Подлетыши

Глава девятая

В круглое оконце самолета АН-2 Илья глядел на заснеженную марь с желтеющим, расчесанным ветром тростником, на извилистые белые ленты реки, обрамленные полукружьями выстуженных прозрачных редок. Ни дороги внизу не видно, ни лыжни, нет и заброшенной избушки людской, и зверь не выскочит на равнину. Снега и снега… Но что-то необъяснимое, родное с детства притягивало взгляд Ильи. Он знал: летом над озерами и речками носились табуны уток, гусей, кружились цапли и коршуны; мари и болота, рощи берез и дубняка раздольно, зазывно зеленели, и каждый раз, летя на самолете, Илье хотелось пройти пешком эту равнину, постоять на высоком мыске у озера, послушать комариный звон тишины…

Игорь Мороков сидел возле Дегтярева и тоже глядел вниз. То и дело он подталкивал плечом Илью, дескать, смотри! Игорь истосковался по дому; раньше хоть раз в неделю прибегал из леспромхозного интерната в деревню. А город от деревни далеко, когда захочешь — не побежишь; как реки закует, только самолетом можно. В последние перед Новым годом дни он не давал покоя Дегтяреву, все надоедал:

— Ну, когда мы полетим? Домой хочу, наверно, тебя не дождусь, удеру один…

Самолет, тарахтя и дергаясь, приземлился на бывшем колхозном поле, подрулил к бревенчатой избе, покрашенной в голубой цвет, и заглох. Илья, не дожидаясь пилотов, открыв дверь, спрыгнул на землю. Мороков подал ему два рюкзака.

— Что, не терпится? — недовольно заметил молодой пилот с вислыми украинскими усами. — Порядка не знаете.

Не слушали они летчика, помчались не к поселку, а в сторону, напрямик домой. Накатанная дорога, блестя на солнце, взлетала на перелески, круто скатывалась на луга и лугами успокоенно вытягивалась стрункой. Слева чернели тальники Амгуны, справа — гряда сопок в седой зелени. Из распадка, тяжко пыхтя и мозгло постукивая колесами, выползал состав платформ с длинными хлыстами. От перестука колес Илья слышал под ногами содрогание земли. Уцелевшие ветки раскачивались из стороны в сторону, словно прощально махали сопкам, где родились. Еще пять лет назад с сопок вывозили толстые деревья, в два обхвата, да все кедры, а теперь тонкомер разнолесный: березу, ясень, осину, лиственницу, пихту…

— Скоро ведь закроют леспромхоз, — глядя на состав с жидкими хлыстами, сказал Дегтярев. — Так что забудь, Игорь, о должности сучкоруба. Нет, это точно: быть тебе на стройке электриком.

Они шли быстро, то и дело оглядываясь назад, — не нагонит ли какая-нибудь машина.

Был тихий день с низким солнцем, с пушистым инеем на деревьях. Путники наперебой вспоминали, как, бывало, целой ватагой школьников спешили из интерната домой и обратно. Лисиц видели; сохатые иной раз злой иноходью неуступчиво пересекали им путь… Вот и теперь из гремучего дудника выскочили три косули и огромными прыжками, неторопливо и высоко взлетая, как в замедленной киносъемке, устремились в густой березник. Мороков бабахнул ртом, Дегтярев пронзительно свистнул. Косули на минуту остановились, быстро глянули на них и опять подхватили, взмахивая белыми, наверно, белее снега, «платочками». Илье и его спутнику подумалось: а не этих ли косуль они встречали в детстве?..

— Ну, так что, Игорь? — на Дегтярева нашло веселье. — Петька Гомозов по-прежнему на меня сцены устраивает? Или угомонился? Не знаю, что я ему, Петьке, плохого сделал?.. Вот и от мастеров слышу, как он мой говор передразнивает, походка моя ему не нравится… Хоть директору жалуйся.

— Да ведь тут главный закоперщик не Гомоз, а Пороша. Это он все против тебя воду мутит, — огорченно отозвался Мороков. — Никакой сознательности нет у Пороши. Ты вот его спас тогда, на рыбалке. Не ты, унесло бы его и Гомоза в Амур, а там — в море-океан. А теперь, бывает, соберутся парни, кто-либо скажет про тебя доброе слово, — Пороша тут же ухмыльнется, чем-нибудь да подковырнет тебя. То что-то неправильно ты выразил, то баскетбольная команда группы из-за тебя проиграла, — не вовремя подачу дал… А Петька Гомозов слушает Порошу и все на ус наматывает, в уморительных сценах показывает… Начинаю заступаться за тебя, Илья Степанович, и меня просмеивает: подлизой дразнит. Рад бы лишний раз к тебе в кабинет забежать, о деревне посудачить, да нельзя, засмеют. Вот как хочешь, так и выкручивайся: тебя не могу дать в обиду и сам смотри не попадись на крючок Петьки… А знаешь, Пороша почему-то не может тебя видеть спокойно с Галиной Андреевной — это я давно усек. Если вы бываете вдвоем да смеетесь, Пороша просто из себя выходит. Парням грубит, ничего не спроси у него. Лютый… А не втюрился ли он сам? Надо разведать.

— Если и влюбился, так чего ж тут плохого? — заметил почему-то вдруг сразу погрустневший Илья. — Первое увлечение на всю жизнь запоминается, все темное скрашивает. Вот тебе, Игорь, неужели ни одна девушка не нравится? Ведь приходят к нам на вечера старшеклассницы — такие красавицы!

Мороков смущенно разулыбался, стал вытирать перчаткой нос.

— Нужда была… Будто делать нечего. Одна ко мне подкалывалась. Ты ее видел, такая шустрая, все игры устраивала. Парней, которые не танцуют, на дамский вальс вызывала… — сбивчиво рассказывал Мороков в все больше смущался от непривычного, сложного для него разговора. — Стала она заговаривать мне зубы: почему я не танцую да какие электростанции буду строить…

Илья улыбнулся: он вспомнил, как, собираясь на вечер в училище или в соседнюю школу, Мороков и некоторые другие ребята особенно старательно наглаживали брюки, чистили туфли, зачесывались, брызгались одеколоном, но, придя в зал, сбивались в угол, что-то озорное выкрикивали своим более разворотливым, общительным товарищам. Бывало, подходили к ним девушки пригласить станцевать, так они прятались друг за друга, убегали. И провожать девушек никогда не ходили, только лишь, выйдя на улицу, незлобиво улюлюкали, свистели вдогонку уходящим, и без того робеющим парочкам.

— Хочешь, с той, шустренькой, пособлю подружиться? — предложил Морокову Дегтярев.

— Ни к чему все это, — по-взрослому рассудил Игорь. — После училища начнутся командировки, а там — в армию…!

Мороков сел на снег, снял валенок, перемотал портянку; и дальше пошли.

Под хруст снега Илья неотступно думал о Галине Андреевне. «Уже несколько месяцев мы вместе работаем. Разговоры у нас все об одном: об учебных планах, подростках, соревнованиях… Знаю, что живет она у дальних родственников, кажется, ни с кем из мужчин не встречается… Неужели никто даже в кино не приглашает?.. Они-то, пацанва, уж наверняка все знают… — с улыбкой глянул на Морокова. — Спросить бы, да как спросишь?.. А отчего бы мне не пригласить Галину Андреевну в деревню и вместе не пройти эту дорогу со следами зверей? Да показать ей на фоне бледно-синего неба черную вязь веток берез… В другой раз намекну Игорю, пусть пригласит ее в гости… Но почему через Игоря, разве я сам…»

— Женись-ка ты, Илья Степанович, — будто угадав мысли Дегтярева, посоветовал Мороков, — и делу конец. Ведь все равно женишься. Мамка в письмах спрашивает, когда свадьба у тебя. В армии, пишет, отслужил, выучился, работает, водку не пьет, не курит, что еще надо для жениха? Только смотри, меня не забудь, твоего верного защитника, пригласить на свадьбу. — Игорь с хитрецой глянул на Дегтярева.

За разговорами, шутками на закате солнца они подошли к Голубичной. Осталось только перебежать нетропленную лыжниками Амгуну. Не сговариваясь, присели отдохнуть на бревно.

Крутой дорожкой женщины спускались к проруби за водой, гремели пустыми ведрами; дым из труб валил клубами, подпирая низкое небо; в окнах быстро угасали отблески зари. Где-то у протоки, в будке, глухо загудел дизель, и на столбах, в окнах загорелся неяркий свет, желтые пятна плеснулись на заборы и снег.

Избы на берегу старые, с прогнутыми от тяжести лет крышами. Новые некому строить: в Голубичной — лишь пожилые пасечники, сборщики ягод, кородеры. Ну а жители, которым еще далеко до пенсии, тоже настроились тянуть время по-стариковски: день да ночь — сутки прочь…

А среди завалюшек стоит-красуется новый, диковинный дом — двухэтажный, с верандами, с необычной, фигурной крышей; флигель, похожий на теремок, соединен со вторым этажом резным мостком. На окнах дома особенно долго задержалась вечерняя заря. Дымок вился из кирпичной трубы.

— Глянь, Илья Степанович! — обрадовался Мороков. — Тетя Надя на мосту узорчатые перила поставила. Во молодчина!.. Рассказываю в училище парням, как твоя мать сама дом строит, — да еще какой дом! — не верят… Смотри! А что такое на крышу подняла? Петуха или глухаря?.. Ну, чего стоишь? — Игорь соскочил о бревна. — Ринулись, разглядим.

Дегтярев и Мороков перешли Амгуну, усыпанную острыми торосами, полюбовались на тети Нади дом, и каждый потянулся своей тропкой.

Илья открыл калитку, зашел в молодой сад. Груши, яблони, маньчжурский орех… В саду пышно улегся снег; над снегом ссутулилась статуя бурого медведя на задних лапах, красовалась — будто живая — кабарга; деревянный орлан на суку вспугнуто приподнял крылья, готов взлететь. Тихо и таинственно кругом. «Видно, отца дома нет, — подумал Илья, — а то бы он сейчас тюкал топором или кружился во дворе, прибирая то одно, то другое». Да, у отца Ильи была закоренелая привычка вечерами гоношиться возле дома. Дегтярев прошел садом, ожидая: кто-нибудь его вот-вот окликнет. С чувством встречи с необычным открыл скрипучую дверь веранды, постучался… Ему ответила мать. Она бросила чистить картошку; рослая, статная, шагнула навстречу сыну — так и светилась чистым лицом, темно-серыми глазами.

— А мы тебя ждали, — сказала грудным голосом, не по-здешнему смягчая букву «т». — И кошка ворожит гостя — весь день сидит на печи, умывается…

В детстве Илья заслушивался сказками матери, пытливо размышлял, как она по взгляду, слову могла безошибочно угадать его настроение, утешить в горе… Песни пела, вкусные блюда готовила… В огороде от ее рун буйно росло, цвело и вызревало. Она все умела. И теперь Илья не перестает удивляться матери. Всегда ждет от нее чего-то светлого, необыкновенного. Уж не это ли ожидание чуда так и тянет Дегтярева в родительский дом?

Илья поцеловал мать, разделся и сказовым тоном спросил:

— Можно, хозяйка, посмотреть убранство твоего терема?

В большой комнате — камин, не железный охотничий, а гостиный, в узорах орнамента, каким расписываются шкатулки. В камине приготовлены березовые дрова, подложены кедровые стружки; поднеси спичку — и вспыхнет, загудит огонь. Стояла густая елка, наряженная самодельными игрушками, которые еще в детстве Илья с матерью вырезал и склеивал. Все готово торжеству праздника, и Илье невольно почудилось, что вот-вот с реки раздастся заливистый звон бубенцов, лихой посвист полозьев саней, кошевок и громкие, разудалые песни хмельных гостей…

Другие комнаты были разрисованы цветами перелесков, лугов, берегов Амгуны. Илья мысленно представил себя летом на лужайке и будто услышал шелест крыльев махаонов, стрекоз, теплого ветра. И увидел: паутина чуть провисла от росы, как бывает на утренней заре…

Илья вернулся к камину, поднес горящую спичку к стружкам. Языки огня заныряли между дровами — пестрые тени заметались по стенам в росписи тонких, прозрачных берез. Он присел перед огнем и смятенно думал: «Это какое же надо иметь терпение, какую волю и любовь к красоте, чтобы нарисовать карандашом, а потом раскрасить столько ландышей, ирисов, саранок! Как надо верить в вечную, неистребимую силу жизни, чтобы в таежной, никому неведомой деревушке возник этот деревянный дворец, созданный руками женщины во имя памяти о погибшем в прошлой войне отце, во им скорби о сожженном доме детства…»