Глава четвертая

Елена посещает свой первый бал. Легко ли добраться от Коломны до Москвы? – Чувствительный дядюшка и неблагодарная племянница


А что же наша героиня? Мы оставили юную графиню посреди реки, в легкой лодчонке, предназначенной больше для увеселительных прогулок, чем для дальних странствий. Убегая от французов и от собственных страшных воспоминаний, Елена путешествовала таким образом еще двое суток, без еды, в полуобморочном состоянии. Она не помнила, как причалила к берегу, не осознавала, как чьи-то заботливые руки вытащили ее из лодки, внесли в дом, уложили в постель. У нее началась горячка, сопровождавшаяся потерей сознания и бессвязным бредом. Чаще всего она видела себя в яблоневом саду, с тем самым парнем, который спас ее от бесчестья. Молодец заряжал пистолеты и без конца стрелял по яблокам, по ее любимым «звонкам». Она кричала ему: «Нет! Не надо!», а тот даже не оборачивал к ней бритую, как у татарина, голову и продолжал стрелять. Лица своего спасителя Елена никак не могла вспомнить… А то вдруг она снова оказывалась в лодке, вокруг плыли трупы, целая река покойников медленно несла ее куда-то вдаль. Елена узнавала знакомых… Вот плывет Михеич, а вот нянька Василиса, оба тихие, умиротворенные, на груди у них горят свечи. Вся река словно горит, так много вокруг свечей! С берегов пахнет свежескошенными луговыми травами, там жужжат шмели и пчелы, раздается колокольный звон из невидимой церкви. Плывет и маменька Антонина Романовна в белом бальном платье, с флер д’оранжем в волосах, с жемчужным ожерельем на шее, спокойная и торжественная. А чуть поодаль – папенька Денис Иванович, и у него открыты глаза. Смотрит он в небо, где нещадно палит солнце, и, кажется, слушает благовест. Елена не трогает весел, лодку несет течение, а рядом плывут домочадцы, словно оберегая ее, укрывая от бед и мучений, и она вовсе не боится покойников, напротив, на душе у Елены спокойно и благостно…

Впервые очнувшись, Елена увидела над собой незнакомое лицо и вздрогнула. Она поняла – новая, жуткая жизнь не кончена, и от души пожалела, что не уснула навеки. Над нею с озабоченным видом склонялся старик в холщовой рубахе. Один рукав был пуст и аккуратно заткнут за широкий кожаный пояс. На сморщенном, изможденном лице виднелись шрамы – следы былых баталий, а череп до самого затылка был обожжен, и волосы на нем не росли. Елена испугалась бы этого инвалида, если бы не его добрые, светлые глаза, немного наивные и в тоже время плутоватые, и не сходящая с лица улыбка. От старика несло дешевым табаком, и девушка, не выдержав, поморщилась.

– Очнулась, голубушка! – обрадовался он. – Вона как носом повела! Сразу видать, барынька, к нашему духу непривычна!

– Где я? – тихо выговорила графиня.

– В Коломне, милая, – охотно пояснил старик, – в гостях у меня…

Он вдруг резко отскочил назад, картинно выпрямился, молодцевато, словно показывая па мазурки, шаркнул слабыми ножками и лихо отрапортовал:

– Разрешите представиться, мещанин сего города Котошихин Степан Петрович.

В другое время и в другом месте Елена залилась бы звонким смехом, до того был забавен и смешон этот старикан. «Ему бы служить в дураках при каком-нибудь господине да веселить гостей», – подумала она. Однако сейчас было не до смеха. У нее едва хватило сил назвать в ответ свое имя и спросить, далеко ли до Москвы.

– Близехонько! – заверил Степан Петрович и вдруг с досадой хлопнул себя единственной рукой по боку. – Что же это я, старый дурень, лясы точу, дитятко голодом морю! Ну-ка, я тебя сейчас супцом мясным накормлю, – засуетился он, – а то, гляди, как исхудала, сердечная! Кожа да кости, и тех чуть-чуть…

Потешный старикан, приплясывая, поскакал на кухню, а Елена тем временем принялась с удивлением разглядывать незнакомую комнату. До этого она знала только усадьбы, свои и соседские, да крестьянские избы, куда захаживала по праздникам. Папенька с детства приучил ее дарить крестьянским детям игрушки и гостинцы.

Городской мещанский дом, в котором очутилась Елена, представлял для нее совершенно новое, диковинное зрелище. Большая комната в два окна показалась ей темной и неуютной, хотя в глазах отставного солдата являлась вполне удобным и комфортабельным помещением, достойным своей юной гостьи. Бревенчатые стены были оклеены дешевыми желтенькими обоями, больше похожими на оберточную бумагу, и украшены потемневшими гравюрами, изображавшими батальные картины, на которых, впрочем, ничего нельзя было разобрать, кроме клубов порохового дыма и взвившихся на дыбы бешеных лошадей. Из-за лакированных камышовых рамок то и дело высовывались и тут же прятались обратно рыжие тощие тараканы, словно обсуждавшие между собой удивительное появление Елены в доме их престарелого хозяина и прикидывавшие, что им с этого будет? На почетном месте, рядом с киотом, висел большой, напечатанный в красках портрет Екатерины II, между окон на скамеечке красовалось несколько горшков с пунцовой геранью, старый деревянный диван с решетчатой спинкой был покрыт лоскутной попонкой домашнего изготовления – вот почти и все, что стоило разглядывать в жилище доброго старичка. Мебель в комнате стояла самая простая, но содержалась опрятно, выкрашенный красною краской пол был недавно вымыт и блестел – все смотрело на Елену так же приветливо и бодро, как и сам хозяин этого небогатого дома.

Вскоре Степан Петрович вернулся и привел с собой молодую пышногрудую девку, которую звал Акулькой. Она бережно несла, прихватив передником, горячую миску с жидким супом. Елена так ослабла, что не сумела самостоятельно сесть, и Акулька, усадив ее удобно в подушках, принялась кормить с ложечки, как маленькую, да приговаривать: «Ешь, барынька, ешь голубушка, за папеньку, за маменьку…», отчего у девушки сразу выступили слезы на глазах, и больше одной ложки она проглотить не сумела. Попросив прощения и уткнувшись в подушку, Елена дала волю слезам.

– Это нервы у ней выкаблучивают, ай-ай-ай, – объяснил оторопевшей Акульке старик Котошихин и закачал головой. – Мне наш дохтур Занцельмахер об этом научно все растолковал. Особливо девицы подвержены!

Елена никак не могла остановиться и уже заходилась в рыданиях. Глядя на нее, за компанию ревела и Акулька, причем вывела басом такие рулады, что стекла в окнах задребезжали, будто мимо дома проехала подвода, груженная камнями. Степан Петрович, растерявшись и остолбенев от согласного девичьего воя, в конце концов ударил себя единственной рукой по лысому черепу и гневно сказал:

– С туркой воевал, на прусака ходил, а с девками не справлюсь? – И вдруг закричал не своим голосом: – Молча-а-ать, кликуши эдакие! Не на паперти, поди, а в приличном доме! Здесь орать не дозволяется!

Графиня с девкой разом умолкли и уставились на старика, который принял величественную позу. Он стоял посреди комнаты, широко расставив ноги и подняв указательный палец, при этом страшно вращал глазами, которые почти выкатились из орбит, и уморительно дергал массивным носом, словно выхухоль. Елена невольно улыбнулась, а Акулька залилась истеричным смехом:

– Напугать хотел Степан Петрович, а вышла потеха! Да, прошли времена, когда унтер-офицер Котошихин сеял страх и ужас на поле брани! Много славных побед одержал он под командованием фельдмаршала графа Румянцева-Задунайского, пока не был изувечен турком в рукопашном бою. Домой вернулся одноруким, зато с женой, пленной турчанкой. Зульфия, в православии нареченная Софьей, родила ему сына и дочь, но от вторых родов занемогла и вскоре скончалась. Мальчика Степан Петрович назвал Аполлоном в честь греческого бога. Был сынок и в самом деле красив, как Аполлон, смуглолиц, черноволос и глазаст – в матушку. От отца он унаследовал страсть к военным баталиям и вот уже лет семь как не был дома, изредка посылая о себе весточки с полей сражений. Дочку Котошихин опять же назвал, как богиню, Афродитой, поскольку питал страсть ко всему возвышенному и помпезному. Афродита Степановна, однако, не оправдав своего имени, лицом вышла очень дурна, к тому же переболела в детстве оспой, что не добавило ей очарования. Девушке пророчили безмужнюю жизнь, но она, на удивление всему городу, ловко заарканила богатого старика-купчишку, который вскоре после свадьбы неожиданно преставился. Так Афродита в одночасье стала владелицей капитала, дома с садом и доходного дела. Котошихин хвастался перед соседями дочерью, гордясь ее умом и удачливостью, те же меж собой обсуждали ее скаредность, нелюдимость и яростную показную набожность. Афродита не скупилась жертвовать на церковь, но нищим не подавала и даже родного отца не баловала. На праздник преподнесет ему калач, и на том, как говорится, спасибо! Степана Петровича кормила его старая галантерейная лавка, заведенная им еще тридцать лет назад, когда он вернулся домой инвалидом. В общем, они с Акулькой, служившей у него в лавке и одновременно заменявшей кухарку, не бедствовали, но и не купались в роскоши, а главное, ели свой хлеб и ни от кого не зависели.

Елена поправлялась очень медленно, тоска по дому и родным осложняла течение болезни, и доктор Занцельмахер только разводил руками. «Ей бы отвлечься, развеяться, вот мой рецепт, – говорил он и тут же прибавлял: – Да только в нашем городишке скука смертная, по случаю войны отменены все развлечения».

В один из дней, проведенных графиней по обыкновению в слезах, она вдруг решилась поведать старику о своей трагедии. Ее рассказ прерывался рыданиями, а бывший екатерининский вояка только охал да крестился. В конце Елена вскрикнула: «Не хочу больше жить, не желаю!» – и вновь уткнулась в подушку. Пригладив ее волосы единственной рукой, Котошихин произнес с досадой: «Эх, была бы ты нашего сословия! Женил бы на тебе Аполлона! Он малый славный, с сердцем, бравый офицер и красавец, хоть бы и в гвардию!» Неожиданно Елена оторвалась от подушки, вытерла слезы и смущенно призналась: «Так ведь я уже невеста…»

Графиня была сама потрясена тем, что за все время пребывания в котошихинском доме ни разу не вспомнила о Евгении, а ведь прежде не проходило и часа, чтобы она не подумала о нем, не упомянула ласковым словом. Во время последнего свидания перед сдачей Москвы он был холоден с ней, держался как чужой, а потом хоть и снился дважды, но оба сна оставили неприятный осадок. Но, уговаривала себя Елена, все это легко объясняется теми чрезвычайными обстоятельствами, в которых они оба оказались. Глупо придавать значение пустякам, ведь они с Евгением любят друг друга и будут еще счастливы. Елена улыбнулась собственным мыслям и впервые попросила Акульку принести что-нибудь поесть. С этого дня юная графиня быстро пошла на поправку.

Котошихин был не из тех людей, что умеют хранить тайны. Сначала он красочно рассказывал соседям, как ранним утром пошел на реку удить рыбу и увидел у берега незнакомую лодку, а в лодке – «бездыханную деву невиданной красы». Сперва старый солдат подумал, что это русалка и нечистый хочет его погубить, но тут же заметил, что подол платья речной девы оторван и вместо хвоста из-под него выглядывают две прекрасные крохотные ножки. Он позвал Акульку, и на трех руках они внесли свою находку в дом. Таким образом он избавил графинюшку от «неминучей погибели».

Узнав же историю Елены, он потчевал соседей уже новой зловещей повестью, расписывая в мрачных тонах ужасный московский пожар, «французов-пакостников» и «добра-красна молодца», вступившегося за честь невинной девушки-сиротки. Всякий раз история обрастала новыми подробностями. Так вскоре молодец у Котошихина был уже в золотых эполетах и остался в городе специально, чтобы тайно расправиться с супостатами. Елена героически пыталась спасти свою бедную матушку, но та, охваченная пламенем, перекрестила напоследок дочку и сгинула в огненной стихии. И проплывала графиня не под горящим мостом, а «под тремя огненными змиями о трех головах», без участия которых, уж верно, московский пожар не обошелся!

Вскоре весь город только и шумел, что о Елене и об ее злосчастной судьбе. Слухи о графине-сиротке, получившей приют в мещанском доме, доползли до жены городничего Екатерины Львовны Ханыковой. Это была миловидная дама лет сорока пяти, до сих пор имевшая успех у мужчин. Особенно их умилял маленький вздернутый носик в веснушках, а ее желтоватые глаза хищной кошки, то ласковые, то разъяренные, приводили поклонников в трепет. Многие боялись навлечь на себя гнев Екатерины Львовны, но в первых рядах числился ее собственный муж Леонтий Неофитович. Городничий частенько прятался от жены в комнатах прислуги или на кухне, о чем отлично знали все горожане.

Екатерина Львовна была дамой образованной, увлекалась романами Ричардсона и мадам де Сталь, любила поболтать о Вольтере, в особенности об изумительных часах, производившихся в его швейцарских мастерских и снискавших себе славу во всей Европе. Кроме того, городничиха слыла оголтелой модницей, выписывала платья и косметику из самого Парижа и нисколько не опасалась обвинений в непатриотичности. Словом, Екатерина Львовна была слишком смелой и независимой фигурой для маленького уездного городка, каким являлась Коломна, и не ударила бы лицом в грязь в любой столичной гостиной.

Ее сильно взволновала история Елены, и она сразу послала к Котошихину человека, чтобы тот привел к ней графиню, но гонец вернулся один.

– Плохо себя чувствуют-с, – передал он слова Степана Петровича. – К тому ж не в чем им показаться…

– Ну конечно, как я не догадалась! – воскликнула городничиха, обращаясь к мужу. – Откуда мещанин возьмет платье для графини?

– У него дочь – богачка, – робко возразил Леонтий Неофитович, низкорослый, но довольно подтянутый мужчина лет пятидесяти, никогда не снимавший мундира.

– Богатство и вкус не всегда совместимы, – рассудила вслух Екатерина Львовна. – Ох, уж эти мне мещанские модницы! Смех, да и только. Бедная графинюшка!

– Что вы так о ней печетесь? – недоумевал Ханыков. – Родственница она вам, что ли?

– Молчали бы, сударь мой, коль Господь обделил вас состраданием к ближнему! – вспылила Екатерина Львовна. Она велела закладывать лошадей, чтобы тотчас ехать навестить графиню, надела платье, присланное недавно из Парижа.

«Как в дворянское собрание нарядилась! Только бы подолом трепать!» – ворчал про себя Леонтий Неофитович, но высказаться вслух побоялся. Еще прибьют, чего доброго!

Котошихин был вне себя от восторга, когда карета городничихи подъехала к его дому. Любопытные соседи высыпали из своих домов и приветствовали Екатерину Львовну почтительными поклонами.

– Какая честь! Неслыханная честь для меня! – лепетал старик, подавая городничихе единственную руку, которую та, впрочем, не пожелала заметить. – Пожалуйте-с в дом, ваша милость…

– Как самочувствие графини? – на ходу интересовалась Ханыкова. – Не надо ли каких лекарств?

– Спасибо, матушка, за вашу ангельскую заботу, – расшаркивался Степан Петрович, – вот вы сами ее и спросите о здоровье, горемычницу нашу. Дохтур Август Иванович говорит, что заместо лекарств ей общение надобно-с. Новые люди важны-с, впечатления…

Елена сидела в кровати, когда в комнату вбежала Акулька, живо взбила ей подушки и устроила все наилучшим образом для приема гостьи. Расторопная и догадливая девка давно пришлась по душе графине.

– Взяла бы я тебя к себе в дом, – вздохнула она, – да только дома у меня теперь нет.

– Будет, барынька, дом, будет и любовь… – утешила Акулька. – Уж если вы таких несчастьев избегли, так прочее все приложится!

Екатерина Львовна, едва войдя в комнату, смерила Елену взглядом, как бы желая удостовериться, та ли она, за кого себя выдает, после чего брезгливо присела на краешек предложенного Котошихиным стула и завела разговор по-французски. Елена охотно отвечала на вопросы городничихи, и Ханыкова с удовольствием отметила безукоризненное произношение девушки.

– У вас остался кто-нибудь из родни? – спросила между прочим она.

– Родственников у меня нет… хотя… – Елена напрягла память. – Есть, кажется, дядюшка… Живет в своей деревне. Только я его почти не знаю.

– Он мог бы стать вашим опекуном.

– Кажется, матушка была с ним в ссоре, – припомнила графиня.

– Мало ли что случается промеж родственников, – мудро заметила городничиха, – общая беда всех сближает.

– Но у меня есть жених, граф Евгений Шувалов, – возразила Елена, – он мог бы стать моим опекуном на время траура.

– Хорошо, – наконец улыбнулась Екатерина Львовна и вновь принялась выпытывать: – А далеко ли отсюда до вашего ближайшего имения?

– Ближайшая деревня в тридцати верстах к северу от Москвы.

– Пожалуй, сейчас по слякоти не доехать, – рассудила городничиха, – но как установится санный путь, можно добраться.

Степан Петрович все это время не находил себе места, потому что ни слова не понимал, а ему страстно хотелось знать, о чем мадам Ханыкова допрашивает барыньку. Наконец старик не выдержал и встрял в разговор:

– Не желаете ли чаю откушать, ваша милость?

– Нет, мне пора, – ответила Екатерина Львовна, не глядя в тот угол, куда забились Котошихин с Акулькой, и добавила, обращаясь к Елене: – Желаю вам скорейшего выздоровления.

Она встала и направилась к дверям, но вдруг резко обернулась, вспомнив о главной цели своего визита:

– Ах, да, душечка, не сочтите за оскорбление! Я вижу, мы с вами одной конституции, так не примете ли в дар платья из моего гардероба?

Последняя фраза, произнесенная по-русски, настолько тронула впечатлительное сердце старика, что он принялся низко кланяться городничихе и радостно лепетать:

– Очень вам благодарны, ваша милость! А то откуда же нам платьев-то барских взять?

– А нет ли у вас в гардеробе лилового или фиолетового платья? – неожиданно спросила Елена.

– На что вам? – удивилась та.

– В Москве все невесты носят лиловый траур, – смутившись, пояснила девушка.

– Вот не знала! – еще больше удивилась коломенская модница и с улыбкой добавила: – Что ж, найдется и такое…

На другой день городничиха прислала десять своих платьев, среди них лиловое. Его и надела Елена, когда поднялась с постели, а к остальным даже не притронулась. Благородный поступок городничихи сразу сделался предметом обсуждения коломенских дам. Вскоре в дом Котошихина стали посылать подарки все уважаемые в городе лица. Бóльшая часть подношений делалась от чистого сердца и широты души, хотя нечего скрывать ого, что некоторые дамы просто воспользовались благовидным предлогом для того, чтобы избавиться от надоевших или просто лишних вещей, заодно заработав славу благодетельницы. В считанные часы графиня была обеспечена всем необходимым. Степан Петрович радовался внезапному обогащению своей подопечной и каждый раз, когда являлся человек от какого-нибудь важного господина с подарком, лихо отплясывал турецкий танец, которому его когда-то обучила Зульфия. Елена же, напротив, сердилась: «Я ведь не нищенка, чтобы подаяния принимать!» – и даже из любопытства не разворачивала пакетов. Старик качал головой: «Обидятся они на тебя… Ох, и обидятся!»

Зимой в городе возобновились балы. Все уже знали, что враг отброшен за Березину и понес ужасные потери, и оттого празднества не прекращались по целым неделям. Елена отказывалась от многочисленных приглашений, ссылаясь на траур. Еще в декабре она впервые заговорила со Степаном Петровичем о своем возвращении домой. Старик сразу приуныл – и он, и Акулька успели полюбить графиню и не желали с ней расставаться. Но главное – на какие средства он мог добыть лошадей? Ремонтеры все скупили на войну, выездов осталось раз-два и обчелся! Лошади стали на вес золота, а на извозчике до деревни не доедешь. Котошихин даже предпринял попытку попросить лошадей у дочери, хотя никогда ничего у нее не просил. Афродита Степановна смерила отца презрительным взглядом и заявила:

– Вы, я вижу, батюшка, совсем голову потеряли на старости лет! Приютили у себя какую-то самозванку да еще лошадей для нее клянчите! Хоть бы лысины своей постыдились, раз уж людей вам не совестно!

– Бог с тобой, Афродитушка! – взмолился старик. – Как можно, она графиня настоящая, природная! Сама Екатерина Львовна ей допрос учиняла по-хфранцузски и нисколько не усомнилась…

– Вот пусть твоя Екатерина Львовна и дает лошадей, а мы темные, без хфранцузского к такой птице и подступиться не посмеем! – И на ее некрасивом, изрытом оспой лице нарисовалась торжествующая улыбка, от которой Котошихину сделалось не по себе, так как в ней ясно читалось: «Старый дурень!»

Степан Петрович вернулся от дочери, не солоно хлебавши но ничего не стал рассказывать Елене о своей попытке достать лошадей. Зачем зря расстраивать девушку? Но когда принесли приглашение от городничихи на бал, кое-что сообразил и присоветовал:

– Дала бы ты согласие, Аленушка, а то ведь обидятся. Не знаю, как там у вас в Москве, а у нас дамы дюже обидчивые, из-за всякого пустяка ссорятся, прямо в прах друг друга разодрать готовы! Известно – тонкое образование, опять же, нервы…

– А как же траур, Степан Петрович? – возмутилась Елена. – Ведь еще и полугода не прошло. Какие могут быть балы?

– Так-то оно так, милая, – согласился старик, – но ты могла бы, к примеру, одолжиться у Екатерины Львовны лошадьми, а заодно и кучером, чтобы доехать до своей деревеньки. Уж та по случаю праздника непременно уважит твою просьбу! Леонтий Неофитович препятствий чинить не станет, я знаю, он во всем слушает жены, и человек не злой. Право, езжай!

Графиня, подумав немного, решила, что старик прав. Ей необходимо как можно скорее уехать в деревню, и непременно через Москву, чтобы оставить весточку о себе Шуваловым, а то еще будут считать ее погибшей. Евгений наверняка сейчас гонит француза к польской границе, а когда вернется домой, будет знать, что она ждет его в деревне. А уж папенька с маменькой на том свете простят ей этот бал…

В день бала в доме Котошихина стояла невообразимая суматоха. Оказывается, кроме платья девушке для выхода в свет требовалась еще масса вещей, о существовании которых старик с Акулькой не подозревали и которые неоткуда было взять. Тогда вспомнили о нераспечатанных пакетах с подарками и принялись за работу. Чего только не прислали сердобольные горожанки бедной сиротке! Несколько пар атласных туфель от жены предводителя уездного дворянства, поношенная беличья шубка от жены полицмейстера, сапожки на заячьем меху от жены смотрителя богоугодных заведений и всевозможные украшения от разных досточтимых жен. Елена брезгливо, пожимая плечами, примеряла вещи и, видя, что все они поношенные, жалела о своем решении поехать на бал. Ей было стыдно показаться в чужих нарядах. Котошихин с Акулькой не понимали смущения графини, наивно восхищались и никаких изъянов в ее туалете не замечали. К девяти часам, когда Екатерина Львовна прислала карету, Елена была уже при полном параде – с украшениями в волосах, бальных туфлях и длинных перчатках. Правда, она наотрез отказалась сменить траурное платье на светлое, более праздничное. Степан Петрович и Акулька не могли наглядеться на юную графиню, кружились вокруг нее, как докучливые дети, и расточали восторги. «На бал к императору не стыдно показаться!» – прищелкивал языком старик. «Вылитая принцесса!» – умилялась Акулька. Елена же не испытывала никакого восторга, и не в чужих нарядах было дело. Она так никому и не призналась, что это первый бал в ее жизни, да и некому было пожаловаться, как горько обмануты ее ожидания. Матушка Антонина Романовна только в следующем году планировала вывезти дочь в свет, и свой дебют Елена представляла совсем по-другому. Она видела себя на балу у Апраксиных, знаменитых своими празднествами на всю Европу, в белоснежном платье, в маменькином жемчужном ожерелье, (против всех бальных правил) ангажированной на все танцы только Евгением. Только с ним она хотела танцевать всю эту волшебную ночь!

Теперь же, трясясь по улицам Коломны в карете городничихи, она не испытывала никакого волнения, а чувствовала лишь неловкость оттого, что вынуждена будет просить о лошадях, о таком пустяке. Ведь у Дениса Ивановича, бывало, стояло на конюшне два десятка разномастных отличных коней! Елена вдруг вспомнила отчаянное конское ржание, которое разбудило ее в ту проклятую ночь в библиотеке отца, и едва удержалась, чтобы не закричать от нахлынувшего ужаса, но, прикрыв ладонью рот, приказала себе: «Не смей!»

Она приехала уже в разгар бала. Площадь перед домом городничего была запружена каретами, за освещенными окнами мелькали тени, и даже на улице громко слышалась музыка полкового оркестра. В зале с низкими потолками было душно, сильно пахло увядающими в жардиньерках цветами, пóтом и мастикой, в воздухе висела тончайшая едкая пыль, поднятая подошвами танцующих. Сильно декольтированная, веселая, оживленная Екатерина Львовна стояла в окружении господ офицеров, играя веером и загадочно щуря кошачьи глаза. Как только Елена приблизилась к ней, городничиха представила девушку своим поклонникам, потом отвела ее в сторонку и, нахмурившись, заговорила по-французски.

– Милочка, как вы можете быть так одеты? – строго спросила она, и ее глаза уже не казались такими ласковыми. – Этот темный туалет здесь неуместен, будто чернильное пятно, право! Что за стремление быть оригинальной любой ценой!

– Вы забыли, что я ношу траур по моим родителям? – удивленно отвечала юная графиня. – И вовсе не собираюсь танцевать…

– Зачем же тогда приняли приглашение? Ведь это странно – явиться в таком виде на праздник! Вы как будто хотели всем испортить веселье!

Елена не знала, что ответить. Заговорить сейчас о лошадях было невозможно.

– Я боялась обидеть вас отказом, – вымолвила она, заливаясь румянцем.

В это время к ним подошел молодой офицер высокого роста с пышными усами и бакенбардами. В его голубых, широко расставленных глазах сквозило лукавство, на толстых, чувственных губах играла усмешка. Он осмотрел Елену с ног до головы, учтиво ей поклонился, после чего обратился к Екатерине Львовне:

– Тетушка, пожалуйста, представьте меня графине.

– Знакомьтесь, Элен, – сразу смягчив тон, произнесла городничиха, – мой племянник, подпоручик Мишель Ханыков. – И тут же добавила сквозь зубы, при этом кокетливо улыбаясь племяннику и распуская веер: – Будь с ним осторожна, он известный Казанова!

– Скажете тоже, тетушка! – возмутился подпоручик. – Ну какой я, к дьяволу, Казанова?! – И разразился громким, неприятным смехом.

– Мишель, не богохульствуйте! Вы не в казарме!

Городничиха прикрыла веером ненароком вырвавшийся смешок. Елена видела теперь, что и тетка, и племянник одинаково вульгарны, но если та пытается это скрыть, то он не стесняется быть пошлым.

Загрузка...