Последняя акция Лоренца

Глава 23

— Итак, обвиняемая Нурдгрен, вы признаете себя виновной в шпионаже против Союза Советских Социалистических Республик?

— Да, признаю, — подтвердила Дарья Нурдгрен, нервно стряхивая пепел с сигареты. Ермолин обратил внимание на ее руки: они дрожали, хотя голос казался бесстрастным.

— Вам ясно, что по заданию иностранной разведки вы совершали особо тяжкие государственные преступления против вашей страны не только в тот момент, когда вас задержали с поличным, но и раньше?

— Да, ясно, — так же бесстрастно ответила Нурдгрен. — Я подписала все свои показания. Даже каждую страничку в отдельности, — добавила она, пожав плечами.

— Этот порядок установлен уголовно-процессуальным кодексом в интересах не только следствия, но и подследственных, которые должны быть уверены, что следователь потом не внесет в протокол никаких изменений или дополнений без их ведома.

— Благодарю за разъяснение.

— Не следует озлобляться, — спокойно сказал Ермолин. — Во-первых, не мы виноваты в том, что с вами произошло. Во-вторых, зачем вы хотите казаться хуже, чем вы есть на самом деле?

Нурдгрен удивленно вскинула голову.

— Да-да, — подтвердил Ермолин. — Именно так. Поэтому я обращаюсь к вам с просьбой, хотя и понимаю, что выполнение ее не доставит вам особой радости. Вы вправе отказаться...

— Что вам угодно от меня? — В голосе Нурдгрен улавливалась нотка удивленной настороженности.

— Вы подробно рассказали о своем сотрудничестве с разведкой, — продолжал Ермолин. — То были официальные допросы. Но сегодня мы, — он взглядом показал на Турищева и Кочергина, — хотели бы услышать простой человеческий рассказ о вашей жизни, о тех причинах, которые вынудили вас так долго работать на Ричардсона. Это для вас не менее важно, чем те существенные и деловые показания, которые вы дали следствию и на каждой страничке которых расписались...

Ричардсон... Теперь генерал Ермолин с уверенностью называл фамилию человека, которого Доброжелатель в своих письмах упоминал как Лоренца и с деятельностью которого под псевдонимом Риванен он, Ермолин, молодой чекист, только начинавший под руководством Никитыча свою службу, оказывается, столкнулся впервые более тридцати лет назад.

— Это очень трудно, — задумчиво протянула Нурдгрен. — Мне и самой не совсем ясно, как все случилось. Что ж, если хотите, попробую. ...Рассказывать о моих молодых годах нечего. Ричардсон, как вы знаете, исчез. Перестали приходить и письма от него. А я... Я продолжала любить его. Уезжая от Дальбергов, он обещал мне ни на ком не жениться, пока снова не увидит меня. Я и мама понимали, что он никогда не женится на мне, но я была, как говорили тогда многие, красива. Может быть, льстили. Молодая была... — Нурдгрен печально улыбнулась.

— По-моему, не льстили.

— Так вот, именно потому, что была молода и влюблена, я совершила вторую глупость...

Кочергин насупился. Нурдгрен смутилась. Ермолин укоризненно посмотрел на капитана. Дарья Егоровна перехватила его взгляд.

— Не сердитесь на него, генерал. Он еще так молод...

— Какой же была эта вторая глупость?

— Я решила поехать к Ричардсону в Америку. Я знала, что он учился в Колумбийском университете, у меня был и его домашний адрес — одна из Западных улиц за Центральным парком в Нью-Йорке. Я скопила немного денег и, положившись на бога и судьбу, сказала маме и Дальбергам, что еду в Гельсингфорс за покупками, а сама уехала в Або, по-фински — Турку. Два дня я бродила по порту, расспрашивала, куда какое судно идет. Но случилось так, что не я нашла судно, а оно меня.

Нурдгрен закурила новую сигарету. Какую-то секунду она, видно, колебалась, но все же продолжила свой рассказ.

— Я приглянулась капитану американского грузового парохода. Он сам оформил мне документы для временного въезда в США якобы для ухода за его детьми и практики в языке. Я поверила ему и была ему благодарна... Позвольте мне не касаться того, что произошло на судне... И глоток воды, пожалуйста...

— Да-да, конечно. Анатолий Дмитриевич, попросите для нас всех чаю покрепче.

— В Нью-Йорке капитан дал мне двести долларов и пожелал успеха. Эти деньги жгли мне руки. Мои первые в жизни грязные деньги. Можно так сказать по-русски: грязные деньги?

— Можно, — тихо ответил Ермолин.

— Оказалось, что по адресу, который мне дал Тони, он не живет. Это был ужасный удар. Но я тогда еще многого не понимала, подумала, может быть, я неправильно записала адрес? Спутала Западные улицы с Восточными? Или ошиблась номером? Тогда я поехала в Колумбийский университет. Это целый город, он занимает несколько улиц от Бродвея в сторону реки Гудзон.

Мне удалось остановиться в комнате для приезжих в огромном международном студенческом доме. Я пошла наводить справки. Когда узнали, что я русская и прибыла из Финляндии, меня отвели к какому-то человеку, должно быть профессору, — у него была очень профессорская внешность. Он заговорил со мной на чистом русском языке, выяснил, кто я и что я, зачем, собственно, приехала в Соединенные Штаты. Потом сообщил мне, что студента Энтони Ричардсона знает хорошо, и при мне стал звонить по телефону на нужную кафедру. Ему ответили, что Ричардсон находится на практике в Европе. Меня даже бросило в жар, мы с Тони разминулись!

Профессор принял во мне самое живое участие, и через несколько дней я возвращалась домой в каюте второго класса океанского лайнера. В кают-компании со мной познакомился мужчина, как у нас говорят, «с обаянием седых висков». Он очень обрадовался, узнав, что я из Финляндии, и не отходил от меня. Оказалось, что у него в Гельсингфорсе свое предприятие. Держался он очень тактично. Вообще он был умный и интересный человек. Мы быстро стали друзьями. В Гельсингфорсе господин Хейнонен дал мне свою визитную карточку и просил в случае необходимости обратиться к нему за любой помощью... Вам не надоел мой рассказ? — внезапно спросила Нурдгрен, гася сигарету.

— Нисколько, — ответил Ермолин. — Видимо, вы не случайно заговорили об этом знакомстве?

— Вы правы. Конечно, я бы забыла о Хейнонене через два дня, но разве могла я, дурочка, знать, что начнется война? Домой я вернулась как побитая. Мама плакала, Елизавета Аркадьевна только и следила, чтобы я не повлияла дурно на ее сына.

Потом началась «зимняя война». Я вас ненавидела тогда. Красная Армия согнала всех нас: и финнов, и шведов, и русских — с насиженных мест. России, видите ли, потребовался Карельский перешеек! Теперь, когда я поездила по этим местам с туристами, мне стало понятно, какое для вас это было опасное соседство с бывшей союзницей Гитлера.

Мой хозяин Свен Аугустович Дальберг скоропостижно умер. Мы к этому времени эвакуировались в Гельсингфорс, теперь принято говорить Хельсинки. У нас с мамой ничего не было. Мадам Дальберг вывезла в столицу все, что могла, не говоря о драгоценностях и картинах. Нам с мамой, как переселенцам, дали квартиру на окраине Хельсинки, на самом деле это была крохотная комнатка для прислуги. Маму эти события окончательно подкосили, и она умерла от сердечного приступа.

Квартира принадлежала семье Нурдгренов. Старый Нурдгрен владел маленькой столярной мастерской. Он был добрый человек и замечательный мастер. Старик почем зря, не стесняясь нас, ругал правительство за то, что оно пошло против России. Он знал русских, потому что в свое время отделал в Петербурге не один особняк. Жена во всем поддерживала мужа. У них был сын Аксель, настоящий красавец-викинг. Он влюбился в меня. Дядюшка Ивар и тетушка Ирма уговорили меня выйти за него замуж. Что оставалось мне, одинокой и чужой в этом городе? Мы поженились.

Аксель работал вместе с отцом и тоже был неплохим мастером. Я не любила его, но и не испытывала к нему отвращения. Ему же было достаточно, что он любил меня.

Времена не стали спокойнее. Жить становилось все труднее. Я знала, что мадам Дальберг открыла на Маннергейминтие, главной улице Хельсинки, небольшой, но очень дорогой салон дамского платья. В такое время я не могла бездельничать. Елизавета Аркадьевна охотно взяла меня к себе подсобницей. Я отвозила готовые заказы нашим клиенткам, убирала мастерскую. Потом мне доверили и шитье.

Так и шла бы моя жизнь, если бы не война Финляндии на стороне Гитлера против вас...

— Чудесный чай, — произнесла Нурдгрен, — сделав паузу. — Я уже давно отвыкла от него. У нас все кофе да кофе. Мама моя, помню, умела угодить Дальбергам и гостям таким чаем.

Чекисты не мешали ей. Понимали, что женщине нужна передышка — пусть успокоится, соберется с мыслями. Разговор с Нурдгрен имел для генерала Ермолина большое значение. Враждебная деятельность Нурдгрен уже была пресечена, но крайне важно было проникнуть в ее внутренний мир, разобраться в мотивах и причинах, толкнувших ее на преступление, искалечивших, в сущности, ее жизнь. Кроме того, через нее, Дарью Нурдгрен, бывшую Дашу Пантелееву, он постигал характер, профессиональную хватку куда более опасного врага — Лоренца, Энтони Ричардсона.

Пока что у него не было никаких оснований не верить Нурдгрен. Ермолину были известны случаи, когда в тенета шпионажа попадали люди куда более сильные, чем Дарья Нурдгрен. Знал он и других людей, которые, переступив, казалось, последнюю черту, находили в себе решимость порвать с прошлым.

— Ну, это еще не тот чай, какой заваривает моя жена, — неожиданно заговорил полковник Турищев. Нурдгрен оживилась и вопросительно посмотрела на него. — Моя Анна Васильевна, — продолжал он, — смешивает пять сортов: индийский, цейлонский, грузинский, азербайджанский и краснодарский. Причем в только-только закипающий чайник, как она говорит, в белый ключ, всыпает в общей сложности пачку. И все хвалят да еще и рецепт спрашивают...

Впервые Ермолин услышал от своего коллеги столь длинную тираду. Он с благодарностью взглянул на сухаря Григория Павловича, так вовремя снявшего напряжение с Нурдгрен.

— Так вот, — продолжала Дарья Егоровна свой рассказ, — перед самой войной, большой войной, Елизавета Аркадьевна однажды шепнула мне, что Энтони снова в Хельсинки и ждет меня в отеле «Сосиететс хюсет». Назвала номер. Я задохнулась от счастья и тут же отправилась в отель. О том, что я изменяю мужу, я не думала. Наоборот, это с мужем я изменяла своей первой любви.

Тони сдержал слово — он не был женат...

Я ходила на работу в ателье, а на самом деле несколько часов в день, с согласия Елизаветы Аркадьевны, проводила в номере Энтони. После первых дней, отданных только ласкам, Тони попросил меня внимательно присмотреться к поведению мужа и его высказываниям. Я и тогда еще многого не понимала. Мой муж, к огорчению старого Дальберга, был активным шюцкоровцем, так называли себя финские фашисты. Все, что я слышала от мужа, касалось подготовки новой войны против Советской России. Все его разговоры, а также приносимые им в дом какие-то брошюрки, инструкции, копии списков и тому подобное я передавала Тони. Жалела только об одном — он так мало мог быть со мной. Тони все время встречался с какими-то людьми, уезжал куда-то на два-три дня.

Помню, в порыве откровенности он сказал мне, что вот так же ему пришлось недавно мотаться по Эстонии, спасая своих друзей, в том числе уж не знаю как попавшего в Таллин моего хозяина Дальберга, от Советов. (Ермолин еле заметно улыбнулся. Что сказала бы Нурдгрен, если бы узнала, что он тогда тоже был в Эстонии и вылавливал этих самых «друзей» консула Риванена?)

Когда Финляндия вступила в войну с Советским Союзом, Энтони исчез. Самой мне найти его не удалось, но через два дня госпожа Дальберг сказала мне, чтобы я срочно шла в отель «Клаус-Курки», там сейчас находится Ричардсон, которому нужна моя немедленная помощь, иначе его интернируют. Финляндия не спешила порвать дипломатические отношения с Америкой. Значит, Энтони сильно насолил финнам или немцам. Потом я узнала, что так оно и было.

Подходя к номеру Энтони, я увидела двух полицейских, которые сидели в холле и не спускали глаз с его двери. Я испугалась, но не настолько, чтобы убежать. У меня хватило духу войти в номер. Полицейские мне не препятствовали, видимо, у них был приказ только не выпускать никого. Тони бодро приветствовал меня, полицейские, конечно, это видели и слышали. По заказу Тони официант без возражений принес из ресторана что-то выпить и поесть... Словом, была инсценирована любовная встреча.

А потом Тони, прижав к губам указательный палец, чтобы я молчала, бесшумно оделся, связал простыни и одеяло, крепко поцеловал меня и шепнул: «До встречи после войны! Никому ни слова!»

Он ловко спустился в окно (номер был на третьем этаже) и исчез. Когда через три часа полицейские с помощью портье открыли дверь, они увидели меня одну. Я плакала, но простыни и одеяло были на месте. Как жену шюцкоровца меня отпустили. Аксель уже был на фронте, а свекру и свекрови я сказала, что помогла спастись американцу. Они меня поняли, ничего больше не заподозрив.

Война... Она убила сто тысяч финнов. В том числе и Акселя. Мы кое-как выжили. Военные невзгоды, работа у мадам Дальберг закалили меня. После столь драматичного прощания с Ричардсоном я стала проще смотреть на жизнь. Надо было выжить.

Дела Елизаветы Аркадьевны шли плохо. Заказов было мало. Чтобы не прогореть, она уволила несколько работниц, в том числе и меня. Правда, сказала, чтобы я непременно вернулась к ней, когда дела пойдут лучше. Ее сына Лео Дальберга в армию не взяли по малолетству. Свекра же моего хотели включить в какую-то команду, которая после занятия Петербурга, простите, Ленинграда должна была вывезти оттуда культурные ценности. От него потребовали, чтобы он вспомнил, что видел в тех богатых особняках, в которых он в свое время работал. Беседовал с ним профессор-немец. Дома старик ругался страшно, профессору же заявил, что он человек старый и ничего не помнит. Видите, как готовилось разграбление Ленинграда.

Ричардсон все эти годы участвовал в борьбе с Гитлером. То, что перед этим в Эстонии он помогал врагам большевиков — своих нынешних союзников, ни для него, ни для меня значения не имело.

Оставшись без работы, я вспомнила господина Хейнонена и позвонила ему. Он был рад встрече со мной, расспросил о делах, пригласил зайти по адресу, который дал. Там я получила кофе, муку, сахар, масло — всего понемногу. Родителям Акселя я сказала, что это от людей, которые знали спасенного мною американца. Они были только рады этой помощи.

«Кофе, муку, сахар, масло, — мысленно повторял Владимир Николаевич, — ей надо было выжить!»

Невольно вспомнилась недавняя встреча. В прошлом году он был по делам в Ленинграде. На углу Невского и Литейного столкнулся с невысоким, давно и основательно располневшим мужчиной в сильных квадратных очках на курносом носу, в соломенной шляпе, лихо сбитой на затылок. Его торопливая походка и размашистые движения рук еще издали показались знакомыми. После столкновения толстячок удивленно, снизу вверх взглянул на Ермолина.

— Володя! — радостно воскликнул незнакомец, пытаясь обвить коротенькими ручками плечи Ермолина.

— Толя! — Ермолин не знал, как обхватить бывшего сокурсника и лучшего друга университетских времен, уже припавшего к нему, и поступил попросту — крепко прижал к груди его голову.

Прохожие с добрыми улыбками смотрели на обнимающихся немолодых мужчин — для ленинградцев это до сих пор не такая уж редкая картина.

Оторвавшись от Ермолина, Толя, ныне Анатолий Александрович Аксенов, кивнув в сторону Литейного, к Неве, деловито спросил:

— Ты все там?

— Там, только в Москве, — с улыбкой подтвердил Ермолин, — а ты, слышал, заведуешь кафедрой? Доктор, профессор, лауреат и так далее? Поздравляю, рад за тебя!

— Брось, чего там... А ты вот что, выйдешь на пенсию — возвращайся в университет. Дам тебе курс германской философии. Ты ведь, чертушка, способнее всех нас был. Да что это мы стоим, зайдем куда-нибудь?

Время у Ермолина было, и они зашли на часок в уютный ресторанчик на Невском, бывший «Квисисанну». Посидели, вспомнили былые студенческие времена, университетских товарищей, живых и уже ушедших из жизни. Порадовались нечаянной встрече, но и взгрустнули. Поговорили и о блокадных днях, без этого не обходилось при встрече старых ленинградцев.

— Старик! — спохватился Толя Аксенов, — ты везучий человек, что наткнулся на меня.

Быстрым движением он выхватил из совершенно неподходящего — наружного бокового — кармана пухлый бумажник, порылся в его многочисленных отделениях и достал два скрепленных булавкой листка бумаги.

— Это — тебе, мой последний экземпляр. Всем своим блокадникам раздал. Перепиши и вышли мне, вот тебе визитная карточка... А теперь извини, старик, спешу на лекцию о современных вандалах в Технологический институт. Тебя ни о чем не спрашиваю. Звони, пиши. Ну, бывай, если задержишься в Питере — заезжай, Наташа будет рада тебя видеть.

Толя Аксенов с молниеносной быстротой рассчитался с официантом, ткнул Ермолина в грудь пухлым кулачком и исчез столь же стремительно, как и возник час назад.

Оставшись один за недопитой чашкой кофе, Ермолин развернул листочки и хмыкнул от удивления. На одном из них четким Толиным почерком был выведен ранее Ермолину неизвестный состав муки, из которой в Ленинграде выпекали хлеб страшной зимой первого года войны.

На втором листке так же четко перечислялись продукты и меню ленинградских столовых в блокадные дни.

Вот, значит, чем питались они в ту зиму, да и то не каждый день. Умерла тогда мать Толи Варвара Яковлевна, учительница химии в средней школе, их однокурсники Люся Брик, Галя Зайцева, Толя Бычок, Шурка Медников — всех не перечислишь. Доцент Рыбников умер уже в эвакуации в Красноярске, куда его вывезли в феврале сорок второго. Его выводили из тяжелейшей дистрофии, есть давали по ложечке, все съестное прятали. Не догадались спрятать только стоявшую в сенях деревянного дома, где ему дали комнату, кадку с квашеной капустой. Он не сумел взять себя в руки, съел сколько мог... «Скорая помощь» ничего уже не смогла сделать, и Андрей Прокофьевич через час скончался...

...Все это пронеслось в памяти Владимира Николаевича, и он поймал себя на мысли, что допускает что-то недозволенное в отношении обвиняемой: чекист, как врач, не имеет права привносить личное в исполнение служебного долга. Ничем не выдав себя, генерал продолжал слушать рассказ Нурдгрен.

Господин Хейнонен к этому времени потерял жену, но я не могла по своему положению в обществе стать его женой. Он был очень добр и снял для меня маленькую квартирку. Я не сопротивлялась, надо было жить. Нурдгренам я помогала, как могла, и они меня не осуждали.

Я уже сказала, что не собиралась выходить замуж за Хейнонена, но когда он женился, я взбесилась. Была бы она молода и красива, но это оказалась сорокалетняя финка с толстыми ногами и капиталом. Чтобы как-то успокоить меня, Хейнонен приобрел мне «дело», а проще — маленький галантерейный магазинчик в Тёёлё, это район в Хельсинки. Мой покровитель полагал, что так я встану на ноги, а он будет по-прежнему навещать меня и помогать деловыми советами.

К сожалению, я никогда не обладала способностями деловой женщины. Я быстро научилась пить коньяк «Мартель» и ликер «Бенедиктин», курить сигареты «Кэмел» и «Честерфильд», которые неизвестно откуда доставал для меня стареющий любовник, но так и не научилась считать товар и выручку от его продажи. Вместо того чтобы вести дело самой, я наняла продавщицу и через год прогорела. Продавщица же и купила мой магазинчик. Хейнонен дал мне пятьсот тысяч марок, которые тогда уже ничего не стоили, и распростился со мной.

К этому времени, в сентябре 1944 года, Финляндия вышла из войны. В Хельсинки обосновалась Контрольная комиссия союзников, ее возглавляли русские. И тут неожиданно опять появился откуда-то Энтони!

Ричардсон сразу отыскал меня. Я ему все рассказала, он не ревновал. Сказал: все, что ни делается, к лучшему. Он дал мне доллары, завалил шоколадом, виски, сигаретами, продуктами. Иногда он звонил мне и просил сходить в кино или еще куда-нибудь. Ему нужна была квартира для каких-то встреч. Вторые ключи я ему, конечно, дала.

Я была им полностью обеспечена, когда он вдруг посоветовал мне снова пойти работать к мадам Дальберг. Я удивилась. Тони объяснил, что приехало много русских, они воевали, жили в нужде, теперь будут шить себе костюмы, платья, пальто. Кому же, как не мне, помочь им в салоне Елизаветы Аркадьевны? Мы же союзники с большевиками только до поры до времени. Вот-вот они разгромят Гитлера и сами станут угрозой свободному миру. Мои контакты с русскими в салоне помогут лучше изучить их. Вот так примерно объяснял Ричардсон мне мои будущие функции.

Я пошла к мадам Дальберг. Очаровательная улыбка, которую она так хорошо умела делать, заставила меня забыть, с какой легкостью Елизавета Аркадьевна уволила меня. Я стала ее правой рукой в отношениях с русскими заказчиками из Контрольной комиссии.

После победы над Германией русских стало еще больше. Прибыли специалисты по приемке различных машин. Стали приезжать артистические группы: оркестр Мравинского, хор Свешникова, кукольный театр Образцова, артисты оперы, балета, цирка, скрипачи, пианисты, устраивались различные выставки. Господи, неужели всего этого я больше никогда не увижу! Ну ладно... Было создано общество «Финляндия — СССР». Вслед за ним и наши русские создали свой «Русский культурно-демократический союз».

Гитлера уже не было. Немцев разбили, война кончилась. Ко мне однажды пришел старый друг Акселя, просил меня не выдавать шюцкоровцев, шюцкор тогда распустили. Он предложил мне свою, уже запоздалую помощь в устройстве на работу, а также деньгами и продуктами. Примерно через полгода я случайно встретила его с Ричардсоном! Они прогуливались в Бруннспарке. Это очень удивило меня: как так, фашист-шюцкоровец стал вдруг приятелем Тони, которого я от этих самых шюцкоровцев спасала?

При встрече я спросила об этом Тони. Вместо ответа он ласково назвал меня по-фински «настоящей курицей», по-русски, я думаю, это все равно что «круглая дурочка»...

Ермолин, Турищев и Кочергин внимательно слушали Дарью Нурдгрен. Перед ними сидела умная женщина, все прекрасно понимающая, но волею судьбы и странной, но, безусловно, сильной любовью втянутая в шпионскую работу против Советского Союза. Они слушали и пытались представить ее молодой девушкой, потом женщиной, не слишком образованной, доверчивой — «настоящей курицей», как назвал Дарью Нурдгрен Энтони Ричардсон. Здорово же он держал ее в своих руках!

Дарья Егоровна утомленно провела ладонью по лицу.

— Простите, я очень устала сегодня. Поймите меня правильно, не так-то легко вспоминать свою жизнь... Спасибо за чай. Не могу ли я закончить свой рассказ завтра? Я соберусь с мыслями, а то у меня в голове какой-то сумбур.

— Понимаем вас... Хорошо, отдохните, продумайте все, что хотите рассказать. — Ермолин действительно видел, что женщина держится на последнем усилии. — Завтра мы снова встретимся. Особенно нас будет интересовать, чего вам удалось добиться, работая против СССР, на чем вы терпели неудачи. Как готовились к встрече с каждым из тех, кого вам поручали изучить, или обработать в соответствующем духе. Договорились?

— Это домашнее задание?

— Если угодно, то можно назвать так, — улыбнувшись, подтвердил Владимир Николаевич.