Плевицкая

Последний праздник и последний концерт

А в Париже в сентябре 1937 года военная эмиграция пышно отмечала двадцатилетие Корниловского полка. И конечно же, прежде всего это был праздник Скоблина и Плевицкой. Несмотря на интриги и обвинения, репутация супружеской пары оставалась безупречной среди эмигрантов.

Николай Андреевич Келин, бывший офицер, в Париже оказался на выступлении Ивана Лукьяновича Солоневича о положении в России (Солоневич воевал в белой армии, остался в Советской России, его посадили, но он сумел бежать): «Недалеко от нас, слева сидел подтянутый брюнет с военной выправкой. Он что-то говорил своей соседке, располневшей блондинке лет сорока. Пара меня заинтересовала, и я узнал, что это был известный генерал Скоблин, командир лучшего полка Добровольческой армии — Корниловского, а соседка — его жена, славившаяся когда-то на всю Россию исполнительница русских песен Плевицкая. Тогда я не мог знать, что этот преданнейший из самых преданных Белой идее генерал Скоблин состоит на службе ГПУ».

Все праздничные хлопоты взял на себя полковник Григорий Трошин, глава группы корниловцев, живших во Франции. 18 сентября, в субботу вечером, прошли всенощная и панихида в церкви галлиполийцев. 19 сентября, в воскресенье утром, устроили молебен с выносом знамен после литургии в Александро-Невском соборе в Париже.

Прибыли представители других частей белой армии. Развевались знамена. Стоял почетный караул. Корниловцы хорошо подготовились, собрали деньги и вечером в воскресенье устроили торжественное заседание. Закатили банкет. Главную скрипку, естественно, играл Николай Владимирович Скоблин. На празднование пригласили видных гостей.

Деникины лето проводили в местечке Мимизан вблизи Атлантического океана. Оставив жену и дочь наслаждаться теплой осенью на побережье, Антон Иванович приехал в Париж. Пропустить такой праздник он не мог.

На торжественном заседании в Галлиполийском собрании председательское место занял Скоблин, справа от него разместился Деникин, слева — Миллер. Присутствовали генералы Шатилов, Стогов, Кусонский, адмирал Кедров, войсковой атаман Всевеликого войска Донского Африкан Богаевский. Приехала дочь Корнилова — Наталья Лавров-на Шапрон дю Ларре. Она давно жила в Брюсселе. На вокзале Гар дю Нор ее встречали Скоблин с Плевицкой.

Николай Владимирович руководил всем празднеством. Его бывшие командиры и соратники по белой армии за полтора десятка лет жизни в эмиграции сильно постарели. Он же выглядел прекрасно. Ему было всего 45 лет.

Миллер и Деникин, выступая, превозносили подвиги корниловцев. Газета «Возрождение» поместила подробный и благожелательный отчет о банкете, прошедшем весьма торжественно: «Заключительную речь произнес командир Корниловского полка генерал Скоблин, в прошлом начальник Корниловской бригады, а потом и дивизии. Генерал Скоблин состоит в полку с первого дня его основания; он — один из совершенно ничтожного количества уцелевших героев-основоположников. В его обстоятельной и сдержанной речи были исключительно глубокие места. Глубокое волнение охватывало зал, склонялись головы, на глазах многих видны были слезы. На вечере, как всегда, пленительно пела Надежда Васильевна Плевицкая».

Это был ее последний концерт. Никогда больше она не выйдет на сцену. Не услышит аплодисментов. Не увидит слезы на глазах благодарных и восхищенных слушателей… Пройдет всего несколько дней, и рядом не останется ни одного друга, ни одного близкого человека. И в устремленных на нее глазах она прочитает только ненависть и презрение.

Впоследствии впечатления от банкета будут иными. И от Скоблина: «Небольшого роста, худой, хорошо сложенный, с правильными, даже красивыми чертами лица, с черными, коротко подстриженными усами, он производил бы вполне благоприятное впечатление, если бы не маленькая, но характерная подробность: Скоблин не смотрел в глаза своему собеседнику, взгляд его всегда скользил по сторонам».

Деникин своему биографу говорил, что Скоблина в Гражданскую войну считали человеком очень храбрым. Но «он отличался холодной жестокостью в обращении с пленными и населением… В полку его недолюбливали, осуждали за карьеризм и за неразборчивость в средствах… Но в суровые дни и однополчанам, и начальству приходилось прежде всего считаться с воинской смекалкой Скоблина, закрывая глаза на его недостатки. По инерции это отношение к Скоблину сохранилось и после Гражданской войны. В памяти его бывших соратников, попавших в эмиграцию, неприятности сгладились и остались воспоминаниями о молодом и храбром офицере».

И о Плевицкой — когда ее посадят на скамью подсудимых — тоже вспомнят иначе: «Необразованная и малограмотная, она была чрезвычайно умна и обладала тем свойством талантливой актрисы, которое давало ей возможность при желании перевоплощаться то в беспомощную, слабую, простую, доверчивую и добрую женщину, то в существо твердое, как кремень, где человеческое чувство жалости и сострадания отбрасывалось в сторону, где доминировал холодный расчет».

Торжества завершились. Но некоторые почетные гости задержались в Париже. Дочь Корнилова уезжала в среду, 22 сентября. Скоблин и Плевицкая обещали ее проводить. Скоблин попросил и адъютанта полка капитана Петра Григуля с женой приехать на вокзал.

Впоследствии французская полиция достаточно точно установит, что именно 22 сентября, в день похищения Миллера, делали Скоблин и Плевицкая. А Владимир Бурцев опишет результаты следствия в книге, которую издаст на свои средства: «Большевіцкие гангстеры в Париже. Похищеніе генерала Миллера и генерала Кутепова».

С самого утра Скоблин и Плевицкая начали выстраивать свое алиби. Они поехали в русское кафе на рю Донизан, где пробыли полчаса, до половины одиннадцатого. Из кафе Скоблин отвез жену в модный магазин «Каролина» на авеню Виктора Гюго и оставил ее там, обещав вернуться за ней после встречи с Евгением Карловичем Миллером.

Официанты в кафе и продавцы в магазине должны были в случае необходимости подтвердить, что всё утро Скоблин и Плевицкая провели на публике. Из «Каролины» они намеревались ехать на Северный вокзал — провожать Наталью Лавровну Корнилову-Шапрон дю Дарре. Брюссельский поезд уходил в начале третьего.

Пока Надежда Васильевна с удовольствием примеряла платья, Николай Владимирович вышел из магазина, уселся в свой автомобиль и уехал. Обещал вернуться через час.

С Евгением Карловичем Миллером они встретились на углу улиц Раффэ и Жасмэн. Здесь Скоблина и Миллера поджидал еще один человек. Его имя мне не известно. Скоблин оставил свой автомобиль, и они втроем, разговаривая, пошли по улице Раффэ к калитке дома на бульваре Монморанси.

Его в 1936 году за 30 тысяч франков в год арендовал советский полпред Владимир Петрович Потемкин (будущий первый заместитель наркома иностранных дел и академик). В доме находилась школа для детей советских сотрудников, работавших в Париже. Но в сентябре каникулы еще не закончились, и школа пустовала. Здание сторожила одна безграмотная женщина.

Позднее следствие обратит внимание на то, что место для похищения генерала Миллера выбрали очень удачно. Советский дом находился на окраине Парижа, возле Булонского леса, в пустынном (в те годы) месте, где редко можно было встретить прохожего — особенно в обеденные часы.

Следствие даже найдет свидетеля последних минут свободной жизни генерала Миллера. Бывший офицер Добровольческой армии 22 сентября 1937 года находился на террасе дома всего в нескольких десятках метров от советской виллы на бульваре Монморанси. Оттуда ему было прекрасно видно, как у самого входа в советский дом стояли хорошо ему известные генералы Миллер и Скоблин, а между ними — спиной к нему — находился какой-то человек плотного сложения. Скоблин в чем-то убеждал Миллера и показывал на калитку советского дома. По-видимому, предлагал генералу войти в дом. Евгений Карлович, похоже, колебался.

Что произошло потом, свидетель не видел, так как в это время его позвали с террасы внутрь дома. Он не придал никакого значения увиденной им сцене. Только на другой день, прочитав в газетах о похищении Миллера и исчезновении Скоблина, понял, чему был свидетелем.

Надо понимать, генерала Миллера втолкнули в дом, где находились оперативники Главного управления государственной безопасности Наркомата внутренних дел, и всё было кончено. Его одурманили хлороформом, уже в бессознательном состоянии заткнули рот и связали руки и ноги. Через несколько минут к дому подкатил новенький восьмицилиндровый грузовичок компании «Форд», приобретенный советским полпредством. В грузовик погрузили большой и тяжелый ящик, его вынесли вчетвером.

Передав Миллера оперативной группе НКВД, Скоблин на машине поехал за Плевицкой. Но опоздал. К «Каролине» он подъехал буквально через пять минут после того, как Надежда Васильевна отправилась на вокзал. Скоблин поспешил за женой. Догнал ее только на перроне. Дочери Корнилова Николай Владимирович непринужденно объяснил, что они с Надюшей приехали вместе, но он появился позже, поскольку ему пришлось отогнать машину на стоянку и что-то исправить в моторе.

Следствие назначит экспертизу, которая установит: мотор купленной на деньги НКВД новенькой машины работал идеально, исправлять было нечего. Да и весь день Николай Владимирович преспокойно на ней раскатывал.

С вокзала Скоблин и Плевицкая отправились в Галлиполийское собрание (на рю де ля Фезандери) — пить чай. Затем Скоблин завез жену в гостиницу «Пакс» (на авеню Виктора Гюго) и оставил там немного отдохнуть. А сам вместе с полковником Трошиным и капитаном Григулем нанес визиты Деникину и Миллеру, дабы поблагодарить обе семьи за участие в прошедшем накануне банкете корниловцев.

На процессе Плевицкой капитан Григуль расскажет, как в тот день Скоблин настойчиво приглашал Деникина вместе поехать в Брюссель. Антон Иванович благоразумно отказался.

Не застав — по причине ему одному известной — генерала Миллера, Скоблин как ни в чем не бывало попросил его жену передать генералу искреннюю благодарность преданных Белому делу офицеров-корниловцев.

Впоследствии его невероятное хладнокровие станет предметом взволнованного обсуждения в эмигрантской среде. Он же только что отдал в руки злейших врагов своего старого и доброго друга!

Многие задавались вопросом: как Плевицкая и Скоблин могли так поступить, зная, что ждет Миллера в Москве?.. Тюрьма, а то и смерть.

Скорее всего, они просто не думали об этом. И не испытывали ни малейшего сожаления. Не интересовали их ни судьба Миллера, ни страдания его жены и детей. Чувство вины — естественная часть нормальной человеческой личности, но это чувство возникает не у всех.

Они целиком и полностью сосредоточились на себе. Важнее всего — собственное благополучие и положение в жизни. Детей у них не было. Заботиться о других они не привыкли. А благотворительность, в которой Плевицкая всегда участвовала, — это нечто иное, это часть образа жизни.

Ближе к вечеру они вернулись к себе в Озуар-ла-Феррьер, чтобы накормить кота и собак. Но вечер еще не был закончен. Им не хотелось сидеть дома, и они вновь поехали в Париж. Плевицкая осталась в гостинице «Пакс», а Скоблин еще раз наведался в Галлиполийское собрание и потом только присоединился к жене. Скорее всего, он был доволен тем, как удачно провернул дельце. И Надежда Васильевна разделяла с ним эту радость.

А Миллера уже искали. Но Скоблин лег спать, не подозревая, что его вскоре разбудят и попросят приехать в канцелярию РОВСа. И он никогда больше не увидит свою жену.

А что же происходило с председателем Русского общевоинского союза?

Когда генерала хватились, машина, увозившая Евгения Карловича Миллера, была уже далеко от Парижа. Связанного генерала, находившегося без сознания, на максимальной скорости везли в портовый город Гавр.

Здесь на разгрузке стояло советское судно «Мария Ульянова», доставившее 5522 тюка с бараньими кожами на общую сумму в девять миллионов франков. Груз предназначался для отправки в Бордо.

Товаро-пассажирское судно «Мария Ульянова» сошло со стапелей Северной судостроительной верфи в Ленинграде 1 мая 1925 года. Скорость — двенадцать с половиной узлов. Команда — 42 человека. Еще недавно судно носило иное имя — «Ян Рудзутак». Его назвали в честь члена политбюро ЦК партии Яна Эрнестовича Рудзутака. Но в мае 1937 года заместитель председателя правительства Рудзутак был арестован (его расстреляют через год). Пароход переименовали — в честь младшей сестры Ленина Марии Ильиничны Ульяновой, умершей в июне 1937 года.

Портовой команде оставалось выгрузить еще 600 тюков, когда «Мария Ульянова» внезапно стала готовиться к отходу. Капитан получил по радио мало понятный ему приказ принять важный дипломатический груз и немедленно покинуть порт. Оставшиеся 600 тюков с бараньими кожами вернутся в Россию, где их перегрузят на другой пароход и вновь повезут — на сей раз непосредственно в Бордо.

Фордовский грузовичок, покрытый пылью, подкатил к самому причалу, окутанному туманом. Из машины выскочил человек и быстро поднялся по трапу. Вахтенный провел его прямо к капитану. На несколько минут они остались один на один в каюте. Потом капитан стремительно прошел в рубку готовиться к отплытию, а гость вернулся к трапу, чтобы помочь втащить на борт тяжелый груз. По приказу капитана в этот момент с палубы исчезли все матросы.

Таможенникам предъявили документы, из которых следовало, что в ящике — дипломатическая переписка советского полномочного представительства во Французской Республике. Дипломатическая переписка таможенному досмотру не подлежит. Судно немедленно отошло от причала и взяло курс на Ленинград.

Полицейское расследование быстро привело французских сыщиков в Гавр. Они заподозрили, что Миллера увезли на советском судне. Министр обороны Эдуард Даладье вызвал к себе советского полпреда и потребовал, чтобы пароход немедленно вернулся во Францию. Но разговором дело и ограничилось. Французское правительство не захотело ссориться с Советской Россией.

Двадцать девятого сентября пароход «Мария Ульянова» вошел в порт Ленинграда, на следующий день Миллера доставили в Москву на Лубянку. Он оказался на тюремных нарах.

Действующие лица и исполнители

Московские газеты буквально на следующий день сообщили об исчезновении белогвардейского генерала Миллера и потом регулярно информировали своих читателей о ходе поисков.

Парижский корреспондент ТАСС, ссылаясь на французские газеты, объяснял, кому выгодно устранить председателя РОВСа:

«Заставить исчезнуть генерала Миллера с тем, чтобы поставить во главе белой эмиграции более подходящего для Гитлера человека, несомненно, в интересах той части белой эмиграции, которая связана с фашистской Германией.

Миллер не проявлял того рвения и горячности в отношении службы Адольфу Гитлеру и испанскому каудильо Франко, которых хотели бы от него некоторые из главарей РОВС. Некий генерал Т. (по-видимому Туркул, добавлял корреспондент ТАСС) недавно отправился в Германию. По возвращении из Германии имел встречу с Миллером. После этой встречи Миллер говорил некоторым из своих друзей, что он испытывает тревогу за свою дальнейшую судьбу».

Парижский корреспондент «Известий» 27 сентября, когда Плевицкую уже арестовали, процитировал «белоэмигранта Бурцева»: «Генерал Скоблин — это новый Азеф. Я являюсь ярым врагом большевиков, но правда — прежде всего. СССР не имеет никакого отношения к этому делу. Похищение было совершено немцами. Правительственные круги Германии желали избавиться от генерала Миллера, который хотя и не был франкофилом, но всё же был нейтральным. Что же касается Скоблина, то он находился в тесной связи с русскими белогвардейцами в Берлине и организовал отправку большого числа авантюристов на помощь генералу Франко».

Еще через день «Известия» сообщили: «Расследование установило, что Скоблин входил в организацию белогвардейских генералов, занимавшихся вербовкой бывших офицеров врангелевской и деникинских армий, проживавших во Франции, в Германии и на Балканах, для составления из них „русского добровольческого корпуса“. Этот корпус должен был влиться в германскую армию „в соответствующий момент“. Миллер, так же, как и Деникин, был якобы противником открытия в Париже вербовочных пунктов. Скоблину было, по-видимому, поручено его германским начальством ликвидировать Миллера, а затем Деникина».

Решения о такого рода публикациях принимались в аппарате ЦК партии и только с санкции вождя. Аппаратчики на Старой площади, инструктировавшие редакторов газет, сами ничего не знали о судьбе пропавших белых генералов. Принцип был простой: всё, что пишут буржуазные газеты о Советском Союзе, — вранье, которое следует разоблачить.

Руководителям Наркомата внутренних дел было известно, что Скоблин и Плевицкая работают на советскую разведку. Но они вовсе не собирались защищать их репутацию. Агенты выполнили свою миссию и уже мало кого интересовали.

Тридцатого сентября «Известия» посвятили исчезновению белых генералов целый подвал на второй полосе:

«Фашистские газеты объявили: „Генерал Миллер похищен представителем Советского Союза Скоблиным. Его погрузили на советский пароход и повезли в Ленинград“. Действительно, как могут обойтись жители Ленинграда без генерала Миллера? Всё это-то ничего, да вот генерала нет…

Второе, удешевленное, издание дела Кутепова состряпано. Газеты пишут о перстне, который „батюшка-царь пожаловал Плевицкой“, о благородстве сына Кутепова, который учится в кадетском корпусе, о кознях злых большевиков. Французы в каждом старом бородатом человеке видят генерала Миллера. Новый модный спорт: охота на бородачей».

А где же спрятался Скоблин?

Там, где ни полиции, ни сослуживцам по РОВСу никогда бы не пришло в голову его искать. Он просто поднялся этажом выше — в квартиру бывшего министра Временного правительства, бывшего министра в Сибирском правительстве Колчака, видного в прошлом московского промышленника Сергея Николаевича Третьякова. Бывший министр, обедневший и одинокий, к тому времени семь лет работал на советскую разведку.

В тот сентябрьский день 1937 года Третьяков оказал разведке огромную услугу, спрятав у себя разоблаченного Скоблина, вероятно, самого крупного советского агента в довоенном Париже. Затем Николай Владимирович, которому нужны были деньги, отправился в город. Около четырех утра Скоблина видели в гараже на углу бульвара де Пресбург и Порт дэ Терн. Он разыскивал своего зятя — полковника-корниловца Николая Сергеевича Воробьева, женатого на его младшей сестре Тамаре Владимировне, очень набожной женщине; их дочь, племянница Скоблина, Тамара Николаевна со временем станет преподавателем церковной школы в Париже.

Не застав Воробьева, Скоблин забежал к однополчанину — штабс-капитану Корниловского полка Александру Порфирьевичу Кривошееву. Тот работал таксистом, писал стихи и еще держал книжный и писчебумажный магазин «Кама». Кривошеева тоже не оказалось дома. Дверь открыла его жена. Скоблин попросил стакан воды и 200–300 франков взаймы — нужно срочно расплатиться:

— Кошелек дома забыл!

Жена Кривошеева любезно одолжила Скоблину 200 франков. Теперь он бросился искать советских разведчиков, которые должны были его спасти.

Французская полиция получила описание Скоблина. Его надеялись перехватить на железнодорожных вокзалах и в морских портах. Но все усилия были напрасны. Он исчез…

А кто же похитил генерала в Париже?

Руководил операцией Сергей Михайлович Шпигельглас. В октябре 1936 года он занял должность заместителя начальника внешней разведки. Шпигельглас обладал правом напрямую отправлять Сталину разведывательные сводки. Он и курировал подготовку громкой акции в Париже.

Шпигельглас приехал в Париж заранее, в начале июля 1937 года. В кафе «Клозери-де-Лила» на бульваре Монпарнас встретился с коллегой из соседнего ведомства — Вальтером Германовичем Кривицким, который руководил нелегальной резидентурой военной разведки в Западной Европе. Разговор состоялся вполне дружеский. Никому не ведомо его будущее…

У Шпигельгласа было несколько важных и неотложных дел в Европе.

Еще в июне 1930 года во Франции попросил политического убежища Георгий Сергеевич Агабеков, недавний начальник восточного сектора Иностранного отдела ОГПУ и резидент разведки в Турции и на Ближнем Востоке. Он заявил, что порвал с советским режимом. 1 июля парижская газета «Последние новости» опубликовала его заявление: «Я имею сотни честных друзей-коммунистов, сотрудников ГПУ, которые так же мыслят, как и я, но, боясь мести за рубежом СССР, не рискуют совершить то, что делаю я. Я — первый из них, и пусть я послужу примером всем остальным честным моим товарищам, мысль которых еще окончательно не заедена официальной демагогией нынешнего ЦК. Я зову вас на борьбу за подлинную, настоящую, реальную свободу».

Его воспоминания о службе в советской разведке были опубликованы под названием «Секретный террор: записки разведчика». Летом 1937 года Агабекова, судя по всему, ликвидировали недавние сослуживцы из летучей группы, уничтожавшей перебежчиков.

Чекисты действовали по советскому закону. 21 ноября 1927 года ЦИК СССР (высший орган государственной власти) постановил: «Лица, отказавшиеся вернуться в Союз ССР, объявляются вне закона. Объявление вне закона влечет за собой: а) конфискацию всего имущества осужденного, б) расстрел осужденного через 24 часа после удостоверения его личности. Настоящий закон имеет обратную силу».

Иначе говоря, бежавший от советской власти автоматически подлежал уничтожению. Бегство из Советского Союза и было самым страшным преступлением. Причем наказанию подлежали и те, кто совершил это «преступление» до принятия закона!

Атабековым заграничные хлопоты Шпигельгласа не исчерпывались.

В ночь на 4 сентября 1937 года неподалеку от швейцарской границы на шоссе, ведущем из местечка Шамбланд на Женевском озере в Лозанну, обнаружили тело убитого советского разведчика Игнатия Порецкого, более известного под фамилией Рейсс.

Игнатий Станиславович Порецкий, он же Натан Маркович Порецкий, он же Игнатий Рейсс, кличка «Людвиг», с 1920 года служил в советской военной разведке. Летом 1937 года Порецкий заявил, что уходит на Запад. Он встретился с сотрудницей советского постпредства в Париже и вручил ей пакет, в который вложил орден Красного Знамени (странно, что орден оказался у Порецкого с собой — разведчикам не полагалось брать с собой за границу подлинные документы и награды) и открытое письмо Сталину, в котором говорилось: «Я возвращаю себе свободу. Назад к Ленину, его учению и делу… Только победа освободит человечество от капитализма и Советский Союз от сталинизма. Вперед к новым боям за социализм и пролетарскую революцию! За организацию Четвертого Интернационала!»

Полтора десятка лет на службе в разведке странным образом не избавили Порецкого от революционного романтизма. Порецкий, как и Вальтер Кривицкий, всю жизнь был солдатом мировой революции и от Сталина ушел к Троцкому, считая его подлинным наследником ленинского дела. Вождь воспринял письмо Игнатия Порецкого как личное оскорбление — высланный из России и утративший всякое влияние в родной стране Лев Троцкий оставался в параноидальном мозгу Сталина врагом номер один. Вождь распорядился убить перебежчика.

Шпигельглас все организовал.

Из головы мертвого разведчика при вскрытии извлекли пять пуль, из тела еще семь. Его пальцы сжимали прядь русых волос — это помогло швейцарской полиции. Она обнаружила брошенный автомобиль со следами крови в кабине и арестовала женщину, которая взяла машину напрокат. Ее звали Рената Штайнер, и она не могла понять, куда делись ее друзья, которым она передала этот автомобиль.

Полиция идентифицировала ее «друзей» и восстановила предполагаемую картину убийства. Но никого, кроме самой Ренаты Штайнер, найти не удалось. Полагают, что московской опергруппе помогла Гертруда Шильдбах, член компартии Германии, бежавшая из страны после прихода нацистов к власти. Советские разведчики регулярно просили ее оказывать «небольшие услуги» — обычно за кем-нибудь следить.

Полиция пришла к выводу, что Гертруда Шильдбах уговорила Порецкого встретиться. Они отправились в загородный ресторан. Пообедав, пошли гулять, и тут, на заброшенной дороге, появился автомобиль, из которого выскочили несколько человек. Они запихнули Порецкого в машину, где застрелили его. Труп выбросили на дорогу.

Соучастниками ликвидации советского разведчика называют разных людей — как правило, непрофессионалов. Версии убийства Игнатия Порецкого, которыми оперируют историки, вызывают серьезные сомнения. К сожалению, до сих пор соответствующее досье так и не извлечено из архивов внешней разведки. Поскольку времена, когда архивы открывались, позади, то, возможно, мы уже никогда не узнаем правду. А строить предположения, не имея достаточной информации, опасно. Легко ошибиться.

Это было не первое и не последнее политическое убийство, совершенное НКВД за рубежом. Неограниченность в силах и средствах давала возможность тщательно организовывать эти убийства. Акции, требующие подготовки, выполнялись кадровыми работниками госбезопасности. Оперативные группы перебрасывались из России за рубеж (в НКВД могли изготовить фальшивые документы всех стран). Генерала Кутепова в 1930 году и генерала Миллера в 1937-м похитили в Париже сотрудники резидентуры внешней разведки и прибывшие к ним на помощь оперативные работники НКВД.

Первоначально убрать Порецкого поручили майору госбезопасности Теодору Малли (в Иностранном отделе его называли Теодором Степановичем, оперативный псевдоним «Манн»). Малли был венгром, католическим священником. В Первую мировую войну служил в австро-венгерской армии и попал в русский плен. После Октябрьской революции вступил добровольцем в Красную армию, потом его взяли в ВЧК. Он успешно работал нелегальным резидентом в Лондоне.

«Высокий, красивый мужчина с голубыми доверчивыми глазами и очаровательной улыбкой, которая отличает людей от природы застенчивых, — вспоминала вдова Порецкого Элизабет. — Он проявил себя преданным другом, на которого можно было положиться».

Сергей Шпигельглас, приехав в Париж, вызвал к себе Теодора Малли. Сергей Михайлович подчинил себе парижскую резидентуру. Вообще-то в советской колонии резидент вел себя, как царь, бог и воинский начальник. Он мог даже не присутствовать на партийных собраниях. И полпред не смел сделать ему замечание, знал, что с резидентом не ссорятся. Но в присутствии Шпигельгласа резидент чувствовал себя неуверенно и держался скромно.

После назначения наркомом внутренних дел Николая Ивановича Ежова загранаппарат менялся буквально на глазах. Резидентов и их помощников отзывали в Москву одного за другим. В лучшем случае отстраняли от работы, в худшем арестовывали. Вот поэтому парижский резидент боялся московского начальства. Понимал: операция пройдет неудачно — придется возвращаться домой.

К тому времени Сергей Шпигельглас получил специальное звание майора госбезопасности. Майор госбезопасности был выше по званию, чем обычный армейский майор.

Седьмого октября 1935 года появилось постановление ЦИК и Совнаркома СССР о введении специальных званий начальствующего состава Главного управления государственной безопасности НКВД. Майор госбезопасности носил в петлицах один ромб — как комдив, то есть приравнивался к генералу. Офицеры госбезопасности ходили в гимнастерках защитного цвета и синих брюках. Петлицы были крапового цвета. На рукав гимнастерки нашивался знак красного цвета с изображением серпа и молота, на которые вертикально накладывался меч.

За границей чекисты формы не носили, но все знали, насколько влиятелен Шпигельглас. Он предложил Теодору Малли два варианта на выбор. Ударить Порецкого утюгом по голове в его гостиничном номере и инсценировать ограбление. Или отравить во время совместной трапезы в кафе и распрощаться раньше, чем тот уйдет в мир иной.

Малли дружил с Порецким и отказался от поручения. На следующий год его арестовали, приговорили к смертной казни и в тот же день расстреляли…

Вместо Малли из Москвы вызвали специалистов по «мокрым делам». Павел Анатольевич Судоплатов, который, занимаясь в НКВД такими делами, дослужился до генеральского звания, в своих воспоминаниях назвал имена убийц Порецкого — двух сотрудников Иностранного отдела, их отметили орденами Красного Знамени.

Один из них, Ролан Аббиат, родился в Англии, его отец был профессором консерватории. С начала 1930-х годов работал на советскую разведку. После убийства Рейсса переехал в СССР, получил орден и гражданство. Работал в ТАСС под именем Владимира Сергеевича Правдина. В Великую Отечественную войну его как англоговорящего журналиста командировали в Соединенные Штаты. Когда после войны вскрылся масштаб советской разведывательной сети в Северной Америке, его вернули в Москву. В 1953 году о нем вспомнил Судоплатов, вновь зачислил Ролана Аббиата в кадры госбезопасности. Аббиат умер в 1970 году.

Второй, Борис Мануилович Афанасьев (настоящая фамилия Атанасов), родился в Болгарии, член компартии, после попытки убить болгарского министра бежал в Советский Союз. С 1932 года служил в Иностранном отделе. Участвовал в краже архива Льва Троцкого и в похищении генерала Миллера. В 1947-м его убрали из органов. В 1953 году, после смерти Сталина, тоже вернули в кадры, после ареста Берии опять уволили. Нашли ему другую работу — заместителем главного редактора журнала «Советская литература» на иностранных языках. Он умер в 1981 году.

В военной разведке Порецкий служил заместителем Вальтера Кривицкого. Через месяц после убийства своего заместителя Кривицкий получил указание срочно вернуться в Москву. Понимая, что его ждет, попросил политического убежища во Франции. В 1938 году переехал в США. Написал книгу «Я был агентом Сталина». В феврале 1941 года ушел из жизни при не выясненных до конца обстоятельствах.

Операция с генералом Миллером была посложнее, так что в помощь Шпигельгласу из Мадрида прибыл руководитель представительства НКВД в республиканской Испании Александр Михайлович Орлов. Из Москвы прислали Вениамина Семеновича Гражуля, который после Гражданской войны служил в особых отделах, а в 1930-е годы использовался как нелегал. Репрессии обошли Гражуля стороной, в войну его перевели на преподавательскую работу. Из «парижан» привлекли заместителя нелегального резидента во Франции капитана госбезопасности Михаила Васильевича Григорьева, оперативный псевдоним «Александр». Его имя еще встретится на страницах этой книги.

Резидент в Париже Станислав Мартынович Глинский, который принимал участие в захвате Бориса Савинкова и получил за это орден Красного Знамени, ровно за месяц до операции был внезапно отозван в Москву. В Париже он работал с 1934 года. Уезжал Глинский в отличном настроении, но на родине был арестован как «польский шпион» и в декабре расстрелян. Его жене дали десять лет лагерей. Она отсидела свой срок полностью, вернулась в 1947 году в Москву. Ее вновь арестовали и отправили в Воркуту, она умерла по дороге.

Следы генерала теряются

Парижская резидентура информировала Центр о ходе расследования по делу Плевицкой и Скоблина. Сергей Николаевич Третьяков по-прежнему прилежно записывал всё, что говорилось в штабе РОВСа.

Менявшие друг друга работники центрального аппарата советской разведки, повинуясь резолюции начальства, в личное дело «Иванова» подшивали копии донесений и писем Сергея Николаевича Третьякова, шифровки из резидентуры, относящиеся к его работе. Это чисто деловые бумаги, и с каждым годом, отражая, видимо, процесс кадровых перемен на Лубянке, они становятся всё суше и стандартнее.

Читая составленные по «форме» сообщения, не просто представить себе, что чувствовал и о чем думал бывший крупный промышленник, бывший министр великой державы, день за днем, месяц за месяцем, год за годом, запираясь с утра в своей комнате, чтобы надеть наушники и разобрать, о чем этажом ниже говорят его бывшие соратники по Белому движению. Они вместе покинули Россию, вместе вели борьбу против советской власти, а теперь оказались по разные стороны баррикад…

Пятого октября 1937 года адмирал Кедров приказом № 32 по 1-му отделу РОВСа образовал Особую комиссию по делу Скоблина под председательством генерала от кавалерии Ивана Георгиевича Эрдели. В нее вошли: генерал-лейтенант Николай Михайлович Тихменев (он воевал и с японцами, и под командованием Брусилова в Галиции, и у Деникина; в Париже руководил «Союзом ревнителей памяти Николая II»), Сергей Дмитриевич Тверской (последний губернатор Саратовской губернии, глава Гражданского управления в правительстве юга России), Иван Иванович Тхоржевский (в Первую мировую войну управляющий канцелярией Министерства земледелия, камергер двора его императорского величества, он же поэт-переводчик), обязанности секретаря исполнил полковник граф Дмитрий Сергеевич Шереметев (один из немногих близких друзей императора с детских лет).

Двадцать восьмого февраля 1938 года комиссия Эрдели представила отчет. В Москве сразу же узнали, к каким выводам пришли в самом РОВСе, — Третьяков доложил.

«Материал „Петьки“ от 28 февраля 1938 года:

Похищение генерала Миллера было тщательно подготовлено и приведено в исполнение агентами ГПУ в Париже. У комиссии нет ни малейшего сомнения, что похищение генерала совершено большевиками.

Скоблин был квалифицированным предателем, уже давно работающим на большевиков и широко ими оплачиваемым.

Скоблин, по мнению комиссии, сообщников не имел, так как в таких делах, как похищение людей днем в большом городе, надо опасаться каких-либо пособников и помощников, могущих разболтать секрет раньше времени. Скоблин был одиночкой, действующей по указаниям ГПУ.

Внутренняя линия никакого отношения к делу похищения Миллера не имела».

Генерал Владимир Витковский, который руководил 1-м (французским) отделом Русского общевоинского союза, не стал держать выводы комиссии в секрете. Подписал приказ, с которым ознакомили всех членов РОВСа.

«ПРИКАЗ

1-му Отделу Русского Обще-Воинского Союза

Париж, 1 марта 1938 г.

Объявляю полностью выводы комиссии по всему делу Скоблина:

1. Записка, оставленная генералом Миллером в полдень 22 сентября, — единственный ключ к раскрытию тайны его исчезновения. Более раннее вскрытие этой записки, вероятно, не могло бы уже воспрепятствовать похищению генерала Миллера, но оно могло — и должно было помешать бегству Скоблина.

Заявление генерала Кусонского: „Считаю себя виновным в позднем вскрытии упомянутой записки, почему откровенно доложил начальнику Русского Обще-Воинского Союза о недопустимости занятия мною каких-либо ответственных должностей в РОВС“.

2. Бесследное исчезновение генерала Миллера среди бела дня в Париже было тщательно, до мелочей, подготовлено могущественной организацией, располагающей громадными денежными, техническими и политическими возможностями, недоступными никакой частной группе, и с очевидностью обличающими „руку Москвы“.

3. Скоблин сыграл „наводчика“: он завлек в западню генерала Миллера и свое предательство доказал бегством. Для выполнения роли предателя Скоблину необходимо было располагать только доверием генерала Миллера. Это доверие он сыграл в полной мере при неоспоримом содействии и руководстве своей жены Плевицкой.

4. По тщательно проведенному комиссией дознанию ни в частях 1-го армейского корпуса, ни вообще в РОВС сообщников у Скоблина в деле похищения генерала Миллера не было.

5. Так называемая „Внутренняя Линия“ к похищению генерала Миллера не причастна.

6. Тем не менее вред, причиненный Русскому Обще-Воинскому Союзу „Внутренней Линией“ в том виде, какой был придан этой организации ее закулисными руководителями, несомненен.

В воинскую среду вносились чуждые ей начала, интриги, слежки и разложения. Вокруг главы РОВС генерала Миллера искусственно создавалась атмосфера пустоты и общего недоброжелательства, невольно толкавшая его ближе к Скоблину, искавшему войти в его доверие.

7. Комиссия не может не осудить заправил „Внутренней Линии“ генерала Шатилова, капитана Фосса и капитана Закржевского. Комиссия сожалеет и о том покровительстве, которое оказывалось их деятельности командованием…

Организация „Внутренней Линии“ внедрилась в РОВС, то есть в военное объединение, построенное по принципам воинского подчинения, вопреки первоначальному замыслу в виде некоей тайной силы. Сила эта образовала у себя независимую от местных начальников РОВС линию подчиненности во главе с особым центром, ускользавшим от влияния возглавителя РОВС. При таком ее устройстве она явилась орудием неких личных честолюбивых целей к ущербу и для самого возглавителя РОВС, и для общего направления жизни РОВС. Работа в этой организации своими формами тайнодействия отравляющим образом повлияла на некоторых ее участников… Польза же, которая ожидалась при первоначальном возникновении „Внутренней Линии“, была очень невелика…

„Внутренняя Линия“ никак не является могущественной мафией, руководимой большевиками во вред РОВС и эмиграции и достигающей своих целей всеми мерами до покушения на убийство включительно. Такое представление о ней есть следствие отравленного воображения и недостаточной дисциплинированности мозга некоторых лиц, имевших то или иное касательство к этой организации.

Вышеприведенные доводы должны совершенно прекратить распространяемые неверные и вредные слухи по поводу „Внутренней Линии“ — в составе которой, по удостоверению комиссии, числилось не свыше 30 человек. В дополнение к ранее уже имевшим место указаниям — ныне приказываю так называемую „Внутреннюю Линию“ упразднить и всякую деятельность по этой линии прекратить.

Не могу не отметить отрадного заключения Особой комиссии, что Русское Зарубежное Воинство, несмотря на все удары и тяжкие испытания, по-прежнему и непоколебимо остается верным исконным началам Российской армии и отстоит национальную основу всего Воинства за рубежом — Русский Обще-Воинский Союз.

Временно исполняющий дела Начальника 1-го Отдела генерал-лейтенант Витковский

Исполняющий дела Начальника канцелярии полковник Мацылев».

Внутренняя линия — конспиративная структура внутри РОВСа. Образовали ее два капитана — Клавдий Александрович Фосс из артиллерийской бригады Дроздовской пехотной дивизии и Николай Дмитриевич Закржевский из Корниловского артиллерийского дивизиона. К ним примкнул капитан Марковского артиллерийского дивизиона Виктор Александрович Ларионов, устроивший громкий теракт в Ленинграде. Покровительствовал им генерал Шатилов. Они хотели быть своего рода контрразведкой, которая бы следила за благонадежностью офицеров и выявляла тайных большевистских агентов. И составляли картотеку на боевых товарищей, что товарищам сильно не понравилось.

Десятого марта 1938 года вышел экстренный выпуск журнала «Часовой» с заголовком «Сохраним Русский Обще-Воинский Союз!». Журнал по просьбе Врангеля с 1929 года издавал штабс-капитан Василий Васильевич Орехов. Он окончил Виленское пехотное училище, командовал ротой во 2-м Железнодорожном батальоне. В белой армии был командиром бронепоезда. Журнал «Часовой» называл себя «органом связи русского воинства и национального движения за рубежом». Орехов публиковал официальные документы РОВСа, некрологи русских офицеров, умиравших на чужбине.

Издатель журнала штабс-капитан Орехов высоко оценил готовность генерала Витковского к гласности:

«Найдены правильные и мужественные слова, резюмирующие то тяжелое состояние, в котором находится дорогая нам всем организация. Особая комиссия по делу Скоблина честно и добросовестно выполнила возложенную на нее задачу. Генерал-лейтенант Витковский нашел в себе мужество объявить к всеобщему сведению результаты ее работы.

После долгих лет колебаний и успокоений, производивших обратное действие, нашелся начальник, не побоявшийся правды. Имя генерал-лейтенанта Витковского войдет в историю русской военной эмиграции как достойного и мужественного руководителя в тягчайший момент недоверия, разочарования и апатии».

Председатель комиссии генерал Иван Эрдели остался без должности в РОВСе и подрабатывал таксистом. Он умер через полтора года — 7 июля 1939 года.

Журналисты приходили в штаб РОВСа за комментариями, но с французской прессой там старались не откровенничать. В советской разведке знали об этом, что называется, из первых рук. Кабинет Миллера занял генерал Витковский, новый начальник 1-го отдела. Все его разговоры записывал Третьяков и передавал связному.

«Материал „Петьки“ от 1 апреля 1938 года:

Мацылев докладывает о приходе корреспондента „Матэн“, который желает видеть его превосходительство. Витковский немедленно принимает корреспондента. Говорят по-французски.

Разговор идет о вчерашней статье, помешенной в газете по поводу работы Скоблина не только по внутренней, но и по внешней линии. Под внешней линией разумеется посылка при непосредственном участии Скоблина и с ведома Миллера людей в СССР с террористическими и информационными целями. Приводится список имен (4–5 человек) присланных в СССР людей, которые оттуда никогда не возвращались. Корреспондент хочет знать, как относится к этим разговорам начальник 1 отдела.

Витковский очень осторожен, он заявляет, что только что получил рапорт комиссии Эрдели, занимавшейся расследованием деятельности Скоблина, который сейчас он изучает. Результаты работы комиссии будут приданы гласности. Витковский не удивляется, узнавши, что предатель Скоблин посылал на верную смерть в Россию доверчивых людей, так как человек, продавший и предавший своего прямого начальника, способен на всё, но пока что точных сведений по этому вопросу он сообщить корреспонденту не может. Имена убитых в России офицеров ему также неизвестны.

Посетитель указывает, что вчера и сегодня продолжается допрос Плевицкой в присутствии брата и жены похищенного Миллера. Допрос этот может дать очень интересные результаты. Витковский также хочет верить, что французское правосудие найдет настоящих виновников злодеяния, совершенного 22 сентября.

Собеседники обмениваются карточками. Корреспондент очень просит держать его в курсе дела по расследованию предательской работы Скоблина, раскланивается и уходит».

А Николай Владимирович Скоблин всё еще находился в Париже, о чем никто не подозревал. Думали, он в Москве. Его скрывала советская разведка. Надо понимать, в здании полпредства. Он томился от скуки. Переживал за жену. Думал, как ей помочь. Вникал в советскую жизнь. Читал московские газеты и журналы. Ему эта литература была в диковинку. Но он быстро осваивал ритуальные фразы и обороты.

Рассекречен извлеченный из архива документ, подписанный Скоблиным. Надо понимать, последний в его жизни. Это его письмо, адресованное в Москву. Датировано оно 11 ноября 1937 года:

«Дорогой товарищ Стах!

Пользуясь случаем, посылаю Вам письмо и прошу принять, хотя и запоздалое, но самое сердечное поздравление с юбилейным праздником 20-летия нашего Советского Союза.

Сердце мое сейчас наполнено особенной гордостью, ибо в настоящий момент я весь, в целом, принадлежу Советскому Союзу и нет у меня той раздвоенности, которая была до 22 сентября искусственно создана. Сейчас я имею полную свободу говорить всем о моем великом Вожде Товарище Сталине и о моей Родине — Советском Союзе…

Не успел оглянуться, как снова прошло две недели со дня Вашего отъезда. Ничего нового в моей личной жизни не произошло.

От безделья и скуки изучаю испанский язык, но полная неосведомленность о моем „Васеньке“ не дает мне целиком отдаться этому делу.

Как вы полагаете, не следует ли Георгию Николаевичу теперь повидаться со мной и проработать некоторые меры, касающиеся непосредственно „Васеньки“?

Я бы мог дать ряд советов чисто психологического характера, которые имели бы огромное моральное значение, учитывая почти 2-х месячное пребывание в заключении и необходимость ободрить, а главное успокоить».

Он рассчитывал, что разведка как-то сумеет вытащить Надежду Васильевну (которую для конспирации именует «Васенькой»), спасти от тюрьмы…

И всё. Больше ни одной весточки. Генерал исчезает бесследно.

Владимир Бурцев писал: «Скоблин бежал и не известно, где находится. Если он, как говорили, был из Парижа увезен в Испанию, то оттуда его, конечно, уже давно отправили в СССР или там „ликвидировали“ за ненадобностью».

Похоже, он был прав.

Официальная версия такова: Скоблина укрыли на конспиративной квартире советской разведки в Париже, где готовили к поездке в Испанию, поэтому он и учил испанский язык.

Рассекречена шифротелеграмма, отправленная Центром в Париж 28 сентября 1937 года:

«„Шведу“ и „Яше“

Ваш план принимается. Хозяин просит сделать всё возможное, чтобы прошло чисто. Операция не должна иметь следов. У жены должна сохраниться уверенность, что тринадцатый жив и находится дома.

Алексей».

«Швед» — псевдоним Александра Орлова.

«Яша» — псевдоним Якова Серебрянского.

«Алексей» — псевдоним начальника 7-го (разведывательного) отдела ГУГБ НКВД комиссара госбезопасности 2-го ранга Абрама Ароновича Слуцкого.

Хозяин — это Сталин.

Глава представительства НКВД в республиканской Испании Александр Орлов зафрахтовал самолет, на котором Скоблина переправили в Барселону. Это подтверждает его письмо Шпигельгласу (также рассекреченное) более позднего времени, в котором он вспоминает то дело: «За 15 000 долларов мы могли бы купить самолет типа того, на котором мы с вами вывозили „Фермера“».

А что же приключилось с генералом за Пиренеями? В Испании полыхала гражданская война. Говорили, Скоблин погиб при бомбардировке. Профессионалы уверены, что от Николая Владимировича избавились. Историки полагают, что осуществили ликвидацию Александр Орлов и Павел Судоплатов.

Почему ему не сохранили жизнь?

Новое руководство НКВД и разведки в Скоблине больше не нуждалось. Что с ним делать в Москве? Он же всерьез рассчитывал занять обещанную ему высокую должность в Генштабе. Но ему не доверяли. Разведчиков, которые работали со Скоблиным, после похищения Миллера расстреляли как иностранных шпионов… Впрочем, те, кто решил его судьбу, вскоре последовали за ним в мир иной. Люди в советской разведке менялись с головокружительной быстротой.

Семнадцатого февраля 1938 года Слуцкого пригласил к себе первый заместитель наркома Михаил Петрович Фриновский. Через полчаса к Фриновскому срочно вызвали заместителя начальника разведки Шпигельгласа. В просторном кабинете замнаркома он увидел неподвижное тело Слуцкого, упавшего с кресла, на столике — стакан чая и тарелку с печеньем. Шпигельглас предложил вызвать врача. Фриновский объяснил Шпигельгласу, что врач уже заходил:

— Медицина тут бессильна. Сердечный приступ.

Арестованный Николай Иванович Ежов, бывший нарком внутренних дел, на одном из допросов подписал показания, из которых следует, будто он распорядился убить начальника разведки. Однако история с отравлением вызывает сильные сомнения.

Уже после смерти, в апреле 1938 года, Слуцкий задним числом был исключен из партии как «враг народа». Иначе говоря, если бы не умер сам, посадили бы и расстреляли. Слуцкий был тяжелым сердечником. Как и председатель ОГПУ Вячеслав Менжинский, принимал посетителей, лежа на диване. Скорее всего, он умер от сердечного приступа.

А Ежова следователи заставляли признаваться в преступлениях, которые он не совершал. Бывшего наркома внутренних дел приговорили к смертной казни «за измену Родине, вредительство, шпионаж, приготовление к совершению террористических актов, организацию убийств неугодных лиц».

После смерти Слуцкого несколько месяцев обязанности начальника разведки исполнял Сергей Михайлович Шпигельглас. В числе поставленных перед ним задач уничтожение врагов советской власти за кордоном и чистка собственных рядов стояли на первом месте.

В июле 1938 года майора госбезопасности Александра Орлова, награжденного орденами Ленина и Красного Знамени, внезапно вызвали на встречу со Шпигельгласом в Антверпен, где стояло советское судно «Свирь».

Зная, что в Москве идут аресты чекистов, Орлов решил не рисковать. Вместе с женой и дочерью через Францию перебрался в Соединенные Штаты. Он самый высокопоставленный из ушедших на Запад чекистов. Автор написанной в 1950-е годы, а у нас опубликованной в начале перестройки, книги «Тайная история сталинских преступлений».

Сергея Михайловича Шпигельгласа верная служба не спасла.

После моих публикаций в «Неделе» о судьбе Плевицкой и Скоблина главному редактору газеты одна из читательниц прислала любопытнейший документ. Это была запись беседы с бывшим разведчиком Матусом Озарьевичем Штейнбергом, который с 1927 года служил в ОГПУ. Запись сделала его дочь Галина Матусовна.

Штейнберг работал против эмиграции — в 5-м отделении Иностранного отдела. Руководил 5-м отделением Андрей Павлович Федоров, до революции — эсер, в войну — прапорщик царской армии, с 1920 года сотрудник особого отдела ВЧК. В 1937 году его расстреляли.

Вот что рассказывал дочери Матус Штейнберг, который на Лубянке дослужился до помощника начальника Иностранного отдела:

— Кутепова убрал Серебрянский. За это он получил Красное Знамя. На радостях, что ему это дело удалось, он пришел ко мне. Всю историю рассказал. Переманивал меня, чтобы я к нему пошел работать: «Что ты сидишь у Федорова!»

— А кто Миллера вывез?

— Шпигельглас!

— Тоже орден получил?

— Получил пулю в затылок. Его звали Мишка-волчий глаз. Русскому человеку выговорить его фамилию трудно. Скоблин и Плевицкая были переданы Шпигельгласу на связь. Генерал Миллер пошел на свидание якобы с немецкими офицерами, это верно. Но это были наши! Его на нашем пароходе переправили в СССР и хлопнули. Скоблина, конечно, расстреляли.

Руководителем Иностранного отдела Сергея Михайловича Шпигельгласа так и не сделали. 2 ноября 1938 года арестовали. Пять месяцев он отказывался подписывать то, что от него требовали. Его пытали, и он не выдержал. Его расстреляли 29 января 1941 года.

На скамье подсудимых

Французская полиция разрабатывала три версии: Евгений Карлович Миллер похищен советскими агентами, агентами немецкого гестапо или агентами лидера испанских мятежников каудильо Франсиско Франко.

Первая версия с первого дня представлялась наиболее перспективной, хотя нашлись и свидетели, доказывавшие, что Москва ни при чем. Защитники Плевицкой вызвали в качестве свидетеля бывшего капитана Добровольческой армии галлиполийца Петра Пантелеймоновича Савина, утверждавшего, что похищение председателя РОВСа организовал Франко и его испанская агентура. Но его показания не вызвали доверия.

Следствие по делу Плевицкой затянулось. Она провела в предварительном заключении год и два месяца. Суд начался 5 декабря 1938 года во Дворце правосудия. К тому времени бывший председатель РОВСа Евгений Миллер сидел во внутренней тюрьме НКВД в Москве, а Николая Скоблина уже не было в живых.

Французские следователи довольно точно установили, как именно русского генерала выкрали из Франции. Насильственное похищение — тяжкое преступление. Но кто за него ответит? Установить личности похитителей полиции не удалось. Кроме генерала Скоблина. Но и он исчез. На скамью подсудимых посадили одну только Плевицкую. Обвинению предстояло доказать ее участие в похищении.

Всего прошло девять судебных заседаний.

Оглашение обвинительного заключения по делу Плевицкой заняло немало времени. Следствие пришло к следующим выводам:

«Скоблин на французской территории совместно с сообщниками, оставшимися неразысканными, совершил 22 сентября 1937 года покушение на личную свободу генерала Миллера, учинил грубое насилие над генералом Миллером; сделал это с заранее обдуманным намерением; воспользовался для своих целей завлечением генерала Миллера в западню.

Надежда Винникова, по сцене Плевицкая, а по мужу Скоблина, на французской территории 22 сентября 1937 года и в последующие дни проявила себя участницей названных выше преступлений, совершенных Скоблиным и его неизвестными сообщниками, оказав им сознательную помощь в подготовке, облегчении и осуществлении задуманного дела.

Дознание выявило следующие обстоятельства.

22 сентября около 12 часов 15 минут генерал Миллер покинул свой кабинет на улице Колизе, сообщив начальнику канцелярии генералу П. А. Кусонскому, что уходит на свидание, назначенное в 12 часов 30 минут, и не вернется к завтраку. Перед уходом он вручил генералу Кусонскому запечатанный конверт, сказав:

— Не думайте, будто я сошел с ума, но на этот раз оставляю вам этот конверт, который прошу вскрыть только в том случае, если вы меня больше не увидите.

В половине одиннадцатого вечера генерал Кусонский вскрыл конверт и нашел в нем записку. В полночь Кусонский послал за Скоблиным. На вопрос, не знает ли он, куда исчез генерал Миллер, Скоблин ответил, что не видел его в течение всего дня. Тогда ему предъявили записку, оставленную Миллером. Скоблин смутился и, улучив момент, когда собеседники удалились в другую комнату, чтобы обсудить положение, бежал.

Кусонскому ночью 22 сентября Скоблин сказал, что в день исчезновения генерала Миллера он был вместе с женой между четвертью первого и половиной четвертого дня. Жена Скоблина, со своей стороны, подтвердила его алиби. Она уверяла, будто завтракала с мужем в ресторане около четверти первого, а затем в сопровождении Скоблина посетила модный дом „Каролина“ на авеню Виктора Гюго и съездила на Северный вокзал, чтобы вместе с мужем, командиром Корниловского полка, проводить госпожу Корнилову, дочь генерала Лавра Георгиевича Корнилова.

Дознание установило, что супруги Скоблины действительно завтракали в ресторане Сердечного, но покинули ресторан в двадцать минут двенадцатого. Жена Скоблина одна явилась в модный дом „Каролина“ примерно без четверти двенадцать и ушла оттуда тоже одна примерно без десяти два.

Хозяин „Каролины“ господин Эпштейн показал:

— Мадам Плевицкая заказала два платья стоимостью в 2700 франков и заплатила вперед 900 франков. Она провела у нас почти два часа — до без двадцати два! Уходя, спросила, который час. Несколько раз напоминала нам, что муж с машиной ждет ее на улице, но сама не спешила. Когда я предложил пригласить генерала к нам в салон, она ответила уклончиво. Я несколько раз посмотрел в окно, но не увидел ни ее мужа, ни автомобиля.

Это приводит дознание к заключению, что похищение генерала Миллера произошло во время пребывания Плевицкой в магазине. Настойчивость, с которой жена Скоблина убеждала хозяина магазина, будто муж ждет ее на улице, ее отказ предложить ему подождать в магазине, ложь, при помощи которой она объяснила на перроне Северного вокзала опоздание мужа, свидетельствуют, что между супругами существовал сговор, предшествовавший преступлению.

Следует добавить, что, будучи на семь лет старше мужа, Скоблина-Плевицкая, по общему отзыву, имела огромное влияние на него. Она была в курсе всех действий мужа, принимала деятельное участие во всех его начинаниях, получала на свое имя шифрованные письма и документы политического значения, причем в некоторых документах указывалось даже, что содержание их не должно сообщаться мужу. Некоторые свидетели прямо называют ее злым гением Скоблина. Экспертиза домашних счетов супругов Скоблиных показала, что они жили значительно шире своих средств и что должны были существовать другие, скрытые ими, тайные доходы».

Адвокат Морис Рибе, представлявший интересы семьи Миллера, сформулировал позицию обвинения:

— Опережая господина прокурора, я позволю себе поставить вам, господа присяжные, вопрос: какое значение имеют все эти следы для определения виновности самой Плевицкой? Ясно одно — Скоблин виновен. Также не менее ясно и другое — и это я вам сейчас докажу — его жена была сообщницей. Остальное представляет лишь чисто исторический интерес.

Иначе говоря, Надежду Васильевну Плевицкую посадили на скамью подсудимых вместо ее мужа.

Гражданские истцы, взявшие на себя защиту интересов семьи генерала Миллера, настойчиво подчеркивали роль советского полпреда Владимира Потемкина. Адвокат Рибе напомнил, что это он в марте 1936 года за 30 тысяч франков в год распорядился снять дом на бульваре Монморанси, куда заманили генерала Миллера. Это полпред Потемкин за неделю до похищения Миллера, 13 августа 1937 года, нанял на свое имя ту камионетку (легкий грузовик, американский «форд»), которая увезла генерала Миллера, живого или мертвого, в Гавр, где стоял пароход «Мария Ульянова». И, наконец, полпред Потемкин ходил к министру юстиции Венсану Ориолю убеждать его в том, что гаврский след не имеет значения. В результате пароход не был задержан.

Адвокаты семьи первыми обратили внимание на то, что Скоблин назначил Миллеру свидание рядом с этим советским домом. Попросили судебного следователя немедля провести в доме обыск. Следователь запросил министра иностранных дел, не вызовет ли обыск дипломатических осложнений. Переписка двух ведомств длилась долго. Обыск провели только после обращения жены Миллера к президенту страны. Обыск результатов не дал…

— Вести следствие было нелегко, — говорил на процессе адвокат Морис Рибе. — Похитители имели двадцать четыре часа для сокрытия следов преступления — прежде чем следствие было назначено. Кого подозревать? Это был первый вопрос, который нужно было поставить. Похищение генерала Кутепова и некоторые другие подобного рода дела должны были направить розыск в сторону советского правительства. Но всё же это не было единственным следом. Мы не имели — и я это особенно подчеркиваю в присутствии семьи генерала Миллера — никакого предвзятого мнения. Много отдельных лиц и целых группировок подпали под подозрение. Все следы были обследованы. Надо отдать должное, господа, судебному следователю. Последовательно — мы вам это скажем — мы подозревали Туркула, мы подозревали и Савина, вашего свидетеля, мэтр Филоненко, — Морис Рибе обратился к защитнику Плевицкой. — Ничего не осталось от этих обвинений, как вы сами могли установить. Советский след? Господа присяжные, он был проверен, как и другие. Инспектор судебной полиции заявил вам у этого барьера: «Нет другого следа более вероятного, чем этот». Но чтобы прийти к этому выводу, со сколькими затруднениями мы встретились!

Материалы процесса наводят на мысль о том, как иногда удивительно переплетаются судьбы!

Защиту Плевицкой принял на себя адвокат Максимилиан Максимилианович Филоненко, известный в эмиграции человек. При Временном правительстве Максимилиан Филоненко, бывший эсер, был назначен комиссаром 8-й армии на Юго-Западном фронте весной 1917 года, когда командарм Корнилов сформировал 1-й ударный отряд, в который вступил молодой офицер Скоблин, будущий муж Плевицкой.

Эмиграция обвиняла министров французского правительства в позорном покровительстве большевикам. Адвокат Рибе настаивал на вызове в суд министра внутренних дел Маркса Дормуа как свидетеля:

— Я утверждаю, что 23 сентября 1937 года, когда газеты сообщили об исчезновении генерала Миллера, советский полпред Потемкин был приглашен к председателю совета министров Франции. Глава правительства посоветовал Потемкину предложить Москве передать по радио на коротких волнах приказ пароходу «Мария Ульянова» немедленно вернуться во Францию.

Но некоторое время спустя министр внутренних дел Дормуа доложил главе правительства, что грузовик, на котором, как можно полагать, привезли Миллера, прибыл в Гавр слишком рано — в два часа дня, и, стало быть, этот след нельзя считать серьезным. Правительство отказалось поэтому от мысли послать за советским пароходом миноносец.

Только к вечеру того дня выяснилось, что грузовик прибыл в Гавр не в два часа, а между тремя и четырьмя часами, но тогда уже было поздно действовать. Почему это произошло? Из вполне достоверного источника мне известно: по выходе из кабинета главы правительства советский полпред Потемкин посетил своего друга Венсана Ориоля, министра юстиции. В результате этого визита Дормуа передал по телефону те сведения, о которых я говорил. Вот почему допрос господина Дормуа я считаю совершенно необходимым для выяснения дела…

Адвокат Рибе утверждал, что французская полиция, исполняя указания министра внутренних дел, фактически парализовала расследование дела о похищении генерала Миллера и запутывала следы, ведущие к большевикам, чтобы не испортить отношения с Советским Союзом.

— В полиции работают люди сообразительные, — говорил Рибе. — Они понимают волю министра с полуслова. Иначе невозможно объяснить непростительные промахи, совершенные полицией при расследовании этого дела. Они не нашли на бульваре Монморанси советского дома, находящегося в двухстах метрах от места встречи генерала Миллера со Скоблиным. Они не обыскали этот дом немедленно, сославшись на «дипломатическую неприкосновенность», которой в действительности никогда не существовало. Потому что через три недели, когда госпожа Миллер обратилась с письмом к президенту республики, обыск все-таки произвели. Но, конечно, через три недели он не дал никаких результатов… Гаврский след?.. Полиция сделала всё, чтобы им не заниматься.

Адвокат просил суд допросить и руководителей полиции:

— Показания полицейских комиссаров обнаруживает странную картину. В силу каких-то административных влияний гаврский след не расследовался. Мы имеем основания полагать, что это было сделано с ведома и по желанию министра. На нем лежит ответственность за то, что гаврский след — самый важный, решающий в этом деле! — был оставлен. Мы придаем огромное значение допросу министра и начальника полиции. Прошу суд принять меры к их вызову.

Начальник уголовного розыска Монданель, вызванный в суд, возражал:

— Я решительно отвергаю подозрения в том, будто полиция руководствуется какими-либо посторонними соображениями. Наша задача раскрывать преступления, кто бы их ни совершал. Никогда на полицейских чиновников не оказывается политическое давление. В дни похищения генерала Миллера я был занят другим сенсационным преступлением — убийством бывшего агента советской разведки Игнатия Рейсса, который пытался расстаться с Москвой. В течение нескольких дней мы разыскали сообщников и арестовали Лидию Грозовскую, не останавливаясь перед тем, что она занимала должность секретаря в советском торгпредстве в Париже.

Но адвокат Рибе остановил полицейского:

— Ваш полицейский аппарат должен был наблюдать за Грозовской. Но полицейский аппарат в ведении министра Дормуа. И по приказу свыше Грозовской позволили бежать в посольском автомобиле.

Лидия Грозовская трудилась в советском торгпредстве. Французы освободили ее под залог в 50 тысяч франков. И она исчезла. Ее муж Арнольд Борисович Грозовский, лейтенант госбезопасности, работал в Париже под крышей полпредства. Он служил связным Рейсса. Это была его первая командировка за границу. Вдова убитого разведчика Элизабет Порецкая писала: «Он ничего не знал о Европе, не владел ни одним европейским языком».

Адвокат вызвал в суд полицейского комиссара Шовино из портового Гавра, уволенного за рапорт, «убийственный для большевиков». Проведенное им расследование указывало на участие советских агентов в похищении. Приехавший из Парижа министерский начальник высказал Шовино неудовольствие прямо на вокзале:

— Черт знает, какой рапорт вы написали! Так можно испортить наши отношения с советским полпредством.

В суде министерский чиновник отказывался от своих слов:

— Я этого не мог сказать.

Но Шовино стоял на своем:

— Вы еще прибавили: «Министр вне себя от гнева».

Министр внутренних дел не пожелал прийти. Его письмо зачитали в суде:

«Господин председатель, при всём моем уважении к правосудию, я, к сожалению, не могу ответить на вызов суда. Сожалею об этом тем более, что меня тронула весьма учтивая форма, в какой суд выразил желание выслушать меня.

Если бы мое показание могло содействовать выяснению истины и принести какую-либо пользу, я дал бы его, не колеблясь. Но я ничего не знаю по делу, которое слушается в суде присяжных.

Кроме того, я считаю невозможным давать объяснения по поводу действий правительства. Отчитываться в них, если нужно, я могу только перед парламентом и избирательным корпусом. Таково неизменное министерское правило, и я его уважаю. Так учит и республиканская доктрина, которой я верен. Судебная власть, справедливо гордящаяся своей независимостью, не станет, разумеется, упрекать меня в этом.

Позиция, которую я занял, ничуть не вызвана желанием уклониться от критических замечаний или каких-либо вопросов: и те и другие не достигли бы цели, не могли бы задеть меня. Всегда на всех должностях, какие занимал, я давал моим подчиненным твердые и ясные указания выполнять долг с максимальной быстротой, руководясь единственной целью установить истину.

Примите и проч.

Маркс Дормуа».

Морис Рибе тут же отозвался на его слова:

— Мы все здесь сожалеем об отсутствии министра Дормуа. Так как можем констатировать странное совпадение полицейской бездеятельности с некоторыми более или менее таинственными телефонными звонками. Министр Дормуа в первые же дни после похищения генерала Миллера принял его сына Николая Евгеньевича и, положив руку на сердце, как это полагается, торжественно ему обещал, что «ничего не будет упущено для торжества правды и для розыска похитителей, что Франция выполнит свой долг» — и он подчеркнул это — «против всех, кто бы это ни был!». Но всё это были только пустые слова! — воскликнул адвокат. — Чтобы усыпить бдительность и погасить гнев! Министр Дормуа, должно быть, весело смеялся, когда сын генерала Миллера уходил от него! В это же самое время министр юстиции Венсан Ориоль сообщил ему, что советское полпредство протестует против обвинений, просит не вмешивать их в это дело и не привлекать внимание французского общественного мнения к советскому следу!

Венсан Ориоль — крупная фигура во французской политической истории. До Второй мировой войны был министром финансов, министром юстиции. В войну присоединился к Шарлю де Голлю, после войны был избран председателем Национального собрания и президентом республики. Один из лидеров социалистической партии, он симпатизировал Советскому Союзу.

— Министр Дормуа, — продолжал адвокат, — высказал полиции, которая ему подчиняется, пожелание сделать так, чтобы советское правительство оказалось незамешанным в этом деле. Будьте покойны, полиция понимает с полуслова!

Вот как развивалась история с Шовино, полицейским комиссаром из Гавра. Его вызвал начальник уголовного розыска:

— Это вы, господин Шовино, прислали нам рапорт относительно советского грузовика в Гавре? У меня есть только один вопрос: вы видели там генерала Миллера?

— Нет, господин комиссар, я не видел Миллера. Но я видел дипломатическую камионетку, которая вплотную подошла к борту парохода. Я видел большой и тяжелый чемодан. Понадобились четыре матроса, чтобы его нести. Вот на это я обратил внимание. И в день похищения советский грузовой пароход покинул Гавр при очень таинственных обстоятельствах.

— Итак, вы не видели Миллера… Вы ничего не видели. Убирайтесь!

Комиссара Шовино попросили переписать рапорт. Он отказался. Его перевели на более низкую должность. Он предпочел выйти в отставку… Его история произвела впечатление на присяжных.

Защитник Максимилиан Филоненко напрасно просил присяжных обратить внимание на слова жены генерала Скоблина о том, что ее «муж никогда не посвящал ее в свои дела». В зале суда никто не верил Плевицкой. И адвокат безуспешно пытался посеять сомнения в достоверности письма, которое оставил в штабе РОВСа Миллер, отправляясь на встречу с немцами, организованную Скоблиным.

Генерала Кусонского, начальника канцелярии РОВСа, председатель суда отчитал:

— Вы совершили две тяжелые ошибки. Вскрыли письмо слишком поздно. А затем, вместо того чтобы сразу предупредить полицию, начали допрашивать Скоблина, вступили в разговоры с адмиралом Кедровым и, в конце концов, выпустили Скоблина.

Готовясь к ответу, генерал Кусонский стал улыбаться. Председатель пришел в ярость:

— Вы улыбаетесь, господин Кусонский? По-моему, это не смешно. Если бы вы не мешкали, Скоблин сидел бы сегодня на скамье подсудимых рядом с Плевицкой.

Адмирал Кедров, который остался в штабе РОВСа за старшего, заявил:

— Скоблин привел генерала Миллера на свидание, толкнул в ворота виллы на бульваре Монморанси. Там генерала Миллера убили, уложили тело в ящик и увезли на советском пароходе в Россию.

Адвокат Плевицкой возразил:

— Суд пытаются убедить в том, что преступление совершено Советами, но в деле нет решительно никаких указаний на это.

Адвокат Морис Рибе тут же заметил:

— Я и не знал, что вы — адвокат советского правительства.

На следствии и на суде Надежда Плевицкая по совету своих адвокатов утверждала, что на большевиков никогда не работала и не знала, чем занимался ее муж, что не знала, зачем ее мужа вызвали той ночью в РОВС. Она не слышала, как полковник Мацылев сказал Скоблину через дверь, что генерал Миллер исчез, а сам Скоблин, уходя, ничего ей не объяснил.

Следователь спрашивал ее:

— Но когда полковник Мацылев вернулся без вашего мужа, почему у вас возникла мысль, что его в чем-то заподозрили? Разве вы не говорили того, что, заподозренный, ваш муж мог не снести оскорбления, покончить с собой?

Плевицкая отрекалась от своих слов:

— Нет, я этого не говорила! Я не думала, что моего мужа могли в чем-то подозревать.

— Когда вы узнали об исчезновении генерала Миллера?

— Узнала от полковника Мацылева тогда, когда он приехал ночью спрашивать, не вернулся ли Николай Владимирович.

— Вспомните точно, что вы тогда сказали. Какими были ваши первые слова?

— Ну, как я могу вспомнить?.. Я страшно испугалась, начала спрашивать: «Где мой муж? Что вы сделали с ним?» Потом, когда полковник Мацылев сказал, что с ним приехали адмирал Кедров и генерал Кусонский и они ждут на улице, я высунулась в окно и крикнула, что Николай Владимирович, может быть, у Миллера или в Галлиполийском собрании. А они мне сказали: «Когда Николай Владимирович вернется, пришлите его в полицейский комиссариат. Мы все сейчас туда едем».

— Считаете ли вы вашего мужа виновным в похищении генерала Миллера? — спрашивали ее.

— Не знаю… Раз он мог бросить меня, значит, правда, случилось что-то невероятное. Я не могу допустить, что он виноват, считала его порядочным, честным человеком. Нет, невозможно допустить… Но записка генерала Миллера и то, что он меня бросил, — против него.

— Умоляем вас, скажите правду!

— Не знаю. Я правду говорю. Я ничего, ровно ничего не знала.

Суд вызвал на допрос и Антона Ивановича Деникина. На вопрос судьи, не состоит ли он в родстве с обвиняемой, Деникин ответил:

— Бог спас!

Судья спросил:

— Знали вы Скоблина?

— Знал. Скоблин с первых дней участвовал в Добровольческой армии, которой я командовал.

— Знали ли вы его в Париже?

— Встречался в военных собраниях, но никогда не разговаривал и не здоровался.

Антон Иванович лукавил. Или уверился, что так и было. Прежде он вполне симпатизировал командиру корниловцев, вел себя с Николаем Владимировичем по-дружески.

— Знали ли вы Плевицкую?

— Никогда не был знаком, не посещал ее дома, не разговаривал и даже ни на одном концерте ее не был, — отрезал Деникин. — За несколько дней до похищения генерала Миллера Скоблин познакомил меня с ней на корниловском банкете.

Прокурор Фаш спросил:

— Скоблин был у вас с визитом 22 сентября?

— Скоблин, капитан Григуль и полковник Трошин приехали благодарить меня за участие в корниловском банкете. В то время генерал Миллер был уже похищен.

— Не предлагал ли Скоблин совершить в его автомобиле путешествие в Брюссель на корниловский праздник?

— Предлагал раньше два раза совершить поездку в его автомобиле, то было третье предложение.

— Почему вы отказались?

— Я всегда… вернее, с 1927 года подозревал его в большевизанстве.

— Вы его опасались или ее?

— Обоим не доверял.

— Вы убеждены, что Скоблин был советским агентом, но доказательств не имеете? — спросил адвокат Филоненко.

— Да.

— Знаете ли точно, что Плевицкая была сообщницей в похищении генерала Миллера?

— Нет.

— Думаете ли, что она знала заранее о преступлении?

— Убежден, — коротко ответил генерал Деникин.

Впоследствии Антон Иванович рассказывал своему биографу, что Скоблин трижды собирался похитить и его самого. Однажды Скоблин приехал к нему на парижскую квартиру и предложил в знак любезности отвезти его на автомобиле к семье. Но во время разговора появился высокий и крепкий казак, которого Деникин нанял натирать полы и вообще убираться. Скоблин откланялся и ушел. Из окна Антон Иванович увидел, что в машине Скоблина сидели два каких-то человека. В другой раз вновь предлагал отвезти Деникина — на сей раз на банкет корниловцев в Бельгию. И уже 22 сентября 1937 года в присутствии полковника Трошина и капитана Григуля Скоблин опять вызвался доставить Деникина к семье. Антон Иванович пришел к выводу, что советская разведка намеревалась и его захватить. Двойное похищение означало бы такой удар по эмиграции, от которого она уже не оправилась бы.

Адвокат Рибе полностью сосредоточился на Надежде Васильевне Плевицкой. Он назвал все ее показания ложью.

— Когда в первый раз допрашивали Плевицкую в судебной полиции, от нее потребовали указать ее времяпрепровождение. Вы увидите, господа присяжные, что 22 сентября Плевицкая старалась всячески подогнать часы своих свиданий так, чтобы создать алиби своему мужу. Тщательное изучение всех досье этого дела, показаний Плевицкой и показаний свидетелей, которые вы здесь слышали, дадут вам уверенность, что эта женщина сделала всё, чтобы доказать, будто в это утро муж ее не покидал и что их видели свидетели.

Он зачитывал ее показания пункт за пунктом и методично опровергал.

«Мой муж, — говорит Плевицкая, — вышел один утром из отеля за своей машиной в 11 часов утра».

— Ложь! — громко констатировал Рибе. — И это не простая ошибка памяти, как вам, наверное, будет доказывать защита. Это — ложь! Смотрите, эта ложь продолжается и дальше.

«В 11 часов 30 минут, — говорит Плевицкая, — Скоблин вернулся из гаража. Я видела, как он, сидя в автомобиле, ожидал моего выхода».

— Ложь!

«Завтрак в ресторане длился три четверти часа».

— Ложь!

«Я нашла моего мужа в автомобиле», всё время якобы дожидавшегося ее у магазина «Каролина», чтобы отправиться вместе на Северный вокзал.

— Ложь!

Адвокат обратился к присяжным:

— Вы видите цель этих заявлений. Плевицкая старается уверить, будто в момент трагической встречи генерала Миллера и Скоблина ее муж не расставался с ней и его видели свидетели. Так было условлено между собой супругами заранее — еще до преступления, — и она продолжала здесь это утверждать. Но она знала, что в течение двух часов, пока она в магазине болтала о тряпках, ее муж, Скоблин, в этот момент предавал генерала Миллера. Когда хозяин магазина предложил ей пойти и пригласить ее мужа, который, по ее словам, ждал ее перед дверью магазина в машине, она отказалась. Она-то ведь, конечно, знала, что ее мужа там не было. Она только старалась протянуть время, когда он вернется после этого ужасного и, может быть, кровавого дела. Вы видите, господа присяжные, как Плевицкая лгала, лгала еще и лгала всё время!

Через пять минут после ее ухода из магазина «Каролина» Скоблин, который, по ее словам, ожидал ее в автомобиле перед входом, вошел в магазин узнать, там ли еще его жена. Всё сошло благополучно. В назначенный день и час он предал своего начальника. Тайна обеспечена. Плата будет отличная. Можно заплатить 1800 франков за платье жены!..

Однако Плевицкая уже вышла из магазина. Это первая неосторожность, которую совершил Скоблин, ведущий двойную и тройную жизнь восторженного белого русского и одновременно агента ГПУ. Ибо было неосторожно войти в магазин и спрашивать свою жену, когда она утверждала, что он именно в это время ждет ее перед магазином. Правда же, господа присяжные, заключается в том, что Плевицкая решилась уйти из магазина одна. И одна поехала на Северный вокзал. Встретившим ее там друзьям она сказала, что ее муж задержался на несколько минут для починки автомобиля…

У Надежды Плевицкой не оставалось ни одного шанса на оправдание. Эмигрантский журнал «Русские записки» писал в конце 1939 года:

«Судоговорение в процессе Плевицкой и закончивший его неожиданно суровый приговор выросли в большое событие в жизни русской эмиграции. Обозревателю приходится на нем остановиться — не столько в связи с судьбой, постигшей подсудимую, и со степенью ее ответственности, сколько в связи с тем, что было названо „климатом“ зала суда.

Впечатление присутствовавших на процессе — о личности подсудимой по временам как бы вовсе забывали. Находись на скамье подсудимых сам Скоблин, его жена могла бы сойти на роль свидетельницы — или, в худшем случае, соучастницы; самая возможность предания ее суду — а на суде возможность ее обвинения подвергалась сомнению — и была предметом оживленных споров.

Судили, в сущности, тех, кто стоял за Плевицкой, — и шансы осуждения довольно равномерно распределились между двумя противоположными направлениями. Выбор был поставлен резко обеими сторонами: советская власть или русская эмиграция?

Роль парижских агентов советской власти, особенно после буквального повторения трагедии с генералом Кутеповым, представлялась как бы априори бесспорной не только для русской эмиграции в целом, у которой нет другого мнения.

Но в пользу этого предположения говорили объективные факты, представшие в ярком освещении перед присяжными. Во-первых — бегство Скоблина в связи с запиской, оставленной генералом Миллером, подлинность которой так неудачно оспаривала противная сторона. Не менее трудно было оспаривать искусственность алиби, которое пыталась отстоять для своего мужа Плевицкая: тут на нее легла главная тень.

Плевицкая платила тут за тех, кто, по тем или иным причинам, остался вне пределов досягаемости суда. И защита Плевицкой оказалась делом чрезвычайно трудным. Принуждены же были ведь и защитники признать допустимость гипотезы о советской причастности к делу — лишив себя тем самым возможности защищать сколько-нибудь ясно и убедительно противоположную позицию.

Но Плевицкая пострадала и за другое обстоятельство — к удивлению, особенно подчеркнутое той же защитой. Она была „иностранка“, на нее пала ответственность за преступление, совершенное при участии эмигранта во Франции, — и преступление не первое.

— Надо положить этому конец, — внушал присяжным прокурор.

Для него это было яснее, чем всякие другие гипотезы относительно виновников преступления. Надо показать пример!

Надо, к сожалению, признать, что и неудачная позиция, выбранная защитой, и самый состав вызванных свидетелей давали присяжным обильные иллюстрации этого тезиса. Достоинство эмиграции было поддержано частью этих свидетелей, но, увы, далеко не всеми».

Надежда Васильевна Плевицкая возбудила против себя ненависть почти всего эмигрантского Парижа. Вот какие воспоминания записала в дневнике писательница Нина Николаевна Берберова, автор биографической книги «Курсив мой»:

«И вот я сижу в этом зале и слушаю вранье Надежды Плевицкой, жены генерала Скоблина, похитившего председателя Общевоинского союза генерала Миллера. Она одета монашкой, она подпирает щеку кулаком и объясняет переводчику, что „охти мне, трудненько нонче да заприпомнить, что-то говорили об этом деле, только где уж мне, бабе, было понять-то их, образованных грамотеев“.

Она играет роль, и адвокат ее тоже играет роль, когда старается вызволить ее… А где же сам Скоблин? Говорят, он давно расстрелян в России. И от этого ужас и скука, как два камня, ложатся на меня. Через десять лет после смерти Плевицкой в тюрьме Рокетт ее адвокат скажет мне, что она вызвала его перед смертью в тюрьму и призналась ему во всём, то есть что она в похищении Миллера была соучастницей мужа…

В перерыве бегу вниз, в кафе… Репортер коммунистической газеты уверяет двух молодых адвокаток, что генерала Миллера вообще никто не похищал, что он просто сбежал от старой жены с молодой любовницей. Старый русский журналист повторяет в десятый раз:

— Во что она превратилась, боже мой! Я помню ее в кокошнике, в сарафане, с бусами… Чаровница!.. „Как полосыньку я жала, золоты снопы вязала…“».

Собравшиеся в зале эмигранты увидели ее похудевшую, бледную, с выступающими скулами, с запавшими щеками, всю в черном. Темные волосы были туго стянуты черной повязкой, на руках черные перчатки. Поникшая поза, замедленные жесты.

На допросах она теряла самообладание. Участники процесса с чувством презрения и сочувствия одновременно смотрели на то умоляющую, то кидающуюся из стороны в сторону, растрепанную, кричащую, рыдающую, обезумевшую от страха женщину. Сидевшие в зале считали, что Плевицкая избегает или не смеет смотреть на толпу русских людей, потому что чувствует их враждебность — и свое одиночество. Все против одной. Одна — против всех…

Выслушали и показания полковника Бориса Марковича Федосеенко, обвинявшего Скоблина в работе на большевиков. Стоя на свидетельском месте, он обратился к жене Миллера:

— Простите меня, Наталия Николаевна, но при всем моем уважении к вашему горю я должен сказать, что генерал Миллер совершил большую ошибку, не прислушавшись ко мне.

В зале присутствовали генерал Деникин, Владимир Бурцев, бывший советник советского полпредства Григорий Беседовский. Его вызвали свидетелем. Он рассказал, что резидент советской разведки Владимир Янович намекал, что у него есть свой «человечек» около Кутепова, который «хорошо освещает его деятельность» и что он «женат на певице», а скоро «будет еще один, и тогда вся деятельность Кутепова будет проходить перед нами, как под стеклянным колпаком».

— И где этот Янович? — поинтересовался адвокат Морис Рибе.

— В 1937 году расстрелян Ежовым.

Владимир Бурцев искренне полагал, что Плевицкая чуть ли не с детских лет была советским агентом и что именно она втянула в эту работу мужа. Эмигранты убежденно говорили, что, конечно же, не мягкий и влюбленный в жену Николай Скоблин, а властная и корыстная Плевицкая наладила связи с Москвой.

Эмиграция легко забыла о том, что совсем недавно Плевицкая была кумиром русских людей, оказавшихся на чужбине. И эмигрантские газеты писали: «Песни Плевицкой для национального самосознания и чувства дают в тысячу раз больше, чем все гунявые голоса всех гунявых националистов, взятых вместе».

И только княгиня Лидия Леонидовна Васильчикова рассказывала знакомым о том, как во время Первой мировой войны, когда она работала в госпитале в Ковно, туда приехала знаменитая Плевицкая. Певица стала сиделкой, давала концерты раненым, поражала всех трудолюбием. Об императоре говорила с придыханием: «Мой хозяин и батюшка».

Много позже княгиня Васильчикова встретила ее в Париже, уже в эмиграции, и уговорила спеть для инвалидов Добровольческой армии.

Да еще директор банка, в котором Скоблин и Плевицкая держали свои деньги, высоко отозвался о своих клиентах:

— Они боготворили царскую семью. Более убежденных и, как я уверен, более искренних монархистов трудно встретить. Поэтому для меня возможность работы Скоблиных на большевиков представляется совершенно невероятной. Скоблины чувствовали слабость к Германии. Неоднократно генерал Скоблин говорил, что рано или поздно Гитлер спасет Россию.

Популярный писатель Марк Александрович Алданов занял место среди судебных хроникеров. Бывший министр юстиции Временного правительства Павел Николаевич Переверзев, знаменитый в старой России адвокат, разместился среди почетных гостей. Переверзев был среди тех немногих, кто полагал, что в деле есть только косвенные улики, подкрепляющие обвинение, выдвинутое против Плевицкой; и это даже и не улики, а скорее предположения, и предположения сомнительные, которые нельзя толковать непременно во вред обвиняемой.

Но, как опытный юрист, он отметил: «Впечатление она производила скорее неблагоприятное, впечатление холодной решимости защищаться во что бы то ни стало, без всякого волнения и гнева, строго следя за собой, заранее подготовляя эффект своих слов и жестов… Несомненным остается только желание Плевицкой спасти мужа от преследования судебных властей. Судя по тому, как Плевицкая решилась защищаться, она ничего не раскроет в этом процессе, что могло бы дать хоть малое удовлетворение глубокому чувству гнева и скорби, охватившему при вести о похищении ген. Миллера всех русских».

Два раза Надежда Васильевна улыбнулась — фотографам и знакомой даме, которая заботилась о ней в тюрьме. Два раза заплакала, когда говорили о том, что муж бросил ее на произвол судьбы.

Председатель суда назвал ее женщиной умной, руководившей деятельностью мужа. Плевицкая ответила:

— Спасибо, что он меня в министры произвел. Глупой я никогда не была, но и министром тоже. Я такая, какая есть!

Был момент, когда она не на шутку обиделась. Председатель суда напомнил, что в Орле, когда в город вошли белые войска, еще висели афиши, оповещавшие о концерте «красной матушки» Плевицкой.

— Я тогда была еще слишком молода, чтобы меня «матушкой» величали, — ответила она.

Надежда Васильевна на заседаниях суда быстро уставала и слушала невнимательно. Подружилась с двумя жандармами, сидевшими за ее спиной. В перерыве жандармы приносили ей из буфета бутерброды и вино.

Надо отдать должное Надежде Васильевне: она ничего не рассказала. Возможно, могла бы смягчить приговор, поведав то, что она знала о работе советской разведки и о людях, которые ей помогали в Париже. Кое-что ей точно было известно. И некоторые имена она могла назвать. Скажем, из тюрьмы Плевицкая писала своему адвокату Максимилиану Филоненко, чтобы он попросил денег у Сергея Николаевича Третьякова: «Он денег должен достать. Денег достать можно с помощью Третьякова». Значит, она знала о его сотрудничестве с советской разведкой. Но она молчала!

Не многие, оказавшись в ее положении на скамье подсудимых, вели себя столь же стойко. А ведь она была не кадровым офицером спецслужбы, готовым к своему уделу, а певицей и актрисой. Ее не готовили к провалу и аресту, не объясняли ей, как вести себя на следствии и на суде.

На помощь советской дипломатии она не могла рассчитывать. В те времена не только завербованным агентам, но и штатным сотрудникам органов госбезопасности запрещалось признавать свою принадлежность к разведке. От них публично отрекались. И лишь единицам, особо отличившимся, обещали содействие, как, например, бывшему официанту барселонского ресторана Роману Меркадеру, который в Мексике ледорубом убил Троцкого. Меркадер был на редкость бесчувственным: не всякий профессиональный убийца способен на такое. На суде твердил, что убил Троцкого по личным мотивам. Это понравилось в Москве. Советская разведка пыталась вызволить его из тюрьмы, но не удалось.

Адвокат Морис Рибе произнес пылкую и злую речь. Он обвинил Плевицкую во лжи и уверенно назвал ее соучастницей варварского преступления:

— С 1927 года супруги Скоблины стали советскими агентами, получая за предательство свои тридцать сребреников. Может быть, и больше. Это нам доказали свидетели. Но чтобы играть роль двойных агентов, чтобы обеспечивать свою жизнь, убивая других, нужно было иметь ширму.

Он говорил присяжным, что источники средств, на которые жили Скоблин и Плевицкая, темные. Они мало зарабатывали, а жили на широкую ногу. Деньги им давали большевики.

— Я могу с уверенностью сказать вам — Скоблин был советским агентом. Мы присутствуем здесь, господа присяжные, на процессе агентов, которые хотят в своей среде, среди знакомых, среди друзей казаться стопроцентными антибольшевиками, но которые вне этой ужасной своей двойственностью игры были в действительности советскими агентами, которые шли на всё — на преступления. Плевицкая сознательно участвовала в шпионской деятельности Скоблина.

Место Скоблина на скамье подсудимых пустовало. Присяжных убеждали в том, что Плевицкая не менее виновна, чем он. Адвокат Рибе, ссылаясь на свидетелей, уверял:

— Плевицкая сознательно участвовала в шпионской деятельности Скоблина и даже руководила им. Вот, господа присяжные, моральный портрет этой женщины с глазами, временами полными слез, сознающей ужасную ответственность, играющей комедию простодушной наивности и старающейся отвечать с непонимающим видом на все неприятные вопросы: «Я ничего не знаю!» И она, может быть, еще попытается сказать: «Я этого не хотела!»

Адвокат театрально обратился к ней:

— Нет! Нет! Сегодня нужно уже платить! Плевицкая! Есть еще время сказать правду. Что вы сделали с генералом Миллером? Не видите ли вы и его, как генерала Кутепова, живым в ваших снах? Говорите!

Плевицкая молчала.

— Как тягостно это молчание! — произнес адвокат.

Адвокат Рибе ошибался. Супруги Скоблины не участвовали в похищении Кутепова, потому что стали работать на советскую разведку больше чем через полгода после его похищения. Но в зале не было никого, кто мог бы поправить адвоката. Впрочем, если бы такое уточнение и было бы сделано, едва ли это смягчило бы сердца присяжных.

Адвокат Рибе превзошел себя:

— Будем уважать страдания русских эмигрантов, восхищаться их верой, их идеалами. И всё это предала эта женщина! Над всем этим она надсмеялась! И если мы должны сдерживать наш гнев, то мы можем выразить ей всё наше презрение, ибо это предательство, платное предательство, продолжавшееся изо дня в день. Это всё было в пользу Советов. Советы ужасны, но логичны. Они грабят и называют это «реквизицией». Они убивают и называют это «чисткой». Не нужно бояться сказать, что Советы организовали это преступление. Скоблин и Плевицкая были только слугами и исполнителями.

Он указал на Надежду Васильевну:

— Соучастница преступления, предавшая дружбу, в момент похищения и убийства она занималась подбором новых нарядов для себя… Вот она — Плевицкая! Она подстрекала своего мужа. Один свидетель сказал: она — двигала своим мужем. Другой: Скоблина называли — «генерал Плевицкий». Она была его злым гением. Судите ее, господа присяжные, без ненависти, конечно, но и без пощады. Да свершится французское правосудие!

К присяжным обратился и Александр Николаевич Стрельников, тоже представлявший интересы семьи Миллера. Поручик белой армии, он окончил в Париже университет и стал адвокатом:

— Я хочу напомнить вам, что русская эмиграция во Франции представляет собой остатки союзной армии, нашедшие убежище на союзной территории. Я хотел бы, чтобы, когда вы останетесь в совещательной комнате для вынесения вашего вердикта, вы не забыли, что именно вы должны дать понять вашим вердиктом исполнителям и вдохновителям этого преступления, что оно не останется безнаказанным, так как справедливость и равенство всегда существовали во Франции, и что подобные преступления не могут совершаться безнаказанно.

Прокурор произнес очень жесткую речь:

— Генерал Миллер не найден ни живым, ни мертвым. В его смерти сомнений нет. Но нет доказательств. Вот почему можно привлечь Скоблина к суду только по обвинению в насильственном лишении свободы, а Плевицкую — в сообщничестве. Плевицкая помогала Скоблину в похищении генерала Миллера. Ее соучастие предельно ясно и доказано. В ее деле нет смягчающих вину обстоятельств. Поэтому не поддавайтесь чувству сострадания, в данном случае неуместному. Я требую для обвиняемой бессрочной каторги!

Надежда Плевицкая была обречена, хотя Максимилиан Филоненко произнес развернутую речь в ее защиту. Он говорил почти четыре часа. Призвал присяжных к милосердию:

— В воскресенье я посетил Плевицкую в тюрьме. Мать-монахиня, от души полюбившая эту женщину, сказала, что все монахини и заключенные будут сегодня молиться об ее оправдании!

Ему вторил другой адвокат подсудимой Жан Шваб:

— Все эти люди кричат, захлебываясь: «Распни ее!» Но нет ни одного документа, уличающего Скоблина или Плевицкую в том, что они были советскими агентами. Я надеюсь, господа присяжные, что вы не осудите одинокую, покинутую и обманутую женщину.

Надежде Васильевне предоставили последнее слово.

— Да, я сирота, — печально сказала она. — Нет у меня свидетелей. Только Бог. Он знает. Я никогда в жизни моей не сделала никому зла… Кроме любви к мужу, нет у меня ничего. Пусть меня за это судят.

Председатель суда Дельгорж в своем заключительном слове ясно объяснил присяжным заседателям, кого они должны считать виновными. Эмигранты, не имевшие возможности побывать в зале суда, прочитали речь судьи в книжке Бурцева:

— Советский пароход «Мария Ульянова» находился в Гавре с 19 по 22 сентября и в этот день неожиданно в 20 часов 45 минут снялся с якоря. В тот день к борту советского парохода прибыл грузовик, принадлежащий советскому полпредству. Какой-то неизвестный немедленно соскочил с него и поднялся на борт советского парохода. И тотчас же спустился с четырьмя матросами. Прежде чем таможенники смогли вмешаться, — как это требуется правилами, — матросы вытащили из грузовика большой ящик. Было видно, что ящик очень тяжел. Как только ящик был погружен на борт, пароход тут же снялся с якоря и отошел от причала.

Потом выяснилось, кто именно сопровождал ящик с «дипломатической вализой». Это был сотрудник советского полпредства — вице-консул Георгий Николаевич Кислов. Под этим именем в Париже работал резидент внешней разведки капитан госбезопасности Георгий Николаевич Косенко. Он родился в Ставрополе в 1901 году. В 23 года начал службу в госбезопасности. С 1933 года — в Иностранном отделе. Первая командировка — заместитель резидента в Харбине. За участие в похищении Миллера в 1937 году получил орден Красного Знамени. А через год Косенко отзовут в Москву, 27 декабря 1938 года арестуют. Последние два месяца жизни он проведет во внутренней тюрьме НКВД. За «участие в контрреволюционной террористической организации» 20 февраля 1939 года Военная коллегия Верховного суда приговорит Косенко к высшей мере наказания, ночью его расстреляют…

— Из Гавра в Ленинград наиболее короткий путь проходит через Кильский канал, — продолжал судья. — Но на сей раз пароход прошел, огибая Данию. Он избежал прохода через территориальные немецкие воды, и есть основания полагать, что таким образом он хотел избегнуть возможного на его борту обыска.

Кроме того, «Мария Ульянова», выгрузившая груз кож, должна была погрузить советский самолет, на котором советские летчики перелетели в Америку. Но она его не погрузила. Известно также, что капитан парохода получил утром 22 сентября радиограмму на коротких волнах — быть готовым к отплытию. Немедленно по получении этой радиограммы капитан парохода, которого, кстати, нет больше на пароходе, имя которого неизвестно и которого, несмотря на все старания судебного следователя, ему не удалось допросить, сделал всё необходимое для отхода.

Портовый маклер, удивленный столь неожиданным отходом, телефонировал в Париж представителю владельца парохода. Тот перезвонил в Ленинград арматору (судовладельцу) и услышал категорическое: «Капитан получил приказания. Он должен их выполнить безоговорочно». Портовый маклер не мог настаивать и отправился к пароходу только для того, чтобы присутствовать при его отходе. Это и есть тот свидетель, который видел прибытие грузовика и выгрузку таинственного ящика.

— Господа присяжные! — сказал судья. — Я должен дать вам еще одно пояснение по этому поводу. Этот же самый грузовик, по показаниям свидетелей, стоял в час дня перед особняком, который был нанят Потемкиным, советским полпредом в Париже, где несчастный генерал Миллер имел свидание…

В последний день процесса, 14 декабря 1938 года, судья поставил перед присяжными семь вопросов:

— Был ли 22 сентября 1937 года на французской территории похищен и лишен свободы человек?

— Длилось ли лишение свободы больше одного месяца?

— Была ли Плевицкая сообщницей в этом преступлении?

— Было ли совершено 22 сентября 1937 года на французской территории насилие над генералом Миллером?

— Если было, то не с обдуманным ли заранее намерением?

— Если было, то не с завлечением ли в западню?

— Была ли Плевицкая сообщницей и в этом преступлении?

Когда присяжные закончили совещание, старшина присяжных, положив руку на сердце, ответил «да» на все вопросы, поставленные судом.

Приговор огласили в тот же день, в половине шестого вечера: 20 лет каторжных работ, еще десять лет после этого осужденной запрещается ступать на землю Франции. Жестокое наказание. С учетом возраста — Надежде Васильевне исполнилось 54 года — это воспринималось как пожизненное заключение. И прокурор еще сказал, что сожалеет, что по закону не может требовать для Плевицкой большего наказания. Обращаясь к присяжным, он назидательно заявил:

— Суд предостерегает этим приговором иностранцев, совершающих преступление на французской земле.

Надежда Васильевна не ожидала такого приговора. Он прозвучал как удар молота. Конечно, во время процесса она видела море ненавидящих ее глаз — впервые в жизни. Но ей и в голову не могло прийти, что ее признают виновной и запрут за тюремными стенами.

Фактически на Плевицкой отыгрались за Скоблина и за оставшихся неизвестными суду чекистов, которые похитили в Париже сначала Кутепова, а затем Миллера.

Кассационный суд отказал в пересмотре дела. Президент Франции не захотел помиловать Плевицкую. Владимир Бурцев по сему поводу написал: «Пусть гниет в тюрьме!»

Он произнес целый монолог:

«Наказав жестоко, по заслугам, Плевицкую, суд осудил и большевиков как величайших преступников.

Россия, конечно, будет свободна.

Тогда будут вскрыты все архивы ГПУ. Тогда там — уже в свободной России, а не при большевиках — допросят всех, кто когда-либо так или иначе был причастен к ГПУ. Будут разоблачены все их дела. Тогда полностью будут разоблачены и дела об убийстве генерала Кутепова и генерала Миллера.

Всё ныне тайное будет вскрыто до конца».

Его надежды сбудутся лишь частично.

Сведение счетов

Ровно за неделю до вынесения приговора Надежде Васильевне Плевицкой в Москве поставили точку в жизненном пути человека, который решил ее судьбу.

Седьмого декабря 1938 года народный комиссар внутренних дел, генеральный комиссар государственной безопасности Николай Иванович Ежов перестал быть наркомом. Арестуют его только через четыре месяца, но он уже был обречен. Николай Иванович и Надежда Васильевна покинут сей мир в один год. Талантливая певица умрет в своей камере. Бывшего наркома пустят в расход недавние подчиненные.

А бывшего генерал-лейтенанта царской армии и председателя Русского общевоинского союза Евгения Карловича Миллера расстреляют раньше — 11 мая 1939 года во внутренней тюрьме Главного управления государственной безопасности НКВД. Он содержался в тюрьме под именем Петра Васильевича Иванова. Под этим именем и был приговорен к смерти.

Когда он пришел в себя в тюрьме, то попросил следователя разрешить ему написать записку жене. Ему дали карандаш. Генерал спешил успокоить жену: «Как и что со мной случилось, что я так неожиданно для самого себя уехал, даже не предупредив тебя о более или менее возможном продолжительном отсутствии, Бог даст, когда-нибудь расскажу, пока же прошу тебя поскольку возможно взять себя в руки, успокоиться, и будем жить надеждой, что наша разлука когда-нибудь кончится. О себе, конечно, ничего писать не могу».

Евгений Карлович наивно полагал, что весточку передадут жене. В старой России узникам не возбранялось писать родным. Но его письмо просто положили в дело. Как и записку, адресованную начальнику канцелярии РОВСа Кусонскому. Генерал беспокоился из-за того, что не будут исполнены его обещания помочь разным людям. И он скрупулезно перечислил, кому именно и сколько денег следует передать и где эти суммы взять.

Миллер пытался спастись. Дал показания. На допросах рассказывал всё, что знал.

В начале октября 1937 года написал подробную записку «Повстанческая работа в Советской России». Объяснил, что генерал Врангель, у которого он был начальником штаба, к подобным авантюрам относился отрицательно. Рассказал, что какое-то время состоял при великом князе Николае Николаевиче, который когда-то был его командиром в лейб-гвардии Гусарском его величества полку. Затем помогал Кутепову. При Александре Павловиче «заведовал денежными средствами», поэтому о боевой работе эмиграции точно знает лишь с 1930 года, когда сменил похищенного Кутепова и возглавил военную эмиграцию.

Миллер поведал, как однажды к нему пришел председатель эмигрантской организации «Крестьянская Россия» Сергей Сергеевич Маслов и призвал объединить усилия. Он умудрялся переправлять в Россию своих людей и литературу. Маслов, эсер по взглядам, в Гражданскую войну был членом Северного правительства у Чайковского.

Новый начальник дальневосточного отдела РОВСа генерал Дитерихс писал Миллеру о «большом повстанческом движении» в Приморье, Приамурье и Забайкалье, просил командировать к нему желающих принять участие в боевых действиях, а также присылать оружие и деньги. Но в штабе РОВСа пришли к выводу, что помочь ничем не могут.

Генерал-майор Борис Владимирович Геруа (Первую мировую окончил начальником штаба 11-й армии) просил Миллера помочь его организации в Румынии, имевшей, как он уверял, мощную агентурную сеть на юге России…

Миллер объяснял чекистам, что РОВС вовсе не располагал разветвленной агентурной сетью внутри СССР. Да и победные реляции руководителей других эмигрантских организаций не более чем самореклама: «Я предвижу опять упреки, что я ничего сенсационного не сказал о деятельности РОВС: да, потому что ничего такого не было. Я враг всяких бессмысленных авантюр, и за время моего пребывания в эмиграции и у других не видел еще ни одной, из которой вышел толк. Я поставил задачей по мере моих сил и возможностей выполнить завет генерала Врангеля. Его последние слова были: „Берегите армию!“».

Десятого октября 1937 года Миллер обратился с личным письмом к наркому Ежову. Изъявлял готовность использовать свое влияние, чтобы способствовать возвращению эмигрантов в Советскую Россию. Объяснил, что к эмиграции должны обратиться те, кому верят:

«Такими лицами сейчас являются ген. Кутепов (со времени моего нахождения на территории СССР я раза три слышал, что ген. Кутепов жив и нашел способ выйти из своего положения пленника Советской власти) и я, мнения которых для чинов РОВС и для других офицерских и общественных организаций несомненно авторитетны…

Если бы нам дана была возможность лично убедиться объездом вместе хотя бы части страны в том, что население не враждебно к власти, что положение его улучшается и что оно не стремится к перемене власти и общегосударственного порядка, то наш долг был бы об этом сообщить эмиграции, дабы открыть новую эру возвращения русских людей в Россию… Но нужны по крайней мере два голоса — Кутепова и мой, чтобы эмиграция хотя бы непредубежденно поверила или по крайней мере прислушалась… Тогда вопрос о русской эмиграции ликвидируется сам собой в течение нескольких лет».

Миллера обманывали, рассказывая о том, что Кутепов жив и даже на свободе. Пробуждали в Миллере надежду: послужишь нам и тебя отпустим.

Нарком Ежов пожелал на него взглянуть. 28 декабря 1937 года зашел к нему в камеру вместе со свитой, но не представился. Только потом следователь объяснил Миллеру, какой высокий гость у него побывал. Надо полагать, Ежов докладывал Сталину о предложении Миллера. Но вождя оно не заинтересовало. Обнародовать присутствие председателя РОВСа в Москве — значит признать, что он был похищен. Французское правительство возмутится. А лишний международный скандал не нужен.

Да и много ли пользы от миллеровского призыва к эмигрантам вернуться в Россию? Еще неизвестно, кто откликнется на его слова и приедет: желающие действительно начать новую жизнь или враги советской власти, которые получат легальную возможность пересечь границу?..

Если поначалу и был какой-то интерес к играм с участием Миллера, то он быстро пропал. Евгений Карлович вновь и вновь просил разрешения написать жене. Но ответа не последовало.

Шестнадцатого апреля 1938 года он написал митрополиту Московскому Сергию:

«Будучи длительно изолирован от внешнего мира, я особенно болезненно ощущаю невозможность посещения церкви. Условия, при которых я покинул свой дом, не позволили мне взять с собой даже Евангелие, чтение которого, особенно в настоящие дни, было бы для меня большим утешением. Поэтому примите милостиво мою покорнейшую просьбу и подарите мне Евангелие на русском языке.

Всё мое время я посвящаю чтению книг, получаемых из местной библиотеки, но был бы счастлив, если бы мог часть времени из немногих оставшихся мне лет (мне 71-й год) посвятить возобновлению и расширению моих познаний Библии и Житий Святых. Эти две книги я решаюсь просить у Вас, высокочтимый Владыко, во временное пользование на 2–3 месяца, а по прочтении обязуюсь их Вам возвратить».

Генерал верил, что его не станут держать за решеткой до бесконечности. Отпустят… А то, что его просто убьют, это и в голову не приходило.

Двадцать седьмого июля 1938 года Миллер обратился к Ежову. Приписал: «В собственные руки»:

«На этих днях минуло 10 месяцев с того злополучного дня, когда, предательски завлеченный в чужую квартиру, я был схвачен злоумышленниками в предместье Парижа, где я проживал как политический эмигрант по французскому документу, под покровительством французских законов и попечением Нансеновского Офиса при Лиге Наций, членом коей состоит СССР. Я ни одного дня не был гражданином СССР, и никогда моя нога не ступала на территорию СССР. Будучи тотчас связан — рот, глаза, руки и ноги — и захлороформирован, я в бессознательном состоянии был отвезен на советский пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя — на полпути между Францией и Ленинградом.

Таким образом для моей семьи я исчез внезапно и бесследно 22 сентября прошлого года. Моя семья состоит из жены 67 лет и трех детей 38–41 года. Хотя в первые дни по прибытии в Москву я еще очень плохо соображал под влиянием исключительно сильной дозы хлороформа, мне всё же ясно представлялось, какой удар, какое потрясение, какое беспокойство должно было вызвать мое исчезновение у моей жены и детей.

Что я был похищен агентами Советской власти, в этом, конечно, никаких сомнений у моей жены быть не могло: пример Кутепова был слишком понятен, да и все эти семь с половиной лет со дня вступления моего в должность председателя РОВ Союза сколько раз возникали эти опасения и разговоры, причем положение пленников Сов. власти всегда рисовалось в самых ужасных красках, что ныне должно было вызвать у моей жены худшие опасения за мою дальнейшую судьбу.

Первое движение мое поэтому по прибытии в тюрьму было — дать знать моей жене, что я жив и здоров и пока что физически благополучен. Краткое письмо моей жене с этим известием я передал в начале октября допрашивавшему меня следователю. Не получив его обещания послать письмо по назначению, я в начале ноября передал Начальнику Тюрьмы при особом заявлении маленькую записку аналогичного содержания без подписи и без указания, где именно я нахожусь, прося добавить к моей записке какой-нибудь промежуточный адрес, по которому моя жена могла бы мне ответить о состоянии здоровья своего, детей и внуков.

Не получив никакого отклика на это заявление от 4-го ноября (как и на другие заявления от того же числа касательно похищенных у меня денег, принадлежащих другим лицам), я в личной беседе с Вами просил Вас настойчиво связать меня с моей женой, дабы ее успокоить относительно условий моего существования и самому получить сведения о ней и детях. 28 декабря в дополнение к личному разговору, а затем в конце марта и в апреле и моим заявлениям к Вам, я к Вам обращался вновь с этой просьбой, но никакого ответа не получил.

Прошло 10 месяцев, и я ничего не знаю о моей семье, и семья моя, видимо, ничего не знает обо мне.

Я вполне понимаю, что усердие не по разуму Ваших агентов, решивших похитить меня с нарушением всех международных законов и поставивших Вас перед „совершившимся фактом“, поставило Вас и все Сов. правительство в затруднительное положение и в необходимость впредь, до нахождения приличного выхода из создавшейся обстановки, скрывать мое нахождение в СССР, но всё же я не могу не обратиться к Вашему чувству человечности — за что Вы заставляете так жестоко страдать совершенно невинных людей — мои жена и дети никогда никакого участия в политике не принимали. Особенно же меня беспокоит состояние здоровья моей жены, всю жизнь страдавшей большой нервностью, выражавшейся в болезненных приступах при всяком волнении и беспокойстве. Моя жена — родная внучка жены А. С. Пушкина, урожденной Гончаровой, бывшей вторым браком за Ланским, и унаследовала, как и ее мать, и сестры, большую нервность, свойственную семье Гончаровых… Меня берет ужас от неизвестности, как отразилось на ней мое исчезновение. 41 год мы прожили вместе.

Никогда, ни в какие эпохи самой жестокой реакции ни Радищев, ни Герцен, ни Ленин, с историей которых я ознакомился по их сочинениям, изданным Институтом Ленина и Академией, не бывали лишены сношений со своими родными. Неужели же Советская власть, обещавшая установить режим свободы и неприкосновенности личности с воспрещением сажать кого-либо в тюрьму без суда, захочет сделать из меня средневекового Шильонского узника или второе издание „Железной маски“ времен Людовика XIV — и всё это только ради сохранения моего инкогнито?

Убедительно прошу Вас посмотреть на мою просьбу в данном случае с точки зрения человечности и прекратить те нравственные мучения мои, кои с каждым днем становятся невыносимее. 10 месяцев я живу под гнетом мысли, что я, может быть, стал невольным убийцей своей жены и всё это вследствие своей неосторожной доверчивости к гнусному предателю, а когда-то герою гражданской войны в Добровольческой Армии…

Надеюсь, что Вы найдете время ответить и на другие вопросы и просьбы, содержащиеся в моих заявлениях и письмах. Надеюсь также, что Вы отнесетесь благожелательно ко всему вышеизложенному, я — Ваш пленник — буду ждать с понятным нетерпением Вашего решения и приближающегося годового срока моего заключения».

Никто и не думал отвечать Миллеру. Ежову, чье пребывание на посту наркома приближалось к концу, уже было не до бывшего царского генерала. Чиновникам ниже рангом никто не поручал им заниматься. Так что его обращения были гласом вопиющего в пустыне. Он просидел в тюремной камере еще год. Никто им не интересовался. Потом кто-то вспомнил. Оформили смертный приговор.

Одиннадцатого мая 1939 года председатель Военной коллегии Верховного суда СССР армвоенюрист (специальное звание, приравненное к генеральскому) Василий Васильевич Ульрих подписал указание начальнику комендантского отдела административно-хозяйственного управления НКВД капитану госбезопасности Василию Михайловичу Блохину: «Предлагается немедленно привести в исполнение приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР над Ивановым Петром Васильевичем, осужденным к расстрелу по закону от 1 декабря 1934 г.».

«По закону от 1 декабря» — это вершина беззакония. Дело рассматривалось в ускоренном и упрощенном порядке, без участия прокурора и адвоката; прошения о помиловании по таким делам не принимались, приговоренных к высшей мере наказания сразу же казнили.

Расстреливая заключенных, Василий Блохин получит высшие ордена и сам станет генералом. Сталин высоко ценил тех, кто не гнушался грязной работы.

Начальник внутренней тюрьмы Главного управления государственной безопасности НКВД капитан госбезопасности Александр Николаевич Миронов приписал на документе: «Выданная личность Иванов под № 110 — подтверждаю».

Без ведома нового народного комиссара внутренних дел СССР Лаврентия Павловича Берии на Лубянке ничего не делалось. Со своей стороны он распорядился:

«Только лично

Начальнику внутренней тюрьмы

ГУГБ НКВД СССР

Предписание

Предлагается выдать арестованного Иванова Петра Васильевича, содержащегося под № 110, коменданту НКВД тов. Блохину».

Миронов написал: «Арестованного Иванова № 110 выдал коменданту НКВД».

Блохин расписался: «Одного осужденного принял».

Расстреляв генерала Миллера, они же вдвоем, как положено, составили акт:

«Приговор в отношении поименованного сего Иванова, осужденного Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР, приведен в исполнение в 23 часа 5 минут и в 23 часа 30 минут сожжен в крематории.

Комендант НКВД Блохин.

Начальник внутренней тюрьмы ГУГБ НКВД Миронов».

Вдова Евгения Карловича Миллера, Наталья Николаевна, не знавшая, как завершился его жизненный путь, умерла в 1945 году, дочь, Софья Евгеньевна, вскоре последовала за ней — ушла из жизни в 1946-м.

Без главных героев

После похищения Миллера 24 сентября 1937 года Русский общевоинский союз временно возглавил его первый заместитель генерал-лейтенант Федор Федорович Абрамов. Он оставался в Софии, а всеми парижскими делами попросил заняться адмирала Кедрова. Абрамов никогда не хотел принимать на себя эти обязанности. К тому же был арестован его сын. Это романтически-трагическая история.

Покидая Россию после поражения Белого движения, генерал Абрамов оставил в Ржеве семью — мать, жену и сына Николая. Вскоре мать и жена умерли. Николая в 1929 году призвали на Черноморский флот. Он стал водолазом, вступил в комсомол. И тут его нашли чекисты. К нему в Севастополь приехал заместитель начальника разведки Артур Христианович Артузов.

Он предложил молодому человеку работать вместе — защищать Советскую Россию от врагов, от террористов, от боевиков, которые проходят подготовку на Балканах. Николай Абрамов согласился. В 1930 году его зачислили в ОГПУ. Он получил псевдоним «Ворон». В октябре 1931 года чекисты включили его в состав экипажа пассажирского судна «Герцен» (построенного на Воткинском заводе как «Граф Строганов»). Судно выполняло рейс Ленинград — Гамбург. В порту Гамбурга Николай сошел на берег. И не вернулся. Поехал в Берлин. Там попал в полицию. Ему помог генерал Алексей фон Лампе, начальник 2-го отдела РОВСа, дал денег и отправил к отцу.

Николай Абрамов пожелал помогать отцу, начальнику 3-го отдела РОВСа. Особенно интересовался тайной работой, которой руководил капитан Клавдий Фосс. Но Фосс заподозрил Николая в работе на советскую разведку. После похищения Миллера в Париже в октябре 1937 года полиция арестовала младшего Абрамова, подозревая в соучастии. Его выслали из Болгарии в середине ноября вместе с женой.

Советские разведчики доставили младшего Абрамова в Советский Союз. Поселили в Воронеже, устроили на работу в областное управление НКВД. После начала войны отправили в Одессу на подпольную работу. Он погиб в конце 1941 года (см.: Независимое военное обозрение. 2005. № 35).

Федор Федорович Абрамов при первой же возможности — через полгода, 23 марта 1938 года, с радостью передал полномочия генерал-лейтенанту Алексею Петровичу Архангельскому (после 1917 года он некоторое время служил в Красной армии, в феврале 1919 года ушел к Деникину). А тот жил в Брюсселе. Перебираться в Париж не захотел, и управление РОВСа перевели в Бельгию. Архангельскому помогал генерал Кусонский, который тоже обосновался в Бельгии. 22 июня 1941 года немцы арестовали Кусонского и поместили в концлагерь Брейндонк (на территории Бельгии). Генерал фон Лампе обратился к немецким властям с просьбой его освободить, поручился за благонадежность белого генерала, но Кусонский через два месяца скончался.

В Париже главным остался генерал Владимир Витковский, начальник 1-го отдела РОВСа. А для Сергея Николаевича Третьякова всё осталось по-прежнему, изменились только голоса, которые он слушал.

Семнадцатого января 1939 года Третьяков отправил своему начальству подробное донесение:

«Имеем честь донести следующее: в субботу 31-го декабря 1938 г. около 12 ч. дня к нам на квартиру явился Гильзин и, так как нас не было дома, он просил передать нам, что нас ждут к себе Мацилев и Витковский.

Мы вернулись около 1 ч. 30 мин., но в управлении 1 Отдела уже никого не оказалось, так как в субботу занятия кончаются раньше обыкновенного и кроме того в субботу был канун нового года. Мы отложили наше посещение до вторника 3-го января, так как в понедельник занятий в управлении не было. Нас принял в первую очередь Мацилев, он прежде всего заявил, что генерал Витковский просит нас продлить срок нашего договора по квартире до июля 1939 года.

Нам было указано, что по нашему соглашению стороны предупреждают друг друга в случае перерыва или, вернее, прекращения договора по найму квартиры за три месяца вперед, а поэтому, если к 1 января отказа не последовало, договор продолжается автоматически до 1-го июля текущего года. Затем последовал поток любезных слов; говорилось о том, что за всё время пребывания у нас не было ни одного недоразумения ни с домовладельцем, ни с консьержкой, ни с газом или электричеством. Район и цена квартиры очень подходящие, а поэтому надо полагать, что и в дальнейшем 1 Отдел РОВСа будет квартировать у нас.

Не давая прямого ответа, мы пожелали переговорить с Витковским, который подтвердил всё сказанное Мацилевым, был также очень любезен и просил нас дать поскорее ответ. Принимая во внимание, что желание остаться у нас на квартире есть признак полнейшего к нам доверия, мы дали свое согласие генералу. Поблагодарили за добрые отношения и заявили ему, что о дальнейшем пребывании на нашей квартире после 1-го июля мы сообщим генералу не позже 31 марта с. г. (о намерении покинуть квартиру мы должны предупредить хозяина за 6 месяцев, предупреждают во Франции 1-го января, 1-го апреля, 1-го июля и 1-го октября)».

Сергей Николаевич Третьяков был рад тому, что его работа продолжится. Но советские разведчики его радости не разделяли. Активность РОВСа упала, и интерес к нему постепенно сходил на нет. В парижской резидентуре пришли к выводу, что Третьяков и вовсе не нужен. Обратились в Центр:

«„Иванов“, как вам известно, работал по „Петьке“. За последние пару месяцев вообще не работал из-за перерыва связи по случаю с автомобильной катастрофой с Анатолием (псевдоним выходившего на связь с Третьяковым оперативного работника. — Л. М.). Сейчас ничего интересующего нас „Иванов“ не дает. Напуган событиями до невозможности. Главное боится, что из-за событий можем бросить его на произвол судьбы.

Тратим мы на это дело уйму денег (15 000 франков в год на квартиру и 60 000 франков в год жалование „Иванову“). Исходя из вышеизложенного, считаем, что с ним нужно будет порвать, предварительно сняв в квартире имеющуюся аппаратуру — „Петька“».

В резидентуре настолько потеряли интерес к Третьякову, что и вовсе перестали связываться с ним — впервые за много лет. Работавший с ним сотрудник парижской резидентуры попал в дорожно-транспортное происшествие. Пострадал не очень сильно, но пришлось несколько недель провести на больничной койке. Когда вышел, тоже не спешил встретиться с Третьяковым. О нем словно забыли. Он остался без дела и без денег.

Пораженный тем, что в течение длительного времени никто не выходит на связь, Третьяков не придумал ничего лучше, как отправиться в советское полномочное представительство на улице Гренель. Честно признался дежурному, принимавшему посетителей, что работает на разведку. Не очень разбираясь в советских делах, Сергей Николаевич считал, что разведкой ведают офицеры, и попросился на прием к военному атташе.

Дежурный вызвал сотрудника резидентуры военной разведки. И тут разразился крайне неприятный для чекистов скандал. Военный разведчик, разумеется, о Третьякове не знал. Но логично предположил, что тот работает на политическую разведку. И обратился с расспросами к коллеге, который, конечно же, уклонился от ответа.

Военные разведчики, как положено, доложили об инциденте своему начальству в Москву. Разведывательное управление Генерального штаба Красной армии информировало об этом своих коллег. Начальник 5-го отделения, которое ведало Францией, майор Сергей Дмитриевич Зотов (окончил специальный факультет Военной академии им. М. В. Фрунзе, со временем станет генералом и сам приедет в Париж военным атташе при посольстве СССР) 13 сентября 1939 года отправил письмо начальнику 5-го (разведывательного) отдела ГУ ГБ НКВД: «К военному атташе в Париже явился некий человек, предъявивший документы на имя Серж Третьяков, который заявил, что работал для СССР в течение 10 лет по линии воинского союза под кличкой Иванов, с 13 июля с. г. связь с ним прекратилась, и он нуждается в деньгах».

Письмо передали новому заместителю начальника 5-го отдела капитану госбезопасности Павлу Судоплатову, который отличился тем, что 23 мая 1938 года в самом центре Роттердама преподнес коробку конфет, начиненную взрывчаткой, создателю Организации украинских националистов Евгену Коновальцу. Того буквально разнесло на куски.

Судополатов потребовал разъяснений от парижского резидента. И получил рапорт:

«Ко мне в кабинет явился известный вам Носов (работник Разведуправления) и сказал, что к нему явился человек, который заявил, что с ним прервана связь, у него нет денег и эти обстоятельства заставили его прийти в полпредство. Он назвал Носову свою настоящую фамилию и кличку „Иванов“, объяснил, что содержит по нашему заданию квартиру, за которую надо платить, и т. п.

„Иванов“ действительно является нашим агентом и содержит квартиру бюро РОВСа, где установлена подслушивающая аппаратура. „Иванов“ находился на связи у Анатолия. Анатолий мне объяснил, что связь прервана в силу известной вам автокатастрофы с ним. Однако я считаю, что всё валить теперь на эту катастрофу нельзя, так как Анатолий имел достаточно времени после нее, чтобы с такими людьми, как „Иванов“, восстановить связь.

Носову я дал уклончивый ответ и вызвал Анатолия, который попросил меня, чтобы я позвонил Носову с тем, чтобы тот выпроводил „Иванова“ на улицу, где Анатолий с ним встретится, что являлось полнейшим безумием, так как все эти дни за полпредством усиленная слежка и на улице стоит около 10 полицейских.

Я полагал, что при той сильнейшей антисоветской кампании, проводимой сейчас в связи с заключением советско-германского пакта, можно ожидать любой провокации и встречаться даже с надежным агентом в районе полпредства совершенно недопустимо, тем более, что безусловно полиция регистрирует все посещения к нам.

Не желая спорить на эту тему с Анатолием, который невероятно нервно реагирует на каждое замечание или возражение, я согласился на его предложение, но на деле позвонил Носову и сказал, что этот человек нам неизвестен и что ему следует его выпроводить. Спустя некоторое время Анатолий зашел ко мне и спросил, звонил ли я Носову. Получив утвердительный ответ, он побежал на улицу, но, никого не найдя там, забежал ко мне опять, на что я ему сказал, что, видимо, „Иванов“ уже ушел.

Сообщаю это для вашего сведения».

Судоплатова сама эта история мало заинтересовала. Он остался недоволен тем, что работник военной разведки знает резидента внешней разведки. На объяснительной записке сделал только одну пометку вполне в духе времени: «Откуда Носов знает о Дике?»

Павел Анатольевич Судоплатов в советских учреждениях за границей не работал. Только выезжал в командировки. Причем нелегально. Поэтому и представить себе не мог, что внутри сравнительно небольшой советской колонии все друг друга знали и никакая конспирация не помогала.

Оперативный работник, который вел Третьякова, оправдываясь, прислал кляузное послание из Парижа:

«Весьма характерным для „Иванова“ фактом является следующее обстоятельство.

В связи с моей болезнью после аварии и нахождением в больнице с „Ивановым“ прекратилась связь с 13 июля 1939 года. „Иванов“, будучи проинструктирован о необходимости в таких случаях ждать установления с ним связи, не выдержал этого условия, явился в полпредство, попросил свидания с военным атташе, попал к Носову и стал последнему излагать, что он связан по „какой-то работе с полпредством и хочет эту связь установить“. Носов, выслушав „Иванова“, отнесся к нему с подозрением и отказался с ним разговаривать.

Из всего этого я делаю вывод о том, что даже в том случае, если нам по каким-либо деловым соображениям придется порвать связь с „Ивановым“, он может оказаться для нас опасным человеком, так как, не имея других средств к существованию, он вначале будет добиваться установления связи с нами, а затем — не исключено — из-за денег встанет на путь клеветы и т. д.

Со своей стороны мы подозреваем, что источник „Иванов“ втирает нам очки, так как все его материалы „Петьки“ ограничиваются исключительно общими рассуждениями и фиксацией бесед на совершенно неинтересные для нас темы. Помимо этого за небольшое количество личных встреч с „Ивановым“ я вынес впечатление, что „Иванов“ вообще не чистоплотен и почти на каждой встрече весь разговор сводит только к деньгам, несмотря на то, что от нас он получает свыше пяти тысяч в месяц.

Крайне отрицательным и весьма опасным моментом является следующее положение: на иждивении у „Иванова“ находится четыре человека, две взрослые дочери — 30–35 лет и сын около 33 лет. Все они не работают и существуют исключительно и только на деньги, получаемые „Ивановым“ от нас. За квартиру „Иванов“ платит такую сумму, которую в состоянии платить только капиталист.

Так как сам „Иванов“ также нигде не работает, а его работу в Торгово-промышленном комитете брать в серьезный расчет никак нельзя, ему там платят только 400–500 франков в месяц, о чем всем известно, то в качестве легенды он ссылается при расспросах на имеющиеся у него сбережения. Помимо того, что ссылка на сбережения мало убедительна, она в конце концов в случае проверки приведет к неизбежному провалу „Иванова“. Иждивенческие настроения „Иванова“ привели к тому, что он за всё время, связанное с нами, палец о палец не ударил для подыскания себе хотя бы какого-либо занятия или устройства на работу взрослых дочерей и сына, а перешел всецело на наше иждивение».

После вынужденного бегства Скоблина и суда над Плевицкой именно Сергей Третьяков стал главным источником информации о положении внутри Русского общевоинского союза. Впрочем, это был уже другой РОВС. Многолетняя целенаправленная работа советской разведки по подрыву военной эмиграции изнутри принесла несомненный успех. Да и сама эмиграция сильно постарела.

Вот почему донесения Сергея Третьякова становились всё менее интересными для разведки. К тому же в Москве в несколько приемов были уничтожены основные кадры советской разведки. Аппарат парижской резидентуры и 5-го (Иностранного отдела) ГУГБ НКВД практически полностью обновился. Новые люди не знали и не ценили Третьякова. И у них возникли подозрения.

Центр — парижской резидентуре:

«Материалы, представляемые вами по „Петьке“ за весь 1939 год, не представляют никакого оперативного интереса. Мы сомневаемся, чтобы руководители РОВСа вели только беседы на отвлеченные темы. Мы полагаем, что „Иванов“ нас обманывает и вместо действительных разговоров дает нам липу. Считаем необходимым для проверки „Иванова“ провести следующие мероприятия:

1. „Иванов“ продолжает фиксировать „Петьку“.

2. Вы даете задание по вашему усмотрению агентам, которых можно под тем или иным предлогом отправить в канцелярию РОВСа. Мы считаем, что в частности для этой цели можно использовать „Степного“. Агент должен повести себя так, выдумать такой предлог, чтобы он посетил канцелярию РОВСа не один раз, а несколько дней подряд. Агент должен пробыть в канцелярии РОВСа и беседовать там около получаса, а по возвращении оттуда слово в слово изложить тот разговор, который он вел в канцелярии РОВСа, подробно указав, с кем, в котором часу и на какую тему разговаривал.

Повторяем, так должно продолжаться несколько дней подряд. Если „Петька“ не зафиксирует разговоры агентов, посланных вами в РОВС, тогда мы убедимся в том, что „Иванов“ нас обманывает, и сделаем соответствующие выводы в отношении него. При отправке агента в канцелярию РОВС вам необходимо крайне осторожно инструктировать его, чтобы он ни в коем случае не догадывался о сути задания. Проследите, действительно ли агент пойдет в РОВС».

На самом деле РОВС после похищения Миллера пришел в упадок, прежняя работа прекратилась, поэтому беседы там велись пустые. К тому же началась Вторая мировая война. После нападения вермахта на Польшу 1 сентября 1939 года Франция, исполняя свой союзнический долг, объявила войну нацистской Германии. Реальные военные действия пока и не начались, но Европа уже разделилась и раскололась, и русская эмиграция никого не интересовала.

Тем не менее связь с Третьяковым восстановили, и он преданно трудился. 1 ноября 1939 года отправил послание, которому придавал большое значение:

«Имеем честь донести следующее: мы сообщали в нашем донесении от 30 сентября о посещении первого отдела великим князем Андреем. Квартира отдела, хотя и маленькая и чрезвычайно грязная, всё же понравилась гостю, но он выразил сожаление, что в помещении 1 отдела нет отдельной комнаты, в которой посетители могли бы ожидать очередного приема.

Витковский, польщенный посещением, решил немедленно осуществить пожелание великого князя и устроить в квартире 1 отдела особую комнату для посетителей. С этой целью он просил Мацылева переговорить с Третьяковым и просить его уступить комнату, смежную с комнатой Гильзина, в которой предполагается устроить приемную.

Во вторник мы были вызваны в управление и имели беседу с Мацилевым. Не имея определенных указаний, мы, само собой разумеется, не дали никаких обещаний и лишь заявили, что вопрос о комнате может быть решен лишь в связи с вопросом о всей занимаемой квартире. Пока что мы связаны с 1 отделом лишь по 1 января 1940 года, и если к этому времени отдел предполагает освободить всю квартиру, не имеет смысла на два месяца занимать лишнюю комнату. Мы просили Мацылева предварительно выяснить этот вопрос с начальством, что он и обещал сделать.

Нам кажется, что Сдача лишней комнаты неудобна. Главным образом потому, что как раз в ней около самой двери, ведущей в помещение 1 отдела, находится конец провода, обслуживающего всю нашу сеть. Перед сдачей этой комнаты придется спаять этот конец с другим проводом, ведущим в следующую комнату. Так как в проводе четыре конца очень тонких, эта работа довольно кропотливая, а главное — она ровно ничего не даст и лишь несколько увеличит расстояние аппарата от „Петек“, которые и без того работают неважно. Провод в этом месте был нами обрезан по указанию руководителя в тот момент, когда мы могли ожидать у себя со дня на день приятных посетителей. Аппарат соединен с проводом временным устройством, которое можно убрать в три минуты и загнуть конец провода в помещение 1 отдела.

Таким образом предложение Витковского мы считаем неприемлемым, но в связи с этим предложением у нас опять возникла мысль перевести 1 отдел в новое помещение, занимаемое ныне Торгпромом. В самом деле отделу нужно не три, а четыре комнаты, мы можем их предложить в помещении рядом. Правда, это помещение насчитывает пять комнат, но одну из них мы могли бы оставить для Торгпрома, где хранились бы мебель и архив этого почтенного учреждения.

Предлагаемую квартиру РОВС уже занимал у нас, она находится рядом, и переход туда не будет связан с дополнительными расходами для 1 отдела. В свое время РОВС платил нам за эту квартиру 6000 франков в год, но отапливал ее сам. Теперь он платит 5400 франков, причем отапливаем квартиру мы. Разница небольшая, и сговориться, конечно, всегда будет возможно. В качестве доводов можно сказать, что нам гораздо легче пересдать маленькую квартиру, чем большую, что, отдавая лишнюю комнату, мы разбиваем большую квартиру, которая теряет свою ценность, что в маленькой квартире наша дочь хочет устроить шляпную мастерскую и т. д. и т. д.

Преимущества перехода в новое помещение ясны. Если то дело, которые мы делаем сейчас, продолжает еще интересовать наших хозяев, его нужно поставить на новые рельсы и заменить старую установку новой. Мы неоднократно указывали, что слышимость старой установки плохая, теперь, после того, как один из „Петек“ в кабинете Витковского был залит водой, мы с великим трудом слышим генерала, и лишь отдельные фразы или даже слова доходят до нашего уха.

Улучшиться положение не может. Наоборот, оно логически должно ухудшаться, так как теперь совершенно ясно, что дело не в проводке, а в „Петьках“, стоящих у Витковского и у Мацылева, причем пострадали больше те, которые стоят у генерала. Новая установка, которую можно произвести без спешки, дает возможность контролировать каждое слово, чего сейчас, к великому сожалению, сделать нельзя.

Для ясности прилагаем план нашей квартиры.

Р.С. Мы забыли сообщить, что Торгпром, если война будет продолжаться, работать не будет, и мы свободны распоряжаться занимаемым помещением.

Третьяков предложил воспользоваться этой ситуацией и оснастить помещение Русского общевоинского союза новым „Петькой“».

Седьмого ноября 1939 года парижская резидентура запросила мнение Центра:

«Отдельным приложением направляется вам донесение источника „Иванова“ о представившейся возможности улучшения работы „Петьки“.

История этого дела такова: „Петька“ был установлен приблизительно в 1933 году, установка находится в работе в течение пяти с лишним лет. За последнее время всё чаще приходится слышать как устные, так и письменные жалобы источника на плохую слышимость установки. Долгое время мы относили этот дефект в работе к плохому качеству приемника и наушников, а отсюда делали вывод в необходимости замены последних новыми, но, несмотря на смену указанных частей, жалобы источника продолжались.

Проверить же линию „Петьки“ и микрофоны до сих пор не представилось возможности.

В настоящее время точно установлено, что плохая слышимость происходит не от качества приемника и наушников, а из-за порчи микрофонов в линии „Петьки“, куда попала вода, особенно поражен участок кабинета Витковского, то есть участок, который для нас должен представлять наибольший интерес. Таким образом для восстановления слышимости необходимо заменить пораженные микрофоны, что сделать при нынешнем положении вещей совершенно не представляется возможным.

Выход из создавшегося положения может быть найден в следующем. В связи с тем, что РОВСом в настоящее время предпринимаются шаги к возможности расширения занимаемого ими помещения, есть возможность обменять площадь ист. „Иванова“ на помещения, занимаемые РОВСом, предварительно установив в указанном помещении „Петьку“.

Со своей стороны считаем необходимым произвести указанную комбинацию, учитывая, что это не потребует больших материальных затрат. Приблизительно выразится в сумме 2–3 тысячи франков. Сообщая на ваше рассмотрение всё вышеуказанное, просим вашей санкции».

Москва санкцию дала, выделила деньги и оборудование.

Третьяков старательно вычертил план дома. На плане написано: «Справка. 22 ноября 1939 г. Нами сообщено, что предложение „Иванова“ о передаче нового помещения под 1 отдел РОВС и оборудование в нем „Петек“ одобрено нами».

После начала Второй мировой войны, перекроившей европейскую карту, вся работа РОВСа вновь сосредоточилась в Париже. Понадобилось несколько большее помещение. Тогда Третьяков предложил канцелярии РОВСа занять прежнюю квартиру — побольше. Обязал сделать ремонт, покрасить стены. Попросил указать, где будет кабинет Витковского. 1 января 1940 года РОВС уже располагался на новом месте.

Сергей Николаевич продолжал работать. О каждом своем шаге педантично информировал резидентуру. Если в какой-то день вынужденно пропускал дежурство, писал объяснительную:

«22 ноября 1939 года. Вчера вечером мы были вызваны на сегодня к 10 ч. 45 м. в жандармское управление. Дело в том, что наша семья находится вне Парижа, и для того, чтобы ездить на праздники ее навешать, необходимо иметь от полиции особое разрешение. Мы долго добивались этого разрешения, но нам удавалось получать лишь пропуск на одно путешествие, что нас совершенно не устраивало. Трудность получения пропуска усугублялась тем, что семья наша была эвакуирована в так называемую армейскую зону. Нас вызвали в жандармское управление для того, чтобы собрать необходимые справки.

Всё обошлось вполне благополучно благодаря нашему сносному французскому языку, и мы получили вместе с дочерью разрешение на поездки в деревню в течение месяца, но на это дело ушло всё утро: пришлось долго ждать какое-то начальство и еще больше — приготовление самого разрешения.

Когда мы пришли домой, было около часа дня и начальства уже в управлении не было. К сожалению, пришлось пропустить одно утро, но не явиться в жандармерию по теперешним временам было совершенно невозможно».

В личном деле Третьякова хранится выписка из показаний уже осужденного недавнего сотрудника внешней разведки Михаила Григорьева, которые тот дал на допросе 21 ноября 1938 года. Григорьев был помощником резидента в Париже. Участвовал в похищении Миллера, получил орден Красного Знамени.

Григорьев, обвиненный в работе на французскую разведку, убеждал следователя, что два его лучших агента — Скоблин (ЕЖ-13) и Третьяков («Иванов») французам не известны и с ними можно сотрудничать и дальше:

«У меня было два основных источника, о наличии которых я французам не сообщил. Это 13-й и „Иванов“, французы об их существовании не были осведомлены. Это подтверждается фактами. В отношении 13-го тем, что за ним не было никакого наблюдения и что обыск у него был произведен только после нашей последней операции. А „Иванов“ даже после нашего большого провала, насколько мне известно, продолжает или, вернее, продолжал работать на установленном мною „Петьке“ до самого последнего времени, то есть до последних дней.

Это очень легко установить даже самой легкой проверкой. Да, и действительно это так. Говорю это не для своего оправдания, а только в целях установления истины».

Выписку из протокола сделали почти полтора года спустя, 9 марта 1940 года. Едва ли Григорьеву удалось убедить следствие в своей искренности. В том же 1940-м его расстреляли. Скоблина уже ликвидировали. Торжествовала атмосфера подозрительности, так что и доверие к Третьякову исчезло.

В мае 1940 года в Западной Европе развернулась настоящая война. Танковые части вермахта обрушились на неготовые к сопротивлению французские войска. А многие французы и не хотели сражаться. В результате немецкие войска прошли сквозь французские позиции с песнями. Французская армия была разгромлена. Вермахт оккупировал северную часть страны, три пятых французской территории. Занял Париж.

В этих условиях развалившийся по существу РОВС уже никого не интересовал. Связь с Третьяковым прекратилась. Теперь уже навсегда. Москва признала коллаборационистское правительство маршала Петена, сформированное после поражения страны, и советское полпредство перебралось в ставший временной столицей курортный городок Виши, расположенный на территории, свободной от немецких войск.

Заняв Париж, немцы Третьяковым не заинтересовались, а некоторых русских эмигрантов-офицеров в июне 1940 года арестовали, в том числе генерала Павла Павловича Дьяконова. Его дочь Мария бросилась за помощью в советское посольство. Через 43 дня его выпустили, когда полпредство подтвердило, что генерал — советский гражданин. В мае 1941 года они с дочкой вернулись в СССР.

Долгожданное возвращение на родину оказалось отнюдь не радостным. Дьяконов ни дня не жил при советской власти и не понимал, с кем имеет дело. Через год, после нападения Германии на СССР его вместе с дочкой арестовали как иностранных шпионов. Против них ничего не было, взяли их по списку как недавно прибывших из-за границы. Сидели они в саратовской тюрьме. Когда запрос о них дошел до центрального аппарата госбезопасности, разведка вновь за бывшего генерала вступилась: «Дьяконов и его дочь известны 1-му управлению НКВД».

В октябре обоих выпустили. Отправили в Фергану. Потом Дьяконовы оказались еще дальше — на железнодорожной станции Карасу-Узбекский (ныне территория Кыргызстана). Ни денег, ни теплой одежды у них не было. И никому не было до них дела.

Павел Павлович, не понимавший, что происходит, написал в НКВД: «Обращаюсь к вам с просьбой вызволить меня из того невыносимого положения, в которое без всякой вины с моей стороны попал. Прошу вызвать меня с дочерью в Москву и назначить на какую угодно работу в России. Заранее согласен на любую должность».

Ответа не последовало. Никому не нужный бывший генерал и многолетний сотрудник советской разведки умер 28 января 1943 года. Никто об этом тогда не узнал.

Трагический финал

Предвоенные годы были, пожалуй, худшими в истории советской разведки. Из-за постоянных арестов в 1938 году она мало работала. В конце этого года в разведку мобилизовали 200 человек из числа партийных, советских и комсомольских чиновников. Даже самые толковые из них не имели профессиональных навыков, не знали иностранных языков и не бывали за границей.

Шифропереписка Центра с парижской резидентурой свидетельствует о том, как переменились кадровый состав разведки, атмосфера в коллективе. Исчезла страсть. Воцарилось свойственное чиновникам нежелание делать лишнее и брать на себя ответственность.

Двенадцатого мая 1939 года решением политбюро разведку возглавил Павел Михайлович Фитин, выпускник Института механизации и электрификации сельского хозяйства. В 1932-м, получив диплом, он отправился не на село, а стал руководить редакцией индустриальной литературы в Государственном издательстве сельскохозяйственной литературы. В марте 1938 года Павла Фитина по партийному набору взяли в органы госбезопасности. Отправили учиться в Центральную школу НКВД. Срок обучения дисциплинам специального цикла был установлен в два года — даже для людей с высшим образованием. Но НКВД ощущал такой кадровый голод, что сроки сократили. Фитин проучился всего пять месяцев.

В августе 1938 года Фитина зачислили в штат Главного управления государственной безопасности НКВД. 1 февраля 1939 года ему присвоили спецзвание майора госбезопасности. Через год он стал старшим майором. Стройный блондин среднего роста, он был спокоен, молчалив, никогда не повышал голоса, подчиненных выслушивал внимательно. Но, как отмечают профессионалы, «у него не было ни малейшего опыта в работе с агентурой, он не провел ни одной вербовки, психология оперативного работника была ему совершенно чужда, ему просто не хватало разведывательного чутья».

Фитин поставил задачу активизировать закордонную работу. Понадобились опытные вербовщики. Вспомнили бывшего штабс-капитана Петра Георгиевича Ковальского, который мастерски завербовал Плевицкую и Скоблина.

7-е отделение 5-го отдела получило указание отыскать ценный кадр. Но где же он? Подняли архивные документы. Выяснилось, что последние сведения о местонахождении Ковальского относятся к июню 1935 года, когда на Лубянке получили справку Иностранного отдела Управления госбезопасности НКВД Украины: «Бывший агент ИНО „Сильвестров“ Петр Георгиевич, 1897 года рождения, вместе со своей женой Подлуцкой Раисой Михайловной и ребенком в январе месяце с.г. выехал из Одессы в Москву, откуда был направлен Союзным трестом хлебопечения на временную работу в распоряжение Треста хлебопечения — гор. Челябинск, где и работает по настоящее время. В Одессе осталась дочь — Подлуцкая Валентина Ивановна, замужем за Боровским Георгием Владиславовичем. Подлуцкая Валентина поддерживает письменную связь с Ковальским П. Г.».

Хороший вербовщик — всегда в цене. Разведчики тогда обратились к начальнику Управления НКВД по Челябинской области Александру Матвеевичу Минаеву-Цикановскому и попросили присмотреть за своим человеком, а при необходимости и помочь:

«Союзным трестом хлебопечения направлен в Челябинск в распоряжение треста хлебопечения гр. Ковальский Петр Георгиевич, вместе с ним его жена Подлуцкая Раиса Михайловна с ребенком.

Гр. Ковальский является старым секретным сотрудником ИНО ГУГБ и ИНО УГБ УССР. Просим подробно проинформировать нас о его служебной деятельности и настроениях, а также не проходит ли Ковальский у вас по каким-либо разработкам.

При отсутствии у вас компрометирующих на него данных просим осторожно с ним связаться. Учтите, что мы заинтересованы, чтобы Ковальский материально не нуждался и имел бы в вашем лице моральную поддержку. О принятых вами мерах просьба по возможности без задержки сообщить ИНО ГУГБ».

Особый отдел Челябинского управления откликнулся через полтора месяца, 31 августа 1935 года. Местные чекисты сами решили использовать Ковальского.

«Ковальский Петр Георгиевич проживает в г. Челябинске, работает главным бухгалтером Хлебтреста. На работу он прибыл по договору сроком на 2 года. От Треста он имеет квартиру в 2 комнаты, материально обеспечен. Компрометирующих данных на Ковальского не имеем.

Просим подробно ориентировать в отношении Ковальского и указать, в какой степени можно будет использовать его по нашей работе. Просим выслать личное дело на Ковальского».

Посылать личное дело в областное управление разведчики, ясное дело, не стали. Но и сами забыли о Ковальском. Вспомнили через четыре года при Фитине. 10 июня 1939 года запросили Управление НКВД по Челябинской области.

Минаева-Цикановского, к которому обращались в прошлый раз, уже не было. Он сделал порядочную карьеру, с Лубянки был переведен в союзное правительство заместителем наркома тяжелой промышленности, а потом расстрелян. За эти годы в Челябинске сменилось пять начальников управления. Обратились к действующему — майору госбезопасности Илье Дмитриевичу Сошникову, в недавнем прошлом заведующему промышленно-транспортным отделом Днепропетровского обкома партии:

«В начале 1935 года из Москвы в Челябинск был направлен гр. Ковальский Петр Георгиевич для работы по линии Треста хлебопечения, который в прошлом являлся секретным сотрудником ИНО ГУГБ и ИНО УГБ НКВД СССР.

Просьба проверить и сообщить нам, проживает ли в настоящее время в г. Челябинске гр. Ковальский П. Г., в каком учреждении работает, характер выполняемой работы, отзывы по работе, был ли связан с Вашим Управлением и имеются ли на него компрометирующие данные».

Через месяц получили ответ: «Ковальский Петр Георгиевич с 1935 года по 1938 год проживал в Челябинске и работал в Тресте хлебопечения бухгалтером. В начале 1938 г. он выбыл на жительство в гор. Одессу. В агентурно-осведомительной сети Ковальский у нас не состоял».

Тут же запросили начальника УНКВД Одесской области капитана госбезопасности Александра Ивановича Старовойта, переведенного в органы с должности первого секретаря райкома партии:

«В Одессе проживал бывший наш агент „Сильвестров“ — Ковальский Петр Георгиевич, 1897 года рождения, с женой Подлуцкой Раисой Михайловной.

В 1935 г. Ковальский был направлен Союзным Трестом Хлебопечения на работу в г. Челябинск, где и находился до 1938 г. В январе 1938 г. Ковальский вновь выехал на жительство в Одессу.

Просим проверить и сообщить нам: адрес Ковальского, его семейное положение, в каком учреждении работает, характер выполняемой работы, отзывы по работе, был ли связан с Вашим Управлением, имеются ли на него компрометирующие данные.

Ответ просим не задерживать».

Двадцать шестого августа 1939 года Одесса ответила Москве:

«Сообщаем, что в гор. Одессе по ул. Чичерина, № 17, кв. 4 проживал Ковальский Петр Георгиевич, 1897 года рождения, ур. ст. Бобринец Киевской области, русский, работник Челябинского Главхлеба, приезжал в отпуск и 1 сентября 1936 г. выехал в гор. Челябинск. Жена его Подлуцкая Раиса Михайловна, 1895 года рождения, ур. с. Якимово Одесской области, украинка, выехала вместе со своим мужем в гор. Челябинск.

Других данных не установлено.

По учетам 1-го Спецотдела УНКВД и УСО УРКМ они не проходят».

УСО — учетно-статистический отдел (оперативный учет, статистика, архив) управления рабоче-крестьянской милиции. Иначе говоря, супруги не арестовывались и не осуждались… Из ответа следовало, что Ковальский, покинув Челябинск, до Одессы не добрался. А где же он?

Разведчики продолжили поиск и отыскали его следы.

Петр Георгиевич Ковальский устроился старшим бухгалтером конторы «Главхлеб» в Ворошиловграде, где в разгар Большого террора был арестован сотрудниками государственной безопасности Управления НКВД по Донецкой области.

Последний документ, который раздобыли во внешней разведке, — это копия обвинительного заключения из следственного дела № 50479:

«Гор. Ворошиловград, 1937 года, ноября 22 дня

Я, Опер. Уполномоченный УНКВД по Донецкой области, рассмотрев следственный материал по обвинению Ковальского Петра Георгиевича, 1897 года рождения, уроженца станции Бобринская Киевской области, русского, служил в царской армии, а затем в белой армии в чине штабс-капитана, в 1925 году был арестован органами ГПУ по обвинению по ст. 117 УК РСФСР и приговорен к 5-ти годам лишения свободы, до ареста работал старшим бухгалтером конторы „Главхлеб“ в г. Ворошиловграде, установил следующее:

Ковальский, служа в царской армии, был в 1917 году произведен в штабс-капитаны. В июне месяце 1917 года при формировании ударных отрядов был направлен в отряд Корнилова. Ковальский принял активное участие в подавлении революционного выступления рабочих в гор. Киеве.

Будучи впоследствии переброшен в добровольческую армию, Ковальский в декабре месяце 1919 года совместно с группой войск генерала Бредова был в районе гор. Каменец-Подольский интернирован в Польше. Находясь в Варшаве, Ковальский был зачислен в отряд Булак-Балаховича. И после заключения перемирия с Польшей Ковальский принимал активное участие в деятельности существующего тогда в Польше „Союза спасения Родины и свободы“, возглавляемого Савинковым.

В 1921 году Ковальский обратился в репатриационную комиссию с просьбой разрешить вернуться на родину — в СССР, был перевербован сотрудником советского посольства в г. Варшаве — Кобецким — для проведения разведывательной работы на территории Польши в пользу СССР. На территории Польши Ковальский провел до 1923 года, после выехал в СССР.

В 1925 году Ковальский был арестован органами ГПУ за расшифровку и осужден по статье 117 УК РСФСР к пяти годам лишения свободы. После отбытия наказания Ковальский вновь был использован по линии ИНО ОГПУ и ГПУ УССР и в 1927 году был переброшен в Румынию. В 1930 году по заданию ИНО Ковальский был в Австрии, Германии и Франции.

Из дела-формуляра Ковальского, приложенного к настоящему делу, видно, что Ковальский при использовании по линии ИНО имеет ряд фактов, подозрительных в проведении им разведывательной работы в пользу Польши. В принадлежности к агентуре польской разведки Ковальский виновным себя не признает.

Учитывая, что обвиняемый Ковальский Петр Георгиевич, согласно приказу наркома внутренних дел СССР — Генерального Комиссара Государственной Безопасности — тов. Ежова — № 00495, осужден, и дело о нем рассмотрено соответствующими судебными инстанциями,

постановил:

Следственное дело № 50479 по обвинению Ковальского Петра Георгиевича — направить в 2-й отдел УГБ НКВД УССР».

Упомянутая в обвинительном заключении статья 117-я Уголовного кодекса РСФСР, принятого в 1922 году, — «Разглашение должностными лицами не подлежащих оглашению сведений».

Обвинительное заключение в декабре 1937 года утвердил заместитель начальника областного управления майор госбезопасности Григорий Борисович Загорский-Зарицкий. Через несколько месяцев он сам будет арестован как «участник военно-фашистского заговора в органах НКВД» и покончит с собой в Лукьяновской тюрьме в Киеве.

Донецкие чекисты знали, что Ковальский работал на советскую разведку. Но в областном управлении НКВД и не подумали осведомиться относительно Ковальского в Москве… А во внешней разведке и не подозревали о том, что Ковальского провинциальные чекисты сочли польским шпионом и расстреляли. И еще два года после смерти Ковальского тщетно искали его по всей стране.

Судьбы других действующих лиц этой истории также приближались к трагическому завершению.

В оккупированной Франции русские эмигранты разделились.

Некоторых эмигрантов еще перед войной выставили из Франции. На выборах в июне 1936 года левые получили большинство голосов в парламенте и сформировали правительство Народного фронта, которым руководил Леон Блюм. В апреле 1938 года правительство Блюма приказало выслать генерала Шатилова, генерала Туркула, капитана Ларионова…

Антон Туркул охотно обосновался в нацистской Германии. Разочаровавшись в РОВСе, он во главе верных ему дроздовцев вышел из союза. Создал собственную организацию — Русский национальный союз участников войны. Он внушал своим сторонникам:

— Нельзя же до бесконечности ждать, что кто-то или что-то спасет Россию, и самим ничего не делать. Нам пора начать верить в собственные силы, пора организовываться, работать. В эволюцию советской власти мы не верим. Сталин такой же палач русского народа, каким был Троцкий или Дзержинский…

Девиз для своего союза Туркул выбрал такой: «Бог — Нация — Социальная справедливость». Встретившись с помощниками Туркула, фон Лампе записал: «Программа, как я понял, носит обычный фашистский характер».

«Наш идеал — фашистская монархия», — заявлял генерал Туркул. Он изъявил желание служить Гитлеру. В феврале 1944 года вступил в Русскую освободительную армию генерала Власова. В 1945 году принял под командование добровольческую бригаду, созданную на территории Австрии. После разгрома Третьего рейха наказания за коллаборационизм избежал. Жил в Западной Германии…

Некоторые его бывшие сослуживцы тоже охотно пошли в услужение Гитлеру. Генерал Петр Краснов и его казаки отправляли германскому правительству приветственные телеграммы, клялись фюреру в «верности и преданности» и готовности под знаменами Германии вступить в совместную борьбу против Советского Союза.

А вот Деникин отказался иметь дело с нацистами, считая это невозможным для русского патриота. Когда немцы захватили Францию, Деникины уехали на атлантическое побережье. Жили бедно, мерзли в не приспособленном для зимы домике, без теплой одежды. Ксения Васильевна сожалела, что не успела до войны купить Антону Ивановичу лишние брюки.

Двадцать второго июня 1941 года, в день нападения на Советский Союз, немцы арестовали на территории оккупированной Франции немало русских эмигрантов, в том числе и жену Деникина. Но, узнав, кто она, освободили. Немцы предложили генералу перебраться в Германию, обещали ему создать приличные условия.

Антон Иванович был счастлив победой Красной армии над вермахтом, гордился тем, как русский солдат дрался с немцем. Но это не изменило его отношения к советской власти. После войны во Франции были сильны коммунисты. Генерал почувствовал себя неуютно. В ноябре 1945 года Деникины отправились в Соединенные Штаты. Там Антон Иванович и скончался 7 августа 1947 года. Его похоронили на кладбище Детройта с воинскими почестями, которые американские вооруженные силы оказали бывшему командующему одной из союзных армий в Первой мировой войне. Потом прах перезахоронили на русском Свято-Владимирском кладбище в штате Нью-Джерси.

Его последним желанием было покоиться в русской земле, когда жизнь в России переменится. По распоряжению президента Путина в октябре 2005 года прах генерала и его жены Ксении Васильевны — с согласия их дочери Марии Антоновны — перевезли в Москву и захоронили в Донском монастыре.

Другие эмигранты в Париже охотно сотрудничали с немецкими оккупационными властями. Работе Русского общевоинского союза немцы не препятствовали.

Генерал-лейтенант Владимир Константинович Витковский вспоминал, как 12 февраля 1941 года раздался звонок в управлении 1-го отдела РОВСа. Трубку снял Василий Асмолов, делопроизводитель 1-го отдела. И сразу подозвал Витковского.

— Вы говорите по-немецки? — спросил звонивший.

— Да, немного.

— Вас вызывают в полицию безопасности на улице Соссэ. Завтра, 13 февраля, в десять утра. Приемная на третьем этаже.

Перед разговором Витковский попросил вызвать переводчика. Он боялся неправильно понять сотрудников СД, внушавших страх. Ему сообщили, что он не может руководить отделом РОВСа.

«Я был поражен подобным распоряжением, — вспоминал Витковский. — Я указал, что наше отношение к немецким властям было всегда лояльное и что наша главная цель была и есть — борьба с коммунистической властью в России для освобождения русского народа и восстановления национальной России».

Немцы улыбнулись и объяснили генералу, что Советский Союз — союзник Германии, поэтому Витковскому запрещено заниматься политической деятельностью, он даже не должен появляться на улице Колизе.

Вернувшись в штаб, Витковский подписал приказ: «Ввиду моего болезненного состояния, по требованию врачей, я временно не могу нести обязанности начальника 1-го Отдела Русского Обще-Воинского Союза и приказываю Генерального штаба генерал-лейтенанту Стогову вступить во временное исполнение должности начальника 1-го Отдела».

До того Николай Стогов несколько лет был начальником канцелярии РОВСа. А через четыре месяца Германия напала на СССР, и на следующий же день немцы разрешили Витковскому «выздороветь» и вернуться к исполнению своих обязанностей.

А через год решилась судьба Сергея Николаевича Третьякова.

Четвертого июня 1942 года Витковского вновь внезапно вызвали в СД. Велели явиться 10 июня в девять утра. Провели в комнату № 345. И неожиданно завели речь о Третьякове. Расспрашивали подробно:

— Состоит ли он в Русском общевоинском союзе? Бывает ли в помещении 1-го отдела? Как к нему относятся в эмиграции?

Витковский ушел из СД в недоумении: с какой стати немцы озаботились судьбой давно отошедшего от всех дел Третьякова? Через две недели всё стало ясно.

Семнадцатого июня утром утвержденный начальником канцелярии 1-го отдела РОВСа полковник Сергей Мацылев в тревоге позвонил Витковскому домой:

— К нам пришли немецкие офицеры, и вас просят немедленно приехать.

Возле дома на улице Колизе стоял армейский грузовик с солдатами вермахта. Двое офицеров ожидали Витковского. Он пригласил их в свой кабинет. Они объяснили, что Третьяков рано утром арестован:

— У него проведен обыск. Есть основания полагать, что в вашем кабинете установлен тайный микрофон, а приемный аппарат — в квартире Третьякова. Он слушал всё, что у вас говорилось, и передавал в советское посольство.

«Немецкий офицер просил разрешить позвать солдат с инструментами, ожидавших внизу, — вспоминал Витковский. — Офицер имел в руках план квартиры и тут же приказал солдатам отодрать плинтус возле камина, с правой стороны, как раз против моего письменного стола. Каково же было мое удивление, когда в стене под плинтусом оказался действительно микрофон.

Немецкий офицер сказал мне, что им удалось найти и монтера, который делал все проводки и установки микрофонов. Ввиду некоторого моего сомнения, что микрофон мог хорошо действовать даже будучи покрыт деревянным плинтусом, офицер предложил вновь приложить плинтус, а в соседнюю квартиру, где имелся приемник, пройти полковнику Мацылеву, чтобы установить, насколько слышен разговор из моего кабинета. Оказалось, что всё было хорошо слышно.

Вслед за сим офицер установил наличие второго микрофона в другой комнате, где работали чины Управления, а также и следы того, что раньше имелся микрофон в кабинете генерала Миллера — как в этой квартире, так и в другой, меньшей, на той же площадке, в которой теперь проживал Третьяков. Тогда же был снят паркет возле мест, где находились теперь и раньше микрофоны и приемный аппарат и таким образом обнаружен изолированный кабель, проложенный под полом.

Стало ясно, что со времени первого предложения Третьяковым генералу Миллеру в декабре 1934 года перейти из квартиры, нанимавшейся непосредственно у хозяйки дома, к нему, С. Н. Третьяков был уже предателем, оборудовавшим микрофоны при всех переменах квартир. При этом он всегда оставлял другую квартиру в том же этаже за собою, где и устанавливал приемник».

Об аресте своего агента советская разведка узнала из тассовского сообщения:

«Арест Сергея Третьякова в Париже

Нью-Йорк, 4 августа (ТАСС). Как передает корреспондент агентства Юнайтед пресс из Виши, по сообщениям из Парижа, германская полиция арестовала там для высылки в Германию бывшего царского деятеля Сергея Третьякова по обвинению в том, что он до войны руководил секретными советскими агентами во Франции. По имеющимся данным, немцы обнаружили в Минске документы, доказывающие, что Третьяков играл важную роль в исчезновении генерала Миллера в 1937 году».

Немцы нашли какие-то документы в оккупированном Минске? Версия кажется странной. Минские архивы здесь ни при чем. Документы разведки хранились в Москве, внешняя разведка имена своих агентов республиканским наркоматам не сообщала.

Кто-то донес на него немцам. Но кто?

В деле Третьякова хранится справка, составленная на основе шифротелеграммы резидентуры, которая, как и полпредство, перебралась в Виши:

«Алим из Виши № 99 от 2 декабря 1940 г. сообщает:

Во время его разговора с Френкелем последний сказал, что Плевицкая ему сообщила о наличии „Петьки“ в стенах помещения РОВСа, а в комнате секретаря РОВСа был телефон. В результате чего было налажено регулярное подслушивание разговоров в РОВСе. Далее Алим сообщает, что наличие „Петьки“ в РОВСе было известно или РОВСу, или, если Френкель подослан с провокационной целью, то о существовании „Петьки“ знала полиция. Полагает, что этим самым объясняется плохое качество материалов „Иванова“».

Илья Френкель, упомянутый в сообщении, — известный в ту пору адвокат, взявший на себя защиту интересов Надежды Васильевны Плевицкой уже после суда. Она надеялась, что он сумеет найти способ добиться пересмотра дела. Но ничего не вышло… Теперь мы знаем: сотрудник резидентуры советской разведки ошибался. Адвокат Френкель не был полицейским провокатором. И в РОВСе о прослушивании тоже ничего не узнали до того самого дня, когда в канцелярии появились немецкие офицеры из СД.

Но вот что бросается в глаза: раз в эмиграции пошли разговоры об участии Третьякова в подслушивании разговоров в штабе РОВСа, значит, агенту грозит опасность. Но разведчики не предупредили самого Сергея Николаевича о возможности разоблачения. А ведь он мог уехать из оккупированного немцами Парижа и спастись!..

Плевицкая вела откровенные беседы не только со своим адвокатом, но и со священником. Сотрудники Комитета госбезопасности говорили мне: есть основания полагать, что исповедь Надежды Васильевны, в которой Третьяков упоминался как соратник ее мужа, была записана французской контрразведкой с помощью скрытых микрофонов. То, что спасло Скоблина в сентябре 1937 года, погубило Третьякова в июне 1942-го… Началась война, и французам было не до Третьякова. Зато немцы охотно воспользовались плодами работы, которую сделала за них французская контрразведка.

Семья бывшего российского министра в день его ареста находилась на даче. Наталью Саввишну Третьякову и детей тоже задержали, но отпустили. Его самого служба безопасности увезла в городок Мезон-Лаффит под Парижем. Затем депортировали в Германию.

Личное дело Сергея Николаевича Третьякова заканчивается составленной в центральном аппарате справкой:

«АВАК 27 августа 1942 года сообщает, что немецкая газета „Локальанцайгер“ и русская белая газета „Новое слово“ сообщили об аресте в Париже бывшего министра Временного правительства Сергея Третьякова. Эти газеты утверждают, что Третьяков являлся одним из главных резидентов НКВД за границей. В сообщениях говорится, что немцы якобы нашли в Минске в архивах НКВД документы об участии Третьякова в похищении генералов Кутепова и Миллера и в укрывании Скоблина в Париже.

Газеты описывают, что в квартире Третьякова в Париже на рю де Колизе, находящейся под помещением канцелярии РОВСа, был установлен приемник и провода от микрофона, установленного в кабинете генерала Миллера, под мраморной доской камина. Третьяков якобы в течение многих лет подслушивал все разговоры генералов и передавал их НКВД, благодаря чему погибло более 30 диверсантов-белогвардейцев, переброшенных РОВСом в СССР».

Надо понимать, первое время немцы воспринимали Третьякова — бывший русский министр! — как важную персону, которая может пригодиться в какой-то комбинации. За арестованным в Париже Сергеем Николаевичем по приказу немцев следил Василий Кокорин, загадочная личность, человек, который, попав к немцам в плен, выдавал себя за племянника Молотова.

Старшина Василий Васильевич Кокорин служил в 1-й маневренной воздушно-десантной бригаде Красной армии (см.: Новое военное обозрение. 2000. № 20). Бригаду забросили в немецкий тыл, но боевую задачу выполнить не удалось. Кокорин обморозил ноги и 1 апреля 1942 года сдался в плен. Коменданту немецкого лагеря заявил: его мать, Ольга Михайловна Скрябина, — сестра министра иностранных дел Молотова. Немцы ему поверили. Положили в госпиталь и стали лечить обмороженные ноги. Доложили высшему руководству Третьего рейха. 1 июля 1942 года в Ставке Гитлера «Волчье логово» генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель упомянул, что к немцам попал не только сын Сталина, но и племянник Молотова.

В его уголовном деле записано: «В июне 1944 года Кокорин был завербован немецким офицером СД для провокаторской работы среди заключенных концлагеря, о чем дал письменное обязательство».

Но Третьяков немцам не пригодился.

Сведения о его смерти разнятся.

На хранящейся в его личном деле справке от руки написано: «В конце 1943 года в немецкой прессе было опубликовано официальное сообщение о казни „Иванова“ как „советского шпиона“».

Семье Третьякова сообщили, что его расстреляли в концлагере Ораниенбург незадолго до высадки союзников в Нормандии, 16 июня 1944 года. Жена пережила его ненадолго. Она скончалась 1 марта 1945 года. Ее похоронили на парижском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.

Один из эмигрантских авторов в Париже с нескрываемым удовольствием резюмировал: «Бывший министр Третьяков, ставший негодяем „Ивановым“, получил по заслугам».

Можно сильно не любить НКВД, на который многие годы работал Сергей Николаевич. Но разве позволительно радоваться казни, бессудно совершенной фашистами?

Трагически сложилась судьба и этого человека, вынужденного покинуть родину, но Третьяков не пошел служить немцам, как это сделали многие проклинавшие его эмигранты. Я счастлив тем, что спустя столько десятилетий первым смог рассказать подлинную историю его жизни, неотделимую от судьбы моей главной героини Надежды Плевицкой.

Надежда Васильевна Плевицкая недолго прожила в заключении. Ей было не так много лет. Но она болела и умерла 1 октября 1940 года в городе Ренн, это административный центр провинции Бретань. Здесь расположена самая большая во Франции женская тюрьма.

В эмиграции поговаривали, что немцы, оккупировав Францию, проявили неожиданный интерес к Плевицкой. Профессор-филолог Николай Ефимович Андреев, работавший в Праге, рассказал, что из Парижа приехал сотрудник гестапо штурмбаннфюрер СС Йозеф Дедио, который ведал русской эмиграцией.

Йозеф Дедио воевал еще в Первую мировую. Попал в русский плен, выучил язык, на родину вернулся в 1918 году, когда Москва и Берлин подписали Брестский мир и обменялись военнопленными. В Третьем рейхе он служил в Главном управлении рас и поселений СС. В января 1939 года был переведен в гестапо как специалист по России.

В состав оккупационной администрации, управлявшей разгромленной Францией, входила и эсэсовская служба безопасности, СД. Это была политическая полиция, выявлявшая и уничтожавшая врагов рейха. Штурмбаннфюрера Дедио перевели в Париж, поручили заниматься русскими эмигрантами.

Его начальником в Париже стал оберштурмбаннфюрер СС Ханс Хельмут Вольф, прежде он руководил городским отделом гестапо в Данциге (ныне Гданьск), потом в центральном аппарате возглавил секцию IV В 2а (русские военнопленные).

Сотрудники государственной тайной полиции ходили в штатском. Вместо удостоверения предъявляли жетон, на одной стороне которого был изображен орел, сжимавший в когтях свастику, на другой — личный номер. Сила гестапо заключалась не в количестве штатных оперативников и следователей, а в обилии добровольных доносчиков — людей, умеющих вынюхивать и подслушивать, охотно следивших за своими соседями. Абсолютное большинство поступало так из ненависти к соседям или коллегам, из желания сделать им гадость. Деньги платили в особых случаях. Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер следил за тем, чтобы в подведомственных ему учреждениях не было перерасхода средств.

Йозеф Дедио хвастливо спросил профессора Андреева:

— Знаете, что находится в этом портфеле?

— Понятия не имею.

— Список всех русских эмигрантов, которые сотрудничают с советской разведкой.

Он пил французский коньяк и откровенничал:

— Мы выкопали Плевицкую. Помните, кто такая Плевицкая? Мы хотели знать причину ее смерти.

— Ну и что же, выяснили? — поинтересовался Андреев.

— Она была отравлена.

О штурмбаннфюрере СС Йозефе Дедио вспоминал и руководитель организации эмигрантской молодежи «Народно-трудовой союз» Виктор Михайлович Байдалаков, бывший корнет 11-го гусарского Изюмского полка. В эмиграции Байдалаков жил в Югославии, с энтузиазмом встретил приход Гитлера к власти.

В июне 1933 года НТС обратился к своим членам: «Десять лет назад Хитлер с шестью еще товарищами начал свою работу. А сейчас он завоевал всю Германию. Ленин с двадцатью человеками приехал в 1917 году в пломбированном вагоне и через полгода захватил всю Россию. Бесполезно убивать за тысячу верст от Москвы мелкого партийца или жечь стога сена в колхозе. Бить надо по центру, по красной головке».

Штурмбаннфюрер СС Йозеф Дедио покровительствовал активистам НТС, объяснял начальству:

— Мы фанатики немецкой идеи, а они фанатики русской идеи.

После войны, писал Байдалаков, «случайно узнаем, что под Франкфуртом-на-Майне проживает бывший сотрудник гестапо Дедио, хорошо всегда к нам относившийся». Байдалаков и другой руководитель НТС, Владимир Дмитриевич Поремский, который служил немцам в имперском Министерстве по делам оккупированных восточных территорий, сели в машину и поехали: «Находим полуразбитый дом. Стучим в дверь. В слабо освещенной комнате узнаём знакомую фигуру Дедио, но уже в штатском костюме. Открываем привезенную бутылку и выкладываем закуску. Он арестовал во время войны в Париже С. Н. Третьякова. Допрашивал и сидевшую в тюрьме Надежду Плевицкую, принесшую перед смертью полную повинную — вместе с генералом Скоблиным долгие годы они состояли на службе большевиков».

Всё же грустно сознавать, что Надежда Васильевна Плевицкая вошла в историю не только благодаря ее божественному дару, а еще и из-за того, что, оказавшись в эмиграции, вышла замуж за поразившего ее воображение молодого и храброго офицера-корниловца Николая Владимировича Скоблина и стала агентом советской разведки по кличке «Фермерша».