Последний год

БЕРЕГОВОЙ РЕДУТ

— Андрей Федорович, ангелуша, вот радость-то! Явился, наконец! Компания, поди, вычеркнула вас из реестра, а я, честное слово офицера, хотел уже отца Нарцисса просить панихиду по вас служить!

Македон Иванович, сбежавший с крыльца навстречу Андрею, в одной нижней рубахе, в ночных туфлях и подтяжках, не замечал резкого ветра с океана. Радость грела его.

— Я вас, как всегда, в начале весны ждал, а вы эвон как припозднились. И целых две нарты промысла приволокли? Ну, молодец! Где это вы пропадали?

— У индейцев застрял.

— У поморцев?

— У дальновских, кочуев.

— У кочуев? Этак вы, ангеленок, и к «бешеным» в лапы попадетесь.

— У них и был, — улыбнулся Андрей.

— Эва! — притих удивленно капитан. — Смел, смел, ничего не скажешь. То-то я смотрю, у вас не нарты, а тобогганы индейские. А все же с кочуями осторожнее надо бы. Они, что чечены бритолобые, может быть, помилуют, а может, и секим-башка! А в яму да колодки на ноги, — это обязательно.

— У индейцев другое правило: не колодки, а веревку из вязового лыка на шею. Знак раба.

— Хрен редьки не слаще. И не надейтесь, что вас какая-нибудь дева молодая из плена освободит, как это господин Лермонтов в своем «Кавказском пленнике» изобразил!

Македон Иванович встал в театральную позу и загрохотал фруктовым басом:

Увлекшийся капитан, может быть, и дальше читал бы лермонтовскую поэму, но увидел сидевших на тобогганах индейцев, и седые брови его удивленно поднялись.

— Погодите-ка! А эти парень и девка кто такие?

— «Бешеные», юна-ттынехи.

— Вот завязал узелок! А девка с какой стати в вашей компании? Нашлась, значит, и у вас черкешенка младая? Невесту, что ли, с индейского стойбища привели? Идет, значит, Федора за Егора?

— Нет, Македон Иванович, вы ошиблись, — смущенно улыбнулся Андрей.

— Ошибся ли? Знаем вас, гусаров! А ну-ка, ангелуша, спойте «Голубых гусаров»! Давно не слышал.

Веселое, озорное поднялось в Андрее, и, подбоченясь по-гусарски, он запел:

— Лихо! Люблю! — притопнул Македон Иванович, подкручивая молодецки длинный седой ус. Единственный его глаз заблестел по-молодому, задорно и драчливо.

Индейцы с испугом смотрели на поющих, непонятно почему развеселившихся касяков.

— Песенку вашу гусарскую мы за чарочкой допоем. Давайте-ка в избу. Милости прошу к моему шалашу! — широким жестом указал Македон Иванович на избу.

Вслед за русскими несмело вошли в избу Громовая Стрела и Айвика. Индеец, входя, положил на порог копье, лук, томагавк и даже нож. Он слышал, что таков обычай в стойбищах касяков. Затем сел в угол на корточки. Айвика опустилась на пол рядом с братом.

— Знает парень порядок! — засмеялся довольно капитан и сказал индейцу по-атапасски: — Вы верили нашему человеку, Доброй Гагаре, верим и мы вам. Возьми свое оружие, атаутл.

Громовая Стрела обрадованно перенес оружие ближе к себе.

— Ну, ангелуша, давайте поздороваемся чин по чину! — раскинул руки старик. Они крепко обнялись, безжалостно хлопая друг друга по спинам, и трижды крест-накрест расцеловались.

— А теперь надо в редутный журнал запись о вас сделать. Служба прежде всего! — Капитан подошел к стоявшей у окна конторке и вытащил из нее толстую книгу. — Значит так… Октября месяца… числа… прибыл на редут с пушного промысла реестровый компанейский зверовщик Андрей Гагарин в полном здравии и благополучии. — Македон Иванович подумал, почесывая бровь бородкой пера. — А как добычу вашу запишем? Запишем так… Промысла доставлено оным Гагариным две нарты, опись коего будет приложена… Ну, служебная обряда кончена, можно и угощение начать. Чем потчевать прикажете, Андрей Федорович?

— После, после! Сначала баня! — закричал Андрей, стаскивая через голову парку, а за нею и кожаную рубаху. — Больше года не парился, шутка ли? Показывайте, где у вас дрова? Вода, знаю, в ручье.

— Воды я натаскаю И дрова не ваше бы дело. Вы сегодня гость у меня.

— Какой там гость! А компанию нам никто не составит?

— Зверовщики все на тропе, осенняя охота, а зверобойная артель в море. В казарме ни души. Один кручусь.

— А индейцы редутные?

— Ну их! Я индианов теперь без крайней нужды на редут не пускаю.

— Что так?

— А вот так! Жили настежь, теперь другое пошло. После расскажу…

Андрей колол дрова на редутном дворе. После хвороста и валежника походных костров наслаждением было разваливать топором сухие, белые как сахар березовые чурки. Вот теперь он дома! Македон Иванович смерчем крутился по двору, то в баню, то в избу, то в кладовку, таскал воду, гремел в избе самоварной трубой, пилил мерзлую оленину на обед и снова мчался в баню так, что развевались усы. Длинный и тонкий, на длинных жердеобразных ногах, к тому же кривой на левый глаз, он был однако быстр и точен в движениях И отовсюду слышался его громыхающий голос и смех, добрый, от всей души. Чувствовалось, что человек любит жизнь и радуется ей.

— Как вы здесь жили, Македон Иванович? — спросил Андрей пробегавшего мимо капитана. — Что нового у вас?

— А что мне, старому шомполу, делается? Жил-поживал! И дале жил бы. Да вот… — Лицо Македона Ивановича помрачнело. — Да вот приходится флаг спускать.

— Слышал я к об этом от индейцев. И туда об этом слух дошел.

— А теперь не слух, а сущая быль. В избе на книжной полке «Голос» посмотрите. Свеженький, позавчера с компанейского брига получил.

Андрей бросил топор и пошел в избу. Июльский номер петербургского «Голоса» был для Аляски действительно свежим На первой странице бросился в глаза крупный шрифт: «Высочайше ратификованный договор о продаже российских американских владений Северо-Американским Соединенным Штатам». С газетой в руке Андрей опустился на скамью.

Если до сих пор была какая-то надежда, то теперь ни малейшей. Продана! А ведь для многих и многих людей Аляска — подлинная родина. Другой они не знают и знать не хотят! Взять хотя бы Македона Ивановича. За двадцать лет крепкими корнями врос он в эту неласковую землю, полюбил ее горячо и многих научил любить суровый аляскинский край как истинную родину.

Андрею вспомнилась его первая встреча с капитаном пять лет назад, здесь, на Береговом редуте. По-петушиному косясь на Андрея единственным глазом, Македон Иванович спрашивал ехидно и жестко.

— Спать на снегу можете, тюлений жир пить и тухлую рыбу юколу лопать можете? Ах, не приучены! А сыромятные ремни или собственные сапоги жевать, когда харча нет, ни синь пороху, можете? Ах, тоже не можете? Тогда верная смерть через полгода, от силы через год. И хотел бы я знать, за коим лихом посылают к нам таких вот… гусаров?

Капитан тогда не знал еще, что Андрей действительно гусар, а попал в точку Андрей вспылил:

— А гусар взял да и прискакал! Никто меня не посылал! Сам прискакал!

— А зачем? Думаете, небось, что Аляска для всех раскрытый сундук со всяким добром? Что песцов здесь, как в России зайцев, бьют, а бобра не труднее дворняжки поймать? Что умей только водку хлестать да туземцев по морде бить, как квартальный, и будешь богат сверх меры? Нет, господин гусар! Здесь люди работают, как черти, а умирают, как герои! Способны на это?..

Работать, как дьявол, Андрей оказался способен. Чувствовал, что и умереть он способен, если не как герой, то уж и не как трусливая душонка. И научил его этому, и не одного его, Македон Иванович. Много доброй силы было в этом чудаковатом человеке, неуемном горлане и упрямце. Любил он смелых и неленивых людей, любил трудную, опасную работу, любил всякую кутерьму, потасовки, чтобы крепко бить того, кто этого заслужил, но и сам не прятался от ударов, принимая их грудью. Поэтому и не сделал он для себя жизни спокойной и благоденственной.

— Сочинители наши ужасно много насочиняли про доблестных офицеров, кои за храбрость в боях, за благородство души и за беспорочную службу щедро были награждены богом, государем и любезным нашим начальством, — рассказывал однажды Македон Иванович Андрею. — Может, и были такие примеры, не спорю А меня вот возьмите. Отец мой тоже из оберов [40], тоже армеец, пехтура, с дула заряжающаяся. Не было у него ни родового, ни наследственного, ни благоприобретенного. Как говорится, — ни кола, ни двора, ни тычинки! И я на походе родился, на походе рос, на походах учился, на походе меня отец и в полк записал. Получил и я эполеты. Служил со рвением и усердием, но на глаза начальству не лез. И вижу я, что на бога да на начальство надейся, а сам не плошай. Не было мне движения по службе, и подал я рапорт о переводе меня на линию, на Кавказ. Там будто бы ордена прямо на кустах висят, а чины направо и налево раздают, как свечки на панихиде…

На Кавказе Македон Иванович вошел во вкус «малой» партизанской войны и показал чудеса храбрости. Участвовал в набегах и засадах, брал завалы, выбивал горцев из аулов. В одной из рукопашных схваток чеченцы выкололи ему кинжалом левый глаз. Но Македона Ивановича это мало опечалило: «И светлейший Кутузов кривой был, — сказал он, посмеиваясь. — А бритолобым спасибо, теперь и прищуриваться не надо. Вскидывай ружье да пали!.. » И кривой отличался он в боях, но начал убеждаться, что все его геройство ни к чему, что ждет его только шашка или пуля чеченская, или кавказская гнилая лихорадка. А чины да ордена не в боях, а в штабах добываются, и нужна для этого не храбрость, а спина без костей. За все свои геройские дела он был повышен всего на один чин, до штабс-капитана дослужился, и дали ему захудалый орденок, Станислава. Среди офицеров орден этот назывался «На и отвяжись!» И без того был у Македона Ивановича беспокойный, ершистый характер, вспыхивал он, как порох, и прежде говорил, потом думал, а несправедливость любезного попечительного начальства окончательно его распалила, и сделал он вгорячах оплошку.

Однажды, после бессмысленной атаки укрепленного аула, против которой штабс-капитан Сукачев протестовал вслух при отрядном генерале, была уничтожена на заложенном горцами фугасе вся его рота. Сидя на барабане, глядя сквозь слезы горя и бешенства на изуродованные тела боевых товарищей, Македон Иванович написал генералу такой рапорт:

«Доношу, что вся моя победоносная и христолюбивая рота полегла костьми. Господа офицеры, братья мои во Христе и мундире, тоже живот свой на поле брани положили. В живых остались я да барабанщик, оба жестоко израненные, за что, полагаю, Вы, Ваше Превосходительство, будете награждены орденом Святого Георгия, за личную храбрость даруемым».

Генерал рапорту Сукачева огласки не дал, боясь насмешек, но на другой же день вызвали Македона Ивановича в штаб отряда. Адъютант сказал строго:

— Пишите прошение об отставке.

— По каким таким обстоятельствам?

— По любым. По семейным, что ли, обстоятельствам.

— А у меня и семьи-то нет,

— Не важно. Пишите! Начальников обожать должно, а вы, сударь мой…

— Во-первых, поручик, я вам не сударь мой, а господин штабс-капитан. А во-вторых, прошение писать я не буду.

— Как угодно-с, высокоуважаемый господин штабс-капитан. Тогда будете отданы под следствие го поводу гибели вашей роты. Виноваты в этом один вы. Военный суд разберет!

Македон Иванович ударил левой рукой по правой, потянувшейся к шашке, и выбежал из штаба Три дня он мрачно пил и служил молебны преподобному Трифону, защитнику утесненных от начальства. Но и преподобный Трифон не защитил, и подал Македон Иванович прошение об отставке. Негоже против рожна прати — напорешься!

По истечении положенного времени последовал высочайший приказ по пехоте об исключении штабс-капитана Сукачева из списков армии по собственному желанию, а посему без пенсии, но с мундиром.

И сел Македон Иванович, как рак на мели. На что жить, коли пенсии не дали? Был он нищ, как турецкий святой, и гол, как бубен. Ни гроша за душой, только раны, лихорадки и ревматизмы кавказские. Хоть в квартальные иди! И предлагали ему квартального, предлагали даже капитан-исправника и начальника винной конторы. Но воротило боевого офицера ходить в полицейских или акцизных ярыгах, и устроился он заставным капитаном в большом губернском городе. А здесь и поджидала его самая большая беда. Снова споткнулся Македон Иванович на генерале. Прибывшему в город генералу показалось, что инвалиды заставной команды долго не поднимают шлагбаум, а заставный офицер не спешит с записью его подорожной.

Генерал взбесился и вызвал Сукачева на расправу.

— Почему долго «подвысь заставу!» не командовал? — заорал генерал на побледневшего Македона Ивановича.

— Не долго, а сколько положено.

— Разговаривать? Как фамилия?

— Штабс-капитан Сукачев, ваше превосходительство.

— Не Сукачев ты, а сукин сын! — крикнул генерал.

Македон Иванович побледнел еще больше и съездил генерала по физиономии так, что слетела с головы генеральская треуголка.

Судили, разжаловали и послали в сибирский батальон. Македон Иванович, как только немного огляделся, дезертировал. Побежал не в Россию, а еще глубже — в Сибирь. Разбежался так, что остановился только на Чукотке, а оттуда чукчи сплавили его на байдарах на Аляску. Македон Иванович знал уже, что на Аляске нет ни жандармов, ни полицейских, и выдачи оттуда нет, как из былой Запорожской Сечи Такие привилегии были у Российско-Американской Компании.

Диковатый этот край ничуть не напугал Македона Ивановича. Бани есть, русские печки есть, значит, жить можно! А привольные здешние просторы по сердцу пришлись кавказскому партизану. Недолго раздумывая, пошел он по пушному промыслу, определился в компанейские зверовщики и не прогадал. Пригодилась кавказская сноровка попадать без долгого прицела, с трехсот шагов, в копейку.

В охотничьих бродяжествах не раз заносило капитана в Канаду, граница с которой была неясна. Гостил он однажды в одном из фортов Гудзонбайской Компании и нашел там великое свое счастье. Непонятно, как могли они полюбить друг друга, — тихая, неяркая и нежная, как подснежник, дочь пастора и лихой, отчаянный зверовщик. И внешность у Македона Ивановича была не романтического героя — высокий шишковатый лоб, варварски-длинные, тронутые уже сединой усы, один-единственный маленький глаз и веселый, вислый нос, явно заглядывающий частенько в чарочку. Усердная посетительница молитвенных собраний, Джейн знала только два развлечения: чтение библии и игру на виолончели. А мистер Мак-Эдон начал обучать ее стрельбе из ружья, а затем и сложному искусству управления собачьей упряжкой. И выхватил озорной русский робкую девушку из пасторского домика, обители благочестия, и с треском, шумом, с ружейной пальбой помчал на вихревой упряжке по снежным равнинам. Выхватил не только пасторскую дочку, но и ее виолончель, укутанную в меха. Джейн, лежа на снегу рядом с возлюбленным, помогла ему перебить меткими выстрелами собак в упряжках погони и, не обращая внимания на жалобные призывы и воздетые к небу руки отца-пастора, крикнула на своих собак: «Кей-кей! Вперед, собачки!.. »

В трескучие морозы перемахнули они через грозный хребет святого Ильи и очутились на русской территории, на Аляске. Новее семейное положение обязывало Македона Ивановича к спокойной оседлой жизни. Он предложил свои услуги Компании в качестве начальника одного из редутов, и предложение его было принято с удовольствием: грамотный, храбрый, энергичный, во всем чувствуется бывший военный. Здесь, на Береговом редуте, и поселился Македон Иванович с молодой женой. Строгая пуританка и сумасбродный русский не чаяли души друг в друге.

Но недолго прожили они вместе. Вскоре белокурая Джейн начала покашливать тем характерным сухим кашлем, который вызывается омертвением легких, сожженных морозом. Это сказалась переправа через хребет святого Ильи при лютом морозе. И все реже и реже раздавались в редутной избе меланхолические звуки виолончели, вызывавшие суеверный страх индейцев, считавших их голосом бога касяков. На третьем году замужества Джейн не вставала уже с постели, а трагический случай, какие в те годы нередки были на редутах, ускорил ее конец. Индейцы, подогретые чьими-то рассказами о несметных сокровищах редутного амбара и магазина, выбрав время, когда зверовщики вышли на тропу, а зверобои ушли в море, напали на редут. Целый день отбивались от вопящей орды Македон Иванович и случайно зашедший на редут поп-миссионер Нарцисс, перебегая от одной бойницы палисада к другой. Но к вечеру краснокожие прорвались через палисад, и русские отступили в избу. А среди ночи индейцы ворвались и в избу. И поплатился бы Македон Иванович своим солдатским бобриком, Джейн — белокурыми косами, а Нарцисс — поповской гривой, если бы капитан не швырнул в горящую печь патронную сумку, полную зарядов. Печку разнесло, вынесло и угол избы, а краснокожих как ветром сдуло. Многих убило, а живые выпрыгнули в окна, перемахнули через палисад и припустили в лесные свои дебри.

Больше года не показывали они оттуда носа, а у костров их создавалась очередная легенда о касяках, упрятавших в сумку гром и молнию.

Македон Иванович сокрушенно разглядывал щепки разбитой взрывом виолончели, когда отец Нарцисс позвал его испуганным шепотом в кладовку, где под мехами была спрятана Джейн. Она не вынесла воплей дикарей, грохота взрыва и страха за жизнь мужа. Македон Иванович плакал, как ребенок, и целовал холодные руки жены. Отец Нарцисс отпел в редутной часовенке новопреставленную рабу божию Евгению, а над могилой ее Македон Иванович намеревался послать прощальный салют не в небо, а себе в голову. Монах вовремя заметил это, после немалой возни отобрал у капитана ружье и разрядил в облака.

Не сразу выпрямился Македон Иванович после этого удара, но металась в его жилах горячая кровь, и много было в его крепкой и светлой душе жадной любви к жизни, к ее радостям и невзгодам, а всего больше к. ее бурям и борьбе…

«А как он примет последний удар, — подумал Андрей, — когда придется ему своими руками спустить знамя родимы, под которым он родился, сражался и умереть думал? Куда понесет он седую и гордую, непривыкшую кланяться голову? Здесь все чужое будет: и знамя, и люди, и речь, и обычаи, а в Россию ходу ему нет. Беглый арестант, преступник!»

— Одинаковая у нас с тобой судьба, милый мой Дон-Кихот российский! — прошептал Андрей в ладони, закрывавшие лицо.

— Э-ге-гей! — загремел на дворе бас капитана. — Готова банька!

ОБМИШУЛИЛСЯ, ТЫ ЦАРЬ — БАТЮШКА!..

Какое наслаждение — русская баня после года беспрерывных походов по морозам, по сырости промозглой и по влажной жаре! Какое наслаждение пройтись распаренным в кипятке веником по коже, растертой грубой меховой одеждой, искусанной гнусом и клещами! А горячая мыльная пена без следа смоет всю боль с натруженного тела, и кровоточащие пузыри на ладонях, и струпья на стертых ступнях, и ломоту во всех костях.

— Отсюда, ясное дело, в Ново-Архангельск двинетесь? — кричал с полки невидимый в пару капитан. — Городским воздухом подышать, мясца на костях после тропы нагулять?

— Да. Двинусь в город.

— И долго там думаете пробыть?

— Дело покажет. Важное дело есть.

— Не секрет, какое?

— От вас секретов нет. Должен я купить индейцам, ттынехам, ружья. Много ружей. Хороших. Скорострельных.

— Благое дело. Для охоты?

— Для войны.

На полке затихло. Затем показался на миг Македон Иванович. Широко размахнувшись шайкой, он щедро плеснул на раскаленную каменку. Вода взорвалась, тугое облако пара ударило в баню. И снова скрывшийся в горячем облаке капитан крикнул:

— С кем воевать-то индейцы собираются?

— Ух! — схватился Андрей за обожженные паром уши и присел на пол. Оттуда простонал: — Совесть-то у вас есть?.. С новыми хозяевами, американцами.

Послышалось шлепанье босых ног по мокрым доскам, и появился снежно белый, в мыльной пене капитан. Встав над сидевшим на полу Андреем, он коротко и серьезно спросил:

— Инсуррекция?

— Нет, война! — также серьезно ответил, поднимаясь, Андрей. — Справедливая война за свободу и родную землю! А с кремневыми ножами, дубинками да луками победы не добьешься.

— Это верно. У кого пистоли, а у них дубинки христовы, — задумчиво сказал Македон Иванович. — А деньги есть?

— Есть, Золотой песок. Я привез мешок.

— И много у них золота?

— Сколько хотите. Кучи! Я сам видел.

— Прямо тысячу и одну ночь вы мне рассказываете, ангелуша! — покрутил головой капитан. И вдруг захохотал громово, звонко хлопнул Андрея по голой, мокрой спине. — Вы что, в военные министры к индианам определились? А янков выгоните, республику у них сделаете? Вы, карбонарии и эмансипаторы, бредите республикой!

— Их учить не надо. У них уже республика. А я теперь всей душой в этом деле!

— А дело-то опасное. Веревкой пахнет!

— Знаю Поэтому я и не решаюсь просить вас помочь мне в покупке оружия.

— Поэтому и не решаетесь? — медленно, глядя в пол, спросил Македон Иванович. И решительно взмахнул веником. — Пару пустим! Мыться давайте. Не в бане же такое дело решать…

Распаренные, блаженно отдуваясь, сидели они за столом, заставленным аляскинской снедью: жареной олениной, копченой медвежатиной, тушками жирной чавычи, жареной тетеркой, обложенной морошкой, тушеным с луком зайцем, г на любителя — и черной жирной китовиной. Под рукой у Македона Ивановича стоял четырехгранный штоф с ерофеичем и толстостенные морские стаканчики.

Андрей отдыхал и душой и телом. Тепло, чисто, уютно в избе Македона Ивановича. Дрожит, гудит, постукивает дверцей от тяги печка, бросая отсветы на чисто вымытый пол, устланный травяными плетенками индейской работы Широкие скамьи мягко застланы волчьими шкурами Стены увешаны индейским и алеутским оружием, длинными луками с жильной тетивой, резными копьями, каменными томагавками, которые Македон Иванович называет по-русски головоломами. Рядом с ними висят два длинноствольных капитанских пистолета и чеченский кинжал с рукояткой в чеканном серебре. Внутренняя безоконная стена избы сплошь занята простыми сосновыми книжными полками. Капитан и Андрей вместе пополняли библиотеку, покупая книги, альманахи, журналы каждый по своему вкусу. А на верхней полке, над томами Пушкина, Гоголя, Лермонтова, над «Современником», «Отечественными записками", „Библиотекой для чтения“, над брошюрами Фурье и Сен-Симона на французском языке гримасничали плясочные маски алеутов и боевые маски индейцев с тотемными зверями и птицами. Мир дряхлый, гибнущий встречался здесь с беспокойным миром сегодняшнего дня и с миром грядущим, рождавшимся в ошибках, сомнениях и муках,

— Выпьем, ангелуша! — поднял стаканчик Македон Иванович. — И первую чарочку за вас поднимем!

— Почему за меня? — опустил Андрей поднятый стакан. — Первую полагается за хозяина. И по старшинству ваш черед.

— Корнет, смирно! — гаркнул по-строевому капитан. — Пьем!

А когда выпили и закусили, Македон Иванович сказал:

— Почему первую за вас пили? Помните, я старый шомпол, учил вас, как малого ребенка, ходить ножками по здешней земле. И чего я больше всего боялся? Боялся, что сердце ваше здесь шерстью обрастет. При нашей с вами жизни до этого недолго. Однако напрасно я боялся. Человек среди людей — вот кто вы, ангелуша! Вон вы как с индейцами-то! Душу им отдаете. Ну, хватит вас хвалить. Зазнаетесь еще. А теперь, по второй, и за хозяина можно. Ух, берегись душа, потоп будет!..

— Богато, значит, у индианов золота? — обсасывая косточку, с любопытством спросил капитан.

— Богато, Македон Иванович. Думаю, не беднее, чем в Сибири.

— Там бешеное золото открылось! В газетах пишут, по пуду в день на многих приисках намывают. Как пуд намоют — из пушки выстрел и работе шабаш! Пьянка начинается. А ведь мужики с корочкой хлеба за пазухой эти золотые клады открыли. Только мало им от этого корысти… Нищими были, ими и останутся. А купцы да дельцы руки нагревают. И на индианском золоте американские дельцы руки нагреют.

— Не нагреют! — враждебно сказал Андрей. — Индейцы держат свое золото в строжайшем секрете, и я тоже никому не открою эту тайну. Под пыткой, под угрозой смерти не открою! — горячо закончил он.

— Вот это хорошо! Это правильно! — ударил по столу ладонью Македон Иванович. — Сколько оно, золото, зла и несправедливости несет. На каждой добытой золотинке слезы горючие! Насмотрелся я на это золото в Калифорнии. В годы последней войны там был. Вычитал из газет про дружины народного ополчения в помощь Севастополю и решил Родине послужить. Сел на корабль, а доплыл только до Сан-Франциско. Там услышал, что мир уже заключили. Вот и застрял в Калифорнии. Своими глазами видел эту золотую лихорадку…

Капитан помолчал, раскуривая трубку, а заговорил зло, нервно и враждебно.

— Слышали вы, как ночью лают и воют собаки, идущие по следу негра или индейца? Я слышал. И век не забуду! И только потому их собаками травили, что негр и индеец соглашались с голоду на любую работу за любую цену. Чего больше!.. А погромы китайцев в самом Фриско? Убивали на улицах камнями, палками! Дети, вы понимаете, дети, школьники, забивали камнями китайчат. Нет, мы, русские, на это не способны. Душа у нас не та, что ли. И ваших индианов растопчут, когда на золото бросятся, просто растопчут, как дождевых червей, и не заметят!..

За кожаным занавесом, отделявшим угол избы, где капитан поместил Громовую Стрелу и Айвику, послышался шепот девушки, потом сдержанное ворчание ее брата. Македон Иванович подошел на цыпочках, послушал, посмотрел осторожно поверх занавеса и отошел, хорошо улыбаясь.

— Девчонка индианская — настоящая божья коровка. Ребенок еще. — Капитан заговорил неожиданно мягким голосом, сдерживая свой гудящий бас. — Я против ихнего племени большой зуб имею. Но прощаю. По дикости творят. А по душе сказать, жаль мне их. И наши, кто чин имеет, любая чиновничья тля шпыняет их да общипывает, что горох при дороге, а янки их таково тряхнут! Первым делом у них здесь всякие компании появятся: пушные, лесные, рыбные, горные. В коммерции американцы сильны, надо правду сказать. Видел я в Калифорнии, как они золотое дело развернули. Земля сплошь изрыта, верхние пласты содраны, горы разворочены. Землетрясение! Какие великие капиталы вложены! У них это быстро! Акции, облигации, и пошли финансовые махинации и спекуляции! Плутократы, одно слово! И слово-то какое верное. А индианам ихние махинации — нож к горлу! Первым делом начнут янки травить индейцев ромом да виски. Мы-то ерошку племенам не продавали, а янки зальют их спиртным. Пей, некрещеная душа, скорее сдохнешь!

— Надо помочь индейцам оружием, а защитить себя они сумеют, — убежденно сказал Андрей.

— Сумеют ли? — покачал с сомнением головой Македон Иванович. — А помочь, конечно, надо. И вот как отвечу я на ваш вопрос, что в бане был задан. Всем сердцем я с вами!

— Македон Иванович! — вскочил с лавки Андрей. Синие глаза его сияли.

— Тихо, тихо, гусар! — выставил ладонь капитан. — А дело наше так вырисовывается. Во-первых, за ружья придется втридорога платить и обязательно голенькими деньгами.

— Лишь бы ружья исправные были и современные.

— Плохие или старые не возьмем. Во-вторых, придется нам оружие в Ново-Архангельске покупать. Ясное дело, вместе поедем. Вместе в деле и в ответе вместе!

— А когда тронемся? — нерешительно спросил Андрей.

— Как только байдары с моря вернутся.

— А когда они вернутся?

— Экий вы! — поморщился капитан. — Нельзя так спрашивать. Люди в море, а не на полатях. Пора бы моим зверобоям вернуться. Каждую минуту жду, а они где-то замешкались… Ну-с, пригубим еще по одной, за победу и одоление над врагами! — поднял Македон Иванович стакан. — Эх, берегись душа, потоп будет!

Капитан был уже пьян и стал угрюмым и злым. Размахивая зажженной трубкой с длинным чубуком из китового уса, он кричал зло:

— Я с янками давно мечтаю счет свести! А счет у нас, ох, крупный! Они все время здесь в тесную бабу с нами играли! Выпихивали. Шныряли, вынюхивали, щупали, что тебе миткаль в лавке. И ведь как хитро подкапывались. Вы долго на берегу не были, больше года, и не знаете, что у нас опять «подснежники» начали появляться.

Андрей заинтересованно посмотрел на капитана. «Подснежники» — слово сибирское, занесенное в Аляску, означает трупы, зарытые в снег, а весной обтаявшие.

— То там, то здесь, какого-нибудь нашего горемыку найдут, зверовщика или зверобоя, — продолжал Македон Иванович. — У того череп головоломом развален, у другого грудь оперенной стрелой пробита, третьему горло алеутским ножом перехватили, у четвертого двухконечный индианский кинжал в спине торчит. А на острове Аланашке до того тамошние алеуты изнаглели, что среди бела дня начали стрелы в наших зверобоев кидать. Одного стрелами утыкали, что твой дикобраз. Или возьмите тех двух янков, про которых вы рассказывали. Зачем они приходили? Золото разведывали! Шпионы, одним словом! Я и своих-то индианов из редута в лес выселил. Ерошку, видите ли, начали они где-то доставать. И пьют, и опохмеляются! Кунаки они мои, а с пьяных глаз запросто копье в спину всадят! Вот и выселил. Как говорят: на аллаха надейся, а ишака привязывай!

Македон Иванович сердито вытер вспотевшее лицо платком с изображением какого-то сражения и продолжал пьянеющим, но еще твердым голосом:

— А кто индианам и алеутам водку продает и нож им в руки против нас вкладывает? Догадались, ангелуша? Заметьте вот что: на каком бы острове не нашли убитого русского, там обязательно побывало чье-то китобойное или какое иное судно и дикарей щедро ромом угощало. А расплата за угощение известно какая. Не одно такое судно задерживал наш сторожевой крейсер «Алеут», а ухватиться не за что. Мирные купцы! Или Сент-Луиской меховой американской Компании судно, или торговой фирмы «Гутчинсон и Компания», или «Астор и Сын». А есть ли такие фирмы? Фальшь, наверное, одна?

— Про фирму Астора я читал в газетах, — сказал Андрей. — Известные американские негоцианты из Нью-Йорка. Миллионеры! Основатель фирмы Джон Астор, отец теперешнего Астора, еще к Баранову [41] посылал своих эмиссаров. Предлагал совместную коммерцию на Аляске.

— Вот видите, — американский негоциант, да еще миллионер! Эти самые асторы да гутчинсоны и подталкивали нас, и не перстом, а пестом, чтобы мы скорее отсюда убирались, чтобы скорее флаг наш спустили. И спустим! Своими руками спущу я славный российский флаг над моим редутом! Каково это боевому офицеру? А коли государь-император приказал? Смею я высочайший приказ не выполнить?

Македон Иванович, слегка покачиваясь, подошел к царскому литографированному портрету, висевшему под иконой, и встал перед ним навытяжку, как стоял бы на высочайшем смотру. Он долго смотрел на царя единственным глазом, смотрел преданно и горько и вдруг погрозил царю пальцем:

— Обмишулился ты, царь-батюшка! С\чковато у тебя получилось! Редут мой, как амбар, продал. И могилку Женечки продал. Эх! — всхлипнул капитан и махнул горько рукой.

Он вернулся к столу, налил полный стакан:

— Трех императоров я помню, а добра от них не помню. Ин, ладно! Не нам царей судить. Нам все ни по чем, была б ерошка с калачом! — со злой удалью выкрикнул Македон Иванович и выплеснул стакан в рот.

Он был уже основательно пьян. Бурно обнимая смеющегося Андрея, прижимаясь жаркой щекой к его щеке, капитан мощно гудел на всю избу:

— Все для вас, ангелуша, сделаю! Ружья индианам мы непременно купим! Солдат без ружья, что гусь бесхвостый! Я их фрунту и рассыпному строю обучать буду У меня они не забалуют. Мы под пушкой рождены, на барабане пеленуты!

Размахивая длинным чубуком, он начал командовать:

— Индианы с дула заряжающиеся, смирна-а! Чтоб никакого шевеления! Шаг твердый дай! Ша-агом, арш!

Топая под столом ногами, он запел старую аляскинскую песню:

Песня его отрезвила. Он поднялся с лавки, глядя конфузливо в сторону.

— Простите великодушно, Андрей Федорович. Совсем размок старый ржавый шомпол. Я теперь спать буду до зоревого барабана.

Укладываясь на полатях, он беспокойно вздыхал:

— А зверобоев моих все нет и нет.. На чертовых асторов не натакались бы!..

ПИСЬМО С ДАЛЕКОГО БЕРЕГА

Андрей прилег на лавку, не раздеваясь Выпил он мало, но в голове шумело. Он лежал, закинув руки за голову, глядел в низкий потолок и не видел его. Как всегда, Андрея волновала мысль о скорой поездке в город. В Ново-Архангельске не было у него ни одной родной души, и все же каждый раз при мысли о городе его волновало предчувствие какой-то особенной встречи, которая не только наполнит его жизнь, но и сделает ее снова светлой и прекрасной.

Он рывком поднялся, решительно подошел к капитанской конторке, взял перо, чернила, бумагу и, освободив от посуды край стола, сел. Зная, что если хоть на минуту задумается — стоит ли писать? — то писать не будет, как было уже не один раз, он поспешно обмакнул перо в чернильницу.

«Едва взявшись за перо, я вижу уже две трудности для себя. Первая — мой язык. Заранее прошу извинить мой неотесанный стиль. В оправдание могу сказать, что обращаюсь я теперь среди людей необразованных и просто неграмотных и что для меня теперь легче действовать ружьем и ножом, чем пером.

Вторая трудность — наибольшая. Как передать на равнодушной бумаге все чувства человека, обреченного на бессрочное отлучение от родины, им пламенно любимой, и от людей, любимых столь же беззаветно и пламенно? Как передать через посредство бездушной бумаги тоску, а подчас и отчаяние, терзающие сердце изгнанника? Эту сердечную боль ч могу сравнить лишь с той болью, какую, я воображаю, испытывают белые медведи, убиваемые здешними эскимосами поистине варварским способом. В кусок топленого сала вмораживается спираль из китового уса. Зверь глотает вкусную приманку, сало в его желудке тает, китовый ус распрямляется и начинает терзать его внутренности. Но зачем я омрачаю Ваш взор этой ужасной картиной?

Я пишу вам с очень далекого берега. С какого? Откуда? Об этом ниже. А пока знайте, что ароматы многих экзотических стран и ветры многих океанов и морей принесет Вам вместе с моим письмом петербургский почтальон.

Ах, почтальон, почтальон! Вот он стоит передо мной в форменном мундире, в черной лакированной каске с гербом, с красивой полусаблей на перевязи и с большой черной сумкой через плечо. Бог мой, не надо было вспоминать этого почтальона! Вот уже и другие воспоминания встают передо мной, а самое печальное — это весело освещенные окна Вашего дома на Миллионной. Я знал, что в этот вечер у Вас елка, будут святочные гадания и ряженые, будут милые дурачества с переодеваниями, будут танцы, но не будет на этом веселом празднике меня. Я в этот вечер проехал мимо Ваших окон на лихой тройке, якобы в Стрельну, кутить. Но я ехал в изгнание.

Я уверен, что нет надобности объяснять Вам, с каким адом в душе покидал я Петербург. Но не только мое беспросветное будущее тревожило меня. Были и другие причины для моих страданий. Возможно, Вы догадываетесь, о чем я хочу сказать… »

Андрей бросил перо и горько, страдальчески улыбнулся: «Неужели я так и не найду в себе силы прямо спросить ее и потребовать такого же прямого ответа? Как попали к жандармам лондонские издания? Барон передал их, выпытав у Лизы хитростью или угрозами всю правду обо мне? А ее он выгородил, погубив одного меня. Или она сама отвезла газету и альманах в дом у Цепного моста, спасая себя ценой моей гибели? Или она сделала это в восторженном порыве преданности к обожаемому царю? Да, она узнала, что я враг царю, она считала меня нигилистом, „отвратительным Базаровым“, но способна ли она на подлый донос? Нет, не могу я оскорбить мою Лизу этим страшным подозрением! Я верю в нее. Она не предатель, она тоже жертва подлеца!..»

Андрей схватил перо и написал:

«Продолжать разговор на эту тему я не буду. Боюсь и Вам причинить душевную боль… Лучше расскажу о путешествии через всю Сибирь Онуфрия Мартыновича Бокитько, титулярного советника и заседателя земского суда, уволенного со службы по третьему пункту, то есть за взятку. Какова метаморфоза?

Но начну описание странствий моих прямо с Иркутска. Этот небольшой сибирский городишко, недавно казачье зимовье, запомнился мне, во-первых, потому, что его трясла лихорадка только что открытых в Сибири богатейших золотых месторождений, а по сему случаю в городе менее чем за полгода была выпита тысяча дюжин шампанского. А во-вторых, потому, и это основное, что здесь я купил за пятак в бакалейной лавочке уже пущенную на бумажные фунтики книгу: «Российского купца Григория Ивановича Шелихова [42] странствования в 1783 году из Охотска по Восточному океану к американским берегам». Жизнь этого купца, мореплавателя, открывателя новых земель, воина, дипломата, строителя городов, крепостей и основателя российской колонии в Америке восхитила меня. От иркутян я узнал, что Шелихов и похоронен в их городе. Я пошел на его могилу. На могильном камне высечена эпитафия Державина:

И здесь, на славной могиле русского Колумба, в душе моей родилось желание повторить не жизнь его, на что я не находил в себе энергии и таланта, а хотя бы его странствование. И я из Иркутска, который намечал концом своего путешествия по Сибири, поехал дальше на восток, в Охотск. Я решил переплыть два моря и в далекой Аляске похоронить себя и свое отчаяние. С аляскинского берега и пишу Вам.

В Охотск я прибыл весной и, долго не раздумывая, направился в охотскую контору Российско-Американской Компании, где и подписал контракт на службу в наших американских колониях. По условиям контракта, я обещался «в течение пяти лет со всем усердием способствовать к успехам Компании, коя всех нас питающая мать». Компанейский бриг, доставивший в Охотск аляскинские меха, через три дня уходил обратно в Ново-Архангельск с товарами для колонии. Название брига было «Авось». Многозначительное название, неправда ли? Пуститься на авось в неизвестность! Бриг выпалил из двух пушек, и прощай Россия, прощайте и Вы, горькая моя любовь! Я плыл в мерцающий блеск моря, в неведомые дали, в мир приключений!

Хотите знать о моей жизни здесь, на Аляске? Я зверовщик, то есть промысловый охотник на пушного зверя. Это очень тяжелое и опасное ремесло, но я полюбил его. У меня каждый день поединок с дикой беспощадной природой и зверями, затяжная и тяжелая борьба за жизнь. И эта борьба многому научила меня. Я научился тащить на себе десятки верст многопудовую кладь, мчаться на собачьей упряжке, лететь среди порогов и водоворотов на хрупкой берестяной лодке-каноэ и ходить по темным, сырым аляскинским лесам, не проваливаясь в завалы гниющих деревьев. Я умею найти нужную мне тропу и в лесу, и в горах, и в тундре, и в лабиринте озер, ручьев, рек. Я сумею в голой тундре, где нет ни деревца, ни кустика, найти топливо для моего костра и смогу, если пробирает дрожь, раздеться и сесть в ледяную воду. Замечательное согревающее и укрепляющее нервы средство! Рекомендую это петербургским нервическим девицам и нежным дамам, которые вылезают из-под пухового одеяла не раньше, чем горничная затопит в спальне печь. Я умею днями обходиться собачьей едой, полугнилой рыбой юколой. А бывало и хуже: обмораживая пальцы, выцарапывал из-под снега олений мох и с отвращением жевал его. И никто здесь не считает это за подвиг или за особенную доблесть. Это наш повседневный прозаический труд ради куска хлеба. Так добываются горностаевые боа, собольи палантины, куньи муфты, бобровые воротники, беличьи и лисьи салопы.

А нападения свирепых дикарей, которым посвящены многие и многие страницы, и Вами, наверное, читанных Фенимора Купера и Майн Рида? Бывало и это, но не столь часто. Дикари, что дети, они по-детски жестоки и по-детски справедливы. Если вы привязали их к себе ласковым обращением, они, рискуя жизнью, выручат вас из беды, вытащат из речного водоворота или поделятся с вами последним куском, зная, что это грозит им голодной смертью. А если сердца их к вам равнодушны, они не будут разборчивы в средствах, и то, чего не смогут у вас выторговать или выпросить, отнимут насильно, просто-напросто застрелят вас из-за угла за пару одеял или дешевенькое ружье. Случалось и мне защищаться и наносить удары, и отражать нападения и самому нападать. А верными моими союзниками в этой кровавой войне были лишь мой штуцер и Молчан. Особенно последний. Он первый бросался на врага и на себя принимал удары, направленные в меня. Вы спросите, кто же этот великодушный, благородный человек? Это не человек, а пес. Но у этого пса золотое, преданное и смелое сердце. Кроме того, он не болтлив, чем и заслужил свою кличку. А я как, возможно, Вы помните, и среди людей не любил болтунов.

Вы наверное, уже решили, что такая жизнь сломала меня, погасила во мне «дум высокое стремленье»? О нет! Я считал раньше, считаю и теперь, что поскольку мы живем только раз, то должны жить как честные и мужественные люди, а не как крысы, забившиеся в теплую нору. Знаете, что вырезано на стволе моего штуцера? Строка из мильтоновского «Потерянного рая»:

Прекрасная жизнь!

Сначала мне казалось, что теперь я в разлуке со всем миром и навсегда лишен красоты и гармонии мира образованного. Но в здешних пустынях я нашел иную красоту — суровую, величественную и торжественную И мне трудно будет уйти от тихого, но властного зова этих пустынь. Я всюду буду слышать его Здесь я понял, что любящий природу и сам будет иметь в сердце кусочек неба. Нет этого кусочка неба в людях, окружающих Вас Они и природа зевают, глядя друг на друга.

И полную гармонию я тоже нашел здесь, ибо убедился, что человеку дает право называться человеком только честный труд, а беспрерывные трудности охраняют душу от растления и закаливают ее. Здесь я нашел самое дорогое — смысл и радость жизни! И радость эта была бы полной, если бы не тоска по родным местам и по немногим людям, оставленным там мною… »

Оплывшая свеча затрещала. Андрей долго оправлял ее, уминая теплый воск, глядя задумчиво на маленький язычок пламени, затем снова начал писать.

«Теперь мне хочется рассказать Вам о моих друзьях зверовщиках и зверобоях, о всей нашей друговщине. Так называют здесь охотничьи артели, и мне очень нравится это слово. Друг за друга, один за всех и все за одного! Меня в это лихое братство приняли не совсем охотно и недоверчиво Я к ним явился с другого берега, из другого ненавистного им мира, гнет которого они чувствуют на себе Но потом мы поладили. Люди эти красивы внутренней красотой, это люди душевно щедрые, стойкие и широкие, как широка здесь и природа. Их бодрая шутка, улыбающееся лицо, дружеский взгляд нужны мне, как воздух, в нелегкой моей теперешней жизни.

А сколько в здешних русских людях ушкуйничьей отваги и нелоседливости, древнего славянского упорства, русской сметки и энергии. Их предки со щепоткой соли в кармане, но с богатым запасом пороха и свинца, на «шитиках», утлых ладьях, сшитых ремнями, отправились за океан искать новые земли. Они открывали новые острова, съезжали на них, варили кашу и плыли дальше. Без броней и кольчуг, в армяках, зипунах, самое лучшее — в овчинных тулупах шли они навстречу стрелам и копьям дикарей и «покоряли народы». И только ли нажива, только ли бобры, соболя и песцы влекли их за туманные и студеные моря? Нет, они шли, движимые мечтой о вольных землях, о вольной судьбе и вольном труде. Они правду искали, которой не было на их неласковой отчизне. Этим ватагам не помнящих родства беспокойных и вольнолюбивых бродяг тесно и душно было в царской вотчине. Но не так ли создаются великие города и целые государства? И первые поселенцы Рима были, по легенде, пастухи и бродяги. А когда во главе этих ватаг встали такие талантливые люди, как Шелихов и Баранов, и внесли в их ряды стройность и организованность, тогда Россия раздвинула свои пределы на третью часть света.

Так живу я в обществе простолюдинов и дикарей. Первые — великие патриоты, ревнующие к пользе отечества неизмеримо более, чем окружающие Вас бездельники и пустословы, а дикари, незнакомые с нашей христианской цивилизацией, по нравам и обычаям вызвали во мне высокое уважение. Купер и Шатобриан, которыми нельзя не восхищаться, все же рисовали индейцев в духе буколическом и романтическом. В этих заманчивых повествованиях индейцы показаны только со стороны парадной, в живописных одеяниях, среди воинских подвигов или идиллических картин лесной охоты. Они закрасили романтическими красками истину и погнушались говорить о жизни повседневной, о трудах и нуждах индейцев. Полнее и точнее их многотомных романов сказал всего в нескольких строчках наш великий Пушкин:

«Это длинная повесть о застреленных зверях, о метелях, о голодных дальних шествиях, об охотниках, замерзающих на пути, о скотских оргиях, о ссорах, о вражде, о жизни бедной и трудной, о нуждах, непонятных для чад образованности».

И я утверждаю, что каждая из этих строк правдива. Я стрелял вместе с индейцами зверей, рядом с ними лежал под метелями, шел в дальних шествиях по их следу, поднимал замерзающих на пути, видел их веселую оргию обжорства, когда за одну ночь был съеден курган настрелянных зверей и птиц, видел их жизнь и нужды их, «непонятные для чад образованности». Но видел я и людей трудолюбивых и благородных, у которых под обликом дикости скрывается многое, достойное уважения и даже примера и подражания для образованного человечества. Какое чудесное у них управление! Без жандармов и полиции, без податей и рекрутских наборов, без судей, тюрем, дворянства, губернаторов и царей. У этих дикарей все работают одинаково и все получают поровну за свой труд. Они в достоинствах и пороках людей разбираются столь же хорошо, как и в шкурах бобров, и жить среди них нетрудно. Правда, мытья посуды они не признают, и после вашего обеда посуду вылижут собаки.

С конца прошлой зимы и до половины этой осени я прожил у индейцев-ттынехов. Завел меня в их земли зуд открытий, неутолимая жажда видеть края, никем еще не виданные. Этот зуд мучает меня с детства. Еще мальчишкой я географические карты разглядывал с большим удовольствием, чем картинки в детских книгах. И особенно влекли и волновали меня на картах «белые пятна». Они словно шептали мне: «Приди и разгадай!» И я клал на них сжатый кулак и отвечал: «Вырасту, приду и разгадаю вашу тайну!»

И к диким, немирным ттынехам меня завлекла страсть стирать «белые пятна». А каково было мое удивление и моя радость, когда за плоскими болотистыми равнинами и унылыми каменистыми пустынями я открыл мир цветущий и веселый. Я открыл совсем новую Русскую Америку, целые государства с могучими лесами, горными хребтами, с обильными реками и озерами, с лугами, покрытыми мощной, пышной растительностью, — настоящий рай! И все это под широтами Архангельска и Вологды.

Я первый из белых людей открыл эту страну, и было у меня намерение, с расчетом на славу первооткрывателя, дать названия всем этим горам, долинам, озерам. Но оказалось, что нет во мне червя честолюбия, и я махнул рукой на славу. Бог с ней!.. Но все же одному прекрасному озерку, чудесно-голубому, как Ваши глаза, я дал имя, Я назвал его Лизино озеро.

Индейское племя ттынехов живет там почти в таком же первобытном состоянии, в каком жило оно века два назад. Я случайно спас сына их сахема, правителя племени, и был его гостем. Сахем Красное Облако владеет Краем, равным по территории двум Франциям. В Европе Он был бы облачен в пурпур и носил бы на голове золотую корону, но здесь его голову венчает только орлиное перо. Я не переставал восхищаться этим человеком. В движениях его ничего лишнего и фальшивого, они полны поистине королевского достоинства. Слово его крепко, как закон, он деятелен, храбр, отзывчив и мудр. Он, как стрела, пущенная из лука, не свернет в своем полете и неотвратимо вонзится в свою цель. О цели этой рано еще говорить. И он было откровенен со мной и доверчив, как с братом или сыном. Вот Вам пример. Красное Облако показал мне свои сокровища, горы золота. Поверите ли Вы, что я попирал ногой золотые кучи, и нога моя уходила в золотой песок чуть не до колена. Индейцы знают жадность белых людей к золоту, поэтому место золотого клада держится в глубокой тайне. А мне Красное Облако дал карту золотого месторождения, и я могу приходить и брать золота столько, сколько мне угодно. Я чувствую, что Вы с трудом верите моему рассказу. Но это правда. И Вы, наверное, удивлены: «Мы с Гагариным в ссоре, а он открывает мне свои золотые тайны!» Но ведь я же знаю, что никогда Вы не ступите на эту обледенелую землю. А потом… потом я верю, что у Вас честное сердце! Без этой веры я не смог бы жить!..

Мне хочется описать Вам еще одного краснокожего, вернее краснокожую. Это сестра одного из вождей, значит, в некотором роде принцесса. У нее поэтическое имя — Летящая Зорянка. Она тоже обладает неоценимыми сокровищами. Она красива, как принцесса в сказках, но важно не это. У краснокожей принцессы нетронутая, чистая душа, чуждая лжи и ханжеских условностей. Она не будет скрывать свои чувства и не изменит им. Разве это не сокровище? А наши женщины изменяют и обманывают холодно и жестоко… »

Над головой Андрея кукушка на часах деревянно прокуковала три. Он посмотрел на часы, не веря кукушке, и торопливо опустил перо в чернильницу.

«Скоро утро, с хлопотами, суетней, разговорами. Надо кончать письмо, а я не сказал самого важного.

Возможно, Вы задумаетесь, — почему вдруг Гагарин решил писать мне? Отвечаю, к тому есть важная причина. Вы, конечно, знаете уже, что Аляску продали американцам. Не знаю как, но чувствую, что это изменит мою судьбу и мою жизнь. Под ногами моими будет теперь чужая земля, Снова изгнание! А Родина зовет меня настойчиво и нежно, и я рвусь к ней. Но вернусь ли я в Россию?.. »

Андрей бросил перо и стиснул лицо руками. Написать ей о своих подозрениях, о муках, терзающих его сердце?.. Но ведь для этого он и взялся за письмо, для того, чтобы написать эти, решающие его судьбу, строки. А если он ошибается?..

Кукушка над его головой прокуковала полчаса. Он схватил перо и написал:

«Нет, не вернусь я в Россию! Возвращаю Вам Ваши клятвы. А мои клятвы нерушимы. Прощайте… »

Он запечатал письмо в найденный у Македона Ивановича грубый серый конверт, в каких посылаются домой солдатские письма, и снова тяжело задумался. На его плечо легла чья-то рука. Он обернулся. За спиной его стояла Айвика. Указывая на письмо, она спросила шепотом:

— Это что? Зачем ты долго царапал это концом пера?

Оказывается, она не заснула, пока он писал.

— Это… — затруднился с ответом Андрей. Но быстро нашелся: — Это вампум касяков.

— Кому ты его пошлешь? Женщине?

Андрей не успел ответить. На полатях сонно закряхтел Македон Иванович, и Айвика скрылась за кожаным занавесом.

ДЕРЕВО ВВЕРХ КОРНЯМИ НЕ РАСТЕТ

Македон Иванович, морщась, пил хвойный настой. Его мучило похмелье.

— Переложил вчера, — вздыхал капитан. — Сколько раз закаивался пить ее, окаянную, и опять губы мочу. И хорошо, ангелуша, что вы не привержены к ней. Охотник на ногу легким должен быть, а она, проклятая, тяжелит человека.

Андрей не ответил. Он обложился петербургскими газетами. Одно лишь прикосновение к газетной бумаге и слабый, чуть сохранившийся запах типографской краски доставляли ему тонкую и глубокую радость. Это было дыхание большой жизни, яркой, красивой и умной, и в то же время суетливой, крикливой и пошлой. Она неслась, сверкая красками, гремя музыкой, переговариваясь многими голосами, где-то далеко-далеко от неприветливого берега Якутатского залива, от старой редутной избы…

В избе удушливо пахло зверями. Капитан, обложившись мехами, привезенными Андреем, принимал и записывал их в реестр.

— Ишь, лиса-то какая славная, шубная! И белка тоже хороша, спелая, — говорил капитан, любовно поглаживая шкурки. — А-а, и снеговая лиса есть, — встряхивал он песцовую шкурку. — Теперь бобры пошли. Мы их по чинам разложим. Эти, с богатой сединой, для тайных советников, сенаторов да полных генералов. Под стать их золотому шитью и лампасам. Эти, что поменьше сединки, для действительных статских и генерал-майоров. Совсем без седины — статским советникам и полковникам. А титулярные да наш брат капитан не дослужились до бобров, енотом обойдутся.

— Вы и зверей по чинам раскладываете! — засмеялся Андрей, отложив газеты и перейдя к книжным полкам.

— Россия — страна казенная, без чинов жить не может, — ответил капитан, укладывая пушнину в аккуратные тючки и увязывая их ремнями. — А ваша пуля и чинов не почитает. Неплохой у вас промысел, ангелуша, а все же не та теперь охота. Лег десять назад я, поверите ли, стрелял лисиц из ворот редута, а на песцов капканы хоть на дворе ставь. А какие птичьи базары были на озерах! Они рядом, с вала видны. Голоса в двух шагах не слышно, как в кузнице. Перьев, пуха по колено навалено. Ложись на готовую перину! Зверистый, пушной край наша Аляска! Повычерпали ее, матушку, а американы до дна ее вычерпают. Плутократы, одно слово, плуты прожженные! Им что — наплутовали да уехали.

Андрей снова не ответил. Он перелистывал какую-то книгу. Македон Иванович покосился на него и покачал головой. Никак не скажешь, что это лучший зверовщик редута. И лицо совсем другое стало, как взял в руки книгу, словно солнцем его осветило.

Капитан отошел к увязанным тючкам пушнины и начал клеймить их, ставя на мездре черной краской печать Российско-Американской Компании: буквы РАК над коротенькой охотничьей стрелой.

Поставив последнее клеймо, Македон Иванович задумался с печатью в руке.

— В последний, видимо, раз ставлю я «рака» на нашу пушнинку, Да-а, в последний разочек…

Бесшумно ступая по полу ногами в «чижах» — чулках из оленьих выпоротков, капитан подошел к окну. Он долго молчал, глядя на горы, подступившие к редуту. Молчал и Андрей, занятый книгами. Лишь Молчан, пробравшийся в избу, щелкал зубами, выкусывая из шерсти клещей.

— Сколько здесь русских могил, — вдруг тихо заговорил капитан, — сколько крови на аляскинской землице! Речка Убиенных, Могильная Сопка, долина Шести Могил, переволока Двух Убитых! О чем названия эти говорят? И неужто ради прибытка только, ради корысти одной омывали русские люди кровью своей эти скалы? Чтобы ярославские холсты, московские ситцы да медные тульские чайники на соболей и бобров менять?

Македон Иванович говорил уже горячо, с болью, с гневом, с близкими слезами. Андрей перестал читать и слушал, прислонясь к полке, сложив на груди руки с зажатой в пальцах книгой.

— Ан нет! Корыстовали прибылыцики-компанейщики, а не простые русские люди. — Капитан подбежал к конторке и яростно защелкал на счетах — Им, колониальному нашему начальству, вот что надо было! Пощелкивали костяшками да в гроссбуха барыши выводили. Бежали рысью за корыстью! А мужички русские пухли с голоду, цингой маялись, в океанских бурях тонули и в буранах замерзали ради другой корысти. Ради славы России, для славы святого ее имени! Мечтали они заселить и укрепить Аляску русским корнем. Обрастай русским народом, американская земля!.. Я вот даже сверчком обзавелся на доброе бытование. Из Сибири мне его через море привезли. А теперь… Какие уж теперь сверчки, — поникла седая, по-солдатски стриженная голова.

Македон Иванович вытащил платок с изображением сражения и вытер внезапно заслезившийся глаз Затем подошел к висевшим на стене под стеклом «Указаниям редутам».

— Извольте вот взглянуть, какие нам указания были даны. Самим Александром Андреевичем Барановым сии «Указания» составлены.

И голосом крепким, проникновенным, он прочитал, как молитву;

«Утвердясь крепко и навечно на американских берегах Великого океана, сделать тем Россию океанической всемирной державой. Мы освоители нового отечества. Дорожите славным именем Русским».

Македон Иванович вытащил снова платок и высморкался сердито.

— Вот тебе и держава океаническая! Вот тебе и новое отечество! Хотелося лося, да не удалося! Тошнит меня от петербургской подлости и скудоумия! Им, попугаям да стервятникам петербургским, Родиной торговать не в диковинку, а нам это не лапоть на лапоть иль сапог па сапог менять! Родину с кровью от сердца отрывают!

— Эх, взять бы дубину да размахнуться бы! — крикнул Андрей зазвеневшим голосом. От яростного его замаха книга вырвалась из пальцев и отлетела далеко в сторону. Андрей отвернулся и уткнулся лбом в полки.

Македон Иванович поднял книгу, аккуратно положил ее на стол.

— Главный управитель князь Максутов, знаете, чем сейчас занимается в замке своем на Кекур-Камне? — сказал от стола капитан. — Пишет списки, кто хочет в Россию поехать, а кто, может быть, и остаться захочет и американское подданство принять. Таким американцы бесплатно две десятины земли дают. И мне такой запрос прислан.

— И что же вы решили? — быстро обернулся Андрей.

Капитан сунул ладони под мышки и опустил голову. У него была привычка в минуты трудных раздумий совать ладони под мышки.

— Дерево вверх корнями не растет! — решительно поднял голову и выдернул руку капитан. — Я шомпол старого закала и российскому имени не изменю!.. А вы, человек просвещенный и в демократических кружках вращавшийся, как вы в сей последний час решаете?

— Решаю так же, как и вы! — воскликнул Андрей.

— Значит, по рукам? — протянул руку Македон Иванович.

— По рукам! — крепко ударил Андрей ладонью по его ладони.

— Значит, опять вместе будем? — схватив руку Андрея обеими руками и тряся ее, обрадованно загремел Македон Иванович. — На Амур подадимся! Там просторно! Там квартальных и жандармов нет еще. Зверовать там будем!..

Македона Ивановича прервал стук в окно.

АПОСТОЛ С БАЛАЛАЙКОЙ

Стучали в волоковое окно без рамы и стекол, закрывавшиеся наглухо деревянной задвижкой — волоком. Оно было прорублено в стене, выходившей за палисад. В дни большого скопления приехавших с пушниной индейцев на двор редута не пускали, а расторжку с ними вели через это окно.

— Кого бог принес? — крикнул капитан, подойдя к окну, но не открывая волока.

— Хвала господу Иисусу и пресвятым угодникам! — пропел за окном детский дискант.

— Отец Нарцисс пожаловал, — сказал капитан и, открыв волок, крикнул: — Иди к воротам, отец, отопру!

Македон Иванович вышел. Вскоре послышался скрип редутных ворот и повизгивание усталых ездовых собак. Затем загремело что-то в сенях, отворилась дверь, и в избу влетел тяжелый объемистый мешок, за ним второй такой же, а за мешками, прогибая половицы, поступью Каменного Гостя, вошел иеромонах Нарцисс, наезжий поп, как звали на Аляске миссионеров. Был поп огромен ростом, широк до жути в плечах, могуч в груди и тяжек на поступь, как высеченный из желтого камня языческий идол. В жилах отца Нарцисса текла медленная густая кровь эскимосов. Покарябанное оспой, желто-дубленое лицо его было плоско, как тарелка, и ничто не выражалось на этом лице, словно иеромонах не знал никаких страстей: ни горя, ни радости, ни гнева, ни любви. Но черные, как уголь, глаза его в узких азиатских щелках были по-детски невинны, ясны и добры. За широкий кожаный пояс свой иеромонах заткнул, как нож или топор, огромный медный наперсный крест, чтобы не мешал в пути управляться собаками, а в руках он бережно держал маленькую, изящно сделанную балалайку.

Вошедший вслед за монахом Македон Иванович подошел к нему, сложив руки лодочкой, под благословение. Отец Нарцисс вытащил из-за пояса и одел на грудь крест и тогда только прривычно замахал волосатыми ручищами. А благословив, ткнул руку в губы капитану. Македон Иванович благоговейно приложился к ней.

— А ты, атей [43], без божьего благословения живешь? — с добродушным осуждением посмотрел монах на Андрея. Тот молча улыбнулся.

Скинув теплый ватный подрясник, отец Нарцисс бесцеремонно затопал к столу. Придвинув скамью, пошатал ее, испытывая прочность, и сел, тяжелый, широкий, неподвижный.

— Угощай, Македон, зело бо взалкал на стезе моей.

— А откуда и куда, отче, тропу ведешь? — спросил капитан, придвигая к монаху доску с жареной олениной и штоф с ерошкой.

— С Хорошей Погоды [44] теку. Бегал проведать тамошних индианов-новокрещенов, как они, мои овечки, без пастыря пасутся.

— Путина добрая! — сказал уважительно Македон Иванович. — Верст триста отмахал! И дивно мне, как тамошние овечки до сей поры пастыря своего не прирезали.

— Все бога для. А от тебя в Икогмют, в миссию побегу.

Андрей знал, что до Икогмютской православной миссии в устьях Юкона еще добрых верст восемьсот будет. И он вообразил, как именно побежит монах, погоняя собак, грохоча среди безмолвия пустынь пудовыми яловыми сапогами с широчайшими, в ведро, рыжими голенищами. Развевая полы подрясника и космы прямых и жестких эскимосских волос, будет он бежать, задыхаясь от ледяного ветра по необъятным равнинам, под холодной луной, и длинная тень огромного монаха заскользит по снегам. И так всю жизнь, в трудных походах, в лишениях, в голоде, в смертельных опасностях. Только религиозные фанатики, вроде попа Нарцисса, способны месяцами бродить по тундрам, горам, лесам, ночевать под сугробами, тонуть на порогах, сушиться на ветру и крестить индейцев, алеутов, жечь их идолов, расторгать браки многоженцев, оставляя им одну жену, и ждать за это мучительной смерти под дикарскими топорами и копьями. Они ставили на своих тропах кресты из бревен или вбивали их на приморских скалах, и кресты эти были маяками для русских моряков или метой для зверобоев и купцов, идущих по следам наезжих попов. На полях евангелий и псалтырей они записывали не только имена крещеных дикарей, но и версты расстояний от стойбища до стойбища, и пометы о рудных местах, бобровых запрудах, о горных перевалах и волоках между реками. Они считали свое дело святым, апостольским, работой «бога для», не замечая, что выполняют работу разведчиков и пролагателей путей для купцов и завоевателей.

— А к тебе, Македон, завернул я в страхе и смятении. Слыхал, дела-то какие?

Капитан понимал, о чем говорит монах. Об этом сейчас каждый русский на Аляске говорит.

— Дела хорошие, хуже некуда, — сдержанно ответил капитан. — Продали нас с тобой, отче, как упряжных собак!

— Богу только и плакаться, коли престол царский от нас отвернулся! — отец Нарцисс вздохнул сокрушенно. — Пошто оставил нас господь? Во многие печали вверг ты нас, боже!

— А тебе, отче преподобный, какая печаль? И при янках будешь крестики на бисер менять.

— Не пустословь, Македон! Крыло России, — крыло матери для всех нас. В жилах моих кровь иннуита [45], а по душе я русский. А како при иноверах нам будет?

Македон Иванович не ответил, только дрогнул седым усом. Он пощупал в мешке монаха и вытащил из одного горсть медных нательных крестиков, а из другого горсть бисера.

— Мало ты что-то, отец, крестов раскрестил. — Капитан обернулся, улыбаясь, к Андрею. — Отец Нарцисс, как и я, реестр ведет. Я меха записываю, а он — новокрещенные души. Я записываю, сколько за меха товару дал, а он — сколько бисера отсыпал крестившемуся индиану или алеуту.

— Мы, черноризцы смиренные, не токмо крестим язычников, мы их огороды разводить поучаем, пользу ремесел гончарных, кирпичных, плотничных и всяких других в их темные умы внедряем, избы теплые строить учим, с сенями, банями и нужниками.

— Это весьма хорошо! — кивнул ободряюще головой капитан. — Считаю, что индиану для благоденствия нужно не только ружьишко, а и пара поросят, и огорода грядок десять. Тогда он действительно исправный хозяин будет. В огороде его спасение.

— Поросятами да огородами не спасешься. Во грехах язычники погрязли! Кто их очистит?

— Кто про что, а цыган про солонину! — махнул рукой Македон Иванович.

— Ты руками-то не маши, не маши! — закричал строго монах. Но в детском писклявом его голосочке не получилось строгости. — Возьми, для примера, их грех многоженства. Апостол Павел по случаю сему глаголет…

— Грех многоженства ты, отче, особо рьяно искореняешь! — весело перебил его капитан. — И будто бы калечат тебя за это индианы тоже весьма рьяно!

— Были такие случаи, отец Нарцисс? — спросил Андрей.

— Всяко бывало! Стрелой в ребра уязвлен, копием глаз едва не вышибли, — показал монах на глубокий шрам, разрубивший надвое бровь, — собаками своими лютыми не единожды травили. А братья мои единокровные, иннуиты, хотели меня, раба божьего, на костре сжечь. На проповедь еду, будто на смертный промысел, на медведя иду! Ничего! Все бога для.

Отец Нарцисс рассказывал спокойно и лениво, то поглаживая жиденькую и узенькую бороденку, то почесывая эскимосский нос пуговкой.

— Спаслись от костра? — заинтересованно спросил Андрей. — У вас оружие с собой бывает?

— Монахам по сану оружие не положено, — ответил строго Нарцисс.

— Он при нужде своих овечек крестом по башке лупит! — засмеялся Македон Иванович, указывая на медный наперсный крест монаха. — Взгляните-ка, что твой головолоы индианский или кузнечная кувалда. Были такие дела, отче благий?

— Ох, были! — опустил виновато глаза отец Нарцисс. — Не по-христиански поступал, каюсь!

— Коли начал каяться, отец, кайся до конца. Про пятьдесят седьмой год расскажи и про печку вот эту расскажи. Она тебя спасла. Не хуже камнеметного фугаса дунула! А то содрали бы твои овечки поповскую твою гриву на скальп!

— Не осуждаю, — коротко ответил монах. — Ибо нищие духом, светом христовым не просветленные.

— Ты их здорово тогда просветил! — подмигнул ему капитан. — Штуцером не хуже кропила орудовал. Тебе, отче, не в попах, в егерском полку служить!

— Не вспоминай, Македон, не вспоминай! — испуганно замахал руками Нарцисс. — Грех неотмолимый монаху из ружья пулять… Вы вот про иннуицкий костер интересовались, — повернулся он к Андрею. — Разве я штуцером от смерти огнеопальной тогда спасся? Балалаечкой спасся!

— Как это балалаечкой? — удивился Андрей.

— Талант я имею играть на ней, — поднялся отец Нарцисс и снял со стены балалайку. — А язычники шибко любят эту музыку. Обо всем забудут, завораживает их балалайка. Весь день горела моя пещь огненная, весь день я на балалайке играл. А ночью сбежал, яко апостол Павел из Рима языческого!

— Ой, боже ты мой! — захохотал снова Македон Иванович. — Апостол с балалайкой!

Монаха не обидел смех капитана. Он не слышал уже, что говорилось рядом, он тихо бренчал на балалайке. И по глазам его, отсутствующим и задумавшимся, можно было понять, что он вспоминает что-то, может быть, перебирает в памяти дни тяжелой своей жизни, как перебирали сейчас его пальцы струны балалайки.

В бренчание балалайки вплелся вдруг новый звук. Нарцисс, не переставая играть, поднял голову, вслушиваясь. За кожаной занавесью запел Громовая Стрела, запел очень тихо, видимо, не открывая рта. Индеец пытался вторить балалайке, и в бедном однообразном его напеве, как и в бренчании струн, не было ни одного радостного звука

— Кто такие? Из каких? — услышал Андрей шепот монаха, поглядел на него и удивился. Светлая, детская улыбка удивительно преобразила непроницаемо-сумрачное лицо Нарцисса, сделало его добрым и жалеющим.

— Со мной пришли. Ттынехи, с Юкона, — тоже шепотом ответил Андрей.

— Наслышан о них. Суровый, сильный народ! Мечтание имел и до них добежать, свет веры христовой им принести.

Громовая Стрела, услышав шепот, оборвал песню. Монах подождал, не запоет ли снова индеец, и недождавшись, сказал со щемящей скорбью:

— Пропадет теперь индиан. Пропадет! Беспременно пропадет этот самый идиан! Сожрал американ своих индианов и этих сожрет!

Он потрогал струны балалайки и сказал скорбно:

— Надумал я было уйти на Преподобную гору. Я так гору святого Ильи называю. Думал, построю там келью, и будем мы вдвоем, я да балалаечка, хвалу господу воспевать. Ибо не вместих аз злодеяний грядущих! Но заглянул я в душу свою и восчувствовал: не могу! Не могу оставить овечек моих возлюбленных, не могу бросить их в пасть льву рыкающему!

Монах опустил низко голову, скрыв отчаяние и скорбь своих глаз. Македон Иванович ласково и сочувственно тронул его за плечо. Отец Нарцисс поднялся и прошептал:

— Молиться пойду. Помолюсь за них, несчастных…

Он снял из угла икону, перенес ее в кладовку, зажег перед ней лампадку с чистым тюленьим жиром, и вскоре послышалось оттуда тяжкое бухание монахова лба в пол.

— Помилуй мя, господи, яко смятешеся кости моя и душа моя смятеся!.. Мнози восстают на мя, но ты, боже, заступник мой!

Пламенно молился отец Нарцисс за своих чад, предвидя их трагическую участь. Исступленно вымаливал он у бога счастье и спокойствие соплеменникам своим, пасынкам жизни и судьбы. Из кладовки доносился то молитвенный шепот, то страстный, молящий вскрик детского дисканта, и тогда казалось, что там жалуется и умоляет плачущий ребенок.

— Воспарил в горняя наш отец Нарцисс! Молиться он лют, — тихо, но восхищенно сказал капитан, затем подошел к дверям кладовки и стеснительно покашлял: — Прости, отец Нарцисс, что мешаю твоей молитве. Просьбишка к тебе есть. Отслужи, будь добр, завтра утром молебен о здравии моих зверобоев. Второй месяц байдары в море, а вестей нет. Далеконько, правда, они ушли, на Тукушку.

— Пошто на Тукушку? — поднимаясь с колен, хозяйственно спросил монах. — Твои ведь на анатальских лежбищах промышляют.

— Опять в этом году ушел зверь с Анатала на Тукушку. Вот какая история!

— А ты, вижу, и не знаешь, почему он ушел. А я вот знаю! Анатальский водяной бес, дедушка с зеленой бородой, в карты проиграл своих котиков тукушкинскому водяному. Тот и угнал к себе на Тукушку ваших зверей. Ладно, отслужу завтра молебен. И сейчас за твоих зверобоев помолюсь. Уйди, не мешай!

Македон Иванович на цыпочках отошел от двери кладовки.

ВСТРЕЧА В ОКЕАНЕ

Сквозь сон Андрей услышал, как хлопнула входная дверь. А глаза он открыл от капитанского крика:

— Андрей Федорович, ангелуша, вы послушайте, что случилось! Не успел отец Нарцисс молебен отпеть, а зверобои мои, глядь, в бухту входят! Вот она, молитва-то! Можем мы теперь в Ново-Архангельск отправляться по нашему уговорному делу. Теперь у меня руки развязаны!

Македон Иванович сел на лавку рядом с одевающимся Андреем и сказал горестно:

— А знаете, какую весть зверобои принесли? Встретили они в море ново-архангельскую байдару-почтовуху, и почтари рассказали им, что в город пришли три американских военных корабля. Чуете? Вот он, конец-то!

Андрей нахмурил брови, но ничего не сказал, продолжая торопливо одеваться.

— Зверобои наши решили, не мешкая, в Ново-Архангельск морем идти, — продолжал капитан. — Хотят своими глазами посмотреть на наше позорище. Вот и попутчики нам. Идите индианов торопите, а я к байдарам побегу.

Индейцы, когда Андрей заглянул к ним за занавеску, уже уложили свои мешки. Видимо, их встревожил громкий, возбужденный голос капитана.

— Громовая Стрела, мы едем в Ситку покупать оружие для твоего народа, — сказал Андрей молодому вождю.

— Уг. Хорошо говоришь, — медленно наклонил голову индеец и спокойно, без угрозы добавил: — Я хотел ночью зарезать тебя. Поп мешал, всю ночь со своим богом говорил.

— Что, что? — попятился Андрей. Он растерялся, как было уже не раз, от неожиданных слов и поступков этого непонятного человека. — Ты хотел зарезать меня ночью?

— Уг. Так надо. В Ситку за ружьями день не идем, два дня не идем. Значит, ты предатель.

Андрей еще секунду смотрел оторопело на индейца и захохотал:

— Ох, чадушки возлюбленные! С вами дело иметь, что медведя за хвост держать!..

Андрей и индейцы вышли из редута. За палисадом сразу открылся залив Якутат, пустынный и темный. С просторов его тянул на берег слабый утренний бриз. Легкий прибой шипел, растекаясь по гальке, и покачивал большие алеутские лодки байдары. Деревянные или из китового уса остовы их обтягиваются лахтаком, тюленьей кожей, со всех сторон, даже и сверху. Гребцы сидят в люках — круглых прорезях с подзорами, то есть кожаной оторочкой. Подзор затягивается вокруг пояса гребца, и байдара становится водонепроницаемой, даже если перевернется.

Байдарщики-зверобои, русские и алеуты, закусывали и выпивали перед тяжелым морским походом. Столом им служил лежавший на берегу огромный китовый череп. И хотя стакан с крепкой ерошкой не в первый раз обходил диковинный стол, буро-красные, настеганные морскими ветрами лица байдарщиков были хмуры и задумчивы.

Македон Иванович и отец Нарцисс стояли на редутной пристани около байдар. Прислушавшись к их разговору, Андрей улыбнулся. Монах обещал побыть на редуте до возвращения капитана из города, и Македон Иванович сдавал ему свое хозяйство.

— Оставляю тебе редут, скалы, воды в заливе и гальку на берегу, — с деланной серьезностью указывал капитан. — Храни, отец, как зеницу ока.

— Ладно. Буду хранить, как зеницу ока, — тоже серьезно отвечал монах. — Расписка нужна?

— Не требуется, так верю.

— А если мне отлучиться приспичит?

— Уходи. Не забудь только редутные ворота запереть и собак моих выпустить.

— Не боитесь, Македон Иванович, редут без присмотра оставлять? — удивился Андрей.

— Не впервой! — небрежно отмахнулся капитан. — А что там взять? Амбар и магазин пустые. Ну, выставят индианы стекла из окон, ну, двери снимут, половиц несколько выломают. Доски они ценят. Не велик убыток, пускай! Оставил я, правда, на редуте пудов пятьдесят пороха, так они и подойти к нему близко боятся.

Заскрежетала галька под многими ногами. Зверобои шли к пристани, нагруженные ружьями, веслами и походными мешками. Редутные байдары были пятилючные, но на двух было только по три зверобоя. На одну из этих байдар сели Македон Иванович и Айвика, на другую Андрей и Громовая Стрела. Молчан прыгнул на байдару, не ожидая приглашения, и лег за спиной Андрея.

— С богом! — крикнул оставшийся на пристани отец Нарцисс и осенил байдары крестом. Закрестились и зверобои, крепко вдавливая в лоб, грудь и плечи одеревеневшие, негнущиеся пальцы. Послышались тяжелые вздохи. Зверобои оглядывались печально и растерянно. Они прощались и с угрюмой бухтой, и с неласковыми скалами, и даже с низким, суровым небом, поднимая на него глаза. Зверобои из русских решили не возвращаться сюда, в края, ставшие чужими. Немало мест и в России-матушке для их тяжелого, опасного и смелого труда!

— Трогай! — крикнул взволнованно капитан.

Его байдара отошла первой, за нею отвалили и три другие, выстроились на ходу в кильватер и понеслись по волнам. И тогда прилетел с пристани детский голосок монаха.

— А ежели без тебя американы придут? — кричал он надсадно. — И флаг потребуют спустить?

— Не сметь спускать! — громыхнул басом Македон Иванович, порываясь вскочить, забыв, что он стянут подзором. — Взорви редут, а не спускай! Строго с тебя спрошу, монах!

Что ответил отец Нарцисс, не слышно было. Пристань уходила уже в утреннюю мглу.

Байдарщики гребли легко и слаженно глубокими, но плавными гребками двухлопастных алеутских весел. При каждом взмахе распахивались, как крылья, их кожаные плащи, и байдары были похожи на птиц, стремительно летящих над водой.

В полдень байдары вышли из Якутатского залива. Ледяным осенним ветром встретил их Великий океан. Начался мелкий секущий дождь, но и через его пелену байдарщики увидели прямо по носу два судна. Они лежали в дрейфе, и байдары быстро сближались с ними. В одном из них Андрей узнал русский сторожевой крейсер «Алеут», второе, траурно-черное, судно он никогда раньше не видел. Это был по оснастке бриг, но высокий нос, низкие борта и корма делали его похожим на яхту. Во всем облике брига, в мачтах и обводах корпуса было изящество и благородство.

— Чье это черное судно? Русское, иностранное? — спросил Андрей гребца, сидевшего к нему спиной.

— Джона Петельки посудина, — неохотно ответил гребец. — Не приведи господь байдаре с ним в море встретиться.

— А почему? Ограбит?

— И ограбит, а бывает и душу вынет. На его руках немало, чай, человечьей крови запеклось.

Зверобой, сидевший посередине байдары и прислушивавшийся к их разговору, крикнул, обернув злое лицо:

— Зовут Петелькой, а на него петли нет, как заколдованный!

Шедшая передовой байдара начала табанить, видимо, по приказу Македона Ивановича. А капитан, сложив руки рупором, крикнул:

— Андрей Федорович, а ну-ка прочитайте название черного брига!

Андрей вгляделся и прочел на корме: «Серпрайз. Бостон».

За время, пока он разбирал надпись на бриге, его байдара подгребла к остановившейся байдаре Македона Ивановича. Они встали борт о борт, и теперь можно было разговаривать, не напрягая голоса.

— Каково название? — кивнул капитан на бриг. — Истинно сюрприз, неприятный и опасный. Джон Петелька. Что вы хотите…

— Объясните мне, наконец, кто же он, Джон Петелька?

— Настоящая его фамилия Пинк. Капитан Джон Пинк из Бостона, — начал рассказывать Македон Иванович, не спуская глаз с палубы брига. — Старый Пинк, бородатый Пинк! Расскажут о нем многое, а за руку или за бороду никто его не схватил. Ловок, хитер и быстрокрыл. Истинно — быстрокрыл! Нежданный-негаданный появится, а неладное почует — исчезнет, как птица!

— Это хорошо для морского разбойника, — сказал Андрей.

— И этим ремеслом занимался он в пятьдесят пятом [46]. Лихую память оставил на наших береговых редутах и на зверобойных стоянках. Он и не скрывает этого. А после войны черным мясом торговал, опиум из Кантона возил, ловцов жемчуга в южных морях грабил, а теперь на наших котиковых лежбищах хищничает или водку и оружие дикарям возит. После его визитов и появляются «подснежники» на наших берегах. Чем не сюрприз?

— А почему у него кличка Петелька? — полюбопытствовал Андрей.

— По Сеньке и шапка! Доведется вам, ангелуша, встретиться с ним, посмотрите на его глаза. Выпучены, как у краба. Попался он все же однажды, вешали его на ноке, а он, сатана, вырвался из петли! А глаза выпученными остались. И сейчас, бьюсь об заклад, возвращался он из какого-нибудь воровского набега, а наш «Алеут» его выследил. Вывернется и на этот раз, бородатая акула! — вздохнул Македон Иванович.

Андрей посмотрел на стоявшие друг против друга суда и невольно улыбнулся. Черный бриг и белый как лебедь крейсер, раскачиваясь на катившихся под их носы волнах, приседали и кланялись церемонно, совсем как благовоспитанные девицы в глубоких реверансах.

— Что я говорил? Вывернулся змей! — зло и сожалеюще крикнул вдруг капитан. — Смотрите на вельбот. Не взяли Петельку! Я его по бороде и отсюда бы узнал.

От брига отвалила военная шестерка и пошла к крейсеру. И тотчас на реях брига взлетели паруса. «Сюрприз» увалился немного под ветер, и сразу же по обе стороны его острого, как бритва, форштевня взлетели седые усы. Бриг словно сорвался с места и помчался, с каждой секундой все быстрее и быстрее. В его высоко поднятом носу и в изящно наклоненных мачтах было что-то презрительное и вызывающее.

— Вся повадка пиратская, а хоро-ош! — восхищенно протянул Македон Иванович, глядя на улетающий бриг. И вдруг, подавшись через борт к Андрею, сказал тихо:

— Что ежели нам к Пинку по нашему делу постучаться? Пока будем мы в городе подходящих людей искать да негоциации [47] с ними вести, уйму времени ухлопаем. А проволочка — нашему делу гибель. Пинку ведь дела с оружием хорошо знакомы. Стриженая девка косы заплести не успеет, как он выложит нам ружьишки! — Заметив отвращение на лице Андрея, капитан добавил скороговоркой: — Вы, ангелок, свою дворянскую спесь забудьте. Мы теперь тоже супротив закона идем, нам теперь и черт — родной брат.

Ответить Андрей не успел. Капитан крикнул зверобоям:

— Мочи весла, молодцы! В городе всем по штофу и на закуску рубец с горчицей!..

В Ситкинский залив байдары вошли ночью. И едва обошли Японский остров (около него разбилась когда-то японская джонка), как на передовой байдаре крикнули:

— Вспышку вижу!

На горизонте вспыхнул золотистый огонек маяка Кекур-Камня, башня замка Баранова. Он вспыхнул всего на миг, но живая теплая искра эта словно позвала измученных, перезябших людей в тепло, в уют, на долгожданный отдых А затем еще искра, еще и еще, и весла живее, нетерпеливее забили по черной ночной воде. А навстречу летели запахи и звуки города: зернистый запах каменного угля, сразу заглушивший первобытные запахи океана, уханье парового молота в арсенале, гудок парохода и визг терзаемого резцом металла.

— Город! — радостно и почтительно сказал гребец впереди Андрея. — Наш город!

«Сегодня еще наш. А завтра?» — с внезапной тоской подумал Андрей.

СТОЛИЦА АЛЯСКИ

Андрей стоял на молу из неохватных свай. Он ждал Македона Ивановича, который назначил ему здесь встречу. Но капитан почему-то задерживался.

Утром, до прихода сюда, на пристанский мол, Андрей побывал в почтовой конторе. Он справлялся, когда пойдет почта в Россию, с каким кораблем и как скоро она придет в Петербург. Ему вдруг захотелось узнать, когда Лиза получит его письмо. Почтмейстер ответил, что почта в Россию пойдет с паровым пакетботом «Бородино», на днях прибывшим из Петербурга с пассажирами и почтой. В обратный вояж, в Россию, «Бородино» уходит сразу после торжеств по случаю спуска российского флага.

— А кто же торжествовать собирается? Уж не вы ли, господин почтмейстер? — зло спросил Андрей. — Торжествовать будут только недруги России!

Почтмейстер смутился и поспешил переменить разговор.

— Не желаете ли, сударь, полюбопытствовать, кто прибыл к нам из Петербурга на «Бородине»? Мы и списочек пассажиров вывесили.

Андрей подошел было к списку, но вспомнил, что Македон Иванович, может быть, нашел уже возможность купить оружие, и не стал читать, а поспешил на свою городскую квартиру.

На квартиру он пришел вовремя, чтобы предупредить рукопашную схватку, готовую разгореться между квартирной хозяйкой, вдовой компанейского чиновника мадам Печонкиной, и Громовой Стрелой. Вождь решил, что довольно ему задыхаться в душной бараборе касяков, и приказал Айвике перетащить все их пожитки во двор. Он разжег во дворе большой костер и расположился совсем как в родном стойбище: на углях жарился лосось, а на воткнутых в землю шестах сушились его мокасины. Когда Андрей вошел во двор, мадам Печонкина, истошно вопя, тыкала Громовую Стрелу ухватом в спину, а презрительно-неподвижный анкау не отвечал женщине ни жестом, ни словом. На них смотрели державшие нейтралитет смеющаяся Айвика и тупо-равнодушная служанка Печонкиной, старая индианка-колошенка [48]. Держал нейтралитет и Молчан. Он молча смеялся, подняв губу. Андрей увел Громовую Стрелу в свой двухкомнатный флигель и взял с индейца слово, что он не будет разводить костер во вдоре. В стойбище касяков это запрещено.

А Македона Ивановича Андрей дома не застал. Капитан был на квартире, но торопился снова уйти и оставил Андрею записку. Македон Иванович писал:

«Встретил я на Михайловской улице — кого бы вы думали? — самого черта, морскую гиену, сухопутную акулу, словом, Джона Пинка. Как да почему, после доложу. А пока рапортую: дело в шляпе! Я и ружья уже видел. Триста скорострельных винтовочек Снайдера. Американцы продают их после войны [49], Пинк и ухватил три сотни. Я уже и задаток Пинку дал, отсыпал малую толику вашего золотого песка. А вы, ангелуша, не морщитесь! Полно гусарить-то, гусар голубой! Приходите лучше на мол, где кантонская джонка разгружается, туда же съедет с «Сюрприза» на шлюпке Пинк. Там договоримся окончательно и без помех… »

На молу было весело и шумно. Хлопали на ветру паруса, скрипели блоки, пели матросы, чирикали по-птичьи китайцы, выгружавшие из большой джонки тюки чая в зеленоватых рогожах с таинственными иероглифами. Крепко пахло смолой, серой и канифолью, залитыми в стыке палубных досок, свежей краской и пенькой. Веселый, радостный запах дальних странствий! А на душе Андрея было мрачно и тревожно. Все в нем возмущалось от мысли, что теперь он связан одной веревкой с Пинком, с Джоном Петелькой. Ошибку сделал Македон Иванович!

Андрей посмотрел на пинковский «Сюрприз». Бриг стоял рядом с американскими мониторами, похожими на гигантские коробки из-под сардин. На передней палубе брига дымилась печь для вытапливания китового жира. Делать это на рейде русскими правилами запрещалось, но Пинк показывал, что теперь он здесь хозяин. И стлалась смрадная вонь над заливом и городом. Казалось, что от этого смрада и убегают те, кто толпился на конце мола. На свертках, узлах, сундуках сидели русские простые люди, уезжавшие из Аляски в Россию. Лодки и шаланды перевозили их на «Бородино». Андрей слышал в городе разговоры о том, что высокопоставленные путешественники «Бородина» подняли крик, когда на пакетбот начали грузить сиволапых мужиков и баб. Эта великосветская надменная челядь бросила бы простых людей и на необитаемом острове, лишь бы не лишать себя удобств. До Андрея долетел с конца мола детский плач, и он, отвернувшись от моря, стал смотреть на город.

Необыкновенный город, странный город! В своем росте и расцвете он похож на те необычного вида аляскинские папоротники, что после первого теплого дождя возникают из земли с мощью и великолепием взрыва. Он возник и расцвел за несколько десятков лет буквально на голом месте, на камнях, среди лесов, в которых совсем еще недавно разгуливали медведи и соболи, а свирепые индейцы-колоши встречали русских копьями и стрелами. Именно сюда пришло первое русское судно, бот «Святой Павел» [50], отбившееся от Великой Северной экспедиции Беринга. Туземцев русские моряки так и не увидели, но «Святой Павел» потерял здесь таинственным образом две свои лодки с пятнадцатью матросами. Были они убиты или взяты в плен и стали рабами дикарей — тайна, не открытая до сей поры. Командир бота лейтенант Чириков вынужден был уйти, увозя в Россию… бочку американской воды. А теперь отсюда уходят морские, выстроенные здесь, пароходы, увозя в трюмах не только американскую воду, но и американскую пушнину, моржовую кость, китовый ус и жир, кожи, ценную рыбу, переработанный лес и сукно из местного сырья. Ново-архангельские лесопилки, единственные на западном побережье Америки, посылали свои доски, баланс, балки на Гавайские острова, в мексиканский порт Гваямас и в далекую Аргентину. В Средней крепости на литейном дворе гудели небольшие домны, шумело пламя в горнах, скрежетали станки. Здесь лились колокола для калифорнийских иезуитов, делались плуги для той же Калифорнии, отливались и обтачивались машинные части для верфи, где строились морские пароходы, строились до последнего винтика из своих материалов, из аляскинской руды, выплавленной на аляскинском каменном угле. И пароходы эти, ходившие на Гавайи, Филиппины, в Китай и Индию, также были первыми на западно-американском побережье.

Ново-Архангельск во многом был похож на все губернские города России и в то же время во многом разительно отличался от них. Здесь были, как и во всяком губернском городе, кафедральный собор, школы (в том числе мореходная) и духовная семинария, общественное собрание, общественный сад и общественная библиотека. Была, конечно, больница, аптека, музей и обязательная для российских городов каланча. Но какая губернская библиотека получает газеты и журналы из многих стран Европы, Америки и Азии? В каком губернском соборе ризы священнослужителей сделаны из китайской парчи с огнедышащими драконами, вместо крестов, а церковные сосуды заменяют золотые кубки и чаши, отобранные еще при Баранове у испанского пирата, здесь же на городской площади повешенного? И в какой губернский город не входит ни одна дорога и ни одна дорога не выходит из него? А в Ново-Архангельске все улицы кончались тупиками, упираясь либо в похожую на сторожевую башню гору Эджекомб, либо в океан. В каком губернском городе выезд губернаторши восхищает горожан огромными, с теленка, самоедскими лайками в краснобархатных алыках и нартой из мамонтовой кости? А по Ново-Архангельску разъезжала так княгиня Максутова, жена последнего правителя колонии. И, наконец, в каком губернском городе нет тюрьмы, жандармов и полицейских? А в столице Аляски не было даже будочников, сонно опирающихся на ржавую алебарду…

С любовью и грустью смотрел Андрей на город, вросший в его сердце и ставший родным. Необыкновенный, странный город, очаровывающий именно этой необыкновенностью, непохожестью на обычные города. Стоит он, продутый насквозь океанскими ветрами, вцепившись в голые скалы, зажатый между величественными горами и океаном. И соседи его — не мирные деревни и села, а алеутские и индейские стойбища. Помнит он кровавый урок, данный ему этими соседями [51], а потому целит в бараборы и яххи пушками своей двухъярусной батареи на Кекур-Камне. Правда, с того страшного года ни разу не выстрелили эти пушки, и живет город теперь весело, шумно и богато!

— Крепко держится славный городок! — услышал Андрей голос незаметно подошедшего Македона Ивановича. Капитан тоже смотрел на город серьезно и грустно.

— И от голода он с ног валился, чайками и водорослями питался, — с тихим восхищением сказал Андрей, — и от цынги вповалку лежал, и жгли его индейцы, и кровью он обливался под индейскими ножами, а стоит, живет, шумит!

— Потому, что характер у него русский! — подхватил геройским басом Македон Иванович. И, сразу понизив голос, спросил: — Как решили, Андрей Федорович? Говорите прямо! Если очень тошнит, давайте поломаем мою ряду с Пинком.

Он посмотрел на Андрея и увидел на его лице что-то такое, от чего голос капитана стал сердитым и обиженным:

— Такое дело, ангелуша, в бальных перчатках не сделаешь. По американским законам нам за это каторга грозит. Плевать в тетрадь, не мне их законы читать! — выкрикнул с заносчивой отвагой, не сдержавшись, Македон Иванович.

Андрей молчал. Он повернулся к бухте и опять поглядел на «Сюрприз». Бриг стоял, натянув нетерпеливо якорные цепи, как гончая на смычке. Капитан понял, куда глядит его друг.

— И шкипер, кандидат висельных наук, и вся команда до юнги — коренное варначье! У всех руки в крови. Разве я спорю? — он помолчал, разглаживая запорожские усы, и сказал с тихой, но твердой силой: — Но полагаю я, что ради нашего святого дела можно и в грязи вываляться. Да-с, ради святого дела!

— Я согласен, — трудно сказал Андрей. — Где же Пинк? Он должен был приплыть сюда, на мол?

— А вы где пропадали? Опоздали вы здорово, ангелуша. Но это неплохо. Пинк разозлился, а злого скорее раскусить можно. Петелька ушел в трактир, в «Москву». С ним еще один человек был. Вас, говорит Пинк, двое, пусть и нас будет двое. Французик некий, маркиз Шапрон.

— Маркиз? Настоящий? Или авантюрист какой-нибудь?

— Прах его знает! На нем пробы нет.

— А вы его знаете, Македон Иванович?

— Откуда мне маркизов знать? Чиновники здешние его на руках носят. Он в Ново-Архангельске с весны прошлого года. Однако пошли в «Москву», ангелуша!

Македон Иванович взял Андрея под руку, и они зашагали в ногу к спуску с мола.

ДЖОН ПЕТЕЛЬКА И ДВОЕ ДРУГИХ

Главная улица города, Михайловская, хотя и была с тротуарами из досок, но шириной и прямизной напоминала Андрею Невский. На разных сторонах Михайловской стояли друг против друга кафедральный собор Михаила-архангела и гостиница «Москва».

Деревянный собор, срубленный в форме креста выходцами из северных областей России, был так огромен, что загадкой оставалось, как поднимались на такую высоту тяжелые, будто железные, кедровые бревна и балки. В то же время, казалось, его можно поднять на ладони — так легок, на взгляд совсем невесом, был этот величественный храм [52]. А рядом с собором, в двух шагах от его паперти, стояла святыня индейцев-колошей — Женщина Туманов, двадцатиаршинный деревянный тотем. Баранов поставил его здесь как трофей русских после победы над колошами. Бог Саваоф [53], парящий в облаках над входной соборной аркой, не спускал глаз с тотема и двумя поднятыми пальцами не то грозил красно-зелено-черной, загадочно улыбающейся Женщине Туманов, не то благословлял ее.

Единственная ново-архангельская гостиница с трактиром «Москва» в точности повторяла сотни других гостиниц русских губернских городов. В такой же гостинице, очень длинной, с некрашеным верхним этажом и с нижним, выкрашенным вечной желтой краской, останавливался когда-то Павел Иванович Чичиков. Даже половой, встретивший Македона Ивановича и Андрея на лестничной площадке второго этажа, очень смахивал на полового, встретившего Чичикова, то есть был вертляв до такой степени, что невозможно было рассмотреть, какое у него лицо.

«Русский половой и восемнадцать тысяч верст пройдет, и по соседству с Северным полюсом ничуть не изменится, будет извиваться все так же преданно и помахивать грязной салфеткой», — подумал, улыбаясь, Андрей.

Половой поджидал их на лестнице, чтобы проводить. Он повел Андрея и капитана через «общую» на «чистую» половину, куда допускались только купцы, чиновники и шкиперы. В «общей», набитой промысловиками, матросами, работными людьми, лязгала, ухала, била в литавры «машина» — немецкий оркестрион. За буфетом стоял степенный, с могучей бородой и строгими глазами растриженный поп Петр Клыков, известный всему побережью и всем островам, как «питейный бог» Петька Клык. По обе стороны «питейного бога» высились многоведерный шипящий и свистящий самовар и многоведерная же бочка с ерошкой, обставленная кружками, стаканами и стаканчиками. Над бочкой, на гвоздях и крючьях, висели медвежьи, лисьи, бобровые, собольи шкурки, пластины китового уса и моржовые бивни. Это были залоги нетерпеливых зверовщиков, зверобоев и китобоев, дорвавшихся, наконец, до города с его радостями, но не успевших еще сдать свою добычу на склады Компании и получить за нее деньги. Они наливали себе ту или иную посудину, а в заклад вешали на стену ту или иную шкурку. Расплатившись потом с Клыком деньгами, они сами снимали с крюка свой залог.

В «чистой» половине были и отдельные кабинеты, и около одного из них, тесной комнатушке с тесовыми перегородками, половой остановился и постучал. За дверью послышался горловой звук, будто кто-то полоскал горло. Половой распахнул дверь и с трактирной элегантностью взмахнул салфеткой, приглашая войти.

В комнатушке сидело трое, но чувствовалось, что хозяин здесь человек в матросской, из лакированной соломки, шляпе и в грубой матросской куртке с медными пуговицами. Андрей взглянул на ненормально выпученные глаза этого человека, и в памяти его всплыли слова Македона Ивановича: «Сорвался с виселицы». Теперь не трудно было догадаться, что это Пинк, мрачно-знаменитый Джон Петелька.

Шкипер встал, приветствуя вошедших, и Андрей увидел карлика, худенького и низкорослого. Никак не вязалось с этим тщедушным тельцем огромное бульдожье лицо с мясистыми отвисающими щеками, широким приплюснутым носом и толстой морщинистой верхней губой, вздернутой над мелкими острыми зубами. И еще более неожиданной и нелепой была черно-смолевая, широкая и какая-то особенно плотная длинная борода, глядя на которую становилось жарко.

Андрей вздрогнул. Он остро почувствовал, что видел где-то этого жутковатого человека. Да, да, видел! Он точно знает — видел! Но где, когда?

Пинк мотнул головой, издав непонятные звуки, не снимая шляпы и не протянув русским руки. В левой он держал небольшую библию, заложив палец меж страницами, а правую засунул глубоко в карман куртки.

Второй из трех, бывших в комнате, тоже встал при входе русских и учтиво поклонился Андрею.

— Монтебелло де Шапрон, — сказал он, приветливо улыбнувшись.

Андрей тоже невольно улыбнулся и протянул французу руку, назвав себя. Шапрон ответил крепким рукопожатием маленькой горячей руки, затем подошел к Македону Ивановичу, громко и дружески заговорил с ним на чистом русском языке.

Шапрон понравился Андрею, любившему красивых людей. А француз был красив тяжелой, властной красотой античного римского патриция: массивная голова, широкий безгубый рот, крупный, но тонкий орлиный нос, квадратный подбородок. Портили впечатление только его волосы, вульгарно рыжие с краснинкой, как лисий мех, и еще более — глаза, небольшие, круглые, суетливо-беспокойные, будто бегали в них мышки: мелькнут и спрячутся, снова мелькнут и снова спрячутся.

Третий сидевший за столом не поднялся и даже не посмотрел на вошедших. Гарпунщик «Сюрприза», креол Ванька Живолуп, считал, что с «господами» первому здороваться не следует. Не раз бывало, что его протянутую руку господа встречали презрительной улыбкой, а Ванька был затаенно, значит особенно болезненно, самолюбив. От матери алеутки Ванька унаследовал маленький рост и прямые жесткие волосы, а от русского отца — белое и рыхлое, как картофелина, лицо и толстый багровый нос запойного пьяницы. Живолуп был франт, но и франтовство его было наполовину алеутское — серебряные рубли, привешенные к мочкам ушей на грязных ремешках, и наполовину русское — цветной шелковый кушак, туго перетянувший кухлянку. Длинным концом кушака Ванька то и дело вытирал губы, вымазанные темным соусом. Он что-то ел, громко чавкая и низко склонившись над тарелкой.

Андрей посмотрел на серый с голубым кантом элегантный сюртук Шапрона, на грубую куртку Пинка, затем на засаленную кухлянку Живолупа и подумал, что компания подобралась более чем странная. Что может связывать таких разных людей?

ДВА ОТРУБЛЕННЫХ ПАЛЬЦА…

Пинк сел первым, положив на стол библию, придавив ее большим морским револьвером, — тяжелым старинным капсюльным кольтом. Андрей не заметил, когда и откуда вытащил шкипер револьвер, и такое приготовление к разговору ему очень не понравилось.

Когда сели все остальные, Шапрон вскинул в глаз монокль, висевший на широкой черной ленте, и, улыбаясь, посмотрел на Андрея:

— Гагарин — старинная родовитая фамилия. Я с первого взгляда понял, что имею дело с джентльменом, с дворянином. Тем лучше для нашего общего дела. Джентльменское соглашение!

— Вы уверены, что наше общее дело, как вы изволили выразиться, действительно джентльменское? — спросил иронически Андрей, пряча под иронией настороженность. Разговор ему сразу стал неприятен, и он попытался переменить тему: — Господин маркиз очень хорошо говорят по-русски.

— О, je vous pris [54], не надо этого пышного титула! — поднял Шапрон руки в комическом ужасе. — Я скромный человек, живущий своим трудом. А по-русски я говорю хорошо, потому что часто бываю в России и подолгу живу там. Я и сейчас недавно из Петербурга.

— Что вы делали в Петербурге? — с интересом спросил Андрей.

— Дела… — медленно, неопределенно ответил маркиз. — Я горный инженер, как говорят в России. Во Франции нас называют геологами. Копаюсь в недрах земли, ищу. Вы спросите, что я ищу? Извольте! Золото, только золото! — напряженно повысил он голос. — Только этот желтый, неокисляющийся металл с удельным весом 19,32. Только его!

— Много нашли, ваше сиятельство? — серьезно спросил Македон Иванович.

— Helas! [55] — плавно развел руки Шапрон. — Царь Мидас [56] из меня не получился! Но я не теряю надежды. О нет, наоборот!

— Надеетесь найти золото у нас, на Аляске? — спросил капитан. — Пустое дело, ваше сиятельство! Какое у нас золото? Пушнина — вот наше золото.

Не ответив капитану, глядя только на Андрея, Шапрон сказал тихо, но с силой:

— Да, надеюсь найти золото здесь, на Аляске. Я уже нашел его!

Пинк снова издал горловые твердые, перекатывающиеся звуки. Маркиз быстро взглянул на него и продолжал так же сильно и напряженно:

— Я слышал здесь чудесный рассказ о горном ущелье, где на дне ручья лежат самородки величиной с яблоко, где в корнях растений запуталось золото. Выдерни пук травы, потряси, и самородки посыплются градом! — В глазах Шапрона мелькнули мышки и спрятались. — Вы охотник, мосье Гагарин, не приходилось ли вам бывать в этом ущелье, на этом ручье?

Стараясь, чтобы голос его звучал спокойно, Андрей ответил:

— Я никогда не интересовался золотом, маркиз. Я охотник.

— Передай бутылку, Луи, — сказал по-русски молчавший до сих пор Пинк. Налив из переданной маркизом бутылки одному себе, он поднял стакан: — Пью за самородки на дне ручья и в корнях травы! Я их видел!

Он выпил стакан рома залпом, как холодный чай, выплеснул остатки через плечо и добавил сонным, равнодушным голосом:

— Я брал эти самородки в руки. Я перекидывал их с ладони на ладонь… Они обжигают, как уголь…

Живолуп, до сих пор неудачно боровшийся с дремотой, вскинулся и посмотрел на шкипера. Глаза креола загорелись беспокойной алчностью. А маркиз, играя лентой монокля, сказал насмешливо:

— Я верю, Джонни, что ты перекидывал самородки с ладони на ладонь. Но ты не захватил хотя бы один на память.

— Я приполз оттуда на четвереньках и босой. Я съел свои сапоги.

— Рискните еще парой сапог, шкипер, и вернитесь за своими самородками, — осторожно нащупывая, сказал Андрей.

Он только внешне был спокоен. Нервы его натянулись так, что ломило в висках. Его мучило страстное желание вспомнить, где и когда он видел шкипера? Видел, в этом он уверен?

— Вернуться? А вы проводите меня туда? — резко подался шкипер через стол к Андрею.

Андрей спокойно улыбнулся и пожал плечами. Пинк опять выпил, выплеснул остатки через плечо и снова сонно и вяло сказал:

— Вернуться! И рад бы в рай, а дорога где? Два года ищу я дорогу к моим самородкам. Они совсем рядом, где-то близко. Кажется, протяни руку, и схватишь…

«Сейчас, сейчас я вспомню!» — лихорадочно думал Андрей, не спуская глаз с лица Пинка.

— Протяни руку, и схватишь их! — вытянул шкипер над столом правую руку, которую до сих пор прятал в кармане куртки. Он стиснул при этом пальцы, будто хватая свои самородки, но стиснул только три пальца. Большого и указательного пальцев на руке Джона Петельки не было.

"Вспомнил! — вскрикнул мысленно Андрей с ликующей угрозой. — Два отрубленных пальца! Вот о каком нувуке рассказывал мне Красное Облако! Вот кто ты, Джон Петелька! Твои самородки и я видел!»

Но одновременно с ликованием его охватила тревога:

«А почему Пинк и Шапрон так подозрительно и ожидающе смотрят на меня? И эти опасные намеки… Не могут же они знать, что я был на золоте, открытом шкипером… »

Андрей очнулся от своих тревожных мыслей и прислушался. Пинк что-то говорил лениво, словно нехотя. Оказалось, что он продолжал воевать с маркизом из-за бутылки:

— Передай бутылку, Луи. Зачем ты отодвигаешь ее от меня? Не бойся, Джон Петелька глотает ром, как ахтерлюк, и никогда не пьянеет. А ты молодец, Луи! О, какой ты молодец! Вы знаете, мистер Мак-Эдон, и вы, мистер, не знаю как вас там, молодчага Луи нашел человека, который покажет дорогу к моим самородкам. — Пинк помолчал, кивая на Шапрона и переводя проснувшиеся, по-ястребиному острые глаза на Андрея. — Как вам это нравится?.. Хеллоу, я вас спрашиваю, мистер, как вас там!

— Моя фамилия Гагарин, — холодно ответил Андрей.

— Хорошо. Постараюсь запомнить. Я спрашиваю именно вас, мистер Гагарин, нравится вам, что Луи знает человека, видевшего и, наверное, державшего в руках мои самородки? Ответьте одно слово. Нравится? Нет?

У Андрея дернулся уголок рта и потемнели глаза. Он сцепил крепко пальцы рук, лежавших на столе. Это всегда его успокаивало. Помогло это и сейчас.

— Я не люблю, Пинк, когда ко мне подкрадываются сзади, — спокойно ответил он, глядя в глаза шкипера, как смотрят в глаза опасного врага. — Говорите прямо, что вы от меня хотите?

Рядом раздалось осторожное, предупреждающее покашливание. Андрей посмотрел на Македона Ивановича. Капитан разгладил значительно усы и снова покашлял.

— Вы хотите что-то сказать, мистер Мак-Эдон? — перевел на него Пинк настороженный взгляд.

— Я хочу сказать, что разговор мне не нравится. В нем слишком много чесноку, как в дешевой колбасе

— Какой чеснок? — с угрюмым недовольством пробурчал шкипер. — При чем здесь чеснок?

— А при чем здесь золото? Только и слышишь — золото, золото, золото! Мы пришли к вам не лясы точить, а о деле говорить. Когда ты, Пинк, выйдешь в море? С нашим грузом, само собой.

— Идите вы в петлю с вашим делом! — прохрипел Пинк, и в горле его начало урчать.

— Вот теперь все понятно! — откинулся на спинку стула Македон Иванович. — Значит и сговору нашему конец? Так, что ли, Пинк?

Шкипер не ответил. Молчали и все остальные.

Живолуп, уже напившийся, решил, что молчание это означает конец скучным деловым разговорам и что теперь можно повеселиться. Он пьяно сунулся под стол и выволок обшарпанную, с заплатанными мехами и выпавшими ладами гармошку. Диковинный инструмент взвизгнул в его руках, как собачонка от пинка, а гарпунщик истошно взвыл:

— Замолчи, скот! — нервно крикнул маркиз.

Живолуп ответил хлестким взглядом задавленной ненависти, будто метнул в маркиза острый гарпун. Но играть не перестал. Он еще шире развернул меха и задел Пинка. Шкипер, не обернувшись, схватил гармошку и швырнул в угол. Она вякнула по-щенячьи и смолкла. Маркиз засмеялся, а Пинк сказал решительно:

— О-кей, мистер Мак-Эдон. Будем говорить о деле.

…И НОЖ С ДОЛЛАРОМ НА РУКОЯТКЕ

Он сунул руку в карман куртки, вытащил кожаный кисет и высыпал на стол золотой песок. Сразу глаза всех опустились на золотую горку, поднявшуюся на грязном столе, залитом вином и засыпанном табачным пеплом.

— Я хотел бы знать, мистер Гагарин и мистер Мак-Эдон, откуда у вас это золото? — спросил Пинк. — С какого конца Аляски? Вот теперь у нас пошел настоящий деловой разговор! Правильно?

Македон Иванович поправил для чего-то повязку на глазу и задумчиво провел концами пальцев по золотой горке, разравнивая ее.

— Ты, шкипер, всегда нюхаешь деньги, которыми тебе платят?

— Не виляйте, сэр! — зло отшвырнул Пинк руку капитана от золота. — Я аляскинский ольд-таймер… Как это по-русски?

— Старожил, — перевел спокойно Сукачев. Он хорошо знал английский, научившись у Джейн.

— Спасибо, сэр! — иронически поклонился Пинк. — Да, я старый аляскинский волк. И я знаю, что нигде на Аляске нет такого золота, кроме одного местечка. Это золото чистое, без всякой примеси. Чище даже калифорнийского! Я уже сделал анализ. Говорю вам, сэр, я знаю место с таким золотом. А где вы взяли это золото?

Андрей молчал, глядя в сторону. Капитан опять равнял пальцами золотую кучку и непонятно вздыхал.

— Отвечайте же! Джону Петельке нельзя не отвечать!

Македон Иванович, по-прежнему вздыхая, снял руку с золота и сунул ее за голенище сапога. Зорко следивший за ним Пинк положил руку на свой кольт, маркиз опустил руку во внутренний карман сюртука, а Живолуп потянулся к кушаку, где у него висело сразу два ножа.

Капитан поднял руку. В ней была трубка-носогрейка. По солдатской привычке он носил ее за голенищем. Пинк снял руку с кольта, Шапрон вытащил из кармана надушенный носовой платок, Живолуп снял с кушака копалку, железный коготь для выскабливания трубки, и начал чистить свою медную алеутскую трубочку.

— Вот это правильно! — сказал весело и дружески Андрей. — Давайте, господа, покурим и тогда поговорим.

— О, с удовольствием! — весело откликнулся маркиз и протянул Андрею толстую зеленую гавану. — Прошу.

— Благодарю. Я привык к махорке, — ответил Андрей вытащил из кармана папушу листового табака, затем вытащил нож с золотым долларом на рукоятке и начал крошить табак.

В комнате стало как-то особенно тихо. Все удивленно смотрели на Пинка. Глаза шкипера, не отрывавшиеся от ножа, сверкавшего в руке Андрея, выпучились еще больше, будто невидимая петля сдавила его горло.

Искрошив папушу, Андрей положил нож на стол и принялся тщательно растирать табак меж ладонями. Уголком глаза он увидел, как к ножу протянулась рука и схватила его. Андрей поднял глаза. Шкипер разглядывал нож. По лицу его было видно, что он ничуть не испуган, а только удивлен.

— Вам знаком этот нож, Пинк? — спросил Андрей и начал собирать со стола в ладонь искрошенный и перетертый табак.

Пинк бросил нож на стол и проурчал что-то непонятное. Он встретился со взглядом Андрея и медленно опустил глаза, сдаваясь.

— Этот нож торчал меж ребер мертвеца. Вот здесь, под сердцем, — Андрей взял нож и приставил его острием к груди. — Этим ножом совершено убийство. А какая причина? На двоих не хватило провианта? Или убийца не хотел делить что-то с убитым? Как вы думаете, Пинк? — шел Андрей напролом. — И кто убийца? Если вы ответите на мой вопрос, я отвечу на ваш. Согласны? Баш на баш, как у нас говорят.

Пинк взял кольт и начал вертеть рассеянно его барабан.

— Положите револьвер, Пинк! — жестко сказал Андрей. — Капсюльные револьверы часто дают осечку!

Шкипер бросил кольт на стол.

— Не хотите ли вы притянуть Джона Петельку к суду? — Он вдруг взвыл от хохота. — Джон Петелька даже на страшный суд не явится! Пусть господь-бог судит его заочно! — Смех его внезапно смолк. — Но вам я отвечу. Слушайте. У нас, моряков, есть примета. Если ветер был, но ушел, почеши мачту, и он вернется. И я почешу кое-кого, кто не хочет проложить мне курс к моим самородкам! Понятно?

Македон Иванович провел крепко ладонью по седому солдатскому ежику и встал:

— Вот теперь все понятно! Сделка наша поломалась. Задаток ты, Пинк, знаю, не вернешь. Лопай, акула, дьявол с тобой! А засим, судари мои, чувствительно благодарим за угощение, и до свидания. Пошли, Андрей Федорович.

Уже за тоненькой дощатой дверью Македон Иванович и Андрей услышали твердое урчание Пинка:

— Я должен рассчитаться с индейцами за два моих пальца. И я рассчитаюсь, клянусь библией! Я обещал вымотать грязным дикарям кишки и повесить их на этих кишках. И я сделаю это, клянусь второй раз библией!

Шапрон захохотал в ответ визгливо и возбужденно, высоким женским смехом.

— Так значит, это Пинк убил того парня в зимовке, про которого вы рассказывали? — спросил Македон Иванович, когда они вышли из трактира на улицу.

— Он. Их было только двое. А может быть, я напрасно показал ему нож? — виновато посмотрел Андрей на капитана.

— Это неважно! — отмахнулся капитан. — Они знают уже, какая игра у нас на руках. Но откуда они знают, от кого?

— Это и для меня задача со многими неизвестными, — ответил Андрей.

Они перешли на противоположную сторону улицы, к собору, и около Женщины Туманов капитан остановился.

— Постойте-ка! Давайте разберемся. Кто знает, кроме вас, конечно, об этом золоте? Я говорю о русских, индейцы не в счет.

— Только два человека. Первый — вы.

— Я Пинку об индейском золоте не рассказывал.

— Разумеется! Второй человек — женщина. На вашем редуте я написал ей письмо.

Андрей рассказал Македону Ивановичу о письме к Лизаньке и о посещении почтовой конторы. Капитан покачал головой:

— С этой стороны все чисто. Она в Петербурге, а ваше письмо, сами же говорите, еще не отправлено. И все-таки они знают о золоте. Знают, что и вы бывали в этом золотом ущелье.

— Точно знают! Теперь я в этом убедился.

— Вот видите? А самое главное — знают ли они, что у вас есть карта золотого месторождения? Вот где главная опасность! Теперь держитесь, ангелуша! Сегодня они только шипели да тявкали, а завтра бросятся на нас, как бешеные!

— Что ж, горжусь! Пинк и маркиз — враги сильные!

— Ох, а мне этой гордости не надо. Лучше бы недруги наши послабее были. Вы заметили, как Джон Петелька все время за пистолет хватался? Он и в трактире мог пальбу открыть. Его на съезжую не стащишь, он, вишь, даже на страшный суд не явится!

— Не успел бы, я бы ему в лицо табак бросил, — вытащил Андрей из кармана накрошенную и растертую махорку. — Я ее все время в кулаке наготове держал.

— Умно! А с ружьями как? — пытливо посмотрел капитан на Андрея. — Отказаться от этого дела?

— Ни в коем случае! — твердо ответил тот. — Наоборот, особенно энергично будем продолжать поиски оружия!

— Вот добре! Мы под пушкой рождены, на барабане пеленуты!.. А золото где у вас? Под диваном валяется? Надо его немедленно перепрятать! — двинулся было капитан, но сзади крикнули:

— Мосье Гагарин, прошу на одну минуту!

Андрей узнал голос Шапрона и, не оборачиваясь, спросил капитана:

— Как быть? Оставаться?

— Оставайтесь. Но ухо востро держите. Был волчий зуб, теперь лисий хвост будет. Шерстка-то у француза что у лисы-огневки! А я побегу золото прятать.

Македон Иванович торопливо зашагал. Андрей обернулся, глядя на быстро подходившего Шапрона.

ЛИСИЙ ХВОСТ

Маркиз поверх сюртука накинул короткий плащ, подбитый дорогим мехом. В нем француз был бы окончательно похож на римского патриция, если бы не прозаический зонт, на который он опирался. Шапрон остановился у подножия Женщины Туманов, вскинул в глаз монокль и начал молча разглядывать Андрея. В глазах маркиза появилась холодная брезгливость.

Андрей покраснел. Он знал, что его оленья куртка с пятнами звериной крови и с рубцами от собачьих когтей пестрит заплатками разных цветов и размеров из различных кусков меха, что его кожаные штаны, обшарканные о кусты и скалы, побелели и залоснились и что недавно еще щеголеватые, сшитые Айвикой из белого оленя мокасины, а теперь растоптанные, были похожи на опорки. В Петербурге его приняли бы за нищего.

— Вам не нравится мой костюм, господин маркиз? — улыбаясь, но начиная уже сердиться, спросил Андрей.

Шапрон моргнул, выбросив монокль из глазной орбиты.

— Очень не нравится. И зачем вам эта разбойничья борода? Фи! Вы же человек нашего круга. — Он сожалеюще покачал головой. — Пять лет животной жизни! Я знаю, что вы прожили на Аляске пять лет. Не дешево вам это стоило!

— Животная жизнь? — весело засмеялся Андрей. — Однако жить этой жизнью очень легко. Я всех понимаю и меня все понимают. Люди здесь честные и бесхитростные, а это главное, маркиз!

— Нет, нет, не оправдывайте эту жизнь. Скотская жизнь! И я думаю, что после этой каторги цивилизованная жизнь, красивая, удобная, полная наслаждений, покажется вам очень приятной. Vive le vin, vive 1'amour! [57] — игриво прищурившись, пропел маркиз и значительно добавил: — Особенно, если в средствах не стесняешься. Какая сказочная может быть жизнь!

— Маркиз, говорите прямо! — помрачнел Андрей. — Довольно экивоков!

— Хорошо, буду говорить прямо. Вступаю в открытый бой с поднятым забралом! — изящно взмахнул маркиз рукой около лица. — Вы мальчик, мосье Андрэ. Вы всего лишь храбрый и чистый мальчик, несмотря на вашу пышную бороду. — В углах безгубого рта маркиза появилась умная, холодная усмешка. — Вы не умеете хитрить.

Андрей выжидательно молчал.

— Где-то на притоках Медной, на маленьком ручье есть богатое золотое месторождение. Настоящее Эльдорадо! Открыл его Джон Пинк! Но индейцы выбросили оттуда шкипера, и он приполз на побережье на четвереньках. Попасть снова на свое Эльдорадо он не может, хотя ищет его два года. Дорога запутана. И вот он узнает, что после него на золотом ручье побывал еще один человек — вы!

Андрей молчал, давя пяткой сырую землю. Он тревожно думал: «О золоте, и о том, что и я был там, они знают. Ну и черт с ними! Это еще полгоря. А знают ли они о карте?.. »

— Гагарин, я поднял забрало. Вы джентльмен, и вы должны тоже открыться. И не будьте, в конце концов, дураком, если только сможете.

— Думаю, что смогу! — улыбнулся весело Андрей. — Откуда у вас эти нелепые сведения, что я был на каком-то золотом ручье, открытом Пинком? Какие у вас основания для этого? Анализ Пинка, после которого он узнал свое золото? Может быть, он и прав. Но я выменял это золото у индейцев на два ружья, одеяло и два топора.

— А нож? — крикнул Шапрон.

— Не кричите, держите себя прилично, — холодно одернул его Андрей. — А что нож? Я раскрыл одно из преступлений Пинка, вот и все. Там, где я нашел этот нож, и не пахло никаким золотом на сотни верст вокруг. Спросите у Пинка.

— Вы сильны в диалектике, Гагарин! — покачал головой Шапрон. Он снял для чего-то серую лайковую перчатку, опять надел и долго тщательно натягивал ее на пальцы. Андрей понял, что француз не может на что-то решиться.

— А карта? Что вы про это скажете? — наконец тихо, осторожно сказал он, искоса глядя на Андрея.

«Все известно!» — невольно вздрогнул Андрей.

— Какая карта? — с удивлением спросил он и поразился искренности своего тона.

— Карта, нанесенная шкипером Пинком на кусок парусины! — опять раздраженно повысил голос француз. — Предупреждаю еще раз, не валяйте дурака, Гагарин!

— Валяете дурака вы, Шапрон. Кто вам сказал про эту карту? Пинк? Он видел ее в моих руках? Говорите, кто вам сказал про карту?

Маркиз отвел глаза. Заметно было, что он не ждал такого вопроса или не хотел на него отвечать. Шапрона выручил внезапно пошедший снег, густой и мокрый. Француз поспешно раскрыл зонт и пригласил Андрея.

— Что же вы мокнете? Идите сюда, под зонт.

Андрей брезгливо поморщился, не двигаясь с места. Маркиз недобро нахмурился:

— Жаль! А я был уверен, что мы, два джентльмена, великолепно пойдем в одной упряжке.

— В одной упряжке с вами и Джоном Петелькой? Целых три джентльмена! Кстати, спросите у этого пирата, приятно, когда жгут бересту на ладони?

— Спрошу. Уверен, что Джонни очень обрадует ваш вопрос. И он постарается поблагодарить вас за это, — с недобрым намеком ответил маркиз.

— Вы, видимо, хорошо знаете Джонни. Друзья?

— Пожалуй, нет. От Джонни за версту несет виселицей. Но козырей из игры не выбрасывают. А Джонни — козырный туз. Без него я в аляскинских условиях ничто.

— Понятно. А теперь разрешите откланяться, — наклонил Андрей голову.

— О нет! Давайте продолжим наш разговор. Мы остановились на самом интересном месте.

«Что еще нужно от меня этому мерзавцу?» — подумал раздраженно Андрей.

Снег так же внезапно перестал, как и начался. Медленно закрывая зонт, Шапрон сказал:

— И продолжим мы наш деловой разговор с того места, где он оборвался. По глазам вашим я вижу, что вы дорого дали бы за то, чтобы узнать, откуда у меня сведения о карте. Но я не скажу. Мне доставляет огромное удовольствие помучить вас неизвестностью. В последний раз говорю вам, Гагарин, не валяйте дурака. Карта у вас, вы это знаете, и мы это знаем! Ваша игра уже проиграна. Согласны?

Андрей собрал все силы, чтобы и теперь, под прямым ударом, сохранить спокойствие. Глядя в глаза Шапрона, он недоумевающе пожал плечами:

— Какая игра? Я ничего не понимаю!

— Вот наши условия, — продолжал торопливо француз. — У американских властей будет сделана заявка на золотое месторождение от имени компании из четырех лиц. Четвертым будет ваш друг, старый офицер. Все прилично, все законно! А даже четвертая часть — это миллионный куш!

— Четыре джентльмена в одной упряжке! — засмеялся зло Андрей.

Маркиз яростно взмахнул зонтом:

— Вы думаете, я не знаю причину вашего глупого упрямства? Вот, вот причина! — начал он злобно тыкать зонтом в Женщину Туманов. — Ваша глупая, недостойная белого человека, любовь к дикарям, индейцам!

— Не сметь! — враждебно крикнул Андрей. — Этот тотем — слава и честь целого народа!

Шапрон опустил зонт и засмеялся нервно.

— Орда дикарей — народ? Странное и нелепое понятие! Нелепы и ваши принципы. Золото найдено на земле индейцев, и вы, как верный пес, охраняете его! Принципы — вещь неплохая, достойная уважения, но они хороши на своем месте, а на Аляске принципы надо забыть! Хотите, я докажу это? Давайте пройдем вон туда, на площадь. Вы знаете, почему там стоит могильный крест?

— Когда я бываю в Ново-Архангельске, я прихожу поклониться лежащим под этим крестом, — ответил Андрей.

Они говорили о памятнике свирепых русско-колошенских войн, о братской могиле русских, погибших в 1802 и 1804 годах при осаде, а затем штурме города. Когда они подошли к скромной деревянной ограде, окружавшей невысокий холм с большим деревянным крестом, Андрей снял шапку. Маркиз посмотрел на него и тоже снял цилиндр.

— В местном музеуме, — сказал он, — есть картина «Осада Ново-Архангельска». На ней эта трагедия выписана в деталях. Над крышами домов молодого города поднимается высокое пламя. Пылает дом правителя, крепость, склады, корабли, стоящие у пристани. Вожди колошей, ложные друзья русских, Скаутлельт и его племянник Котелян, в красных суконных кафтанах, подаренных им русскими, и с большими почетными медалями на груди стоят вон на том, может быть, пригорке, — указал Шапрон снятым цилиндром на далекий холм. — А их воины врываются в казармы промысловых, в дома, в церковь, разбивают томагавками черепа всем без разбору Русским, даже женщинам и детям. Скальпы сдирают с живых еще людей! А на Кекур-Камне стоит под дождем индейских стрел комендант города славный Медведников. Он сам наводит пушки на толпы воющих дикарей, но поздно! — Шапрон надел цилиндр и победоносно прихлопнул его. — Русские пушкари падают замертво под копьями и топорами индейцев. Убит храбрый комендант. Все русское население перебито. Уцелели очень немногие, работавшие в лесу. С опушки они смотрели на горящий город, на гибель своих братьев. Так платят индейцы русским за их благодеяния! — с пафосом закончил Шапрон. — А вы играете с ними в глупое благородство!

— Вы нарисовали неполную картину, Шапрон, — сдержанно сказал Андрей. — Вы не сказали, что за несколько дней до резни в Ситкинский залив пришел черный корабль «Юникорн». Шкипер «Юникорна» американец Барбер несколько дней вел тайные переговоры с Котеляном и Скаутлельтом. А когда началась резня, в толпе колошей видны были белые матросы с «Юникорна». Они бросали зажженные пыжи на крыши домов, хватали окровавленными руками бобровые и собольи шкурки. Белые пираты бросились в первую очередь на склады пушнины. А Барбер подвел свой черный корабль вплотную к берегу и нацелил на город двадцать пушек. Потом, когда город был разграблен и сожжен, Барбер вызвал на «Юникорн» Скаутлельта и Котеляна на победный пир. Связав перепившуюся охрану вождей, Барбер потребовал от них выдачи всего награбленного ими в русском городе. Он указал при этом красноречиво на две петли на ноке реи. А затем Барбер ушел на Гавайи, пьянствовал там и хвалился, что в следующий раз выгонит своими пушками русских из Аляски. Кто же виновник зверских убийств? Кто убил тех, кто лежит под этим холмом? И не напоминает ли вам пират Барбер вашего приятеля Джона Петельку? Удивительно схожая метода! А я верю, что индеец и русский могут жить в дружбе, если между ними не стоят барберы и пинки!

— О русские! Какое благородное сердце! — поднял маркиз к небу блудливые глаза.

— И я признаюсь вам, Шапрон, что я действительно нашел у индейцев неоценимые золотые сокровища!

Маркиз ошеломленно откинулся. На щеках его заиграли желваки. Он до боли стиснул зубы.

— Я нашел там золото дружбы, доброты, верности и чести, которые даже в диких сердцах неискоренимы!

Шапрон устало вздохнул и ничего не ответил.

— А вы мне так отвратительны, господин маркиз, — брезгливо отодвинулся Андрей, — мне так гадка мысль снова встретиться с вашим сиятельством, что я прошу впредь даже не подходить ко мне близко. Иначе я не отвечаю за себя!

— Хорошо, исполню ваше желание, — равнодушно ответил Шапрон, учтиво поклонившись. — Но завтра, например, я вынужден буду с вами встретиться. Разве вы не будете завтра на балу в замке? Прощальный grand bal pare! [58] Говорят, княгиня Максутова решила напоследок повторить великолепие и пышность петербургских придворных балов. Будет много хорошеньких дам. Я говорю не о местных чиновницах и креолках. Петербургские дамы! Прибыли на «Бородине». Кругосветное hartie de plaisir [59]. Пассажиры «Бородина» пожелали заглянуть в Ново-Архангельск Кому не лестно быть очевидцем исторического события! Среди Петербургских дам одна изумительная красавица Баронесса Штакельдорф.

— Штакельдорф? — отшатнулся Андрей и тотчас метнулся к маркизу. — Баронесса Штакельдорф, сказали вы?

— Такая ажиотация? — удивился Шапрон, а в глазах его забегали мышки. — Вам знакома эта фамилия? Говорят, она вдова. Барон умер три года назад.

— Имя ее?.. Вы знаете ее имя? — схватил Андрей француза за борт плаща.

Шапрон плавно развел руки:

— К сожалению.. Я видел прелестную баронессу всего один раз, вчера, на приеме у княгини Максутовой. — Его глаза были снова спокойны, мышки спрятались. — Меня, правда, представили баронессе, но имя… Тысячу извинений! Имя либо не было названо, либо я его забыл.

В синих глазах Андрея было страдание. Маркиз сочувственно вздохнул.

— Очень сожалею, но… Постойте! — Он вдруг по-приягельски хлопнул Андрея по плечу. — В почтовой конторе висит список пассажиров «Бородина». Контора еще открыта…

Маркиз смотрел вслед бегущему Андрею, пока тот не скрылся за поворотом. В глазах француза прыгали, плясали мышки.

СБОРЫ НА БАЛ И В ЦЕРКОВЬ

От фрака, хранившегося в сундуках мадам Печонкиной густо несло нафталином. Андрей поморщился: «Несет, как от бедного чиновника!»

Надевать галстук он подошел к зеркалу и удивился, увидев голое лицо, без бороды, только с небольшими гусарскими усиками. Ему хотелось явиться перед Лизой в таком виде, в каком она привыкла видеть его в Петербурге. Македон Иванович, увидев в зеркале лицо Андрея, ghобормотал:

— Эка обезобразился! Вылитый польский ксендз или комедиант из театра!

Капитан стоял у окна. Совсем рядом, камнем можно докинуть, торчали за окном мачты и виднелась высокая корма большой морской джонки. Ее владелец и шкипер, китаец Ванька, был хорошим знакомым Македона Ивановича, не раз заходившим на редут. Джонка и сейчас шла на Север, мимо Якутата, и капитан думал, глядя на ее мачты, не уехать ли им подобру-поздорову из города? Теперь Пинк натравит на них свою банду. Джон Петелька пойдет на самые крайние средства, на любое преступление, лишь бы вырвать у Андрея свою карту. Но капитан знал, что для его молодого друга сохранить, особенно от белых людей, тайну индейского золота — дело чести, что у Андрея и пыткой не вырвешь эту тайну.

На душе Македона Ивановича было тяжело. Ведь это он втянул Андрея в сделку с Пинком! Он навлек на него беду! А тяжелее всего то, что Андрей Федорович, ангельская душа, не кинул капитану ни единого упрека, даже утешал его: «Не расстраивайтесь, вы ни в чем не виноваты. Дело случая!» А какой там случай, какое там «ни в чем не виноват!» Кругом виноват! Значит, он, старый ржавый шомпол, и должен думать о том, чтобы спасти друга из западни, которая вот-вот захлопнется! Не поговорить ли с ним сейчас об отъезде? Ванька уходит завтра ночью и пойдет в Кенайский залив.

Македон Иванович осторожно, через плечо посмотрел на Андрея. Тот, удивляясь, почему стали малы петербургские бальные перчатки, с трудом и страхом натягивал их на ставшие большими и тяжелыми, как гири, руки. «Нет, не надо сейчас его тревожить, — решил капитан. — У него через несколько часов встреча с любимой женщиной после пятилетней разлуки. Он только виду не показывает, умеет, ангелуша, в руках себя держать, а у самого, поди, внутри все огнем горит. Что-то принесет ему эта встреча? Дал бы бог ему счастья! Золотой же человек!»

Андрей, натянув, наконец, перчатку, оглянулся и только теперь заметил подавленное настроение капитана.

— Что с вами, Македон Иванович? — участливо спросил он. — Вы чем-то расстроены?

— А отчего бы мне расстраиваться? Это вам показалось. Кавказский ревматизм разыгрался, всего и дела. К погоде, чай.

— От меня вы, родной мой, ничего не скроете! — обнял Андрей капитана за плечи — Вижу, есть у вас что-то на душе. Знаете что? Пойдемте вместе в замок! Для дворян вход открыт. Вот и развлечетесь. А для меня какая это радость будет! Хочется показать вам ее… Лизу. Боюсь я этой встречи. Что найду я в ней? Идемте, Македон Иванович.

— Не пойду, не обижайтесь, Андрей Федорович. Кавказскому офицеру и смотреть-то зазорно, как наши чиновные будут выплясывать у янков хозяйскую улыбку. Новый барин появился — старого долой! Холопы! А на встречу эту вам лучше одному идти. Как на медведя! Ничего, справитесь! А я лучше в собор ко всеношной схожу. Помолюсь архангелу Михаилу. Он ведь тоже офицер, архистратиг! [60] Должен он помочь старому кавказскому офицеру. Угадали вы, на сердце у меня что-то неспокойно. А мое сердце — вещун!

Счастливо-возбужденное настроение Андрея сразу пропало. Он понуро опустился на стул.

— А вы идите, идите! Вам непременно надо идти! — подал ему Македон Иванович охотничью куртку в разноцветных заплатах. — Эх, шуба-то у вас не по фраку. Хламида! Извольте одеваться, сударь мой!

Когда, одевшись, Андрей шел к выходу, тихо открылась дверь и на пороге встала Айвика. Он внезапно смутился и опустил глаза. Потом, пересилив себя, несмело улыбнулся ей. Девушка ответила ликующим взглядом.

Македон Иванович вышел на крыльцо, провожая. Андрея. И когда тот подошел уже к калитке, вдруг тревожно сказал:

— Погодите!.. Слышите?

Андрей остановился и прислушался. На улице раздался свист, долгий и резкий, как плач чайки в бурю. Настоящий матросский свист. Вдали, видимо, в конце улицы, ответил второй такой же свист.

— Матросы рассвистелись Мало ли их теперь по улицам шляется, — сказал Андрей, открывая калитку.

— Может, и так, — согласился капитан, но долго еще стоял на крыльце, прислушиваясь к удаляющимся шагам Андрея.

БАЛ В ЗАМКЕ БАРАНОВА

Дом Главного правителя колонии называли обычно в городе замком Баранова Первый Главный правитель Александр Баранов решил, что лучшим местом для его замка будет вершина Кекур-Камня — отвесного каменного утеса, обрывающегося к океану. Дом, построенный из дикого черного камня, подступивший с одной стороны к десятисаженному обрыву в океан, а стрех других сторон окруженный многопушечными батареями, был действительно замком, способным выдержать самый свирепый штурм или длительную осаду. Колошенская резня 1802 года научила Баранова осторожности, и он целых 16 лет, до конца своего правления, укреплял и вооружал замок по всем правилам фортификации. Видный со всех концов города, замок в этот вечер сиял, как резной фонарь. Окна двух его этажей пылали яркими огнями.

Андрей подошел к воротам старой крепостной башни, и часовой опустил было ружье, загораживая дорогу оборванцу в заплатанной куртке. Но, заметив белевшие под вытертым мехом воротничок и манишку, солдат поспешно отступил к будке. Покосились на Андрея и ливрейные лакеи, принимавшие от гостей верхнюю одежду в большом вестибюле замка. Но, увидев фрак, и они почтительно закланялись.

Андрей взбежал на второй этаж, чувствуя приятную легкость городского костюма, тонкого и почти невесомого после меховых доспехов. На просторной площадке второго этажа, огороженной перилами, он остановился. Здесь, перед большим зеркалом, освещенным шандалами, толпились дамы, оправляя туалеты. «Нет такой женщины, которая прошла бы мимо зеркала, не остановившись, — подумал Андрей. — Здесь я наверняка увижу Лизу». Он прислонился к стене и начал разглядывать проходивших дам.

Съезд только начался. По лестнице поднимались и жеманились у зеркала жены служебной компанейской мелкоты, чиновницы в старомодных чепцах и неуклюжих, хотя и дорогих платьях, и румяные курносые креолки, спутницы жизни компанейских инженеров, шкиперов, лекарей, учителей, заведующих складами, в платьях поскромнее, из тафтицы и китайской канфы. Но какая креолка устоит перед соблазном не навесить на себя яркие и пестрые ленты? И они обмотались немеренными аршинами лент, как их матери обвешивались аршинами бисера, стекляруса и цуклей.

«Где же повторение пышности и роскоши петербургских балов? — думал, усмехаясь, Андрей. — Это больше похоже на петровские ассамблеи. Тут и шкипер, и мастер, и купец, и вельможа. Впрочем, вельмож что-то не видно. Ах, нет, вот и они!»

На лестнице стало вдруг тесно и шумно, как на базаре. Это появились американцы, румяные, откормленные, горластые. Они с хозяйской бесцеремонностью перекликались во всю глотку, как через улицу, пинали друг друга и оглушительно хохотали.

На площадку поднимались все новые и новые гости. Нарастал гул оживленных голосов, журчал женский смех, в зеркале сверкали возбужденные женские глаза, из далекого зала доносились звуки настраиваемых скрипок. Вся эта атмосфера начинающегося бала будоражила Андрея, как будоражил когда-то каждый петербургский бал молоденького корнета Гагарина. И вдруг перед глазами его встала полутьма, а горло перехватила острая вонь индейской бараборы. Он сидит на нарах, рядом с Красным Облаком, нащупывая револьвер, опасаясь очередной злобной вспышки Громовой Стрелы. Давно ли это было? Совсем недавно, словно вчера. Андрей провел по глазам, и снова загорелись бальные огни.

Появились, наконец, и петербургские дамы с «Бородина». Их окружали морские офицеры русской эскадры, стоявшей на ново-архангельском рейде. Андрею пришлось вытягивать шею и становиться на цыпочки, чтобы разглядеть лица столичных дам. Но Лизы среди них не было. Он вдруг встревожился: не приехала ли Лиза раньше его, а он бесцельно торчит на лестничной площадке. Кинув последний взгляд на дам, поднимавшихся по лестнице, он пошел к широким арочным дверям, через которые виднелась длинная анфилада комнат. Все они были ярко освещены, всюду горели жирондели и лампы, масляные и только что появившиеся керосиновые. А вдали, в бальном зале, сияла огромная люстра, зажженная на все рожки. И все же и при этом ярком свете было в парадно убранных комнатах уныло и тоскливо, как во всяком доме, живущем прошлым Радовали глаза лишь гигантские морские раковины, майолики неистовых расцветок и старинные китайские вазы из стыдливо-розового нефрита и нежно-зеленой яшмы. Это были свидетели былой славы, подарки Баранову его друга гавайского короля, кантонских мандаринов и купцов.

«Да, была слава, летевшая на аляскинских бригах по всем океанам! А завтра и славу русскую продадут! — Андрей подошел к окну, откинул штору. Окно было узкое, как бойница в крепостной стене. Глубоко внизу, к подножию Кекур-Камня, накатывал черно-зеленые валы освещенный луной океан. — Не для балов строил свой замок незабвенный Баранов, а для отражения неприятеля. Говорят, он сбрасывал отсюда в океан казнокрадов, шпионов и предателей. Это, конечно, легенда. А сегодня он швырнул бы, пожалуй, в океан не одного собирающегося отплясывать на панихиде по его любимой Аляске!.. »

В мрачно-торжественном бальном зале грянул оркестр. В Ново-Архангельске, как и в Петербурге, бал начали полонезом. Но местные музыканты сделали из медлительного, певучего произведения Шопена что-то залихватское. Особенно отличались гнусавая скрипка и бубен, захлебывавшийся от усердия.

— Музыка дикарская! — засмеялся кто-то сзади Андрея неприятно-знакомым смехом. — Не пригодны моржовые жилы на скрипичную квинту.

Андрей оглянулся. Сзади стоял Шапрон, во фраке, с пестрой орденской розеткой в петлице. Встретившись глазами с русским, маркиз склонился в изящном светском поклоне.

Андрея взбесила эта элегантная наглость. «Я же просил его не подходить близко ко мне! Сволочь! Наглая сволочь! Дать ему по физиономии? Выйдет публичный скандал. Нет, никаких скандалов! Сюда должна прийти Лиза…»

Под звуки залихватского полонеза лакеи распахнули двери, и в зал вошел последний Главный управитель Российско-Американской Компании князь Максутов, известный также под кличкой «Собачья смерть». По владениям своим этот вице-король Аляски ездил в большой нарте, устроенной в виде домика с железной печкой. Запрягали в такой дормез [61] на полозьях не один десяток собак, а так как князь, как и всякий русский барин, любил быструю езду, то и дохли загнанные псы тоже десятками. Князь вел под руку жену. На черном, расшитом блестками платье княгини эффектно выделялся снежной белизной горностаевый палантин, бесценный дар Аляски. Царственной осанкой, широким пухлым лицом и пышными седыми волосами, похожими на пудреный парик, Максутова напоминала Екатерину II. Андрей невольно улыбнулся, вообразив Екатерину II, восседавшей не на троне, а на нарте, запряженной собаками в ало-бархатных алыках.

Князя и княгиню сопровождала свита компанейских олимпийцев, высших чиновников управления. Высокое достоинство и грозная неприступность отражались на темно-благородных лицах отставных статских, советников или на генеральских мурластых и квадратных физиономиях с холеными бакенбардами. В России статские советники управляли департаментами и казенными палатами [62], генералы кого-то покоряли, кого-то усмиряли, но, уволенные со службы по пункту третьему или за легкое отношение к полковым суммам, они примчались в далекий американский край с надеждой на высокие оклады и на новые взятки, если и не в звонкой монете и ассигнациях, то в аляскинских соболях и бобрах. И, видимо, они преуспели уже на колониальной службе. На женах их были дорогие туалеты, выписанные из Сан-Франциско. Такие в России и не снились этим советницам и генеральшам, а их боа и накидкам из соболя, куницы или голубого песца позавидовали бы и петербургские министерши. Андрей глядел на физиономии, полные благородства и величия, на шелковые, атласные, кружевные платья, и в голове его проносились гневные и презрительные мысли:

«Для этих продажа русских земель в Америке не позор, а всего лишь перемена хозяина. Эти и будут, с глазами искательными и голодными, расшаркиваться перед новым хозяином, выпрашивая его улыбку и снисходительное о-кей!»

— Я с вами согласен. Я тоже возмущаюсь, — сказал Шапрон таким тоном, будто продолжал прерванную дружескую беседу. Андрей не заметил, когда маркиз встал рядом. — Все так поразительно нелепо! Игра в величие, пляски и танцы накануне дня когда будет продан кусок России. Странный народ русские! Никогда нельзя угадать, как русский поступит в следующую минуту.

— Родину продает не русский народ! — не вытерпев, резко повернулся Андрей к Шапрону. — Плясать по этому случаю он тоже не будет. Плясать будут все эти Иваны, не помнящие родства. — Он кивнул на благородно-дворянские физиономии и на петербуржцев с «Бородина», стоявших отдельной группой и занятых веселой, беззаботно-праздничной болтовней. — Пляшут люди, для которых Родина там, где им удалось урвать кусок пожирнее!

Андрей спохватился и, сердясь на себя, что не утерпел и заговорил с Шапроном, отошел. Но через минуту Шапрон снова стоял рядом.

— Вы напрасно обиделись. Вы не поняли меня. Я глубоко уважаю русских, нацию, спалившую пороха больше, чем какая-либо другая, исключая, конечно, нас, французов. Русские умеют воевать, умеют работать, но торговать они должны поучиться, у американцев хотя бы. Теперь здесь будут драть с дикарей две трети шкуры, а не жалкую треть, как делали русские. Почему не всю шкуру целиком? Пусть снова обрастают, а потом снова будут обдирать. Свободное предпринимательство, свобода грабежа! Умно, черт возьми! Вы, наверное, хотите спросить меня, для чего я говорю вам все это?

— Я хочу, чтобы вы ушли прочь! — тихо, с угрозой, сказал Андрей.

— А вы знаете, кто купил у вас, у русских, Аляску? — спокойно продолжал Маркиз. — Генри Астор! За сто тысяч долларов он получил от вашингтонского правительства право на все имущество бывшей — теперь можно так сказать, — бывшей Русской Америки, на все ее богатства: пушные, рудные, лесные и рыбные. Аляска уже в жилетном кармане сэра Генри! Вместе со зверями, рыбами, лесами и недрами Аляски ему продано и человеческое стадо, то есть монополия на торговый обмен с дикарями. — Шапрон. помолчал и хихикнул: — Ваши краснокожие друзья тоже в жилетном кармане сэра Генри! Концессия дана ему на неопределенный срок. Значит, завтра великая держава России спустит свой флаг перед банкирским домом «Астор и сын»! — с въедливым ехидством закончил маркиз.

Андрей яростно, шумно вздохнул. Он понимал, для чего француз говорил ему все это. Он хотел обезволить Андрея, спутать его по рукам и ногам безнадежностью, отнять у него веру в будущее и волю к борьбе. Куда скрыться от этого наглого и опасного человека?

— Гадина! Ядовитая гадина! — шептал он, с трудом удерживаясь, чтобы не ударить Шапрона.

Словно угадав мысли Андрея, Шапрон вдруг сорвался с места и побежал куда-то. Андрей почувствовал, что по залу, среди присутствующих, прошло скрытое волнение, какое возникает, когда появляются особо высокие гости, которых ждали с нетерпением, волнением и трепетом. Но в зал вошли три человека, ничем не примечательные: два молодых американца с линкольновскими бородками, в клетчатых, совсем не бальных пиджаках и брюках, третий — наголо бритый, костлявый и сутулый старик. Темный и неприметный костюм и постное выражение лица делали его похожим на пастора. Старик вошел, шаркая ногами, опираясь на толстую палку и подслеповато щурясь из-под мохнатых бровей. И тотчас, забыв свое царственное величие, к нему устремилась быстрыми шажками княгиня Максутова. За княгиней побежал ее муж.

— О, вот он, исполин среди великих мира сего! Сам большой хозяин Генри Астор! — восхищенно и преданно сказал снова появившийся рядом Шапрон. Он помолчал, не сводя с Астора молитвенно-восторженных глаз. — Клянусь, это какие-то особенные люди, особая раса! Это боги, спустившиеся на землю. У него сотни миллионов! О, боже! — сладостно простонал маркиз.

В почтительно притихшем зале был слышен только воркующий, обвораживающий голос княгини:

— Сэр, Генри, вы видите, я в трауре. Завтра у этого окна, — указала она на окно, штору которого откинул Андрей, — я буду рыдать, когда спустят русский флаг.

Астор ничего не ответил княгине, даже не посмотрел на нее, скучающе поглаживая сухими желтыми пальцами бритый подбородок.

— Он не обращает на княгиню ни малейшего внимания. Он не слушает ее! — засмеялся Шапрон. — О, миллионы! Миллионы не обязаны слушать, а их должны слушать все смертные!

Астор вдруг заинтересованно зашевелился и с грубой бесцеремонностью указал палкой на большое майликовое блюдо, висевшее на стене зала. И, повинуясь указанию палки, один из олимпийцев княжеской свиты ринулся к стене через испуганно расступившуюся толпу, снял блюдо и поднес Астору с низким поклоном и выражением восторга и преданности на благородном лице. Банкир посмотрел на прохладную, как вечерний океан, синеву майолики и постучал согнутым пальцем по краю блюда, будто покупая миску на базаре. Затем передал блюдо секретарю, кивнул одной княгине и вышел, стуча в пол палкой. И только.

— Настоящий большой хозяин! Все мое! — задохнулся от восторга Шапрон. — Говорят, он много работает, по двадцать часов в сутки, и других заставляет работать, как чертей! Теперь кончится здесь сонное царство. Он привез сюда свору коммерческих советников и специалистов. Вчера здесь высадился целый полк трапперов. Астор переманил их из Канады и Штатов. Завтра после полудня каждый пойманный бобер или застреленная лиса тоже ляжет в жилетный карманчик Астора. Вся пушнина Аляски в его руках! Какие колоссальные барыши!

Речь Шапрона, то восторженная, то ехидная, угрожающая, начала действовать на Андрея. Он чувствовал себя обложенным медведем. Куда ни кинься — нет выхода!

А маркиз зашептал возбужденно:

— На днях горные инженеры Астора отправятся в разные концы Аляски. А весной будут отправлены роскошно экипированные поисковые партии Вы надеетесь, что они не найдут ваше золото? — Андрей не мог видеть, как в глазах Шапрона заюлили мышки. — Надеяться глупо, надежды нет, а вы умны. Значит, вы решили преподнести ваше золото банкиру Астору?

Андрей яростно обернулся. Но маркиз смотрел куда-то в сторону восторженными глазами.

— А вот и баронесса. Dieu [63], какая красавица! — восхищенно сказал он.

ВСЕ ПОНЯТЬ — ВСЕ ПРОСТИТЬ

В следующую секунду и Андрей увидел ее. Она стояла в дверях, рассеянно оглядывая зал, и красота ее, сияющая, уверенная, ослепила его. Он крепко зажмурил глаза от необыкновенного света, загоревшегося в нем. Так закрывает глаза человек, ослепленный солнцем, а у него солнце вспыхнуло внутри, и от знойного этого сияния стало горячо и глазам и сердцу. Она двинулась от дверей в сторону, к окнам, а он рванулся, к ней навстречу, но остановился за несколько шагов, охваченный непонятным страхом. Лиза подошла к нему вплотную, подняла глаза и тоже остановилась.

— Вы… — потрясенно прошептала она и приложила обе руки к груди.

Андрей чувствовал, что у него жалкое лицо. Он хотел улыбнуться, но губы и щеки дрожали, будто он собирался заплакать.

— Здравствуйте, — сказал он. Голос его тоже дрожал.

Лиза не ответила. Она что-то глотала судорожно и не могла проглотить. А он, вскинув к подбородку, как на молитве, сложенные ладонями руки, сказал срывающимся голосом:

— Господи, какая встреча. Снова вижу…

Он смущенно смолк, не зная, как ее назвать. Лиза поняла.

— Зовите меня Лизой. По-прежнему. Еще лучше — Лизанькой. Если можете…

В голосе ее были мольба и ожидание.

— Лизанька! — тихо, счастливо засмеялся Андрей. — Тогда… Слышите? Ваш любимый вальс. Помните Смольный?

Она поняла и в знак согласия наклонила с улыбкой голову. Андрей положил руку на ее талию и смелым, сильным поворотом с места увлек ее в танец.

Теперь, несясь по залу, он увидел наконец ее по-настоящему. И не узнал прежней Лизы Прежняя юная красота Лизы, тонкая, чуточку изнеженная, превратилась в красоту цветущей женщины, ослепительную, волнующую и чужую, недоступную. Чужим был и пряный запах ее духов, экзотического иланг-иланга, и ее прическа с прямым пробором и волосами, спущенными на уши, по моде, введенной королевой Викторией, и особенно ее усталые, безрадостные глаза. Не может быть светло и спокойно на душе человека с такими измученными. глазами. Сердце Андрея защемило от жалости.

Он не замечал, что и Лиза смотрела на него с откровенным и жадным любопытством, смотрела удивленно и неспокойно на его большую гордую голову, на втянутые жесткие щеки, упрямо выдвинутый подбородок, смотрела в его широко расставленные глаза со жгучим синим пламенем в их глубине. Она тоже хотела видеть в нем прежнего Андрюшу, то бурного, мальчишески не сдержанного, то робкого и застенчивого. Но от прежнего мальчишества осталась только ребячья ямочка на подбородке, а былой робости и застенчивости не может быть в этом очень сильном и душевно и физически человеке. Она покосилась на его руку, на которую он забыл надеть перчатку, большую, широкую, в ссадинах и мозолях. Потом посмотрела на свою руку, тонкую и слабую, с точеными изящно суживающимися к ногтям пальцами, лежавшую на его огромной, твердой, как доска, ладони, и вздрогнула. Андрей заметил это и удивленно поднял брови.

— Вы по-прежнему хорошо танцуете, Андрэ, — поспешила она нежно улыбнуться. — Наверно, часто здесь танцевали?

— Пять лет не танцевал, — счастливо ответил он, — Последний мой танец, пять лет назад, с вами. А теперь — первый, тоже с вами.

Румянец теплой волной разлился по ее лицу, и она поблагодарила его взглядом.

— Я знаю, вам было не до танцев Я знаю вашу здешнюю жизнь.

— Кто вам рассказывал обо мне? — улыбнулся Андрей.

— Вы сами. Я получила ваше письмо.

— Получили мое письмо? Когда?

Лиза на миг замялась, потом ответила быстро:

— Сегодня. Всего несколько часов назад! Это вышло случайно. Я пришла в почтовую контору сдать свои письма. Одно из них было адресовано отцу, Лаганскому. А ваше письмо тоже адресовалось Лаганской. Почтмейстер и выдал его мне.

— Очень глупое письмо, — пробормотал Андрей.

— О нет! Когда я читала его, мое сердце билось от восхищения, от гордости за вас, за моего Андрюшу! Вы Колумб, открыватель новых земель!

— Вот это здорово — Колумб, — смущенно засмеялся Андрей. Она вторила ему, но смех ее оборвался неожиданно.

— Вы знали, что я была замужем, а затем овдовела?

Рука Андрея дрогнула, он выпустил ее руку, и танец их прекратился. Пролетавшие мимо в вальсе пары смотрели на них с любопытством.

— Андрэ, на нас смотрят, — умоляюще прошептала Лиза. — Умоляю, танцуйте!

— Нет. Танцевать я не могу.

— Хорошо. Идемте!

Она взяла его под руку, они вышли из зала и свернули в маленькую диванную. Здесь было полутемно, горело только двулапое бра.

Лиза села на низенький диван, Андрей остался стоять.

— Зачем вы приехали сюда? — спросил он после долгого, недоброго молчания.

— Так… От тоски мыкаюсь по свету.

Она сидела, сжимая лицо ладонями, и чуть заметно вздрагивала.

— Лиза… успокойтесь… — беспомощно сказал Андрей.

Она сняла руки с лица и указала на место рядом с собой:

— Сядьте, Андрюша. И давайте говорить начистоту, если мы уважаем друг друга. Я знаю, у вас ко мне тысяча вопросов. Спрашивайте, я на все отвечу!

Андрей молча сел. Лиза задумчиво гладила пышный страусовый веер, глядя прямо перед собой измученными глазами.

— Вы, Андрюша, всегда судили людей очень сурово. Это одна из причин, которые нас разлучили. Но теперь я убедилась, что вы всегда были правы. — Андрей поднял на нее внимательные глаза. — Мне не хотелось бы дурно говорить о мертвом, но барон действительно оказался подлецом. Он поступил подло и со мной. Сразу после его смерти я обнаружила, что все его имения заложены и перезаложены, а его якобы огромное состояние оказалось огромной кучей долгов. Он даже и мое имение продал, а деньги потратил на очередную неудачную спекуляцию. Я очень нуждалась после его смерти. Конечно, я не нищенствовала, но положение в свете требует известного декорума. Вы это понимаете. Меня загрызла тоска. Я продала немногие оставшиеся от матери драгоценности и переданные мне отцом процентные бумаги и поехала мыкать тоску по свету. И вот я здесь. И без гроша в кармане. Пролетарий! Теперь это слово модно. Мало того. Узнав бедность, я стала esprit fort! [64] Вербуйте меня в свою революционную партию!

Она засмеялась нервным, высоким смехом. Андрей успокаивающе положил ладонь на ее руку.

— И вас это мучает, беспокоит? Я помню, вы всегда боялись бедности. Вы видите в бедности трагедию. Какая чепуха!

Лиза облегченно вздохнула и откинулась на спинку дивана.

— Я знала, что с вами мне сразу станет легче, что все мои глупые страхи рассеятся. А теперь самое трудное. — Она долго, молча смотрела на него, и это был молящий взгляд любящей женщины. — Вспомните тог роковой вечер, Андрей, и попытайтесь понять меня. Tout comprende — c'est tout pardonner. [65] Я так была взволнованна тогда и оскорблена в чувствах верноподданной, восторженной монархистки. Теперь, правда, это чувство выветрилось. Но в тот вечер я готова была молиться на государя. А вы… — Лиза схватила руку Андрея, и голос ее зазвучал страстной настойчивостью: — Я ошиблась тогда. Я порвала с вами, но, верьте, я не переставала вас любить. И если бы не ваша несчастная судьба, если бы не ваше изгнание…

Она снова сжала ладонями лицо, вздрагивая всем телом.

— Успокойтесь, Лиза. Я все понимаю и верю вам.

Он сказал это задушевно и тепло. Лиза отняла от лица ладони и радостно, счастливо посмотрела на него. Но тотчас на лице ее отразилось беспокойство. Андрей опустил голову, на лбу его пролегли глубокие морщины тяжелого раздумья. Он собирал силы для вопроса, который решит его судьбу. Сейчас он скажет, и жизнь его, расколовшаяся на две несоединимых, казалось, части, либо снова сольется, снова расцветет, как надломленное дерево, либо будет непоправимо разломана и растоптана.

Он так сжал ее руку, лежавшую на диване, что Лиза болезненно поморщилась.

— Но вот… «Колокол», — медленно и глухо сказал Андрей. — Как попали к жандармам герценовские газеты и журналы, которые я дал вам? Это мучает меня пять лет. Я не понимаю…

— Все будет понятно! — горячо и быстро воскликнула Лиза.

— Я уже все понял! — снова стиснул Андрей ее руку. — «Колокол» передал жандармам барон. Не так ли? О, эта хитрая гадина! Он запугал, запутал вас.

— Вы ошибаетесь, Андрюша. Барон в этом не виноват. Виновата одна я.

— Вы! — Андрей начал медленно подниматься с дивана. Лицо его окаменело. — Вы передали «Колокол» в жандармский штаб?

— Сядьте, сядьте же! — схватила Лиза его за руку и снова посадила рядом с собой. — Сейчас я скажу вам все. Только поверьте, что я говорю вам правду. Такому человеку, как вы, нельзя лгать!.. В тот вечер я была так напугана. Вернувшись с бала в дортуар, я решила сжечь переданные мне вами лондонские издания. Я уже начала жечь, отрывая по нескольку страниц, но не успела. Меня застала «синюха», отобрала несожженное и передала maman… [66] Андрюша, я виновата перед вами, но дайте мне возможность искупить свою вину! Всю жизнь, всю свою жизнь я буду…

Голос ее жалко оборвался. Она отвернулась. Андрей испугался, он решил, что Лиза плачет.

— Лизанька, любимая, не надо… Все хорошо! Я все понял, а прощать мне нечего. Вы ни в чем, ни перед кем не виноваты!

Лиза повернулась к чему. В глазах ее действительно стояли слезы.

— Вы спросили меня, как я попала сюда? Я ответила: тоску по свету мыкаю. Но это половина правды. Меня тянуло сюда. Мое сердце чувствовало… Оно чувствовало, что здесь, на краю света, меня ждет самая большая радость.

На лице ее была радость, глубокая и тихая.

— Мне так хорошо с тобой, но мне пора, Андрюша.

Она поднялась с дивана.

— Куда? — спросил испуганно, тоже вставая, Андрей.

— У меня сегодня визит к жене генерала Руссо. Завтра он станет здешним губернатором. — Она сделала усталый жест. — Светские обязанности, Андрюша.

Андрей посмотрел с жалостью в ее усталые глаза.

— А не лучше ли домой? Ты сегодня так устала. У тебя такие глаза.

— Не только сегодня, Андрюша. Ах, как я устала! — измученно прошептала она. И, подняв руку, нежно погладила Андрея по голове. — А волосы у тебя все такие же. Пушистые, мягкие…

Он замер под ее ладонью. Душа его рвалась к любви, к женской ласке Он обнял ее, и она прильнула к его груди, но тотчас испуганно отшатнулась, оглянувшись на дверь.

В дверях стоял маркиз Шапрон. Он почтительно поклонился Лизе и исчез, блеснув рыжей шерстью головы, как убегающая лиса-огневка.

— Ты знаешь этого человека? — спросил Андрей.

Лиза медленно закрыла веером лицо так, что виден стал только ее белый лоб. Из-за веера послышался спокойный ответ:

— Где-то я его видела… Ах, да! На приеме у княгини. Какой-то француз, маркиз Фамилию я не запомнила. А почему ты спросил меня об этом?

— Это подлый и опасный человек!

Лиза равнодушно пожала плечами.

— Ах, так?.. Андрюша, мы увидимся завтра на спуске нашего флага. Я хочу видеть эту печальную церемонию. А теперь, право же, мне надо идти.

Внизу, в вестибюле, Андрей сам накинул на ее плечи кунью ротонду и покрыл ее голову черной кружевной косынкой. Лиза, улыбаясь, вскинула прощально руку. Ротонда распахнулась, сверкнула белизна ее платья, и она исчезла.

В душе Андрея сияло ослепительное солнце, и он знал, что никогда не погаснет этот свет его потерянной и снова найденной любви.

Войдя во двор, Андрей увидел, что Македон Иванович ждет его, сидя на крыльце. У ног капитана лежал Молчан. Еще от калитки Андрей крикнул весело, дурачась:

— Были в соборе, Македон Иванович? Архангелу молились?

Македон Иванович махнул рукой:

— Молился. И пусть господь-бог не обижается, а я прямо скажу — не помогает! Ни разу не исполнилось, о чем я его молил… Встретил я в соборе знакомых горожан и услышал от них, будто передали уже янкам морские котиковые лежбища и в Кенайском заливе, и около Катмайской одиночки, и на Прибыловых островах. Правда это?

— Правда, Македон Иванович.

— А что переданы уже янкам промыслы на речного бобра, на лисиц, соболей, выдр, песцов и на материке — тоже правда?

— Тоже правда.

— Распродали, значит, мать Аляску?

— Не распродали, а в одни руки все попало. Все Астор скупил.

— Вот поди же! Как где горе или несчастье для людей, там и выплывает какой-нибудь Астор! — вздохнул капитан.

Андрей сел рядом и только теперь заметил, что на коленях Македона Ивановича лежит штуцер.

— Македон Иванович, в чем дело? — забеспокоился Андрей. — Почему вы со штуцером?

— Сучковато у нас дело получается, ангелуша Помните свист, когда вы уходили? А часа три назад, когда я из собора пришел, кинулся вдруг Молчан к окну. Встал на дыбки, оперся лапами на подоконник и шипит, как змея. Долго не мог успокоиться. А потом прибежала хозяйкина колошенка, говорит, кто-то на заборе висит, двор и флигель наш разглядывает. Вот мы с Молчаном и заложили здесь пикет. Хотелось мне какому-нибудь варнаку заряд волчьей картечью в зад влепить!

— Весьма подозрительно, — сказал задумчиво Андрей.

— Не весьма подозрительно, а весьма все ясно! Начал Пинк облаву на нас. А посему завтра вечером уезжаем на редут. Там ружья добывать будем. Пока янки не турнут нас оттуда, мы с каким-нибудь шкипером договоримся. Было бы чем платить.

Андрей молчал. В душе стало тоскливо, темно и снова одиноко.

— Я завтра джонку договорю до Якутата. Видели, под нашими окнами мачты торчат? Хозяин, китаец Ванька, мой знакомец. И ваше золото рядом. Я его в старом шлюпочном сарае зарыл. Вот так, ангелуша, и перетакивать не будем!

Андрей понуро молчал. Капитан понял его настроение.

— А ну их, всякие дела! Все дела да дела! — досадливо махнул он рукой. — О себе рассказывайте. Видели ее?

— Видел! — сильно и страстно сказал Андрей, подняв глаза к небу. Он хотел видеть звезды, чистые и яркие, но небо, закрывшись осенними тучами, было пусто и темно.

ПОСЛЕДНИЕ МИНУТЫ

Очевидцы отметили в своих воспоминаниях, что утро 18 октября 1867 года [67] было в Ново-Архангельске ясное, солнечное, с небольшим морозцем. Четко видна была покрытая снегом вершина Эджекомба, обещая хорошую погоду.

Деревянные тротуары города скрипели под ногами людей, шедших к замку Баранова. И редкий из проходивших не оборачивался на Громовую Стрелу и Айвику, шедших вместе с Андреем и капитаном Сукачевым. Индейцы были не в диковину на улицах Ново-Архангельска, их немало жило на окраине, в Колошенском поселке. Но молодой вождь, раскрасивший лицо военными, голубой и черной, красками, не мог не обратить на себя внимания. А его живописный наряд атаутла, вышедшего на тропу войны, плащ из серых густошерстных волчьих шкур и шапка из волчьей оскалившей зубы головы заставляли испуганно сторониться не только женщин, но и мужчин. Испуг их был напрасен; у Громовой Стрелы не было оружия. На этом настоял Андрей А вождь, безоружный и всем чужой, не был ни смущен, не напуган. Его мужественное лицо было спокойно и бесстрастно, может быть, чуточку напряженно.

В окнах домов, мимо которых они проходили, видны были жарко пылающие печи, на колодцах калено звенели ведра и перекликались теплые после недавнего сна женские голоса. Над занесенными первым снегом крышами поднимались веселые, пушистые дымы и таяли в нежно-бирюзовом небе. Все было русское, родное: жаркие огни печей, теплые женские голоса, звон ведер, пушистые дымы, бирюзовое небо и неяркое, невысокое солнце. И через несколько часов все это родное, прикипевшее к русскому сердцу, станет чужбиной.

Па подъеме из города на Кекур-Камень открылась бухта, ярко-синяя на солнце, с двумя стоявшими на рейде эскадрами — угольно-черными американскими мониторами и лебедино-белыми русскими крейсерами Берега бухты облепили, сочно блестя на солнце желтой кожей, каяки и байдары индейцев и алеутов, собравшихся сю и, по-видимому, со всего архипелага Александра.

Через ворота Средней крепости Андрей, капитан и индейцы вышли на плац-парад — небольшую выбитую на Кекур-Камне площадь В золотое барановское время здесь под открытым небом пировали первые русские поселенцы. Отсюда, с высоты, видели они и бесконечный океан и бесконечные просторы Русской Америки, выпестованной ими непосильными трудами и великими страданиями.

Сюда приносили кресло, покрытое медвежьей шкурой. и в пего усаживался Баранов, одетый ради веселого дня в малиновый плюшевый кафтан. А вокруг него, прямо на камень плаца, усаживались его сподвижники, зверовщики и зверобои, моряки компанейских бригов и шхун, строители города, лесорубы, кузнецы и пушкари кекурских батарей. И начинался пир, достойный гекзаметров Гомера, длившийся от утренней зари до вечерней. На плац ставился котел с ромом, в котором в обычное время варили кашу на 200 человек. И пей, сколько сможешь, душа меру знает. А когда ямайский ром ударял в голову и в пылкие сердца над Кекур-Камнем, подобно раскату грома, грохотала барановская песня:

А на следующий день тех, кто с зарей не выходил на работу, купали в этом же котле, но уже не в роме, а в ледяной морской воде, приговаривая: «Делу время — потехе час!.. »

Сейчас на плацу, флангом к замку, выстроилась рота рослых, плечистых американцев-северян, в синих шинелях и широкополых шляпах. Это были отпрыски благополучных и благочестивых семей фермеров и лавочников, осевших в западных штатах на только что отнятых у индейцев землях. Им привычна была тревожная пограничная жизнь: — ночные дежурства на дворе, работа в поле с ружьем в руках и частые мелкие схватки с краснокожими. Они с пеленок привыкли смотреть на индейцев как на заклятых врагов. Андрей, глядя на смелые, открытые лица этих честных парней и ревностных христиан, думал с тоской: «Эти не задумаются стрелять, рубить, колоть индейцев и выжигать дотла их стойбища!.. »

Против американцев стояла русская рота Нижнекамчатского батальона. Солдаты угрюмо смотрели в землю, словно чувствовали за собой какую-то вину. Посередине их строя высился флагшток, на котором развевался последние минуты трехцветный русский флаг. Около флагштока стояли в карауле с обнаженными шашками два знаменных офицера.

А посередине плаца, между двумя ротами, возвышался помост с перилами, выкрашенный в черный цвет. Ново-архангельцы уже прозвали этот помост, построенный два дня назад, плахой. На помосте было весело, шумно и пестро от женских нарядов американок и петербургских дам с «Бородина». Напрасно искал Андрей среди них синюю бархатную ротонду. Лизы там не было, но зато назойливо лезла в глаза дородная фигура княгини Максутовой. Она, видимо, раздумала плакать у замкового окна и весело болтала с американками. Македон Иванович свирепо покосился на «плаху» и плюнул:

— Тьфу! Как сороки на плетне!

Но тихо и хмуро, без разговоров и смеха, стоял на плацу народ Аляски — мелкие служащие, рабочие верфей и литейного завода, матросы, шахтеры угольных, медных и железных копей, зверобои, китобои и заросшие до глаз зверовщики, люди, как на подбор, крупные, в плечах косая сажень, в грудь хоть кувалдой бей. На их лицах, русских, но зачастую с алеутско-индейской скуластостью и узкоглазием, не было приниженности и покорности, а отражались ум, добродушие с оттенком тонкого лукавства и трудовая гордая честь людей, несокрушимых в бою, в труде и в гульбе.

Капитан Сукачев, глядя на них, шептал что-то, и Андрей спросил удивленно:

— Что вы шепчете, Македон Иванович, молитесь или ругаетесь?

— И то и другое впору, а я говорю, что породный у нас здесь народ. Поглядите, любой быка сломит и па колени поставит. Леса да снега, да вольные просторы сохранили нашу породу!

А на окраинах плаца, там, где он переходил уже в скалы и обрывы Кекур-Камня, было тесно от алеутов и индейцев. Здесь причудливо перемешались камлейки из тюленьих кишок, плащи из байковых одеял с фабричными клеймами и тотемными зверями, меховые парки, кумачовые рубахи атнайцев и гайдасов, подражавших в одежде касякам, меховые кухлянки и темно-синие фуражки с красным околышем, особо любимыми индейцами-колошами. Жены их повязались коленкоровыми платочками, совсем как московские просвирни, но за спинами их висели в кожаных мешках дети, выставив из прорезов голые, несмотря на мороз, ноги. Отдельной кучкой, на отведенном для них месте, стояли алеутские и индейские тойоны. Они щеголяли почетным отличием: пожалованными колониальным начальством мундирами расформированных полков и упраздненных департаментов. Алеутский тойон, напомнивший Андрею толстыми отвисшими щеками и тройным подбородком гоголевского Петуха, был одет в вицмундир полицейского департамента, не сходившийся на его необъятном, голом и грязном пузе.

Щебетали на «плахе» дамы, победоносно звякали шпорами американские офицеры, пели хором завербованные канадские трапперы, но молчали угрюмо простые русские люди и таили загадочное спокойствие индейцы и алеуты.

Кончались последние минуты Русской Америки.

ФЛАГ НЕ ХОЧЕТ СПУСКАТЬСЯ

Часы соборной колокольни пробили одиннадцать, и с последним ударом, как в хорошо разыгрываемом спектакле, на парадном крыльце замка Баранова показались люди. Они задержались там на минуту, словно давая возможность полюбоваться сиянием их галунов, позументов, эполет и орденов, затем начали медленно, торжественно спускаться по каменной лестнице на плац-парад. Первым шествовал князь Максутов. Перья на его треуголке победно развевались, золотые лампасы на красных штанах ликующе сияли, словно он шел не сдавать русский город, а вступал в город завоеванный. На полшага позади «Собачьей смерти» шел маленький сухонький старик, одетый в меховую шинель американского генерала. Он нес на вытянутых руках шелковое звездно-полосатое знамя Штатов. Это был бригадный генерал Руссо, правительственный комиссар Северо-Американских Соединенных Штатов. За князем и генералом шли русский и американский адмиралы, армейские и флотские офицеры и чиновники обеих стран. Одним из последних, скромно вмешавшись в толпу мелких чиновников и газетных репортеров, шел, тяжело опираясь на палку, сутулый старик, похожий на пастора.

— Македон Иванович, видите старика в последних рядах, что на палку опирается? — обратился Андрей к капитану. — Это хозяин Аляски, миллионщик Генри Астор.

— Рожа у него постная, хоть просвирки из него лепи, — после долгого молчания ответил капитан. — Отшибет здесь потроха этот святоша, чую!

Громовая Стрела каким-то чутьем догадался, о чем идет разговор у касяков. Он тронул Андрея за рукав и тихо спросил:

— Кто главный тойон нувуков? Покажи!

Думая, что это простое любопытство, Андрей указал индейцу на Астора. Вождь сразу подобрался и напрягся, будто готовясь к прыжку, а в глазах его мелькнуло такое лютое, что Андрей на всякий случай оглядел индейца, нет ли у него спрятанного оружия.

Командир русской эскадры вице-адмирал Пещуров, представлявший особу всероссийского императора, и генерал Руссо встали друг против друга по обе стороны флагштока. Их напряженные позы делали их похожими на двух бойцов, вышедших подраться на кулачках.

— По высочайшему повелению Его Величества императора всероссийского, — заговорил громко и отчетливо адмирал, — передаю вам, уполномоченному Северо-Американских Соединенных Штатов всю территорию, которой владеет его величество на американском материке и прилегающих островах, согласно заключенному между державами договору.

Адмирал поклонился сделал шаг назад.

— Величество, вишь, передает! — громко и дерзко, на весь плац-парад, сказал вдруг кто-то в толпе простых людей. — Собачьим бы кнутом вдоль спины за этакое! Не дуди в чужую дуду!

Адмирал услышал этот дерзкий, злой голос. Он растерянно и умоляюще смотрел на американского губернатора. Генерал Руссо, наконец, заговорил, крикливо, не выговаривая, а выплевывая слова. Кончив речь, он тоже поклонился, необыкновенно громко звякнув шпорами.

После этого лязга глубокой, особенно гнетущей показалась Андрею тишина плац-парада. Слышен был только шум прибоя, шелест флага в вышине да хриплое карканье ворона, вещей птицы. Затем в тишине этой туго щелкнула часовая крышка. Князь Максутов засовывал нервно, не попадая в карман, часы. По договору русский флаг должны были спустить ровно в двенадцать часов, а до полудня оставалось еще несколько минут. Защелкали часовые крышки и в руках офицеров, чиновников, корреспондентов. Положение становилось тягостным и нелепым. По толпе пробежало волнение, зашевелились головы, покачнулись тела. Словно прошла по воде крупная зыбь. Князь Максутов испуганно попятился. Может быть, ему почудилось, что люди сейчас бросятся к флагштоку защищать свой флаг. И снова все замерло. Не владея больше собой, отчаянно выкруглив глаза, князь шепотом, слышным во всех концах плаца, прошипел:

— Спускай флаг!

Ближний к нему знаменный офицер вздрогнул и потянул флаг-линь. Русский флаг пошел вниз. Все стоявшие на площади обнажили головы, не отводя от флага напряженных, страстно сосредоточенных взглядов. Зарокотали барабаны. Русская и американская рота взяли на караул. Американская эскадра начала салют спускаемому русскому флагу. Грозно и мощно раскатываясь по бухте и громовым эхом отдаваясь в ущельях Эджекомба, ревели пушки. Индейцы и алеуты попадали на землю, в ужасе прикрыв головы руками. Для них это был грозный голос их нового повелителя.

А русский флаг медленно шел вниз, сдаваясь, уступая… И вдруг на середине флагштока остановился. Офицер уже висел на лине, а флаг словно прибитый, не двигался. Полотнище его обвилось вокруг флагштока, плотно прильнув к древку.

— Эх, не хочет! — бурно крикнул Македон Иванович. Максутов раздраженно оглянулся. Старый офицер, выделяясь гордой военной осанкой, стоял, высоко подняв обнаженную голову с львиной гривой седых волос. Князь увидел отчаяние в единственном глазу, побелевшие, дрожавшие губы под седыми усами и смущенно отвел глаза. Затем, всплеснув по-бабьи короткими руками, он закричал что-то неслышное в реве пушек, фланговому солдату, указывая на флаг. Солдат оторопело посмотрел на ротного командира. Капитан подошел, взял у него винтовку, и солдат, подойдя несмело к флагштоку, полез вверх. Он быстро добрался до флага, но тут растерялся и нерешительно поглядел вниз. В этот момент американская эскадра окончила свой салют. В наступившей тишине «Собачья смерть» крикнул:

— Рви!

Солдат рванул. Послышался треск рвущейся материи, в толпе ему откликнулся плачущий женский вскрик. Флаг отделился от линя. Солдат, зажав в зубах тяжелое полотнище, начал спускаться.

Неожиданно налетел порыв сильного ветра. Флаг, висевший бессильно в зубах солдата, встрепенулся, рванулся и, освободившись, полетел над плацем большой цветастой птицей. Его несло в сторону «плахи». Там уже протянули к нему руки, но флаг передумал, на секунду замер в воздухе и устало опустился на штыки русских солдат [69].

К флагштоку подошел генерал Руссо, привязал к линю американский флаг и сам поднял его. Русская эскадра начала салют.

— По первому разряду похоронили! С барабанным боем и салютом! — вытирая платком усы и глаз, сказал сердито Македон Иванович. — Пошли, ангелуша. И напьюсь же я сегодня в клочки.

Но уйти им не удалось. Люди вдруг куда-то хлынули, увлекая за собой Андрея, капитана и индейцев, потом неожиданно расступились, и Андрей увидел поющего человека, старика с трясущейся головой и глубоко запавшими глазами. Но во всем его облике было молодое, задорное щегольство аляскинского промыслового. Синюю, тонкого сукна «сибирку» туго подпоясывал красный шерстяной кушак с бахромой на концах, спущенных по бокам. Пола «сибирки», озорно заправленная за кушак, открывала широкие плисовые шаровары, дорогая соболья шапка с бархатным верхом сдвинута набекрень, а из-за голенища торбаза торчала костяная резная ручка охотничьего ножа. Старик пел и плакал, открыто, не стесняясь, слизывая языком стекавшие с глаз слезы.

Андрей узнал песню Баранова:

Андрей поглядел на слушавших песню людей. На лицах их не было печали или тревоги за завтрашний день, а скорее угрюмая растерянность и ошеломленность. Покачнулось что-то в их сознании.

— Русаки бо есть! — сказал горько стоявший рядом с Андреем пожилой человек. От ватного его кафтана попахивало дымом и копотью кузницы. — Эх, дед, не бередил бы душу! Барановец! Рассказал он нам, как ходил в походы с Александр Андреичем, как город наш штурмом от колошей отбивал. Знаменитый старик!

— Почему плачет старый касяк? — тихо спросила робевшая в толпе чужих людей Айвика.

— У него отняли родину, Айвика, — ответил Андрей.

— Ха! — сжала девушка кулаки. — Надо не плакать, а убивать врага, отнимающего родную землю!

— Это и есть, Андрюша, твоя краснокожая принцесса? — послышалось за спиной Андрея теплое женское контральто.

Он оглянулся и увидел Лизу. Она, насмешливо прищурившись, критически разглядывала Айвику. Индианка разгадала недобрый взгляд белой женщины. Смуглые ее щеки залил свекольно-красный румянец гнева, тонкие ноздри затрепетали и зло запульсировала жилка около глаза. Она увидела большие голубые глаза, нежную белую кожу, пушистые, нежные, золотистые, а не прямые жесткие черные волосы, и почувствовала, что ей не победить эту сияющую белую красоту Айвика перевела взгляд на Андрея. У Доброй Гагары лицо стало совсем другое, и мысли другие в его синих глазах, будто позвала его куда-то эта белая красавица, и он идет за ней, уходит и не вернется!

Белая женщина заговорила, и Айвику ударили по сердцу нежные переливы ее голоса. Еще бы, она не кричала на мчащуюся против ветра собачью упряжку, не дышала морозом и дымом костров.

— Ты прав, Андрюша, она красива, как принцесса из сказки. Но мне кажется, эту принцессу неплохо бы отправить в баню. Прости за грубость. А по утрам она умывается?

Айвика поняла холодную, ядовитую издевку белой женщины. Верхняя, с темным нежным пушком губа девушки вздрогнула, обнажив зубы, как у зверька, готового вцепиться в горло врага. Айвика вообразила, как она подбежит к белой красавице, ударом в поджилки опрокинет ее себе на колено, вцепится в пушистые волосы и перережет нежное горло. Айвика подняла руку и пощупала пеколку на груди

Баронесса Штакельдорф не знала, как близко была она сейчас от смерти.

— А как ее зовут? — по-прежнему издевательски спросила она. — Сидящая Наседка? Я угадала?

— Нет, — смущенно ответил Андрей. — Я вам писал об ее имени.

— Не помню. Ну, тогда Порхающая Индюшка?

Македон Иванович, стоявший чуть сзади Андрея, крепко крякнул, Лиза перевела на него глаза. Андрей хотел представить капитана, но тот сказал сухо.

— Мы пойдем, Андреи Федорович. Не задерживайся. Насчет вечера помнишь? Извините, сударыня.

Македон Иванович коротко поклонился Лизе, позвал индейцев, и они отошли.

— Кто это? Какой неприятный человек, — сказала Лиза, глядя вслед капитану. — Одноглазый, как Циклоп! О каком вечере он говорил?

Андрей молчал. Он должен сейчас проститься с ней, сказать, что вечером уезжает, вернее, бежит из города. Он обязан это сделать! Надо объяснить ей это. Но он вернется к ней! Обязательно, и даже очень скоро вернется!

Лиза заметила охватившее его волнение.

— Что с тобой, Андрюша? Ты чем-то взволнован?

Андрей опустил глаза. Если он будет смотреть на нее, у него не хватит решимости сказать грустную правду.

Лиза стянула со своих рук рукавички и взяла в маленькие горячие ладони его большую холодную руку.

— Что с тобой, милый? — Она начала нежно поглаживать его руку. Усталые глаза ее потеплели от ласки, а голос зазвучал успокаивающе. — Приходи ко мне сегодня вечером. Я вылечу твою грусть. Мы будем много-много говорить и решим все окончательно.

— Что нам решать? Наша любовь все решила.

— Ты прав. Тогда будем говорить о нашей любви, Я буду ждать тебя. Хорошо?

Андрей посмотрел в ее умоляющие глаза и прошептал:

— Хорошо. Я приду.

— Тогда я тороплюсь. Мне надо приготовиться к приему милого гостя. Найти меня легко. Переулок против собора, дом под красной железной крышей.

Она крепко, по-мужски, пожала ему руку и, легко повернувшись, пошла вниз, в город. Он смотрел ей вслед и знал, что не тронется с места, пока она не исчезнет из глаз. Но Лиза вдруг обернулась и крикнула:

— Андрюша, иди быстрее сюда!

Андрей подбежал к ней.

— Я забыла… Боже, как я могла забыть!.. — взволнованно заговорила Лиза. — Ты же писал мне о своем четвероногом друге.

— О Молчане! — крикнул счастливо Андрей.

— Да-да, о Молчане. Говорят, он здесь, с тобой?

Андрей удивился: кто ей говорил о том, что Молчан тоже в городе? Но спросить об этом счел неудобным.

— Конечно, здесь, — ответил он. — Мы с ним неразлучны.

— Он твоя охрана? Твой сторож?

— Он вожак моей упряжки. Но и сторож тоже.

— Хороший?

Андрей пожал плечами. Удивление его возрастало.

— Давай сделаем такой опыт. Я положу что-нибудь мое, рукавицы, например, а ты попробуй их взять. Хочешь?

— Не хочу.

— Правильно делаешь. Молчан оторвет тебе руку.

— Какая прелесть! Обязательно приведи его с собой. Я хочу поблагодарить его за верную службу тебе.

— Хорошо, приведу, — засмеялся Андрей, тронутый и взволнованный Она и Молчана запомнила.

Лиза пошла и снова обернулась.

— Без Молчана не приходи! — крикнула она, грозя строго пальцем. — Без Молчана выгоню!..

…Капитана и индейцев Андрей догнал около дома.

— Почему вы, Македон Иванович, не захотели познакомиться с Лизой? — с обидой спросил он.

— Какая уж там Лиза. Баронесса! А нам баронессы не под кадриль. Мы под пушкой рождены, на барабане пеленуты.

Андрей почувствовал недоброжелательное в тоне капитана и растерялся. Теперь он не знал, как и начать.

— Македон Иванович… — несмело проговорил он и замолчал.

— Слушаю, — откликнулся капитан, не глядя на него.

— Македон Иванович, сегодня вечером я не могу уехать из города, — трудно сказал Андрей. — Ночью, утром, когда угодно, но только не вечером. Вы ведь понимаете, почему не могу!

Последние слова Андрей почти выкрикнул. Македон Иванович вздохнул.

— Понимаю — Он помолчал минуту, потом сказал сухо: — Что ж, Андрей Федорович, я вам не нянька. Поступайте как знаете

Андрей покраснел.

ЛОЖНОЕ СОЛНЦЕ

Андрей поднялся на крыльцо, прошел темные холодные сени и постучался в дверь, обитую собачьими шкурами. Никто не ответил. Набравшись смелости, он открыл незапертую дверь и шагнул через порог. В маленькой передней было тоже темно и тихо. Только где-то вдали дверь, чуть-чуть приоткрытая, бросала на пол тонкий, как нитка, луч света. Андрей опустил принесенный тючок мехов и стоял, не шевелясь, внезапно оробевший, глядя как зачарованный на эту нитку света.

Дверь неожиданно открылась. На пороге со свечой в руках стояла Лиза.

— Vous voila! [70] — сказала она. — А я начала уже бояться, что ты не придешь.

Она вся была какая-то напряженная, встревоженная Видимо, она действительно волновалась, ожидая его

Лиза светила ему, пока он раздевался, и глаза ее необыкновенно блестели Потом она провела его в комнату, и это была, конечно ее комната Резаный из кости туалетный столик, овальное зеркало в серебряной оправе, хрустальные флаконы с духами, разбросанные по стульям платья, приготовленный на ночь легкий прозрачный капот, от которого Андрей стыдливо отвернулся, — все здесь говорило о жизни красивой, утонченной и ленивой. А он, выходец из другого, трудного и жестокого мира, стоял огромный, сильный и смущенный, будто связанный по рукам и ногам. Он боялся шевельнуться, опасаясь сломать, раздавить, разбить вдребезги что-нибудь в этом хрупком мире.

— Ты пай-мальчик, — сказала Лиза тихо и, полузакрыв глаза, протянула к нему руки. — Ну?.. Иди… Ко мне…

Он ринулся к ней, опрокинул пуф, сбил ковер и не опустился, а упал перед ней на колени. Он протянул к ней руки и откинул голову, широко раскрыв глаза, словно молился в экстазе.

Лиза засмеялась. Смех ее взлетел высоко и нервно.

— Вы всегда были ужасно компрометантны, мосье Гагарин!.. Молиться на меня, Андрюша, ты будешь потом. Сядь хотя бы на этот пуф и будем говорить, а потом будем ужинать.

Андрей только теперь заметил маленький столик, накрытый на два прибора, с холодным ужином и двумя бутылками французского вина. Он покорно поднял опрокинутый пуф и сел на него, смешно упершись коленями в подбородок. Лиза тоже села, повернув кресло так, что свет свечи падал ей на лицо.

— Как давно мы не говорили с тобой, — с грустью сказала она.

— Разве? — удивился искренне Андрей. — А я говорил с тобой ежедневно. — Он помолчал, и добавил шепотом: — В мечтах.

— Боже мой, вот он какой, твой Молчан, — вдруг оживилась Лиза, увидев пса, независимо разлегшегося у ног своего господина — Какой огромный и какой пушистый!

Молчан, услышав свое имя, встал и подошел к Лизе. Обнюхав ее старательно и враждебно, он проворчал что-то, жарко дыша.

Лиза откинулась в кресле. Рот ее стал жестким и злым.

— Какие вы все дикие и свирепые здесь. Это отвратительно! Выгони свою собаку. Я боюсь ее.

— Иди вон, Молчан! — приказал Андрей, вставая. — Ты не понравился мадам.

Когда он отворил собаке дверь, Лиза вдруг остановила его.

— Погоди, Андрей. А он не убежит, не заблудится, если ты его выгонишь на двор? Я была бы в отчаянии!..

— Он и на шаг не отойдет от дома, где нахожусь я.

— Все же не выгоняй его. Оставь в передней. Так спокойнее.

— Слушаюсь, — ответил Андрей, удивляясь этим переменам в настроении Лизы,

Возвращаясь из передней, Андрей прихватил забытый там тючок пушнины. Войдя в комнату, он положил его у ног Лизы.

— Что это такое? — с женским любопытством спросила она.

— Небольшой подарок для тебя.

Он развязал тюк и начал раскладывать по полу, по стульям, по подоконникам темно-серых бобров, белоснежных песцов, нарядных огневок, пышношерстных росомах. А к ногам ее он бросил великолепную лесную куницу, черную, с грудью, отливавшей золотом. Лиза, скрестив на груди руки, в немом, восхищении смотрела на меха.

— А это всем мехам мех! Черный бриллиант! — весело крикнул Андрей. — Лови!

Мелькнуло что-то темное, гибкое, длинное и змеей обвило шею Лизы Это была шкурка черно-бурой лисицы, легкая, как шелковый платочек. Серебряно-черный, с седым хребтом зверь играл и переливался при свече действительно как черный бриллиант.

— Прекрасна как зимняя ночь. Чернь и серебро! — восторженно сказала Лиза, поглаживая мех. — Она как живая.

— Живая? О, тогда тебе не поздоровилось бы. Хит рая была бестия! Притворилась в западне мертвой. А когда я освободил ее, она искусала мне руки. Пришлось задушить.

— Как задушить? — подняла на него Лиза испуганные глаза.

— Как обычно. Опрокинул на спину, на горло ей положил палку. Потом встал на концы палки ногами и..

Он растерянно смолк, увидев на лице Лизы страх и отвращение.

Она сдернула с плеч лисицу и отбросила ее.

— В каком ужасном мире ты живешь! Бедный Андрюша!

Она взяла его за руку и посадила рядом с собой на маленькое канапе.

— Бедный мой Андрюша, — жалобно повторила она. — Когда я гляжу на тебя теперешнего, мне хочется плакать. Как ужасна твоя жизнь!

— Не жалей меня, Лизанька. Жизнь была нелегкая, это верно. И мрак, и глушь, и гнус, и звери, и дикари…

— И одиночество, — прошептала Лиза.

— Да, и одиночество. Иногда казалось, что лес, тундра, полярная ночь и одиночество сломают тебя. Наложат тяжелую, когтистую лапу и раздавят. А если ты выстоял, не сломался? Разве это уже не счастье? Почувствовать в себе не заячью душу, а душу сильную и смелую — это большое счастье, Лизанька!

Она сидела, прильнув к его плечу. Ее волосы касались его лица, и ему хотелось погладить их. Но что-то новое, дотоле незнакомое, беспокоило Андрея в ее лице, что-то страстное и опасное для нее самой и для других. Лиза откинулась от него со вздохом, и он уловил в этом вздохе досаду.

— Все это мне непонятно. Может быть, все это слишком возвышенно для моей слабой и черствой души. Скотская, животная жизнь! Она погубит тебя!

Андрею вдруг вспомнилось, что и маркиз Шапрон, не дальше как позавчера, говорил с ним об этом и такими же точно словами.

Андрей удивленно посмотрел на Лизу.

— Что ты так на меня смотришь? Ты должен бежать отсюда! Не понимаю, что держит тебя здесь? Может быть, женщина? Не эта ли краснокожая принцесса?

— Отношения между мной и этой девочкой самые чистые, — строго ответил Андрей.

— Тогда что же? А… понимаю! Я вспомнила твое письмо. Золото! Очень много золота! Но что мешает тебе…

— Не будем об этом говорить! — нахмурился Андрей.

— О чем же мы будем говорить? О краснокожей принцессе — нельзя, о золоте — нельзя! А я хочу говорить именно о золоте! — Лиза вдруг необыкновенно оживилась, схватила руки Андрея и крепко их сжала. — Ты писал мне о карте золотого клада, которую дал тебе индейский вождь. Покажи мне эту карту! Это так романтично! Снежная пустыня! Дикари! Золотой клад! Oh, romantisme c'est ma passion! [71]

Глаза Лизы блестели. В них было нетерпеливое детское любопытство.

— Я не могу показать тебе эту карту! — твердо сказал Андрей.

— Почему? Это какая-нибудь тайна?

— Да, это тайна Мне доверили, ее, и я не могу…

— Не можешь доверить ее мне?

Лиза опустила голову. У нее было лицо обиженного и разочарованного ребенка. Андрею стало жаль ее. Мелькнула мысль: «Покажу ей эту карту! Она так огорчена и обижена моим грубым отказом… »

— Нет, не могу! — вслух ответил он на эту свою мысль. — Лизанька, родная, не обижайся. Это не моя тайна. Ты знаешь, что такое долг чести!

Лиза молчала. На глазах ее были слезы обиды.

Андрей несмело обнял ее поникшие плечи.

— Лизанька через несколько часов я уезжаю из города. Не омрачай эти последние, дорогие мне минуты!

Лиза не шевельнулась, но пальцы ее забегали по столу, комкая скатерть. Андрей подумал: «Почему сегодня у этой выдержанной светской женщины руки все время в движении, казалось бы, совсем не нужном? То она вертит в руках костяной книжный нож, то заглаживает ногтями складки на платье, то, как сейчас, комкает скатерть?»

— Куда вы уезжаете? Надолго? Зачем?

Она перешла на «вы», и в голосе ее зазвучали холодность и враждебность.

— Я еду на Береговой редут, к моему другу капитану Сукачеву. Ты видела его сегодня на плацу. Зачем? У меня есть обязанности перед индейцами. Они доверили мне свои жизни! А я не из таких, чтобы дезертировать и оставить их в ловушке. Ты чуткий человек, Лизанька, и ты поймешь меня.

Она встала с канапе и начала нервно ходить по комнате.

— Нет, не пойму и предвижу для вас новый жестокий урок. Я предвижу катастрофу для вас! Обязанности перед индейцами вы возложили на себя из жалости, по мягкости характера, и они очень скоро вызовут у вас досаду и отвращение!

Андрей сидел, опустив голову. Он слышал холодный змеиный свист ее шелка при быстрых поворотах, слышал ее холодный голос и не решался взглянуть на нее.

— Отдать свою дружбу, свою верность этим дикарям? Продать душу скотам? — выкрикнула она с истерической злобой. — Вы мальчишка, начитавшийся Купера! Вам захотелось поиграть в благородство Кожаного Чулка?

Он молчал, подавленный непониманием и враждебностью, звучавшими в ее истерических криках. Лиза помолчала и неожиданно спокойно спросила:

— Хорошо. А что дальше? Вот вы вернулись с вашего Берегового редута Возможно, я не уеду в Петербург, а буду ждать вас в этой жалкой лачуге Что дальше?

Задай она ему этот вопрос вчера, он ответил бы ей горячо, уверенно, а сейчас, охваченный неприятным чувством все возрастающей внутренней неловкости, он сказал неуверенно:

— Я не успел еще обдумать, приготовиться… Но скажи мне только «да», позволь мне действовать, и я…

— Позволяю! И что же? Я буду блистать в местном beau monde [72], отплясывать на вечеринках кадриль с кавалерами в смазных сапогах, вязать шарфы и косынки, гадать на картах и читать «Мертвые души», которые здесь новинка? А вы будете делать чиновничью карьеру. Вас, может быть, в столоначальники даже произведут!

— В столоначальники я не гожусь. И жить здесь я не буду.

— Понимаю. Поедем в ваши пустыни? Рай в индейском шалаше? Может быть, на берегу моего, Лизиного озера, чудесно-голубого, как мои глаза? Боюсь, что такой романтической жизни я не выдержу. Я не индейская или алеутская баба с луженым желудком!

— Я хотел сказать, что не буду жить вообще на Аляске. Я уеду отсюда. Аляска для меня теперь чужая земля, — ответил Андрей.

Он сидел, по-прежнему опустив голову, машинально разминая в пальцах поднятую с пола бобровую шкурку.

— А в Петербург вас не пустят. Вы это знаете.

— Знаю.

— Петербургские кретины в полицейских и жандармских мундирах думают, что стоит Андрею Гагарину появиться в столице, как он снова начнет разбрасывать герценовские издания и адские машины.

— Я не прочь от этого.

— Перестаньте! Жизнь дала вам жестокий урок. Вы много страдали, и вы имеете право на счастье… Зачем нам Петербург? На земле много чудесных мест! Париж, Италия! А Швейцария? Алмазное сияние горных вершин, развалины замков, зеленые долины, водопады! Красота ослепительная, потрясающая душу!

Она внезапно замолчала. Заскрипели половицы под ее шагами. Андрей поднял голову. Лиза стояла рядом, и у нее было такое лицо, что он тоже встал, уже зная, что произойдет что-то необыкновенное Лиза вскинула руки, блеснув кольцами обвила его шею и начала целовать, молча, исступленно, крепко, будто душила его. Слышно было только ее порывистое горячее дыхание. Потом он услышал ее шепот:

— Милый… вспомни старый сад… наши клятвы… Ты хочешь вернуть наше молодое счастье?

— Лизанька, я ждал тебя пять долгих лет! — крикнул Андрей.

— Мы уедем отсюда, вместе уедем! — нежно гладила Лиза его щеки, смотрела в его глаза и смеялась тихим счастливым смехом. — Мир у наших ног! Все его радости ждут нас! Ты богат! Ты миллионер! — Андрей вздрогнул и поднял свои руки к ее рукам. А Лиза, понимая, что настала решительная минута, и догадываясь, что все, чего она достигла, снова ускользает от нее, еще крепче обнимала шею Андрея и еще неистовее целовала его. — Ты любишь меня, знаю!.. И я долгие годы ждала тебя, мучилась… А теперь моя жизнь в твоих руках. Сделай ее счастливой! Хочу полного счастья! У тебя миллионы, ты признался мне в этом… Миллионы, миллионы, миллионы! — с исступленной настойчивостью повторяла она.

Андрей с силой разорвал ее руки, обвивавшие его шею, и, шатаясь, отступил:

— О каких миллионах ты говоришь? Опять это золото? Оно не мое, я говорил уже тебе об этом!

Лиза опустилась в кресло и с такой силой вцепилась в край стола, что стол качнулся.

— Уходите! — хрипло сказала она. — Вы променяли любовь на золото! Мелкая, жадная душонка!

Андрей не двинулся. Он боялся шевелиться, будто стоял на тонком подламывающемся льду. Один шаг, и произойдет непоправимое.

— Не уйду! Не могу уйти! — он схватил ее руки, лежавшие на столе, но она брезгливо вырвала их, едва его ладони, твердые, как древесная кора, с костяными наростами мозолей, коснулись ее рук. А он продолжал тянуться к ее рукам и говорил с лихорадочной поспешностью, не скрывая своего страха снова потерять ее.

— Опять одиночество? Я увидел светлый мир, а ты опять гонишь меня во тьму и безмолвие пустынь?..

Лиза сидела, зарыв лицо в ладонях и часто вздрагивая всем телом. Она заговорила, не снимая ладоней с лица, и голос ее был пустой, тоскливый, измученный:

— Я так устала от вечной нищеты, от фальшивых бриллиантов, от туалетов, купленных в кредит, от унизительных объяснений с кредиторами… Всю жизнь я мечтала о богатстве. В детстве я любила сказки о золотых кладах… В институте я часто видела во сне золото. Много-много золота! И золото мелькнет, блеснет и исчезнет! Вот и сейчас… Были горы золота, и нет их… О, как я ненавижу!

Андрей понимал, кого злобно ненавидит Лиза. Он еле сдерживался, чтобы не застонать от душевной боли. В словах и голосе горячо любимой им женщины была обнаженная, грубая, хищная алчность. Солнце, сиявшее в его душе, потухло

Лиза опустила ладони, и лицо ее напугало Андрея. Оно стало некрасивым, угловатым и острым от исказившей его злобы Андрей понял. Путаясь ногами в разбросанных по полу шкурках, он пошел к дверям. Перед глазами его стояло в черном небе холодное, злое, ложное солнце. И вдруг, среди черного холодного отчаяния, он услышал откуда-то издалека ласковый, нежный, зовущий голос Лизы:

— Ты не передумаешь? Ты не останешься со мной? Не уходи, счастье мое…

— Не передумаю!.. Не останусь!!. — хотел крикнуть в ответ Андрей, но не успел.

Дверь, к которой он подошел, открылась перед ним сама.

В дверях стоял Шапрон,

„ВОСКРЕСШИЙ РОКАМБОЛЬ "

Маркиз был без сюртука и даже без галстука. Значит, он здесь свой человек и сидел, по-видимому, в соседней комнате, подслушивая его объяснение с Лизой. И, словно угадав мысли Андрея. Шапрон улыбнулся изысканно-вежливо:

— Я все слышал Итак, мосье Гагарин продолжает упорствовать. Тем хуже для него Уверяю, мосье, вас ждут впереди очень неприятные сюрпризы!

Андрей не ответил. Он не слышал, что говорил ему маркиз, он был оглушен и ослеплен внезапной догадкой:

— Вот от кого узнали вы про золото индейцев! — закричал он, указывая на Лизу. Он подбежал к ней, схватил за плечи и начал неистово трясти. — Ты, ты!.. И про карту ты ему рассказала! Предала меня!..

— Пусти, животное! Больно! — ударила его Лиза по руке. — Да, предала! И не первый раз! Ты поверил мне что «Колокол» попал к жандармам случайно, по моей оплошности? О, идиот! Ну, конечно же, сделал это барон и по моей просьбе. Слышишь, осел?

Андрей тяжело опустился на стул. Взгляд его упал на чернобурку, лежавшую на полу, покорно распластав лапки. Он чувствовал и на свеем горле палку, и кто-то безжалостно давил на ее концы.

Маркиз, весело насвистывая, перешел к столу и налил два бокала вина.

— Вы убедились, наконец, мой мальчик, что ваша тайна у нас в руках? Сопротивление бесполезно! — Он протянул Андрею бокал вина. — Выпьем за вашу капитуляцию. Она будет почетной и выгодной для вас. Ну же, берите бокал!

Андрей схватил Шапрона за руку. Бокал запрыгал, и вино пролилось на скатерть. В глазах маркиза заметались испуганно мышки.

— Нет, ваше сиятельство! Нет и нет! Я убил бы вас сейчас, подлец, но здесь женщина. Прощайте и не становитесь мне на дороге, маркиз!..

— Ваше сиятельство? Маркиз? — захохотала громко истерично Лиза — Может быть, и горный инженер еще? Вот это верно! Он золотоискатель, но ищет золото не в земле, а в чужих карманах!

— Вот дура! — беззлобно сказал Шапрон и отхлебнул своего бокала.

— Их сиятельство маркиз родились на Васильевском острове, от петербургской француженки-модистки и француза-парикмахера! — продолжала выкрикивать Лиза, лихорадочно блестя глазами и срываясь то и дело на трескучий безрадостный смех. — Вы читали, Гагарин, романы Понсон-дю-Террайля? Вот вам живой герой этих романов, воскресший Рокамболь! [73] — выкинула она руку в сторону Шапрона. — Но воскрес этот Рокамболь не в Париже, а в Петербурге. Он в нашей столице основал «Клуб червонных валетов». Подлоги, вымогательства, шантаж, фальшивые векселя, дутые акции. Что еще было у вас, Луи?

Шапрон беспечно отмахнулся. Удобно устроившись в кресле, он безмятежно потягивал вино.

— А когда мосье Шапроном заинтересовались столичная полиция и Окружной суд, он удрал сюда, в Русскую Америку. Здесь нет полиции, но есть широкое поле деятельности для русского Рокамболя. Люди здесь простые, доверчивые, не искушенные в подлостях Теперь вам понятна, Гагарин, тесная дружба Луи с мистером Пинком?

— Довольно! Замолчите! — страдающе крикнул Андрей

— Нет, еще не довольно. Теперь я скажу о себе. Мы с Луи большие друзья. У нас с ним было… Как вам объяснить это поприличнее? Ну, скажем, collaboration [74]. В великосветской гостиной баронессы Штакельдорф мосье Шапрон ловил свои жертвы. В моей позорной гостиной совершались отвратительные преступления! А когда стало известно, что Аляска продана американцам, он и меня вызвал сюда Для чего? Я думаю, для того, чтобы продать меня какому-нибудь американскому миллионеру. Не так ли, Луи?

Шапрон не ответил, любуясь цветом вина в бокале.

— И вот я получаю ваше письмо, Гагарин Конечно, я ознакомила с ним Шапрона. О, как возликовала его черная душа!.. Гагарин, бегите скорее и дальше от Шапрона! — Она встала и подошла к Андрею. В глазах ее появилось теплое сочувствие и жалость. — Бегите! Из его когтей никто еще не вырывался. Он способен на тайное отравление, на выстрел из-за угла, он способен…

— Замолчи! — крикнул яростно Шапрон и так стукнул кулаком по столу, что звякнула посуда.

Лиза замолчала, стиснув лицо ладонями. Ее снова начала колотить дрожь.

Шапрон встал и подошел к Андрею.

— Не верьте ей, старина. Говорит черт знает что. Это у нее бывает. А в общем она неплохая баба!.. Ну, как вы решили?

Андрей оттолкнул его и выбежал из комнаты.

Он бежал по улице, ничего не видя, натыкаясь на стены домов и заборы, но знал, что от стыда, отчаяния и отвращения и к ней, и к самому себе ему не убежать. Сердце жгло и палило, будто была в нем страшно рваная рана. Он поднял глаза к небу, к ярким чистым звездам, но они дрожали и плыли в его жгучих слезах.

Задохнувшись от бега и сдерживаемых рыданий, он пошел медленнее и тогда почувствовал, что кто-то тычется ему в ноги. Это был Молчан. Андрей опустился на колени, обнял собаку за шею и уткнулся лицом в ее густую шерсть Молчан успокоительно, ласково урча, начал слизывать слезы с его лица,

ПЕРВЫЙ УДАР

В комнате Андрея и Македона Ивановича было темно. Только в комнате индейцев горела лампа. Андрей вбежал туда. Надо предупредить капитана! Немедленно уезжать, немедленно бежать отсюда!

Ни Громовой Стрелы, ни Айвики в комнате не было. Македон Иванович в одиночестве сидел на стуле, странно сгорбившись и опустив бессильно руки. Он не пошевелился при стуке двери и при шуме шагов Андрея, упорно глядя на что-то лежавшее у его ног. Андрей подошел ближе и увидел: на полу, у ног капитана, лежит человек в одежде индейца. Лицо его было прикрыто капитановым платком с изображением сражения. Андрей сдернул платок. Горло индейца было перерезано от уха до уха. Кровь собралась лужицей около его головы на досках пола. Мертвое лицо молодого вождя было полно неукротимой отваги и гордого презрения Его губы застыли в страстно-напряженной гримасе мрачного презрительного смеха. Вождь смеялся, глядя в лицо врага, в лицо смерти. Так умирают воины-атаутлы племени Великого Ворона из рода Волка!

— Вы на ноги его посмотрите и на руки. Пытали они его, — почему-то шепотом сказал капитан.

Андрей опустился на колени. Юноша был связан смолеными веревками. Его руки и босые ноги были залиты почерневшей кровью.

— А девушка где? — крикнул отчаянно Андрей. — Тоже убита?

— Айвика им живая нужна. Уволокли, надо полагать, — тихо, не меняя позы, ответил Македон Иванович.

Андрей поднялся и оглядел комнату. Разбросанные вещи красноречиво говорили и об отчаянной борьбе и о торопливых поисках чего-то.

— Видите? Словно Мамай воевал, — глухо, мертво сказал капитан. — И в нашей комнате такой же погром. Золото шарили. А главное, конечно, карту.

— Кто? — бледнея, спросил Андрей. — Шайка Пинка и Шапрона?

— Они. Атаманил у них Живолуп

— Откуда это вам известно?

— Садитесь к столу. Здесь вся картина в полной ясности.

Андрей сел. На столе лежали: невыстреленный патрон, небольшой кусок кожи с воткнутой в нее толстой трехгранной иглой, пук сыромятных перепутанных ремней, меховая рукавица со следами на ней чьих-то зубов, разорванная пронизка из раковин и пеколка, индейский «женский нож» без ножен.

— Дело было так, — заговорил Македон Иванович, тоже сев к столу. — Выследили они, когда мы с вами ушли из дома, и махнули через забор во двор. Помните, что говорила вчера хозяйкина колошенка? Видела она людей на заборе, которые двор разглядывали. —Потом вошли они сюда, в комнату. Индиане запоров не знают, а я, старый ишак, не догадался, уходя, сказать об этом. Громовая Стрела сразу понял, что дело нечисто, и выскочил на нашу половину. Схватил он мое ружье, а оно, как на грех, дало осечку. — Македон Иванович взял со стола патрон и показал след на капсюле от удара курка. — Второй раз выстрелить индиан не успел. Навалилось на него варначье, связали, а рот вот этой рукавицей заткнули. Смотрите, как он ее изжевал. Индианские зубы что волчьи. А во время свалки потеряли пинковы пираты вот эту улику. Называется гардаман. Кожу надевают на ладонь, вроде наперстка, а игла морская, для сшивания парусов. Кто, кроме моряка, мог обронить здесь эту штуку?

— Продолжайте, Македон Иванович, — бледнея все больше и больше, сказал Андрей. — Что дальше было?

— А дальше скажу про нашу божью коровку. Связали они и ее этими сыромятными ремнями, да забыли, что первое, чему индиане учат своих детей, это освобождаться от сыромятных ремней. Выскользнула она из ремней, сорвав с себя эту пронизку, и с бабьим своим ножом кинулась на шайку душегубов. Не божья коровка, а орлица! Хотела, видно, прорваться к дверям и вас или меня разыскать. Ее, конечное дело, обезоружили и снова скрутили, на этот раз, наверное, уже веревками…

Андрей стиснул рукой лицо. Перед глазами его встала Айвика. Освещенная костром, покачиваясь на онемевших ногах, она говорит устало: «Гуп!.. Уах!.. Я распорола ему шкуру на боку!»

А Македон Иванович вдруг вскочил и забегал по комнате, выкрикивая:

— Нет нам, окаянным, никакого прощения! Какую славную девку загубили! Я ее, как дочь, полюбил. И брата ее под нож подвели. И зачем я, ржавый шомпол, ушел и не приказал им запереться? Истинно, лосей по осени бьют, а дураков круглый год!

— А куда вы уходили? Надолго?

— То-то и оно, что думал в минуту обернуться, а вышло надолго. Это тоже Пинк подстроил. Вскоре после вашего ухода получаю я от него с матросом записку. Писал он, что ему поручено отвезти партию завербованных канадских и американских зверовщиков в места, близкие от моего редута. А посему, решил-де он, пользуясь такой удобной оказией, доставить на Береговой редут и наши ружья. Приходите, писал он, в пассажирскую гавань, где мы и договоримся окончательно. Я возликовал и побежал! И правда, грузил он зверовщиков на свой «Сюрприз», это я сам видел. И с парнями я поговорил: все правильно, в наши места они направляются. А с Пинком началась старая песня: на колу мочала, начинай сначала! То он соглашается доставить ружья, то опять о золоте разговор заводит. Бился я с ним часа три, не меньше. А потом осатанел вдруг Петелька, чуть не за глотку меня схватил и требует свою карту. Так прямо и сказал: «Отдайте мою карту, не то каюк вам сделаю!» А я ему ответил: «Иди ты, знаешь, куда, каторжная душа!» И ушел. А к чему я пришел — сами видите, — показал капитан на труп индейца. — Теперь-то мне понятно, что Пинк диверсию устроил Отвлек внимание противника от места нанесения главного удара. Он меня из дома выманил, а его варнаки к нам в дом! Очень просто. И, как на горе, вы Молчана с собой взяли. Он бы им такую катавасию устроил, что весь город сбежался бы!.. Что это вы, ангелуша, уставились на меня, как медведь на градусник?

— Я не случайно взял с собой Молчана, — глядя прямо в глаза капитану, сказал со странным спокойствием Андрей. — Меня с умыслом просили увести Молчана из дома на этот вечер.

— Кто просил? — вскинул капитан на Андрея единственный глаз.

— Все, все скажу! — крепко сжал Андрей руку Македона Ивановича, лежавшую на столе. — Вы видели ее сегодня… Ангел, не так ли? Ангел красоты, чистоты и добра!

— Это вы про баронессу? Насчет ангела доброты, это кому как, — отвел свой глаз капитан. — А по-моему, она с коготком. Ну, да это ваше дело. А какое она касательство имеет к нашему разговору?.. Батюшки!.. Неужели?..

Андрей еще крепче сжал руку Македона Ивановича.

— Она лгала, что получила мое письмо только вчера, за несколько часов до бала в замке. Она получила его много раньше, и они имели время обдумать нападение на нас.

— Андрей Федорович, ангелуша, что вы говорите? Статочное ли это дело? — закричал Македон Иванович, выдернув свою руку из рук Андрея.

— Да, да, да! И они начали охоту на нас! Вас выманил из дома Пинк, меня выманила сна. Она же просила меня привести к ней Молчана. Шапрон, который никакой не маркиз, а петербургский жулик, пират Джон Петелька и баронесса Штакельдорф — это одна шайка! Одна шайка! — закричал Андрей, больно ударяя по колену крепко сжатым кулаком.

— Тише, тише, ангелуша, — поймал капитан его руку и начал ласково поглаживать ее. — Чувствую, родной мой, каково вам. Этакое душу может разорвать.

Андрей от ласки верного друга начал затихать. Губы его еще дрожали от ярости, но на лице была только душевная мука.

— Знают они, куда мы сегодня отправимся?

— Знают. Я сказал ей об этом, — с мучительным стыдом прошептал Андрей.

— Эх, совсем отвернулось от нас колесо Фортуны! — зло крякнул Македон Иванович и, спохватившись, снова с неуклюжей лаской погладил Андрея по руке. — А вы не казнитесь, ангелуша. Оба мы с вами много ошибок наделали. Да ведь непривычны мы с душегубами дело иметь.

Он встал и заходил по комнате, сунув ладони под мышки. Андрей тоскливо прислушивался к медленным шагам капитана. Вышагивая по комнате, Македон Иванович задумчиво бросал время от времени:

— Вот они какие дела-то… Сучковато получилось… Да-а, дела не хвали…

Потом решительно остановился перед Андреем и сказал:

— И все же мы поедем на Береговой! Больше нам некуда податься. А на своем редуте я и господу-богу прикурить дам!

— Айвику оставим в руках подлецов? — тоскливо спросил Андрей. — Я не согласен!

— Не оставим. Насчет божьей коровки я так оплановал. Смерть ей не грозит. Пинк попытается выпытать у нее все, касающееся золота. Ох, проклятое золото! Всегда оно за собой несчастья тащит!.. А я, не теряя времени, сообщу моим здешним кунакам, чтобы они разведали про девушку. Нападут они на ее след — мне весточку дадут. Тогда и мы начнем действовать! На такой план согласны?

— Хорошо. А когда мы отправимся? Скорее бы! — вырвалось горячо у Андрея.

— Ванька уже налаживает джонку. Готово будет, подаст сигнал. — Македон Иванович вытащил свою луковицу. — Времени v нас еще немало. Чем же нам заняться? Хотите знать, как кончилось дело с Громовой Стрелой?

Андрей молча кивнул головой.

— Сколько они ни зверствовали над ним, ни слова не добились. Креста на них, окаянных, нет! — Македон Иванович покосился на изуродованные ноги индейца. Лицо капитана страдальчески сморщилось — Не переломили они парня. А ведь знал он, наверное, дорогу к золоту?

— Знал. Я был с ним на золоте.

— Вот видите! А про карту знал он, что она у вас в рубашку зашита?

— Тоже знал.

— И тоже не выдал! А если бы выдал, быть бы и вам покойником, ангелуша. Они вас на улице подстрелили бы. Нож в спину, и дело с концом! Карта в их руках. — Капитан снял платок с лица индейца и долго молча смотрел. Потом сказал с уважением:

— С великой честью принял он смерть. Смеялся им в рожи поганые да песни пел.

— Песни пел? — удивился Андрей. — А с улицы никто не услышал?

— Флигель наш в глубине двора, далеко от улицы. А на всякий случай Живолуп в это время на гармошке играл. Помните, он и в трактире на гармошке упражнялся. Как я узнал про это? Я, как вернулся и увидел несчастье, сразу к хозяйке побежал. Вот ее дом, к флигелю близко стоит. Решил я — свяжу их, если они слышали и догадались, что у нас произошло. Чего доброго, побегут заявлять, и нам тогда подобру-поздорову из города не выбраться. Оказалось, они гармошку только и слышали, да как индиан пел. Мадам Печонкина решила, что у нас гулянка идет, гармошка играет, индиан спьяну поет. А старая колошенка сказала мне на своем языке, что вождь не пьяный был, а пел песни пыточного столба. Знаете, ангелуша, какая это песня?

— Знаю, — опустил Андрей голову.

— В конце концов убили они нашего парня, связанному горло перерезали. А убийство это нам с вами припишут. И такой расчет у Пинка и Шапрона был. Мы с вами индиана в город притащили, мы с ним не поладили или не поделили чего-то, мы его и прирезали. Попробуйте доказать, что это не так, что это работа Пинка. А посему самое позднее на рассвете янки нас заарестуют…

Македон Иванович замолчал и прислушался. С улицы прилетел осторожный, переливчатый свист, и сразу же на дворе хрипло, мощно и гулко, как перед пустой бочкой, залаял Молчан. Андрей вскочил, но Македон Иванович снова посадил его.

— Я выйду. Это сигнал Ваньки.

Капитан вышел и очень скоро вернулся.

— Живым манером собираться! Ванька говорит, прилив начался, самое время отчаливать. И хоть в одном нам удача — на дворе туман страшный!.. Индиана я не оставлю врагу на поругание. Знаменитый джигит был, царство ему небесное! На редуте, на нашем кладбище похороним…

Туман действительно был такой густой, что, казалось, его надо руками разгребать, как вату. Джонка стояла в конце улицы, упиравшейся в бухту. Хозяин и шкипер джонки, маленький, юркий южный китаец Ван Кай-лин, привык ничему не удивляться, никаким пассажирам и никаким грузам. Его не удивил и длинный, плоский сверток, в котором не трудно было угадать труп человека. Он даже помог принайтовить его к люковой решетке.

Джонка колыхнулась с борта на борт, заскрипели снасти, затрещал поднятый циновочный парус, с грохотом перекатилось что-то в трюме, и зажурчала под носом вода. Только по этим звукам и можно было догадаться, что джонка отчалила и уже плывет.

С обоих бортов стоял туман, соленый, вязкий, скользкий, вызывавший ознобливую дрожь, и тьма самого глухого часа ночи. Не видно было огней города, и не долетел оттуда ни единый звук, будто город провалился в черную, пустую бездну. Черно, пусто и томительно-мертво было и в душе Андрея, как перед обмороком или тяжелой неизлечимой болезнью.

На рассвете поднялся ветер и разогнал туман. Открылся какой-то берег, и Македон Иванович определил, что тихоходная джонка за ночь вышла всего лишь на траверз острова Кутузова. Оглядывая море, капитан увидел и небольшое судно, шедшее в кильватер джонке. Это был одномачтовый тендер, но очень ходкий, без труда догонявший неуклюжую джонку. Македон Иванович покачал головой, шепотом выругался и крикнул Ван Кай-лину:

— Ваня, видишь посудину за кормой? Если будут про нас спрашивать, не говори.

Китаец закивал головой, хитро улыбаясь.

Капитан и Андрей спустились в каюту. В окошке они увидели, как тендер поравнялся с джонкой и пошел борт о борт. С тендера крикнули в мегафон по-английски:

— Хэллоу, язычник! Куда идешь?

Ван Кай-лин визгливо крикнул в ответ на сленге, жаргоне, которым говорило все тихоокеанское побережье:

— Домой идешь! Фучжоу!

— Пассажиры есть?

— Пассажирка? Какой пассажирка? Не понимай!

— Чужие люди на борту есть?

Ван Кай-лин ответил быстро и весело:

— Есть хозяин! Смотри сюда. Видишь? — Китаец указал на труп индейца, принайтовленный к люковой решетке. — Чужой человек, не китаец. Малаец. Мой матрос был. Теперь ушел к предкам.

— От чего умер?

— Плохой болезнь, хозяин!.. Чумка, хозяин! — по-прежнему весело ответил Ван.

— Чума? — испуганно вскрикнули на тендере. — Иди к дьяволу, желтая образина!

Затем послышалась команда, и тендер круто отвалил от джонки.

— Слышали разговор, Андрей Федорович? — спросил капитан Андрея. — Нас ищут! Пинк и Шапрон уже заявили американской полиции о двух сбежавших убийцах.

Андрей не ответил. Он сидел, зажав ладони в коленях, и смотрел неотрывно в пол.