Потомок седьмой тысячи

Об этом романе, об этом писателе (вступительная статья)

Первая часть книги была издана в Ярославле в 1964 году. Она и называлась тогда — «Потомок седьмой тысячи». Вторая часть, «Лицеисты», появилась в 1966-м, а третья, «Крах инженера», — в 1972 году. Но только сейчас, когда все три части впервые соединились в одной книге, можно по-настоящему почувствовать их весомость, оценить размер писательского труда.

Мало сказать, что Виктор Московкин отобразил интересные страницы истории своего родного края, рассказал о жизни и борьбе рабочих одного из старейших промышленных предприятий России — Ярославской Большой мануфактуры (ныне комбинат «Красный Перекоп»). Писатель подметил и показал многие типические черты русского рабочего движения вообще, показал через судьбы людей с их своеобразными, неповторимыми характерами, которые живут настоящей, живой жизнью и потому выявляются с завидной простотой и убедительностью — так, что «жаль расставаться с ними», по выражению одного из собратьев Московкина по перу.

Впрочем, художественное полотно, созданное писателем, сразу же раздвинуло «краевые» границы. Две части романа-трилогии с успехом выдержали встречи с читателями не только в Ярославле, но и в Москве («Советская Россия», 1967 г.) и в Волгограде (1969 г.).

Трудно учесть все отзывы о романе «Потомок седьмой тысячи», а если иметь в виду также высказывания на читательских конференциях, то и невозможно, ибо разговор о книге шел в самых неожиданных местах, даже в море у экватора (на советском судне «Полярные зори»), У разных, несхожих друг с другом людей — читателей — и подход к роману был разный. Одни соотносили написанное с многократно выверенной историей и не находили отклонений от нее как в общем, так и в данном ее проявлении — в истории «Перекопа»; другие вспоминали законы художественного творчества, завещанные классикой, и отмечали высокое мастерство писателя; третьи, особенно «старая рабочая гвардия» волжских ткачей, по сути участников событий, происходящих в романе, — люди, которым и посвящена вся книга, — придирчиво вглядывались в каждую страницу: похожи ли герои, показанные Московкиным, на тех, кого лично знали они? Не погрешил ли он против правды в деталях?

Случались недоразумения. Вот, де, Марфуша Оладейникова — совсем не та Марфа Оладникова, которую они помнят. Но в общем вывод и здесь получался один: знает, хорошо знает писатель все, о чем рассказал.

Перечитывая трилогию, понимаешь: были досконально изучены целые горы архивного материала, многое услышано из уст живших в те годы людей. И все же порой удивляешься. Удивляешься прежде всего тому, как верно подмечены черты и малейшие черточки жизни, характерные особенности множества людей. А прослеживая путь основных героев романа — Федора, а затем Артема Крутовых, испытываешь чувство, как будто автор сам прошел все то, что проходили они.

Но стоит вспомнить биографию Московкина — и верно: сам он увидел многое. Видел и тесные каморки, где ютились когда-то Крутовы, Дерины и Соловьевы, катал, подцепляя крючком, восьмипудовые кипы хлопка, был и слесарем, наладчиком станков, и мастером, и под Сороковским ручьем ловил рыбу, и тосковал по отцовской и материнской ласке, и…

Проще сказать, пожалуй, чего не видел, не прочувствовал он, что приходилось домысливать.

Тот своеобразный фабричный район, который начинал складываться в петровские времена, а затем долгие годы накапливал и хранил свои неписанные законы, вырабатывал нравы и привычки людей, даже игры свои и забавы и собственную манеру выражаться, — этот район стал по существу родиной Московкина-человека и Московкина-писателя. Не только учил жизни, но и давал богатейший материал для книг, не только лепил характер, но и накладывал отпечаток на творчество, сказывался и в стиле письма.

Что особенного в том рабочем районе?

Пожалуй, прежде всего, — «привычка к труду благородная», привычка не прятаться за спины других (захребетников тут всегда не любили) и отвечать за все сделанное — тоже не прячась. И — спайка, взаимовыручка, Если делаешь что-то стоящее, все сойдутся, помогут тебе, И — смелость, бойкость, нерасчетливость.

Может быть, эти качества определяли известность фабрики — и скатертями, и дружными стачками рабочих. Может, потому здесь был создан и один из первых в России рабочий Совет с интереснейшей, широкого охвата деятельностью, строгий и щедрый вниманием к нуждам людей. Может, потому здешние рабочие так дружно выступили на подавление белогвардейского мятежа в Ярославле, а позднее, в годы гражданской войны, отличились в штурме Перекопа (с тех пор и носит предприятие гордое имя: комбинат «Красный Перекоп»).

Основные черты как бы общего характера, присущего мастеровым района, позволяют раскрыть и главные особенности характера Федора Крутова — героя первых двух книг.

Ничем особым не выделяется Федор среди других. Как все, хочет знать, почему жизнь устроена несправедливо. Книжка, из-за которой попал он в тюрьму, оказалась у него случайно. Однако не случайно все же, что весь удар судьбы принял он на себя, ни на кого не сослался. Хотел жить, как все, и после тюрьмы, только еще дальше от политики, от каверзных книжек, хоть и осталась непознанной тайна несправедливости. Но он идет все же в контору фабрики как представитель рабочих, когда заявили они о своих правах. И если именно Федор постепенно становится главным вожаком, то опять-таки скорее из чувства долга, чем по уровню теоретической подготовки. Только вторая «отсидка» и работа бок о бок с «грамотными» людьми, «лицеистами», в числе которых и профессиональные революционеры, — как бы приподнимает Федора знаниями, готовностью всего себя отдать борьбе за дело рабочих. Тем еще, может быть, что друзья теперь заботятся о нем больше, чем о себе.

В характере Федора Крутова — да и Артема, Дериных, и многих других героев романа — постоянно сквозят даже самые незаметные с виду или чисто бытовые подчас черты и черточки «перекоповцев».

Не любят они жаловаться на свою судьбу (не в пример некоторым литературным героям «из народа», одевающимся поплоше, чтоб, прибеднившись, поклянчить что-то у родственников богатых), не любят и хвастать жизнью, любят жить — «как все» или «не хуже других». И по-настоящему поражает их душевная щедрость. Так нравится им сделать приятное другому, тоже приятному человеку! И — озорство, и шутка. Особенно — с близкими. Кто из «перекоповских» не таскал в корзине грибной, в мешке рыбацком кирпич или утюг, «заботливо» положенный другом!

Речь у них немногословная и прямая, открытая. Может, с шуточкой разве, с присказкой, с озорноватинкой тоже. И взгляд цепкий, подмечающий сразу, что за человек встретился, чего он стоит.

Может, и в самом деле; писателю проще было показать жизнь и судьбы «простых» людей: и радости, и горести, и труд, словно бы незаметное, обыденное подвижничество Крутовых и Дериных, любовь Марфуши Оладейниковой — чистую, как слезинка, даже в несчастьи счастливую, трепетную и безоглядную — до самой могилы на фабричном Донском кладбище… Может, проще было также создать образ «студента» Мироныча (в нем угадывается Подвойский), что слился душою с фабричными, весь устремленный к борьбе за счастье тех же Крутовых, Дериных, Оладейниковых, Соловьевых, — устремленный сквозь тюрьмы и самую смерть («Студенты — живучие….»).

Но с большой жизненной убедительностью Московкин смог показать и господ, прежде всего — инженера, впоследствии директора фабрики, Грязнова, беспощадного и хитрого, главного противника рабочих в их справедливой борьбе.

И здесь писатель не увлекся какой-либо облегченной, заданной схемой врага, буржуя. В Грязнове много привлекательного. У него недюжинный ум, глубокие технические и экономические знания (это позволяет с успехом бороться против иностранного засилия в русской промышленности, на деле доказывать спесивым дентам, что русские головы не глупее чужеземных). Он верно подмечает и проявления тупости царского чиновничьего аппарата, а наряду с этим способен восхищаться разумностью мер, принятых первым рабочим Советом на фабрике. Сочувствие вызывает он в чисто человеческих положениях, в тех «переплетах», в которые попадает по подозрению в связи со «шпионкой». Лишь действия Грязнова как сына своего класса, ревностного слуги капитала, обнаруживают в нем человека, исполненного хитрости и корысти, веками завещанной, исполненного неприязни к простому рабочему, доходящей до крайней жестокости.

Один из критиков утверждал, что образ Грязнова слабеет к концу романа. Но с этим нельзя согласиться. Тем-то и силен Грязнов как тип, что в нем — вся буржуазия тех лет. В конце романа — немощность директора перед рабочими, перед неминуемой революцией, которую чувствует он каждым нервом, хоть и не признает, хоть и горше всего ему видеть, как рушится старое, как мужик, сыплющий на пол махорку, встает впереди него. Слабость класса, а не слабость образа обнаруживается в Грязнове.

«Крах инженера», собственно, — не столько личный крах Алексея Грязнова, сколько крушение устоев, основанных на накопительстве, на эксплуатации других, и — торжество справедливого дела потомков «седьмой тысячи», дела всего рабочего люда. Таков итог романа, в котором показана схватка класса господ, заевшихся за счет других (даже лошадь господская выбирает среди пирогов самые вкусные кусочки) — схватка с классом тех, что потом своим добывают обычный хлеб. А характер Грязнова как человека и слуги капитала — он выдержан до конца. И закономерно, что верх в нем берет бессильная злоба и веками воспитанный гонор «высших» перед «низшими» вопреки красивым словам о созидании, о благе для всех.

Образ Грязнова — один из наиболее близких к документальной основе (Грязнов и назван своим настоящим именем), и тут особо наглядно сказывается умение писателя соединить, прочно спаять доподлинную действительность с обобщением, художественно осмыслить факт. В результате герой — и соцальный тип, и действительное лицо, у него своя судьба и свой неповторимый характер. Так, впрочем, чуть не со всеми героями романа, главными и неглавными, даже будто бы лишь промелькнувшими — такими, как Гоша-булочник, Паша Палюля или Фурман — капельмейстер Фанагорийского полка, или губернатор Рогович, или кучер Антип.

Сплав общей истории с историей конкретной, красноперекоповской, сплав документальности и живой жизни, отраженной в характерах и судьбах, незаурядное умение писателя немногословно и очень выпукло осветить самые мелкие подробности быта, «особинки» разных людей, их душевных движений — все это и определило успех романа, успех писателя, ставшего, можно сказать, сыном «Красного Перекопа».

Виктор Флегонтович Московкин родился в деревне Беглицево, затерянной средь сосновых и прочих борисоглебских лесов Ярославской области. Отец был из тех же мест, деревенский, но в детстве, «мальчиком», работал в книжном магазине, начитался путешествий и, пятнадцатилетним, сбежал из дома, оставив записку: «Ухожу искать счастья с двугривенным в кармане». Вернулся через несколько лет без счастья и без двугривенного, женился на вдове с детьми и стал крестьянствовать. Заведовал коммуной, потом в деревне Пура создал колхоз, был председателем, пока не умер от болезни легких.

От отца осталась тяга к книгам, сложенным на чистом светлом чердаке среди сушеной рябины, от него же — и бережение к ним, после «витаминной» порки можжуховым веником (остался в памяти такой случай).

Безотцовских ребят мать увезла в Ярославль, и вскоре Виктор Московкин оказался в той самой слободке, в которой когда-то жили и боролись за свои права, любили и умирали герои будущего романа.

«Каморки, — рассказывал он потом, — тянули к себе несмотря ни на что — больно уж удивительный народ там жил: грубый, веселый, крикливый. Позднее понял, что грубость внешняя, защитная; веселость— всегда от сердца; постоянно повышенный голос — привычка: только так можно было разговаривать в шумной фабрике. Там я встретил многих чистых душой, бескорыстных, отзывчивых на чужие беды людей. Этих качеств позднее, в среде интеллигенции, видел куда меньше и, может, потому до сего дня у меня больше друзей из „простых“ профессий».

К началу войны, в 1941-м, окончил Московкин шесть классов школы. Был призыв в ремесленные училища, и он пошел туда. Учиться посчастливилось у старого питерского рабочего, от которого шло не только умение стучать молотком по зубилу, держать напильник (хотя дело тоже ответственное, тем более, что завод выпускал мины, и заказы все увеличивались), — приходила наука рабочей жизни, жизни человеческой вообще.

А в сорок третьем, в пору бомбежек Ярославля, попал он на завод «Союз», эвакуированный из Ленинграда. И опять напряженная, днем и ночью, без выходных, 12-часовая работа, требовавшая мужских рук («мужчине» приходилось подставлять под ноги ящик, чтобы доставать до станка). Здесь незаметно освоил он должность наладчика станков, стал, можно сказать, мастером, только по молодости (шестнадцать лет!) называли скромнее — старшим по смене, хотя и успехи оказались солидными: работа признана была стахановской.

И опять школа ленинградцев — людей большой рабочей и внутренней человеческой культуры.

До сих пор вспоминает он их, «многое перетерпевших, до удивления нежных друг к другу». Одна работница, ленинградка тоже, потерявшая мужа, родственников, так завертывала болты, что не было сил отвернуть. Ключи ломались. Учинили скандал ей и… получили урок человечности от старших рабочих…

Уже под конец войны, когда посбавилась чуть нагрузка (двенадцать часов, без выходных, — многовато все же для неокрепших юнцов, засыпавших в трамвае и на работе!), появилась потребность читать и писать — выражать свои мысли, свое понимание людей.

Писал Московкин по рассказу за вечер, пока не «раздолбили» его на литературном вечере. С тех пор стал писать «для себя», осторожно, и изредка печататься в альманахе, в областной газете.

Он был полноправным мастером на заводе, затем — литсотрудником молодежной газеты, когда, окончив вечернюю школу, попал в Москву, в Литературный институт имени Горького — в разноликий мир начинающих «гениев» и признанных имен, в бучу литературных споров о «лакировке» и «правде» в искусстве, в обстановку очарований и разочарований…

Родной, понятный рабочий Ярославль звал к себе, и Московкин уже заочно кончал институт и готовил дипломную повесть под руководством очень мудрого человека, чуткого литературоведа Николая Ивановича Замошкина.

Повесть «Как жизнь, Семен?» напечатали в только что созданном журнале «Юность», затем в московском «Детгизе», в Ярославле, в Вильнюсе, в Болгарии и Чехословакии. И хотя к тому времени был издан сборничек рассказов «Остров меняет название», повесть «Валерка и его друзья», — именно здесь, в повести «Как жизнь, Семен?», Виктор Московкин проявился как настоящий писатель.

О повести писали чуть ли не все центральные газеты и журналы о ней (в защиту от некоего «Литератора» из «Литературной газеты») говорили на съезде писателей Валентин Катаев и Мария Прилежаева. Но, пожалуй, самую точную оценку дал придирчивый наставник автора и судья Н. И. Замошкин, отмечая, что «выходить из института с такой вещью почетно», что «автор талантлив и наблюдателен». «Повесть, — говорил он, — крепко стоит на ногах, имеет свою походку… Я отмечаю ее лаконизм, сгущенность, насыщенность действием и выразительным немногословием… В повести нет пустых мест, ничего банального, бездумного, заезженно-беллетристического».

Надо сказать, далеко не каждый писатель, включая шумно-известных, мог бы получить такую оценку: «нет пустых мест, ничего банального, бездумного».

Правды ради, стоит добавить к оценке и те слова, что шепнул ему после Замошкин: «Трудно будет тебе с этим твоим немногословием…» И верно: оно было всегда и силой, и бедой Московкина, оно сказалось и в романе-трилогии.

Но откуда все же «сгущенность, насыщенность действием и выразительным немногословием»?

Когда-то Сергей Антонов, просмотрев очередной выпуск ярославских литературных трудов, о первом печатном рассказе Московкина сказал язвительно (так показалось Московкину): «Что ж, может, новый Чехов вырастет».

Чехов и в самом деле нравился ему, едва начавшему писать. И сейчас он — один из любимейших его писателей. Но «чеховское» начало не было все-таки основным. Во всяком случае, не было подражания. Нет, оглядывался Московкин скорее на свой родной «Перекоп», что виделся ему первым и главным читателем (не беда, коль похожий читатель оказывался и в Москве, и в Иванове, в Ленинграде, во многих других городах). Тут и скажут, и расскажут — кратко, без выкрутас, без длинных и лишних слов, просто и ясно.

И теперь он оглядывается на тот «район», и другим советует: «Написал повесть — сразу вычеркивай первую главу, потому, что в ней читатель только вводится в обстановку, а действие начинается во второй главе».

В свои «вещи» он вводит читателя просто. «Помню, как умирала мама», — начинается повесть «Как жизнь, Семен?» Так же просты и кратки начала других его повестей и рассказов. Так начат и роман-трилогия. И начат, и ведется так до конца.

Скупо как будто. Но нет, все-таки — щедро! Везде видна эта щедрость в показе простого человека, видение всего хорошего в нем. И везде добрая улыбка с озорноватинкой рабочей, перекоповской. И улыбка, и щедрость душевная — неотделимые от него самого, чтобы он ни делал: руководил ли творческим семинаром молодых писателей, или работал ответственным секретарем писательской организации, директором издательства.

Были у Московкина и другие книги: «Медовый месяц» (под «шумным» названием «Шарик лает на Луну» повесть печаталась в журнале «Юность»), «Боевое поручение» (рассказы о Подвойском), «Человек хотел добра», «Золотые яблоки». Будут и другие, потому что писатель вступил в пору творческой зрелости. И все же главные, стержневые те, что рассказывают о людях, которые всего ближе ему, всего дороже — о людях родного своего «Перекопа».

К. Яковлев