Оливия

Тед позвал меня в тот самый момент, когда я вылизывала язычком зудевший участок на лапке. «Как некстати, – подумалось мне, – черт бы его побрал». Но в его голосе прозвучала та самая нотка, поэтому я все бросила и пошла к нему. Для этого всего-то надо было пройти по веревочке, которая сегодня сияет насыщенным золотом.

Он стоял в гостиной. Его взгляд блуждал где-то далеко-далеко. «Котенок», – снова и снова повторял он. В нем, будто черви под кожей, шевелились воспоминания. В воздухе витала гроза. Самая что ни на есть страшная.

Я прильнула к нему бочком. Он подхватил меня трясущимися руками. От его дыхания моя шубка шла бороздами. Я замурлыкала и прижалась к его щеке. Напряжение пошло на спад. Тед задышал более размеренно. Я потерлась о его лицо мордочкой. В меня лавиной хлынули его чувства. Мне было больно, но я терпела. У кошек все быстро проходит.

«Спасибо, киска», – прошептал он.

Вы понимаете? Когда он меня позвал, я хоть и была занята, но все равно пришла. Господь поставил передо мной эту задачу, и я с радостью ее выполняю. Отношения с другими – вещь очень деликатная. Над ними надо трудиться каждый день.

Леди-тед поет свой заунывный мотив. Я знаю наизусть каждую ее композицию, едва заметную дрожь и крохотную фальшивую нотку в той песне о прериях. Он постоянно слушает эти записи, когда здесь нет Лорен. Теду, похоже, нужна компания. У меня такое ощущение, что кошка за собеседника не считается. Будь я обидчива, меня это наверняка бы оскорбило. Но теды всегда такие бедолаги, поэтому подобные вещи не стоит принимать на свой счет. Я говорю в целом, потому как не знаю ни одного теда, кроме Теда, у которого живу. Ну и Лорен, надо полагать.

Расскажу все с самого начала. Как он нашел меня во время грозы, в тот самый день, когда нас воедино связала прочная веревочка.

Помню, как я рождалась на свет. Сначала меня не было, а потом появилась, без всяких предупреждений. Меня вышвырнули из теплой утробы в холод, я запуталась в клочьях липкой оболочки плода, ощутила шерсткой первое дуновение воздуха и впервые открыла ротик, чтобы закричать. Она склонилась надо мной, огромная, как небо. Я почувствовала на шейке теплый язык и такие же теплые губы. Пойдем, киска, здесь небезопасно. Мама-кошка. Остальных мы бросили в грязи. Им было не пережить тот поход. Мягкие тельца, с которыми я все эти месяцы делила мрак, теперь неподвижно застыли в потоках ливня. Надо идти. Ее одолевал страх. Я точно могла это сказать, хотя и была еще совсем маленькая.

Ненастье, должно быть, продержалось не один день. Сколько именно, мне неведомо. Мы переходили с места на место в поисках крова и тепла. Глазки мои на тот момент еще не открылись, поэтому память запечатлела лишь запахи и прикосновения: мягкое, пахнувшее землей место, где мы спали, резкую, неприятную вонь крыс. Ее мех на моем носике, когда она тесно сворачивалась вокруг меня калачиком, щекочущий аромат листьев падуба. Открыв глазки, я могла видеть лишь смутные очертания. На землю сверкающими ножами обрушивался дождь. Мир грохотал и дрожал. Поскольку, кроме грозы, я больше ничего не знала, мне казалось, что так будет всегда.

Я понемногу научилась стоять, а потом и ходить. Вскорости поняла, что с мамой-кошкой что-то не так, что-то не в порядке с ее телом. Она все медленнее двигалась. И мне доставалось все меньше молока.

Как-то ночью нас приютил овраг. Над головой, бичуемые бурей, трепетали кусты ежевики. Она согрела и покормила меня. Затем заурчала. Голос прозвучал слабо, тепло куда-то ушло. Потом мама-кошка затихла. Ко мне стал подбираться холод.

Послышался рев, ослепительно полыхнул луч света, только не дрожащий небесный сполох, а желтый круг. Что-то вроде сотканного из плоти, сверкающего в струях дождя паука. Тогда я не знала, что это называется «рука». Он объял меня со всех сторон, меня отобрали у мамы.

«Что это?» От него исходил резкий запах земли. Манжеты скользили от грязи. Рядом рычал зверь. Он посадил меня зверю в утробу. По железной крыше мелкими камешками барабанил дождь. Он завернул меня в желтое, с голубыми бабочками, полотенце и согрел. Оно пахло кем-то знакомым, чем-то таким, что я уже знала или же страстно хотела узнать. Но разве так бывает? Я ведь даже не водила еще ни с кем знакомств.

«Бедный, маленький котенок, – сказал он, – я ведь тоже совсем один».

Я лизнула его большой палец.

В этот момент все и случилось. У него в груди, там, где полагается быть сердцу, вспыхнул приглушенный, белый свет, свился в веревочку и по воздуху протянулся ко мне. Я орала и брыкалась, но меня крепко держали. Свет обвился вокруг моей шеи и соединил меня с его сердцем. Никакой боли. Нас просто связали вместе. Не знаю, испытал ли он в тот момент те же чувства, что и я, – мне нравится думать, что да.

Затем он отнес меня в этот милый, теплый дом, где я могла постоянно спать, а он меня гладил. Мне даже наружу смотреть не нужно, да и не хочу! Все окна он заколотил досками. Тед превратил меня в домашнюю кошку, и с тех пор мне больше не приходилось ни о чем беспокоиться. Это только наш дом, и никого другого мы к себе не впускаем. Разве что Мрак, само собой разумеется, зеленых мальчиков и Лорен. Хотя если честно, то без некоторых из них я вполне могла бы обойтись.

Полагаю, мне надо нас представить. Ведь именно так начинают всякие рассказы. Это трудно. Я совершенно не различаю тедов в телевизоре. Я не знаю, какие детали важны, а какие нет. Словом… по цвету мой Тед наподобие песка. На лице у него лоскуты рыжего меха, несколько гуще на голове и темнее оттенком – что-то вроде лакированного дерева.

Что до меня, то Тед всегда зовет меня «ты», «котенок» или «киска». Но на самом деле меня зовут Оливией. На грудке у меня узкая, белая полоска, ярко выделяющаяся на фоне черной, как смоль, шубки. Длинный и стройный, словно палочка, хвост. Большие, удивительно подвижные уши с деликатными кончиками. Невероятно чуткие. Глаза в форме миндалин и зеленые, как оливки для коктейля. Думаю, не ошибусь, если назову себя красавицей.

Иногда мы действуем как великолепная команда, но порой воюем. Да, все именно так. По телевизору говорят, что всех, и тедов, и кошек, надо принимать такими, какие они есть. Но при этом устанавливать границы. Границы – это важно

Ну все, пока хватит, чувства очень утомляют.


Где-то далеко то ли звонит колокол, то ли зовет чей-то пронзительный голос, рывком вырывая меня из состояния дремы.

Я трясу головой, дабы стряхнуть с себя сон. Но шум не стихает. Может, где-то рядом тихонько поют? Мне это не по нутру. ИИИИиииИИИИ.

Подушечки моих лапок нащупывают восхитительную мягкость оранжевого ковра, я словно иду по крохотным, мягким катышкам. По цвету он напоминает морской закат. Проникающий сквозь отверстия в досках свет расцвечивает стены пестрым узором. Они здесь спокойного, пурпурного оттенка. Нам с Тедом этот цвет кажется красивым. Порой мы с ним сходимся во мнении! А вот кресло с откидной спинкой, в котором любит сидеть Тед, – кожа на подголовнике и подлокотниках вытерта до блеска. Дыру, пробитую столовым ножом во время этих гнусных гонок на велосипеде, он заделал серебристым скотчем. Мне в этой комнате нравится все, за исключением двух предметов, восседающих на каминной полке рядом с музыкальной шкатулкой.

Первый объект моей ненависти называется матрешкой. Внутри у нее уменьшенная копия самой себя, а в той еще одна и так далее и тому подобное. Какой ужас. Они же узники. Я так и представляю, как они безмолвно кричат в темноте, не в состоянии ни сдвинуться с места, ни что-то сказать. У куклы широкое лицо, расплывшееся в тупой улыбке. Она, похоже, невероятно радуется, что заточила в себе собственных детей.

Кроме того, я ненавижу фотографию над камином. Родителей, поглядывающих из-за стекла. Мне все в ней ненавистно. Большая, серебряная рамка с витым узором из виноградных гроздьев, белок и цветов. Аляповато. Мордочки белочек выглядят оплывшими и почерневшими от жары. Будто кто-то облил живых существ расплавленным серебром и дал остыть. Но хуже всего фотография в рамке. На заднем плане – черная, стеклянная гладь озера. На песчаном берегу стоят два человека. Их лица – лишь дыры в никуда. Родители с Тедом обходились немилосердно. Подходя к снимку, я каждый раз ощущаю рывок их пустых, выхолощенных душ.

А вот музыкальная шкатулка мне нравится. Крохотная женщина тянется ввысь своей стройной фигуркой, будто хочет коснуться небес.

ИИИИИИииииииИИ. Нет, в колокольчик звонят не родители. Я поворачиваюсь к ним спинкой, задираю хвост и демонстрирую им зад.

Посреди гостиной на полу валяется розовый велосипед. Повисшие в воздухе колеса все еще едва заметно вращаются. Лорен. Маленький тед большого Теда. Или, может, она принадлежит другому теду, а он только за ней приглядывает? Я уже забыла. Ее запах держится на ковре и подлокотнике кресла, но вокруг тихо. Она, должно быть, уже ушла. Это хорошо. Нет чтобы поставить на место этот долбаный велосипед – да ни в жизнь. Блин. На самом деле мне не терпится сказать «О Господи», однако… э-э-э… Не хочу упоминать всуе Его имя.

Когда приходит Лорен, я укрываюсь в своем ящике. Там у меня есть пространство для мыслей. Всегда темно и хорошо. Бог наверняка не одобрит слов, которые я сейчас произнесу, но… маленькие теды просто ужасны. Поди узнай, что они отчебучат в следующую минуту. А у Лорен, ко всему прочему, еще и какие-то психологические проблемы; в деталях я не разбираюсь, но, видимо, из-за этого она такая грубая и шумная. Кошки очень восприимчивы к звукам. Мы видим ушами и носами. Ну и конечно же, глазами, это само собой разумеется.

Мой ящик стоит на кухне у стены. Я прижимаюсь к холодной стенке ухом, но вой, думаю, доносится не оттуда. Тед опять навалил сверху всяких тяжестей, поэтому забраться внутрь я не могу. Неприятно. На белой доске рядом с холодильником Лорен накорябала неряшливые, пляшущие каракули. «Ла-ла-ла, – написала она. – Тед это Тед. А Оливия кошка». Какое ПРОНИЦАТЕЛЬНОЕ наблюдение. Так она далеко пойдет. Холодильник тихо урчит, из крана капает вода. Но у меня в ушах по-прежнему стоит звон, не имеющий ничего общего ни с тем ни с другим.

В жужжащей комнате все как положено. Шкафчики надежно заперты. За закрытой дверью я слышу мурлыканье машин. Мобильный телефон, ноутбук, принтер. Судя по этим звукам, они живые, и мне все кажется, что они вот-вот со мной заговорят, но они всегда молчат.

Этот тихий звук, напоминающий то ли звон, то ли резкий голос, все не стихает. От машин такого не бывает.

Я поднимаюсь наверх. Мне нравится взбираться по лестнице, от этого возникает ощущение какого-то улучшения. А еще мне нравится спать на ступеньке в аккурат посередине пролета. Тогда возникает чувство, будто я плыву. Ковровая дорожка на лестнице черная, и я с ней отлично сливаюсь. Порой о меня спотыкается Тед. Он слишком много пьет.

Пока я обхожу комнаты, звук, кажется, не стихает, но и не нарастает. Странно. Дверь на чердак я обхожу стороной, можно сказать, десятой дорогой. Гнусное местечко. Затем становлюсь на задние лапы и тяну вниз ручку двери в спальню, которая громко щелкает и распахивается. (Люблю двери. Просто обожаю.) На кровати Теда с полдюжины мотков скотча. Он покупает его ярдами. И я понятия не имею, как он его использует. Я облизываю ленту. На вкус твердая и липкая. В ушах продолжает тихо жужжать иииооиии. Я злобно рычу от нетерпения. Мне показалось или звук действительно как будто пустой, металлический, словно идет из трубы?

В ванной подпрыгиваю вверх проверить краны. Они не издают ни звука, лишь эхом отражаются от стен мои собственные попытки. Я лижу металл и обнюхиваю грязь по краям раковины. Мой Тед – не очень чистый тед. И его ванная совсем не похожа на те, что показывают по телевизору.

Шкафчик стоит нараспашку. На полках коричневыми рядами выстроились пузырьки. Я провожу по ним кончиком хвоста и слегка толкаю. Они с грохотом валятся на пол, из горлышек во все стороны брызгают таблетки. Розовые, белые, голубые. Тед никогда их толком не закрывает, потому как на них есть защитные колпачки, которые у него не получается открыть в пьяном виде. Таблетки вперемешку лежат на грязных плитах. Из них пара штук угодили в лужу, оставшуюся после утреннего душа. От них в воде уже расходится розовое облачко. Я бью лапой по бело-зеленой капсуле, которая стремительно скользит по полу.

ИИИииииии. Высокий звук. Это же послание, я его знаю, причем у меня такое ощущение, что оно адресовано лично мне. Но выяснять это уже некогда, потому как пришло ее время.


Мы с Тедом связаны одной веревочкой, я о нем забочусь, как и велел Господь. Но понимаете, у меня есть жизнь и помимо него. Есть свои интересы. Ну хорошо, хорошо, не интересы, а интерес, только один. Теперь настало время для нее, это очень волнительно и заманчиво.

Я стремительно скатываюсь вниз по ступеням и мчусь к окну, огибая сзади диван подальше от розового велосипеда и оставляя за собой следы лап в пыли. Знаю, что успею, но все равно боюсь опоздать, не в состоянии что-либо с собой поделать. Однако круги света ложатся на стены в аккурат под нужным углом. Запрыгиваю на небольшой, зеленый, покрытый макраме столик. Если встать на задние лапы и немного потянуться вверх, можно заглянуть в дырочку и увидеть за ветвями небольшого дубка улицу. В воздухе за мной тянется серебристая, светящаяся веревочка.

Остальные дырочки сделаны на высоте тедова роста, и мне до них не дотянуться. Для меня это единственная возможность выглянуть на улицу. Отверстие маленькое, размером, пожалуй, с двадцатипятицентовую монету. Мне видно совсем немного: кусок бугристого дубового ствола, несколько голых зимних ветвей, и за ними пара футов тротуара. Пока я смотрю, серое небо капитулирует и тихо ложится на землю снег. Тротуар постепенно исчезает под белым покровом, на каждой ветке застывает узкая белая кайма.

Это все, что мне известно об этом крохотном уголке мира. Думаете, я против? Думаете, тоскую, что не могу выходить на улицу? Ничуть. Там опасно. Мне и этого достаточно – до тех пор, пока у меня есть возможность видеть ее.

Надеюсь, Тед не передвинет столик с макраме. Что-что, а это он точно может. Тогда я бы точно взбеленилась, хотя терпеть не могу выходить из себя. Если она еще не пришла, я подожду. Это, конечно же, и есть любовь. Стойкость и терпение. Этому меня научил Бог.

Впереди нее шествует запах, сочась в воздухе, будто стекающий на тост мед. Своей грациозной походкой она заворачивает за угол. Как бы я ее описала? Она полосатая, будто припорошенный пылью тигренок. У нее желтые глаза цвета кожуры спелого яблока «голден», ну или мочи. Я в том смысле, что они просто прекрасны, как и она сама. Она останавливается и потягивается – то в одну сторону, то в другую, выпуская свои длинные, черные коготки. Потом быстро моргает, когда ей на нос опускаются снежинки. У нее из ротика торчит что-то серебристое, вероятно, хвост. Небольшая рыбка типа анчоуса или сардинки. Мне всегда хотелось узнать, какая на вкус настоящая рыба. Мне достаются начос с сыром, остатки куриных наггетсов или же стейк с истекающим сроком годности из отдела «7-Eleven», где все продается со скидкой. А когда в животе действительно не на шутку заявляет о себе голод, мне приходится просить Мрака для меня поохотиться. (Я хоть и отвергаю любое насилие, но этот мир был создан не мной, поэтому раз надо, значит надо.)

«Надеюсь, твоя рыбка вкусненькая», – безмолвно шепчу я кошечке. Потом глажу лапкой фанерный лист. «Я люблю тебя». Ветер нарастает и переходит в стон, воздух плотнеет от кружащего в вихре снега, она уходит прочь черно-золотистой вспышкой. Представление окончено. Бог дал, Бог взял.

Увидев ее, я обычно люблю просто немного посидеть и подумать. Но тихий вой возвращается вновь, на этот раз уже громче. Я до боли и красноты расчесываю лапкой ухо. Разницы – никакой. Откуда этот звук, будь он неладен? ИИИИИоооиииииии, и так без конца и края. Как я могу чем-то заниматься, когда в ушах стоит этот звон? Будто маленькие часы. Даже хуже, потому как у меня такое чувство, словно этот звук спрятался где-то внутри меня и больше никогда не прекратится. От этой мысли на душе становится неуютно. И о чем же этот набат возвещает? Что ждать от грядущего? Мне срочно нужно наставление.

Я иду к своей Библии. Да, теперь она моя, но раньше, думаю, принадлежала матери Теда. Но она ушла и пока не вернулась, поэтому я не вижу ничего плохого в том, чтобы ею попользоваться. Тонкие страницы шелестят, как засушенные лепестки цветов. Золотистая обложка манит взор, то и дело приглашая бросить на нее искоса взгляд, будто под ней таится какой-то секрет. Тед держит ее на высоком столе в гостиной. Если честно, то ему от нее нет никакой пользы, потому как он никогда ее даже не открывает. Книга изрядно истрепалась, но мне, что ни говори, обязательно надо прочесть молитву.

Я запрыгиваю на стол рядом с книгой. Эта часть для меня сплошное веселье, потому как я постоянно чувствую, что вот-вот упаду. Дрожу и опасливо балансирую в воздухе. Затем лапкой подталкиваю ее к краю стола и сбрасываю вниз.

Она с громким стуком падает на пол и выворачивает наружу страницы. Я жду, зная, что это еще не все; через пару секунд дом содрогается, грохочет земля. Когда это случилось со мной в первый раз, я громко мяукнула и спряталась под диван. Но потом догадалась: это Он знаками дает мне понять, что я все делаю правильно.

Я спрыгиваю вниз, аккуратно приземляюсь на все четыре лапы, и Господь направляет мой взор на строки, которые мне, по Его замыслу, надо увидеть.


Возлюбленные! Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога[1].


Справедливость этого высказывания повергает меня в трепет. Я люблю Теда, люблю мою кошечку, мой дом и мою жизнь. И считаю себя счастливой.

Если мне приходятся по душе те или иные строки – наподобие приведенных выше, – я стараюсь их запомнить. Но удерживать в голове целые фразы – дело непростое. Это примерно то же самое, что опрокинуть на твердый пол чашу с шариками. Они сразу же разбегаются во все стороны, в темноту.

В действительности книга лишь ориентир. Думаю, что к кошкам Бог относится иначе и предпочитает говорить с нами напрямик. Мы видим мир совсем не как теды.

Я устраиваюсь на диване в круге света и нарочно поворачиваюсь к упавшей Библии спинкой, тем самым давая Теду понять, что я здесь совершенно ни при чем. Завывание немного стихло.

Но почему меня все еще не отпускает тревожное чувство? В чем может быть проблема? Строки из Библии – лучше не бывает. Так или иначе, но в жизни есть один фокус: если происходящее тебе не нравится, ложись спать и не просыпайся, пока все не прекратится.

Загрузка...