Плоский мир

Пролог Клуб

Может быть из-за того, что сегодня с самого утра в жизни Михаила Берестова происходили серьезные неприятности, он и к полудню, возвратившись домой раньше обычного и заглянув в комнату жены, не увидел там ничего хорошего: Софья сидела на полу и собирала осколки блюда — подарок его матери на свадьбу.

— Посуда бьется к счастью, а? — осведомился он, безуспешно стараясь изобразить саркастический тон.

Они встретились глазами.

Софья ничего не ответила, собрала осколки в целлофановый пакет и водрузила его на стол; как странно, в ее движениях присутствовал неожиданный оттенок: она произвела эти действия как-то картинно, будто бы водружала памятник на постамент, — и поскольку это совершенно не сочеталось с его настроением, Михаил не испытал ничего, кроме тоски, которая так и лезла в его мозг, стараясь проглотить любые мысли.

— Да уж, день не может ограничиться только одной неудачей, хотя бы даже и крупной… обязательно последует что-нибудь еще.

— Тебя уволили?

— Нет, я сам ушел: больше так не могу. Все эти министерские штучки мне осточертели и, в особенности, программа твоего отца. Я, конечно, не в его отделе — никогда бы даже носа туда не сунул — но тогда мне тем более небезразлично, что там происходит.

— И все же тебя уволили, — произнесла она как-то медленно, — отец уже позвонил и сообщил об этом.

Михаил посмотрел на жену.

— Твой отец? С работы? Зачем ему звонить, он же здесь живет!

Софья опять ничего не ответила, только повернулась от стола и посмотрела на него. Берестов сел в кресло и сказал:

— Сам я ушел или нет — это не имеет значения, в конце концов, — но в голове его сама собой вдруг начала закручиваться одна и та же мысль, — очень осторожно, как будто прощупывая его извилины, и навязчивость ее оттого только еще более возрастала: «Великовский. Нет, он не просто так позвонил. Это он спровоцировал увольнение. Что ему стоило, хотя бы это даже и был член его семьи? Мало ли таких примеров! Ве-ли-ков-ский…», — пусть я солгал тебе. Главное то, что твой отец приложил к этому руку, — теперь я уверен в этом еще больше.

— Ты всегда говоришь мне это таким тоном, будто и впрямь твой святой долг — показать всю его подноготную, — Софья старалась произнести это как можно ровнее, но все же от него не ускользнула нотка неуверенности в ее голосе, и тут Михаил понял, что где-то в глубине души она на его стороне.

— Если я так делаю, то ненамеренно… Сегодня пятница. Ты помнишь, куда я хожу по пятницам? Помнишь, конечно. Этот домашний клуб образовывался не стихийно, но целыми этапами: все началось с того, что я и еще два моих друга, Застольный и Староверцев, (первого я знаю со школьной скамьи и служу, (теперь уже служил), с ним в одном министерстве, а второй, будучи всего на пять лет меня старше, преподавал у меня в институте право), стали регулярно встречаться по пятницам. К нам присоединилась пара служащих из министерства, а потом — еще и их приятели. Перезнакомившись, я и сам очень быстро с ними подружился, кроме того, мне все время казалось, что этих людей я вижу не впервые… И все они знают твоего отца! Я имею в виду лично. Всем этим людям когда-то приходилось общаться с ним — так уж вышло. И представь себе, каждому из них Великовский сделал нечто такое, после чего немудрено было потерять к нему уважение — они и потеряли. Ты только не подумай, что мы все собираемся лишь для того, чтобы посплетничать о твоем отце, но признаю, мы действительно часто заводим о нем разговор: фигура он заметная, и местная газетка «Три флага» едва ли не каждое его действие пытается раздуть до уровня сенсации.

Софья внимательно слушала, о чем говорил ее муж, а потом произнесла:

— Ты говоришь, каждому члену вашего клуба мой отец причинил какие-нибудь неприятности?

— Совершенно верно. И я еще раз повторяю: выяснилось это не сразу. Только через месяц после нашего еженедельного общения. После этого я не удивлюсь, если узнаю, что каждый житель нашего города когда-либо натерпелся от Великовского. Что уж тогда говорить о людях, которым приходиться общаться с ним постоянно, — вроде нас с тобой. К примеру, Застольный привел к нам местного таксиста, фамилия его Игнатьев. Казалось бы, какое отношение этот человек может иметь к Великовскому, но и здесь не обошлось без сюрприза: как-то раз служебный автомобиль твоего отца не прибыл вовремя, шофер подвел: додумался сесть за руль после трех бутылок пива и налетел на столб. В результате Великовскому пришлось добираться до министерства самостоятельно — вот он и поймал то самое такси, которое вел Игнатьев. Но так вышло, что от всех этих треволнений Николай Петрович забыл дома свой туго набитый кошелек. Так что ты думаешь, несмотря на свое обещание выслать таксисту деньги в течение ближайших двух дней, он так этого и не выполнил — просто забыл об этом и все, а ведь от таких мелких проступков страдает авторитет всего министерства. Получается так: я, мол, известный и уважаемый в городе человек, так изволь катать меня бесплатно — я ведь тебе еще и честь делаю, что сажусь в твою машину. Да мне и помнить некогда о каком-то там простом человечке. А потом, Софья, ты ведь знаешь еще одну губительную черту твоего отца: если уж он вбил себе в голову какую-нибудь идею, то пустит на нее все административные средства, а на остальное будет бережлив до гадости. Не пойми меня буквально, я, конечно, не хочу сказать, что он не заплатил шоферу, ибо решил пустить эти деньги на свою идиотскую образовательную программу, но личные-то его качества так или иначе где-нибудь да проклюнутся… К нам приходит одна пенсионерка, Анна Петровна Агафонова, — вот это уж точно человек, которому Великовский сломал жизнь своей политикой. Асторин, владелец антикварного магазина, — то же самое; его обложили такими налогами, что в пору закрывать бизнес. Словом, Великовский развивает одно в ущерб другого, и иначе не в состоянии. Министр образования у него под пятой, а остальных… остальных тоже удалось прибрать к рукам, — так мы думаем. Знаешь, что я скажу Софья? Я мог бы просить тебя, чтобы ты поговорила с ним об этом увольнении — (пусть это даже ни к чему бы не привело, ведь, как я говорил уже, все это наверняка его рук дело, он избавился от своего противника) — но я не буду этого делать и точка, не хочу унижаться. Те, кто увидит Великовского первый раз, кто не знает, что творится у нас в городе, обязательно отметит для себя: а ведь он не производит впечатление деспота. И правда, кажется, самый миролюбивый и мягкий человек! Ан нет, на самом деле паук, плетущий мягкую сеть, — Берестов остановился, чтобы перевести дух, а потом сказал, — да, я терпеть не могу своего тестя, зато ты — прямо противоположное, — и вдруг вскочил с кресла, обнял жену и страстно поцеловал.

Быть может, такой порыв и выглядел несколько неожиданно, но Михаилу, положа руку на сердце, было все равно.

— И что ты теперь собираешься делать? — спросила Софья.

— Забрать своего сына из детского сада, раз уж сегодня я пришел раньше.

— Я имела в виду…

— Да-да, я знаю, знаю… — кивнул Михаил поспешно, держа жену за плечи, — я не решил еще. Может, пойду работать в Бюро социологических исследований — меня давно туда зовут. Посмотрим. И обещай, что когда твой отец придет сегодня домой, ты не скажешь ему ни слова обо мне.

— Если он начнет сам, тогда…

— Нет, в любом случае, прошу тебя, — он снова поцеловал ее, — не поддерживай разговор, хорошо? Я не собираюсь туда возвращаться.

Когда Берестов был ребенком, ему нравилось смотреть, как восходящее солнце отражается в окнах многоэтажных домов, — у него создавалось впечатление, что некий маляр красил дом и, запасшись рыжей краской, решил побаловаться и ливануть ее на оконные стекла; видя, что кое-какие окна всегда оставались бледнее, ему хотелось протянуть руку и подушечками пальцев передвигать их туда-сюда, — словом, для него это был не дом, а стеклянные шашки, которые, как он воображал себе, в отсутствии всякой геометрической перспективы стоят прямо перед ним. Михаил вспомнил все это, когда увидел Петю в раздевалке детского сада, потому что его сын, катая по подоконнику небольшой грузовичок и иногда поднимая голову, наблюдал из окна подобную картину, только солнце было желтым и очень ярким, его лучи просто-напросто поедали часть окон противоположного дома, а остальные были как будто облиты молоком.

Берестов подошел к Пете и запустил руку в его жесткие волосы.

— Привет, папа!..

— Да, привет… сегодня я за тобой пришел… обними меня… вот так… ты тут играешь, а в окно смотришь хоть иногда? Видишь тот дом? — Берестов уже протянул руку, чтобы указать, как вдруг заметил рисунок на тетрадном листе, который Петя прижал локтем к подоконнику, — это ты нарисовал?

— Да.

«Сколько уж мы в детстве нарисовали таких рисунков, — подумал Михаил, — все люди на них как будто стоят в профиль — никогда не надо утруждаться и пририсовывать второй глаз, ибо достаточно одного… Они как будто и вокруг себя все геометризируют: если человек находится внутри какой-нибудь комнаты, дверь — всего лишь линия, лампочка на потолке — это круг и исходящие из него палочки света, а сама комната — большой прямоугольник.

— Мне нравится.

Михаил всегда задавался вопросом: а кому же первому пришла в голову идея такого рисунка. Ребенок это был или взрослый? Или, быть может, пещерный житель, старавшийся изобразить на камнях себе подобных. Кто знает?

Выйдя во двор, они направились к машине, которую Берестов припарковал у калитки.

— А ты в курсе, что дедушка был здесь сегодня? — осведомился Петя.

Берестов остановился как вкопанный.

— Ве… дедушка? Постой-ка, — Михаил присел и посмотрел своему сыну прямо в глаза, — а что он тут делал?

— Он немного поиграл со мной, а потом пошел спорить с воспитательницей.

— С Ириной Владимировной? Зачем?

— Он вступился за меня, — уверенно сказал Петя, — чтобы она меня больше не наказывала.

— Она тебя наказала? За что?

— Я… да так, ничего особенного, — Петя отвернулся, — дедушка был на моей стороне.

Михаил развернул его к себе.

— Может, ты все же скажешь, о чем идет речь?

— Ну ладно, хорошо. Я хотел научить своих друзей играть в карты.

— Господи, Боже мой! Ты умеешь играть в карты? Откуда ты их взял? Стащил из дома?

— Нет, их кое-кто еще принес. Но это бесполезно, они ничего не поняли из того, что я им объяснил. Не доросли еще.

— А ты, значит, дорос? И дедушка пришел и вступился за тебя? Не болтай чепухи, не мог он этого сделать.

— Почему?

— Хотя бы потому, что он карты терпеть не может! Да и он на работе сейчас, а сюда в жизни не придет.

— Нет, сегодня дедушка был здесь, — Петя упрямо поддал камешек, лежавший на дороге, — а потом, когда они поругались, так получилось, что он умер.

— Как ты сказал?!

— Да-да. Но я даже не могу понять, кто его убил. То ли наша повариха, то ли это воспитательница подстроила. Повариха готовила обед и собиралась уже жарить курицу в духовке, но никак не могла ее туда запихнуть — она по какой-то причине все время увеличивалась. Но в конце концов ей на помощь пришла воспитательница, и они общими усилиями это сделали и захлопнули дверцу. А потом, когда повариха поглядела туда снова, то страшно закричала — в духовке жарился мой дедушка, — Петя проговаривал эти слова с каким-то недоверием, словно не зная, как к этому относиться, — а я-то думал, что он к тому времени уже ушел.

— Да не болтай ты чепухи! — Берестов выпрямился в полный рост, — если ты будешь сочинять, я тебя накажу.

— Я и не болтаю. Жалко дедушку. Он столько всего хорошего мне сделал и сегодня старался помочь.

Михаил открыл для сына заднюю дверцу, а сам сел за руль и тронулся с места. Снова в его голове стала навязчиво закручиваться мысль, только теперь она была одним единственным словом: «Великовский… Великовский… Великовский… Великовский…»

— Сын, скажи мне такую вещь… почему ты считаешь, что дедушка всегда и во всем защищает тебя?.. Ты настолько в этом уверен, что даже сочинил эту историю.

— Я не сочинил!

— Хорошо, пусть так… — Берестов знал, что если сейчас не согласится, Петя так ничего ему и не ответит, — и все же, почему ты воспринимаешь его как защитника?

— Не знаю… — в голосе Пети послышались нотки удивления, — а почему бы и нет?

«Все верно, почему бы и нет…» — Берестов проглотил слюну, которая после этого загустела в его гортани и, превратившись в стекловату, безбожно жалила ее; снова он почувствовал, как на него накатывают волны апатии, медленно сминавшие его в своих лапах, точно мягкую игрушку.

Понимая, что не может более следить за дорогой, он свернул в переулок, остановил машину и простоял так минут пятнадцать, уткнувшись лбом в руль и не обращая на Петю никакого внимания, который все это время настороженно косился на отца.

Берестов немного опоздал и, когда Застольный впустил его в прихожую, понял, что все общество уже собралось в Большой комнате.

— Извини, что заставил ждать.

— Ничего страшного, расскажи лучше о том, что там у тебя случилось на работе. И о Великовском заодно.

— О ком? Постой-ка, если ты имеешь в виду мое увольнение, то не факт, что… — хотел было запротестовать Берестов, но Петр Николаевич оборвал его:

— Брось, все теперь думают, что он приложил к этому руку, ибо ты выступал против его политики.

— Кто это — все? Человек пять-шесть?

— А этого недостаточно? — осведомился Застольный, — только не надо говорить мне, что ты все равно собирался уходить и теперь это не имеет значения. Имеет, еще как имеет, если не для тебя, то уж точно для других, ведь твой тесть совершил еще один ловкий ход, дабы упрочить свою власть.

— Но что мы можем с этим сделать?

— Что-нибудь да можем.

Берестов внимательно посмотрел на него, но Застольный уже отвел взгляд, развернулся и направился в Большую комнату; Михаил последовал за ним.

Что-нибудь да можем…

— Вот он наш несчастный! — пафосно воскликнул Петр Николаевич, — давайте хоть как-нибудь его утешим.

— Пожалуй, дадим ему вина, — высказал идею Фрилянд, — Берестов, будете вино?

— Да, не откажусь.

— Положа руку на сердце, мы только тебя и ждали, чтобы обсудить случившееся, а ты пришел и послал все это к чертям, — сказал Застольный.

— Неправда! Если хотите, обсуждайте, — отмахнулся Берестов и прибавил шутливо, — но вы только потому хотите меня в это втравить, что сами уже вдоволь насплетничались и жаждете заполучить объект своих сплетен.

— Пускай, вам это безразлично, а наши сограждане? — осведомился Староверцев.

— Что «наши сограждане»?

— Им очень даже не безразлично, ведь, готов спорить, скоро Великовский получит повышение, — сказал Асторин.

Как только он договорил — в следующий же момент раздался звонок в дверь.

— Мы разве ждем еще кого-то? — спросил Берестов.

— Нет, я понятия не имею, кто бы это мог быть, — пожал плечами Застольный и снова направился к входной двери.

Кого вы думаете мы увидели спустя полминуты? Великовского!

Я как-то смотрел фильм, в котором случайное появление главного героя во вражеском лагере выглядело настолько неожиданно, что все его неприятели чуть не попадали со стульев, а у одного из них, больного старика, начался сердечный приступ. Нет, это как-то неправдоподобно, гротескно. В жизни все по-другому: если у старика случается удар, то только через два дня после эпизода, когда человек, забытый, лежит дома один, в сырой постели и некому прийти ему на помощь, а люди, столкнувшись с подобным событием, за редким исключением держат эмоции в себе и если и стараются избавиться от помехи, делают для этого лишь короткие уколы. Нет, никто из нас не был шокирован, но, разумеется, по нашим лицам можно было прочитать те чувства, которые охватили нас в первый момент, а когда Фрилянд поставил на стол бокал вина, я заметил, как дрожит его рука. Таксист снял очки и, что-то нервно насвистывая, принялся старательно протирать их.

— Что ему еще здесь понадобилось… — пробормотала Агафонова.

— Просто он не мог другое время выбрать, — я подморгнул ей и сделал саркастическую мину, стараясь схватить ускользавшее спокойствие.

Разумеется, все мы рассчитывали, что Великовский очень быстро ретируется, — ведь не просто так он пришел в гости к подчиненному, «чайку испить», и действительно ему нужно было забрать какие-то бумаги. Но раз уж в этот вечер начали происходить непредвиденные вещи, так просто нам не удалось бы от них отделаться. А случилось вот что: поначалу заглянув к Застольному всего на минуту, но увидев гостей, Великовский почему-то тотчас же решил задержаться и присоединился к нашему обществу.

— Ого, я вижу, у вас собралась очень теплая компания и вечеринка-то по большей части министерская. Фрилянд здесь… здравствуйте, дорогой… и мой зять расслабляется. Ну, ничего, Миша, все будет хорошо, как-нибудь уладим, — весело улыбаясь, он потрепал его по плечу.

— А зачем вам зонт в ясную погоду? — холодно осведомился Староверцев.

— Что?.. Ах, это, — Великовский воздел зонт над собой с таким видом, будто праздновал победу, — да прихватил случайно из дома, бывает у меня! Кстати говоря, чего только с этим зонтом не случалось, он дико старый. Один раз, к примеру, я чуть было не поставил им подножку автомобилю, но вовремя спохватился, — он так весело расхохотался, что и мы, глядя на него не могли не улыбнуться, — ох, а можно чаю, есть у вас?

— Да, я приготовлю, — кивнул Застольный, все еще стараясь нахмуриться, — вот ваши бумаги.

— Ох, спасибо, уже и позабыл, а ведь как они нужны мне были! Впрочем, теперь подождет. Уж больно хочется провести время в таком симпатичном кругу. Так про что я там говорил?

— Про зонт, — лаконично напомнил ему Староверцев.

— Ага… да-да-да, точно… — не знаю, понял ли Великовский, что никого из присутствующих не видит впервые, но он до сих пор никому не намекнул представиться, вот я и подумал, неужели и таксиста он когда-то запомнил? Но в таком случае у него непременно должны были бы зародиться подозрения, — знаете, я очень люблю такие зонты, с ручкой, которая заворачивается в деревянный крюк. Как думаете, сколько ему лет?

— Тридцать-сорок, — предположил Староверцев.

— Ха-ха-ха. Нет, не угадали. Стал бы я подставлять им подножки автомобилям, если бы он был раритетом. Я пустил вам пыль в глаза, можно сказать. Ему всего год. Да, да, не удивляйтесь. У моего покойного папочки был точно такой же, вот тому действительно сорок лет, а то еще и побольше, но его я храню как зеницу ока, как талисман, и никогда не беру на улицу — он всегда дома стоит в платяном шкафу. А это — его дубликат. Вот с ним я и хожу… послушайте, кто-нибудь из вас играет в покер?

Этот внезапный вопрос нас ошарашил. Мы не сразу нашлись, что ответить, а Николай Петрович, нимало не смутившись, продолжал:

— Я ведь не только зонт притащил с собой, но еще и колоду карт — вот с ней-то я уж точно никогда не расстаюсь. Когда неделю в карты не играю, просто со скуки начинаю помирать. Помню, мы с одним министром поехали на поезде в командировку, причем куда-то к черту на куличики, в Сибирь, а он карты просто терпеть не мог. Но я его все равно уломал, — Великовский достал из кармана пиджака пачку сигарет и открыл ее — там лежала колода, — Забавно, я это устроил, а? Футляр потерял в свое время, так не носить же их просто так — сотрутся в порошок. Но это еще не все — у меня с собой и фишки есть. Так кто захочет со мной развеять тоску?

Мы всё так и стояли, не знали, что сказать. Эта страсть Великовского была нам хорошо известна, но, слава Богу, еще никто из нас от нее не пострадал — я вообще слышал, что он больше по казино шастал. Разумеется, играть никому не хотелось, но отказываться подчиненным было неловко, он же все-таки шеф! Ища спасения, я кинул взгляд на Застольного, который уже вернулся с кухни и стоял теперь среди комнаты с чашкой в руке, но по его виду понял, что нерешительность и его не обошла.

И вдруг… положение спас Староверцев. Профессор выступил вперед и сказал (возможно даже резче, чем следовало бы):

— Нет, это исключено, извините.

Такого прямого отказа Великовский не ожидал. В мгновение ока улыбка сошла с его лица. Он воззрился на Староверцева, и их взгляды встретились.

— А что… что… тут собственно такого? Хе-хе… — он обернулся на Застольного и взял у него чашку. Отхлебнул рыжеватую жидкость и коротко облизнул губы. Его поведение и мимика изменились: он почувствовал, что дело неладно, теперь не улыбался, а ухмылялся, и то и дело бросал короткие взгляды по сторонам, — ну что же… раз такой отказ, я ничего не могу сделать… я, видно, пожаловал некстати.

— Вы ошибаетесь, просто… — запротестовал было Застольный, но Николай Петрович оборвал его:

— Вы все, наверное, правы, что отказались. Все. Я ведь еще не до конца рассказал вам о том вечере, когда уломал министра играть в карты… к нам тогда присоединилось два человека. Мужчина и женщина из соседнего купе. Видно у них был роман, и он решил блеснуть своею ловкостью, а потом на радостях вернуться в свое купе и завалиться с нею на одну полку, вот только я сразу предупредил его, что даже если он первоклассный игрок, обставить меня ему будет непросто. А он, дурачок, махнул рукой и принялся раскидывать деньгами, не смутился, а, напротив, так зарядил, что чуть было не обул нас на пять штук баксов — ему действительно как будто дьявольски везло. А потом я его уличил: схватил за запястье, а из рукава пиджака вдруг выпадает джокер. Так знаете, ребята, что я сделал с этим ублюдком? — Великовский окинул всех нас сухим ледяным взглядом, — выкинул в окно. А потом и его цыпочку. Министр-то особенно не протестовал, только заявил, что в жизни больше за карты не сядет. К чему я все это рассказываю? Да к тому, что я не встречал еще ни одного человека, которому удалось бы обставить меня. Ни одного.

Таксист покосился на Фрилянда. Застольный испустил тяжелый вздох. Агафонова покачнулась и схватилась за пуговицу собственного платья, как будто это помогло бы ей удержать равновесие.

Великовский посмотрел на свои «Rolex».

— Знаете что?.. Пожалуй, мне пора, — и его ухмылка опять превратилась в непринужденную улыбку, на сей раз без видимой причины, — неотложное дело. Застольный, выпустите меня. До встречи, господа!

Мы еще долго не могли прийти в себя по его уходу. Агафонова так и продолжала держаться за пуговицу. Таксист зачем-то косился на Фрилянда; Фрилянд косился на Асторина, а тот… тот прижал к груди пиджак, который теперь сделался ему слишком тесен, и вдруг лицо его изменилось: он недоуменно пошарил в карманах.

— Черт возьми…

— Что-то потеряли? — вяло поинтересовался я.

— Да, свой кошелек… где же он, Господи…

— Да ладно вам кошелек! — очнулся Фрилянд, — вы хоть слышали, что он говорил?.. Намек поняли? Эта история про поезд, Господи!.. И главное то, как он нам ее рассказал. Будто в ней нет ничего особенного… для него и правда нет там ничего особенного! А я-то еще собирался пожить…

— Да успокойтесь вы, Фрилянд, не психуйте! — сказал Застольный.

— Успокоиться?..

Асторин все рылся в пиджаке в поисках кошелька, и тут вдруг… я понял, что и мое портмоне тоже исчезло! Раньше оно лежало в нагрудном кармане, но теперь там остался только паспорт. Я недоуменно поднял голову и сообщил всем о пропаже; и тут вдруг меня осенила догадка:

— Послушайте, проверьте, у всех кошельки целы?..

— У меня в куртке, надо посмотреть, — нахмурился Староверцев.

— У меня тоже… — сказала Агафонова…

…В продолжение следующих десяти минут выяснилось, что из квартиры Застольного пропали все деньги — и наши, и его собственные. Абсолютно все! А когда дня через три Петр Николаевич достал с книжной полки 2-й том «Холодного дома» Диккенса — в нем хранились его сбережения «на черный день», две тысячи рублей, — даже там оказалось пусто.

_________________

Асторин продолжал:

— Министр по образованию подаст, наконец, в отставку, а Великовского поставят на его место. Может такое быть?

— Это вполне логично, — согласился Застольный, — и все-таки Великовский уже прибрал к рукам всю образовательную систему, поэтому мне кажется, он захочет завладеть еще каким-нибудь отделом. Твое увольнение, Михаил, свидетельствует о том, что он расчищает себе дорогу к Ликачеву.

Берестов обвел взглядом присутствующих.

— Никто из вас так и не представил ни одного факта, который свидетельствовал бы о том, что Великовский действительно причастен к моему увольнению. Но говорю я это не потому, что сомневаюсь в правоте каждого из вас — просто у меня такое чувство, будто все вы чего-то не договариваете.

— Хорошо, — произнес Застольный, — буду говорить напрямик. Когда я еще на пороге спросил у тебя, что конкретно произошло сегодня в министерстве, я лишь хотел удостовериться в том, что увольнение было совершенно неожиданным. Ведь так? Министр Ликачев, под чьим руководством ты успешно служил добрые десять лет, просто рассчитал тебя и все.

— Нет, я бы так не сказал, — покачал головой Берестов.

— Хорошо, тогда я поправлюсь: последнее время у вас были кое-какие прения, но ты не ожидал, что дело закончится увольнением.

На сей раз Берестов кивнул:

— Ладно, это уже ближе, ну и что?

— То, что я скажу сейчас, заинтересует тебя…

«Рассказал мне об этом мой секретарь Левин, он клянется, что это чистая правда. Пару дней назад он забыл в министерстве кое-какие важные документы, с которыми ему надо было поработать дома; пришлось вернуться туда, когда был уже поздний вечер, часов в одиннадцать. То, что он обнаружил, очень его удивило: Великовский был до сих пор в министерстве, в своем кабинете, и по голосам, которые доносились из-за двери, Левин мог судить, что он там не один, а с Ликачевым. Секретарь решил не раскрывать своего присутствия — неожиданное вторжение, да еще и в такое время, могло вызвать подозрения там, где их не должно было бы быть, — решил забрать бумаги и тихо ретироваться, но все же проходя мимо неплотно прикрытой двери, не смог перебороть любопытства, остановился и прислушался.

Они обсуждали работу многих министерских чиновников, в том числе и твою, Михаил. Происходило это примерно так:

— Вы прекрасно понимаете, Виталий Николаевич, — говорил Великовский, — что после того, как вы уйдете на покой, я буду претендовать на ваше место.

— Еще рано говорить об этом, — запротестовал Ликачев.

— А может быть и нет, кто знает, — заметил Великовский. Сейчас он — (и это красноречиво доказывает то, что власть его очень сильна) — разговаривал с Ликачевым не просто на равных — тон его вполне мог бы сойти за начальственный.

— Что вы хотите сказать? — беспокойно осведомился Ликачев.

Великовский улыбнулся:

— Я ничего не хочу сказать. Просто от одного из ваших подчиненных, который к сожалению является еще и моим зятем, мне хотелось бы избавиться прямо сейчас, до того, как я окажусь на вашем месте. Поймите, кое-какие его действия вызывают у меня серьезное недовольство.

— Вы к нему ближе, вот сами с ним и разбирайтесь.

— Нет, так не пойдет, — сказал Великовский, — его начальник — вы.

— Что я со всего этого поимею?

— Разве вы не знаете, что Берестов управляет определенными деньгами, которые после этого освободятся?»

Застольный остановился и внушительно посмотрел на Берестова. Тот подошел к окну и стал курить в открытую форточку. Стекла совсем не было видно, и со стороны казалось, что голова Михаила облокотилась на широкие лапы деревьев в саду, а он, пуская струи сигаретного дыма, старается усыпить их, чтобы опора увязла и не покачивалась от ветра.

И тут послышался внушительный ДИН-ДОН, и сразу после этого два более скорых, но менее звонких, которые звучали как будто в подтверждение первому, и я сразу понял, что некто, стоящий за дверью очень нервничает.

— Мы ждем кого-то еще? — спросила старуха Агафонова.

— Нет, понятия не имею, кто это, — Застольный пожал плечами.

Когда он отворил дверь, на пороге стоял… Великовский!

Да уж, его появление вызвало просто-напросто шокирующий эффект, что и говорить! А то настроение, в котором он пребывал, ясно говорило об одном: быть буре, шторму, урагану, — словом, как хотите, так и называйте. Я частенько слышал от Берестова и Фрилянда, что Великовский всегда слащав, хитер, как змея, мягко стелет да жестко спать, и прочее в таком же духе, а сейчас он, видно, совершенно себя не контролировал и, что называется, позволил вытащить на свет всю свою затаившуюся гниль.

Только переступил порог квартиры, разом вылил на Застольного такое количество грязи, какое мне не приходилось терпеть и от сторожа в наших гаражах, когда я как-то раз, подвыпивший, приехал ставить машину аж в три часа ночи.

— Я вчера три раза предупредил вас, чтобы вы ни в коем случае не забирали из офиса эти бумаги! Три раза, Застольный! Вы глухой, что ли? Хотите с работы вылететь?

— Я-я…

— Молчать! — взвизгнул Великовский, — а то завтра же рассчитаю. Меня ничего особо не удерживает, ясно вам? Если бы у вас хоть семья была, а то на зарплату только себе пузо наедаете и тупеете с каждым днем! — тут он посмотрел в нашу сторону — рано или поздно он все же должен был обратить внимание на целую группу людей, которая так усиленно буравила его четырнадцатью глазами, — о-о… да я вижу, вы тут еще и развлекаетесь… мой незадачливый зятек к вам пришел. Да уж, Петенька, я так чувствую, вы твердо вознамерились стать ему другом по несчастью! Что вы стоите, как истукан, черт бы вас побрал!

Застольный вяло развернулся, точно юла, которая совершает последний оборот перед падением, и направился в свою комнату, но даже теперь Великовский продолжал кричать ему вслед, то и дело перемежая слова оскорблениями.

— Поживей, слышите! Я вам за эту халатность проходу теперь не дам, — он вдруг ткнул на нас пальцем, — всем вам!..

Его щеки сделались пунцовыми — можно было даже подумать, что они краской намазаны, — рот искривился и по форме напоминал растекшееся гуашевое пятно — ну, вы, в общем, понимаете — вид у него был гадостный, попросту ядовитый; у меня даже образовалась горькая слюна, которую так и хотелось сплюнуть ему в рожу.

Он все продолжал орать, даже тогда, когда Застольный уже принес ему увесистую картонную папку, и в это время вдруг запел его мобильный телефон; Великовский вытащил его из брюк и вдруг как брякнет об пол.

— Вот мне уже министр звонит! И как теперь, черт побери, мне разговаривать с ним? Как я ему отвечу, вы хоть подумали, а? — Великовский воздел руки к потолку, будто взывал к Господу Богу, — разгильдяи! Вы тут будете развлекаться, а я должен за вас работать…

И тут одновременно — (да-да, именно одновременно, обратите на это внимание!) — произошло вот что: мы с Фриляндом отделились от общей группы, бок о бок прошли по коридору в прихожую и, миновав Застольного и приперев орущего чиновника к стенке, разом нанесли ему два сокрушительных удара в оба глаза. Теряя сознание, он сполз по стене примерно так же, как делает это героиня мыльной оперы от несчастливой любви.

Следующие две минуты мы все стояли в гробовой тишине, как будто в ожидании, пока он очнется; но вы, конечно, понимаете, каждый из нас думал в этот момент о… возмездии?

Великовский, тем временем, встал на ноги; оба глаза его распухли, а тонкая сеть кровоподтеков вокруг век напоминала теперь несколько сложенных друг с другом трапеций — ну, точно рисунок на игральных покерных фишках!

Он больше уже не верещал, а только прошипел:

— Вам всем конец… — и подобрав с пола свою идиотскую папку и телефон, вышел за дверь, которую молча успел отворить для него Застольный.

_________________

Наконец, Берестов повернулся от окна и обратился к Агафоновой:

— Расскажите о том, как умер ваш муж. Вы прошлый раз обещали рассказать.

Старая женщина удивленно посмотрела на него.

— Я… не знаю…

— В чем дело, вы к этому не готовы?

— Нет, просто… я не ожидала такого поворота разговора.

— Я всего лишь хочу сменить тему — вот и все. Меня обманули, и я более не желаю это обсуждать.

— Вы выбрали не лучший вариант — это печальная история.

— Все равно. Если хотите собраться с мыслями, давайте выпьем чаю. Кроме того, я не настаиваю: можем отложить это на следующий раз или на неопределенный срок…

— Нет-нет, вы правы, я расскажу и сделаю это прямо сейчас.

— Уверены?

— Да…

«Мы с Иваном Тимофеевичем последние годы жили одни, к нам даже перестали заходить его бывшие сослуживцы и фронтовые друзья — многие умерли, иные, которые были моложе нас, разъехались — в нашем городе проводить старость губительно, потому как помрешь не от нее, а с голода, пенсии и так были мизерные, а когда началась образовательная реформа, совсем стало невмоготу — Великовскому нужны были дополнительные средства, и он содрал с нас последнее, урезав льготы. В то время у Ивана Тимофеевича начались проблемы с сердцем, а хороших лекарств купить было не на что — пришлось в результате положить его в бесплатную больницу, а там, как известно, если стариков и берутся лечить, то в конце концов и залечивают; у меня была знакомая, медсестра, которая мне как-то рассказала обо всех этих ужасах, и когда Иван Тимофеевич все же попал в эту ловушку, единственное, на что я надеялась, найти эту женщину снова — я не видела ее уже лет пять — и умолить, чтобы она как-нибудь повлияла на врачей, и те спасли бы его. Прихожу я к тому самому терапевту, у которого она раньше работала, а перед кабинетом громадная очередь. Думаю, если долго ждать, то опоздаю на последнее посещение моего старика перед операцией, и решила попросить, чтобы пропустили, но тут врач сам выходит из кабинета, и я вижу, что это не тот, который был раньше, новый; в руке у него амбулаторная карта, он обмахивается ею, как веером, иногда задевая очки на носу. Я подошла к нему, думала, что он остановится, но он даже не посмотрел в мою сторону. Я все же спросила у него, достаточно громко, работает ли здесь медсестра по фамилии Никитина.

— Нет, не знаю такой. Но она могла перейти к другому врачу, — роняет он, даже не оборачиваясь в мою сторону, — у меня небольшой перерыв, я потом посмотрю по журналу.

— Вы можете сделать это сейчас? Важное дело, мне срочно нужно поговорить с ней.

— Это не мои проблемы. Я сказал, у меня перерыв, — отвечает он.

Ну, я все же решила заглянуть в его кабинет. Там сидела незнакомая медсестра, и прием пациентов продолжался. Я спросила ее про журнал, о котором говорил врач, но она понятия не имела, о чем идет речь.

— Ничем не могу помочь, обратитесь в регистратуру.

Так я и поступила, и когда подошла к окошку, по форме напоминавшему колпак, толстая женщина, похожая на жабу, сообщила мне, что медсестра Никитина уволилась еще два года назад. Вот и все. Я поняла, что мои надежды рухнули.

— Он не перенес эту операцию? — тихо спросил Берестов.

— Нет, — на глазах старухи выступили две сверкающие капли.

— Почему вы до сегодняшнего дня не рассказывали нам этой истории? — задал вопрос Пименов, — собирались с мыслями?

Старуха пожала плечами.

— Наверное… когда я спросила хирурга, в чем причина смерти моего мужа, он не сообщил мне ничего вразумительного.

— В смысле? Что конкретно он сказал? — поинтересовался Асторин.

— Что мой муж «старый человек и просто не перенес операцию на сердце». И знаете, что я сделала тогда? Со всего маху дала ему пощечину, звонкую и сильную… Я в тот момент просто не помнила себя…»

Последовала минутная пауза.

— Теперь я расскажу вам о своем внуке Николашке; мы с моим стариком заботились о нем около шести лет, с тех самых пор, как он остался круглым сиротой…

И тут ее перебил громкий звонок в дверь.

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

……Месяц спустя Михаил Берестов вошел в кофейню на одной из окраин города. Застольный уже ждал его. Перед Петром Николаевичем лежало несколько скрепленных листов бумаги.

— Садись, есть новости, важные настолько, что нам необходимо будет сделать экстренное собрание.

— Что случилось?

— Видишь ли… ты упустил очень существенную деталь, а я обратил на нее внимание и выяснил вчера много всего интересного. Я говорю об этом художнике, племяннике Великовского, который приедет со дня на день; его дядю повысили до министра, и он должен будет выполнить пьедестальную причуду своего родственника — писать кабинетный портрет — при этом сам он до сих пор не осведомлен о настоящей цели своего приезда. Ты хорошо знаешь Павла Гордеева?

— Нет, — отвечал Берестов удивленно, — доселе он наведывался сюда лишь один раз, лет шесть назад, и то всего на несколько дней. Софья тогда ходила беременная, и я только и делал, что суетился по поводу нашего первенца — в результате так и не успел толком познакомиться с Гордеевым. Но, к слову сказать, и дядя его тоже не очень хорошо знает. Это отцовская сторона, а Павел воспитывался своей матерью — отец бросил их семью, когда тому не было еще и года.

— Я так и подумал, что Великовский мало с ним знаком, — кивнул Застольный, — знал бы он его лучше, не стал бы подпускать к себе близко.

— А что такое?

— Этот парень несколько лет лечился в психиатрической больнице. Взгляни на копию заключения главврача.

Берестов взял бумаги.

— Вот это номер… Выходит, Гордеев сумасшедший? Я понятия не имел.

— Можно и так сказать. К тому же большой борец за творческую свободу. В психушку он попал из-за нервного срыва, случившегося после смерти его девушки. Она выбросилась из окна, но ходят слухи, что, будучи в состоянии аффекта, это он ее выбросил.

— В состоянии аффекта?

— Да. У него было от чего прийти к помешательству. Славы он так и не снискал, денег наверняка ни рубля; трое его родственников умерли в течение одного года: мать и дядя погибли, бабка скончалась через месяц от сердечного приступа, — а еще раньше не стало его деда, которого он очень любил. Это ты хотя бы знаешь?

— Нет, — пожал плечами Берестов; голос его был все таким же удивленным.

— Все ясно. Но это неважно — теперь ты в курсе. По поводу девушки так никто ничего и не доказал, иначе, как ты понимаешь, Павел не был бы сейчас на свободе. Но девушка якобы собиралась его бросить или бросила — тут темная история. Я могу раскопать многое, но здесь не удалось.

— К чему все это? — Берестов непонимающе посмотрел на своего друга.

— У меня есть план. Уверен, он сработает. Я говорю по поводу того, что мы обсуждали последний раз.

— Не понимаю…

Застольный внушительно посмотрел на Михаила. Секунду тот колебался, но вдруг прищурился, как бывает, когда человека посещает неожиданное открытие.

— Господи, неужели ты предлагаешь…

— Нет-нет, не подставу, ни в коем случае, — перебил его Берестов, — мы только припасем его на всякий пожарный, а так будем оберегать. Понимаешь?.. — вдруг он спохватился, выпрямился и принялся оглядываться по сторонам, — ну ладно, здесь слишком людно… поговорим сегодня вечером, у меня дома. Я уж позабочусь о том, чтобы пришли абсолютно все, не волнуйся…

Павел Гордеев появился в В*** 21-го апреля. Великовский встречал своего племянника на железнодорожном вокзале.

— Дядя, привет! Рад вас видеть! — Гордеев переложил чемодан в левую руку, чтобы поздороваться

— Здравствуй. Ну и багаж у тебя!.. Тяжеленный…

— Не говорите… неприспособленная рука художника затекает моментально.

— Не волнуйся, я на машине.

— Вы сами водите?

— Да. Мой шофер пока в отпуску, а никакого другого я не желаю… Ты, наверное, устал.

— Да ерунда.

— Нет, правда. Давай сюда чемодан — я понесу, — Великовский заботливо перехватил у племянника квадрат чемодана.

Спустя минуту они сели в машину.

— У меня будет к тебе одна важная просьба — очень существенный вопрос.

— Говорите, — Гордеев пожал плечом.

— Нет, не сейчас, чуть позже. Сначала поедим, выпьем… вот потом все обсудим.

За ужином, когда вся семья собралась за столом, Берестов принялся расспрашивать Гордеева о его творчестве, а заодно прибавил, что Николай Петрович очень этим интересуется.

— Мне помнится, вы раньше преподавали в художественной школе? А сейчас там же остались?

— Нет, я ушел.

— Зарабатываете исключительно своими картинами, стало быть?

— Да, — ответил Гордеев.

— Вот, пожалуйста, посмотри на него, — Великовский торжественно протянул руку, успевшую уже пропахнуть свиными отбивными, — гениальный художник. Много ли таких, которые могут прожить на одно искусство!

— Мне просто повезло.

— Э-э нет, брат, так дело не пойдет! — дядя вдруг ни с того ни с сего яростно расхохотался.

Берестов неприязненно покосился на своего тестя; этот взгляд, быстрый и колкий, от Гордеева не ускользнул, и художнику — он сам не мог понять почему — стало не по себе. Разумеется, причина этого веселья, так внезапно вспыхнувшего на дядиных полугубах, пока осталась для него загадкой…

— Давайте выпьем, — сказал Николай Петрович.

Гордеев, не сказав ни слова, взял квадрат стакана и поднес его к полугубам, но тут вдруг что-то звякнуло на дне, и он удивленно заслонил им свой глаз.

— Боже мой! — воскликнул он, — по-моему, там лежит монета.

— Ах! — Великовский рассмеялся, — это все Петя пошаливает. Вечно он раскидывает мои коллекционные монеты! Потом они оказываются в самых невероятных местах! — Николай Петрович наклонился и заслонил собою мальчика, чтобы строго посмотреть на него, но было видно, что на самом деле все это его только забавляет, — ладно, дай мне ее сюда, — он взял у Гордеева желтый кругляш и, встав из-за линии стола, достал с плоскости шкафа серебряную копилку в виде свиньи.

— Здесь вы их и храните?

— Да. Я покупаю их у местного антиквара. Если хочешь, могу показать тебе те, которые еще не раскиданы.