ПЛЕННИКИ ТЛАПАЛЛАНА

Это был отряд суровых, хорошо вооруженных воинов, численность которого превосходила нашу по меньшей мере на два десятка. Они появились из сосняка на вершине холма и теперь без всякого страха внимательно рассматривали обнаженных незнакомцев. При этом ни они, ни мы не шевелились.

Затем вперед выступил их вождь и приветственно вскинул руку, обращенную раскрытой ладонью к нам.

Поскольку одет он был, как остальные – лишь некоторые незначительные особенности одеяния обличали в нем представителя знати, – то описание его вполне подойдет почти ко всем.

Кожа этого человека была медного цвета, и его снаряжение соответствовало ей по тону, ибо груди воина от плеч до живота прикрывал блестящий медный панцирь, а кисти и предплечья обхватывали медные браслеты.

На его голове сверкал медный шлем, украшенный оленьими рогами, но макушка воина оставалась открытой – что, вероятно, облегчало врагу работу по снятию скальпа, – и в действительности это был не шлем, а, скорей, толстый плоский тяжелый обруч.

Медный пояс – широкий и толстый – защищал живот воина и поддерживал короткую матерчатую юбку, украшенную сверкающими кружочками слюды.

Шею воина обхватывало широкое ожерелье из медвежьих зубов, позвякивающих ракушек и жемчуга. В левой руке он держал медный топор, привязанный к деревянному топорищу.

Вдруг справа и слева от костра появились новые группы вооруженных дикарей в таких же – но менее богатых – одеяниях. Их панцири и пояса были не столь широки и толсты, и юбки не сверкали слюдой: юбки центурионов украшала единственная полоска орнамента, а рядовые обходились и вовсе без украшений.

Воины окружили нас, демонстрируя при этом хорошую дисциплину. Некоторые из наших противников несли копья, другие держали наготове уже заряженные приспособления для метания дротиков, а трое в каждой группе из десяти человек несли на плечах четырехфутовые палки с загнутыми с одной стороны и выдолбленными наподобие черпака концами. Эти последние – инженеры дикой армии – нагрузили черпаки тяжелыми камнями, и каждое подобное устройство превратилось в смертоносную, хоть и маленькую, катапульту, предназначенную для острастки раздетых невооруженных людей.

Представь же себе теперь: перед нами и по обеим сторонам костра стояли угрюмые молчащие меднолицые люди, а позади свирепствовало море. Упрекнешь ли ты нас в том, что, выбирая между пленом и смертью, мы предпочли первое?

Мы, замерзшие и еще непросохшие, находились в совершенно подавленном состоянии духа из-за событий последней ночи. Неподалеку на берегу лежали наши окоченевшие друзья. Один щелчок пальцев, один гневный взгляд, одно неосторожное движение – и наши кости смешались бы с костями мертвых товарищей.

Будь наши луки высушены, тетивы натянуты, пращи наготове, мечи под рукой, тогда, возможно, история наших приключений сложилась бы совсем иначе – но в этом случае ты, мой Император, остался бы без подчиненного короля, который может ее поведать, и без подвластного тебе королевства в незнакомой стране.

Предводитель дикарей вышел нам навстречу, и я заговорил с ним. Все напряженно слушали. Я безрезультатно пытался объясниться с воином на латинском, кимрийском и саксонском и с горечью вспоминал при этом островитян, которые могли бы послужить нам переводчиками, и которые утонули, крепко привязанные к своим койкам.

Воин заговорил со мной на певучем наречии и, не дождавшись ответа, перешел на другой язык, в котором слова произносились без движения губ. Я не понял ни первого, ни второго.

Из наших рядов выступил Мерлин в мокрых, прилипших к телу одеяниях – единственный одетый человек среди нас – и заговорил сначала на языке друидов, а затем (как он сказал мне позднее) на греческом, еврейском и на разных галльских диалектах. Попытки не дали ощутимого результата, хотя время от времени какое-то слово казалось предводителю дикарей знакомым – тогда он перебивал старца и повторял его, но в конце концов всякий раз выяснялось, что это не то слово, которое воин имел в виду.

Он стоял и слушал провидца с выражением все возрастающего удивления и недоумения и наконец прервал переговоры, повернувшись к нам спиной и махнув рукой своим людям.

Те схватили нас, и Мерлин крикнул остальным нашим товарищам: «Не сопротивляйтесь!» Нас повели вверх по холму к лесу под охраной копьеносцев, чьи суровые взгляды и угрожающее поведение внушали мало надежды на возможность успешного сопротивления.

Почти не разговаривая между собой, мы сидели и лежали на траве на вершине холма и наблюдали сверху, как пленивший нас воин и подчиненные ему офицеры (легко узнаваемые по рогатым шлемам) рылись в спасенных нами вещах, явно восхищаясь одними и презрительно отбрасывая в сторону другие.

Особенно их очаровали предметы из стали и железа, а также – хоть и в меньшей степени – из литой бронзы. В последней они узнали металл, родственный местной меди, но его твердость и прочность озадачила их, когда один из воинов, пробуя остроту моей бритвы, мгновенно отрезал себе кончик пальца.

Все металлические предметы дикари отложили в сторону, а остальные вещи разложили по кучам, сортируя их по весу, размерам и предполагаемой ценности. Затем они спустились к морю и долго смотрели на останки нашего корабля.

Потом офицеры сменили некоторых наших охранников, и те присоединились к товарищам на берегу: скинули одежды и попрыгали в воду. С удивительной скоростью они сняли с «Придвена» все, что только можно было оторвать, отковырять и отломать: винты, скобы, гвозди и ничтожнейшие металлические детали.

Возиться с затонувшей кормовой частью судна дикари пока что не стали, но стрелометы и торменты разобрали полностью, перенесли деревянные детали на берег и сожгли вместе с бимсами.

Собрав всю добычу на берегу, меднолицые люди отвели нас вниз и уложили рядом с нашими собственными вещами, словно вьючных животных. Затем они увязали вещи в огромные тюки – как мне показалось, совершенно неподъемные. Однако мы несли их на плечах с помощью специальных ременных петель, которые закреплялись на тюке и накидывались на голову, широкой частью ремня на лоб. В результате большую часть нагрузки брали на себя шейные мускулы. Действительно, это простое изобретение значительно облегчало труд, и я могу порекомендовать его крупным римским рабовладельцам, не желающим входить в расходы на вьючных животных.

Вообще в этой стране нигде не используют никаких вьючных животных, кроме собак (улучшенный вариант прирученного волка), и с помощью вышеописанного хитрого приема спасают свои спины от чрезмерных нагрузок.

Наши спины, однако, это приспособление не спасло, ибо на нас навьючили гораздо более тяжелый груз, нежели здесь обычно принято носить. Длинной вереницей потащились мы вдоль берега в направлении залива и, проходя мимо тел погибших товарищей, увидели омерзительную картину.

Еще прежде мертвые тела были раздеты и ограблены, но даже у обнаженного покойника оставалась еще одна вещь, которую можно было украсть, – и три кровопийца как раз занимались этим страшным делом.

Дикари поднимали по очереди голову каждого трупа, молниеносно надрезали острым ножом кожу вокруг черепа, глубоко погружали в надрез пальцы и рывком снимали с головы кожу с волосами. Вся операция длилась считанные секунды (мы даже не успели запротестовать), а затем дикари быстро соскабливали кусочки мяса с обратной стороны получившейся волосатой шапочки.

Дурнота и отвращение охватили нас при виде этого зрелища. Нам открылась вся жестокость и мерзость бытующих в этой стране обычаев, и мы устрашились уготованного нам будущего.

Охранники подгоняли нас древками копий. Спотыкаясь и шатаясь под чудовищной тяжестью тюков, мы углублялись в лес по рыбачьей тропе.

Позади оставались наши покойники, лишенные погребения по христианскому обычаю, униженные, изуродованные и достойные глубочайшего сострадания! Они казались символом всего утраченного нами, и если мертвые беззвучно вопиют о мести, то те горестные трупы, брошенные на проклятом берегу, громко взывали о ней в нашем сознании. Думаю, все мы остро чувствовали это, в угрюмом молчании входя в лес.

Мерлин был единственным среди нас человеком, расположенным к разговорам.

– Этот народ, должно быть, родствен скифам. Они точно так же сдирают кожу с черепа по самые уши. Полагаю, позже они дубят свои трофеи или коптят.

Дальше продолжать ему не пришлось. Ближайший к нему охранник яростно обернулся к старцу и, не произнося ни слова, ударил его плашмя по губам каменным топориком.

Мы пошли дальше без всяких разговоров. С бороды Мерлина – теперь не белой, а красной – кровь капала на расшитые узорами одеяния.

Тогда мы приняли этот поступок за очередное проявление бессмысленной злобной жестокости, но скоро поняли, что у дикарей имелись веские основания требовать тишины. Не прошли мы и мили, как один из офицеров, который шел чуть в стороне от двигающейся по узкой тропе вереницы людей, вдруг схватился за горло и, кашляя кровью, упал на колени и повалился на бок.

Дикари тотчас пришли в движение, воины схватили свои атлатлы (или метательные палки) и вложили в них дротики, копьеносцы бросились в заросли налево и направо, испуская воинственные кличи «Я-хи-и-хи!». На нас обрушился град камней, без разбора поражающий и пленников, и охрану.

Мгновенно тихий лес превратился в ревущую Сатурналию. Копьеносцы начали отступать под натиском свирепых дикарей, которые были раскрашены так жутко, что мало походили на людей. И завязался смертельный бой. На периферии сражения кружили несколько стариков, слишком слабых, чтобы держать в руках дубинку или топорик – они криками призывали соплеменников к наступлению и, часто поднося к губам длинные тростниковые трубочки, посылали из них в наши ряды маленькие стрелы.

Именно такая стрела и поразила первого офицера, пронзив ему шейную вену. Подобные стрелы представляли опасность и сами по себе, но кроме того, они предварительно выдерживались в позеленевшем гнилом мясе!

Наши хозяева никоим образом не теряли времени даром. Вооружение давало им заметное преимущество над врагами – и раз за разом на наших глазах искусно отражали они удары топора, дубинки или пики медным браслетом или панцирем, а в ответ мгновенно пронзали противника копьем или разрубали пополам его череп.

Свирепые же налетчики совершенно обезумели от вида кровавой бойни, и постоянно задерживались то около одного, то около другого трупа, чтобы содрать с него волосы, не обращая внимания на кипящую вокруг битву и бездумно подставляя себя смертоносным ударам противника.

Мы, очутившиеся между двух огней бедные пленники, не знали, чью сторону принять. Обрушившийся на тропу в начале нападения град камней не причинил никому из вас вреда – и я предположил, что, возможно, белые люди и являются той самой добычей, за которую дерутся оба племени. А если так, решил я, нам лучше оставаться на стороне первого племени, нежели искать защиты у этих голых ярко раскрашенных демонов.

По крайней мере, военное снаряжение наших хозяев свидетельствовало о достаточно высоком уровне развития. Подумав об этом, я окончательно определил свою позицию в полном яростных воплей кровавом аду – и начал действовать.

Рядом со мной, осаждаемый тремя противниками, сражался наш вождь: одного он пронзил копьем, второму раскроил череп. Но третий повалил его наземь ударом узловатой дубинки и, с торжествующим воплем выхватив каменный нож, прыгнул на поверженного.

С меня этого хватило. Я молниеносно скинул с плеч тяжелый тюк и – как был – обнаженный и безоружный, набросился на дикаря и сдавил пальцами его горло. В схватке я успел мельком заметить изумленное лицо поверженного вождя, но мой противник не дал мне времени на раздумья.

Его тело, смазанное каким-то маслом, было страшно скользким. От дикаря дурно пахло прогорклым медвежьим жиром, дымом и шерстью. Со змеиной ловкостью он вывернулся из моих рук и мгновенно всадил мне нож в предплечье. Следующий удар пришелся бы мне в горло, если бы вождь, который к этому времени уже поднялся из-под наших ног, не схватил свой топор и не раскроил свирепую раскрашенную физиономию дикаря от макушки до зубов.

Я схватил нож, вскочил на ноги и испустил воинственный клич «Я-хи-и-хи!». Вождь вторил мне, улыбаясь (и это была первая улыбка, увиденная мной со времени высадки на кровавый берег} и спиной к спине мы принялись отражать удары наступающих врагов.

Слишком занятый, чтобы смотреть по сторонам, я все-таки услышал, как остальные мои товарищи последовали моему примеру и с воинственными британскими кличами бросились в бой. Внезапно волны атак перестали разбиваться о незыблемую стену нашей обороны. Нападающие и атакуемые вдруг замерли на месте и прислушались. Где-то вдали прозвучал долгий крик с подвыванием – и повторился после непродолжительной паузы.

Не задерживаясь, чтобы подобрать убитых и раненых, наши враги тихо скользнули обратно в заросли и мгновенно исчезли, а победители отдышались и занялись осмотром поля боя.

После непродолжительного отдыха нас принудили сдать оружие и вновь взвалить на плечи поклажу. Но теперь с нами обращались с известной долей уважения и не подгоняли, как прежде, – ибо ожидаемое нападение осталось позади, и лес больше не таил опасности.

Скоро ко мне приблизился вождь и, заметив, что рана на руке причиняет мне боль, знаком велел одному из воинов взять мой тюк. Некоторое время он шел рядом, обдумывая возможный способ общения, но наконец с веселой усмешкой отказался от этой затеи и пристально посмотрел на меня.

Потом воин несколько раз медленно и отчетливо произнес по слогам «Хай-он-ва-та» и стукнул себя в грудь, отчего звякнуло его ожерелье из медвежьих зубов и жемчуга.

Так, значит, это твое имя, мой знатный варвар! – подумал я и повторил его жест – «Вендиций Варрон». Я назвал свое имя дважды, но оно показалось вождю чересчур сложным, и после нескольких неудачных попыток произнести звук «в» он окрестил меня сначала «Харо» (и это было максимально приближенное к подлинному звучанию воспроизведение моего имени, на какое оказался способен Хайонвата), а впоследствии называл «Атохаро».

– Харо! Харо! – воскликнул он теперь, поднимая вверх одну руку с растопыренными пальцами. – Хайонвата! – И вскинул вверх другую руку.

Затем, разразившись журчащим потоком слов на своем губном языке, воин сцепил ладони над головой жестом, означающим наш с ним союз, а затем прижал левую руку к сердцу и плавно повел ею в мою сторону. Таким образом он предлагал мне свое сердце и дружбу, и я радостно повторил жест, довольный тем, что так скоро нашел друга. Но на этом дело не кончилось.

Достав нож, воин сделал надрез на собственной руке и прижал свою кровоточащую рану к моей, чтобы наша кровь смешалась. Так я обрел брата по крови, который (хотя тогда я не мог этого предвидеть) в грядущем стал мне надежным союзником и верным товарищем.

Пока все это происходило, мы продолжали энергично шагать по лесу, а затем внезапно вышли на открытое пространство в несколько акров. В центре его находилось обнесенное частоколом укрепление с высокими прочными стенами из бревен – передовой сторожевой пост в дикой стране, которую можно было держать в мире только под страхом постоянных набегов и налетов.

Мой новообретенный друг остановил меня, и мы пропустили длинную вереницу людей вперед, внимательно оглядываясь по сторонам. Огромную поляну со всех сторон обступал густой сосновый лес, но на открытом пространстве значительная часть земли была возделана, и на ней росли высокие злаки с длинными листьями. Подобное растение я видел впервые и не без труда выяснил его название: теоцентли.

Зерна теоцентли зреют в мясистых початках, обернутых мягкими листьями. Каждое из них в дюжину раз превосходит размерами зерно пшеницы и, будучи хорошо измельченными, эти зерна превращаются в великолепную муку для выпечки, хотя их можно вкусно приготовить и многими другими способами. Растение это является основным хлебным злаком, на котором зиждется цивилизация этой страны – ибо лишь огромные урожаи, собираемые после посадки всего нескольких семян, позволяют прокормить огромное количество рабов, живущих в широких бассейнах рек – а здешнее общество целиком основывается на рабстве.

Семена этого растения ты найдешь среди посылаемых мною вещей. Несомненно, снимать и обрабатывать урожай с теоцентли во многих отношениях легче, чем возиться с распространенными у нас зерновыми, вроде пшеницы, ржи и ячменя.

Хайонвата показал мне также другой участок распаханной земли, на котором рос буйный широколиственный злак, и знаками дал мне понять, что тот чрезвычайно хорош: погладил себя по животу и глубоко вздохнул. Но каким образом употребляют сей злак, я тогда и представить себе не мог. Как это ни странно, местные жители подсушивают его листья, измельчают их и насыпают в маленькие каменные чашечки с приделанными к ним тростниковыми мундштуками. Затем они поджигают сухую труху, втягивают ароматические пары через рот и выпускают их через ноздри!

Эти ароматические пары оказывают целительное воздействие на организм. Правда, новичок испытывает сначала головокружение и дурноту, но за ними следует чувство приятного возбуждения, похожего на то, какое испытываешь, напившись слабого вина. Среди местных дикарей обычай дышать дымом широко распространен, и они не открывают совет и не решают никакие важные вопросы, не выпустив предварительно клубы дыма на все четыре стороны света и не исполнив затем некий сложный (и едва ли необходимый) ритуал с целью заручиться поддержкой добрых духов.

Однако народ, среди которого мне довелось жить, стоит выше подобных примитивных суеверий, почитает всего лишь трех главных божеств: Солнца, Земли и Воды – и курит траву лишь в их честь.

Видя мое желание узнать побольше, Хайонвата начал указывать на проходящих мимо людей, произнося при этом на своем певучем наречии: «Чиппэвэи, Ямаси, Отали, Нэши, Шавано» и прочие названия разных племен. Теперь я имел возможность рассмотреть воинов внимательней и заметил некоторые различия в их раскраске и вооружении.

Затем вождь повел рукой, широким жестом охватывая все племена разом, и произнес: «Тлапаллико», после чего погрузился в мрачное молчание, словно раздраженный некоей мыслью.

Я постучал его по груди и спросил: «Тлапаллико»?

Хайонвата вздрогнул, сверкнул глазами и сильной рукой схватился за ручку заткнутого за пояс топора.

– Онондагаоно! – воскликнул он и ударил себя в грудь с глубоко оскорбленным видом. Потом улыбнулся и, желая убедиться, что я больше не впаду в подобное заблуждение, повторил дважды: «Онондага! Онондага!» – на сей раз без окончания «оно», применяемого, как я понял, для обозначения племени или рода, но никак не отдельного человека.

Я указал на своих товарищей и сказал: «Римляне», и вождь несколько раз повторил слово, стараясь запомнить его как следует.

– Тлапаллико? – спросил я затем, указывая на нескольких пленных дикарей – большей частью раненных, – идущих под охраной в самом конце процессии.

– Калуза! – прорычал Хайонвата и презрительно сплюнул в их сторону. – Чичамеки!

Так я бы мог сказать: «Саксы! Варвары!» И все-таки именно от коренных жителей этих мест и их соседей, Каранкавов, Тлапаллики были вынуждены обороняться в лагере за земляными валами с возведенным на них высоким частоколом из заостренных сверху бревен.

Процессия прошла мимо, мы последовали за ней через поляну, вверх по земляной насыпи – и через ворота в частоколе вошли в крепость Чипам. За ограждением находилось множество хижин – непрочных сооружений и конструкции из шестов, установленных над находящимся ниже уровня земли полом и обтянутых широкими кусками коры или звериными шкурами.

В самом центре лагеря стояли два бревенчатых сооружения – одно большое, другое маленькое. В маленьком жил вождь, а в большом, двери и решетчатые окна которого могли запираться наглухо, располагалась крепостная тюрьма.

– Вейк-Ваум, – сказал Хайонвата, и все ставни были мгновенно открыты. Здесь провел ночь наш отряд из пятидесяти человек. Незадолго до наступления темноты нас накормили вкусным блюдом из медвежатины и оленины, тушенной с желтыми зернами теоцентли и мелкими черными бобами. После вкусного сытного ужина многие отправились на боковую, но ни я, ни Мерлин заснуть не могли.

Большую часть ночи мы с Мерлином наблюдали из зарешеченных окон за разыгрывающимися на плацу сценами: там казнили пленных Калузов, чтобы умиротворить души Тлапалликов, убитых в сегодняшнем сражении.

Изуродованные и оскальпированные, они все до единого погибли на костре с дерзкой песней на устах. И несколькими днями позже я видел их черепа, насаженные на колья ограждения в напоминание лесным разведчикам о судьбе, сжижающей всякого, кто осмелится посягнуть на силу крепости, расположенной на самых отдаленных границах могущественной империи, которой мы достигли.

– Хью-хью-Тлапаллан, – так позднее назвал ее мне Хайонвата. – Старая-старая Красная Земля!

И действительно, каждый дюйм этой земли был красным: кровь насквозь пропитала здешнюю почву, обычаи и дух племени; алтари смердели, и жрецы воняли сырым мясом. Красной была листва деревьев на северных границах империи; красной была земля здесь, где мы лежали теперь, – и такой же красной была она дальше к югу.

Даже мысли, мечты и желания здешних людей были окрашены в красный цвет – еще более красный, чем цвет их кожи.

В тот вечер закатное солнце залило своими лучами всю крепость и окрасило багровым крыши хижин. Скаты насыпей из красной земли и рубленные из красной сосны помосты для стрельбы стали густо-кровавого оттенка: сначала в лучах заходящего светила, а после заката – в алых отсветах костров, на которых почитатели Солнца сжигали своих врагов.

Знай мы тогда больше, мы приняли бы это за предзнаменование, касающееся нашей дальнейшей жизни в сей жестокой стране.

Загрузка...