Последний пожар

САМОВАРНАЯ ИСТОРИЯ

Проснулся Василий Базаркин с тихой радостью. Полежал, глядя в перекрестье рамы, на сонную луну, запутавшуюся в ветках тополя. Понял, что и сегодня радоваться нечему. За свет не плачено, за коммунальные услуги, будь они ладны, недоплатил – не хватило пенсии. Её хватило бы, но жене срочно понадобилось купить понравившиеся обои. Этот непредвиденный расход ввёл его в финансовый кризис. Нужно у кого-то занять , но у кого. У всех, почти у всех жильцов-соседей одинаковая проблема.

Вода не доходит летом до кранов второго этажа, но плати. Тепла нет нормального – плати и зимой, и летом. Доказывать несправедливость поборов – себе дороже. Водосчетчик ставьте, если не верите нашим расценкам, говорят красивые девушки в бухгалтерии ЖЭУ. Не пьём эту воду по причине почечной хвори, а старуха только в ней посуду моет, если от овсяной каши сильно загрязнится. Что делать. Надо счетчик покупать. За какие накопления? Скопленные деньжата «на последний карнавал», отправил дочери. У неё проблема с ипотекой. Муж потерял работу. Растут штрафные проценты.

А тут бабка решила ультиматум предъявлять. Давно предъявила свой ультиматум. Только что с него радости? И это утро не предвещает ничего хорошего. Была с вечера какая-то мысль, которая согревала. Что же должен сделать? Можно продать свой скелет. Что им делать после смерти? Кому нужен? Лишние хлопоты по утилизации остатков человеческого состояния. Не продешевить бы. Всеравно надурят. Да и ладно. В первый раз? Обещали к пенсии всем добавить одинаково, а дали проценты. Кто имел хорошую пенсию, стал получать еще больше. У кого были крохи, так и прибавка – одно название, что о тебе позаботились.

Для кого же перестраивались? Выкупил ваучеры. Думал, государство не может обмануть. Оно же самое справедливое в мире. По две автомашины пообещал главный приватизатор. Дураку задуматься. Откуда столько машин появится, чтобы всем раздать. Раздали заводы и фабрики близким и родным. Достояние народа стало приносить прибыль отдельным гражданам, сумевшим перестроиться, перекраситься. То в партию пищали, а лезли, как партии стало плохо, побежали в свои норки. Последние стали первыми. Так было.

Старик вспомнил. Его чуть не подкинуло. В дровянике должен зеленеть самовар прадеда, приехавшего на Алтай по путевке Столыпина, как потом поедут, но уже без скарба, целину поднимать, солончаки распахивать молодые горожане, которых позвали партия и комсомол, торжественно выдав путёвки. Вёз прадед семью на свободную землю на трёх бричках, надеялся на крестьянскую удачу, на свои руки. С коровами, овцами, курами и гусями двигался караван. Доносился смех, детский плач, играла гармонь, звенели балалайки у костров переселенцев. Не пугала прадеда Сибирь. Боялся не прокормить семью зимой, когда не станет никаких запасов. Потом будет бояться сын, испугавшись нового явления – колхоза. Не будет толку, а значит, придётся воровать. Этого не мог себе позволить, считая последним грехом. Отнимали распаханные и раскорчеванные угодья, говоря о том, что такая пришла директива – единоличникам нет места в селе. «Коллективизация на все сто процентов».

«Нам, партизанам, обещали раздать землю, – говорил он председателю сельсовета. – Был такой, документ. Назывался Декретом о земле. Нам обещали свободу. Мы убивали своих братьев. А за что гибли? Выходит, зря?» Обманули прадеда, обманули деда. А ты, Васька, особый? Тебя и обмануть нельзя? – умываясь, мысленно говорил сам с собой. Бабка на кухне варила на керосинке овсяную кашу.

– Далеко не уходи, – приказала старуха. – Ультиматум буду тебе ставить.

– Куда же денусь, Вшивая Кочка. С подводной лодки не сбежать. Вот только схожу в сарай. Ставь хоть до вечера, – не обиделась на прозвище. Она выжила в Нарымском крае, куда её отца – кулака и мироеда выслали за антисоветскую пропаганду с большой семьёй. У неё в детстве росли кучерявые волосы, а в них жило великое множество обитателей. Он помнил эту шапку кудрей. Мать не стригла ребенка, полагая, что ей так теплее. Василий дразнил её, как и остальные дети, зимовавшие в землянках, так как баржу прибуксировали к дикому берегу в конце сентября.

Враги народа выгрузились на обрывистый берег коричневодой Кети, и пошел хлопьями снег. Мужики ринулись рыть норы, чтобы схорониться от мороза, женщины собирали хворост и разводили костры. Ночью река встала. Утром похоронили двух младенцев. Всю зиму грели землю для могил.

Кипы журналов и газет, перевязанных бечевками, переложил с места на место Базаркин. Нашел бронзовую керосиновую лампу. Сдам. Примут. Металл цветной. Самовар бы найти. Был где-то под верстаком. Василий заботливо положил в тележку лампу, моток провода. Тележка у Василия большая. В ней возил в детский сад детей. Зимой устанавливал сверху фанерный короб с окнами из слюды. Детям тепло в уютной кабине. Соседи называли его сооружение броневиком. Осенью пыльные бури неделями метались над городком. Автомашины с зерном ездили на элеватор с зажженными фарами.

Раньше дети посылали подарки к дням рождения, а нынче не то послать, кто бы им прислал. Обидно и стыдно. Ничем не может помочь. Крохотная пенсия. На работу не берут. Преклонный возраст. Старшая дочь присылала переводы. Ребенок поступил учиться. За всё платить. Квартиру купили. Ипотека. Откуда лишние деньги? Когда был садовый участок, как-то еще легче перебарывались финансовые передряжки.

Кормила земля большую семью овощами и фруктами. Понадобилась властям протянуть трамвайную дорогу до аэропорта. Протянули по садовым участкам. Ходил Василий по кабинетам, надеясь получить обещанную компенсацию за домик, за баню, за теплицу и прочую построенную на земле «ерунду». Так назвали чиновники его сооружения. Умные люди за деньги перевезли домики на новые места, но старик стар, и полагал, а вырученные деньги что-нибудь сможет построить вновь. Строители поджигали домики и сараи, а что имело ценность, быстро разбирали и продавали. Он собрался с соседом разобрать баньку, но её уже куда-то пристроили. Квитанции о покупке материалов Анна выбросила, говоря, что ей мешает мусор. Выбросила и его коллекцию грампластинок, которую собирал со студенческих лет, голодая, но покупая альбомы: Бизе, Вагнера, Моцарта, Брамса, Пристрастился к эстраде, собирая журналы «Кругозор». Сначала коллекция побывала в лоджии под солнцем. Когда диски покоробило, Аннушка тихо перенесла в сарай.

– Пень глухой, а туда же. Подавай ему Чайковского, Кармен, а вот напеку, и ешь – безе, – громко говорила супруга.

С каждой пластинкой были истории. За диск с записью полонеза Агинского отдал набор блесен. Мог слушать часам Равеля или Брамса. Ей казалось, что не музыку слушает муж, а уходит в ту прошедшую юность, в то время, когда считался не последним танцором. Девушки кружили вокруг него в хороводах. Девушки, девушки. Всю жизнь наполнила ядом ревности, отравляя свою и его жизни.

Самовар оказался в поленнице рубленой срезки, которой топили водогрейный бак в ванной, именуя «титаном». Два электрических нагревателя сменили Базаркины. Никто не топит дровами «титаны». Прошло время угля и дров, золы и сажи. Дед обтёр тряпкой, которая была раньше халатом, а потом служила пеленкой. Этот халат привёз ей из Ленинграда, когда учился заочно в институте. Сначала Анна не носила подарок, говоря, что цвет не тот, рукава слишком широки. Изделие завезли из Италии. Тканей подобных соседки не видели. Не зря стоял в потной очереди три часа. Просили продать женщины, давали много денег, не продала. Привыкла к новому халату-платью. Долго носился, не теряя цветов и диковинных птиц.

Дед нашел длинную бутылку, открыл, понюхал. Сохранился винный аромат. Когда же это было? У Анны признали аритмию. Каждый год ездила в санаторий. Привезла из Крыма двадцать бутылок марочного вина. Как довезла такую тяжесть. Зачем было надсажаться? купила бы бутылки три, но не двадцать. Ручки оторвались у огромной сумки на колёсах. …Пробовали по несколько граммов, пытаясь сопоставить вкус, о котором написано в каталоге. Гости порадовались, дегустируя вина из Массандры. Сегодня подобных вин нет в продаже.

Она умела поражать. Даже когда не было денег, покупала дорогие конфеты, колбасы, без которых можно обойтись, но на неё смотрели, а она не хотела выглядеть экономной и расчетливой. Откуда мания к роскоши, к странным поступкам?

Василию вдруг захотелось выпить чаю из старого самовара. Помнил, как перед праздниками бабушка начищала его бока. Стоял на печном шестке и довольно посвистывал. От самоварной музыки становилось детям весело. Бабушка рассказывала, что все мужчины её рода пили чай, когда самовар бурлил, не признавая иного напитка. Самовар – главный предмет семьи. Реликвия. Такого слова не знали, но берегли достояние, переходящее из рук в руки.

Когда описывали имущество перед отправкой на выселение, сберегла бабушка красавца с медалями. Отняли швейную машинку, забрали гармонь. «Кулакам и в ссылке будет весело, а вот мероприятия с пением лучше проводить под гармонь, чем под балалайку». Трёт самовар Василий Никанорович, а перед глазами картинки из детства проявляются. Нет бабушки, нет матери, погибли на фронтах дядьки и отец. Они пили кипяток из самовара, гордились семейной ценностью. Умоляли продать «пузатого», предлагали деньги, продукты, но не продала прабабушка, не сменяла на продукты бабушка, берегла и мама. И дети, и внуки пили из него чай, когда был садовый участок, когда сам был крепок и здоров. В беседке украшали большой стол, вазочками с вареньем и миской с мёдом. Постепенно бока самовара начинают празднично сиять.

Гладит его Василий, а ему кажется, что ощущает тепло рук бабушек, мамы, Анны. Этот кран поворачивали многие руки, подставляя кружки, бокалы, стаканы. И его дети радовались, начиная раздувать медалиста, собирая щепки, сухие хворостины. Царапина на боку от винтовочного штыка. Требовали фураж белые, отнимали продукты красные. Забирали муку и крупу, уводили парней и лошадей. Самовар был в подполье. Скрывался в навозной куче у коровника. «Обшаривали, тыкали штыками, – рассказывала бабушка Пелагея Васильевна, – выполняя приказ командиров, искали тайники с овсом и пшеницей. Промолчал парёнек, поняв, что наткнулся штык на что-то металлическое. А мог бы разворошить кучу. Не стал партизан, воевавший за лучшую долю, докладывать конопатому командиру о каком-то предмете, спрятанном в навозе. За чью лучшую долю лилась кровушка, ради чьих дворцов нынче перестроили страну? Возможно и среднее образование скоро будет достоянием детей зажиточных россиян.

Упаковала бабушка самовар в перину. Поехал он в ссылку на перевоспитание, как колокол из Углича, которому вырвали «язык» и отрубили «уши». Из Томска повезли несколько семей на север в барже. Белые мушки начинали роиться. Кружевной иней налипал на смолевые борта. Шоколадная вода становилась густой и маслянистой. К ночи чернела и покрывалась паром.

На палубе жгли сосновые чурки в ящике, заполненным песком. Угли сыпали в глиняные корчаги, в дырявые ведра и носили в трюм, пытаясь согреть помещение кубрика, в котором ютились женщины и дети. Самовар поил путешественников чаем, а потом его вновь кипятили и вносили в трюм. Он долго остывал, согревая детей. Старая Пелагея и её замужняя дочь Варя соорудили из дерюг полог. В него вносили горячий самовар и так спасали детей от холода.

Дед Авдей всё делал сам. Батраков не нанимал; в юности хлебнул батрацкого кулеша. Даже после женитьбы, убрав свои наделы, ходил вместе с Пелагеей по людям, стараясь заработать то кусок холста, то мешок – другой овса или гречи на семена. Его знали во многих зажиточных семьях, как трудолюбивого и ответственного человека, который может и быка забить и коня подковать. В первый год мирной жизни пахал свой надел при звездах. Кони порой не выдерживали, ложились в борозду. Как красному партизану, ему разрешили распахать брошенные солончаки у озера, где и полынь не росла. Но что странно, уродилась на бывшей пустоши конопля, а вот овсы никуда не годились.

На Покров зашли пацаны – активисты, начали куражиться, требуя ведро самогона. Подумал, шутят мальчишки. Угостил чаем с мёдом, сказал, что не выкуривал самогонку и не из чего перегонять, Всё сдал в обмен на швейную машинку. Мальчишки грозили в кулаки записать, если не поставит ведро самогона. Не шутили активисты. Записали.

Кулаки у Авдея были большие, а ум не гибкий. Фамилия у них была Агарковы, а когда пытались убежать, писарю хорошие подношения сделали, чтобы справку написал, что будто бы реабилитированы и вины перед Советской властью нет. Чтобы нигде не было следов Агаркиных, сделал им справки, что они Базаркины. А в городке Колпашеве, куда попали из-за болезни старшего сына, пришлось остановиться. Жили у пожилой тётки, работавшей в больничном приходе. Авдей познакомился с рыбаками артельными и стал с ними работать.

Старательный мужчина разговаривал мало, не курил и не пил хмельного. Прозвали его Кержаком. Играючи, мог отнести в трюм паузка два мешка рыбы. Приехал представитель из Томска вручать трудовой флаг за первое место. Узнал Авдея. Вместе партизанили под командованием Ефима Мамонтова. Старший артели внёс в список премированных Авдея. Когда тот вышел к столу за куском сатина на рубаху, представитель удивился. «Это же красный партизан Агарков, а не Базаркин». Начались проверки. Дознания. Авдей стоял на своём, не выдавая писаря, который снабдил липовыми документами семью.

– Авдей, тебя и твоих сельчан реабилитировали. Враги советской власти понесли суровые и заслуженные наказания. Ты же в списках. Смотри: Агарков Авдей Иванович. Агаркова Пелагея Васильевна. Еду в ваш посёлок, чтобы вручить документы по реабилитации. Смотри, все твои дети… Ну, хватит. Выбрось свою справку, – говорил Василий Силыч. – Помнишь, как Волчиху обороняли? Как в атаку ходили на крестьянских лошадях. Зять твой добровольно в ссылку поехал. Из-за твоего упрямства будет страдать. Признайся, кто тебе нарисовал справки с печатями? – молчал Авдей. Молчала и Пелагея. …Мы с тобой и Солоновку обороняли. Вспомни, как кричали, что есть мочи. Пугали белых своей конницей, а Ефим Мефодьевич на бане с пулеметом лежал. Поля, и ты меня забыла? Привезли раненого этого молчуна. Как мне тебя вразумить? Раздевайся, – приказал Василий Силыч. Авдей удивился, но послушно снял косоворотку.

– На третий день тебя ранило в бок. Пуля ударила в ребро. Я ж тебя в лазарет волок к Левыкину. Что ж ты запираешься? Признайся, что у тебя справка фальшивая и езжай домой.

Не признался. Остался в своей новой деревне с новой фамилией. Готовились к зиме. А ягоды в тайге много, а рыбы на заливных лугах граблями греби. Ребятишки собирали ягоду с листьями, спешили, чтобы собрать как можно больше. Зимой сортировали, а листья малины, смородины, брусники, клюквы шли в чай. Взрослые спешили достроить бревенчатый дом. Белые ночи сначала удивляли, а потом радовали. Успевали сделать столько, что самим дивно было. Соседи, успевшие отстроиться, помогали. Беда сплачивала. Несколько семей связали невод и тайком добывали рыбу.

У всех обязанности. Девочки – Евгения и Зинаида следили за самоваром. Помогал им семилетний Вася. Носил воду из ручья, ломал валёжник. Ждали деда, его троих сыновей и зятя с рыбалки. Старший сын Никанор и Василиса имели по двое детей, но не отделялись, а поэтому их вместе выслали. Вася оставил сестёр и отправился проверять петли на зайцев, на рябчиков. Самовар кипел, дети забыли доливать. Взрослые задержались. Хорошо, что пришли с работы тётки. Они работали в леспромхозе учетчицами. Хотели попить чаю, но воды в нём оказалось очень мало.

– Мама, мама, – позвали Пелагею, делавшую с соседками печь из глины в новом доме. Пелагея быстро залила угли в самоваре, воды налила, обвернула мокрой рядниной. Но кран отпаялся. Стал подтекать. Лишь через два месяца удалось найти кусочек олова, чтобы «вылечить» больного медалиста.

Умер дед весной. Уже говорили о близкой победе. Авдей был начальником лесозаготовительного пункта. Прихватило живот. Неделю маялся, убеждая всех, что скоро отпустит. Не отпустило. Василий считает, что дед очень переживал, когда перед новым годом получили три похоронных извещения. Что творилось дома, помнит смутно. Уходил в тайгу, долбил лунки и ставил мордушки на окуней, иногда удавалось поймать глухаря или рябчика. Зайцев не стало к декабрю. Он помнил, как отец подсаживал на кедр, как учил косить и ловить щук петлёй. Сохранилось лишь две фотографии. На одной – в военной форме с медалью, а на второй – вся семья; снялись в Томске, когда привезли с Алтая. Дед убедил охранника пригласить фотографа, чтобы осталась память, если кто умрёт в чужом краю. Фотокарточка получилась хорошая. На ней все молоды и здоровы. Василий заказал с неё портреты отца и мамы. Теперь висят на стене; раскрашенные, ретушированные.

В сорок первом, а может быть, в сорок втором был брошен клич: «Фронту – цветной металл!» Сдавали всё. Латунные пуговицы и медные котелки. Приходили из сельсовета, требовали сдать самовар, дескать, из него сделают сотню патронов, а это для фронта большая помощь. Пелагея не хотела расставаться с помощником. Самовар достался от родителей, которые умерли в холеру. Как могла, берегла своё богатство, свою память. Пришло время, когда самовар нужно отправить на фронт. Василий и его братья верили, что без самовара невозможно победить наглых захватчиков. Как стеклянную вазу, везли на санках свою драгоценность. Считали, что сто пуль пустит самовар по врагам.

Подрос Василий, вступил в комсомол. Участвуя в переписи населения поселка перед выборами, оказался в доме бывшего председателя сельского совета. На шестке увидел самовар. Обрадовался. Словно отца встретил, не вернувшегося с войны.

– Что ты, сынок, таких самоваров были тысячи сделаны, – говорил пожилой человек. – Считай, что внёс ты его в фонд обороны.

– Это царапина от штыка. Это олово подтекало, когда ремонтировали кран. А вмятинку на крышке я сделал, когда лучину колол топором. Как же не стыдно? Вы украли наш самовар…

– Надо было сгноить вашу семью, сослав в самые непроходимые болота. Пожалела советская власть, дескать, реабилитированы.

– На плитах одиннадцать фамилий Агаркиных и Базаркиных, а твоих фамилий нет. Присосались к советской власти. Лошадей постреляли, чтоб не достались ни красным, ни белым…

Забрал Василий самовар, унёс бабушке. Обрадовалась старушка, даже помолодела на десяток лет. Оглаживала самовар морщинистой рукой, а слёзы текли из выцветших глаз и падали на концы платка. Через час нагрянул участковый с понятыми и бывшим председателем сельсовета. Самовар конфисковали, а Василия, оказавшего сопротивление властям, посадили на пятнадцать суток. Он отбыл пять. Двоюродная сестра написала письмо в районную газету, а копию послала в прокуратуру. Письмо не появилось в печати, но самовар привез сын председателя, бросил на пол и ушел. Кран отвалился во второй раз. Василий написал письмо начальнику милиции. С жалобами трудящихся работали тогда. Самовар сфотографировали и отправили в областную газету. Статья вышла. Рассказывалось не столько о самоваре, сколько о семье Базаркиных, оказавшихся в ссылке из-за ведра самогона.

В школе решили организовать краеведческий музей. Понесли дети из домов, с чердаков старинные утюги и керосинки, письма с фронтов, фотокарточки, солдатские котелки и ложки. На самом видном месте оказался самовар. Пелагея попросила внуков определить его на вечное хранение. Через пять лет школьный музей стал тесен. Начали строить отдельное здание, в котором поместили библиотеку и дом пионеров. Люди, понимая значимость сохранения памяти, отдавали семейные реликвии. Анна Пилогова сдала свой ткацкий стан, вдова Быкова принесла мужнину золотую медаль Героя Советского Союза, умершего после войны от ран. Быковых первыми выслали в таёжный и болотный край. Большая семья имела крупорушку, шерстобитку, конную молотилку. Отняли всё. Даже коровьи ботала. Селом провожали в дальнюю дорогу. Вместе с малыми ребятами пустились на новые земли почти тридцать душ кулаков-мироедов. Четыре дома приказал Аверьян Огоньков, председатель волостного исполкома, сжечь, чтоб духу кулацкого не было. Беднаки безворотные – в крик: нам, нам отдай. Комсомольцы покосоурились, но приказ выполнили, ведь они, описывая имущество, не всё записали. Отвозили в колхозную кладовую одежду и семена, не забывая о себе. Аверьян Огоньков ходил по дворам и говорил: «Обопью и угроблю». Потом, когда начнётся плановая ссылка людей, всякий стыд потеряют, будут тащить всё, что попадёт под руку во время раскулачивания.

Гуляла новая власть без веселья, но песни пели парни и девчата в красных косыночках, грозя весь мир разрушить и пропить. История повторилась. Народное достояние не пропивают, а распродают нынешние активисты перестройки. Снова разруха, снова стоят заводы, снова НЭП. Но надолго ли? Или опять придут и опять будут отнимать у новых буржуев-олигархов заводы и фабрики, обещая другим, что земля – крестьянам, а фабрики – рабочим. И вновь никто ничего не получит. Хорошо бы посмотреть, как история повернет своё колёсико на очередной оборот.

За художества коллективистов ответит заместитель Аверьяна. Его отправили туда же, куда посылал земляков, но и тут оказался на уровне, стал нужным человеком, возглавив сельсовет. Огонькова повысили – стал директором МТС. Потом перевели заведующим маслосырозаводика. Так его гоняли с места на место многократно. Завалит в одном месте производство, находили для него другое. Много тогда было таких кочевников с партийными билетами, которые защищали не только от непогоды, но и от тюрем и других наказаний.

Марию Бровкину судили показательным судом за букетик недозрелых колосков овса. Дали десять лет. Порядок был? Страх. Детей растолкали по приютам. На фронте Бровкин жёг танки гитлеровские, крича во всё горло: «За родину и за Сталина». Иначе нельзя. Это моряки кричали: «полундра!», а в пехоте другие призывы.

Анну Папину, уехавшую после «похоронки» на мужа в соседний городок к свекрови и работавшую кондуктором на железной дороге, тоже судили. Она обнаружила в пустом вагоне кусочки жмыха. Смела с пылью в карман свою долю. Девки паровозной бригады видно съели жмых, а может быть, хорошо спрятали. Нашлась подлая душа, донесла. По закону военного времени её присудили к расстрелу. Пусть бы этот жмых сгнил, но нужен был строгий пример. Люди ужаснулись. За пыль, за серые кусочки жмыха, которые и до килограмма не дотягивали. Об этом Василий узнал, когда вернулся в родное село, покинув гостеприимный северный край. Умерла бабушка, болела мать, разъехались тёти и дяди.

Вспомнил Василий, как загорелся музей, как выносили селяне свои реликвии и бережно укладывали на снег. С трудом выволокли сейф, в котором хранились боевые и трудовые награды бывших кулаков. В дыму Василий увидел фонограф, изобретение Эдисона и его помощников. Гордо сверкал боками самовар. Что вынести? Вынес всё. Хотя можно было спасти и другие предметы сельской старины, но рисковать никто не хотел. Горели картины и фотографии. Корчились, истекая черными слезами, берестяные туески и короба.

Самовар принёс Василий домой, пообещав вернуть, если музей вновь заработает. Музей не заработал. Денег не давали учителям, задерживали зарплату медицинским работникам. Сокращали народные коллективы в клубе. Культура оказалась ненужной. Денег не хватало в государстве на первоочередные нужды народа. Хотя нефть и газ по хорошим ценам покупала заграница. Вузовские преподаватели стали жить плохо, а потому ввели платные факультеты. Взятки стали обыденным явлением. Возможно, скоро появится сообщение, что государство не в силах содержать и школьных учителей, а посему станет обязательным лишь начальное образование, а за учебу в других классах потребуют плату с родителей. А если нет денег, то это неважно. Пусть ребёнок не учится в школе. Жизнь научит чему-нибудь. Нужны рабочие руки, способные пахать и сеять, возить и обслуживать, выполнять заказы по сходной цене. За кусок колбасы будут эти недоученные дети прислуживать за столами, в банях.

Кончилась полоса жизни по талонам. В квартирах не пахнет мылом, стиральными порошками, а в магазинах и киосках есть всё, что требуется в повседневной жизни, да вот только пенсия маловата, но жить еще можно.

Принёс Василий самовар в квартиру на втором этаже. До пенсии он преподавал труды и черчение, Анна учила детей любить родину, понимать поэзию Маяковского и Есенина, которые очень хотели жить в прекрасной и справедливой стране, но решили уйти из жизни, разбив себе лица обо что-то, а потом один умудрился повесить себя на трубе отопления, пробив переносицу чем-то, спрятав этот предмет так надёжно, что никто не нашел его. А второй поэт, стреляя в сердце, зачем-то вывернул себе кисть руки так, что пуля уйдёт сверху вниз до почки. Невдомек следователям, что, может быть, кто-то с близкого расстояния выстрелил поэту в грудь, когда тот пытался встать с пола, сбитый с ног ударом коварным и неожиданным. Окажется любимая женщина агентом, следящим за его поведением и днём и ночью. Версии, предположения. Найдут правду когда-нибудь, как нашли два стихотворения, направлявшие следствия лишь на то, что будто бы не хотели молодые мужики жить. Если и не хотели, то почему?

Увидев самовар, Анна обрадовалась, засуетилась, определяя для него место на плите. «Думала, что пионеры наши отнесли в утильсырьё. Маленькой к вам прибегала попить чаю из диковинного чайника».

– Много воды утекло из этого крана.

– Растапливай, попьём чайку. Не прогрызли его мыши. Сколько же ему годков?

– Сто, а может и побольше, посмотрю на медали…

Самовар долго не хотел закипать. Дым уходил в топку печи. Пахло смолой и далёким детством. Были живы родители и дед с бабушкой сидели за столом, посматривая на детей и внуков. Забурлил, засвистел самовар, не потеряв своего назначения за последние годы бездействия. Пожилые люди смотрели на него, вспоминая ушедшее время. Возможно, недалёк и тот день, когда самовар останется один, а внуки его спокойно определят на покой.

Современные самовары не требуют хлопот. С ними проще. Молодые люди не станут им пользоваться. Они спешат решать проблемы. Какое им дело до старинного неудобного в быту прибора. Он тоже отжил своё. Кончилась его эпоха.

– Анна Петровна, вы хотели мне ультиматум выразить?

– Это так. Шутка. Выпачкалась? Что так рассматриваешь?

– Какая же ты удивительная. Лучше всех.

– Попробуй варенье.

– Напробовался. А ты такая же красивая, как тогда…

– В любви объясняешься?

– Да, Вшивая Кочка.

– Сдурел, старый ловелас. Скоро семьдесят, а всё туда же.

Самовар довольно зашумел, начал снова посвистывать.

– Только ты не умирай раньше меня.

– Не надейся, – дрожащим голосом проговорила Анна. Вдруг она сняла очки и рассмеялась не своим голосом. А принадлежал он той девушке, которая носила пуховую шаль, коричневые ботики и красное пальто. Василий завертел головой, пытаясь понять, куда делась седоголовая женщина. Ведь только что была за столом. Разрезала пирог с селёдкой. Рядом сидела девушка с васильковыми глазами и смотрела на него.

– Когда ты успел плешину заретушировать? Покрасился, старый пенёк. …Я – ничего. Подтяжек не делаю. Денег у тебя вечно нет.

Базаркин провёл рукой по своей голове. Чуть не вскрикнул. Густая шевелюра ощущалась под пальцами. Он опустил руку, посмотрел на кисть и поразился. Не его рука. Вскочил резво со стула. Так уже было.

…Она пришла за докладом какого-то съезда. Тогда впервые поцеловались. Самовар был свидетелем, как она закрыла глаза, как её руки легли ему на плечи.

– Ты какая-то не такая…

– И тебя не узнать. Кто ж нам станет теперь пенсию платить? А работу теперь не найдем. В школе сокращения. Как жить?

– Не плачь. Как-нибудь выкрутимся. Придёт почтальонка, скажем, что бабушка уехала с дедом помогать внукам.

…Проснулся дед Васька. Сидит в сарае на старом телевизоре перед грудой журналов и газет. Вот оно что – задремал. Старость – не в радость. Почистил самоварные бока и поплелся к себе на второй этаж. Вошел тихо, но Анна услышала.

– Давай свой ультиматум, некогда мне, пойду пескарей ловить.

– А помнишь, как познакомились? Самовар помог. Я тогда в библиотеке начинала работать, а ты приходил и молчал.

– А не ты к нам прибегала, когда в школе не училась?

– Нет. Не я, – рассмеялась она. Василий обнял её сухонькое тельце и поцеловал в синюшные старческие губы.

– Ты это что, старый дурень? Рехнулся на старости лет.

– Только ты живи дольше меня, Вшивая Кочка. Не хочу видеть тебя в ящичке. Ты всё еще такая красивая, что и слов нет.

– Сморщенная, как прошлогодний огурец. Нашел красавицу. Отвяжись.