мы истратили здесь очень много, а он постоянно без работы; все наши сбережения остались в Америке. Возможно, Муди нужен только какой-то предлог, чтобы вернуться. Я попросила, чтобы Джим позвонил нам и сказал, что отцу стало хуже и что мы должны приехать домой навестить его. Джим мог бы сказать, что близкие собрали деньги и оплатят наши билеты. Может быть, Муди польстится на бесплатное путешествие?

Прием у свекрови Юди был пышным. В доме звучала американская музыка, и мы увидели что-то необычное: мусульмане-шииты танцевали рок-н-ролл. Женщины, одетые по-европейски, позабыли о чадре или русари. Гости невольно оказались в числе моих сообщников. Они так радовались доктору из Америки, что Муди тотчас же оказался в кругу внимательных слушателей. Он купался в почестях, которые оказывали ему присутствующие, и Юди с его разрешения увела меня в спальню, чтобы я перепечатала на машинке письмо. Там уже ждал Рашид.

– Мой приятель перевозит людей в Турцию, – сказал он. – Это стоит тридцать тысяч долларов.

– Меня не интересуют деньги, – был мой ответ. – Я хочу выбраться вместе с дочерью.

Я знала, что мои близкие и друзья помогут и, наверное, как-нибудь соберут требуемую сумму.

– Как скоро мы сможем уехать? – спросила я с нетерпением.

– Он сейчас в Турции, а погода скоро ухудшится. Не знаю, сможете ли вы выехать зимой, пока не сойдет снег. Позвоните мне, пожалуйста, через две недели.

Я зашифровала и записала номер телефона Рашида в книжку.

Рашид вышел из комнаты, а Юди оставалась со мной еще долго после того, как я перепечатала письмо.

Я отдала Юди письма, которые написала своим. Она согласилась выслать их из Франкфурта. И пока я помогала ей в приятном и в то же время таком горьком для меня занятии – упаковывании вещей, – мы все время разговаривали об Америке. Ни она, ни я не знали, что ей удастся сделать для меня. Не знали мы также, сможет ли приятель Рашида перевезти меня и Махтаб в Турцию, но Юди была полна решимости сделать для нас все, что будет в ее силах.

– У меня есть еще знакомые, с которыми я свяжусь, – пообещала она.

Муди был в восторге от вечера.

– Рашид предложил мне работу в клинике, – радостно сообщил он.

Было уже поздно, когда мы стали прощаться. С Юди мы расставались со слезами на глазах, не зная, встретимся ли когда-нибудь еще.

Амми Бозорг привыкла, что все родственники собираются в ее доме в пятницу, в праздничный день, но Муди, все более охладевая к своей сестре, объявил ей однажды, что у нас на пятницу другие планы.

Услышав это, Амми Бозорг в четверг вечером тяжело расхворалась.

– Мама умирает, – сообщила Зухра Муди по телефону, – ты должен приехать и провести с ней эти последние минуты жизни.

Муди прекрасно знал коварный характер своей сестры, но тем не менее забеспокоился. Он поймал такси, и мы поехали. Зухра и Ферест торжественно проводили нас в спальню матери, где Амми Бозорг возлежала на полу. Голова ее была закручена разными тряпками, а сама она была укрыта двадцатисантиметровым слоем одеял и то и дело вытирала выступавший на лбу пот. Она извивалась, как в агонии, и беспрерывно стонала: – Умираю, умираю!

Возле нее сидели Маджид и Реза; другие родственники были уже в пути.

Муди тщательно обследовал сестру, но никаких признаков заболевания не нашел. Он шепнул мне, что она вспотела не от температуры, а от одеял. Однако она по-прежнему стонала, говорила, что у нее болит все тело, что она умирает.

Зухра и Ферест приготовили куриный бульон. Они принесли его в комнату умирающей, и все семейство умоляло Амми Бозорг хоть немного поесть. Младший сын, Маджид, сумел донести до ее рта ложку бульона, но Амми Бозорг сжала губы и не желала разомкнуть их.

В конце концов Маджид упросил ее проглотить хотя бы одну ложку. Когда она совершила это, в комнате раздался триумфальный возглас облегчения.

Всю ночь и весь день продолжалось дежурство возле умирающей. Баба Наджи не очень часто заглядывал в комнату, потому что большую часть времени у него занимали молитвы и чтение Корана.

Муди, Махтаб и меня все сильнее раздражала эта очевидная симуляция. Мы с Махтаб хотели уйти, но Муди снова разрывался между нами и родственниками, почитание которых в конце концов взяло верх над здравым рассудком. Амми Бозорг оставалась на ложе весь вечер в пятницу.

Наконец, доверившись воле Аллаха, она встала со своего матраса и заявила, что немедленно отправится в паломничество к святому городу Мешхеду, на северо-востоке страны, где находится мечеть, известная своей оздоровительной силой. В субботу весь клан проводил вполне бодрую Амми Бозорг в аэропорт и посадил ее в самолет. Растроганные женщины плакали, мужчины перебирали четки и молились, чтобы свершилось чудо.

Муди играл свою роль до конца, исполняя свои обязанности, но, когда мы остались одни, он проворчал:

– Она все это придумала.

Наступил ноябрь. Утренние заморозки в непрогретом помещении предупреждали, что зима в Тегеране может быть столь же докучливой, как и знойное лето. Мы приехали сюда совершенно не подготовленными к зиме. Для Махтаб необходимо было купить теплое пальто. К моему возмущению, Муди усомнился в необходимости этой покупки. Я поняла, что у него произошел новый сдвиг на почве денег.

План с моим братом Джимом не удался. Он позвонил недели через две после отъезда Юди и выполнил все мои инструкции, сказав Муди, что отец очень болен и что близкие собрали деньги нам на билеты.

– Высылать их вам? – спросил он Муди. – Какую дату поставить?

– Это хитрость! – рявкнул Муди по телефону. – Она никуда не поедет, потому что я не пущу ее.

Он бросил трубку и выместил свою злобу на мне.

Мы яростно ссорились из-за денег. Обещание работы в клинике Рашида так и не реализовалось. Я подозревала, что это было лишь ничего не значащее предложение, та'ароф.

Диплом Муди продолжал почивать в ящике стола, а сам Муди твердил, что не может устроиться на работу по моей вине.

– Я должен сидеть дома, чтобы стеречь тебя, – говорил он, и его придирки становились все более бессмысленными. – Для тебя нужна опекунша. Из-за тебя я не могу сделать ни шага. CIA следит за мной, потому что ты сделала что-то и твои родственники начали искать тебя и Махтаб.

– Почему ты думаешь, что меня ищут родственники?

Его взгляд был красноречивее ответа. Когда он поверит и вообще поверит ли, что я не буду пытаться бежать? Разве что, избивая, поймет, что я окончательно смирилась.

Муди обманом затащил меня в Иран, но сейчас он не знал, что со мною делать.

– Я хочу, чтобы ты написала в Америку своим родителям, – потребовал он, – и попросила их выслать сюда все наши вещи.

Как трудно мне было писать такое письмо! Мучительно еще и потому, что Муди заглядывал через плечо и читал каждое слово. Мне оставалось только надеяться, что мои родители этих желаний не выполнят.

Когда я закончила, Муди наконец согласился купить пальто для Махтаб. Насерин с Амиром должны были сопровождать нас в магазины.

Зная, что Насерин была настоящим агентом и стражем, Муди решил остаться дома. Он потащился в спальню, чтобы погрузиться в полуденную дрему. Мы уже собирались выйти, как вдруг зазвонил телефон.

– Это тебя, – сказала подозрительно Насерин, – какая-то женщина говорит по-английски.

Она передала мне трубку и осталась дежурить возле меня.

– Это Хелен, – услышала я.

Меня поразило, что кто-то из посольства звонит мне сюда, и я сделала над собой усилие, пытаясь скрыть от Насерин, что узнала звонившего.

– Я должна с вами поговорить, – сообщила Хелен.

– Вы ошиблись, – ответила я.

Хелен пропустила мимо ушей это замечание, зная мою сложную ситуацию.

– Мне не хотелось звонить вам домой, – объясняла она, – но кто-то связался с нами по вашему делу и мне необходимо с вами поговорить. Позвоните мне, пожалуйста, или приезжайте как можно быстрее.

– Я не знаю, о чем вы говорите, – твердила я, – это ошибка. – И положила трубку.

Насерин повернулась, стремглав побежала в нашу спальню и разбудила Муди.

– Кто звонил?! – заревел Муди.

– Не знаю, – выдавила я из себя, – какая-то женщина. Я не знаю, кто это был.

Муди вышел из себя.

– Ты знаешь! – орал он. – И я тоже хочу знать!

– Я действительно не знаю, – ответила я, изо всех сил пытаясь сохранять спокойствие и маневрируя так, чтобы своим телом защитить Махтаб на случай, если бы он снова начал драться. Насерин, послушная мусульманская шпионка, оттащила Амира в угол комнаты.

– Я должен знать, что она говорила, – распорядился Муди.

– Это была какая-то женщина, которая спросила: «Это Бетти?». Я ответила: «Да». Тогда она поинтересовалась, хорошо ли мы с Махтаб себя чувствуем. Я объяснила ей, что у нас все в порядке. И связь прервалась.

– Ты знаешь, кто это был, – тупо твердил Муди.

Внезапно разбуженный, он еще плохо соображал. К тому же он никогда не отличался способностью быстро оценивать ситуацию. И все же он пытался рационально подойти ко всему случившемуся. Ему было известно, что посольство пыталось связаться со мной, но он не представлял, что я знаю об этом. Он решил поверить мне, но его явно вывело из себя то, что кто-то, вероятнее всего из посольства, отыскал меня в доме Маммаля.

– Смотри, – сказал он Насерин и в тот же вечер предупредил также Маммаля: – Кто-то за ней следит. Найдут ее и заберут прямо на улице.

Телефонный звонок вселил в меня беспокойство, которое мучило меня все последующие дни. Что могло случиться, если Хелен позвонила мне домой? Всю неделю я терялась в догадках, потому что Муди после телефонного разговора усилил охрану: или он сам, или Насерин обязательно сопровождали меня в магазины. Ожидание было нестерпимым. Возможно, свобода была уже близка, но у меня не было ни малейшей возможности узнать об этом.

Наконец настал благословенный день, когда Насерин была на занятиях в университете, а Муди пришел к выводу, что ему слишком обременительно ходить с нами по магазинам, и поэтому разрешил нам идти самим.

Я помчалась в магазин Хамида и позвонила Хелен.

– Остерегайтесь, – предупредила она. – У нас были две женщины, которые искали вас. Они разговаривали с вашими близкими и хотят вас отсюда забрать. Но прошу вас, будьте осторожны: они понятия не имеют, о чем говорят.

А потом Хелен добавила:

– Попытайтесь прийти ко мне. Нам нужно поговорить.

После этого разговора я совершенно потеряла покой. Кем могли быть эти таинственные незнакомки? Неужели Юди удалось организовать какую-то тайную операцию, чтобы вывезти меня и Махтаб из Ирана? Могла ли я верить этим людям? Достаточно ли они осведомлены и влиятельны, чтобы действительно помочь? Видимо, Хелен что-то насторожило, и поэтому она рискнула вызвать гнев Муди, но предупредить меня. Все это не укладывалось у меня в голове.

Несколько дней спустя, хмурым декабрьским утром, свидетельствующим о приходе тяжелой зимы, раздался звонок в дверь. Эссей открыла и увидела высокую стройную женщину, закрытую черной чадрой. Та сказала, что хочет повидать доктора Махмуди. Насерин пригласила ее в дом. Мы с Муди встретили ее у входа в комнату Маммаля. Хотя лицо ее было спрятано под чадрой, я могла с уверенностью сказать, что она не иранка.

– Я бы хотела поговорить с доктором Махмуди, – сказала она.

Муди оттолкнул меня и закрыл в комнате, а сам вышел в холл. Я приложила ухо к двери, чтобы услышать, о чем они говорят.

– Я – американка, – объяснила женщина на приличном английском языке. – У меня проблема: я страдаю от сахарного диабета. Не могли бы вы сделать мне анализ крови?

Она рассказала, что ее муж – иранец из Мешхеда, того самого города, куда Амми Бозорг отправилась в паломничество. Муж ушел на войну с Ираком, поэтому она временно поселилась у его родственников в Тегеране.

– Я действительно очень больна. Близкие не понимают, что такое сахарный диабет. Вы должны мне помочь.

– Я не могу сейчас сделать вам анализ крови, – ответил Муди.

По тону его голоса я поняла, что он пытается найти возможность. У него еще не было разрешения заниматься врачебной практикой в Иране, а тут пациентка обратилась к нему за помощью. У него не было работы, и ему пригодились бы деньги даже от одного пациента. Какая-то незнакомая женщина на прошлой неделе пыталась связаться со мной. Сейчас незнакомая женщина постучала в его дверь.

– Придите завтра утром к девяти часам, – сказал он. – На ночь ничего не ешьте.

– Я не могу прийти, потому что посещаю лекции по изучению Корана.

Подслушивая под дверью, я почувствовала фальшь этой сцены. Если она жила в Тегеране временно, как утверждала, зачем тогда записалась на лекции по Корану? Если действительно страдает сахарным диабетом, почему не соблюдает рекомендации врача?

– Оставьте мне свой номер телефона, – предложил Муди.

– Не могу. Близкие мужа не знают, что я пошла к американскому врачу. У меня были бы проблемы.

– Как вы сюда добрались?

– Заказала такси по телефону. Оно ждет меня.

Я сжалась и тихонько отошла. Мне не хотелось, чтобы Муди понял, что американка может научиться ориентироваться и передвигаться в Тегеране.

После ее ухода Муди до самого полудня был погружен в свои мысли. Затем он позвонил Амми Бозорг в Мешхед, чтобы спросить, не говорила ли она кому-нибудь, что ее брат – американский врач. Оказалось, что нет.

В тот же вечер Муди рассказал всю эту странную историю Маммалю и Насерин, не обратив внимания, что слышу и я. Он упомянул детали, которые вызвали его подозрение.

– Я знаю, что у нее под платьем был микрофон, – утверждал он, – знаю, что она из CIA.

Возможно ли это? Могла ли эта женщина быть агентом CIA?

Я была точно загнанный зверь. Но сейчас важно лишь одно – свобода для меня и для дочери. Мой мозг напряженно работал, взвешивая каждый факт, каждый разговор. В конце концов я пришла к выводу, что гипотеза Муди сомнительна. Женщина не была профессионалом, а потом, какой смысл CIA вытаскивать меня и Махтаб из Ирана? Была ли эта организация такой вездесущей и всемогущей, как ходили о ней легенды? Казалось невероятным, чтобы американские агенты могли много сделать в Иране. Ведь везде были агенты аятоллы, солдаты, полицейские и пасдары. Как большинство привыкших к опеке государства американцев, я переоценивала роль чужого фанатичного могущества.

Мне подумалось, что, вероятнее всего, эта женщина услышала о моей судьбе от Юди или Хамида. Но у меня не было возможности проверить это, так что оставалось только ждать, чем все это кончится.

Неуверенность рождала напряжение, но все-таки вселяла хоть маленькую, но надежду. Впервые я смогла убедиться, что мои далеко идущие планы начинают приносить плоды. Я сделаю все, что только в моих силах, буду разговаривать с каждым, кому смогу доверять, и рано или поздно я найду людей, которые мне помогут. Я понимала, что мне придется выверять каждый шаг, быть бдительной, принимая во внимание неусыпную слежку Муди.

Однажды, выйдя в магазины, я заглянула к Хамиду и сразу же позвонила Рашиду.

– Он не берет детей, – объяснил он.

– Позвольте мне поговорить с ним! – умоляла я. – Я могу нести Махтаб на руках, это не проблема.

– Нет. Он сказал, что не смог бы взять даже вас. Это тяжело и для мужчин. Путь, по которому он ведет, это четыре дня марша через горы. Вы не сможете пойти с ребенком.

– Я действительно очень сильная, поверьте, я выдержу, – сказала я, почти веря себе. – Я могу нести ребенка. Я справлюсь. По крайней мере, разрешите мне хотя бы поговорить с этим человеком.

– Сейчас из этого все равно ничего не выйдет. В горах лежит снег. Зимой нельзя перейти в Турцию.

Заканчивался декабрь. Муди сказал мне, что я должна проигнорировать приближающееся Рождество. Он не разрешил мне купить подарки для Махтаб и вообще отмечать этот день. Никто из наших знакомых в Иране не признавал христианского праздника.

С окрестных гор на Тегеран спустилась зима.

Муди простыл. Однажды утром, вовремя проснувшись, чтобы отвезти нас в школу, он застонал, пытаясь подняться с постели.

– У тебя температура, – сказала я, коснувшись его лба.

– Это ангина, – проворчал он. – Если бы у нас были наши зимние пальто… У твоих родителей должно быть достаточно ума, чтобы выслать их нам.

Я не обратила внимания на эту смешную эгоистичную жалобу, потому что не хотела начинать ссору в тот момент, когда появился шанс получить еще какие-нибудь сведения. Причесывая Махтаб, я сказала как можно спокойнее:

– Порядок, мы можем сами ехать в школу.

– Ты же не знаешь, как поехать на такси, – сказал он.

– Знаю. Я ежедневно наблюдала, как делаешь это ты.

Я объяснила ему, что дойду до улицы Шариата и крикну: «Седа Зафар!». Это означает, что мне нужно такси, идущее в направлении улицы Зафар.

– Ты должна быть внимательна, – напомнил он.

– Я сумею сделать это.

– Хорошо, – согласился он и повернулся на другой бок.

Раннее утро дышало морозным воздухом, но меня это не беспокоило. Прошло много времени, пока возле нас остановилось такси. Я вынуждена была с опасностью для жизни выйти на проезжую часть и почти стать перед машиной, но зато добилась результата. Значит, я сумею помочь себе в Тегеране. Ведь это был уже шаг, приближающий меня к свободе, к возможности покинуть город и бежать из страны.

Переполненное иранцами такси лавировало в уличном движении: то мчалось с бешеной скоростью, то останавливалось со скрипом тормозов, когда водитель нажимал на сигнал, одаривая своих единоверцев оскорбительным эпитетом «саг», что означало «собака».

Мы добрались до школы вовремя и без приключений. Но четыре часа спустя, когда мы должны были возвращаться и когда я стояла у школы, пытаясь остановить оранжевое такси, белый «пакон» (популярная машина иранского производства), в котором сидели четыре женщины, медленно подъехал с правой стороны. К моему удивлению, женщина, сидевшая на переднем сиденье, опустила стекло и что-то крикнула мне по-персидски.

«Может быть, она спрашивает дорогу?» – подумала я.

Машина развернулась и остановилась рядом с нами. Все четыре женщины выскочили из машины и подбежали к нам. Придерживая чадру под шеей, они хором ополчились на меня.

Я совершенно не понимала, что можно было совершить такого, что вывело их из себя. Но Махтаб мне объяснила.

– У тебя съехал платок, – сказала она.

Я стала поправлять русари и обнаружила, что несколько запретных прядей вылезли из-под платка, поэтому натянула его на лоб.

Блюстительницы нравственности снова сели в машину так же быстро, как и выскочили из нее, и тотчас же отъехали. Я остановила такси оранжевого цвета, и мы вернулись домой. Муди был доволен, а я в глубине души радовалась, зная, что совершила что-то важное, но все время думала об этих женщинах в белой машине.

На следующий день Азар все объяснила.

– Я видела, что у вас вчера были проблемы, – сказала она, – и хотела пойти к вам на помощь, но вы разобрались сами.

– Кто это был? – спросила я.

– Это пасдарки, стражи революции.

Значит, здесь, по крайней мере, существовало равенство. Женская специальная полиция, если шла речь об установленной обязательной одежде для женщин, обладала такой же властью, как и ее мужской эквивалент.

25 декабря 1984 года был самым тяжелым днем в моей жизни. Нет, ничего сверхъестественного не произошло, но именно это меня так огорчило. Я не могла порадовать Махтаб по случаю Рождества и не хотела даже делать каких-либо попыток, чтобы не углублять ее тоску по дому. Мысленно я была далеко, в Мичигане, с Джо, Джоном и родителями. Муди не позволил мне позвонить им и поздравить. Прошли недели после моего разговора с Хелен, предостерегавшей меня от таинственных женщин, которые меня ищут. Я ничего не знала о здоровье отца, о сыновьях.

Махтаб, как обычно, пошла на занятия. Муди по-прежнему хлюпал носом и остался дома. Он заявил, что я плохая жена, потому что сижу в школе, ожидая Махтаб.

– Ты должна вернуться домой и приготовить мне куриный бульон.

– Махтаб не останется одна, – ответила я, – ты ведь знаешь это. Насерин приготовит тебе еду.

Муди устремил глаза к небу: мы оба знали, что Насерин – плохая кухарка.

«Я надеюсь, что ты умрешь от ее бульона, – подумала я, – или от температуры». Я молила Бога, чтобы Муди погиб в результате автокатастрофы, чтобы подорвался на снаряде, чтобы у него был инсульт. Я знала, что это жалкие мысли, но они не покидали меня.

В тот день школьные учительницы и служащие сделали все, чтобы доставить мне хоть какую-нибудь радость. «Поздравляю!» – сказала Азар, подавая мне пакет. Я открыла его и нашла прекрасно иллюстрированное редкое издание «Рубаи» Омара Хайяма на персидском, английском и французском языках.

Ханум Шахин была очень набожной мусульманкой, и я никогда бы не подумала, что она сочтет Рождество чем-то особенным, но и она подарила мне несколько книг по исламу, касающихся всех правил и рекомендаций, связанных с молитвами, праздниками и другими обычаями. Более всего меня заинтересовал английский перевод конституции Ирана. Я внимательно изучала его в то утро и в последующие дни, пытаясь отыскать параграфы, касающиеся прав женщин.

Один из разделов посвящался вопросам брака. В нем говорилось, что иранка, поссорившись с мужем, могла обратиться в определенное бюро определенного министерства. Это влекло за собой освидетельствование в их доме, а также беседу с мужем и женой. А потом оба должны были подчиниться решению судьи, которым был, конечно, мужчина. Мне надеяться здесь было не на что.

Пункты, касающиеся денег и собственности, были ясны. Мужу принадлежало все, жене – ничего. Частью собственности были дети. После развода дети оставались с отцом.

Конституция стремилась урегулировать все детали личной жизни, даже самые интимные ее стороны. Например, преступлением считалось предохранение женщины от беременности, если муж был против. Я уже знала об этом. Муди предупреждал меня и раньше, что за это грозит покарание смертью. Читая об этом здесь, в Иране, я вдруг почувствовала страх. Я понимала, что до сего времени уже нарушила много иранских законов и буду нарушать их дальше, но мне как-то стало особенно неуютно при мысли, что без ведома Муди я поставила… спираль, а это подвергало здесь мою жизнь опасности. Неужели действительно исполнили бы смертный приговор над женщиной, предохраняющейся от беременности? Впрочем, ответ был ясен. В этой стране мужчины могли делать с женщинами все. И делали.

Следующие строки вызвали у меня панический ужас. Там говорилось, что в случае смерти мужчины дети не остаются с матерью: их забирают родственники мужа. Значит, если бы Муди умер, Махтаб отняли бы у меня. Она перешла бы под опеку самой близкой родственницы Муди – Амми Бозорг! Я перестала молиться о смерти Муди.

Во всей конституции Ирана не было даже упоминания о праве, политике или программе, которые давали бы мне хоть каплю надежды. Книга только подтвердила то, что я уже интуитивно чувствовала: без разрешения Муди не было ни одного легального пути, по которому мы с Махтаб могли бы покинуть этот край. Могли произойти непредвиденные события, например развод или смерть Муди, и тогда последовала бы моя депортация, но Махтаб была бы потеряна для меня навсегда.

Я бы скорее умерла, чем согласилась на такое. Я приехала в Иран именно для того, чтобы предупредить такую весьма реальную и ужасающую возможность. Я повторила в душе данный себе обет. Я вывезу нас отсюда. Обеих. Как-нибудь постараюсь, и когда-нибудь это произойдет.

Приближение Нового года немного воодушевило меня. Я уже не была затворницей на протяжении всего дня в доме Маммаля. Я нашла отзывчивых людей в школе. Они были трудолюбивыми и благодарными ученицами, а я со своей стороны поняла, что каждое узнанное мной персидское слово помогает мне все лучше ориентироваться и перемещаться в городе. У меня было предчувствие, что в 1985 году мы с Махтаб вернемся домой. Иного я не допускала.

Муди был, как всегда, непредсказуем. Иногда мягкий и сердечный, иногда надутый и злой, но, по крайней мере, был доволен, как мы устроились, и уже перестал вспоминать о возвращении к Амми Бозорг. Его лень, как я и предполагала, углубилась. Спустя некоторое время он позволил нам самим ездить в школу, а потом постепенно перестал и забирать нас. Мы появлялись дома вовремя, и он был вполне удовлетворен. Я питала надежду расширить свободу передвижения.

Ханум Шахин также подумала об этом, заметив, что Муди сейчас лишь изредка появлялся в школе.

Однажды с помощью Азар она поговорила со мной втайне от других учительниц.

– Мы обещали твоему мужу, что не позволим тебе пользоваться телефоном, а также выходить из школы, и мы должны сдержать данное слово, – сказала она. – Но мы не обещали сообщать ему, что ты приходишь позднее в школу. Мы ничего ему не скажем, если ты задержишься. Не говори нам, где ты была, потому что, если он спросит, мы будем вынуждены ему ответить, но если не будем знать, то и говорить будет не о чем.

Муди, который никак не мог справиться с простудой, с каждым днем становился все ленивее и постепенно ограничивал свою слежку за нами. Он был убежден в том, что иранские учительницы будут сторожить меня строго в соответствии с его желаниями.

Как-то я приехала в школу немного позже, только на несколько минут, чтобы проверить реакцию учителей. Никто не прореагировал. Ханум Шахин сдержала слово. Я же использовала это время на звонок Хелен, которая еще раз предупредила меня о двух таинственных женщинах, настаивавших на том, чтобы помочь мне. Она сказала, что хотела бы встретиться со мной, но я не была уверена, могу ли позволить себе такую длительную и рискованную поездку. Непредвиденная пробка в городском движении могла привести к роковому опозданию.

Однако потребность в действии становилась все настоятельнее. К примеру, меня очень беспокоили игры Махтаб и Мариам. Девочки усаживали своих кукол и играли в дом. Они весело подражали хозяйкам дома. Вдруг Мариам объявляла по-персидски: «Идет мужчина!», и обе быстренько закутывались в чадру.

Однажды утром я решилась. По дороге в школу мы с Махтаб добрались до улицы Шариата, где обычно останавливали оранжевое такси. Несколько раз я оглянулась, желая убедиться, что Муди или кто-нибудь другой не следит за нами.