Последнее лето - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Николай Почивалин Михайлович (ч. 2)

- Правильно.

- Ну все. - Тарас Константинович сипло засмеялся, энергично хлопнул ладонью по столу. - Поезжайте, друзья. Жалко мне вас - замотались, а помочь не могу, Буду уж тут сиднем сидеть, до конца добивать.

В разгаре была косовица и обмолот зерновых, - Забнев кочевал из отделения в отделение; он почернел, осунулся, стал таким же тонким, как и его костыли. Быкову пришлось сесть на ремонтную летучку - механик с нее, молодой толковый парень, сдуру напился в деревне квасу со льду и схватил жестокую ангину, такую, что пришлось свезти в больницу. Умевший и слесарить и водить машину завгар уезжал на летучке сразу после наряда и затемно возвращался в поселок не со стороны города, как недавно, а с противоположной - с полей. "Все никак до этой рации руки не дойдут", подосадовал Тарас Константинович, увидев в окне, как сорвался с места темный высокий фургон.

Телеграммы Тарас Константинович составил обстоятельно с предложением прислать представителей для отгрузки на месте, с оплаченным ответом, и послал с Петром секретаршу в район на почту. Пока по телефону передадут пять раз все переврут.

Пришел на подпись с бумагами главный бухгалтер, с каменно-замкнутым, не тронутым загаром, лицом. Тарас Константинович, уже утихомирившись, подмахнул бумаги, вышел из-за стола.

- Четвертый год, Борис Иванович, вместе работаем.

Работник ты - что надо, говорить нечего. Раньше нас по тресту баланс никто не сдает. А спросить я тебя все время хочу: ну кто тебя таким правильным уделал, не пойму? Как вон сантиметр.

- Финансовая дисциплина.

Тарас Константинович фыркнул, заходил по кабинету.

- А ты, трезвая голова, думаешь, я, дурак старый, против дисциплины? Я тоже за нее. Только за разумную, пойми. Все действующие ограничения и правила вводились когда-то из-за самых благих намерений. И давно уже стали тормозом в работе, морально устарели. Это я, старик, тебе говорю. Сейчас многие положения только бюрократам да перестраховщикам на руку. А для живого дела - смерть. Ты что, сам этого не понимаешь? Отвалят тебе в последнем квартале из бюджета - на первое декабря не освоил, снимут. Это порядок? Добрый хозяин, если у него деньги свои, да считанные, не спешит их профукать. Наоборот - прикопит, подождет.

Бухгалтер, не отвечая, складывал бумаги в папку, - Тарас Константинович начал сердиться.

- Я тебе сто таких примеров приведу. Посмотри, что в конце года в любом совхозе, на любом заводе делается?

Хватают, чтоб опять же - не срезали - все что попало.

Нужно, не нужно - бери! Тебе диван надо, а остается на люстру - давай ее! У меня когда-то один расторопный завхоз был. Так он так же вот в конце года четырнадцать картин купил. И все одинаковые - "Утро в сосновом лесу". А потом их на гвозди и электролампочки менял. Молчишь? Ты на мебельную весной ездил - почему мебель не привез? Средства у нас есть, это старье на свалку давно пора.

- Вы же прекрасно знаете: лимит не дали.

- Во! Деньги на счету, статья утверждена - так еще лимит нужен. Опять нелогично! А эти денежки, на которые ты, может, так ничего и не купишь, в десяти бумажках уже прошли как израсходованные. За них на областной сессии два раза руки поднимали. Кто-то их в доклад уже вставил, подсчитал! На покупку пустяшной вещи неделю расходуешь, оформляешь. Вместо того чтобы отдал сразу, получил счет и оприходовал. Много, Борис Иванович, в твоей разлюбезной дисциплине обветшало. Помехой, говорю, стало. Буквоедством.

- Нельзя иначе. Порядок.

- Значит, хреновый твой порядок, - устало, выплеснувшись, заключил Тарас Константинович. - Смотри, что получается: ты стоишь на страже порядка - по-твоему, а я его, ради пользы дела, нарушаю. Не обижайся, Борис Иванович, - искренне говорю. Что накипело.

- Да я понимаю...

Время было в самый раз пообедать, но Тарас Константинович пошел сначала не в столовую, а в упаковочный. Сады, не признавая никаких организационных неполадок, исправно, в нарастающем темпе выдавали на-гора.

К ранним сортам добавились штрейфлинг, анис полосатый, боровинка - чудо сорта! Подводы из садов все шли и шли, упаковочный сарай вот-вот до отказа загрузят - что же будет?..

Остаток дня Тарас Константинович провел как на иголках. Он понимал, что ждать сегодня ответа на телеграммы по меньшей мере нелепо: пока там получат, решат, да еще разница во времени часа на два, на три, - и все-таки под вечер начал нервничать. Как это у нас без канители не могут! Надо - решай сразу, не надо - отказывайся. Так нет, привыкли резину тянуть. В раздражении он, наверно, лишку нашумел и на главного инженера. Привез из города типовой проект жилого дома: на картинке - блеск, по существу - дерьмо. Ванная предусмотрена - хотя в совхозе водопровода нет, а ни кладовки, ни входного тамбура - ничего! И это строить для людей, живущих в деревенских условиях - своим хозяйством, с запасами на зиму. Погнал опять в город - пусть сидит, мозгами ворочает. Одеваться научился все и умение. Зелен еще - как вон антоновка сейчас: с виду яблоко, внутри - кислятина! Со студенческой скамьи - и сразу в главные инженеры. Должность-то ведь какая: главный инженер! По сути, это он должен директору под нос все новое совать, а не наоборот. Почему о какой-то там рации не инженер думает, а директор? Будь у Быкова хоть какой-нибудь завалящий диплом - лучше бы главного и не найти. Этот ничего наобум не ляпнет, голова дай бог каждому. А тот что ж - салага мокрая!

Тарас Константинович чувствовал, что он перебарщивает, что говорит в нем сейчас раздражение, а не справедливость. Главный работает без году неделю, опыта, конечно, нет, но парень старается во все вникать. В другое время Тарас Константинович даже похваливает его - нынче, видимо, нужно на чем-то отвести душу, ладно еще, с глаз долой отослал!..

Поздним вечером, при огнях, Тарас Константинович сходил в контору. Заспанная сторожиха, разопревшая в своем ватнике, с багровой правой щекой - лежала на чем-нибудь жестком, посмотрела на него, как на чумового: ни себе, ни людям покоя не дает! Никаких телеграмм, конечно, не было.

На поляне, за клубом, в котором жили студенты, догорал костер, негромко и ладно звучала песня. Тарас Константинович прислушался: "...на безымянной высоте", - стройно вели девичьи голоса и, словно оправляя песню, согласно и уверенно вторил тенор.

Все эти дни, конечно, мельком, на ходу, Тарас Константинович с любопытством присматривался к студентам: они нравились ему. Иногда подмывало запросто подсесть к ним, потолковать, но что-то каждый раз мешало или удерживало - то ли собственная занятость, то ли - и скорее всего - разница в возрасте, затевать же пустой, эдакий бодряческий разговор не хотелось.

Приехало их сто пятнадцать человек. Ребята строили в отделениях животноводческие помещения, убирали хлеб; здесь, на центральном, остались двадцать два человека, и среди них только пятеро парней, работающих в садах на погрузке. По утрам, в тренировочных костюмах - и поэтому все такие длинноногие и стройные, - они отправлялись в сады, в полдень приходили обедать, вечерами, как и нынче, засиживались у костра. Жили они коммуной, сами себе готовили, выделяя дежурных поваров, и правильно, конечно, делали. От летней печкивремянки, сложенной там же, на поляне, всегда и поразному наносило чем-то вкусным, - возвращаясь в сумерки из конторы, Тарас Константинович втягивал ноздрями дразнящий запах, с трудом иной раз удерживая желание подойти и спросить: "Борщ, что ли, варите? Плесните, девчата, - надоела чертова сухомятка!" Руководитель бригады преподаватель физкультуры, в таком же синем тренировочном костюме и ничем почти не отличимый от своих подопечных, - при знакомстве объяснил: третьекурсники решили заработать на поездку в зимние каникулы в Москву и Ленинград. Деньги свои они зарабатывали честно.

Оказывается, у костра сидели не все: бродя, как леший, по притихшему поселку, Тарас Константинович столкнулся с парочкой. Парень положил подружке на плечи руку, она слегка прижалась к нему, - мимо они прошли так, словно их никто не видит, не изменив позы и спокойно разговаривая. Тарас Константинович давно уже заметил такую моду, сначала в городе, а потом и в своем райцентре, и не одобрял ее. Не говоря уже о поре его далекой молодости, до войны, да и после нее, пожалуй, молодежь была сдержаннее, во всяком случае, вот так, напоказ своего интимного не выставляла. Хотя умом он и понимал: у каждого поколения - свои песни. Кто-то из них, возможно, найдет здесь, за эти летние месяцы, свое счастье, а кто-то, может быть, ошибившись, и потеряет его...

За день Тарас Константинович погорячился - сердце начало тоненько и противно поднывать. Он свернул к дому, сел на скамейку под двумя своими черными окнами.

А был ли он сам счастлив? - неожиданно пришла мысль.

Да, был. С Машей они прожили сорок лет - целая жизнь, если вдуматься. Пылкая юношеская любовь, когда бросаешься навстречу друг к другу очертя голову, со временем улеглась, потом и вовсе уступила место спокойной и ровной привязанности. Они много оба работали; бывало, что ссорились, чаще всего, когда он не мог или почему-либо отказывался помочь школе, - все это быстро забывалось. Вероятно, они могли бы даже считаться - по нынешним понятиям - идеальной супружеской четой, если б не одно обстоятельство: у них не было детей.

После войны надумали было взять в детдоме приемыша - сразу почему-то не получилось, потом стало поздно.

Нерастраченную материнскую любовь, которая живет в каждой женщине, Маша отдавала школе, свою, отцовскую, подспудную, Тарас Константинович дарил мальчишкам, случайно дотрагиваясь до чьей-либо стриженой головенки, как еще недавно безраздельно и незаметно для других отдавал ее забневскому конопатенькому Саньке - пока тот не подрос. Было, одним словом, все и всяко, но неизменным оставалось молчаливое уважение друг к другу, сознание, что единственный, очень нужный тебе человек - всегда рядом. Стоило Тарасу Константиновичу прийти домой не в духе и лечь на диван, как Маша присаживалась рядом, легонько ерошила рукой волосы.

"Что, Тарас, опять неприятности? Ничего, перемелется - мука будет..." На сердце становилось спокойнее. Тарас Константинович, все еще упрямясь, не открывая глаз, прижимался губами к ее руке - сначала женственно-мягкой, под конец - сухонькой и горячей. Теперь и пожаловаться некому...

Тарас Константинович вошел к себе, сунул под язык таблетку и, прежде чем укладываться, позвонил в район.

Чем-то недовольная телеграфистка ответила, что никаких телеграмм в адрес совхоза нет, а были бы - сразу передали бы дежурной, держать их тут не станут.

- Резонно, - разочарованно хмыкнул Тарас Константинович, почувствовал себя так, словно его легонько щелкнули по носу. И, сглатывая подслащенную горечь валидола, опять нетерпеливо крутнул ручку телефона.

- Барышня, прошу город. Да нет - квартиру, квартиру!..

Ответ на одну телеграмму, из двух посланных, пришел на следующий день: предложение принято, вылетел представитель. А к вечеру, поразив оперативностью, плотный, в летах человек с чемоданчиком был уже в совхозе.

В соломенной, сбитой на затылок шляпе, в удобной, навыпуск, рубахе-кофте, он оглядел присутствующих в кабинете блестящими, как чернослив, глазами и уверенно направился к Тарасу Константиновичу, хотя тот был не за столом.

- Иосиф Абрамович Альтман, - назвался он, крепко пожимая директору руку толстыми, чуть влажными пальцами.

- Да когда же вы успели? - обрадованно ахнул Тарас Константинович. Телеграмма недавно пришла!

- В карете прошлого, как говорил классик, далеко не уедешь. Я ехал в самой современной карете - "ТУ-114". - Представитель бережно поставил в угол крохотный чемоданчик, снял шляпу и вытер мокрую лысину, черные живые глаза его довольно блестели. - Два с половиной часа до Москвы, час - до вашего областного центра и три часа - до вас. В пригородном поезде, с бесконечными остановками. Техника - на грани фантастики!

Полчаса спустя он смачно хрустел в упаковочном яблоками, пробуя разные сорта, бросал на директора выразительные взгляды.

- Вы знаете одно из семи чудес света - сады Семирамиды? Так в них таких плодов не было - они были хуже! - Он облизнул красные полные губы, доверительно сказал: - Когда нам из управления торговли передали вашу телеграмму, мой начальник не раздумывал: "Иосиф Абрамович - надо лететь". Теперь я убедился: у него колоссальный нюх!

- Сколько же вы возьмете? - спросил польщенный директор.

- Вы деловой человек, Тарас Константинович! Я открою вам свои карты. На нашем комбинате работает тридцать тысяч. Неплохо, да? Так вот, этот трижды орденоносный коллектив великолепно делает две вещи: прокат и детишек. Теперь следите за моей мыслью. Я умножаю тридцать тысяч на пять - с учетом этих детишек и бабушек, и получаю кругленьких сто пятьдесят тысяч. Я не ошибаюсь, да?

Альтман говорил с мягким акцентом, жестикулируя, глаза его улыбались, невольно приглашая улыбаться и собеседника.

- Яблоки у пас сейчас стоят рубль двадцать. Ваши, набросив накладные, мы продадим по полтиннику. Будем исходить из того, что по такой цене и таких яблок захотят купить - ну, допустим, по три килограмма на нос.

Много? Тогда я спрошу вас: что такое три килограмма на каждую душу нашего индустриального Урала? Где, кроме высоких ставок, есть еще высокие прогрессивки и куча друзей? Фу! - вот что значит. Два вечера у телевизора, и от яблок в вашей руке остаются одни семечки... Ага, вы согласны! Тогда мне еще раз придется заняться умножением. Сто пятьдесят тысяч на три итого четыреста пятьдесят тысяч. С вашего разрешения я зачеркну три нуля и получу ровненько четыреста пятьдесят тонн. Вы предложите больше - возьму.

Тарас Константинович присвистнул, - Альтман согласно наклонил голову.

- Я понимаю вашу меланхолию и задаю один короткий вопрос: сколько тут?

- Ну, тонн сто пятьдесят. Максимум - двести.

- Вы читаете мои мысли, Тарас Константинович! Это как раз столько, сколько я беру. С одним маленькиммаленьким условием. Я люблю честную коммерцию. Вы мне отбираете сорта, которые не станут в дороге компотом. Зачем моему бедному сыну - доктору медицинских наук - возмещать убытки доверчивого папы? Что? Отлично, тогда Иосиф Альтман вопросов больше не имеет.

Завтра после обеда начинаем погрузку.

- Ой, не торопитесь, - охладил Тарас Константинович. - Как еще с вагонами.

- Тар.ас Константинович - укоризненно сказал Альтман. - Один мой знакомый говорит: утро вечера умнее.

Сейчас я еду в город, с утра буду в отделении дороги, в полдень здесь. Главное, чтобы были готовы вы. Если не так - пусть за моим гробом играют марш Шопена, - Ну, арап! - восхищенно кивнул ему вслед Малышев.

- Не спеши с выводами, Николай Николаич, - посоветовал Тарас Константинович. - Давай-ка лучше ставь всех, кого можно, на сортировку и упаковку.

За годы директорства всяких уполномоченных, представителей и толкачей Тарас Константинович видал да перевидал множество - умных и глупых, развязных и скромных, таких ловких, слрвно в сорочке родились, и, наоборот, горьких никудышников. Судя по внешности, Альтмана легко можно было отнести к категории бойких удачливых дельцов - взять хотя бы его молниеносное появление, - но за его шутками, присказками, байками, иногда смешными, а чаще банальными, чудилось что-то еще. Во всяком случае живые, постоянно смеющиеся глаза его нет-нет да и взглядывали на собеседника умно и немножко даже грустно.

Вернулся Альтман, как и обещал, в полдень - щедро надушенный шипром, потный и спокойный.

- Тарас Константинович, - в изнеможении плюхнувшись на стул, объявил он, - вагоны у меня в кармане.

Сейчас потолкался у вас на станции - у них там есть вполне симпатичный транспортерчик.

- Да как же вам удалось?

- О, все очень просто. Ваши какие-то заводы получают нашу какую-то продукцию. И у меня была маленькая-маленькая бумажечка, подписанная директором комбината. А дальше все шло как по маслу. Я позвонил из вестибюля одному вашему товарищу. Он попросил передать трубку дежурному милиционеру. Милиционер сделал мне вот так, - Альтман поднес растопыренные толстые пальцы к виску. - Затем была любезная беседа, после которой в отделении дороги меня ждали, как любимого родственника.

- Вы гений, Иосиф Абрамович, - засмеялся директор.

- Какой я гений! - В черных глазах Альтмана снова мелькнула невнятная грустинка, что ли. - Сейчас я всегонавсего скромный завсектором. В наше время в снабжении нужны не гении, а счетные машины, электроника и кибернетика. Гении, Тарас Константинович, нужны были в войну. Когда приходилось надеяться не на счетную машину, а на собственную голову. И еще - на сердце.

Он вдруг оживился.

- Вы читали роман Пановой "Кружылиха"? Тогда вы помните, был в нем генерал Листопад, директор завода.

Так она написала его с моего генерала - можете мне поверить!

- Вы знакомы с ней?

- Ну что вы! Она, по-моему, никогда у нас и не была. Не в этом суть. Суть в том, что в войну мы давали броневую плиту. А нам давали знамя ГКО. Когда нам его дали первый раз, было так трудно, что труднее уже, наверно, никогда не будет. Разве что - после атомной войны... Так вот, генерал вызвал меня и приказывает: "Иосиф Абрамович, надо, чтобы в воскресенье у всех было двести граммов, булка с маслом и кусок колбасы". Вы представляете, да? Я его спрашиваю: мой генерал, вы знаете, где взять эту роскошь? Он говорит: "нет". И я, говорю, не знаю. Я, говорю, знаю только, что раздобыть все это - потрудней, чем получить знамя ГКО.

Полное с сизыми бритыми щеками лицо Альтмана помолодело, черные подвижные глаза светились, как у юноши.

- Но все было, Тарас Константинович! Было! Ночная смена продолжала в глубоком тылу громить Гитлера, а дневная пила своп двести граммов и закусывала. Потом - наоборот... Я, возможно, немножко хвастун, но с глазу на глаз скажу вам: за войну у старого гипертоника Альтмана на груди есть орден Отечественной войны. Хотя и второй степени...

Устыдившись своей растроганности, такой понятной Тарасу Константиновичу, Альтман чуть сконфуженно развел руками.

- Все! Вечер личных воспоминаний окончен, начинаем работать.

С этой минуты в совхоз как вихрь ворвался.

В упаковочном дробно стучали молотки - как будто сто человек непрерывно кололи грецкие орехи; из его ворот, тяжело покачиваясь, уходили груженные ящиками машины, - с первой из них уехал на станцию и Альтман.

Воспрянувший духом Тарас Константинович азартно ставил на документах по две подписи, пока вздыхающий бухгалтер не сказал обреченно:

- Ладно, и одной хватит. Все равно и мне отвечать...

Альтман появился в сумерках, прихватил свой чемоданчик и умчался снова.

- Кроме срочных и сверхурочных, - объяснил он, - за каждый вагон ставлю грузчикам бутылку "Уральской горькой". Поднажмите тут, Тарас Константинович.

На сортировку и упаковку были брошены все силы, включая и студентов; работали при электрическом свете - за день электрик протянул к сараю времянку. Возвращаясь из третьего отделения, Забнев заглянул на станцию и восхищенно рассказывал:

- Аи да уралец - аж пыль стоит!

К пяти часам следующего дня все было закончено.

Людей отпустили отдыхать, и совхоз вдруг словно вымер.

Осунувшийся, с кротко сияющими глазами Альтман созвонился с аэропортом и безропотно дал себя увести в столовую, - Тарас Константинович заказал на свой счет прощальный обед.

Выставив из своего опустевшего чемоданчика бутылку коньяку - вдобавок к хозяйской "особой московской", - Иосиф Абрамович поднялся с рюмкой в руке.

- Спасибо за помощь, друзья, - просто, впервые без обычных своих шуточек сказал он и тут же не удержался: - Я предлагаю выпить за один странный парадокс.

Деловые люди пьют сейчас армянский коньяк - я тоже пью его, хотя всю жизнь предпочитаю обычную русскую водку. Всю жизнь я живу на Урале - вы знаете, что это такое - хотя я каждый раз рыдаю в душе, увидев Волгу.

Наконец, я всю жизнь заготавливаю для своего комбината узбекские яблоки, красивые, как елочные игрушки, хотя королева моего вкуса - русская антоновка. Как видите, тост у меня почти грузинский...

Альтман улыбнулся, и снова немолодое лицо его стало серьезным и устало-добрым.

- Я предлагаю выпить за Россию, которая и у меня, старого еврея, - одна.

Звонко чокнулись, сплескивая из полных рюмок, и в это время в столовую, нарушая неписаное правило, влетел взволнованный экспедитор.

- Тарас Константинович, из города две машины пришли. Шумят!

- Скажи: пусть приезжают послезавтра.

- Ваш сарай пуст, как метро после часа ночи, - меланхолично подтвердил Альтман.

Тарас Константинович обменялся взглядом с Забневым, беспечно махнул рукой.

- Не журись, Александр Федорович. Как-нибудь обойдется.

Когда в самый критический момент Тарас Константинович поздним вечером позвонил директору треста на квартиру и сообщил, что телеграфировал на Урал и в Сибирь, тот ответил уклончиво:

- Смотрите, Тарас Константинович. Лучше бы повременить.

Нынче тот же голос звучал в телефонной трубке суше и определеннее:

- Наломали вы все же дров, Тарас Константинович.

Я предупреждал.

- Каких дров? - наигранно-простодушно удивился Тарас Константинович. Не понимаю, Семен Семеныч.

О чем ты?

- Выезжайте, здесь и поговорим.

- Прямо сейчас?

- Да, лучше сейчас.

Тарас Константинович кликнул Петра, чтобы тот готовил машину, и раскрыл только что доставленную телеграмму - запоздалый ответ на свою вторую. Сибиряки просили подтвердить предложение совхоза. "Прочесались, все согласовывали, - усмехнулся Тарас Константинович, собирая в дорогу папку. - А уральцы, небось, едят уже да похваливают..."

Он хорошо представлял, какой разговор ожидает его в тресте, и был готов к нему. Летняя торговая конъюнктура - вещь неустойчивая, подвижная; южные фрукты прошли - горожане, дай бог, молотят! - спрос иа местное яблоко опять повысился. В тот день, когда уральский молодец завершил свой лихой рейд, в совхоз примчались две машины, а наутро - еще три. Вернулись они, конечно, ни с чем - очень удобный повод поднять законный шум и прикрыть им, как дымовой завесой, собственный промах. Как всегда, прав оказался и осторожный главбух: райфинотдел сообщил о несанкционированной операции в область. Так что на бедного Макара - все шишки...

То, что над его головой собрались тучи, Тарас Константинович почувствовал сразу, едва вошел в узкий коридор треста. Обычно, когда он появлялся тут, с ним наперебой здоровались: мелкая канцелярская сошка почтительно, рангом повыше - с уважением, еще повыше - по-приятельски шумно. Тарас Константинович знал всех не только в лицо, но знал и цену каждому.

Сегодня все было иначе. Пробегающие с бумагами служащие торопливо, на ходу кивали, бросая любопытные сочувствующие, а когда и не очень сочувствующие взгляды; за спиной, пока Тарас Константинович шел, умышленно косолапя, возникал шепоток. Почуяли, крысы бумажные!..

По-прежнему - на равную ногу, по-дружески, разрешив себе фривольность, - перекинулся с ним только главный бухгалтер, бравый детина гвардейского роста, с замедленными, полными достоинства жестами.

- Ждет, - многозначительно кивнул он, выйдя из приемной и пожимая директору руку. - Не понимаю, Тарас Константинович, зачем вам это надо было? С вашим-то положением!..

- Да так уж вышло, - смиренно ответил Тарас Константинович.

- Да, да, нехорошо. - Главный бухгалтер доверительно взял директора под руку. - Не обижайтесь, Тарас Константинович: написал я докладную и на вашего Бориса Ивановича. Всю картину он мне по тресту портит.

- Это вы мне его портите.

- Чем же это? - удивился главный.

- Циркуляр, а не человек стал. С женой скоро спать перестанет: инструкции подходящей до сих пор еще нет.

- Все шутите, шутите! - Главбух выдернул руку, шагнул, широко улыбаясь, кому-то навстречу.

Ничего не знали пока два директора дальних совхозов, затащившие Тараса Константиновича в угол коридора.

- Скоро освободитесь, Тарас Константинович?

- Не знаю. А что?

- Сообразить хотим, - плутовато подмигнул чернявый директор прихоперского совхоза. - Закажем столик в "Суре". Хоть посидим, душу отведем - очумели ведь совсем.

- Не могу, друзья. - Тарас Константинович кивнул, усмехнувшсь, на обитую дерматином дверь приемной. - Ждет.

- Что, или на ковер?

- Вроде того.

- Ну, не может быть. - В голосе чернявого прозвучало искреннее сомнение. - Вам-то, передовым, что. Это с нас, середнячков, стружку снимают!

- Нет уж, без меня, - твердо отказался Тарас Константинович. Лет десяток назад он даже любил такие случайные, накоротке, застольные встречи с коллегами, бывало, что сам и организовывал их, - теперь после случайной рюмки приходилось день-другой, морщась, кидать под язык белые плоские лепешки.

Директор треста вышел, как обычно, из-за стола, но лицо его осталось озабоченно-хмурым.

- Вот - почитайте.

Тарас Константинович вооружился очками, иронически хмыкнул. Наискосок текста, отпечатанного на машинке, была начертана короткая, как окрик, резолюция:

"Разобраться - наказать". Знакомая подпись под ней принадлежала начальству большому и на расправу скорому.

Жалоба была написана внешне убедительно, в тысячекратно проверенных выражениях: "...следуя порочной практике прошлых лет, трест...", "своеволие директора совхоза, забывшего...", "безответственное отношение к договорным обязательствам поставили под угрозу срыва...", и, конечно же, "обращая ваше внимание, просим..."

- Договорные обязательства первыми нарушили они. - Тарас Константинович вернул бумагу, неторопливо уложил очки в футляр. - Я вынужден был так поступить.

Директор треста бережно положил бумагу посредине стола, еще раз взглянув в верхний левый угол ее, - впечатление было такое, что грозная резолюция гипнотизировала его.

- Я предупреждал, Тарас Константинович: повремените, повремените!

- Это равносильно совету выкинуть полтораста тонн на свалку. А мы спасли их. Вагоны, кстати, заместитель председателя дал. Он же знает. Разберитесь.

- Разобрались! Видите, что из этого получилось? - Директор раздраженно ткнул пальцем в бумагу.

- Вижу и отказываюсь понимать. В Чапаевском двести тонн выкинули. Скормили лошадям и коровам вместо овса и сена. А я положил тридцать тысяч государству на счет. Положил, а не выкинул. - Тарас Константинович сдержал раздражение, просто, как-то очень по-человечески сказал: - Ведь хреновину городишь, Семен Семеныч.

В глазах директора треста на секунду мелькнуло замешательство.

- Как человек, как коммунист, я понимаю вас. Как руководитель - нет.

- А я никогда такого раздвоения личности не испытывал, - ядовито, теряя терпение, сказал Тарас Константинович, дипломатничать уже было незачем.

Директор треста стянул губы бантиком - молча проглотил обиду.

- Пишите объяснение. И должен сказать: приказом по тресту я вынужден объявить вам строгий выговор.

Чтоб другим неповадно было.

- Валяйте. - В голосе Тараса, Константиновича, помимо его воли, прозвучала досада. - Два еще прежних висят, с третьим на пенсию пойду.

- Откуда два? - чуть опешил директор.

- Один позапрошлогодний - это до вас еще. А второй вы уж вкатили. Так же вот - за нарушение финансовой дисциплины. - Тарас Константинович перешел на официальное "вы". - Наверно, помните: это когда мы дом досрочно сдали...

Стекла директорских очков в модной золоченой оправе - от неловкости, смущения - на секунду, казалось, отпотели, но молодое симпатичное лицо осталось все таким же непреклонно-замкнутым.

- И бухгалтеру вашему - тоже.

- Ладно. Я его в конце квартала из своего фонда премирую.

Директор снова подержал губы крепко сжатыми.

- Пишите. Я жду.

- Может, потом подошлю?

- Нет, сейчас.

Тарас Константинович опять достал свои допотопные испытанные окуляры в удобных массивных ободьях, положил перед собой чистый лист.

Писал он коротко, резко, - директор треста вышел, вернулся, неприкаянно вышагивая по кабинету, и радостно откликнулся на чей-то так уместно прозвучавший звонок.

Положив объяснение, Тарас Константинович прислушался - директор разговаривал с председателем "Сельхозтехники", - попросил:

- Спроси: у себя будет? Рации хочу посмотреть.

Директор кивнул, заговорил оживленнее:

- Николай Дмитрич, ты никуда не собираешься?..

Нет, не я. Купец к тебе богатый придет... Знаешь, знаешь. Покажи ему эти "РСВ".

Все еще по инерции улыбаясь, он пробежал объяснение - разочарование тотчас смыло улыбку.

- Ну, что же - ладно.

Расстались они холодно, недовольные друг другом.

- К Муравьеву, - буркнул Тарас Константинович, усаживаясь в машину.

- Это в "Сельхозтехнику", что ли? - спросил Петр.

- А ты будто не знаешь. Куда ж еще?

- Муравьев есть и в управлении, - спокойно возразил Петр.

Он покосился на директора, - Тарас Константинович перехватил его усмешливый понимающий взгляд, отвернулся, сердито рассматривая правую сторону улицы.

- Нужен мне тот Муравьев - как мертвому припарка!..

Председатель "Сельхозтехники" грузный, бритоголовый и громогласный, увидев Тараса Константиновича, приятельски хохотнул:

- Вот значит кто - купец-то богатый! Проходи, садись - таким купцам всегда честь и место! Как "газик"- то - бегает?

- Бегает, спасибо.

- Ну! Для милого дружка - и сережку из ушка!

Держался председатель эдаким рубахой-парнем, но был из тех, кого на кривой не объедешь. Тарас Константинович всегда чуточку страдал от его зычного голоса, напористости и одновременно ценил. Иметь с ним дело было приятно, решал он сразу, без волынки, обещания выполнял, а если уж отказывал - окончательно.

- Теперь тебе, значит, "РСВ" понадобились? - продолжал шуметь он. Сделаем - это одобряю. Двадцатый век - техника! Иди в облуправление, бери распоряжение и получай. Не пожалеешь: фирма надежная. Болгария.

- Все ж ты мне, Николай Дмитрич, сначала растолкуй, что за штука, с чем ее едят. Куда, например, ее ставить?

- Как куда? Да куда надо! В каждом отделении, в конторе. У себя в "газике" поставишь.

- Ну, в "газике", пожалуй, баловство. А в ремонтную летучку - полезно.

- Во, правильно. Возьмешь десять комплектов - и пан королю!

- Сколько же комплект стоит?

- Чепуха - триста девяносто рублей.

- Ого! - Тарас Константинович присвистнул, хотя про себя отметил, что не так уже это дорого. - А скидочки за опыт не будет?

- Не жмотничай! - хохотнул председатель. - Тебе такие деньги - что мне чихнуть! Ты же единоначальник.

Иди оформляй - и разговору конец!

- Едипомолчалышк - это еще так сяк. - Тарас Константинович насупил брови, невольно вспомнив недавнее объяснение в тресте. - Еще что мой министр финансов скажет. Твой-то разве не прижимает?

- Главбух? Еще как! Задумал новые шторки в машину себе повесить, так веришь - год уламывал.

- То-то и оно. А поглядеть-то их можно? Не кота же в мешке брать.

- Чудак человек - ну, конечно! Пойдем я тебя сведу в наш диспетчерский пункт. Есть там у меня чудо-девица, она тебе все и покажет.

С легкостью, неожиданной, казалось бы, для такой туши, председатель сбежал по крутой лестнице, увлекая под руку Тараса Константиновича, толкнул дверь со строгой табличкой "Вход посторонним воспрещен". Небольшая комната с аппаратами на столах сразу стала тесной - прежде всего от громкого хозяйского голоса председателя.

- Вот, Оленька, познакомь этого недоверчивого товарища со своей техникой. Обольсти, так сказать! Потом он сам к нам на поклон придет. Ну привет!

В комнате снова стало просторно; хозяйка ее, невысокая белокурая девушка, - ее-то повнимательней, чем аппаратуру, и разглядывал сейчас украдкой Тарас Константинович, - простучала каблучками, подвинула стул.

- Садитесь, пожалуйста.

У нее было простенькое, почти не загорелое лицо с пушистыми бровями и полными некрашеными губами, карие глаза смотрели открыто и приветливо, в скромном вырезе легкой кофточки как-то доверчиво голубела ложбинка груди. Симпатичная, - пришел к окончательному выводу Тарас Константинович, мысленно присоединившись к одобрительному отзыву Забнева: что-то в ней есть - такое... И подумал, что в семье, как ни странно, будет верховодить она, а не Быков: сильные люди всегда почему-то охотно подчиняются вот таким, доверчивым и простеньким, потом уж это становится привычкой...

- Вас, конечно, интересует "РСВ-1"?

- Да, для совхоза. Это вот этот комодик, что ли? - Тарас Константинович кивнул на серебристый, действительно похожий, на миниатюрный комодик, ящик.

- Нет, - засмеялась Ольга. - Это "РСО-30", коротковолновая радиостанция, для дальней связи. А ваши - эти вот.

Она показала на второй стол, где стояли связанные между собой шнурами три небольших аппарата, покрашенных мягкой сиреневой краской.

- Приемо-передатчик, блок питания и пульт управления, - объяснила она, поочередно дотрагиваясь до приборов обнаженной по плечо рукой. - Радиус действия - тридцать километров. Очень экономичный - энергии расходуют мало, слышимость великолепная. Видите, какие компактные - в одной коробке укладываются. Подключили к антенне, и все.

Теперь Тарас Константинович смотрел и на Ольгу и на приборы. Штуковина, кажется, стоящая, радиус в тридцать километров с лихвой.

- И на каждой точке нужно держать специалиста?

- Нет, зачем же. Кто рядом сидит, ответить может.

Счетовод, допустим. Учетчик. Техник нужен один - в конторе, где у вас главный пункт будет. В работе они удивительно простые.

На пульте управления, по виду смахивающем на обыкновенный домашний динамик, вспыхнул красный глазок, - Ольга взяла черный эбонитовый микрофончик на шнуре, щелкнула кнопкой.

- Управление слушает. Прием.

Показывая Тарасу Константиновичу, она протянула на ладони микрофон, из его черных ребристых щелей громко прозвучал веселый мужской голос:

- Привет, Оленька, Озеров. Запиши: три шатуна, один коленчатый...

Девушка проворно записала, снова, переключая, щелкнула кнопкой.

- Вас поняла. Прием.

- Приезжай к нам - рацию надо проверить. Прием.

- А что случилось? Слышу вас хорошо.

- Да ничего не случилось. - В громком молодом голосе прозвучали озорные нотки. - А вдруг случится?

Проконсультировать надо бы. Прием.

- Все шутишь, Озеров? - засмеялась Ольга. - Запись передам, счастливо.

Глазок на пульте погас. Ольга повернулась к Тарасу Константиновичу довольная и чуть порумяневшая.

- Видите, как просто?

- Недурно, - кивнул Тарас Константинович и неожиданно спросил: - Ну, купим мы эти штуковины - пойдете к нам работать?

- Да вы что! - Девушка с веселым недоумением посмотрела на седого бровастого старика.

- Вы даже не спросили, куда я вас зову. Места у нас - не чета вашим.

- Это не имеет значения. - Ольга улыбнулась.

- Да ну? А по-моему, имеет. - Не спуская с нее взгляда, Тарас Константинович значительно назвался: - Я директор Присурского совхоза.

- Ну и что? - снова удивилась девушка, но уже в следующую секунду вспыхнула и, выдавая себя с головой, безошибочно назвала его по имени-отчеству: - Ой, да Тарас Константинович! Вы знаете, какие они удобные, "РСВ"! Телефона вам с ними не надо. Всегда будете знать, что в отделениях делается. Они на УКВ работают:

ни помехи, ни грозовые разряды - ничего на них не действует!

Позабавившись про себя, - видно, расписал его Быков, если девушка даже имя его запомнила! - Тарас Константинович шутливо замахал руками.

- Уговорили, уговорили! А работать-то все-таки - пойдете?

- Мама в сентябре приедет... - Девушка прижала к пылающим щекам ладони, испуганно покосилась на дверь. - Только Николаю Дмитричу ничего не говорите:

убьет он меня!

- Не убьет. Нас трое - руки обломает, хоть он и здоровый. - Тарас Константинович довольно засмеялся и уже другим, деловитым тоном осведомился: - У вас какая ставка?

- Сто тридцать.

- Ну, сто тридцать я, пожалуй, не смогу. А рублей сто - сто десять...

- Да это не важно! - горячо запротестовала Ольга.

- Почему не важно? И это будет важно. - Тарас Константинович поднялся. - Значит, договорились и пока, значит, молчок. Так?

Полная смущения, с благодарно сияющими глазами, девушка кивнула.

- Ну и отлично. Заключим, так сказать, двойственный союз честным рукопожатием. - Тарас Константинович бережно пожал Ольге руку и уже в дверях вспомнил: - За Андрея Семеновича не тревожьтесь. У него сейчас работенки - по маковку.

- Он мне говорил. - Девушка снова смущенно зарумянилась. - Вчера был.

Теперь настала очередь удивляться Тарасу Константиновичу.

- Это когда ж он успел?

- Да чуть ли не светать начало. - Ольга счастливо засмеялась. - Я с подружкой живу - так перепугал нас.

Выскочили, думали - случилось что. А это - он. Приехал, говорит, сказать, что занят очень. Тут же и умчался.

- Силен! - Тарас Константинович одобрительно качнул головой и заговорщически подмигнул: - Председателю, если спросит, скажете - срочно, мол, вызвали.

Негоже к знакомому человеку с кукишем в кармане являться.

Из конторы он вышел с эдаким плутовским выражением на лице, легко вскочил в машину.

- По домам, Петро! Погостевали, хватит. По домам, по морям. Знаешь такую песню?

По морям, морям, морям - Нынче здесь, а завтра там.

- Знаю, что ее никто не поет, - ухмыльнулся Петр, поворачивая на людную магистраль.

- Никто не поет, а я вот пою.

- То-то и странно. Час назад рычали на меня. А теперь поете.

- Прямо уж рычал? - засмеялся Тарас Константинович.

- А то!

- Виноват тогда, прости. У тебя выговор есть?

Бог миловал. А вам что - вкатили?

- Догадался. Третий по счету.

- Ну, так вам и надо.

- Это с какой же стати? - притворно возмутился директор.

- У вас зарплата втрое больше, чем у меня, - рассудил Петр. - А за что, если не секрет?

- За то, что не погноили яблок. А отдали их людям.

- Да ведь дурость же это! - Петр возмутился, нажал на газ. - По башке бы за такие выговора!

- Конечно, дурость. Не кипятись, а то собьешь еще кого - тогда самому по башке дадут.

- Больно вы что-то веселый - после выговора-то?

- А я после выговора дельце одно стоящее провернул! - довольно засмеялся Тарас Константинович.

Домой он прибыл в самом добром расположении духа, еще не зная, что начавшийся с неприятностей день ими же и кончится.

Он в одиночестве ужинал, когда пришел Забнев - усталый, с черными от пыли крыльями носа и весь какой-то взъерошенный.

- Подсаживайся, Александр Федорович, - кивнул хозяин на разложенную на газете городскую колбасу, сайку и булькающий на электроплитке чайник.

- Тарас Константинович, я Игонькина выгнал. - Забнев тяжело плюхнулся на стул. - Подонок!

- Что? - Тарас Константинович понимал, что главный агроном не имел права поступить так - это означало прямую подмену директора, превышение своих полномочий, но уже знал, чувствовал одновременно с холодком, коснувшимся щеки, что Забнев так именно и сделал. - Как выгнал?

- Обыкновенно. Сказал, чтоб утром на работу не выходил. И послал еще если быть точным!

- Да рассказывай ты, что ли! Что стряслось?

- А ничего особенного. Приехал после обеда - его нет нигде. А на Горкином поле комбайн стоит - перегонять надо. Счетовод юлит, не знает, мол, ничего. У бабенок выпытал: старые дружки из района нагрянули - в "Красный пахарь" на стерлядь и махнули...

Не прерывая рассказа, Забнев машинально очнстил кусок колбасы и так же машинально, вряд ли заметив, прожевал его.

- Не поленился - съездил. Точно - тепленькие сидят. Ну, я и не сдержался - объявил! Видали бы, как ощерился. "Смотрите, говорит, зубы не обломайте, не для вас я орешек..."

- Ты с чаем давай, - засопев, посоветовал Тарас Константинович. Уязвленное директорское самолюбие его так и не взыграло, и грозно хмурился он только для того, чтобы скрыть и одобрение и восхищение. Вот что значит моложе чуть не на тридцать лет: директор тянул, осторожничал, а этот взял и рубанул!

- Молодец! Пиши докладную, с утра завтра - приказ. Хватит!

В прищуренных глазах Забнева запрыгали покаянные и лукавые бесенята.

- А район как же?

- Поставим перед фактом. Семь бед - один ответ! - Тарас Константинович налил в стакан чай, с веселой хитринкой посмотрел на главного агронома: Слушай, Федорыч, а ты знаешь, что такое "РСВ"?

Быков зачем-то проверил, плотно ли прикрыта дверь, и только после этого подошел к столу.

- Тарас Константинович, вы получили приказ из треста?

- Какой приказ? - сделав непонимающий вид, спросил директор.

- Об отмене прошлого приказа. В котором вам объявлялся выговор.

- А, получил, получил. - Тарас Константинович похлопал ладонью по столу.

- Почему его нет на доске приказов?

Тарас Константинович нахмурился: тон Быкова не поправился ему.

- Приказ касается только меня. Бухгалтеру погрозили да не дали. Еще вопросы есть?

Быков несогласно покачал курчавой головой.

- Ошибаетесь. Приказ касается всего коллектива.

- Объясни тогда. Чем он касается.

- Тут и объяснять нечего. Была допущена несправедливость - коллектив об этом знал, возмущался. Несправедливость устранили - об этом коллективу поважнее знать. Правду в столе не держат.

- Хм, пожалуй, верно... - чуть опешив, согласился Тарас Константинович, с любопытством и с некоторым удивлением посматривая на парторга. - Ладно, Андрей Семеныч, - с утра вывесят.

- Тогда вопросов больше нет, - удовлетворенно кивнул Быков и ушел.

Неделю назад, в самый разгар рабочего дня, Тарас Константинович обнаружил, что заведующий гаражом уехал в город.

- Кто разрешил? - вскипел он.

- Я разрешил, - сказал вызванный через секретаршу Забнев.

- Что ему там понадобилось? - раздраженно, но чуть тише спросил Тарас Константинович. - Приспичило, называется!

- Надо.

Для порядку, задетый вдобавок спокойствием главного агронома, Тарас Константинович побурчал еще и утих окончательно. Шуметь за глаза, к тому же на парторга, - не особенно тоже, да и по совести если говорить, - за все лето мужик ни одним выходным не пользовался.

Вечером того же дня, когда Тарас Константинович был уже дома, ему позвонили из области.

- Тарас Константинович, дорогой, - выговаривал в трубку секретарь обкома, старый знакомый, - это что же получается? Играем в ущемленное самолюбие? Объявляют человеку за то, что он по-хозяйски действует, выговор, а он молчит? Кукиш в кармане носит? Твой парторг тут на меня навалился, а я знать ничего не знаю.

Похмыкивая, Тарас Константинович начал оправдываться, секретарь обкома выслушал, довольно сказал:

- Все ясно! Приказ мы посоветовали пересмотреть, а твоему Семен Семеновичу нахлобучку дали. - И засмеялся, вспоминая свою давнюю оплошку: - Ну, как там наш садик?..

Контора давно опустела, Тарас Константинович подвигал, проверяя, ящики стола, вышел на улицу и в нерешительности остановился. Такие дни иногда выпадают на стыке лета и осени. Все привычно крутится; привычно крутишься со всеми и сам, и вдруг словно какой-то зубчик безостановочно вращающейся шестеренки промахивает вхолостую, и ты обнаруживаешь с удивлением, что сегодня делать-то, собственно говоря, больше нечего.

Солнце висело еще довольно высоко; у магазина толпились мужички, соображая перед ужином; прошла с коромыслом, сплескивая с полных ведер, дородная счетоводиха, - Тарас Константинович смотрел на все сосредоточенно и чуть недоуменно, словно стараясь что-то вспомнить. Нет, и не забыл вроде ничего...

Навстречу попался комбайнер Василий Морозов, сын москвички, широкоплечий, с крупным, несколько вытянутым, как у матери, лицом и, кажется, чуть навеселе,

- Тоже гуляешь, Василий Петрович? - Тарас Константинович с удовольствием остановился, протягивая руку.

- Утром последний гектар добил. Завтра уж к соседям переберусь. - От загорелого до черноты лица Морозова веяло добротой, покоем, сахарно блестели крупные зубы. - А нынче Галинку навестили. Да вот подмога понадобилась - не хватило чуток.

- Как там Анна Павловна?

- Работает, - словно сам же и удивляясь тому, что говорит, засмеялся Морозов.. - Пускай уж до нового года, А там хватит. И слушать не стану - к себе заберу.

- Ну что ж, правильно, - одобрил Тарас Константинович. - А отец как, пишет?

- Пишет. - По добродушному лицу комбайнера пробежала тень. - Я ведь у него в феврале был. Как в Москву ездил. Меду отвез, валенки - жалуется, ноги стынуть начали. Не сладко ему: та еще молодая, а он согнулся. Пошел меня провожать - заплакал. Что, говорю, батя, - худо? Приезжай - не попрекнем, примем.

Рукой только махнул...

- А мать ничего... - Тарас Константинович поискал слово, - не обижается?

- Сколько помню, всегда внушала: он вам все одно - отец. - Морозов тепло, с какой-то мальчишеской гордостью похвалил: - Мать - это человек!

- Привет ей передавай.

- Спасибо, обязательно. - Комбайнер начал нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, но директор не замечал.

- А как без Игонькина?

- Ну - как? Он у нас - восседал. Работал-то Шарапов.

- Правильно, значит, сделали?

- Еще бы не правильно. - Морозов наконец взмолился: - Побегу, Тарас Константинович, - ждут ведь.

- фу ты, а я и забыл совсем! Беги, беги.

Увольнение Игонькина прошло, против ожидания, довольно тихо: чувствуя, что нашкодил, не особо артачился и он сам, не последовало резких звонков и из района.

Оттуда, попросили или велели, это как считать, - только одно: написать в трудовой книжке спасительное "по собственному желанию". Вчера Забнев видел его в районе:

Игонькин уже возглавляет вновь созданный комбинат бытового обслуживания - у него опять все в ажуре...

Дойдя до садов, Тарас Константинович взял вправо - туда, где во всем своем великолепии достаивали последнюю неделю-полторы зимние сорта. Матово, словно покрытая воском, желтела в листве антоновка, краснел, с непривычным фиолетовым отливом, кальвиль, тяжело висел на ветках зеленый, с розовыми полосочками, синап зимний.

Здесь было тихо, торжественно, как бывает разве что в вековых заповедных лесах - голоса сборщиц остались где-то за дорогой, за частоколом подбеленных стволов, и если иной из них - слабо, как из-под земли - и доносился сюда, то он только подчеркивал и глубину садов, и тишину эту.

Тарас Константинович поднял с приствольного круга крупное яблоко, приняв его сначала за антоновку. Однако желтизна его была крепче, гуще, без благородного воскового налета, и, еще не понюхав - убедился, что и пахнет оно не так, как антоновка, - Тарас Константинович узнал его. Желтое присурское. У этого сорта, не обозначенного в книгах плодоводства, была примечательная по-своему история.

Отыскал его лет двенадцать тому назад Забнев. Дерево с такой же широкой разлапистой листвой, как и у антоновки, стояло неподалеку от немногих уцелевших после первой военной зимы и обманно подкидывало свои превосходные по внешнему виду плоды в ящики отборных яблок. Тогда совсем еще молодой агроном-плодовод, Забнев пришел в восторг - налицо был совершенно новый, неизвестный в селекции сорт. Он свез десяток яблок на государственный сортоиспытательный участок - там заинтересовались, взяли, как говорят, сорт на испытание.

Предположения Забнева подтвердились: оставленное без внимания дерево антоновки в результате свободного опыления дало какой-то новый сорт, назвали его незамысловато, по цвету и месту рождения. Спустя несколько лет на сортоучастке плодоносил уже целый рядок желтого присурского, но дальше опытного сада сорт не пошел. При отличных внешних данных плоды его с невыразительным тусклым запахом имели очень посредственный, с горчинкой, вкус. Ежегодно проводимые на участке высокоавторитетные дегустационные комиссии единодушно проставляли новичку высшие баллы за величину и вид и так же единодушно - самые низшие за все остальные и основные качества.

Нечто подобное, рассуждал Тарас Константинович, держа яблоко на ладони, бывает и с человеческой жизнью. С виду человек как человек, даже незаметнее других, а копни глубже - пустышка. И не дай, как говорят, бог никому остаться таким желтым яблоком!..

- Вот тут кто шабаршит, - раздался за спиной неторопливый мужской голос. - А я думал, чужой кто, - стрельнуть хотел.

Тарас Константинович кинул яблоко на землю, повернулся.

- Так бы уж и стрельнул?

- А чего - попугать-то?

Это был сторож Китанин - длинный и худой, с высоким коричневым лбом, изрезанным глубокими морщинами, и вдумчивыми, чуть рассеянными глазами неопределенного меняющегося цвета: зеленовато-серые, что ли.

Был он в линялой синей рубахе; правая рука придерживала за ремень перекинутую через плечо берданку, левая, беспалая - привычно заткнута за узкий поясок, подтянувший и без того плоский невидный живот. Иван Маркелович, - сразу вспомнил Тарас Константинович, назвав про себя сначала довольно редкое теперь отчество, а потом уже имя сторожа.

- Что, Константиныч, - погулять-отдохнуть вышел?

- Да, пожалуй.

- Пойдем ко мне, к шалашу. У меня там тоже.

- Пойдем.

Китанин двинулся напрямую, оставляя огромными кирзовыми сапогами на пашне удобные, как тропка, следы; наклоняясь и подныривая под ветви, тяжело прогнувшиеся на подпорках, он задумчиво говорил:

- Все лето тут топчусь и не налюбуюсь. Эка ведь уродило!

У шалаша, поставленного между двух яблонь, действительно было хорошо, тоже - как сказал сторож. Шалаш аккуратный, заботливо укрыт ржаной прошлогодней соломой и очесан; под ним виднелся зазывно расстеленный старый полушубок. Чуть поодаль, в ямке, чернел закопченный кирпич, торчали глубоко вбитые рогульки для перекладины, на которую вешается чайник или котелок. Тут же, у очага, плашмя лежал ровный пенек, уже оглаженный сидевшими.

- Хорошо, правда.

- Вот садись и посиди. А я обойду - чайку тогда сообразим. Вместе и повечерим.

- Ладно.

Сторож ушел, прямой и длинный, похожий чем-то на задумчивого Дон-Кихота, каким он представлялся по книге и кино. Тарас Константинович припомнил все, что он знал о Китанине, - инвалид Отечественной войны, зимой работает скотником, каждое лето обязательно уходит сторожить. Немного, в общем... От безделья Тарас Константинович сходил на межу, набрал сухих сучьев, будыльника, запалил костерок. Понизу, между подбеленными стволами, или штамбами, как говорят садоводы, сразу засинело; на востоке, поверх потемневших веток, проглянула первая струистая звездочка. Дымок от костерка поднимался прямо, ровным фиолетовым столбиком, его смолистый запах и прыгающие язычки огня напоминали детство, ночное в лугах, теплое дыхание лошадиных морд за спиной...

- Вот и огонек, - негромко и одобрительно, появившись с противоположной стороны, сказал Китанин, скинул с плеча берданку.

Он нашарил в шалаше чайник, приладил его над костром, расстелил ватник, удобно, полулежа, устроившись на нем.

- Тихо все будто.

- А много лазят?

- Да ведь не без этого, случается. - Китанин усмехнулся. - Вчера об эту же пору - или чуть пораньше - двоих задержал. С полмешка набрали, со станции сами.

И, гляжу, теплые уже. Сколько, спрашиваю, выпили? По одной на нос, говорят - литр на двоих, выходит. Эх, мол, дурачье, дурачье! Хватило бы вам и половины, а на остальную трешку яблок-то этих - ящик бы купили. Без неприятностев. Ну, отпустил, известное дело. Мешок забрал, а им сказываю: идите, да больше не попадайтесь.

- Чего ж отпустил-то? - добродушно спросил директор.

- Попробуй не отпустить: темень, а они вон какие здоровые. Да под парами. Разок-другой двинут, и не встанешь.

- А берданка твоя?

- Чего ж я из нее - стрелять буду? В живых-то людей? Это вон на том конце, Егорушкин, - тот палить любит. Чтоб самого не утащили. - Китанин помолчал. - Бабенки из садов вертаются, - эти, бывает, тащут. Студенты, те поаккуратней были. А эти отчаянные. Иная еще ладно постыдится - в кусты свернет. А другие есть - выхваляются. Ты, говорит, со своей ржавой самопулькой хоть лопни, хоть провались, а я свой вес завсегда унесу!

Ну, этих, известно, постращаешь - свои, как-никак. Когда уж кто нагличает - Малышеву объявлю. Пофамильно, Тарас Константинович и сам знал, что из садов потаскивают. Заведено это почему-то на Руси с мальчишек - в сады лазать. Даже если на задах и свои яблоки висят: чужие, видно, слаще. Как знал и то, что шесть сторожей на такую махину - пустяк, острастка, а не охрана. Да и много ли, говоря по совести, унесет, вдобавок еще надрожавшись, хлопчик или та же языкастая бабенка? Всей душой не терпел Тарас Константинович расхитителей иного рода - самоуверенных и требовательных. Не позже чем вчера заявился к нему такой - чистенький, при галстучке, - что-то там у Быкова выяснял, И выговаривает еще, сукин сын! "Тарас Константинович, что у тебя за секретарь партбюро такой? Сказал ему - организуй два-три ящика, так он, представляешь, нос воротит! По таким вопросам, говорит, обращайтесь к директору. Так что скомандуй уж сам..."

- Во вторник троих с машиной застукал, - продолжал Китанин. - Так это уж другой сказ - зверье! Тут уж я и за берданку схватился. Прямиком - и к участковому. Полкузова налупили!

- Докладывали мне, Иван Маркелович. Обещаю тебе:

приказом отметим и премируем.

- Да я не к тому. Я вот все об чем думаю. - Китанин приподнялся, сел. Растим, холим, стережем, какникак. А сами же деньги под ноги кидаем. Можно сказать, по деньгам тем пешком ходим. И не поднимаем даже.

- Это как же так?

- Да больно просто. Прикинь, сколько одних только отходов. Побило, придавило, ветром стрясло да намяло - все в гнилой ящик. Самое большее косточки соберем.

- В садах без того не обойдешься, Иван Маркелыч.

Сам знаешь...

- Да ведь как сказать. Немцы-то вон, - нагляделся, как в Германию вошли. Любой очисток, слива там с гнильцой, кожурка какая - ничего не пропадает. Все в котел да на шнапс. Хоть и дерьмо этот ихний шнапс против нашей-то, а все до толку доведут. Неужто у нас этого же нельзя?

- У нас, Иван Маркелыч, государственная монополия.

- Про это ты мне не толкуй, сам знаю, - убежденно возразил Китанин. Ты гони да государству же и сдавай. Эка, сколько наберется. И цену споловинить можно будет.

- Пить много станут, Иван Маркелыч. Насчет цены - палка о двух концах. Не мясо, не масло.

- Да ведь все одно пьют. В Астафьевке неделю водки не было - так знаешь, что там глохтили? Одеколон напополам с этим кисленьким, что в длинных бутылках! - Китанин усмехнулся. - Нет, Константиныч, - не умеем мы еще копейки беречь. Я вот тут на воле хожу, размышляю. Все думаю: с чего мы такие богатые?.. Себя к примеру беру. Ну ладно - топтанию моему грош цена.

Я сюда больше для души прошусь. Так все равно - полсотни чистыми беру. Митька, старший мой, с молодухой своей - считай, полторы сотни, на двоих. Да когда еще баба по летнему делу прихватит. Неплохо вроде, да?

- По-моему, неплохо.

- Вот то-то и оно. А погляди - больно я уж здорово живу? Двое еще в школу ходят, обуть-одеть надо. Булкито белые до нас только дошли. И то еще - не каждый день. К чему ни подступись - цена. Молодуха вон с ребятишками пристали: давай телевизор. А он - три сотнн.

По-старому-то - тыщи.

- Ну, это уж не первая необходимость.

- Первая, не первая, да время-то свое требует. Ты погляди вон: как вечер - так и не оттянешь, до полночи сидят.

- Так купил все-таки? - засмеялся Тарас Константинович.

- Куда денешься - купил. А если б мы эту самую копейку берегли, подымали, где она валяется, - куда как легче было бы. Шнапс там или сливовица еще - это я так, для пояснения, конечно.

Говорил Китанин рассудительно, давно, видимо, взвесив и продумав свои доводы, - Тарас Константинович, ломая и подкидывая в слабый огонь тонкие прутики, поглядывал на него с уважением. Сторож был прав и в частностях насчет использования отходов, и в общем - Тарас Константинович сам об этом не раз думал. У таких доморощенных экономистов смекалки, хозяйского прицела нередко оказывается побольше, чем у иного руководителя. Плохо мы еще слушаем людей, ой, плохо!

- Все, поспел. - Китанин проворно поднялся, осторожно, прямо с перекладиной снял чайник; освещенный круг стал больше, а синева за ним гуще, непроницаемей.

Пока, задумавшись, Тарас Константинович смотрел на пляшущие малиновые язычки, сторож заварил чай, разложил на тряпице комовой сахар, хлеб, сало, налил до краев большую эмалированную кружку.

- Держи-ка, Константиныч. Да сала моего попробуй - хлебное.

Чай был крутой, пахучий и необыкновенно вкусный, - Тарас Константинович глотнул раз, другой, убеждаясь, что такого он никогда не пил.

- Чем заваривал, Иван Маркелыч?

- А, заметил! - Китанин довольно засмеялся. - Это я по своему рецепту. Сушеная вишня, заварка да яблоко туда же скрошил. - Нравится?

- Очень.

- Ты сала, говорю, попробуй. Вон какой шматок - обоим хватит.

Ужинали плотно, обстоятельно. Сало было маслянистым, с чесночком и лавровым листом, ржаной хлеб - мягкий, с домашним подовым духом. Лоб у Тараса Константиновича после литровой, не меньше, баклаги вспотел.

- Спасибо, Иван Маркелыч. Во как славно!

- На воздухе.

Прибравшись, Китанин сел, свернул цигарку, - поплыл сладковатый махорочный дымок, который казался здесь приятней и уместней, чем папиросный. На секунду самому захотелось поддеть из кисета крупки, бережно высыпать ее в надломленную козью ножку.

- Я опять о давешнем, Константиныч, - заговорил Китанин. - Больно уж много у нас друзей завелось. Показывают по телевизору: то институт одним построили, то другим - госпиталь, то еще там чего-то. А ведь среди этих друзей и такие есть, что, случись чего, - в шапку наложут. Будто нам самим девать некуда.

- Интернациональный долг, Иван Маркелыч. Помогать надо.

- Долг - это когда взял да вертать приходится. А ты у этих, что чуть не нагишкой ходят, - брал чего? Или я, опять же к примеру?

Тарас Константинович знал, что многие думают точно так же, как Китанин, - народ считает копеечку, нелегко она достается, и чувствует, когда она уходит на сторону, хотя и самим, бывает, позарез нужна. Но знал он и такое понятие, как необходимость. Слова для ответа подвертывались трепаные, набившие оскомину, - Тарас Константинович сосредоточенно мял подбородок.

- Не совсем так, Иван Маркелыч... Ты по-житейски рассуди. Когда твой сосед - шабер, как у нас говорят, - дом строит, что у нас на Руси делают?

- Это ты правильно, - сразу понял Китанин: - Помочь делают.

- Во! Видал слово-то какое? Помочь, подмога! Всем скопом, сообща. Испокон веков это у нас заведено. Как же не помочь, не подсобить, если соседу трудно, а?.. Я с тобой согласен: средства эти мы и у себя бы пристроили.

Дыр-то много... Да ведь штука-то еще и в том, что, помогая им, мы в конце концов и себе помогаем. Земле всей, можно сказать.

- Объясни тогда.

- Коротко говоря - так. Чем быстрее они окрепнут, поднимутся, тем больше нас за мир станет. Тем скорее войны кончатся. А может, их и вовсе не будет.

- Ну, если так еще...

По направлению к совхозу прошла машина - золотистая покачивающаяся полоса ощупывала понизу стволы деревьев, дробясь в них.

- Твой главный поехал, - кивнул Китанин; он помолчал тем особым молчанием, когда решают, говорить ли дальше. - Поберег бы ты его директор: как-никак - инвалид. Легко ли весь день железными-то ногами махать?

- Не могу, Иван Маркелыч.

- Что так? Или не жалко?

- Не то слово. Ему скоро в полную упряжку запрягаться. - Тарас Константинович помедлил, объяснил: - На пенсию, Иван Маркелыч, собираюсь.

- Да нет будто, - в сомнении сказал сторож.

- Это как же нет? - Директор даже чуточку опешил.

- Не слыхать ничего про это.

- Ну и что же?

- Значит, и не собираешься. Пока - хотя бы.

Тарас Константинович заинтересовался.

- Это почему же? Разве обязательно должны говорить?

- А как же? Чего когда случиться должно - народ завсегда раньше знает. Ты сам посуди. Кого сымать будут - знают. Кого поставят - опять знают. Деньги когда меняли, помнишь? - за неделю все знали. Народ нынче, Константиныч, скажу тебе, - с ушами да с глазами пошел. Все слышит, все видит.

Китанин пошвырял веткой догорающие угли, спросил:

- Ты побасенку не слыхал такую? Опоздал солдат из отлучки. Да еще под градусом явился. Ну, его благородие и взъярился, дает взбучку. Туды-растуды твою, - как смел? Солдат ему и говорит: так что, ваше благородие, все едино - расформировывают нашу часть. Тот тогда - еще пуще. Кто тебе, болван, сказал? Бабы, отвечает, ваше благородие, сказали. На базаре. Зерна покупал, они и сказали. Ну, офицер-то не дурак был, - понял, да и сник сразу. Эх, говорит, дурья голова, - что ж не спросил, куда меня пошлют? Беги узнай.

Посмеялись; продолжая ворошить веточкой тускнеющие угли, Китанин убежденно сказал:

- Все одно, Константиныч, дома не усидишь. Хоть и на пенсию выйдешь.

- Почему же?

- Нутро у тебя не то. Тебя как завели, так и будешь крутиться. Пока пружина не откажет.

- Дома, Иван Маркелыч, не усижу, это ты прав. Какую-никакую работенку, а возьму, конечно. Хоть сторожем, к примеру, пойду.

- Сторожем ты не пойдешь - зря слово сказал.

- Почему?

- Моторный ты больно. Тебе кипеть надо, а не так, чтоб ходить-прохлаждаться.

- Кипеть на любом деле можно, - чуть менее уверенно возразил директор, но Китанин тотчас живо поддержал его.

- Это вот - верно. На любом деле можно - и ходитьпрохлаждаться, и с душой к нему. А когда с душой - и закипишь. Не вслух, так про себя. Когда с душой - тогда тебя все касаемо.

- Вот видишь, и договорились, - с каким-то внутренним удовлетворением усмехнулся Тарас Константинович и сладко зевнул - похоже, пора было домой собираться.

- Ты ложись-ка вон, Константиныч. - Китанин поднялся.

- А ты?

- Я-то нет, похожу до свету.

- А надо ли?

- Положено. Это вон, сказываю, Егорушкип: тот берданку свою из шалаша выставит, пульнет и опять дрыхнет. Да, признаться тебе, и люблю я это дело - по тишине походить. Подумать там чего...

Тарас Константинович заколебался, - Китанин надел ватник, закинул за плечо ружье.

- Иди-ка, иди-ка. На воле знаешь как спится? А чуть свет разбужу, вместе и пойдем. Там у меня овчинка, сенцо - во как тоже!

Все реже Тарас Константинович слышал это старинное и памятное для него словцо - тоже. Так прежде говорили у них в деревне.

- Ты, Иван Маркелыч, откуда сам? Здешний?

- Нет, хоть и не дальний. - Сторож на всякий случай пошвырял носком сапога погасший костер, теперь светили только высокие звезды. - Из Гусиного я.

- Так мы ж с тобой соседи! - поразился Тарас Константинович. - То-то, слышу, по-нашенски говоришь.

- А я тебя с мальцов помню. Ты меня не знаешь, а я - знаю.

Китанин сказал это без обиды, без упрека.

- Стыдно мне, Иван Маркелыч. Ты бы хоть намекнул когда!

- Чего стыдно-то? На тебе вон сколь висит всего: и знаешь, так позабыть немудрено, - рассудил сторож и половчее поправил ружейный ремень. - Ну, пошел. Спи, говорю, спокойно...

Он двинулся, сразу исчезнув в темноте; смущенно покряхтывая, Тарас Константинович на ощупь влез в шалаш, вытянулся на полушубке. К кисловатому душку свалявшейся шерсти примешивались свеже-горьковатые запахи земли, соломы, чего-то еще. Было удивительно тихо, и в тишине этой, в густой чернильной темени, задернувшей треугольник входа, Тарасу Константиновичу чудилось, что он слышит - не видит, а именно слышит, - как сосредоточенно стоят деревья, держа на весу живой и радостный груз плодов. Так, наверно, мать держит на руках уснувшего ребенка, прислушиваясь к его бесшумному дыханию и сама от сладкого волнения затаив дыхание же. Есть в тишине осенних садов своя отличительная особенность: в ней как бы разлито ощущение благости, зрелости, свершения, и что-то подобное этому, не умея определить словами, назвать, испытывал сейчас и Тарас Константинович, вглядываясь в темноту. Вот уйдет он на пенсию, - как-то высоко и беспечально думалось ему, - потом уйдет из этого вечного и прекрасного мира насовсем, а сады, дело всей его жизни, будут все так же цвести, плодоносить, служить людям, останутся его следом на земле...

Рядом, за тонкой соломенной стеной, что-то звонко шлепнулось. Тарас Константинович настороженно прислушался и тихонько рассмеялся: яблоко грохнулось!

С пасечником Додоновым директор столкнулся в коридоре конторы, когда тот выходил от Забнева.

Была у Тараса Константиновича перед этим человеком тайная вина, о которой он не любил вспоминать, надолго, иногда казалось - навсегда забывал о ней, но каждый раз, встретившись вот так же, вспоминал снова, запоздало раскаиваясь. Поэтому, если говорить откровенно, он так редко и наведывался на пасеку, хотя она давала совхозу приличный доход. Не часто, в дни получки да в случае прямой надобности, по своим пчелиным делам, показывался в конторе и Додонов; жил он с женой и двумя взрослыми детьми на пасеке круглый год, на отшибе.

- Давненько не заглядывал, директор, давненько! - улыбчиво попенял Додонов, степенно оглаживая рыжую окладистую бороду, в которую будто ненароком попало несколько волнистых, как серебряная канитель, нитей.

С моложавого и чистого, как у всех пасечников, лица кофейные глаза его смотрели смело и умно. - А мы мед вовсю качаем, прибыток тебе гоним. Не грех бы похозяйски и проведать.

- Обязательно, Илья Ильич, прямо в ближайшие дни, - пообещал Тарас Константинович, внутренне поеживаясь под этим умным взглядом. Знает, что ли? - мелькнула опасливая мыслишка...

Возвращаясь сегодня с Петром из пятого отделения, Тарас Константинович вспомнил об обещании - отсюда, от поворота, до пасеки было рукой подать.

- Давай к Додону, - хмуро распорядился он.

- Эх, а давеча сказали, что на станцию успею! - подосадовал Петр. К семи он хотел быть на вокзале, встретить жену - опять к матери ездила. Молоденькая, бездетная пока - вот и скачет. Нужно будет придержать малость - так, на всякий пожарный, как говорится. Чтоб пе думалось ничего...

- Тогда вот что. Оставишь меня, и катай. За полтора часа обернешься?

Расступились придорожные березки, местами уже прихваченные желтым огнем осени, открылась просторная поляна с крепким пятистенником в центре ее. Слева от дома, глазасто сияющего вымытыми окнами, сразу за хозяйственными постройками стояли неогороженные фруктовые деревья - густой, давно уже беспечно пустующий вишняк и яблони, кое-где еще белеющие неснятой антоновкой. Справа за бревенчатым тыном пестрели приземистые домушки ульев, спадала конусом к земле шиферная крыша омшаника. Все это хозяйство прикрывал с трех сторон чистый липовый лес, за которым в получасе ходьбы начинались гречишные поля, простор да волюшка вольная. Место было еще получше, чем на центральной усадьбе.

Рыжей, хозяйской масти, кобель, захлебываясь лаем, вылетел из конуры и, гремя цепью, тут же смолк, словно подавился своей же злостью, показавшийся на крыльце Додонов даже не цыкнул, а только покосился в его сторону. В неподпоясанной рубахе с расстегнутым воротом, босоногий, дюжий, он сошел по ступенькам, широко улыбаясь.

- Заявился-таки. А я думал - опять позабыл. - Улыбка добродушно морщила его свежие налитые щеки, блуждала на толстых губах, скатывалась в окладистую рыжую бороду, которая, казалось, тоже улыбалась, и только глаза его под такими же рыжими бровями оставались неулыбчиво-спокойными. Проходи, гость редкий, проходи.

- Давай пасеку, что ли, посмотрим.

- Как скажешь. - Додонов сунул ноги в кожаные, тут же на крыльце и стоявшие, тапки, с незаметной смешинкой осведомился: - Сетку-то брать?

- А я что, в улья полезу? В них ты сам лазь, - буркнул Тарас Константинович. Он боялся пчел, не раз выходил с пасеки с опухшей шеей или ухом, но напяливать на голову неуклюжий колпак отказывался.

- Ну и правильно, - успокоил председателя Додонов. - Сейчас уж ни лёта, ни взятка нет - осень. Отжировали свое.

Ульи с разноцветными верхами - синие, желтые, голубые - стояли в кудрявых кустах смородины, проезжая, к омшанику, дорога четко делила их на два ровных ряда.

Кругом было прибрано и опрятно, как на хорошем дворе, - Тарас Константинович знал это и сидя в своей конторе. Он шел следом за пасечником, бдительно оглядываясь и прислушиваясь, прикидывая, где сейчас едет Петр. Не задержался бы...

Додонов отомкнул на омшанике пудовый замок, распахнул перед директором дверь.

- Погляди и тут, Тарас Константинович.

Внутри хорошо пахло медом, воском, сухими березовыми вениками - они были подвешены под потолком на стропилах; смутно темнели тяжелые кадки и центрифуга.

- Взяли мы с Клавдией на круг по девяносто килограммов с колоды, остановившись посредине, не просто говорил, а докладывал Додонов; теперь в его голосе звучали деловитость, гордость, и ничего больше. - Вот и считай: не хуже, чем у вас в садах, обошлось. И зима спокойной будет: запасом проживут, без подкормки. Редкий год такой.

- Спасибо, Илья Ильич. Знаю, что у тебя тут всегда - как надо. Потому и заезжаю редко.

Тарас Константинович поблагодарил искренне, даже горячо, лишь самую малость покривив душой в последней фразе.

- И тебе, директор, за приятное слово - тоже спасибо.

Додонов ответил также от души, Тарас Константинович безошибочно почувствовал это и повеселел. Ни о чем мужик не догадывается, не подозревает, сам он просто придумывает все, и вообще - плюнуть да забыть эту давнюю глупость надо!..

- А ведь не худо, Илья Ильич, под расчет огребешь, а?

- Похоже, - довольно ухмыльнулся Додонов. - Завтра, скажи, пускай за останным приезжают. Тебе меду-то самому надо?

- Куда мне его - в зубы заходит.

- Смотри, - пожалел Додонов, - а то у меня черепушка майского есть еще, про запас держу. Слеза, а не мед.

На обратном пути он выломал рамку - на пасеках это всегда почему-то считается первым угощением, хотя вроде бы приятней лакомиться медом чистым, откачанным, а не таким, в сотах; отойдя на почтительное расстояние, директор боязливо посматривал, как дюжий простоволосый пасечник колдует над раскрытым ульем, бестрепетно обирает с рамки копошащихся пчел. А ведь здоровый еще мужчина - могутной, как говорят в селе!

- Аида теперь в избу. Все одно конь твой не прискакал еще. - Додонов нес тяжелую коричнево-желтую рамку в вытянутой руке, придерживая ее другой, растопыренной, снизу. - Вишь, соты какие полные? Как у запасливого охотника патронташ.

Тарас Константинович покорно шел следом за ним, опять заскучав.

- Клавдия.

Хозяйка тотчас же появилась на крыльце, гостеприимно распахнула дверь. Была она, как и муж, статная, с разлетевшимися черными бровями на полном, все еще приятном лице - словно сюда, на пасеку, годы заглядывали пореже, чем в другие места. Был только один короткий миг, когда горячие карпе глаза ее глянули на Тараса Константиновича с ласковым укором и тут же ушли долу - вместе с уважительным поклоном.

- Милости просим, - певуче и радушно пригласила она. - А у меня уж и чай на столе!

В просторной прихожей, с выгороженной беленой фанерой кухонькой, было чисто, по прохладным крашеным полам, от порога и дальше, в горницу, бежали домотканые дорожки; хорошо, полузабытыми запахами детства, пахли раскиданные на подоконнике пучки сухих трав.

На широком, у окна, столе, кроме парующего самовара, выставлены еще были соленые огурцы, помидоры, сковорода с яичницей. В противоположном углу, как и прежде, стояла деревянная кровать с мятой будничной подушкой, - налетев на нее взглядом, Тарас Константинович стесненно крякнул, поспешно отвернулся.

- Подсаживайся ближе, Тарас Константинович, чего ж ты? - Додонов нарезал вязко текущие под ножом соты на куски, коротко взглянул на жену та мгновенно и непонятно откуда выхватила и поставила бутылку водки.

- Ну, все, - оглядев стол, удовлетворенно сказала она, присаживаясь. Чем богаты, тем и рады.

- А это с чего же? - от смущения грубовато спросил Тарас Константинович.

- Как с чего? - Додонов сорвал с бутылки жестяную нашлепку, наполнил до краев граненые вместительные стаканчики. - Нас с ней - с кончином, дай бог, говорю, год был. Тебя - с приездом, гость ты у нас редкий.

Тарас Константинович оказался в затруднительном положении: нельзя было пить, еще больше нельзя было не выпить; не зная, на что отважиться, он нерешительно держал стопку на весу.

- Ты чего ж, Тарас Константиныч? - певуче и странно, с каким-то вызовом, спросила хозяйка, полные щеки ее вспыхнули. - Давай уж до дна, полюбовничек мой недолгий!..

Показалось, что с размаху ударили в переносье. Перестав на какое-то мгновение видеть - чувствуя только, как бешено заработали в висках кувалды, - Тарас Константинович перевел непонимающий, бессмысленный взгляд с горящего стыдливо и покаянно лица хозяйки на Додонова. Может, это не он и не она, а он сам, вслух или про себя, сказал эти прямые честные слова, мучившие его все эти годы?..

По окаменевшему лицу пасечника прошла меловая волна - так, что рыжая окладистая борода показалась вдруг не его, приклеенной, - и тут же в его кофейных глазах впервые появилась улыбка, растерянная, жалкая и мудрая.

- Ляпнула все же! - Он, досадуя, выразительно крякнул, посмотрел на директора. - Давно уж сказала...

Ладно, Тарас Константинович, - чего промеж людей не бывает. Что было быльем поросло. И сам я, сказать тебе, не ангел перед ней.

Додонов огладил бороду, усмехнулся - высоко поднял свою стопку. - Ну все, на. Давай, как она вон говорит - до донышка!

Так и не переведя еще дыхания, Тарас Константинович залпом выпил - как в омут с головой кинулся.

Серые, чуть подсиненные ранними сумерками, ручейки поземки то бежали вдоль дороги, припадая и ластясь к ней, то поднимались, вздыбливаясь сердитыми гриваотыми зверятами. Чуя близкий дом и отдых, Крикун резко трусил - сани скользили то легко, почти бесшумно, то, наскочив на перемет, глухо повизгивали. Тарас Константинович кутался в настывший тулуп, постукивая друг о дружку задубелыми валенками, хмурил заиндевелые брови. За день, кочуя по отделениям, он намерзся, накричался, изнервничался. Война шла уже седьмой месяц, и еще недавно отлаженное, как часовой механизм, хозяйство совхоза скрипело, работало на износ - отдавая все и ничего не получая. Вымерзли сады, появились случаи падежа молодняка, не хватало топлива, под каждой крышей ютились две семьи - хозяйская и эвакуированная.

Сейчас бы лечь, уснуть, чтобы проснулся, и - все попрежнему, как было...

До дома оставалось шесть километров - слева показалась березовая роща, за которой был поворот на пасеку.

И тут, подосадовав, директор вспомнил, как шумела у него в кабинете неделю назад жена пасечника Додонова.

Рыжий, косая сажень в плечах, Додонов ушел на второй день, стоявшая на отшибе пасека осталась на попечении его жены. В мужнином нагольном полушубке, в пуховом платке, из-под которого видны были черные брови-разлетайки, нос да румяные с мороза, как два яблока, щеки, она сначала говорила по-доброму, потом начала кричать и под конец зло всхлипнула. За осень мед выбрали весь, какой был, даже тот, что полагалось держать для пчел как неприкосновенный запас, - в госпитали, эвакуированным детишкам. Додонова требовала ни мало ни много, как сахара на подкормку, да еще в таких количествах, что по карточным временам и говорить-то было неудобно. Ничем директор помочь не мог, хотя и понимал, и жалел, и сочувствовал: перед войной пасека считалась лучшей в районе.

Ничем он, конечно, не мог помочь и сейчас, спустя неделю, но заехать, коли уж тут оказался, надо. Люди стали сознательными, от последнего отказываются, - может, и животины ее, пчелы, как-нибудь без сахару перемогутся.

В запорошенном окошке светилось желтое пятно; Тарас Константинович открыл ворота, поставил Крикуна под навес, прикрыв попоной - мороз в ночь крепчал.

- Кто там? - открыв дверь, с крыльца певуче спросила хозяйка.

- Свои, Клавдия.

Впустив в дом седой клуб, директор вошел, зябко вздрогнул: так тепло, уютно было в избе.

- С чем хорошим, директор? - насмешливо спросила Додонова. В короткой юбчонке и кофте, по-домашнему простоволосая, она стояла посредине комнаты, скрестив руки.

- Хорошего мало. - Не раздеваясь, Тарас Константинович тяжело опустился на табуретку. - С добрым словом - больше ничего у меня нет.

- Твоим добрым словом весной я их не подкормлю.

- А что я могу?

- Да ведь погибнут, Тарас Константинович! - Певучий голос Додоновой жалко дрогнул. - Неужто мне их по весне как сор вон выметать? Илье-то я что писать стану?

- Люди, Клавдия, гибнут. Дети...

- Да ведь жаль, Тарас Константинович! Они-то разве виноваты, что люди без драчки не могут? Живые ведь тоже.

Проникшись острой жалостью к пчелам, хозяйка, наконец, обратила внимание и на устало сгорбившегося человека. Сняв только шапку, директор так и сидел в застегнутом полушубке, с поднятым воротником, глаза его из-под мокрых нависших бровей смотрели угрюмо и безучастно - мимо тускло горящей семилинейки в синее, затянутое льдом окно.

- Охолодал, никак? Ну-ка, раздевайся, чаем я тебя напою.

- До дома уж, - вяло отказался Тарас Константинович. - Сейчас поеду.

- Скидай, скидай - никуда твой дом не убежит. Обогреешься малость и поедешь.

Клавдия захлопотала; рослая, высокогрудая, в прорторной кофте, под которой ходуном ходило сильное тело, она ставила самовар, гремела посудой, собирая на стол, и вдруг засмеялась.

- Хоть ты и директор, а все одно какой-никакой, а мужик. Тебе, поди, не чаем греться надо? - Она достала из шкафчика початую бутылку водки, объяснила: - Еще как рыжего своего провожала, осталось.

- Немного же выпили.

Черные разлетные брови хозяйки дрогнули не то насмешливо, не то осуждающе.

- Загадала: за месяц-другой справятся, вернется - допьем. А теперь, видно, не скоро дождешься. Пока от Москвы до Берлина-то дотопаешь!

- Пишет?

- Строчит. Да все больше веселое такое. Видать, лихо приходится. Клавдия подняла стопку. - Ну, давай, директор, - может, и его там кто в такую морозяку приветит.

Она умело выпила, в потемневших карих глазах снова мелькнуло то же самое непонятное - насмешливое пли осуждающее - выражение.

- А ребятишки где?

- К бабке на выселки пошли.

- Здоровы?

- Чего им делается! В отца да мать, не хиляки.

Водка разлилась по телу горячими струйками; выгоняя остатки холода, Тарас Константинович постучал под столом, как колотушками, валенками после хождения по фермам их схватило, как панцирем.

- От недоумка! - сорвалась с места Клавдия. - На печке же вон Илюхины стоят, горячие.

- Да не надо, поеду я сейчас.

- Чуток посидишь и как в бане будешь, - не слушала его Клавдия. - Я сама, как настужусь, - сразу в них. А то вон когда снег, Васька или Аленка оденут - до пупка, потеха!

Она проворно поднялась по ступенькам на печку, наполовину скрывшись за ситцевой занавеской - между чесанок и поднявшейся юбкой молочно-розово обнажились крепкие ноги, - спрыгнула с большими подшитыми валенками.

- На, держи. Видал, какие - огонь! Ноги в тепле надо - первое дело это.

Переобуваясь, Тарас Константинович нагнулся и машинально, не думая, ухватился за горячую руку Клавдии. Странно всхлипнув или вздохнув, - Тарас Константинович не успел понять, - она прижала его голову к вздымающейся груди, задула лампу.

Проснулся он внезапно, как от толчка.

Какое-то время он лежал, не открывая глаз, надеясь, что все ему просто приснилось, и одновременно прислушиваясь к незнакомому, не оставляющему сомнения ровному дыханию у своей щеки. Маша спала не так: бесшумно, изредка по-ребячьи причмокивая...

Прихожая и горница, с нетронуто белеющей в проеме двери супружеской постелью, были залиты голубоватослюдяным светом морозной лунной ночи; в окне сахарно цвели синие диковинные листья.

Тарас Константинович встал, оделся, влез, поежившись, в сырые, тут же у кровати сушившиеся валенки и полностью, наконец, придя в себя, посмотрел на Клавдию. Она спала, подложив под голову голубоватую округлую руку, с темной ложбинкой под мышкой и скинув с ног жаркое лоскутное одеяло, открытые выше колен, причудливо голубоватые, они были так женственно-нежны, прекрасны и доступны, что Тарас Константинович чуть было снова не остался.

Тихонько переведя дыхание, он прикрыл ее одеялом, осторожно снял с крючка полушубок и шапку, вышел.

Из-под навеса тотчас донеслось обиженное ржание Крикуна.

Несколько дней подряд Тарас Константинович пытался отмахнуться от всего, что произошло, - за заботами и тревогами, не оставлявшими, кажется, ни минуты свободной, перед суровым и главным, чем жила страна, все это, наверно, и в самом деле было незначительным житейским случаем; но ничего с собой поделать не мог. Стоило хоть на секунду остаться одному - если не буквально, то хотя бы мысленно, как снова думалось все о том же. Тарас Константинович испытывал смешанное чувство неловкости, растерянности, сознания ненужности происшедшего.

Досадуя и ожесточаясь на самого себя, он иногда с трудом удерживал желание рассказать обо всем жене. Она и сама чутко уловила, что его что-то беспокоит, тревожит; спросила - он отделался ничего не значащими словами. Допытываться Маша не стала - то ли просто занята была не меньше, чем он, то ли, скорее всего, по врожденной деликатности своей. Тарас Константинович и позже нет-нет да и ловил на себе ее пытливые, украдкой, взгляды, досадовал снова, понимая, что даже среди очень близких людей что-то лучше оставлять недоговоренным.

Это же самое смешанное чувство внутреннего разлада, растерянности и двойной вины, перед женой и Клавдией, и заставило его в конце концов поехать на пасеку опять.

Сильными мужскими движениями - разрумянившаяся, в красном платке и ватнике - Клавдия орудовала в заснеженном дворе метлой, шутливо замахивалась на сынишку и дочку, с визгом отскакивающих от нее. Должно быть догадавшись, зачем он приехал - по его нерешительному виду, виноватым глазам, она загнала ребятишек домой, медленно, закрыв за ними дверь, спустилась с крыльца.

- Вот какое дело, Клавдия, - трудно и не так начал Тарас Константинович. Клавдия перебила его.

- Чего ты казнишься, Тарас Константинович? Не было ничего. Уразумел? ничего, говорю, не было.

Она смеялась - искренне, просто, ошеломляюще, - смеялись ее губы, глаза, и только в беспокойной глубине их дрожали, то исчезая, то появляясь снова, влажные крохотные звездочки.

- И говорить тебе ничего не надо - все и так видать. Худо тебе тогда было, не по себе.

Он стоял перед ней, неловко переминаясь, растеряв все слова, которые он должен был сказать ей, а их вместо него сказала ему она; слушал, полный уважения и благодарности, как говорит она, облизывая языком полные губы, и, одновременно стыдясь того, что думает, испытывал тайную мужскую гордость, что он был с ней, хотя и понимал, что, не пожелай этого она сама, он не узнал бы ее. И все никак не мог спросить - не собравшись еще с мыслями, только смутно, в себе, ощущая этот вопрос: а как же, мол, ты сама?..

- Про меня, небось, думаешь? - спросила Клавдия, щеки ее полыхнули еще ярче. - В жмурки играть не стану - скажу, двое нас тут с тобой. Нашло тогда на меня - бывает это у баб. Так и мой хмель как рукой сняло. А со своим рыжиком - уж сама посчитаюсь. Мой грех - мой и ответ. Да если тебе как на духу сказать, грех-то мой перед ним - с мизинец вот!

В отчаянной своей откровенности - одновременно чуть ли не хвастая, что муж у нее такой ухарь, и не скрывая женской уязвленной гордости, - она призналась:

- Иной раз, веришь, - и сейчас еще иду по деревне, увижу парнишечку какого огнистого - сердце так и захолонет: не моего ли, думаю, обсевок-то?

Оглянувшись, не выглядывают ли из дверей детишки, Клавдия притянула к себе Тараса Константиновича, поцеловала в лоб и тут же оттолкнула.

- Прощай, неумеха, - сладко и горько сказала она. - Трудно тебе: не умеешь ты для себя жить.

Возвращаясь в совхоз, Тарас Константинович снова понял, насколько же тоньше, щедрее и умнее мужчин бывают женщины. Теперь он, как и прежде, мог работать и жить не оглядываясь.

О молодой пасечнице директор совхоза вспомнил весной, когда узнал, что она на свои сбережения купила на рынке сахар и тем спасла пасеку. А спустя четыре года бравый рыжебородый старшина До донов вошел к нему в кабинет, печатая шаг и сияя всеми своими тремя орденами Славы. Тарас Константинович поздравил солдата с победой и с возвращением к мирному труду и тогда же, впервые оробев перед своим же работником, отвел глаза в сторону.

Тарас Константинович захмелел - стопка оказалась не по нему - и время от времени, когда мысли снова возвращались к исходной точке, ошеломленно качал головой. Все еще не верилось, хотя тайные слова были произнесены и сказавшие их люди сидели рядом, его же потчуя.

- Ты давай яишню ешь, - наставительно советовал Додонов. - Помидор что - вода и вода. А после этого дела закупорить надо.

- Сала, Тарас Константинович, сала, - вторила ему маково раскрасневшаяся хозяйка, и оба они, переглядываясь, смотрели на ошалелого директора, как на провипившегося и уже прощенного ребенка.

Соглашаясь, Тарас Константинович кивал, поддакивал и снова тянулся к малосольным помидорам, острая мякоть которых, хотя и ненадолго, возвращала ясность. Где Петр, где Петр?.. Надо было бы найти удобную тему, но ничего придумать он не мог.

- А дети-то где? - наконец вспомнилось ему.

- Ну хватил! - захохотал Додонов, снова переглянувшись с супругой. - У детей-то - давно свои дети. Нешто забыл, сколько прошло?

- Я давно уж бабушка, - с гордостью сказала хозяйка и вздохнула.

- Ах, да, - сконфуженно пробормотал директор, снова ухватившись за спасительные помидоры.

Под окном, наконец, зашумела машина, - испытывая облегчение и трезвея, Тарас Константинович поднялся, поднялись, прощаясь, и хозяева.

- Поеду, пора уже. - Тарас Константинович поклонился. - Спасибо вам большое.

- Было бы за что, - добродушно отмахнулся Додонов.

Но Тарас Константинович знал: было за что.

Бумажка была самая обыкновенная - счет за ядохимикаты, но директор что-то медлил, задумчиво трогал кончиком ручки морщинистый подбородок. Осторожничает после яблочной истории, - позволил себе мысленно пошутить главный бухгалтер, вслух же вежливо сказал успокаивая:

- Все в порядке, Тарас Константинович.

- Да? - Тарас Константинович исподлобья взглянул на своего министра финансов, выжидательно стоявшего перед ним с замкнутым лицом, усмехнулся. - Значит, все по закону?

- Разумеется.

- Ну, ну. - Директор подмахнул счет и, прежде чем отдать его, опять странно и непонятно посмотрел на обыкновенную бумажку. Словно своей же подписью любуется...

Отпустив бухгалтера, Тарас Константинович натянул ломко шуршащую болонью, вышел в приемную.

- Приказ перепечатаешь, копию вывесишь, - распорядился он, передавая секретарше просмотренные бумаги. - Я на посадки.

Он уже не видел, как изумленно и тревожно взлетели ее подбритые или выщипанные брови, едва она взглянула на этот приказ.

В коридоре орудовали плотники, выгораживая у окна клетушку для диспетчерского пункта. Ничего, разместится...

Одиннадцать комплектов "РСВ" развезли и поставили по всем отделениям и основным службам, дело теперь за диспетчером. По последним данным, полученным из самого надежного источника информации, диспетчер со светлыми кудряшками, по фамилии товарищ Быкова, прибудет в конце недели. Сам товарищ Быков, не чуя под собой ног, со вчерашнего дня отбыл в краткосрочный отпуск:

свадьба начнется в городе, завершится в совхозе.

На улице было тепло, солнечно, болонья на плечах нагревалась и привычно пованивала. Если б не свежий ветерок, изредка, как резвый щенок, налетавший из-за угла, можно было бы подумать, что сейчас конец августа, начало сентября, но уж никак не октябрь. Год был - как по заказу.

С непокрытой кудлатой головой, заложив руки за спину и поэтому сутулясь, Тарас Константинович шел по усадьбе, кивая встречным и зорко вглядываясь. Все останется таким же, останется его отношение к окружающему, - изменится только его возможность активно воздействовать на все это. Ну, ну, старина, - иронически одернул себя Тарас Константинович, - не нюнить!..

Сады стояли пустые, в желтой осенней листве, тихо и неспешно, с сознанием выполненного долга принимая последнюю человеческую благодарность и внимание. Мелькали за подбеленными стволами платочки работниц с острыми секаторами, ведущих осеннюю подрезку; где-то неподалеку домовито урчал "Беларусь", - Тарас Константинович представил, как отваливаются вслед черные пахучие пласты междурядий; прошла груженная саженцами, торчащими из кузова, как трехгранные штычки, машина, - шофер весело закивал посторонившемуся директору. И все это для того, чтобы весной - по великому круговороту жизни - сады зацвели снова и понесли свой сладкий плод.

Тарас Константинович свернул с дороги на малоприметную, забиравшую вправо тропку. Под могучим деревом валялись два тронутых гнильцой крупных желтых яблока - он потрогал их ногой, усмехнулся. Желтое присурское...

Показался слева крытый ржаной соломой шалаш, - Тарас Константинович минуту постоял и возле него. Все так же лежал в ямке закопченный кирпич, торчали рогульки для перекладины, внутри шалаша было чисто, сухо и пусто. С удовольствием вспомнилось, как пил он тут духовитый, необычной заварки чай, слушал неторопливые вдумчивые речи доморощенного философа Китанина, как по-мальчишески крепко - без просыпу и сновидений, уснул на теплой овчине. Не забыть бы проверить, включили ли сторожа в список на премию?..

Основные сады кончились; побежали стройные кудрявые трехлетки - солнца и простора стало больше, небо синее и выше. Иные из этих голенастых пробовали уже по весне брызнуть кремовыми звездочками, - как вон иная глупенькая норовит раньше времени огоньку схватить. Цвет осыпался, редкие пуплышки завязи бессильно сморщились и опали. Правильно - не торопись, жди своего срока, когда отец и мать благословят да загс распишет!..

Послышались голоса, смех, - прежде чем подойти, Тарас Константинович помедлил, вздохнул.

На дороге стояла обогнавшая его недавно машина с открытым бортом; вспыхивали на солнце острия лопат, прямо по полю, в простор, убегали рядки тоненьких коричневых саженцев. Забнев, в короткой куртке и кепке, похожий издали на поджавшую ногу цаплю, что-то возбужденно объяснял девчатам; стоя у только что выкопанной ямки, он азартно тыкал в нее костылем и, казалось, сам готов был влезть в нее, - подходя, Тарас Константинович невольно заулыбался.

- Движется?

- Движется, - машинально подтвердил Забнев и, удивившись, что не слыхал, как директор подъехал, оглянулся. - Вы чего это, пешком, что ли?

- А чем плохо? Самый лучший транспорт.

- Вот это мельба и есть, Тарас Константинович, - Забнев, не обратив внимания на шутку, оживленно кивнул на машину с саженцами. - Ох и сорт! Урожайный, морозоустойчивый - канадцы его недаром облюбовали.

Ладно, что сам на сортоучасток съездил - упустили бы!

- Ну, ну - посмотрим.

Забнев оперся на один костыль, широко повел освободившейся рукой, показывая на молодой сад и продолжающие его тоненькие, стрельнувшие по целине, саженцы.

- А что, Тарас Константинович! - Голос его звучал возбужденно: Придется нам через несколько лет консервный завод ставить. Такая ведь махина поднимется!

Вот это размахнулся мужик - одобрил про себя Тарас Константинович, подавив мгновенный укол стариковской зависти. Все правильно: молодость и видит дальше, и смелее замахивается - диалектика в действии...

- Долго еще пробудешь, Александр Федорович?

- Здесь? Да нет, час какой-нибудь.

- Ну, приходи, дело есть. Я тоже потихоньку пойду.

- Скоро "козел" подойдет, поезжайте. - Забнев снова удивился. - Да где ваш Петр?

- Петр-то?.. Отпустил я его сегодня.

Не станешь же объяснять, да еще при людях, новому директору, что его персональный, с нынешнего дня, шофер напился в лабуды!

Когда Петр вернулся из города и молча протянул незапечатанный пакет, Тарас Константинович ничего не заметил. Перестав на какое-то время воспринимать окружающее, он раз за разом перечитывал четкие строчки приказа, которого сам же добивался и который вот сейчас, как по живому, разделил его жизнь надвое: прошлую, лучшую и большую, и оставшуюся, меньшую, представившуюся вдруг тоненькой пенсионной книжкой. На секунду машинописные строчки закачались, расплылись в тумане...

- Сказали, в субботу приедут. Проводы делать, - дошел до его слуха странный, засыпающий или всхлипывающий, голос шофера.

Тарас Константинович вскинул удивленный взгляд:

навалившись грудью на стол, Петр, икая, смотрел на него мокрыми влюбленными глазами.

- Ты когда успел? - возмутился Тарас Константинович. - А машина?

- Машина - будь спок! Я ее сначала поставил, а потом - банку, и с копыт! Жинка говорит: закуси. А я не могу. Вот тут горит. - Петр, выпрямившись, постучал себя в грудь. - Жалко мне тебя, Константиныч. Во как жалко!

- Жалко, а сам позоришь меня!

- Я - позорю? - сладко и преданно всхлипнул Петр. - Я с тобой на пенсию хочу. Во-от!

Сумятица в душе Тараса Константиновича мгновенно улеглась, он растроганно расхохотался.

- Ты, Петро, одного сейчас хочешь: пойти тихонько домой и лечь. Сможешь?

- Для тебя? - Петр крепко вытер ладонью глаза, решительно взмахнул рукой. - Я для тебя - все, Тарас Копстантиныч! Видишь?

- Вижу, вижу. Дойдешь сам?

- Как ляленька! - Петр, покачнувшись, встал, ухватился за стол.

- Нет, ты мне, Константиныч, скажи: я тебя когда подвел, а?

- Да нет, нет, - успокаивал Тарас Константинович. - Пойдем-ка провожу.

- Это ни-ни! Смотри сюда.

Призвав на помощь все свое самообладание, шофер довольно твердо одолел расстояние от стола до двери. Тарас Константинович подошел к окну и успокоился окончательно: улица была безлюдной, Петр покачивался, но направление держал верное - к дому...

"Спит, поди, сейчас без задних ног!" - тепло и ворчливо усмехнулся Тарас Константинович, возвращаясь другой, окольной дорогой и непонятно к чему - может, к самому себе, прислушиваясь.

Вот и еще один год прошел. Вдуматься, так и человеческая жизнь - тоже один большой год: весна, лето, осень, зима. И у тебя, старина, - осень, твой октябрь.

До зимы рукой подать, но зато и удивительный же это месяц, когда устанавливаются такие дни!

Тарас Константинович поднялся на пригорок, зорко и ненасытно огляделся.

Октябрь вобрал в себя все цвета весны и лета, щедро добавив к ним свои, неповторимые и только ему присущие. Совсем по-весеннему выглядели осинки, зеленые с ног до головы; нежно золотилась поредевшая листва березок, белые с черными родинками стволы которых казались еще чище и пронзительней; плыла в неподвижной синеве серебряная нить поздней паутины; сизым вороньим крылом отливала вдали зябь, резко обрезанная изумрудом озимей; холодно и чисто светилась внизу Сура, то гладкая, как стекло, то вдруг тронутая мелкой недолгой рябью... На душе у Тараса Константиновича было покойно и тихо, как в поле, откуда только что ушла последняя машина с зерном и звучит, удаляясь по дороге, песня - прекрасная и щемящая, как сама жизнь.

За спиной раздался требовательный гудок. Ядовито окрашенный "газик" затормозил, высунувшийся из него Забнев весело крикнул:

- Тарас Константинович, садитесь!

1969