Леся Украинка Стихотворения. Поэмы. Драмы

{15}

Стихотворения

Надежда Перевод В. Звягинцевой

{16}

Ни доли, ни воли мне жизнь не дала,

Одна лишь, одна мне надежда мила:

  Увидеть опять Украину мою

  И все, что мне любо в родимом краю,

На Днепр голубой поглядеть еще раз,

А там все равно — пусть умру хоть сейчас,

  Взглянуть еще раз на курганы в степях,

  Вздохнуть напоследок о пылких мечтах.

Ни доли, ни воли судьбой не дано,

Одной лишь надеждой мне жить суждено.

1880. Луцк

«Порою, едва лишь примусь за работу…» Перевод В. Звягинцевой

Порою, едва лишь примусь за работу,

Кончаю ли дело свое, — отчего-то,

Как будто в осенние дни облака,

Находит на душу глухая тоска.

Вдруг горькая мысль остановит мне руку,

Что вижу вокруг я страданье, и муку,

И слезы… И в сердце сомненья растут:

Да нужен ли он — незаметный мой труд?

Не справились с горем и долей унылой

И лучшие люди. Что ж я с моей силой?

И с горечью я оставляю свой труд,

И думы иные мне силы дают:

А может быть, все-таки я своей песней

Утешу того, кто безвестных безвестней,

От сердца пропетою песней моей

Зажгу утомленные души людей.

А может, мы с песней не липшими будем,

Мой труд пригодится на что-нибудь людям, —

И вновь исчезают сомненья и грусть,

И с ясной душой я за дело берусь.

<1888>

Contra spem spero![49] Перевод Н. Ушакова

Прочь, осенние думы седые!

Нынче время весны золотой.

Неужели года молодые

Беспросветной пройдут чередой?

Нет, я петь и в слезах не устану,

Улыбнусь и в ненастную ночь.

Без надежды надеяться стану,

Жить хочу! Прочь, печальные, прочь!

Я цветы на морозе посею,

В грустном поле, в убогом краю

Те цветы я горючей своею

И горячей слезой окроплю.

И тогда, может, снега не станет,

Ледяная растает броня,

И цветы зацветут, и настанет

День весны, озарит и меня.

На кремнистую гору крутую

Буду камень тяжелый нести,

Но, терпя даже муку такую,

Буду с песней веселой идти.

Непроглядной ночною порою

Не позволю глазам отдыхать, —

Я звезду за туманом и мглою

Путеводную буду искать.

В темноте и глухой и унылой

Не позволю я сердцу заснуть,

Хоть бы тяжко мне на сердце было,

Хоть бы смерть налегла мне на грудь.

Смерть наляжет на грудь тяжелее,

Свет суровая мгла заслонит.

Ну, а сердце забьется сильнее, —

Может, лютую смерть победит.

Да! И в горе я петь не забуду,

Улыбнусь и в ненастную ночь.

Без надежды надеяться буду,

Буду жить! Прочь, печальные, прочь!

2 мая 1890 г.

Мой путь Перевод П. Карабина

Я вышла в путь свой раннею весною

И робко песню тихую запела,

И кто встречался на пути со мною —

Тех сердцем я приветствовала смело:

Пути мы в одиночку не найдем,

Вернее путь, коль вместе мы пойдем!

Ох, долог этот путь и очень труден,

Трудней всего для тех, кто одинокий!

Но этот путь тяжелый не безлюден,

И не одна иду я в свет широкий.

Одной недолго сбиться мне с пути,

А вместе будет нам верней идти!

Иду вперед и песни я слагаю;

В них не ищите мудрых прорицаний —

Я громким голосом не обладаю!

Но если звуки слышу я рыданий,

Я молвлю: «Брат мой, плачу я с тобой!»,

С рыданьями сливаю голос мой.

От разделенных мук не так ведь больно…

Когда ж в дороге долгой мне придется

Напев услышать радостный и вольный —

Моя душа, как эхо, отзовется.

Тогда тоской, от всех ее тая,

Не отравлю свободной песни я.

Коль взор я поднимаю к небосводу,

Светил там новых не ищу, тоскуя;

Увидеть братство, равенство, свободу

Сквозь пелену тяжелых туч хочу я —

Те золотые три звезды, чей свет

Сияет людям много тысяч лет…

Когда кому-нибудь блеснут те звезды в очи

И он их встретит гимном вольным, шумным, —

Пусть мне ничто не светит в мраке ночи, —

Не назову певца того безумным,

Затем что ясный, светлый луч подчас

Дорожной пылью скрыт от наших глаз…

И тернии ли встречу я в пути,

Или цветок увижу я душистый,

Удастся ли до цели мне дойти,

Иль раньше оборвется путь тернистый, —

Хочу закончить путь — одно в мечтах, —

Как начинала: с песней на устах!

22 мая 1890 г.

Fa Сонет Перевод Р. Μинкус

{17}

Фантазия! Ты чарами полна,

Ты сотворила мир в пустующем просторе,

Ты свет звезды зажгла в ночном дозоре

И мертвых будишь от немого сна.

Ты указала цель волне, бурлящей в море,

К тебе моя душа обращена:

Фантазия, ты мне сказать должна:

Как облегчить людское злое горе?

Как новый мир из старого воздвигнуть?

Как чувства равнодушному постигнуть?

Как мысль живую в спящий ум вдохнуть?

Как время, что упущено, вернуть?

Как в безнадежности поверить целям ясным?

Фантазия! Скажи, как в мире жить несчастным!

<1890>

«Когда я утомлюсь привычной жизнью…» Перевод П. Карабана

— A quoi penses tu?

— A l’avenir.

V. Hugo, «93»[50]

Когда я утомлюсь привычной жизнью,

Привычным горем, что вокруг я вижу, —

Тогда я мыслью улетаю в дали,

В стране мечты мои блуждают взоры.

Что ж вижу я в далеком этом мире?

Я будущее вижу, век грядущий.

Мне представляется: в кругу семейном

Старик своим внучатам в поученье

Правдивые рассказывает сказки

О том, что было некогда на свете.

Семья любовно деда окружила,

Тут сыновья, и дочери, и внуки;

Одни ему торжественно внимают,

Другие наяву о чем-то грезят,

А самый младший внук сел возле деда

И взора пылкого с него не сводит,

Следя за каждым словом и движеньем.

Дед произносит медленно и важно:

  «Как счастливы, что родились вы, дети,

В спокойное и радостное время.

Внимаете вы, словно страшной сказке,

Рассказу моему о диком прошлом.

Да, дети, мир наш, вольный и счастливый,

Темницею казался прежним людям;

И впрямь был этот мир тогда тюрьмою:

Народ ходил в упряжке у народа,

В цепях свободное томилось слово.

Полчеловечества людьми не звали,

Кровавою войной шел брат на брата.

Войной — вам неизвестно это слово? —

Тогда братоубийство называли

Во имя правды, воли, веры, власти;

Кровопролитие звалось геройством;

Гражданским долгом звали равнодушье,

Патриотизмом — злобу к чужеземцам,

И набожностью — ярый фанатизм,

Там смерть голодная звалася нищетою,

Все, что награблено, — богатством звали,

Любовью к людям — барскую забаву;

Тьму без просвета звали простодушьем,

Ученостью — неверное блужданье,

Безудержное мщенье — правосудьем,

Насилье деспотическое — правом.

Надменным, чванным честь была и слава,

Обиженным, униженным — презренье.

Погиб бы, верно, род людской несчастный,

Когда б угасла маленькая искра

Любви и братства, что и в эту пору

В сердцах у некоторых пламенела.

Она не угасала, эта искра,

И возгорелась пламенем могучим,

И осветила темень черной ночи, —

Власть света воцарилась в нашем мире!..

Все это старые поведали мне люди,

Я ж сам не знал такого лихолетья».

  Так говорил старик; и самый младший

Из всех внучат смотрел светло и ясно,

Уста улыбкой нежной трепетали,

Глаза горели жаждой идеала.

И дед заметил и спросил у внука:

«Куда, скажи, дитя мое, ты смотришь

И что в далеком видишь ты просторе?»

«Ты страшные рассказывал нам сказки,

И рад я, что не видел лихолетья;

Но я страну в просторе дальнем вижу

Горящую, как светоч идеала,

Как светоч вечной правды… Дед мой милый!

У нас на свете нет такого рая!

Ты спрашиваешь, что вдали я вижу?

Я будущее вижу, век грядущий!»

10 июля 1890 г.

«Повсюду плач и стон глубокий…» Перевод В. Звягинцевой

Повсюду плач и стон глубокий,

Несмелы возгласы, смутны

Судьбе напрасные упреки.

Печально лица склонены.

Над старым горем Украины

Горюем-гужим всякий час

И ждем, рыдая, той годины,

Когда спадут оковы с нас.

И растравляем раны снова, —

Зажить им слезы не дают.

Заржавеют от слез оковы,

Но все же сами не спадут!

Что пользы плакать в мире гнета?

Для нас возвратных нет путей.

Возьмемся лучше за работу,

Добьемся новых, светлых дней!

1890

Из цикла «Крымские воспоминания»

Посвящается брату Михаилу Обачному

Запев Перевод Вс. Рождественского

{18}

Край солнечный! Ты так теперь далеко,

Ты за горами от меня крутыми,

За долами просторными, за морем,

Которое туманами густыми

Покрылось, бурное… Но думы

Мои не устрашатся непогоды

На Черном море. Ведь быстрее чайки

Они перенесутся через воды,

Они перелетят в тот край любимый,

Где небо по-весеннему синеет,

Где виноград в долине зеленеет,

Где солнца луч все так же пламенеет.

Туда я быстрой полечу мечтою,

Привечу ясный край, где я бывала,

Где дней когда-то провела немало,

А счастья ни минуты не знавала…

Не брошу укоризненного слова

За это я тебе, мой край прекрасный!

Не виноват ты в том, что нет мне доли,

Не виноват ты в том, что я несчастна.

<1891>

Бахчисарай Перевод П. Карабана

Как зачарованный стоит Бахчисарай.

Сияет месяц золотистым светом,

Белеют стены в дивном блеске этом.

Уснул весь город, как волшебный край.

Серебряным деревьям, минаретам,

Как часовым, доверен сонный рай;

Среди кустов таинственным приветом

Плеснет фонтан во мраке невзначай.

Природа дышит сладостным покоем.

Над сонной тишью легкокрылым роем

Витают древние мечты и сны.

И тополя, вершинами кивая,

Неторопливо шепчут, вспоминая

Седые были давней старины…

<1891>

Бахчисарайский дворец Перевод Вс. Рождественского

Хоть не разрушен он, во всех углах сурово

Таится пустота, ушедшие года.

Как будто только что промчалась тут беда,

Сметая грозной бурей след былого.

Фонтан чуть слышное во мгле лепечет слово,

По камню медленно журчит, бежит вода,

Роняет капли слез, не молкнет никогда.

То плачет сам дворец средь сумрака дневного.

Жилище ханских жен — развалины одни.

Вон башня и сады, где в те былые дни

Гарема пленницы красу свою губили.

Здесь сила грубая с неволею царили.

Но сила умерла, погребена в руинах,

Неволя ж властвует и до сих пор в долинах.

<1891>

Бахчисарайская гробница Перевод Вс. Рождественского

Бросает солнце стрелы без пощады

На кладбище, где мирно опочили

Под камнями тяжелыми, в могиле,

Сыны аллаха, ждущие награды.

Ни дерева, ни розы, ни ограды…

Как страж, лишенный тени и прохлады,

Стоит гробница. Те, кто в ней почили,

Навеки имя под плитою скрыли.

Чужих краев певцы здесь побывали

И тени милой пленницы искали,

Но призрак здесь иной встает кроваво.

Нет, тут не отыскать красы гарема,

Марии грустной, пламенной Заремы.

Бахчисарая здесь почила слава.

<1891>

«Слезы-перлы» Перевод Н. Заболоцкого

Посвящается Ивану Франко

{19}

I. «О милая родина! Край мой желанный!..»

 О милая родина! Край мой желанный!

Зачем все умолкло в тебе, онемело?

Лишь пташка в лесу отзовется несмело,

Предчувствуя бури порыв ураганный,

И снова умолкнет. Как глухо, как тихо!

      Ой, лихо!

 Ой, где же ты, воля? Звездой неприметной

Зачем не сойдешь ты с дороги воздушной?

Порадовать землю несчастную нужно!

Ты видишь: все скрыто здесь тьмой беспросветной

И правда бессильна с неправдою в споре.

      Ой, горе!

 О бедный народ мой! Страдая невинно,

В цепях мои братья почти бездыханны.

Увы, незажившие страшные раны

Горят на груди у тебя, Украина!

Кто тяжкое иго разбить нам поможет?

      Ой, боже!

 Когда ж это минет? Иль счастья не стало?

Проклятье рукам, онемевшим в бессилье!

Зачем и родиться, чтоб жить как в могиле!

Уж лучше б смертельною мглою застлало

Печальные очи, чем жить нам в позоре!

      Ой, горе!

II. «В слезах я стою пред тобой, Украина…»

 В слезах я стою пред тобой, Украина…

О, горе мое! Для чего эта мука?

Чем может помочь тебе тяжкая эта кручина?

Она — небольшая услуга!

 Да разве такой я желала б работы?

Мирилась бы разве с твоими цепями?

Достаточно в сердце отваги, немало охоты…

Да скована я кандалами!

 Ой, слезы, они мне всю душу спалили,

Следы огневые оставили с детства,

Те горькие жалобы сердце мое сокрушили!

И нет от страдания средства.

 А мало ль нас плачет такими слезами?

Как можем мы, дети, утешиться снова,

Коль мать и в нужде и в неволе горюет над нами?

Где ж тут раздобыть нам веселое слово?

 И снова тяжелые эти рыданья

В груди у меня закипают.

Ужели не кончатся горькие эти страданья,

Что бедное сердце терзают?

 Молва говорит о слезах материнских,

Что будто каменья они прожигают:

Неужто кровавые слезы детей украинских

Бесследно, упав, исчезают?

III. «Все наши слезы мукой огневою…»

 Все наши слезы мукой огневою

Падут на сердце — сердце запылает…

Пускай пылает, не дает покоя,

Пока душа себя превозмогает.

 Когда ж не хватит силы, если мука

Ударит в сердце бешеным ударом,

Тогда душа воспрянет от недуга

И ото сна пробудится недаром.

 Она размечет все свои преграды,

Она заснуть, как прежде, не сумеет,

Она бороться будет без пощады,

Она погибнет или одолеет.

 Победа или славная могила —

Одно из двух перед душой предстанет…

Какой бы путь нам жизнь ни присудила —

Восстанем мы, когда душа восстанет.

 Так будем плакать, братья! Знать, бесчестье

Еще душа, томясь, превозмогает:

Пусть сердце рвется, требуя возмездья,

Пусть не дает покоя, пусть пылает!

<1891>

«Как придет грусть-тоска…» Перевод А. Глобы

 Как придет грусть-тоска, и не думай, что спей

Распростишься на гульбищах шумных,

За столом средь хмельных и веселых друзей,

Что пируют при кликах безумных.

 Не ходи в пышный дом, где веселье гремит,

Где под музыку пары кружатся, —

Еще больше там сердце твое заболит,

Тучи-мысли грознее сгустятся.

 Не ищи многолюдной толпы, суеты

Стоголовой толпы, что, как море,

Разливаясь, шумит, — в ней потонешь и ты,

Не потонет одно только горе.

 Лучше выйди весной в лес зеленый, густой

Или в поле, где ветер смелеет,

На приволье поспорь, потягайся с бедой, —

Может, там ее ветром развеет.

 Или громкую песню запой веселей,

Чтоб само засмеялося лихо,

И тогда разлучишься с тоскою своей —

И на сердце опять станет тихо…

<1891>

Предрассветные огни Перевод В. Звягинцевой

Глубокая ночь изнемогших в бессилье

  Под черные спрятала крылья.

    Повсюду погасли огни;

    Все спят в этой черной тени,

  Всех властная ночь покорила.

Кто спит, кто не спит — покорись темной силе

  Блажен, кого сны посетили!

    Тем снам не витать надо мной…

    Вокруг все окутано тьмой.

  Вокруг все молчит, как в могиле.

Дурные виденья мне душу терзали,

  Казалось — не встать от печали…

    Вдруг, ясным сияньем маня,

    Лучи разбудили меня, —

  Огни вдалеке заблистали!

Огни предрассветные, солнце пророча,

  Прорезали тьму этой ночи.

    Еще не вставала заря —

    Они уже блещут, горя.

  Их люд зажигает рабочий.

Вставайте, живые, в ком дума восстала!

  Пора для работы настала!

    Гони предрассветную сонь,

    Зажги предрассветный огонь,

  Покуда заря не взыграла.

<1892>

Из цикла «Мелодии»

«Ночь была и тиха и темна…» Перевод В. Звягинцевой

Ночь была и тиха и темна.

  Я стояла, о друг мой, с тобою.

  На тебя я глядела с тоскою.

Ночь была и тиха и темна…

Ветер замер печально в саду.

  Пел ты песню, я молча сидела,

  Песня в сердце тихонько звенела,

Ветер замер печально в саду…

Вдалеке полыхнула зарница.

  Что-то дрогнуло в сердце моем!

  Словно острым пронзило ножом.

Вдалеке полыхнула зарница…

«Этой песни не пойте, не надо…» Перевод В. Звягинцевой

Этой песни не пойте, не надо,

  Не терзайте мне сердце, друзья!

Тихо дремлет печаль в моем сердце,

  Не тревожьте ее забытья.

Не узнать вам, о чем я мечтаю,

  Молчалива, бледна, в тишине.

Так же горестно, так же глубоко

  Эта песня рыдает во мне.

«Горит мое сердце — горячая искра…» Перевод В. Звягинцевой

Горит мое сердце — горячая искра

  Печали зажглась, опалила меня.

Так что ж я не плачу, так что же слезами

  Залить не спешу ее злого огня?

Душа моя плачет в тоске неизбывной,

  Но слезы не льются потоком живым.

До глаз не доходят горючие слезы.

  Печаль осушает их зноем своим.

Хотела бы выйти я в чистое поле,

  К земле припадая, прижаться бы к ней

И так зарыдать, чтоб услышали звезды,

  Чтоб мир ужаснулся печали моей.

«Вновь весна, и вновь надежды…» Перевод В. Звягинцевой

  Вновь весна, и вновь надежды

В бедном сердце оживают,

  Снова зыбкие мечтанья

Сны о счастье навевают.

  О весна! Мечты-подруги!

Сны, что вечно живы!

  Я люблю вас, хоть и знаю,

Как мне неверны вы!..

«Гляжу я на ясные звезды…» Перевод В. Звягинцевой

Гляжу я на ясные звезды,

  И смутно в душе у меня,

Смеются бесстрастные звезды,

  Немыми лучами маня.

Вы, звезды, бесстрастные звезды,

  Не те вы сегодня, не те,

Что сладкую лили отраву,

  Моей отвечая мечте.

«Стояла я и слушала весну…» Перевод В. Звягинцевой

Стояла я и слушала весну.

  О, как она мне много говорила,

То пела песню звонкую одну,

  То мне тихонько-тихо ворожила.

Она мне напевала про любовь,

  Про молодость, про радость и печали,

Она мне все перепевала вновь,

  Что мне мечты давно уж рассказали.

«Я песнею стать бы хотела…» Перевод В. Звягинцевой

Я песнею стать бы хотела

  В тот миг, что сияет светло,

Чтоб вольная песня взлетела,

  Чтоб эхо ее разнесло.

Под самые звезды бы взвиться

  Напевам звенящим моим,

На волны бы им опуститься

  И слиться с простором морским.

Пускай бы звенели мечтанья

  И счастья заветные сны —

Яснее, чем звезд трепетанье,

  Звучнее, чем рокот волны.

«Эта тихая ночь-чаровница…» Перевод М. Комиссаровой

Эта тихая ночь-чаровница

Покрывалом спокойным, широким

  Распростерлась над сонным селом.

В небесах просыпалась зарница,

Будто в озере тихом, глубоком

  Лебедь всплескивал белым крылом.

С каждым всплеском тех крыл лебединых

Сердце билось, в тоске сиротело,

  Замирало в тяжелой борьбе.

Истомил меня злой поединок,

И мне песню пропеть захотелось —

  Лебединую песню себе.

«В ненастную тучу кручина моя собралась…» Перевод М. Комиссаровой

  В ненастную тучу кручина моя собралась.

Огнями-зарницами грусть моя в ней разгулялась,

Ударила молнией в сердце,

И крупным дождем полились мои слезы.

  Промчалась та непогодь-буря грозой надо мною,

Но все ж не сломила меня и к земле не пригнула.

Я гордо чело подняла.

И взором, омытым слезами, теперь я взглянула яснее,

И в сердце моем зазвучали победные песни.

  Весенняя сила в душе заиграла,

Ее не сломили морозы суровой зимы,

Ее не пригнуло туманом тяжелым к земле,

Ее не разбила весны перелетная буря.

  Пускай собираются новые грозные тучи,

Пускай угрожает мне огненным, острым оружьем, —

Я выйду одна против бури

И встану — померяем силу!

<1893–1894>

«Невольничьи песни»

Мать-невольница Перевод М. Комиссаровой

{20}

  Был ясный и веселый день весенний,

К нам в комнату, в распахнутые окна,

Врывался шум потоков говорливых,

Что вниз бежали улицей нагорной,

И ветерок влетал, и, как ребенок,

Бросал он на пол со стола бумаги.

А вслед за ним влетала стая звуков,

Та песня города, что всем знакома,

Но в ней уже иные были ноты,

Весенние… Они звучали не для нас,

И не было веселья в нашем сердце,

А та весна, что за окном смеялась,

Нам принесла нерадостные слухи

И новости тюремные: в неволе

Сидит один, а тот сошел с ума,

А тот недавно вышел, но, — больной

Душой и телом, — был он арестован

Как раз в расцвете сил, надежд, мечтаний;

Над нами тоже тучей грозовою

Нависли темные угрозы власти.

Такой была для нас в тот год весна.

  Сидели мы вдвоем и говорили;

Я с грустью слушала рассказ своей подруги

И бахрому рассеянно сплетала

На скатерти (подруге эту скатерть

В остроге мать когда-то вышивала).

Рассказ тот был отрывистым и тихим,

А голос от печали приглушенным;

Он скоро оборвался, как струна.

Все стихло в комнате, лишь было слышно,

Как в ней играл малыш моей подруги

И маленьким похлестывал кнутом,

На стуле сидя, — трогаясь в дорогу.

Я, глядя на него, тогда сказала:

«Ну, что же делать?

Не печальтесь, друг мой,

Что, может, мы свободы не увидим,

Зато ребенок ваш ее увидит.

Что скажешь мне ты, маленький философ?»

Ребенок на меня взглянул разумно

И ясно любопытными глазами,

А мать его сказала торопливо:

«Молчите, пусть он этого не знает.

Мне помнится, еще ребенком часто

Я слышала от матери покойной:

«Как вырастешь, свободной будешь, дочка».

Она так весело и твердо говорила,

Что я поверила тогда в судьбу иную,

И верила, пока не подросла…

Так говорят и моему ребенку…

Иди играй, мой маленький, иди же!»

Ребенок вновь к игре своей вернулся,

Подруга села шить, а я — за книжку,

Наш разговор на этом был окончен…

<1895>

«И все-таки к тебе лишь мысль стремится…» Перевод В. Звягинцевой

И все  -таки к тебе лишь мысль стремится,

  Край горемычный, сторона родная!

    Тебя лишь вспоминая,

От скорби сердце ноет и томится.

Мои глаза видали лишь насилье

  И горе, но такого не видали,

  Они б над ним рыдали,

Да стыдно слез, что льются от бессилья.

Моя земля их много проливала —

  В них вся страна могла бы захлебнуться.

    Довольно! Пусть не льются, —

Что слезы там, где даже крови мало?!

<1895>

Врагам (Отрывок) Перевод Н. Чуковского

  …Уж те глаза, что издавна привыкли

Взор потуплять и тихо слезы лить,

Сверкают молниями, искры мечут, —

Ужель их дикий блеск вас не пугает?

И та рука, не знавшая оружья,

Что так была доверчиво открыта,

Искала только дружеской руки,

  Теперь в кулак сжимается от злости, —

Ужель вам эти не страшны угрозы?

Уста, что сладко пели, что так нежно

Слова твердили кротких, тихих жалоб,

Теперь шипят от ярости, и голос

Охрипший их похож на свист гадюки.

Что, если жалом станет их язык?…

<1895>

Товарищам Перевод Н. Ушакова

  Как позабыть в далекой стороне

Дом неродной, что ближе был родного,

Где часто приходилось слышать мне

Всей правды обжигающее слово.

  Суровые вопросы там впервые

Передо мной вставали без прикрас;

Там говорили мне борцы передовые:

«Довольно нам, надеемся на вас,

Приходит ваш черед — безвестной молодежи…

Да только кто вы, где? Скорей ответьте нам!

Ужели голоса, что так на плач похожи,

Принадлежат не слабым детям — вам?

Вы, может быть, на вызовы событий

На все хотите дать один ответ, —

Стонать, и плакать, и мечтать хотите.

А сил у вас для твердых действий нет?

  Быть может, так?…» Упреки принимая,

Как у позорного столба, тогда

Стояла я, безмолвная, немая,

Не зная, что ответить от стыда…

  Зачем молчите вы? Довольны ли собою,

И горькие слова не будят вас, не жгут?

Или раздавлены унылою судьбою?

Или пути иные вас влекут?

  Утешьте стариков. Пускай укажет дело,

Что можем мы идти их боевым путем.

А если нет, тогда не бойтесь прямо, смело

Сказать седым бойцам: «Не ждите, не придем».

1895. София

Другу на память Перевод Н. Ушакова

Кто знает, милый друг, как скоро доведется

  К беседам нашим возвратиться нам,

Пока от них еще так сердце бьется,

  Я мысли грустные спешу доверить вам.

Припомнить прошлое — так иногда бывает —

  Вы пожелаете когда-нибудь.

Ваш взгляд рассеянный мои стихи узнает,

  И прихоть вам придет в них заглянуть.

Вы лето вспомните, и сад, и звезд паденье,

  Высокое крыльцо, ночной наш разговор,

И наше пение, а в заключенье

  Отрывистый, горячий, пылкий спор.

Признаться, не боюсь, что вспомнить вам случится

  Жестокой ненависти ярый пыл.

Что ж! — ненавидеть только тот боится,

  Кто никогда глубоко не любил!

Когда вы вспомните, какие муки

  Борцам за правду принесли враги, —

Ведь разве не сожмутся наши руки

  От жажды мщенья в кулаки?

Нет, одного боюсь, — смирится, к сожаленью,

  Душа невольничья, и мстить не станет раб.

Когда б не угасала воля к виденью,

  Тогда счастливей жизнь у нас была б!

Голубки кротость, взор лучистый, ясный,

  Патриция покой к лицу ли крепостным?

Бар вразумить не сможет раб несчастный

  Словами — красноречием своим.

Так, мы — рабы, рабов печальней нету!

  Феллахи, парии куда счастливей нас, —

В них разум не развит, их мысль не рвется к свету,

  А в нас огонь титана не погас.

  Мы — паралитики с горящими глазами,

Наш дух могуч, но плотью мы слабы,

Хоть крылья гордые за нашими плечами,

Но мы к земле прижаты, как рабы.

  Мы собственного не имеем дома,

У нас открыто все тюремным сторожам:

И нам, оборванным и жалким, незнакома

Святая заповедь: «Мой дом — мой храм!»

 У нас наука — клад, но он зарыт глубоко,

Дар — крепостной актер в театре у господ,

Смеется, шутит раб, душой скорбя жестоко,

Чтоб барский гнев смягчить, поклоны бьет.

  Религия у нас известна темной славой:

Невежество и гнет жрецов Египта в ней.

Устав тюремный — вот с чем схоже наше право,

Связь родственная — нитки не прочней.

  Народ наш как дитя, слепое от рожденья,

И солнца никогда он не видал,

Он для врага в огонь готов без рассужденья,

Своих вождей он палачам отдал.

  Отвага наша — меч, он залит кровью,

Давно заржавевший, бряцает в ножнах он.

Так кем же увлекаемым любовью

Он может быть достойно обнажен?

  Мы носим имена невольников продажных,

Не знающих стыда, — пускай и так! —

Но как же называть воителей отважных,

Которых собирал в свои войска Спартак?…

Позорно мучиться и гибнуть молчаливо,

Когда в руках у нас, хоть ржавый, все же меч,

Нет, лучше уж врагу отпор дать горделиво,

Да так, чтоб голова слетела с плеч!

17 июля 1896 г.

Минута отчаяния Перевод М. Алигер

  О, горе тем, что родились в темнице!

Что мир увидели в тюремное окно.

Тюрьма — кольцо проклятой чаровницы,

Не разомкнется никогда оно!

  О, горе тем глазам, привыкшим видеть сроду

Поросший плесенью, сырой тюремный вал!

Весь мир им сер, как небо в непогоду,

Весь мир для них, как двор тюремный, мал.

  О, горе узникам, приученным в неволе

Носить тяжелый ржавый груз оков, —

На волю вырвутся, но грубые мозоли

Напомнят каждому, кто он таков.

  О, горе тем, с душой прямой и честной!

Когда еще им вера дорога,

Пускай попросят милости небесной:

«Пошли нам, боже, честного врага!»

  О, горе нам! Пусть совести и чести

Лишимся мы, зато падет стена,

Хотя бы под обломками без вести

Пропали мы и наши имена!

16 сентября 1896 г.

«О, знаю я, немало прошумит…» Перевод А. Глобы

  О, знаю я, немало прошумит

Метелей над моею головою,

Надежд немало в сердце облетит

Зеленой, вихрем сорванной листвою.

  Не раз меня обнимет, как туман,

Как чад, неверия отравное дыханье —

И в то, что мне талант судьбою дан,

И в то, что вообще есть у людей призванье.

  Не раз в душе наступит перелом,

И очи глянут в бездну роковую,

И я увижу над любви челом

Изношенную шапку шутовскую.

  Не раз еще в томленье упаду

Перед покрытой статуей Изиды,

Не раз я с кораблем на дно пойду,

Пока достигну новой Атлантиды.

  Не раз мой голос дико прозвучит,

Как вопль среди безмолвия пустыни,

И я подумаю, что все, что взгляд манит,

Пустой мираж и нет нигде святыни.

  И, может быть, не раз в проклятом сне

Напитком страшным смерть наполнит чару,

И вновь придется дни и годы мне

Не жить, а жизнь свою влачить, как будто кару.

  Я знаю это и в тоске ночей

Жду: вспыхнет пламя в тех священных горнах,

Где закаляется железо для мечей

И сталь куется для боев упорных.

  И если сделаюсь я сталью в том огне,

Скажите: новый человек родился;

А если я сгорю, не плачьте обо мне:

Клинок непрочный все равно б сломился!

7 сентября 1896 г.

Fіат nox![51] Перевод М. Комиссаровой

«Да будет тьма!»-сказал наш бог земной.

И стала тьма, и хаос все покрыл,

Как перед сотвореньем мира. Нет, он гуще

Был, этот хаос, и блуждали в нем

Живые души, их давила тьма.

И призраки из хаоса вставали:

Болезни злые, бедность, голод, страх,

Необычайный страх знобил всем душу,

И самым смелым становилось жутко

От воплей и голодного стенанья,

Что подымалось, как со дна морского,

Из темной и большой толпы. Казалось

Частицей хаоса толпа людская

И голосом его. Порою раздавались

Во тьме глубокой крики: «Света! Света!»

И слышался в ответ могучий голос

Земного бога с возвышенья трона:

«Да будет тьма!» И хаос вновь царил.

О, не один потомок Прометея

Живую искру с неба добывал,

И много рук тянулось к этой искре, —

Она звездой казалась путеводной, —

И рассыпалась та большая искра

На маленькие искорки другие,

И каждый прятал искру, будто клад,

И с давних пор хранил в холодном пепле.

Она не гасла, тлела, как в могиле,

И не давала ни тепла, ни света.

А доблестный потомок Прометея

Наследовал удел печальный предка:

Изгнанье, муки, тягостные путы,

Смерть раньше срока в диком отчужденье…

И нынче так, друзья! И нынче тьма!

Эй, отзовитесь! Страшен этот хаос.

Отважный, вольный слышала я голос,

Он раздавался, как лесное эхо, —

Теперь умолк. И тишина страшнее,

Мне кажется, вдруг стала, чем была.

Друзья мои, потомки Прометея!

Нет, не орел грудь гордую терзал вам, —

То в сердце змеи лютые впились.

Вы не прикованы к той крутизне кавказской,

Что издали челом сияет снежным

И весть о Прометее подает!

Нет, вы схоронены в землянках, и оттуда

Не слышно звона кандалов, не слышно стона

И непокорных слов…

О ночи царь!

Наш самый лютый враг! Недаром ты боишься

Цепей кандальных музыки железной!

Боишься ты, что грозные те звуки

Пронзят собой и каменное сердце.

А чем же заглушишь ты дикий голос

Сплошного хаоса, и голод, и беду,

И те отчаянные вопли: «Света! Света!»?

На них всегда, как будто эхо в далях,

Отважный, вольный голос отзовется.

«Да будет тьма!» Но этого ведь мало,

Чтоб хаос заглушить, чтоб умер Прометей.

И если ты силен безмерной силой,

Последний дай приказ: «Да будет смерть!»

25 ноября 1896 г.

Вечной памяти листка, сожженного дружеской рукой в тяжелое время Перевод В. Звягинцевой

Горяча ты была, моя песня,

В дни, когда я впервые запела.

Очи ярким пылали огнем,

Пламя в сердце горело моем,

Я укрыть тебя в сердце хотела —

Только в нем тебе было бы тесно.

Горяча ты была, моя песня!

Так была ты тогда горяча,

Что подруга услышала зов.

Словно роза, она запылала,

И рука у нее задрожала

От встревоженных песенных слов,

Загорелась душа, как свеча…

Так была моя песнь горяча!

С давних пор моя песня простая

Горяча… Что же с нею вдруг сталось?

Слово вспыхнуло, как уголек,

И спалило заветный листок,

Только горсточка пепла осталась.

Ой, гляди, искра, вспыхнет, блистая!

Горяча моя песня простая!

26 ноября 1896 г.

«Слово мое, почему ты не стало…» Перевод С. Маршака

{21}

Слово мое, почему ты не стало

Твердым, как сталь боевого кинжала?

О, почему ты не яростный меч,

Головы вражьи срубающий с плеч?

Верный клинок, закаленное слово,

Я из ножон тебя вырвать готова.

В грудь ты вонзишься, да только в мою, —

Вражьих сердец не пробьешь ты в бою.

Выточу, высветлю сталь о точило,

Только бы воли и силы хватило.

Будет сверкать мой клинок на стене

Всем напоказ, укоризною — мне.

Слово, оружье мое и отрада,

Вместе со мной тебе гибнуть не надо,

Пусть неизвестный собрат мой сплеча

Метким клинком поразит палача.

Лязгнет клинок, кандалы разбивая.

Гулом ответит тюрьма вековая.

Встретится эхо с бряцаньем мечей,

С громом живых, не тюремных речей.

Пусть же в наследье разящее слово

Мстители примут для битвы суровой.

Верный клинок, послужи смельчакам

Лучше, чем служишь ты слабым рукам!

25 ноября 1896 г.

«Когда умру, на свете запылают…» Перевод Н. Брауна

Когда умру, на свете запылают

Слова, согретые моим огнем,

И пламень, в них сокрытый, засияет,

Зажженный в ночь, гореть он будет днем.

И тот придет, о ком я так мечтала,

Чей образ дорог сердцу моему.

«Она тебе огонь свой завещала», —

Его узнав, так скажут все ему.

Он гордо скажет: «Нет!»-и гордо взгляд подымет,

И гордо прочь пойдет, не посмотрев назад.

Как и всегда, он и теперь не примет

Притворных слов, что люди говорят.

Летите, песни вольные, далеко,

Летите вслед за ним в ночи и днем,

Побудьте с ним в жилище одиноком

И все, как есть, поведайте о нем.

Когда любимый с гордостью былою

И в одиночестве откажется от нас,

Тогда, о песни, пусть в гробу со мною

У сердца моего схоронят вас.

Когда ж с печалью он и с горькими словами

Припомнит прежнюю, забытую любовь,

Тогда, о песни, мы навек простимся с вами,

Расстанемся, а вы к нему летите вновь.

28 декабря 1896 г.

Товарищу Перевод Н. Ушакова

Вы меня вспоминаете ль в нашей тюрьме,

  Как я вас вспоминаю, больная?

Мы, подобно растеньям в тумане и тьме,

  Оба вянем, простора не зная.

Ох, судьбы моей тягостен мне произвол,

  А приятель меня утешает,

Говорит, что мой случай «не так уж тяжел,

  Что с другими похуже бывает».

Хоть советчики искренни — скучны они, —

  Их унылые речи напрасны.

Им ли знать, как без солнца убийственны дни,

  Как безлунные ночи ужасны!

И вернее болезни, неволи верней

  Эта страшная мысль убивает,

Хоть и тешит она, убеждая людей,

  «Что с другими похуже бывает»,

Если б слезы мы пили из чаш круговых,

  Если б чашами мерили горе,

Хоть бы выпили тысячи кубков таких,

  Слез осталось бы целое море.

Если б тысячи тысяч венков мы сплели

  Для работников слова и дела

И на эти венки ветки терна пошли,

  Все бы роща его уцелела.

19 января 1897 г.

«Упадешь, бывало, в детстве…» Перевод С. Маршака

  Упадешь, бывало, в детстве,

Руки, лоб, коленки ранишь, —

Хоть до сердца боль доходит,

А поморщишься и встанешь.

  «Что, болит?» — большие спросят.

Только я не признавалась.

Я была девчонкой гордой —

Чтоб не плакать, я смеялась.

  А теперь, когда сменилась

Фарсом жизненная драма

И от горечи готова

С уст сорваться эпиграмма, —

  Беспощадной силе смеха

Я стараюсь не поддаться,

И, забыв былую гордость,

Плачу я, чтоб не смеяться.

2 февраля 1897 г.

Из цикла «Крымские отзвуки»

Отрывки из письма Перевод Н. Брауна

Не сетуйте, друг, что стихом отвечаю ленивым.

Рифмы, дочери трудных ночей, покидают меня,

Смутной волною размер набегает,

О преграду ничтожную вдруг разбиваясь внезапно, —

Не ищите вы в нем понапрасну девятого вала,

Могучей волны, что качается в такт с океанским теченьем.

Раздумье теперь навевает мне Черное море —

Дико, неверно оно, ни закону, ни ладу не знает.

Все играло-шумело вчера При ясной, спокойной погоде,

Сегодня же тихо и ласково шлет к берегам свои волны,

Хоть ветер и гонит неистово тучи седые.

Так вот всегда и лежала б я рядом с живою водою.

Смотрела б, как щедро бросает она жемчуга-самоцветы

На прибрежные камни;

Как тени цветные от туч золотистых

Идут, серебрясь, голубою равниной

И вдруг исчезают;

Как белая пена слегка розовеет,

Как будто красавицы облик стыдливый;

Как горы темнеют, покрытые белою дымкой;

Они так спокойно стоят, —

Ведь их стережет колоннада немых кипарисов,

Высоких и важных.

...........................

Я только что вновь прочитала

Ваш сильный, как будто бы сталью окованный,

Вооруженный ваш стих.

Чем заплатить я могу вам теперь за него?

Сказку хотя б расскажу, а «мораль» выводите уж сами.

Торной дорогой крутой Мы поднимались на взгорья Ай-Петри.

Вот уж проехали мимо садов виноградных кудрявых,

Что, как прекрасный ковер, все подножье горы покрывают,

Вот уже лавров, любимых поэтами,

Пышных магнолий не видно,

И ни прямых кипарисов, густо обвитых плющом,

И ни шатрами нависших платанов.

Только встречали мы ветви знакомые белой березы,

Яворов, темных дубов, к непогоде и к бурям привычных.

Но и они уж остались далеко за нами.

Чертополох, да полынь, да терновник росли у дороги.

Скоро их тоже не стало.

Мел да песок, красноватые, серые камни

Висли над нашей дорогой, бесплодны и голы,

Будто льдины на северном море.

Сухо, нигде ни былинки, все камни кругом задушили,

Словно глухая тюрьма.

Солнце горячие стрелы на мел осыпает.

Пылью швыряется ветер.

Душно… Ни капли воды… Словно это дорога в Нирвану,

Страну побеждающей смерти…

Но вот в высоте

На остром, на каменном шпиле блеснуло вдруг что-то как пламя, —

Свежий, прекрасный, большой цветок лепестками раскрылся,

И капли росы самоцветом блестели на дне.

Камень пробил он собой, тот камень, что все победил,

Что задушил и дубы,

И терновник упрямый.

Этот цветок по-ученому люди зовут Saxifraga,

Нам, поэтам, назвать бы его «ломикамень»

И уваженье воздать ему больше, чем пышному лавру.

1897. Ялта

Мечты Перевод М. Алигер

  В раннем детстве нас прельщают

Чудеса и необычность.

Я любила в раннем детстве

Были рыцарского века.

  Только странно, что не принцы,

Окруженные загадкой,

Не прекрасные принцессы

Разум мой очаровали.

  Был мне дорог на картинках

Не надменный победитель,

Что, соперника повергнув,

Грозно требует: «Сдавайся!»

  Нет, мой взгляд спускался ниже,

На того, кто, распростертый,

Рыцарским копьем пронзенный,

Говорил: «Убей — не сдамся!»

  Не казался мне прекрасным

И отважный пышный рыцарь,

Добывающий оружьем

Неприступную красотку.

  Очаровывали сердце

Пленниц смелые ответы:

«Можешь ты меня прикончить —

Жить меня ты не заставишь!»

  Дорогие годы детства

Пронеслись водой весенней,

Только шум воды весенней

Не забудется вовеки.

  Он бессонными ночами

Надо мною раздается,

Так причудливо сплетаясь

С жарким бредом лихорадки.

  Потолок над головою —

Как готические своды,

А на окнах — как решетки,

Веток призрачные тени.

  Сквозь отверстия решетки

Красноватый свет пробился;

Что там — уличное пламя

Или отблески пожара?

  Что шумит, не затихая,

Беспорядочно и глухо?

То в крови шумит горячка

Иль то битва за стенами?

  Я сама ли застонала

От внезапной лютой боли?

Или стонет пленник рыцарь,

Изнывающий от раны?

  «Эй, откликнись! Кто тут в замке?

Чье живое сердце бьется?

Другом будь, взойди на башню,

Погляди на поле битвы.

  Погляди на поле битвы

И скажи: за кем победа?

Все ли вьются над полками

Наши славные знамена?

  Если нет — сорву повязки!

Пусть ручьями кровь польется,

Шлю проклятье жалкой крови,

Не за родину пролитой!

  Нет, я слышу наши клики!

Вот они звучат все громче…

Завяжите туже раны!

Жалко кровь терять напрасно!..»

  Так ребяческая греза

Бушевала в лихорадке.

А теперь?… Прошла горячка,

Но мечты не исчезают.

  Мне не раз еще приснится,

Будто я в плену постылом

И невидимой рукою

Я окована цепями.

  Будто верный меч не сломан,

Будто он в руках остался,

Только тяжкие оковы

Не дают рукою двинуть.

  А вокруг темно и тихо,

Не шумит горячка в жилах,

И не слышен издалека

Дикий гомон с поля битвы.

  Так и хочется мне крикнуть,

Точно рыцарь детской грезы:

«Жив ли кто? Взойди на башню,

Посмотри вокруг далеко!

  Посмотри: видны ли в поле

Наши честные знамена?

Если нет, то жить не стоит —

Пусть же мне откроют вены!

  Пусть ручьями кровь польется,

Пусть умру я тут, на камнях,

Шлю проклятье жалкой крови,

Не за честный стяг пролитой!»

18 ноября 1897 г. Ялта

Ифигения в Тавриде Перевод Ал. Дейча

{22}

(Драматическая сцена)

Действие происходит в Тавриде, в городе Партените, перед храмом Артемиды Тавридской. Местность у моря. Море образует залив у скалистого берега. Побережье оголено и покрыто дикими серо-красными скалами; выше, по склонам гор, буйная растительность: лавры, магнолии, оливы, кипарисы, образующие целую рощу. Высоко над обрывом небольшой полукруглый портик. Всюду по склонам гор между деревьями белеют лестницы, которые спускаются к храму. Слева, на самой сцене, большой портал храма Артемиды с дорической колоннадой и широкими ступенями. Недалеко от храма, между двумя кипарисами, — статуя Артемиды на высоком двойном пьедестале: нижняя часть пьедестала представляет собой большой выступ в виде алтаря, на выступе горит огонь. От храма к морю идет дорожка, выложенная мрамором. Она спускается к морю лестницей. Из храма выходит хор девушек тавридских в белых одеждах и зеленых венках. Девушки несут цветы, венки, круглые плоскодонные корзины с ячменем и солью, амфоры с вином и маслом, чаши и фиалы. Девушки украшают пьедестал статуи цветами, венками и поют.

Хор девушек

Строфа

Богиня таинства, благая Артемида,

  Хвала тебе!

Хвала тебе, недостижимо ясной,

  Как свет луны!

Антистрофа

Горе тому, кто увидеть отважится

  Гордой богини нагую красу,

Горе тому, кто руками нечистыми

  Тронуть одежды богини дерзнет, —

Тени, сплетенные лунным сиянием,

  Будут прекрасней, чем образ его,

Скорбная мать, на него поглядевшая,

  Сына родного не сможет узнать.

Строфа

Могучая защитница Тавриды,

  Хвала тебе!

Хвала тебе, неумолимо-сильной

  Богине стрел!

Антистрофа

Горе тому, кто словами бесчестными

  Грозной богине обиду нанес,

Горе тому, кто не склонит в покорности

  Гордую голову, падая ниц.

Лунному свету добраться немыслимо

  До глубины океанского дна,

Но Артемиды стрела неизбежная

  Сердце безумца сразит наповал.

Из храма выходит Ифигения{23} в длинной белой одежде с серебряной диадемой на голове.

Строфа

Идет любимая богини жрица —

  Поем ей честь!

Поем ей честь! Ее сама богиня

  Нам привела.

Антистрофа

Из неизвестного края, далекого

  Нам Артемида ее привела,

Все в этой девушке тайной окутано —

  Род ее, племя и имя само.

В роще священной мы в ночь Артемидину

  Жертвенный там совершали обряд,

И показала нам в лунном сиянии

  Девушку эту богиня сама.

Тем временем Ифигения берет большую чашу у одной девушки и фиал у другой; третья девушка наливает в чашу вино, четвертая — масло в фиал. Ифигения выливает вино и масло в огонь, потом посыпает алтарь священным ячменем и солью, беря их из корзин, которые подают девушки.

Ифигения

(принося жертву)

  Чутко внемли мне, богиня,

  Слух свой ко мне обрати!

Жертву вечернюю я приношу, благосклонно прими!

Ты, что выводишь на путь мореходов по волнам бушующим,

  Наши сердца освети!

Пусть же, тебя прославляя, предстанем мы,

Сердцем, и телом, и мыслями чистые,

  Перед твоим алтарем!

Хор

  Слава тебе!

Сребропрестольная

И осиянная,

Дивно-могучая,

  Слава тебе!

Ифигения

Ты, победившая, стрелами ясными

Ночи враждебную тьму разогнавшая, —

  Нам свою милость пошли!

Темные чары, Эребом рожденные,

  Нам помоги побороть!

Хор

  Слава тебе!

Сребропрестольная

И осиянная,

Дивно-могучая,

  Слава тебе!

Ифигения отдает девушкам чашу и фиал, делает знак рукой, и девушки уходят в храм. Ифигения ворошит костер на алтаре, чтобы он горел ярче, поправляет на себе украшения.

Ифигения

(одна)

Ты, Артемида, богиня-охотница,

Чести девичьей защитница верная,

  Помощь свою нам пошли!..

(Падает на колени перед алтарем и в отчаянии простирает руки к статуе.)

Прости меня, великая богиня!

Устами я произношу слова,

  А в сердце нет их…

(Встает и отходит от алтаря и смотрит на море.)

  В сердце только ты,

Единственный, родной мой, край любимый!

Все, все, чем красен век людской короткий,

Осталось далеко, в моей Элладе.

Любовь и молодость, семья и слава

Покинуты за дальними морями,

А я одна чужая на чужбине,

Как тень, давно забытая родными,

Блуждающая по полям Гадеса{24},

Печальная и призрачная тень…

(Поднимается по ступеням портала и прислоняется к колонне.)

  Одно пристанище — холодный мрамор!

Я, помню, часто голову склоняла

На лоно матери моей любимой

И слушала, как ровно билось сердце…

Я так любила обвивать руками

Высокий юношеский стан Ореста,

Золотокудрого родного брата…

Латоны{25} дочь, сестра родная Феба!

Прости воспоминания рабыне…

  О, если б ветры принесли мне вести,

Как там живет мой царственный отец,

Как мать родная… А сестра, Электра{26},

Повенчана, наверно. А Орест?

Должно быть, он на играх олимпийских

Венки стяжает. Как блестит красиво

Оливы серебристая листва

На златокудрой голове Ореста!

Наверно, ты не в беге победитель —

В метанье диска… Ахиллес всегда

Награду брал за состязанье в беге.

Он жив, мой Ахиллес!.. Теперь не мой, —

Там эллинка иль пленная троянка

Зовет его своим… О Артемида,

Спаси меня ты от меня самой!

(Спускается по лестнице и садится на последней ступени, под кипарисом.)

  Как грустно зашумели кипарисы!

Осенний ветер… Скоро будет зимний

По этой роще зверем завывать,

Закружится метелица над морем,

И небо с морем в хаосе сольются!

Я у огня скупого стану греться,

Недужная душой, больная телом,

А там, у нас, в далекой Арголиде{27},

Где расцветает вечная весна,

Там девушки аргосские пойдут

Фиалки собирать и анемоны,

И может… может, песни пропоют

О славной Пфигении, что рано

Погибла за родимый край… О Мойра!

Зачем тебе, суровой, грозной, надо

Глумиться так над бедными людьми?

  Стой, сердце, ты безумно! Стихни, гордость!

Не нам же, смертным, на богов идти?

Не нам бороться против грозной силы

Карателей земли и громовержцев?.

Из глины мы сотворены… Но кто же

Вложил в нас душу и святой огонь?

Ты, Прометей, оставил нам наследство,

Большое, незабвенное! Ту искру,

Что ты для нас похитил на Олимпе!

Огонь ее горит в моей душе, —

Он дышит буйным пламенем пожара,

Он осушил мои девичьи слезы

В тот час, когда я смело шла на жертву

За честь и славу родины — Эллады.

Вы, эллинки, что слезы проливали,

Когда пришлось меня на смерть вести,

Теперь не плачете, что ваша героиня

Напрасно и бесславно угасает?

(Становится перед алтарем.)

Зачем же ты спасла меня, богиня,

В далекую чужбину завела?

Кровь эллинки была тебе потребна,

Чтоб загасить твой гнев против Эллады, —

Но кровь мою пролить ты не дала,

Возьми ее — она твоя, богиня!

Пускай не обжигает жил моих!

(Достает из-за алтаря жертвенный нож, отбрасывает плащ и заносит нож над сердцем, но быстро опускает его.)

Так поступить потомку Прометея?

О нет! Кто мог идти на смерть отважно,

Тот должен все с отвагою принять.

Когда для славы родины, Эллады,

Нужна такая жертва Артемиде,

Чтоб Ифигения жила в изгнанье

Без имени, без славы, без семьи, —

Пусть будет так.

(Печально опустив голову, идет к морю, останавливается на верхней ступени лестницы, ведущей к морю, и некоторое время смотрит вдаль.)

  Аргос{28}! В родных стенах

Я б умерла охотней во сто крат,

Чем здесь томиться! Водами Стикса, Леты

Не угасить мечты о родине моей!

Да, тяжело наследство Прометея!

(Спокойной и медленной поступью удаляется в храм.)

15 января 1898 г. Villa Iphigenia

Зимняя весна Перевод Ал. Дейча

  Тихо, тепло. Неужели и вправду весна?

Небо порой загорается отблеском ясного лунного света,

Золотом и серебром озаряются тучки;

Только прозрачная тучка окутает месяц —

Сразу он в ней засияет, как радуги отблеск далекий.

Звезды меж тучками водят свои хороводы,

Снег на вершине горы ослепительно блещет,

Так что мне кажется, будто огни маяка засветились;

Залиты крыши домов серебристым сияньем,

Резкою тенью очерчен балкон с балюстрадой,

А кипарисы стоят у балконов, как башни высокие замка;

Словно литые, тяжелые листья магнолий

Скованы сном, недвижимы;

Тени латаний на мраморный пол прихотливо упали.

Лавры стоят зачарованно, как неживые молчат.

  Тихо в саду, затихает и город, уж поздно.

Редкие окна домов городских еще светят

Золотом красным. Вокруг все затихло;

Горный поток в темноте, словно мельничный жернов, шумит;

Еле доносится песня далекая и замирает…

Редко по улице люди проходят беззвучно, как тени;

Море далекое ластится нежной мечтою.

Легкий туман кисеей укрывает уснувшие долы.

Тихо… тепло… Не могу я ни спать, ни работать.

Все по балкону хожу своему. Он высокий и длинный,

Как пароходная палуба. Вижу я горы,

Неба широкий простор и далекое море.

Мыслям отсюда легко разлетаться по свету…

  Так и ходила я взад и вперед; мои мысли сновали,

Словно на ткацком станке, когда нить оборвется и снова сплетется.

Часто летели мечты мои в край дорогой и родимый —

Снегом покрытый, закованный льдами, лежит он вдали, за горами.

Горы иные привиделись мне. Там дома, переулки,

Та же луна освещает сейчас этот город сиянием ясным.

Кто там спит? Кто не спит? И чьи светятся окна?…

  Вспомнилось вдруг почему-то мне старое мрачное зданье,

Тяжкий замок на воротах, и стража у крепкой ограды,

А за оградою — вы, мой товарищ, в каморке тюремной.

Может быть, спать не удастся вам в эту минуту?

Может быть, та же луна освещает холодные стены

Светом тоскливым и бледным? Вы, может, в окно посмотрели

И при луне увидали дома, переулки и горы…

Нет, не могу я ни спать, ни работать. Как ночь и ясна и длинна!

Быстро ушла я с балкона и крепко захлопнула двери.

Тяжко мне стало в саду, зачарованном ночью.

Дрогнули звезды внезапно, и небо померкло, —

Может, туман их закрыл, или взор у меня помутился…

1898. Ялта

«…На полуслове разговор прервался…» Перевод А. Глобы

(Памяти С<ергея>М<ержинского>{29}

  …На полуслове разговор прервался,

И в сердце — словно лопнула струна,

Но все еще трепещет. Звук отдался.

Могильным холодом душа полна.

  Тоска, тяжелыми отгрезив снами,

Встает огромная, как туча пред грозой,

Зажглась печаль, и яростное пламя

Взвилось пожаром, бурей огневой.

  Пожар тот мог бы силу дать народу,

Казнить тиранов, сжечь Бастилию и трон

И вырвать из оков прекрасную свободу, —

Во мне слова, слова рождает он!

  Товарищ! Не могу хранить молчанье,

Отмечена таким проклятьем я:

Встречаю словом каждое страданье,

Звонка тоскующая мысль моя.

  Не заглушат часы глухонемые

Звучащих дум, они звенят, звенят…

Так руки узников подвижны, чуть живые,

Когда на них оковы загремят.

  Там, где на всех устах лежит печать молчанья,

Где скованы проклятья и хулы,

Там, где удушены и песни и рыданья,

Глухих и спящих будят кандалы.

  Пускай гремят они слышней, жесточе,

Не буду заглушать. О, если бы могли

Они в сердца людей ударить что есть мочи,

В сердца людей, что мохом поросли.

  Чтоб услыхали все о тех, кто носит цепи,

Кто терпит лютые побои палачей,

Кто, замурованный в острожном склепе,

Проклял безлюдье каменных ночей;

  О, если б звон оков мог поразить, могучий,

Те заспанные, вялые сердца,

Покрыть стыдом чело, не ведавшее тучи,

Напомнить всем, что ждет оружие борца.

  О, если б поднялось оружие для боя

И загремело так, чтоб дрогнула земля, —

Умолк бы звон кандальный сам собою

И слов таких бы не сказала я…

14 июля 1898 г.

Забытая тень Перевод М. Зерова

{30}

Суровый Дант, изгнанник флорентийский,

Встал предо мной из тьмы средневековья.

Как время то, его суровы песни.

Он их нашел в мистическом лесу,

Средь хаоса чудовищных видений.

Чей дух за ним бы следовать решился

По темным дебрям, если бы средь терний

Там не росли роскошные цветы?

Собрал певец рукою их любовной,

Сплел их в венок, душистый несказанно,

Росой небесной окропил его

И положил на раннюю могилу

Прекрасной Беатриче Портинари,

Что раз ему когда-то улыбнулась,

А раз прошла, не кинув даже взгляда,

А в третий раз, когда ее он видел,

Она в гробу недвижима лежала…

Но для него она была как солнце,

Что щедро льет и свет, и жизнь, и радость,

Не ведая, кому дарует их.

И хоть навек певцу погасло солнце,

Он не забыл его ни в тьме подземной,

Ни дома, у семейного огня:

Она одна царит в его терцинах,

Ибо в краю, где он витал душою,

Он не нашел себе иной подруги.

Он увенчал ее такою славой,

Какой не знала ни одна из женщин,

Века живет ее нетленный образ,

И смерть могучая над ним бессильна.

Зачем же ты, мое воображенье,

Передо мной упорно вызываешь

Иную тень, неясную, как сон?

Над нею нет сиянья, нет венца,

Ее лицо окутано туманом,

Как серым покрывалом… Кто она?…

Молчат о ней художников созданья

И песни звонкие поэтов. Где-то,

На самом дне истории, лежит

О ней немая память. Кто она?…

Кто?… Дантова жена. Лишь это имя

Осталось нам, как будто от рожденья

Другого имени она не знала.

Она ведь не была звездою путеводной, —

Она сама, как тень, пошла за тем,

Кто был вождем «Италии несчастной»,

Делила с ним тяжелый «хлеб изгнанья»,

Его очаг домашний охраняла

В скитаньях на чужбине. И не раз

Его рука усталая ложилась

К ней на плечо, ища опоры. Слава

Поэта дорога была ей, но

Она ни разу рук не протянула,

Чтоб взять себе хотя бы луч один.

Когда ж погас огонь в очах поэта,

Она закрыла их благоговейно.

Она жила. Но где же жизнь ее,

Ее печали, радости, томленья?

История молчит. Но в мыслях вижу

Я много дней тоскливых, одиноких,

Исполненных тревоги ожиданья,

И тьму ночей, бессонных, как забота,

И горьких, как нужда. Я вижу слезы.

По тем слезам, по той росе жемчужной

Прошла к престолу славы Беатриче.

25 октября 1898 г.

Возвращение Перевод Н. Ушакова

{31}

Мечта далекая, надежда золотая —

  Моя страна, к тебе стремлюсь душой,

Страшусь и радуюсь, высоко залетая…

  Так птицы возвращаются домой.

Не кажется ли им, что в край родной с собою

  Они иные песни принесут,

Что песни новые над темной их землею

  Светлее молний в небе расцветут?

Уже бывало так…: Уже не раз бывало:

  Искала я надежд в стране чужой —

На родине моей их слишком не хватало,

  И силы не хватало молодой.

И все же вновь и вновь о миге возвращенья

  Я грезила в далекой стороне,

Но долгожданные, желанные мгновенья

  Одни лишь тернии дарили мне:

Я стражу видела, оружие блестело,

  Была граница хмурой каждый раз…

И сердце вновь и вновь задать вопрос хотело:

  «К родным мы едем иль ссылают нас?»

Вокруг опять была знакомая сплошная

  Родной неволи старая стена.

И мысль свободная, как будто крепостная,

  Бледнела вдруг, на скорбь обречена.

И мести ангел злой, суровый дух темницы,

  Глазами жгучими пронзал меня,

Высокие мои мечтания орлицы

  Своим неправедным мечом гоня.

Обезображены мои напевы были,

  Те песни, что манили новизной,

И мысли в ужасе метались и скользили,

  Как бабочки ночные над свечой.

Как в голой роще в дождь, не раз мне было скверно,

  Мне было горестно и тяжело,

Я содрогалась вся, как в темноте безмерной.

  И сердце слезы вновь и вновь лило.

И на чужбину я мечтала возвратиться.

  Там — вечная весна, казалось мне.

Так перелетная в неволе грезит птица

  В дни осени о юге и весне.

5 июня 1899 г.

«Как я люблю часы моей работы…» Перевод Н. Чуковского

{32}

  Как я люблю часы моей работы,

Когда кругом все затихает вдруг,

Все сковано очарованьем ночи,

И только я одна, непобедима,

Торжественную службу начинаю

Перед моим незримым алтарем.

Летят минуты — я им не внимаю,

Вот полночь бьет — работы лучший час, —

Так звонко бьет, что тишь затрепетала,

Быстрей в моих руках забегало перо.

Идут часы. Куда они несутся?

И ночь осенняя мне кажется короткой;

Ночное бденье не страшит меня,

Оно мне не грозит, как некогда грозило

Неверною и черною рукою,

А манит ласково, как юное виденье,

И сладко так, и сердце счастьем бьется,

И мысли расцветают, как цветы.

Как будто кто-то надо мной склонился

И говорит волшебные слова,

И сразу будто вспыхнет пламя,

И молниями мысли озаряет.

  Перед рассветом ночь еще чернее,

Пора и свет гасить, чтобы его

Рассвет не пристыдил своим сияньем.

Погаснет лампа, но глаза пылают.

Когда же сумерки в окно тихонько

Заглядывают серые и вещи

Вдруг начинают выступать из мрака,

Меня внезапно побеждает сон.

  А утром в зеркале своем я вижу

Глаза усталые и бледное лицо,

И в памяти тревожно промелькнет

Знакомая мне с детских лет легенда

Про «перелесника{33}». Бывало, говорила

Нам, малым детям, старая бабуся:

«Жила-была беспечная девица…»

Про девушку беспечную, что долго

За прялкой перед праздником сидела

И не молилась, просьбам не внимая,

И не ложилась спать. И вот за то

К ней по ночам являлся «перелесник»,

Не призраком являлся и не бесом, —

Влетал в окно падучею звездою

И превращался в стройного красавца,

Пленявшего речами и глазами.

Он дорогие приносил подарки,

Дарил ей ленты, убирал цветами,

Невестой звал и косы расплетал ей,

Речами нежными он отравлял ей сердце,

И поцелуями он душу вынимал.

Чуть раздавался возглас петушиный,

Вдруг исчезал коварный «перелесник»,

И девушка, в цветах вся, засыпала

Сном каменным. А после целый день

Ходила бледная, как привиденье,

И все ждала, чтоб вновь настала ночь,

Чтоб с «перелесником» опять вести беседу,

А те беседы кончились бедой…

  — Да кто ж, бабуся, был тот «перелесник»? —

Старуху спрашивала я. Она

Всегда крестилась только, повторяя:

«Да не в дому и не при малых детях,

Не при святом бы хлебе называть.

  Не думай на ночь ты о нем, — приснится!»

И я тебя послушалась, бабуся,

И никогда не думаю я на ночь

Про «перелесника», лишь зеркало мое

Мне про него напоминает утром.

19 октября 1899 г.

Из цикла «Невольничьи песни»

Еврейские мелодии Перевод В. Державина

{34}

I

  В дни, когда был Израиль{35} врагами пленен,

Сыновей его в рабство угнал Вавилон

  И, поникнув главою, былые борды

Шли в цепях — победителям строить дворцы.

  Эти руки, что храм охраняли святой,

Напряглись исполински в работе чужой.

  Эта мощь, что в сражениях тщетной была,

Несказанные стены твердынь возвела.

  Все, кто знали какое-нибудь ремесло

И могли хоть лопату держать иль тесло,

  Многобашенных стен воздвигали венец…

Только арфу на иве повесил певец.

2 декабря 1899 г.

II

Иеремия{36}, зловещий провидец в железном ярме!

Видно — бог твое сердце из твердого создал кристалла:

Ты провидел, что гнить будет брат твой во вражьей тюрьме, —

Как же сердце твое жалость лютая не растерзала?

Как дождаться ты мог, что исполнится слово твое?

Стрел кощунственных облако вдруг над святыней взлетело, —

Верно — чарами ты защитил тогда сердце свое,

Так что вражьи на нем изломались каленые стрелы!

_____

И когда на развалинах храма сидел ты один,

Капли слез твоих камень холодный насквозь прожигали…

Эхо стоном своим отвечало средь скорбных руин,

Так что дальние внуки их отзвук живой услыхали.

_____

Иеремия, печаль твоя в тысячелетьях поет…

Как же сердце твое жалость лютая не растерзала?

Ведь горячий источник утесы гранитные рвет, —

Значит, сердце твое из алмазного было кристалла!

2 декабря 1899 г.

Эпилог Перевод А. Островского

  Печально вас иль радостно читать,

Великой драмы скорбные рассказы?

То хочется над вами зарыдать,

То, вне себя, и петь и плакать разом.

  Как будто шел блестящий карнавал,

Свободы пиршество границ не знало,

Казалось, налетел девятый вал

И море бурею загрохотало.

  Девятый грозный вал! А в глубине —

Вздыхало море всею бездной черной,

Но гребни ввысь вздымались на волне,

Дыша огнем и силой необорной.

  Сплошным пожаром вал на гору наступал,

Упрямой глыбою гора стояла,

Холодной и немой. Разбился вал,

Утихла буря, и валов не стало.

  Осталась только пена здесь и там,

Да камешки бессильно тарахтели.

Несчастные! Прибрежный этот хлам

Ни море, ни гора принять не захотели.

  Девятый вал… То не вода была,

Стекающая каплями по глыбе, —

То соль земли, то молодость ушла

На смерть свою, на верную погибель.

  Живою в гроб ложилась молодежь,

Бесстрашия улыбку обнаружив.

Не так ли в Индии и ты, вдова, идешь

В огонь костра вслед за умершим мужем?

  Поднявши чару, молода, хмельна,

Идешь в огонь ты к мужу на свиданье.

Ведет тебя огонь иль просто чад вина

На огненное бракосочетанье?

  О, как искристо было то вино,

Что молодых героев опьяняло!

По жилам разливалося оно

И с непривычки кровь воспламеняло!

  Оно пьянило буйною мечтой,

Святою верой, молодости пылом.

Кто б не пошел, его отведав, в бой,

Кого б кипенье волн не захватило?

  Что — слезы иль венки должны нести мы вам,

В расцвете сил погибшие герои?

О, если б было суждено и нам

Сжечь молодость свою и лечь на поле боя!

  Удел наш был иным. Былые дни

Своей весны встречали мы уныло;

Тогда как раз погасли все огни

И море пена белая покрыла.

  А камешков однообразный зов

Лишь навевал усталость и досаду;

Час оргий минул, не было венков,

И для вина не стало винограда.

  Мечи давно заржавели, других

Не выковали молодые руки,

Все мертвые — в земле, а у живых

Не боевой учились мы науке.

  Смолк карнавал; от тех, кто пил вино,

Для нас осталось тяжкое похмелье.

Нам, рыцарям незнатным, суждено

Свой пир справлять без шума и веселья…

  О вы, что жизнь свою сложили тут

В предутренние ранние морозы, —

Потомки вам на гроб венков не принесут,

Вам не цветы к лицу, а только слезы!

18 августа 1900 г.

Забытые слова Перевод М. Комиссаровой

  Я помню, что тогда семь лет мне миновало,

А ей, наверно, было двадцать лет.

Сидели мы в саду. Цвело все, расцветало,

С каштанов осыпался белый цвет.

  Ничем она меня тогда не забавляла,

Мне все забавы были далеки.

Мне б только с нею быть, — она же знала

Одну забаву лишь — плести венки.

  Я подавала листья ей, цветы и травы,

От рук ее не отводя очей.

Казалось, что плела она не для забавы,

А чтоб оправу сделать для речей.

  В ее речах слова, как волны, набегали,

Как слезы о ее замученных друзьях, —

Казалось, что цветы, бледнея, увядали,

И скорбные слова немели на устах.

  И вновь срывались с губ, как гневные угрозы,

Как приговор всем тем, кто пролил кровь,

И дикие в венке, как кровь, пылали розы,

И, как цветы, слова пылали вновь.

  Шумел зеленый сад, а голос пел любимый

О воле золотой весенним днем,

II ряст в венке цвел красотою дивной,

И песни золотым лились дождем…

  Давно уже прошло все, что когда-то было,

Тех слов призыв горячий отзвучал.

Наверно, и она о них забыла:

Кто помнит о венках, что в юности сплетал?

  И я забыла их, не вспомню даже слова

Из тех бесед в далекие года,

Лишь цвет, звучанье их нежданное, мне снова

Волнует кровь теперь, как и тогда.

  Те звуки не умрут, не онемеют, —

Всегда, как только лист от ветра зашумит

Или цветы на солнце запестреют,

Мелодия внезапно зазвучит.

  Как будто звуки те на страже встали.

Чтоб душу каждый миг будить от сна,

Чтоб только розы в сердце не увяли,

Покуда вновь не зацветет весна.

9 июля 1900 г.

Вече Перевод М. Комиссаровой

  И старость не пришла еще, а часто

Минувшее встает перед глазами;

И всматриваюсь я в него, как будто

Боюсь, что я уж больше не увижу

Моих воспоминаний светлый сад,

Что красовался пестрыми цветами,

В лучах мечты, как при закатном солнце,

И вновь встает воспоминанье детства,

Зовет меня: «Взгляни еще хоть раз!»

  Мы во дворе разрушенного замка

Сошлись на вече важно и степенно,

Все гладкие, кудрявые головки

И возрастом не маленькие: если б

Сложить все годы — вышло бы столетье,

Мы собрались все вместе, все двенадцать,

Мы были осмотрительны и знали,

Что мы живем в небезопасный век:

И у ворот поставили мы стражу,

Чтоб, если кто придет, предупреждала.

Совет держали мы. Союз наш тайный

Закладывали мы, куда совсем

Не получили доступа большие.

Торжественно мы дали обещанье,

Что до конца хранить мы будем тайну.

  Какую ж цель себе союз поставил?

Какую цель? «Большим» не обойтись бы,

Наверно, без нее; у нас, однако,

Той цели не было, была отвага,

Решительность, а может, героизм, —

И с нас довольно было. Вместе с нами

Была и маленькая Жанна д’Арк:

Вся тоненькая, беленькая, голос

Звенел звоночком, а ее глазенки

Зарницы голубые рассыпали,

И золотые кудри развевались,

Как орифламма{37}. Мы ее считали

Оратором необычайной силы.

Она сидела в замковой бойнице,

Как будто в нише, и вокруг нее

Весеннего так много было неба

В той раме каменной; венцом лучей

Ее головку золотило солнце,

Она держала речь, и в ней так много

Больших по смыслу, важных слов звучало:

Свобода, братство, равенство, наш край…

Вот так все это было. Дальше речь

Сменил напев, и сразу все собранье

Его единодушно подхватило.

А песни были «красные» такие,

Каких еще не слышал старый замок

И в дни, когда кровь красная ему

Не раз окрасила седые стены,

«Каленые ножи» в тех песнях были,

А в сердце у певцов была любовь

Ко всем «большим», что малыми считались

На жизненном пиру. Напев летел

За стены за зубчатые, катился

Зелеными лугами, прямо к речке,

Как будто плыть хотел он по теченью

К тем бедным селам, что вдали виднелись…

  От стен высоких замка тень с зубцами,

Все удлиняясь, двор собой накрыла,

В бойнице небо стало темно-синим,

Не стало и веночка золотого

На голове малютки Жанны д’Арк.

А мы все пели… Вдруг нам наша стража

Знак подала: «Домой спешите, гуси.

Волк за горой!» И все затихло мигом:

«Большие» шли!.. А мы, к стене прижавшись,

Смотрели, как нескладные фигуры,

Шатаючись и пишучи «мыслете»,

Блуждали долго во дворе у замка, —

«Большие» расходились из гостей.

Ой, видно, долог был и труден путь,

Что во дворе они заночевали…

  И тайный сход наш разошелся тайно;

Шагали ножки маленькие тихо

В вечерней тьме; никто не отзывался,

Сжимали руки на прощанье молча

И за стеной все порознь разошлись…

  Где вы, мои товарищи былые?

Мы разошлись, как по лесу тропинки.

И разве не припомнится вам замок,

Все наши речи, песни, наша тайна?

Иль, может, вам, «большим» и мудрым людям,

Теперь уже не до ребячьих грез?

10 августа 1901 г.

«Ритмы» Перевод Н. Брауна

{38}

1

Вы, слова мои громкие, где вы теперь,

Что без вас мне немая печаль?

Разбежались вы звонкой весенней водой

По оврагам, по рощам, по балкам.

Что не встанете вы, как морские валы,

И отважно не крикнете в небо,

Не заглушите грусти прибоем своим,

Не развеете горькой печали моей

Сильным, яростным натиском бури?

Я не затем, слова, растила вас

И кровью сердца своего поила,

Чтоб вы лились, как вялая отрава,

И разъедали души, словно ржа.

Лучом прозрачным, буйными волнами,

Звездой летучей, искрой быстролетной,

Сияньем молний, острыми мечами

Хотела бы я вас вырастить, слова!

Чтоб эхо вы в горах будили, а не стоны,

Чтоб резали — не отравляли сердца,

Чтоб песней были вы, а не стенаньем.

Сражайте, режьте, даже убивайте,

Не будьте только дождиком осенним.

Сжигать, гореть должны вы, а не тлеть!

26 августа 1900 г.

2

Иль молниями только им носиться,

Словам моим, что родились в печали?

А почему бы не взлететь им к небу

Серебряною жаворонка песней?

И не рассыпаться, дрожа, над черной пашней,

Как звонкий дождь, просвеченный лучами?

Зачем не закружиться хороводом,

Как будто листья, что срывает буря,

Как будто вьюжные алмазные снежинки?

Иль только тем ясней звезда сияет,

Чем ночи тьма вокруг нее чернее?

Иль только в сказке из людей убитых

Калина вырастает и чарует

Сердца живых чудесною свирелью?

Иль только в сказке лебедь умирает

Не с криком смертным, а с прекрасной песней?..

26 августа 1900 г.

3

Когда бы солнца ясные лучи

Могли бы чудом в струны превратиться,

Я сделала бы золотую арфу;

И все в ней было б светлым — струны, звуки;

Любая песня, что на прочих струнах

Звенит, как голос непогожей ночи,

Звенела бы на золотистой арфе

Той песней, что звучит лишь только в снах

Детей счастливых. Грусть бы улетела

От звуков тех и уплыла бы вдаль,

Как солнцем озаренные туманы,

Что издали, как золото, сияют

И кажутся не тучей, а мечтою,

И, слитые в гармонию печали,

Запели бы, как хоры в эмпиреях…

14 сентября 1900 г.

4

Adagio pensieroso [52]

Уплыть бы мне хотелось по теченью

Офелией, украшенной цветами,

Мои бы песни плыли вслед за мной,

Как и вода спокойная, качаясь,

Все дальше, дальше…

      Легкими волнами

Меня б вода укрыла понемногу

И как ребенка бы запеленала,

Качала бы, как нежное мечтанье,

Так тихо, тихо…

      Я ж, совсем покорна,

Дала б нести себя и убаюкать,

Плыла бы с тихой, еле слышной песней

И опускалась в голубую воду

Все глубже, глубже…

      А потом остался б

Лишь только отзвук на волнах чуть слышный

Моих напевов, как воспоминанье

Баллады старой и давно забытой,

Как смутный сон, печальный и кровавый.

Да как припомнить? Песня та звучала

Давно, давно…

      Потом и звук исчез бы,

И на воде бы колыхались только

Мои цветы, что не пошли со мною

На дно реки. Они бы плыли дальше,

Пока в залив спокойный не прибились,

У лилий белых водяных не встали б,

Склонились бы над сонною водою

Плакучие березовые ветви,

И там в затишье ветер бы не веял;

На лилии спускался б только с неба

И на цветы, что я рвала в безумье.

Покой, покой…

3 декабря 1900 г.

5

Presto appassionato [53]

…Нет! Я покорить ее, видно, не в силах,

Безумную песню, что встала из грусти,

Ни маски надеть на нее не умею,

Ни светлой одеждой ее приукрасить, —

Бьет черным крылом, словно хищная птица,

И ранит, как только хочу я насильно

Ее укротить. Эй, безумная песня!

В кого удалась ты такой непокорной?

Смотри, я смеюсь, когда сердце рыдает,

И взгляд мой, и голос мне стали покорны,

И я так спокойна. А ты? — словно ветер,

Безудержна ты. И тебе все равно,

Что, встретив, раздуешь огонь до пожара,

Что волны, столкнувши, разгонишь до бури,

Что темные тучи запутаешь в хаос,

Что домик убогий, приют мой последний,

Тяжелой лавиною в бездну ты свергнешь.

Тебе все равно! Тот пускай и поплачет,

Кто искру опасную бросил в дороге,

Что челн ненадежной доверил воде,

Кто темною полночью вышел в дорогу,

Кто домик убогий, приют свой последний,

Поставил высоко, у края обрыва.

Ты стала крылатой — должна ты лететь!

  Да, песня, песня вольная! Не знаю,

На счастье иль на горе эта воля,

Но я еще оков ей не сковала;

Не знаю я, где взять для них железа

II на каком огне они куются.

Да, верно, уж ковать иль не ковать их

Придет пора — и сами распадутся.

И встрепенется песня на свободе,

И вырвется из плена, как рыданье,

Что долго, приглушенное, таилось

В темнице сердца.

      Не просите смеха

Вы все, кому от этой песни грустно,

Вы утешенья не найдете в ней,

Рожденной от отчаянья и скорби.

За горе скрытое она отмщенья хочет

Огнем, отравою, тоски мечом разящим.

Коль страшно вам — идите прочь с дороги!

Пускай промчится песня одиноко,

Как через море ледяное вихрь.

Не надо ей ни слез и ни сочувствий,

Ей надо лишь свободы и простора.

Безумный так свободу добывает,

Чтоб до конца стремиться в неизвестность…

  Летит в безумье песня — берегитесь!

Скорбь жалости не знает, как и смерть!

1 февраля 1901 г.

6

  Когда б вся кровь моя вот так же уплыла,

Как и слова! Когда бы жизнь моя

Исчезла так же вдруг, как исчезает

Вечерний свет!.. И кто меня поставил

На страже посреди руин и грусти?

Кто обязал меня, чтоб на земле я

Будила мертвых, тешила живых

Калейдоскопом радостей и горя?

Кто гордость мне вложил вот в это сердце?

Кто даровал отваги меч двуострый?

Кто взять велел святую орифламму

Мечтаний, песен, непокорных дум?

Кто приказал мне: не бросай оружья,

Не отступай, не падай, не томись?

Зачем должна я слушаться приказа?

Зачем уйти не смею с поля чести

Иль, наконец, упасть на меч свой грудью?

II что мне не дает промолвить просто:

«Да, ты, судьба, сильней, — я покоряюсь».

Зачем при мысли о таких словах

Сжимаю я незримое оружье,

А в сердце зреют кличи боевые?…

6 июля 1901 г. Кимполунг

7

  Как тяжело идти мне той дорогой

Широкой, битой, пылью сплошь покрытой,

Где люди мне напоминают стадо,

Где нет цветов, где не растет бурьян!

Зовет и манит издали вершина,

Что так пылает золотым пожаром!

Там, на высотах, непреодолимо

Я жажду знамя красное поставить.

Где сам орел гнезда не смеет свить!

  Меня влечет горячее желанье

Пойти туда песками и кустами

И там послушать горной чащи гомон,

И заглянуть в таинственную бездну,

И с быстрыми потоками поспорить,

И между льдов пробиться самоцветных,

И эхо песней разбудить в горах!

Проводником пускай мне служит знамя,

Пускай поддержит на дороге скользкой,

Пока меня не выведет к вершине,

Преодолев свирепый горный ветер.

  Когда ж меня на полдороге встретит

Лавина тяжкая, судьбой обрушась

На голову мою, — я упаду,

Как на постель, на белый свет нагорный.

Пусть обо мне колокола не плачут,

Пускай поет лишь вольный, звонкий ветер.

Пускай метель веселая кружится

И звезды снежные вокруг роятся

И поцелуями холодными закроют

Мне пылкие доверчивые очи…

16 августа 1901 г.

8

  Зачем я не могу взлететь к высотам,

Туда, к вершинам ясным, золотым,

Туда, где тучка под луной сияет?

Я видела, как тучка та рождалась,

Как из потока звонкого возникла

Туманом белым, чуть заметным паром,

Как поплыла неслышно над водою,

Глубокими оврагами, все выше,

И тихо поднялась, с трудом как будто,

И устремилась вверх. Она цеплялась

За зеленеющие гребни сосен

И за уступы оголенной кручи,

За шалаши пастушьи, там, на склонах,

Как человек, что, силы напрягая,

Взойти стремится на гору. И вышла,

И улыбнулась месяцу с вершины,

И так стояла девушкою светлой —

И засияла легкой и прозрачной,

Как ясная мечта. Кто в ней узнает

Ту влажную безрадостную тучу,

Что двигалась так тяжко по долине?…

  Ой, горы, горы, золотые кручи!

И отчего я к вам так порываюсь?

И отчего люблю вас так печально?

Ужели мне не суждено подняться

На ваши заповедные высоты?

Когда мне мощных крыльев не дано,

Чтоб я могла туда взлететь орлицей,

Туда, на высочайшие вершины, —

То жажду я пролить потоки слез,

Горячих слез, безудержных, внезапных,

Что рвутся из глубин сокрытых сердца

Источником живительной воды.

Пускай из них душа моя восстанет

И с мукою тяжелой устремится

На ту вершину, что сияет вечно

И кажется глазам издалека

Такой же неприступной, как и горы,

К которым я взлетаю лишь мечтою.

Тогда, быть может, дух мой, словно тучка,

На высоте внезапно изменился б,

Нагорным, чистым светом озаренный.

4 августа 1901 г. Буркут

Из цикла «Мгновения»

«Талого снега платочки раскиданы…» Перевод В. Звягинцевой

Талого снега платочки раскиданы…

  Реденький дождик да неба свинец,

В робкой траве первоцветы чуть видные,

  Это весна, это счастья венец!

Небо глубокое, солнце лучистое,

  Пурпур и золото вялых ветвей,

Поздние розы, все в росах, душистые —

  Осени вестники… Может, моей?

Что ж, не страшусь я прихода осеннего,

  Радует душного лета конец;

Лишь не напомнили б часа весеннего

  Реденький дождик да неба свинец.

11 августа 1900 г.

«Гей, пойду в зеленые я горы…» Перевод В. Звягинцевой

Гей, пойду в зеленые я горы,

Где шумит сосновый бор, как море,

Понесу туда я свое горе,

Кину его в горные просторы.

  Я свою кручину

  На сосну закину,

В бор пущу свою тоску я —

Пусть найдет другую.

19 июня 1901 г. Кимполунг

«Туча, дождь, а радуга дугою…» Перевод В. Звягинцевой

Туча, дождь, а радуга дугою.

Что же это, девушка, с тобою?

Пашешь горе, сеешь грусть-кручину…

Перестань! что толку, сиротина?

Те поля не рутой

Порастут густой,

А отравой лютой,

Горем да бедой.

Пусть тебя печаль бы окружала,

Знай свою пшеницу бы ты жала,

А в пшенице маки с васильками

Меж колосьев пестрели-мелькали.

Заняла полоску —

Жни, не отставай,

А нагрянет туча —

Дела не бросай.

12 августа 1901 г. Буркут

«Ой, как будто не печалюсь…» Перевод А. Прокофьева

Ой, как будто не печалюсь, все же я не рада,

Что-то смутно-неприютно, на сердце досада.

Я откину ту досаду прочь на бездорожье,

А она взошла, красуясь, словно мак над рожью;

А я мак тот посрываю да сплету веночек,

Кину красный тот веночек в быстрый ручеечек:

Плыви, плыви, мой веночек, до самого моря,

Если буря не утопит, не избуду горя.

Ой; не утопила буря красный тот веночек,

От него ж волна морская покраснела очень.

Горька вода в синем море, горько ее пить;

Как бы мне свою досаду в море утопить?

20 августа 1901 г. Буркут

«Ой, пойду я в бор дремучий…» Перевод А. Прокофьева

Ой, пойду я в бор дремучий, где сосна сухая,

Разожгу костер высокий — пусть заполыхает!

Загорелась, запылала елка смоляная,

И горит моя досада, как хвоя сухая.

И огонь разбушевался, и досада вторит,

Рассыпает, словно звезды, искры на просторе.

Упадет, сверкая, искра звездочкой падучей,

Да как раз вонзится прямо в сердце, неминуче!..

Ну, лежи, досада, в сердце, если так уж вышло,

Буду я тебя баюкать, колыхать чуть слышно.

И прижмешься ты к сердечку, как дитя родное,

В колыбели теплой сердца будешь век со мною.

От толчка горячей крови колыбель качнется,

Спи, дитя, и днем и ночью, пока сердце бьется!..

20 августа 1901 г. Буркут

«Тебя, как плющ, держать в своих объятьях…» Перевод М. Сандомирского

  Тебя, как плющ, держать в своих объятьях,

Укрыв от света, хочется порою;

Не собираюсь жизнь твою отнять я,

Как плющ руину, я тебя укрою.

  Обняв ее, он жизнь ей возвращает,

  Хранит от непогоды камень голый,

  Но и руина тоже охраняет

  Товарища, чтоб не упал он долу.

  Им хорошо вдвоем, как нам с тобою,

Но час придет рассыпаться руине,

И плющ она укроет под собою…

Зачем он нужен здесь один, в долине?

  Ужель затем, чтобы, томясь в разлуке,

  Упасть измятым, раненным, без силы,

  Иль к тополю прижаться в тяжкой муке

  И для него страшнее быть могилы?

16 октября (?) 1900 г.

«Уста твердят: ушел он без возврата…» Перевод A. Островского

{39}

Уста твердят: ушел он без возврата,

Нет, не покинул, — верит сердце свято.

Ты слышишь, как струна звенит и плачет?

Она звенит, дрожит слезой горячей

Здесь, в глубине, трепещет в лад со мною:

«Я здесь, я здесь всегда, всегда с тобою!»

И в песнях ли хочу избыть я муку.

Иль кто-нибудь сожмет мне нежно руку,

Иль задушевный разговор ведется,

Иль губ моих губами кто коснется —

Струна звенит, как эхо, надо мною:

«Я здесь, я здесь всегда, всегда с тобою!»

Спущусь ли я в таинственные бездны,

В мир образов знакомых иль безвестных.

Видений темных, призраков, кошмаров,

Томящих душу, наводящих чары,

Вновь голос твой, овеянный тоскою,

Звенит: «Я здесь всегда, всегда с тобою!»

Минутный сон смежит мне тихо вежды,

Уставшие от мыслей безнадежных, —

И сквозь тяжелый полог сновиденья

Я слышу голос милого виденья.

Звенит, овеян тайною тоскою:

«Я здесь, я здесь всегда, всегда с тобою!»

И каждый раз, как слышу голос вещий,

В глубинах сердца те цветы трепещут,

Что для тебя с любовью я растила,

Что взять с собой ты не хотел в могилу —

Они дрожат и вторят в лад со мною:

«Пусть нет тебя, но я всегда с тобою!»

7 июня 1901 г.

Калина Перевод В. Звягинцевой

Казак умирает, а девушка плачет:

«Ты возьми меня в могилу, она горе спрячет!»

«Ой, коли ты вправду верная подруга,

Будешь славною калиной на могиле друга:

Упадут ли росы рано на покосы,

Не на гроб мой станут падать, а на твои косы…

Станет жгучим солнце, дунет знойный ветер —

Пусть костей моих не сушит, сушит твои ветви».

«Разве тебе будет, милый, веселее,

Если я в моей печали ярко заалею?

Разве тебе будет, милый мой, отрадней,

Если в горьком моем горе буду я нарядней?

Станут ли милее гроб с могильной тьмою,

Если я зазеленею калиной немою?»

«Ой, и мать не станет так тужить о сыне,

Как ты, моя калиночка, в девичьей кручине…»

Ой, еще над милым трава не взрастала,

А уж бедная подруга калиною стала.

И дивятся люди и малые дети,

Что вовек еще такого не было на свете.

«Чья это могила, — спрашивают люди, —

Что над нею цвет калины и мороз не студит,

Что на той калине и листья кудрявы,

А меж белыми цветами ягоды кровавы?»

Шумела калина над холмом родимым:

«Ой, что ж я стою немою над моим любимым?

Дерева не тронешь — слова не проронит,

А ножом его порежешь — запоет, застонет,

А кто ветвь срезает, на дудке играет —

Тот калиновой стрелою грудь себе пронзает».

20 июня 1901 г. Кимполунг

«Острым блеском вдруг волны заискрились…» Перевод В. Звягинцевой

{40}

Острым блеском вдруг волны заискрились

После бури в прозрачную ночь,

Будто войско мечами булатными

Хочет снять вражьи головы прочь.

Блеск оружия, рокот раскатистый…

Будто встал возмущенный народ.

Будто сила народа могучая

Непреклонно на приступ идет.

Каждый меч — луч светила небесного, —

Вниз упав, снова блещет во мгле,

Каждый звук — отзвук силы бунтующей,

Изменяющей жизнь на земле.

Море, море, людское, народное,

Из чего ж ты оружье скуешь?

Что же будет, что станет на пустоши,

Вместо мира что ты разобьешь?…

8 октября 1902 г. San Remo

Дым Перевод С. Липкина

«И дым отечества нам сладок и приятен», —

Землею итальянской проезжая,

Я мысленно все время повторяла

Знакомые слова, и мне казалось,

Что вижу я далекие селенья:

Идут и песню девушки поют,

Хозяйки хлопотливые встречают

Своих коров и пастушка с отарой,

Хозяева, не прибавляя шагу,

Степенно возвращаются с работы,

Тайком поглядывают на дымок,

Что вьется над трубою невысокой,

И думают: «Ну, вот уже и ужин…»

Мне виделись росистые луга

Волынские: вдали чернеет лес

Зубчатою стеной, и нависает

Над ним туман безмолвным, серым морем

Эй, вы, в лесу иль в поле, берегитесь,

То вероломно движется трясучка!

Но не страшит поехавших в ночное

Туман в лесу, где манит их дымок:

Там развели товарищи костер,

Там сухо и тепло, роятся искры,

Как золотые пчелы, пляшет пламя…

«Скорее — на дымок!..»

          А я смотрела

На итальянские бездымные селенья

(Огня так мало нужно для «поленты{41}»)

И на поля, на страшные «ризацца»[54]

Где невидимкой реет малярия,

Ни дыма не боясь и ни огня, —

И в каждом стуке мчащихся вагонов

Одно мне слово чудилось: «Чужбина».

Туннель! И дым влетел ко мне в окно

Прогорклой тучей, — нехороший дым.

Иль нехорош был уголь итальянский?

Так не душил и дым в курной избе

В моем Полесье… Как там славно пели

На свадьбе дружки, — хата вся звенела,

Был чистым звон, без хрипоты, хотя

Едва виднелись лица в туче дыма;

Тот горький дым нам выедал глаза.

А все ж не так, как этот: потому ли,

Что он древесный был — и наш, родной?…

«Sampierdarena!»[55] Слава тебе, боже!

Уж скоро Генуя, а там и отдых,

И море, и веселый небосклон,

И древний город гордой красоты

Отважного, свободного народа…

«Вот Генуя», — куда-то вдаль рукою

Показывает старый господин.

А я смотрю — не вижу: мгла закрыла.

«Скажите, сударь, часто ль тянет с моря

Такой туман?» — я задаю вопрос.

«Туман? То вовсе не туман, а дым.

Он здесь всегда. Да поглядите сами!»

И вправду: там, у пристани громадной,

Во мгле седой похожие на мачты,

Вздымались трубы тонкие, — и сколько

Их было! Целый лес! «Да, здесь растет

Богатство наше!» — важно молвил спутник,

Но не были хрустальны окна фабрик.

Из окон то богатство не сияло,

Там, в окнах, что-то темное гнездилось…

Я вспомнила тогда приморский город.

Не итальянский, а другой, и третий,

Четвертый, — у иных, родных морей,

И город не у моря, — у реки

Стремительной, гудящей на порогах,

Как рейнская скала{42}, где гул воды

Какие-то колеса заглушают…

А там — и села, даль полей, кудрявых

От свекловицы… И повсюду трубы

Высокие-высокие, как сосны

На горных кручах — разве что без веток…

Мы въехали в предместье. Там стояли

Задымленные, черные дома,

Угрюмо сгорбившись. К печальным окнам

Белье приникло, как сама нужда:

Не выгнать, — хоть в окно гони, хоть в дверь.

Выглядывали призраки из окон —

Невольничьи, измученные лица,

И плыл над ними дым, легчайший дым:

Не душит он, глаза не выедает,

А только небо прячет от людей.

И солнышко у них крадет, и пьет

Людскую кровь, и гасит свет в глазах,

И все цвета из-за него седеют.

Никто его не видит, но всегда,

И днем и ночью, каждое мгновенье,

Отчетливо, хоть скрытно и беззвучно,

Он говорит: «Я здесь, всегда я здесь».

Тот итальянский дым проник мне в сердце,

И дрогнуло оно, и онемело,

И больше не твердило мне: «Чужбина».

21 января 1903 г. San Remo

Надпись в руине Перевод Н. Брауна

«Я, царь царей, я, солнца сын могучий,

Гробницу эту выстроил себе,

Чтоб прославляли многие народы,

Чтоб помнили во всех веках грядущих,

Чтоб знали имя…» Дальше сбита надпись,

И даже самый мудрый из потомков

То имя царское прочесть не может,

Кто сбил ее — завистливый властитель

Иль просто время мощною рукою,

Никто не знает. Росписью узорной

Под нею слов начертано немало

Про славу безыменного владыки,

И царские показаны деянья:

Вот царь сидит высоко на престоле,

Народы с драгоценными дарами

Идут покорно, головы склоняя.

А он сидит, как истукан из камня,

Над ним цветные перья опахал.

Лицо его похоже на Тутмеса{43},

И на Рамзеса, и на всех тиранов.

Вот ухватил он за волосы сразу

Одной рукою несколько повстанцев,

И меч кривой над ними он занес.

Лицо его похоже на Тарака,

На Менефта, как и на всех тиранов.

С лицом все тем же львов он убивает,

Левиафанов ловит, птиц он бьет,

Полями едет по телам убитых,

И веселится по своим гаремам,

И подданных на битву посылает,

И мучит он работой свой народ,

Той страшною египетской работой,

Что имя царское должна прославить.

Народ идет, как волны в океане,

Без краю, без числа, на поле битвы,

Коням тирана стелется под ноги.

А кто в живых из тех людей остался,

Тот гибнет на египетской работе.

Царь хочет для себя на их могилах

Построить памятник — да сгинет раб!

И раб копает землю, тешит камень,

Кирпич для стройки делает из глины,

Возводит стены, статуи большие,

Сам на себе, запрягшись, возит, строит

II создает великое навеки,

Прекрасное творит неповторимо —

Резьбу и роспись, статуи, узоры.

И каждая колонна и рисунок,

Резьба и статуя, и даже камень

Незримыми устами произносят:

«Меня творил египетский народ».

  Давно в могиле царь с лицом тирана,

И от него осталась только надпись,

Певцы ученые, мечтая, не старайтесь

Найти царя исчезнувшее имя:

Судьбою создан из его могилы

Народу памятник — да сгинет царь!

28 августа 1904 г. Зеленый Гай

I. «Когда мне очи милого сверкают…» Перевод Н. Чуковского

  Когда мне очи милого сверкают,

В душе цветы, сияя, расцветают,

В душе цветы и звезды золотые,

Но на устах слова не те, другие,

  Совсем, совсем не те, что снятся мне,

  Когда в ночи лежу я в полусне.

Наверно, нет и языка такого,

В котором было бы такое слово.

Я плачу и смеюсь, дрожу и млею.

Но вслух тех слов промолвить не умею.

II. «Как жаль, что не дано мне струн живых…» Перевод Н. Чуковского

  Как жаль, что не дано мне струн живых,

О, если бы уметь играть на них,

Могучую бы песню я играла,

  Она бы собрала богатств немало,

  Сокровища, что спят в душе на дне,

Сокровища, что не видны и мне,

Но сердцу дороги, неоценимы,

Как те слова, что непроизносимы.

III. «Когда б я всеми красками владела…» Перевод Н. Чуковского

  Когда б я всеми красками владела,

Я их перемещала бы умело

И рисовала б ярким самоцветом,

Как солнца луч рисует жарким летом.

  Договорили б опытные руки,

  Чего договорить не могут звуки,

Ты видел бы горящий в сердце свет…

Ох, красок, струн и слов у сердца нет…

И то, что тайно в нем цветет весною,

Умрет, наверно, заодно со мною.

2 ноября 1904 г. Тифлис

«Не погибли золотые терны…» Перевод А. Островского

Не погибли золотые терны,

  Только почернели.

Не засохли в чистом поле маки,

  Только побледнели.

Приди, солнце, под мое оконце,

  Свети, свети ясно,

Чтобы черные сверкали терны

  Позолотой красной.

Загорись и ты, мое сердечко,

  Запылай пожаром,

Коль ношу в тебе цветок кровавый,

  То пускай недаром!

2 октября 1904 г.

«Песни про волю» Перевод Н. Заболоцкого

{44}

I. «Люди идут и знамена вздымают…»

Люди идут и знамена вздымают,

Словно огни. Словно дым, наплывают

Толпы густые. Колышется строй,

«Песни про волю» звенят над толпой.

«Смело, друзья!»{45} Что ж так песня рыдает?

«Смело, друзья!» Как на смерть провожает.

Страшно, какой безнадежный напев,

Кто с ним на битву пойдет, осмелев?

Нет, не про волю та песнь! Про неволю

Плачет с какой-то неслыханной болью

Голос печальный, значение слов

Плач погребальный скрывает, суров.

«Смело, друзья». Провожая на плаху,

Брату ль поют, чтоб не ведал он страху?

Плачут бессильно, рыдая над ним,

Будто его зарывают живым.

В страшное время мы жить начинали,

Шли мы на бой в предрассветные дали,

Нам эта песня твердила, звеня:

«Нет, не дождаться вам светлого дня!»

Что вам до этого? Вы молодые,

Ныне к лицу вам и песни иные.

С вашею волей живется вольней,

Рано вам петь панихиду по ней.

Пусть расцветает она, величава!

Что вам далась эта песня-отрава?

С этою песней мириться нельзя,

Новую песню слагайте, друзья.

Так, чтоб она засияла лучами,

Так, чтобы ясное красное знамя,

Следом за нею взлетев в небеса,

Реяло гордо, творя чудеса.

1 июля 1905 г. Колодяжное

II. «Откуда льется гимн Марселя?..»

{46}

Откуда льется гимн Марселя?

Неужто славы день настал?

Неужто цепи отзвенели?

Ужель насильник с трона пал?

Где наше оружье?

Где воинский строй?

Чьей кровью обрызган

Наш путь боевой?

Ведь это песня батальона,

Который в смертный шел поход,

Который под свои знамена

Скликал бестрепетный народ.

А наши где ружья?

Где воинский строй?

Чьей кровью обрызган

Наш путь боевой?

Ужель разбиты казематы

В твердыне царской вековой?

Коль слышны звуки канонады —

Ужель последний грянул бой?

А где наши ружья?

Где воинский строй?

Чьей кровью обрызган

Наш путь боевой?

Быть может, вражьи челядинцы

Спешат свободу обуздать?

Иль то решили украинцы

За волю дружно постоять?

Так где ж наши ружья?

Где воинский строй?

Чьей кровью обрызгай

Наш путь боевой?

Ужель средь вражеской оравы

Не реют больше бунчуки?

И пред царем свои булавы

Уже не клонят казаки?

Взгляните ж, где ружья?

Где воинский строй?

Чьей кровью обрызган

Наш путь боевой?

Нет, от Москвы и до Варшавы

Жупаны алые кругом, —

Казаки «добывают славы»

Нагайкой, саблей и штыком.

В кого ж из ружей

Прицелился строй?

Чьей кровью обрызган

Наш путь боевой?

У нас же льется гимн Марселя,

Как будто славы день настал,

Как будто цепи отзвенели

И враг поверженный упал.

Где наше оружье?

Где воинский строй?

Чьей кровью обрызган

Наш путь боевой?

1 июля 1905 г. Колодяжное

III. «Нагаечка, нагаечка!» — поет иной подчас…»

{47}

«Нагаечка, нагаечка!» — поет иной подчас

И с присвистом и с топотом в лихой несется пляс.

А что же вас так радует, любезные друзья?

По чьей спине гуляла так «нагаечка твоя»?

Над нами ведь прошлась она, родимая земля,

Недаром мы запомнили «восьмое февраля»,

Коль будем мы раздумывать о том веселом дне,

Нагайка прогуляется еще раз по спине.

Над собственным позорищем мы шутим иногда.

Неужто мы, друзья мои, без всякого стыда?

Знать, песня не родилася, чтоб волю воспевать,

Коль кое-кто, как бешеный, пустился танцевать.

Неужто, как невольники, мы, упершись в бока,

Под плетками плантатора ударим трепака?

Иль мы хотим, отдав себя на божью благодать,

Такою «карманьолою{48}» тиранов испугать?

1 июля 1905 г. Колодяжное

«Мечта, не предай!..» Перевод А. Островского

Мечта, не предай! По тебе я так долго тужила,

Столько безрадостных дней, столько бессонных ночей…

А теперь на тебя всю надежду свою возложила.

О, не угасни ты, светоч бессонных очей!

Мечта, не предай! Ты лила свои чары так долго, —

Жадное сердце мое насыщено ими до дна.

Обольщенья пустые меня от тебя не отторгнут,

Мне ни горе, ни мука, ни смерть не страшна.

Ради тебя от других отреклась я мечтаний,

Уж не мечту, — ныне жизнь я свою отдаю.

Пробил час, и, пылая, душа поднимает восстанье,

Не сверну я с пути, на котором стою.

Жизнь за жизнь! Только так! Пусть мечта моястанет живою!

Слово оденется в плоть, если живое оно.

Кто моря переплыл и сжег корабли за собою, —

Обновленным вернуться тому суждено.

Раньше, мечта, ты парила орлом надо мною, —

Буду сама я летать, мне свои крылья отдай,

Я хочу пламенеть, я хочу жить твоею весною,

А придется погибнуть за это — пускай!

3 августа 1905 г.

«Холодной ночью брошенный костер…» Перевод Н. Заболоцкого

  Холодной ночью брошенный костер

  Нашел однажды путник одинокий.

  Вокруг чернел непроходимый бор,

  При лунном свете полосой широкой

  Зола белела. Хворост, щепки, сор

  Торчали в ней, и кучкою убогой

Дрова лежали. Видно, кто-то здесь

Залил костер, но он сгорел не весь.

  И путник осторожными руками

  Потухший пепел начал шевелить.

  Вот искорка мелькнула под ногами.

  Он, раздувая, стал ее ловить,

  Зола затлела звездами, но пламя

  Не удалось дыханьем оживить,

И, потрудившись без толку, прохожий

Ушел ни с чем, унылый и продрогший.

  Но искра не угасла под золой

  И до рассвета, как живая рана,

  Язвила мрак холодный и сырой,

  И жар больной чуть тлел среди тумана.

  Лишь на заре сквозь тонкий дым струей

  Пробилось пламя, ярко и багряно.

Когда же солнце встало поутру —

Огонь, как зверь, свирепствовал в бору.

<Июнь (?) 1906>

«За горой зарницы блещут…» Перевод Н. Заболоцкого

За горой зарницы блещут,

А у нас темно и бедно,

Воды черные в затоне

  Плещут неприметно.

В небе молния сверкает,

А у нас во мраке тонет,

В черный гроб вода глухая

  Светлую хоронит.

Но сверкающему свету

Покорится мрак глубокий

В час, когда все небо вспыхнет

  Бурей светлоокой.

В час, когда пронижет волны

Серебристыми мечами,

В час, когда на дно заглянет

  Быстрыми очами.

И в ответ на это пламя

Свет в затоне разольется,

Если блеск высоких молний

  В глубину прорвется.

28 августа 1907 г. Балаклава

«Весна в Египте» Перевод Н. Ушакова

{49}

I. Хамсин[56]

  И обжигает пламенным дыханьем.

Какая-то неистовая свадьба!

Песок поет, как будто в дудку дует,

Тяжелую нарушив неподвижность,

И, вторя, камешки как в бубны бьют.

  Так кто же там в слепящей желтой мгле

Затеял править пляску в честь хамсина?

Кто веет покрывалами сквозными,

Кружась так быстро, быстро в легком танце?…

Таинственные нежные плясуньи —

Пустыни скорбной ветреные дети!

«Прикрой глаза! Засыплю, иностранка!»

И тут хамсин плащом своим ревниво

От взора моего закрыл танцорок.

Никто не смеет видеть их. Араб

К земле склонился посреди пустыни,

Как в час молитвы. «Так! Молись! Молись!

Я старый бог, я твой могучий Сет,

Я разорвал на части Озириса

И тело разметал по всей пустыне.

Ох, как тогда Изида зарыдала…»[57]

  Былое вспомнив, весел стал хамсин,

И сдвинулась тогда пустыня с места

И в небо ринулась. И в желтом небе

Померкло солнце — око Озириса,

И показалось мне — весь мир ослеп…

5 апреля 1910 г. Гелуан

II. Дыхание пустыни

Пустыня дышит. Ровное дыханье.

Песок лежит — спокойный, золотой.

Но каждая гряда и холм любой —

Все о хамсине здесь воспоминанье.

Феллах трудолюбивый строит зданье, —

Здесь мимолетных иностранцев рой

Найдет гостиницу и сад густой.

Феллах могуч: все — рук его созданье.

Одна беда — оазисы в пустыне

Не для него… Вот он узоры пишет

Под самой крышей… Ткань на нем колышет,

Скользит горячий ветер по холстине,

Пот осушает… дальше по равнине

Летит… опять, опять… Пустыня дышит.

5 апреля 1910 г.

III. Афра[58]

Тишь и безмолвие. Кажется воздух водою стоячей.

Оцепенели бананы, не вздрогнет их треснувший лист.

Даже мимозы и те изнывают в истоме горячей.

Грезят без грезы…

  Откуда же грохот и свист?

Слышится дробь барабана, трубы раздается звучанье!

Эй, замолчите!

Кому эта песня нужна?

Им все равно! Маршируют, гремят англичане,

Грозно вдоль Нила идут, чтобы вся трепетала страна.

  Только прошли, тишина опустилась за ними,

Будто завесой упала огромной, тяжелой, глухой.

Пальмы послушно, печально поникли ветвями сухими —

Можно подумать, сам бог придавил эти ветви рукой.

  Небо от жара белеет и вот уже в пепле седеет, —

День без остатка сгорел в напоенной огнем тишине.

Бледная ночь; темнота растерялась, не смеет

В жгучую тишь снизойти. Ни единой звезды в вышине.

  Мир будто мертв. Перед сном не откликнется птица.

Всюду летучие мыши бесшумно шныряют одни,

Будто восток призывают признать тишину и смириться.

Бархатным, тихим крылом тишину умножают они.

6 апреля 1910 г.

IV. Сон

Солнышко греет… Это Египет?

Это Египет… Синий шатер

Неба высокого полон сиянья.

Высь-то какая! — Вольно и радостно.

Солнышко греет… Это Египет?

  Это Египет…

Тихая ласка… Ты, Украина?

Да, Украина это моя…

Хата и садик, лужайки зеленые,

Пруд за ольхою, затянутый ряскою…

  Вот — Украина…

Хватит скитаться… довольно блужданий…

Жизнь станет светлой… Край мой родной,

Вместе со мною от мук ты избавился.

Небо не плачет, и люди не хмурятся.

Спать бы и видеть всегда этот сон…

  Жизнь станет светлой…

7 апреля 1910 г.

V. Ветреная ночь

Ночь черным-черна и глубока

(Знаю женские глаза такие),

Ветер крылья разбросал шальные.

Мчится он, бежит издалека.

Северный мой ветер разыгрался,

Стал горячим, как Сахары сын —

Пылкий и стремительный хамсин, —

С бедным севером давно ль расстался?

Там он, где кончается зима,

Мел снега одеждою сырою,

По глухим лесам стонал совою,

Забирался холодом в дома.

К золотой пустыне, как к подруге,

Может, страстью загорелся он

И несется, жаром опален,

Будто родился на знойном юге?

Будто пепел бросил мне в окно,

В темной комнате моей гуляет,

Зазвенел песком и улетает.

Что же, улетай, мне все равно.

Ты чужой уже — не прежний ныне,

Не принес ты никаких вестей

Из далекой стороны моей,

Только песнь своей любви пустыне.

9 апреля 1910 г.

VI. Вести с севера

Недаром ветер прилетал

Страны моей… Передо мною

Все — за туманной пеленою,

Накрапывать и дождик стал,

И ветерок в мое жилище

Влетел холодный. Что ж, дружище,

Утратил ты недавний пыл?

Что ж, добрый молодец, остыл?…

Иль не понравился пустыне,

Иль вспомнил милую свою —

Подружку в северном краю, —

Да и заплакал на чужбине?

И ветер шелестит листами:

«Из бедной стороны твоей

Спешил я с этими слезами, —

Просила ж ты сама вестей!»

10 апреля <1910 г.>

VII. Тайный дар

Плачет Египет недолго. Умыл свои гордые пальмы,

Зелень полей плодородных над Нилом слезой окропил,

Возобновил позолоту блистающей светом пустыни

И улыбается снова: таинственны радости Сфинкса.

Вижу, глаза египтянок смеются под черной вуалью, —

Женщин рабынями сделал ислам, но глаза их свободны!..

Песней товары свои славят женщины здесь и мужчины,

Гордые головы их не склонились от ноши тяжелой,

Будто на них почивают Египта двойные венцы.

В красной одежде идет водонос, и как будто он шутит —

Чистой водою звенит и желающим пить предлагает,

Сладкую свежую влагу он льет из большого сосуда,

Шуткой приправив ее, улыбается, плату беря.

Нищие дети феллахов шалят, веселятся на солнце;

Глазки горят любопытством. Повсюду головки детей…

Только завидят туриста — бегут за ним, просят подачки.

Дал или не дал — хохочут, как будто им все нипочем.

Лишь бы тростинка нашлась, а ребята сосут и довольны,

Рады, как будто они государством-богатством владеют.

«Радость откуда такая?» — к себе обращаюсь с вопросом.

Мысль промелькнула в ответ — словно голос забытой легенды:

«В давние те времена, когда Нил родился здесь в пустыне,

Мать положила его в колыбель и в роскошной — качала,

Нежный отец над ребенком склонился, с небес наблюдая,

Как не по дням — по часам вырастает любимое чадо,

Как набирается сил и несет их уверенно в море…

Нил родился, и к нему поспешили с дарами Гаторы.[59]

Семеро было богинь, и даров принесли они семь.

Первая молвила так: «Я дарю тебе тучную землю».

Проговорила вторая: «Три жатвы отбудешь в году».

Третья промолвила: «Ра[60] никогда о тебе не забудет».

Ветку простерла четвертая: «Это — защита от Сета»[61]

Пятая молча папирус и лотос пред ним положила.

«Тайны свои сбережешь», — прошептала шестая ему.

И, улыбнувшись сквозь слезы, за нею седьмая сказала:

«Боги, завидуя детям твоим, обрекли их на рабство,

Дам я народу оружие — полное радости сердце, —

Ни фараон, ни пришельцы не смогут убить в сердце радость».

Так вот в начале веков обещали Гаторы!.. И верю:

Слово премудрых богинь нерушимо во веки веков.

14 апреля 1910 г. Египет, Гелуан

«Из путевой книжки»

{50}

На стоянке Перевод Н. Брауна

{51}

  Вот на палубном настиле

Запылал костер высокий, —

То согреть хотят матросы

Коченеющие руки.

  И я вижу: в снежной вьюге

Пламя красное пылает,

Словно солнце, что закрыто

Непроглядной белой мглой;

  А вокруг него мелькают,

Словно тени птиц огромных,

Итальянские матросы,

Зябко кутаясь в плащи.

  Те плащи в родном Палермо

Их неплохо согревали —

Что ж теперь случилось с ними

В этом крае басурманском?

  Пропускают зимний ветер,

Словно кружева сквозные,

И дрожит любая жилка…

О, негодные плащи!

  В густо-белой сетке снега

Юнга-мальчик пробегает,

Словно рыбка, что попала

В роковой проклятый невод.

  Мальчик пробует согреться, —

Верит он палермской крови,

Что в его струится жилах,

Больше, чем чужим огням.

  Он не слышит, как большие

На него кричат сердито:

«Все ты вертишься, бездельник!..

Что за скверное созданье!..»

  От озлобленного крика

Нежный говор итальянский

Стал противным, как прибрежных

Диких чаек хищный крик.

  Что ж, пускай! Давно привык он

К этим чайкам и ворчаньям,

Он не думает об этом,

И в мечтах его другое:

  …Скоро он домой вернется,

И на площади под солнцем

Ловко он сыграет в бабки,

Каждый выигрыш возьмет!

  И с товарищами вместе

В пыль горячую он ляжет

Среди улицы, так просто,

И начнет болтать, болтать…

  Даже рты поразевают

Кекко, Джанни, Паолино:

Ведь они всему поверят,

Племя «раков сухопутных».

  Сколько он чудес расскажет!

И про змей подводных страшных,

И про турок-людоедов,

Про Великого Могола.

  А они ему за это

Самых сладких апельсинов

Непременно наворуют

У епископа в саду…

  Тут его матрос ударил

По плечу, ругнув сердито:

«Да уйдешь ли ты с дороги?!

Вот душа без покаянья!»

  У костра с другими рядом

Опустился он покорно

И к огню, как на молитве,

Протянул худые руки.

  Легкий стан тихонько сгорбил

И застыл с лицом печальным,

Лишь в глазах перебегают

Яркоогненные искры.

  Ох, когда б скорее, мальчик,

Все мечты твои свершились,

Чтоб завидовать не стал им

Злой какой-нибудь божок…

<17 января 1911 г.

Стоянка в море близ Самсуна>

Эпилог Перевод Н. Славинской

Кто не жил средь буйства бури,

Тот не знал цены и силе,

Тот не знал, как вечно люди

И борьбу и труд любили.

Кто не жил средь буйства бури,

Тот не ведал и веселья,

Тот не знал и горькой муки

Обреченных на безделье.

Как я завистью горела

К людям, преданным боренью,

До поры, пока усталость

Их сражала на мгновенье.

День и ночь они на вахте,

Долог труд, а смена кратка,

День и ночь они в работе

Силы тратят без остатка.

Верно, им тогда казалось,

Что страшней не сыщешь муки…

Ох, борцы, когда б вы знали,

Как томят в бессилье руки!

Как лежать в постели тяжко

Скорбным пасынком недоли,

Положась на милость бури,

На чужой талант и волю.

Чем же тешиться такому?

Только думою своею…

Вы, борцы, ее примите.

Это все, что я имею.

15–21 января 1911 г. Черное море,

близ Анатолии

«Кто вам сказал, что я хрупка…» Перевод С. Маршака

{52}

  Кто вам сказал, что я хрупка,

Что с долей не боролась?

Дрожит ли у меня рука?

И разве слаб мой голос?

  А если были в нем слышны

И жалобы и пени,

То это бурный плеск весны,

Не мелкий дождь осенний.

  А если осень… Не беда,

Цветет ли кто иль вянет.

Увянув, ива у пруда

Злато-багряной станет.

  Когда же саваном зима

Накроет лес раздетый,

Цветам на гроб она сама

Рассыплет самоцветы.

  Что ж, буду жить я, как живет

Волна в часы покоя —

Как будто спит поверхность вод,

Но море ждет прибоя.

<21 января 1911 г. Перед Босфором>

В годовщину Перевод Л. Длигача

{53}

Не он один ее любил.

Во славу Украины

Писали звучные стихи

И яркие картины.

Ловили звонкий смех ее,

Улыбки, шутки, пляски,

Сплетали в пестрые венки

Ее живые сказки.

Тот в ней лелеял старину,

Тот грезу молодую, —

Он первый полюбил ее,

Как мать свою родную.

Пусть мать убога и стара,

Бедна, темна, гонима,

Но сыном преданным она

По-прежнему любима.

Пускай она в кромешной тьме

Бредет, полуживая, —

Как рана, в нем горит любовь,

Горит, не заживая.

Видала родина не раз,

Как ветреники эти

Под вечер забывали все,

Что пели на рассвете.

С ее дарами шли к другой,

Спеша склонить колено;

Такие люди не могли

Любить самозабвенно.

В нем первом научая любовь

Пылала, словно рана,

Он шел в неволю за нее,

Служил ей без обмана.

Все тяготы перенесла

Любви сыновней сила,

Того великого огня

И смерть не погасила.

<8 марта 1911 г.>

Трагедия Перевод Н. Ушакова

  Рыцарь чувствует, сражаясь,

Что он ранен в грудь смертельно,

Прижимает панцирь к сердцу,

Чтобы кровь остановилась!

  А прекрасной даме видно, —

Побледнел ее любимый,

Он рукою грудь сжимает,

Дама шлет слугу поспешно.

  «Господин, вас просит дама

Хоть на миг покинуть битву,

Чтобы вашу рану, рыцарь,

В башне мы перевязали.

  Там у нас бальзам целебный,

Там и мягкие повязки,

Там давно для господина

Белая постель готова».

  «Друг слуга, скажи спасибо

Даме, что тебя послала, —

Мне воспользоваться трудно

Приглашением любезным.

  Если бы хоть на минуту

Снял с себя я этот панцирь,

Кровь бы хлынула потоком,

Жизнь моя оборвалась бы.

  В мире есть такие раны,

Для которых нет бальзама,

Для которых нет повязки,

Кроме панциря стального».

  «Господин, слова такие

Могут ранить даме сердце».

«Если есть у дамы сердце,

Пусть его сожмет покрепче».

<6 июня 1901 г. Кимполунг>

Про великана Перевод Б. Лебедева

{54}

(Сказка)

Когда ребенком я была,

Мне сказку рассказали,

Лишь раз я слышала ее —

Забуду же едва ли.

Был деревенский мальчуган

Рассказчиком — и ясно,

Что в ней тенденции искать

Поэтому напрасно.

В своем рассказе сохранил

Он простоту святую.

(Моя ошибка, может, в том,

Что сказку я рифмую.)

Мы в садике сидели с ним

Вечернею порою,

В тот час, когда закат пылал

Пожаром за горою.

Вечерний ветер шевелил

Над головами грушу,

И что-то темное тогда

Нам волновало душу.

Прижалась к мальчику тогда

Я, как сестрица к брату:

И «барышне» и «мужичку»

Вдруг стало страшновато.

Нас все пугало: и трава,

Что тихо шелестела,

И леса дальнего стена,

Что от зари алела.

И даже в старой груше той

Мы друга не видали, —

Кто б мог сказать, о чем ее

Листочка! лепетали?

Но всех сильнее тополя

Страшили нас собою,

Что в длинный выстроились ряд,

Наверно, с целью злою!

Все это, уверял Лаврин

(Так мой приятель звался),

Растет на великане том,

Что с богом состязался.

Когда-то очень был силен

Тот великан, — недаром

Любые цепи разбивать

Он мог одним ударом.

Его осилить не могла

Ничья другая сила,

Но божья кара наконец

Пришла — и поразила.

За что — Лаврин того не знал,

Я спрашивала старых,

Но мне никто не объяснил,

За что такая кара.

Господь не сжег его огнем,

Громов не посылал он,

А только сном его накрыл,

Как мягким покрывалом.

Сон, говорят, есть божий дар,

Нет — божье наказанье!

Ведь великану этот сон

Принес одни страданья.

Лег отдохнуть он на часок,

А спит уже столетья,

Оброс землею и во сне

Все видит лихолетье.

То овладели им враги,

Охваченные злостью,

Пьют даром кровь его они,

Ему ломают кости.

Стянули накрепко его

Железными цепями,

К глубоким ранам, торопясь,

Припали жадно ртами.

До сердца самого не раз

Их проникали руки,

Но спит, как прежде, великан,

Хотя и терпит муки.

Когда ж болезненно во сне

Он брови вдруг нахмурит,

Шумят по рощам, по лесам

И по дубравам бури.

А если боль его доймет,

Слегка он шевельнется

И дрожь по телу пробежит,

Земля же содрогнется.

«Нас призрак этот не страшит!»

Враги ликуют хором.

Но стихнет скоро божий гнев,

Беда минует скоро.

И встанет великан тогда,

Расправит плечи снова

И разорвет в единый миг

Железные оковы.

Все то, что мучило его,

Вмиг станет горсткой праха.

Смолк мальчуган. Сидели мы,

Едва дыша от страха.

«Скажи, — спросила я, дрожа, —

Когда ж случится это?»

«Иль через год, иль через сто,

А может, до рассвета!»

Тут разом ветер налетел,

Деревья зашатались,

Как пташки вспугнутые, мы

Домой скорей помчались…

Любимый мой далекий край!

Страна моя родная!

Когда я вспомню про тебя,

Ту сказку вспоминаю.

5 февраля 1913 г. Египет

Поэмы

Старая сказка Перевод М. Светлова

{55}

Кто желает слушать сказку?

У меня она готова.

Но, пожалуйста, простите,

Что не все в ней будет ново.

Люди добрые! К чему нам

За новинками тянуться!

Иногда полезно очень

На былое оглянуться.

Нет! Никто нам не расскажет,

И таких рассказов нету,

Чтобы кто-нибудь не молвил:

«Э! Мы слыхивали это!»

Если все же интересно,

Эту сказку прочитайте,

Мне же вы не лавров пышных —

Хоть баранок связку дайте!..

I

  В дни былые, в дальнем крае…

Выбирайте сами место —

В сказке и в стихотворенье

Все возможно, как известно!..

  В дни былые, в дальнем крае…

Проживал поэт когда-то.

Он владел большим талантом,

Напрокат нигде не взятым.

  И хоть не был он красавцем,

Но уродом не был тоже, —

Человек обыкновенный,

На других людей похожий.

  Наш певец — да что же делать,

Правду надо молвить смело:

Не певцом был, а поэтом —

Петь, признаться, не умел он!

  Но его звучала песня

Звонкой радостью и смехом,

И неслась она по свету

Стоголосым звучным эхом.

  Одиночества не знал он…

Под его убогим кровом

Молодежь не раз сходилась

Слушать новой песни слово.

  Эта песня утешала

То улыбкой, то советом…

Благодарные за песню,

Помогали все поэту.

  Что могли, то и давали —

Вот и вся его награда.

Холод с голодом неведом, —

Что еще поэту надо?

  А когда зеленым шумом

Разговаривают травы,

Каждый день ходил поэт наш

Побеседовать с дубравой.

  Так однажды рано утром

Он лежал в траве, мечтая…

Может, слушая дубраву,

Может, песню сочиняя…

  Вдруг он слышит — шум и крики.

Зов охотничьего рога,

Лай борзых… На всю окрестность

Эхом поднята тревога.

  Кони быстрые топочут,

Шум все ближе нарастает,

И охотники толпою

На дорогу выезжают.

  А поэт наш — вот несчастье! —

Лег на самую дорогу…

«Эй! — кричит он. — Осторожно!

Дайте мне пожить немного!»

  Хорошо, что не за зверем

Кровожадно люди гнались —

О, тогда б они с поэтом

И не очень посчитались!..

  Впереди — сердитый рыцарь

Под кольчугою железной…

«Это, молвит, что за птица?

Ты не встанешь ли, любезный?»

  «Не беда! — поэт ответил. —

Сам уйти с дороги можешь,

Если рифмы разбегутся,

Ты собрать их не поможешь!»

  «Хороша твоя охота! —

Засмеялся громко рыцарь. —

От беды тебе скорее

Лучше с миром удалиться!»

  «Я беды не испугаюсь!

О покое не забочусь!

Уходи-ка! Я — охотник,

На таких, как ты, охочусь!

  Ведь ко мне с небес высоких

Рифмы-соколы слетают,

На того, кого мне надо,

Беспощадно нападают!»

  «Ишь какой ты, дьявол, мудрый! —

Молвит рыцарь. — Не случалось

Мне встречать тебе подобных!..

Мало времени осталось,

  А не то б мы поглядели,

Кто кого скорей поймает!..

Люди! Прочь его с дороги!

Пусть не очень рассуждает!»

  «Что ж, — сказал поэт, — спасибо!

На руках меня несите!

Да о песнях не забудьте!

Вон, в траве листки возьмите!»

  «Он, наверно, сумасшедший! —

Крикнул рыцарь. — Бог с тобою!

Знай, безумный, нашу милость —

Мы объедем стороною.

  Подожди еще немного:

День пройдет, и ночь настанет —

Я подам тебе на бедность,

А сейчас я очень занят!»

  «Ожидать тебя не буду, —

Так поэт наш отвечает, —

Кто кому подаст на бедность,

Этого никто не знает…»

  Ничего на это рыцарь

Не ответил, прочь умчался.

Свист и топот… Лес дремучий

Гулким эхом отозвался.

  Разбрелись ловцы повсюду,

Целый день они стреляли,

Только ни одной зверюшки

За день целый не поймали.

  А когда к закату солнце

Над землей склоняться стало,

Смолкли трубы, шум и крики,

Тишина на луг упала.

  Утомились люди за день,

Потихоньку голод гложет,

Кто еще в лесу блуждает,

Кто найти пути не может…

  Едет рыцарь одиноко,

Смотрит сумрачный и строгий…

Глядь — поэт лежит, как раньше,

Поперек лесной дороги.

  «Ты подачек ожидаешь?

Ждал, бедняга, целый день их! —

Рыцарь шарит по карманам. —

Я не взял с собою денег!»

  Но поэт в ответ смеется:

«Золотом не дорожу я!

У меня богатства столько,

Что тебя еще ссужу я!..»

  Загорелся гневом рыцарь —

Очень горд, упрям и смел он!

Только гордость и упрямство —

Все богатство, что имел он.

  «Хватит шуток! — крикнул гневно. —

Я с тобой расправлюсь люто!..»

А поэт ему: «Мне тоже

С господами не до шуток.

  Мной воспеты небо, море,

И дубрава мной воспета…

Это все мои богатства —

Драгоценности поэта.

  И при всем богатстве этом

Я свободен, счастлив вечно…»

Тут воскликнул рыцарь: «Боже!

Он с ума сошел, конечно!»

  «Может быть, — поэт ответил, —

Мы с тобою в божьей власти!

Но действительно я счастлив,

И с меня довольно счастья!

  Я на мир гляжу свободно.

Пролетают думы-птицы,

Для которых нет на свете

Ни заставы, ни границы.

  Все, что только захочу я,

Сотворю в одну минуту,

И летит над облаками

Мысль моя, на крыльях будто.

  Вечно молод, вечно весел,

Словно звонкий ветер в поле,

Сам свободный, никогда я

Не сгибал чужую волю».

  Но в ответ смеется рыцарь:

«Друг! Нельзя ли покороче?

Я тебе не очень верю —

Ты-то счастлив, да не очень!

  Что мне все твои мечтанья?

Это — мнимая свобода.

Я бы все за графский титул,

За земной бы замок отдал.

  Я бы отдал все богатства

Всей страны твоей незримой

Лишь за сладость поцелуя

Милой девушки любимой!..»

  Что-то рыцарю ответить

Наш поэт уже собрался,

Но вот солнце закатилось,

Светлый месяц показался.

  Молодежь пошла с работы

Под вечерним тихим светом

И сердечными словами

Поздоровалась с поэтом.

  И поэт взял мандолину.

Струны тут заговорили,

И слова чудесных песен

Рядом с музыкой поплыли.

  Очарованные песней,

Все задумчиво стояли,

А у девушек безмерно

Очи радостью сверкали.

  Очарован, неподвижен,

Долго рыцарь слушал песню:

«Сколько силы в этом слове!

Он, наверное, кудесник!»

II

  Летним вечером однажды

Наш поэт сидел без дела…

Целый день в своем жилище

В одиночестве сидел он…

  Молодежь ушла с рассвета —

Дни горячие настали,

И товарищи поэта

Урожай с полей снимали.

  Так сидел он неподвижно,

Слушал песни, что звучали

Всюду в поле — и к поэту

В мирный домик долетали.

  Песни смолкли. Скоро ночка

Темнотою все укрыла,

С ветром спорили деревья,

Речка быстрая бурлила.

  И поэт в своей лачуге

Молча слушал шум далекий,

Он глядел во тьму ночную,

Полон думою глубокой.

  Вдруг он слышит — кто-то едет,

Лошадь у крыльца заржала,

Кто-то слез с коня, оружье

Еле слышно забряцало.

  Что за чудо? Кто приехал?

Чья-то тень окно закрыла…

Удивлен поэт наш. «Кто там? —

Неизвестного спросил он. —

  Если вор, то ты ошибся:

Ты у бедного поэта».

«Это я, — ответил голос, —

За услугой, за советом…»

  «Кто же ты?» — опять спросил он.

«Я — Бертольдо, рыцарь славный!»

И поэт узнал тот голос.

«А! Охотник! Друг недавний!

  Заходи, хотя, признаться,

Темноват приют поэта, —

Для себя, когда я дома,

Я не жгу напрасно света.

  А для гостя мне не жалко…»

Огонечек заискрился —

В гости собственной персоной

Властелин Бертольд явился.

  «Добрый вечер!» — «Добрый вечер!» —

Рыцарь хмуро отозвался…

Посидели, помолчали,

Разговор не начинался…

  «Чем могу тебе помочь я?» —

Наш поэт сказать решился.

Рыцарь тихо отвечает:

«Я, мой друг, увы, влюбился!»

  И поэт ему: «Скажи мне,

За каким пришел советом?

Может быть, и помогу я

В очень сложном деле этом…»

  «Я влюблен, я погибаю, —

Молвил рыцарь, — дни и ночи

Вижу я перед собою

Изумительные очи!»

  «Что ж, — поэт ему ответил. —

Взять за ручку да жениться!»

«Ох, другой, как видно, рыцарь

С ней навек соединится!

  Под балкон любимой донны

Каждый вечер прихожу я,

И в безудержной печали

Ночи грустно провожу я.

  Но в ответ на воздыханья

Ничего не получаю!

Чем привлечь к себе, скажи мне,

Сердце милой?… Я не знаю!

  Может быть, по вкусу милой

Будут больше серенады?…»

«Да, — сказал поэт, — для птички

Повкусней приманку надо!»

  «Голос есть… Но со стихами,

Знаешь, не выходит что-то…»

«Да! — поэт ему ответил. —

Это трудная охота.

Поэтические лавры

Не для каждого, кто хочет, —

Конь поэзии крылатый

Норовист, капризен очень…»

«Помоги! — взмолился рыцарь. —

Для тебя нет дела проще!

Ты — волшебник! Ты — кудесник!

Помнишь дивный вечер в роще?

  Ты своим стихом чудесным,

Песней все сердца растрогал…

Тел один найти мне можешь

К сердцу милому дорогу!

  И за это все, что хочешь,

Я отдам тебе в награду!»

«Нет, — поэт ему ответил, —

Обещаний мне не надо.

Никакой не надо платы

Мне от друга дорогого!

Подожди — и серенада

Будет в миг один готова.

Но для этого мне нужно

Имя знать твоей любимой…»

«Имя милой — Изидора,

Красоты непостижимой!»

  Призадумался поэт наш,

Глядь — и через миг единый

Что-то вывел на бумаге,

Снял со стенки мандолину,

  Показал слова Бертольду,

Мандолину сунул в руки

И стихи учил запомнить,

Повторяя для науки:

  «Начинаешь петь, а дальше

Струны так перебираешь:

Ut-fa-la-sol-fa, mi-re-sol…

Дальше сам ты подбираешь».

  «Вот спасибо!» — молвил рыцарь…

Не успел поэт проститься,

А уж рыцарь в чистом поле

На коне летит, как птица.

  Мчался рыцарь через степи,

Через долы, через горы.

И коня остановил он

У окошка Изидоры.

  Под окошком у любимой

Мандолина заиграла…

Неизбывных чувств потоком

Серенада выплывала:

  «Гордо, пышно и лучисто

Светят звездные просторы —

Ни одной звезде высокой

Не сравниться с Изидорой!

  Светят чистые алмазы,

Красотой прельщают взоры,

Но чистейшим бриллиантам

Не сравниться с Изидорой!

  Много спрятали жемчужин

Океанские просторы,

Ни одной из тех жемчужин

Не сравниться с Изидорой!..»

  И лишь только серенада

Отзвучала по просторам,

Звездами полюбоваться

Тихо вышла Изидора.

  И когда, устав от песни,

Мандолина замолчала,

Сверху вдруг к ногам Бертольда

Роза нежная упала.

  И исчезла Изидора,

Тихо… Пуст балкон, как прежде,

И прильнул Бертольд устами

К розе — сладостной надежде.

III

  Боже, боже! Что наделать

Может с сердцем серенада!

Не томится грудь Бертольда.

Томной грустью и досадой.

  И улыбка Изидоры

Все приветливей, яснее,

С очарованным Бертольдом

Все любезней и милее.

  И колечко Изидоры

На руке его сияет,

Он невестою любимой

Изидору называет.

  На богатой, пышной свадьбе

Длилось шумное веселье,

Танцевали, выпивали

Забавлялись всю неделю.

  Всех приветствовали шумно,

Медом, винами поили…

Только нашего поэта

Пригласить на пир забыли.

  Ясно, — хлопоты большие,

Отдохнуть минутки нету!

Где, кому какое дело

До забытого поэта?

  Время птицею летело,

Жизнь, как сказка, протекала…

И не знал Бертольд, что горе

У ворот его стояло.

  Захотел король могучий

Покорить чужие страны,

И герольдов разослал он

Звать бойцов на подвиг бранный.

  И среди гостей веселых

В замке рыцаря Бертольда

Рог раздался громогласный

Королевского герольда.

  «Ты прощай, моя супруга,

Миновали счастья годы!

Променять все это надо

На далекие походы».

  И осталась молодая

Изидора одинокой, —

В воскресенье утром рано

Вышел рыцарь в путь далекий.

  Толпы рыцарей отважных

Вышли в путь порою ранней —

Там, за морем за далеким,

Проживают басурмане.

  Через дебри и пустыни

Войско шло, не уставая.

Не один вздохнул глубоко

О своем родимом крае.

  Но когда уж слишком тяжко

Грусть людей одолевала,

Чтобы грусть рассеять, песню

Начинали запевалы:

  «Не грусти, когда наскучат

Бесконечные скитанья.

О своем родимом крае

Не умрут воспоминанья!

  В песнях родины найдешь ты

Утешенье в скорбной жизни.

Придадут тебе отваги

Думы о родной отчизне.

  Не печалься — не напрасны

Это горе, эта мука:

Край родной любить сильнее

Учит долгая разлука!»

  Над глухой пустыней дикой

Раздавалось это пенье,

И находит каждый воин

В этой песне утешенье…

  Впереди большого войска —

Трое выбранных старейших:

Карлос, Гвидо и Бертольдо,

Трое рыцарей храбрейших.

  Едут, едут… перед ними

Три дороги… Порешили,

Чтоб расстались командиры,

Три дороги разделили.

  Карлос выбрал путь направо,

Гвидо — левую дорогу,

А Бертольд шагает прямо…

«Путь счастливый!» — «С богом!» — «С богом!»

  Счастье храброму Бертольду

Улыбалось поначалу, —

По пути завоевал он

Городов чужих немало.

  Вот уже столица вражья

Пред Бертольдом вырастает…

Тут-то счастье боевое

Полководцу изменяет.

  То ли рыцари успели

От походов утомиться,

То ль решили басурмане

Не сдавать своей столицы —

  Но держался город крепко

Перед рыцарской когортой.

Две атаки отразил он,

Так же с третьей и с четвертой.

  И пришлось Бертольду плохо, —

Край чужой, чужие люди,

Страшный голод, войско гибнет…

Что-то будет? Что-то будет?

  Месяц тянется осада,

Рыцарей погибло много.

Нарастает среди войска

Недовольство и тревога.

  Воины идут к Бертольду,

Подступают с криком грозным:

«Выводи ты нас отсюда!

Прочь веди, пока не поздно!

  Ты зачем сюда привел нас?

Это путь прямой к могиле,

Видно, хочешь, чтобы все мы

Даром головы сложили!

  Ненавистен этот город!

Надоела нам осада!

Эту славу и победу —

Ну их к черту! — нам не надо!»

  И хотел Бертольд утешить

Злое войско умным словом,

Но наполнился весь лагерь

Шумом диким, бестолковым.

  Все схватились за оружье,

Смертью б дело завершилось…

Кто-то крикнул громко: «Стойте!»

Войско вдруг остановилось.

  И певцы перед войсками

Вышли стройной чередою,

На плечах несут оружье,

Лютни держат пред собою.

  И тогда пошли на приступ

«Ни к чему шуметь вам боле.

Наказать теперь Бертольда

Все равно ведь в вашей воле.

  Мы вам многое расскажем,

Но язык у нас чудесней,

Так как нам присуща песня,

Мы про все расскажем песней!»

  Тут один из них тихонько

Струны пальцем задевает,

Улыбается лукаво,

Песню тихо начинает:

  «Жил да был отважный рыцарь,

Воевал он в жизни много —

Шел он в долгие походы

Лишь от печки до порога.

  Языком своим длиннющим

Штурмовал он вражью силу.

Вы слыхали, как он хвастал:

«Я — один, их — триста было!»

  Этот вот отважный рыцарь

Был в бою и после боя

Жив и цел домой вернулся:

Талисман имел с собою.

  Талисман такой известен,

Рассказать о нем несложно, —

Талисман тот — изреченье:

«Убегай, пока возможно!»

  «Убегай, пока возможно!»

Все певцы тут подхватили…

И солдатам стыдно стало,

Книзу очи опустили.

  И оружье заблестело,

Загремело по просторам:

«Лучше смерть в бою отважном,

Чем прийти домой с позором!»

  И тогда пошли на приступ

Так решительно и смело,

Что на милость город сдался,

Еле ночь прийти успела.

  Басурманский царь сдается,

Вражье логово разбито.

И дорога в край родимый

Широко теперь открыта!

  Светел, радостен Бертольдо,

Всех певцов своих созвал он,

И когда они собрались,

Им такую речь сказал он:

  «Вечно будем мы гордиться

Трубадурами похода!

Я обязан дать награду

Вам от имени народа!»

  И певцы в ответ: «Спасибо!

Нам наград твоих не надо!

Тот, кто выучил нас песням, —

Тот достоин лишь награды!»

  «Где ж он? Где? — спросил Бертольдо. —

Что ж он прячется меж вами?»

«Он не здесь, — певцы сказали, —

На войне он не был с нами.

  Он в родной стране остался,

Чтоб делить печали с нею,

Не одну семью утешить

Звонкой песнею своею…»

  «Знаю этого поэта,

Песню вечно молодую,

И теперь его по-царски

Щедро отблагодарю я!

  Дал бы бог теперь счастливо

Нам прийти к семье любимой —

Много золота насыплю

Я певцу страны родимой!..»

IV

  Из намерений хороших

Сбита ада мостовая,

Здесь, конечно, потрудился

И Бертольд, не уставая.

  Уж давно Бертольд вернулся

В мирный дом, в гнездо родное,

Снова зажил мирной жизнью

Вместе с милою женою.

  Расцветает вечный праздник

В освещенных ярко залах…

Много у него богатства…

Много золота в подвалах,

  И богатые трофеи,

Что добыл он в схватках жарких,

И награда за победу —

Королевские подарки.

  Много денег и сокровищ!

Графом стал наш славный рыцарь!

Будто сам король могучий,

Он живет и веселится.

  И кругом — куда ни глянешь —

Это все его владенья,

Вся округа, каждый житель

У Бертольда в подчиненье.

  И сперва Бертольд казался

Благородным и счастливым,

Он с подвластными своими

Честным был и справедливым.

  Но недолго это длилось,

Он менялся постепенно,

Все увидели, что в графстве

Наступили перемены.

  На вино, на угощенье,

На роскошные наряды,

На турниры и забавы

Очень много денег надо.

  Граф привык в далеких войнах

Грабить всех без сожаленья,

И теперь в краю родимом

В этом ищет он спасенья.

  Бесконечные оброки,

Злая барщина, налоги,

Всюду крепкие заставы

Граф поставил на дороге.

  Трудно даже рассказать вам,

Что за стон там раздавался.

Как в аду, страдали люди,

Как в раю, граф наслаждался.

  Граф разгуливал по замку,

А в ярме стонали люди…

И казалось, бесконечно

Продолжаться это будет.

  Всюду горькою волною

Стон народный разливался,

Этот стон в душе поэта

Тяжким эхом отзывался…

  И однажды в пышном замке

Слышит граф плохие вести —

Стража верная доносит,

Что волнуются предместья.

  Что певцы бунтарской песней

Недовольство разжигают

И к восстанью за свободу

В этой песне призывают.

  И певцов сажают в тюрьмы,

В каземат сырой и тесный,

Но ничто не помогает —

Не смолкают эти песни.

  Собираются толпою

Горожане и крестьяне,

Беспокоен край широкий,

Приближается восстанье.

  И вскричал Бертольд: «Пустое!

Я возьму их жестко в руки!»

Вдруг он слышит — где-то рядом

Раздаются песни звуки:

  «Мужика сыра землянка,

Барский замок — на помосте…

Что ж, недаром говорится:

«У господ белее кости…»

  Может ли рука мужички

С белой ручкою сравниться?

«Кровь у графа голубая» —

Так недаром говорится…

  Любопытствуют крестьяне:

Всюду ль эти кости белы?…

Кровь прольется ль голубая,

Если нож вонзить им в тело?…»

  «Что за черт! — Бертольд воскликнул. —

Поскорей певца ловите,

В кандалы его закуйте!

Эй, скорей! Скорей бегите…»

  Из-за стен огромных замка

Снизу голос вдруг ответил:

«Эй! Бегите, слуги графа,

Да поймайте в поле ветер!

  И напрасно так — не стоит,

Граф вельможный, волноваться:

Ныне нас поймаешь десять —

Завтра нас увидишь двадцать!

  Нас к боям ведет, к победам

Командир великой рати…

Он у нас отважный рыцарь,

Вы же с ним знакомы, кстати…»

  Как сквозь землю провалился

Тот певец — следа не стало…

А Бертольд сидел и думал,

И тихонько прошептал он:

  «Он у нас отважный рыцарь» —

Вот всего восстанья корень!

Но его забавам злобным

Положу конец я вскоре!»

  Он к себе двух самых верных

Слуг покорных вызывает

И к поэту с порученьем

Прямо на дом посылает:

  «От меня ему скажите:

Помню я еще доныне,

Как его прекрасной песней

Утешался на чужбине.

  И теперь вот я желаю

Заплатить ему сторицей —

Я дарю ему прекрасный,

Лучший дом в моей столице.

  Пред его большим талантом

Преклоняюсь я покорно,

И его намерен сделать

Я певцом своим придворным.

  У меня его, скажите,

Ждут почет, богатство, слава,

Только должен он оставить

Все опасные забавы!»

  Слуги выполнили точно,

Быстро это порученье,

Принесли они поэту

В графский замок приглашенье.

  Он приветливо промолвил:

«Я прошу у вас прощенья,

Что не вышел вам навстречу —

Болен уж не первый день я.

  Что ж, прошу — садитесь, гости!»

Все по-прежнему стояли

И немедленно поэту

Речи графа передали.

  Он с усмешкой слушал речи

Соблазнительные эти

И, когда они замолкли,

Так спокойно им ответил:

  «Передайте господину:

Платы я не принимаю!

Если что-нибудь дарю я,

То назад не отнимаю.

  Я ему его богатства —

Пусть он вспомнит — заработал!

Очень я о том жалею,

Лучше бросил бы в болото!

  Нет! Из рук его вовеки

Громкой славы не возьму я!

Могут дать такие руки

Славу лишь одну худую!

  Золотых венков не надо,

С ними счастья не добуду,

Буду золотом увенчан —

И поэтом я не буду!

  Не поэты те, чьи мысли

Вольно не живут на свете, —

Их опутали навеки

Золотые эти сети.

  Не поэт, кто забывает

О страданиях народа,

Золотыми кандалами

Он сковал свою свободу.

  Вы пойдите и скажите:

Не боюсь я графской мести!

И пока я жив, до гроба

Не сложу оружья чести!»

  И вернулися обратно

Слуги в замок и сказали:

«Так и так поэт ответил,

Мы напрасно убеждали…»

  И вскипел Бертольд, услышав

Слово гордого ответа,

Снова слуг он посылает

Уговаривать поэта.

  «Передайте слово в слово:

Пусть опомнится, покуда

Я терплю, и передайте —

Больше я терпеть не буду!

  Если он стихи не бросит

И восставших не покинет —

Я его в тюрьму отправлю,

Пусть он там, проклятый, сгинет!..»

  И спешат к поэту слуги,

Вот они у цели скоро.

Слуги ближе, слуги слышат

Мандолины переборы.

  Заглянули в окна слуги,

Видят — общество большое,

Все сидят вокруг постели

Молчаливою толпою.

  Третий день лежит поэт наш,

Сокрушенный злым недугом,

Вкруг него сомкнулись люди

Тесным и печальным кругом.

  А поэт или играет,

Или пишет торопливо,

Раздает народу песни…

Слуги входят молчаливо.

  Сразу вышли все из дома,

Лишь один поэт спокойно

Посмотрел на слуг Бертольда,

Поздоровался достойно.

  Молча слушает угрозы,

Улыбается при этом…

Слуги кончили. Певец их

Угостил таким ответом:

  «Передайте господину,

Что поэт готов в дорогу,

Пусть еще двух слуг, скажите,

Он пришлет вам на подмогу.

  Не могу я встать с постели,

Графу вы передадите…

Вам нести меня придется

В новую мою обитель.

  Но останусь я свободным

В глубине сырой темницы —

Думам вольным нет на свете

Ни заставы, ни границы!

  Слово вольного поэта

Не запрете вы в темнице,

Полетит оно по свету,

Полетит крылатой птицей!

  Грусть, тоска со мною будут,

И от общества такого

Втрое крепче станет сила

Поэтического слова!

  Если цепи и найдутся,

Чтоб мое сковали слово,

Звон их будет громче речи,

Громче языка любого.

  От родимого народа

Не услышу я упрека

В день, когда в темницу вами

Вуду брошен я жестоко!..»

  В тесной каменной темнице,

За решеткой долго жил он,

За народ без сожаленья

Тихо голову сложил он.

  Но остались на свободе

Те потомки молодые,

Что в наследство получили

Эти песни огневые.

  Наступил конец терпенью,

И убили графа люди,

Угнетенья и неволи,

Люди думали, не будет.

  Но осталось от Бертольда

Молодое поколенье,

Юный граф принял в наследство

Гордость, золото, именья…

  А борьба не прекратилась

До сих пор в родимом крае,

И сейчас она ведется —

Страшная и затяжная.

  Живы графские потомки,

Всюду тюрьмы воздвигают,

А наследники поэта

Слово правды закаляют.

  Слово правды призывает

Добывать на счастье право.

Беспощадна эта схватка,

Хоть она и не кровава!

  И когда трубой победы

Боевая песня грянет —

Сказка старая замолкнет,

Правда новая настанет…

12 ноября 1893 г. Киев

Вила-посестра Перевод М. Комиссаровой

{56}

  Боже, то не дивное ли диво?

Не нашел юнак[62] с кем побрататься,

Меж юнцов не встретил побратима,

Не нашел меж девушек посестры.

Вилу белую в горах он встретил,

Вилу белую с волшебным взглядом,

Обменялся с нею перначами{57}.

Белое лицо ее целуя,

Руку ей пожал, назвал: «Посестра!»

«Побратим!» — она ему сказала,

И они помчались вместе в горы.

  Едут рядом по горе зеленой.

И промолвил побратим посестре:

«Вила, вила, милая посестра,

Видишь ли, что там внизу чернеет?

Воронье ли черное слетелось,

Или гору турки обступили?»

«То не воронье внизу чернеет,

Это турки гору осаждают,

Осаждают, тучей окружают,

Скоро к нам со всех сторон подступят».

«Вила, вила, милая посестра,

Убегай, пока жива, отсюда!

У тебя крылатый конь волшебный, —

Как взовьется — не догонят турки

На своих арабских иноходцах!»

«Милый побратим, побойся бога!

Что за слово ты сейчас промолвил?

Разве я затем с тобой браталась,

Чтобы изменить тебе позорно?

Хочешь — убежим с тобою вместе, —

Сильный конь мой вынесет обоих».

Побратим тогда ответил гордо:

«Рыцарю бежать не подобает!»

  Ничего тут вила не сказала,

Буйные коню связала крылья,

Чтоб один не вздумал вверх подняться,

А потом связала и поводья,

Чтобы кони врозь не разбежались:

«Это судьбы наши я связала».

  Побратим упрашивает снова:

«Вила, вила, милая посестра,

Хоть и разум у тебя волшебный,

Все же сердце у тебя девичье, —

Если нас враги кругом обступят,

Как бы ты, сестра, не испугалась!»

Не сказала вила тут ни слова,

Только взгляд загадочный метнула,

Как пернач сверкающий и острый.

Что-то витязь вновь хотел сказать ей,

Но кругом их турки обступили,

Воронами хищными закаркав,

Юнака с посестрою схватили,

На спине хотят связать им руки,

Увести в турецкую неволю.

Но глядят они орлиным взглядом

И врагу в неволю не сдаются,

Хоть и знают, что уж нет спасенья, —

Не хотят оружия позорить.

  Покарай ты, боже, янычара{58}!

Он рассек коню на крыльях путы.

Конь, почуяв крылья на свободе,

Как шарахнется, как вверх взовьется,

Разорвал шелковые поводья,

И взлетел он с вилой к самым тучам.

  Проклял тут юнак свою посестру:

«Пусть тебя господь накажет, вила,

Братское нарушила ты слово!

Пусть вовеки не узнает счастья

Тот, кто побратается с тобою!»

Золотой пернач юнак отбросил,

Надвое сломал кривую саблю:

«Сгинь, оружье, если гибнет верность!»

  Видит вила гибель побратима,

Падает с высот стрелой из лука,

Да не на гору она упала —

На зеленую сосну в долину,

Зацепилась белым покрывалом,

Словно тучка, что сплыла с вершины.

Вила саблю острую хватает,

Белое срезает покрывало,

Будто серна, вверх она взбегает,

К своему юнаку-побратиму.

  Добегает до поляны горной…

Горе, горе! Ни следа не видно,

Только вся трава черна от крови.

Смотрит вила: скалы да обрывы.

Но какой дорогой скрылись турки

И куда девали побратима?

Жив ли он иль душу отдал богу?

  Зарыдала, закричала вила:

«Ой ты, конь, крылатое виденье!

Где ты там под тучами гуляешь?

Загубил ты душу побратима,

Помоги же отыскать мне тело!»

  Кличет вила, и зовет, и свищет, —

Говорят в долинах люди: «Буря!»

Кличет вила, а сама блуждает

По горам, заглядывает в бездны —

Побратима своего все ищет.

Помутился с горя вещий разум,

И померк в печали взгляд волшебный —

Не узнать в ней прежней вилы белой.

Так не день, не два она блуждала,

Все коня из тучи выкликая,

Наконец он зов ее услышал,

Прилетел из далей неизвестных

И упал на землю, словно пуля.

  Закипело сердце вилы белой:

«Ой ты, конь, изменник ты проклятый!

Если бы тебя убить могла я,

Все бы мне на сердце легче стало!..»

  Вещий конь тогда ответил виле:

«Госпожа, не проклинай напрасно.

Если б я тебя не вынес в небо,

Оба вы тогда бы в плен попались.

Не на то ты вилой уродилась,

Чтоб тебя вязали злые люди!»

  Молча вила тут коня седлает,

А в груди змея как будто вьется…

Вещий конь ей говорит словами,

Госпожу свою он утешает:

«Госпожа моя, ты не печалься,

Не печалься, в горе не вдавайся,

Мы найдем с тобою побратима.

Если он живой — его спасешь ты,

Если мертвый — честно похоронишь.

И не будет между вас измены».

  Молча вила на коня садится

И пускает по ветру поводья.

Конь под ней рванулся птицей вещей,

Где гора — орлом перелетает,

Мечет в бездну взгляд свой соколиный,

По долинам ласточкою вьется,

По-над городом летит совою,

Темень огненным пронзает взором.

Так три дня летели и три ночи

И в Стамбуле-граде опустились.

Вила здесь турчанкою оделась,

Попросту оделась, как крестьянка,

Улицами ходит, площадями,

Где идет невольников продажа,

Своего все ищет побратима:

Юношей встречается немало,

Да не видно побратима вилы…

Вот уж вила у палат султанских.

  У султана белые палаты,

А под ними черные темницы,

Там в неволе пленники томятся,

Света солнца их глаза не видят.

Только ночь укроет все дороги,

Подойдет к стенам темницы вила,

Обволакивает все туманом,

Насылает крепкий сон на стражу,

Припадает ухом всюду к стенам,

Чтобы хоть единый звук услышать.

Вещий слух у вилы-чародейки,

Но молчит темница, как могила.

Лишь на третью ночь посестра слышит —

Кто-то тяжко застонал в темнице:

«Покарай, господь, посестру вилу!»

Как услышала те стоны вила:

«Горе мне! То голос побратима!»

  Поясной кинжал снимает вила,

В стену бьет и твердый камень рушит,

Пробивает узенькую щелку,

Подает свой голос побратиму:

«Не кляни меня, любимый брат мой,

Вспомни бога со святым Иваном!

Я тебе не изменила, милый,

Предал нас обоих конь крылатый.

Враг ему рассек на крыльях путы —

Конь взлетел со мною к самой туче.

Видит бог — того я не хотела!

Вот стою я здесь у стен темницы,

Я пришла к тебе сюда на помощь».

  Отозвался юный витязь виле:

«Что ж, спасибо, милая посестра,

Что пришла сюда ко мне на помощь.

Только жалко — поздно спохватилась,

Долго ж ты для турок наряжалась!»

Облилось тут кровью сердце вилы:

«Побратим, не гневайся напрасно!

Если б ты меня сейчас увидел,

Не сказал бы — вила наряжалась…»

  Кротко виле побратим ответил:

«Что ж, давай помиримся, посестра.

Что прошло, то больше не вернется,

Л меня спасать теперь уж поздно.

Вот спасибо — щелку прорубила,

Хоть увижу светлый луч в темнице,

Бог мою еще не принял душу.

Если б он ее скорее принял!

Верно, обо мне и смерть забыла».

  И опять ему сказала вила:

«Побратим, к чему слова такие,

О живом живой и думать должен,

Стража спит, на улицах безлюдно.

Я окошко прорублю пошире,

Я спущу тебе покров свой белый,

По нему ко мне ты доберешься.

Только свистну — мигом конь примчится.

Будем мы в горах через минуту».

  Побратим ей снова отозвался.

Говорит он, как ножами режет:

«Что прошло, того уж не воротишь,

Больше нет в горах мне прежней воли.

Тело мне ремнями переело,

И железо кости перегрызло,

А темница очи помутила,

Горький стыд повысушил мне сердце,

Что сломал я славное оружье

И живой попался в руки туркам.

Не мила и жизнь теперь мне стала

Ни в темнице, ни на вольной воле!»

  Отвечает вила побратиму,

Заклинает побратима богом:

«Я сама спущусь к тебе в темницу,

Все-таки спасу тебя оттуда,

Лишь бы только нам добраться в горы,

Я тебя там вылечу, мой милый,

Я недаром вила-чародейка,

Исцелю тебе любые раны».

  Ничего не отвечает виле

Побратим и только тихо стонет:

«Жаль трудов твоих, посестра вила!

Не от славных ран я погибаю.

Подойди — и все сама увидишь,

И лечить меня ты не захочешь.

Если ты мне верная посестра,

Сделай мне последнюю услугу:

Жизнь мою возьми чем только хочешь,

Было бы оружие почетным,

Схорони ты страждущее тело,

Чтоб над ним злой враг не надругался.

Если просьбе ты моей откажешь,

У тебя предательское сердце».

  Зарыдала, загрустила вила

И кукушкою закуковала:

«Что сказал ты, побратим любимый?

Подыму ли на тебя я руку?»

  Тут невольник обратился к богу

«Ты за что меня, господь, караешь?

Не дал ты мне, боже, побратима,

А послал в посестры эту вилу.

Вот теперь и помощи не вижу,

Слышу только жалобы девичьи.

У меня без них немало горя».

  Тут ни слова не сказала вила,

Лишь махнула белым покрывалом.

Молния широкая блеснула,

Ослепила всех турецких стражей,

Все тюремные спалила двери,

Осветила путь посестры к брату.

Только раз на брата посмотрела

Вила белая — и сжалось сердце.

Перед ней лежал не юный витязь,

А старик совсем седой, как голубь,

Грубыми изрезанный ремнями,

А из ран просвечивают кости.

Он не встал навстречу виле белой,

Только тихо звякнул кандалами.

Вновь махнула вила покрывалом,

Осветила ясно всю темницу.

«Вот я здесь, взгляни на вилу, брат мой!»

Отозвался пленник еле слышно:

«Я не вижу — очи помутились!»

  Сжала крепко грудь свою посестра,

Чтоб от муки сердце не порвалось,

Не могла она сказать ни слова,

Только еле слышно просвистела,

Чтоб к себе коня позвать скорее.

Мигом конь услышал тихий посвист,

Он уже в воротах бьет по камню,

На руки берет посестра брата

И перед собой в седло сажает.

Только не сидит он в нем, как рыцарь,

А дрожит и гнется, как ребенок.

Плача и стеная, вилу просит:

Не неси меня, сестра, высоко!

Сердце ноет, жутко мне и тяжко!

Лучше ты оставь меня в темнице…»

  Тихо, тихо вила отвечает,

Как из-под земли выходит голос:

«Побратим, прижмись ко мне покрепче,

Поддержу тебя я, ты не бойся».

  Обняла посестра побратима,

Крепко левою рукой прижала,

Правой занесла кинжал блестящий

И вонзила так глубоко в сердце,

Что сразил бы он две жизни сразу,

Если б вила смертной уродилась.

Но осталась жить посестра вила,

Только сердце обагрилось кровью.

Конь почуял запах крови свежей,

Взвился вверх он искрою кровавой,

В горы дикие стрелой помчался

И в долине вдруг остановился.

Стал копать своим копытом землю,

Быстро яму черную он вырыл.

Вила белая с коня тут сходит,

Подымает вила побратима,

Пеленает белым покрывалом

И кладет на вечный сон в могилу.

Рядом с ним кинжал она хоронит,

Чтобы витязь не был безоружным.

Землю черную полою носит,

Высоко могилу насыпает,

И гора уже до неба встала.

  Схоронила вила побратима,

На коня вскочила, закричала:

«Ой, неси меня, неси в просторы!

Горе давит! Сердцу стало тесно!»

  Конь взлетел высоко, выше тучи —

Госпожу выносит на просторы.

Погребенья песнь заводит вила,

Люди говорят: «То гром весенний».

Вила слезы горькие роняет —

Люди говорят: «Весенний дождик».

Над горами радуги сияют,

По долинам оживают реки,

В горных долах травы буйно всходят,

И печаль заоблачная тихо

К нам на землю радостью спадает.

<1901>

Изольда Белорукая Перевод П. Антокольского

[63]

I

Тристан, в лесу блуждая,

  Ловил зеленый шум,

Хотел ему поведать

  Тоску любовных дум.

Качает ли березу

  Приветный ветерок —

Он тотчас вспоминает

  Изольды голосок.

Проглянут ли сквозь ветки,

  Синея, небеса —

Он вспоминает грустно

  Изольдины глаза.

В отчаянье из чащи

  Выходит он — и вот

Над рожью золотою

  Звенящий зной плывет.

И он о Златокудрой

  Изольде вспомнил вновь,

Упал в траву и плачет.

  О, горькая любовь!

Пришла на поле жница,

  Свою межу нашла,

Услышала рыданье

  И ближе подошла.

Судьбою необорной

  Была ее краса,

И черною печалью

  Была ее коса.

Был сумрачен и грустен

  Ее горящий взгляд.

Забудет рай небесный,

  Кто взглянет в этот ад.

У девушки той голос —

  Как будто скрипки зов,

Что собирает мертвых

  На танец из гробов.

И вывела Тристана

  Она из темных грез

Движеньем рук лилейных,

  Умильным током слез.

Спросил он: «Как зовешься,

  Скажи, коль тайны нет?»

«Изольдой Белорукой», —

  Он услыхал ответ.

«Единственное имя

  В юдоли и в раю!

Изольда, ах, Изольда!

  Прими любовь мою!»

II

«Так нежно меня ты ласкал,

  Возлюбленный, милый,

Так в очи печально смотрел, —

  Мне сердце щемило.

Ты губы мои целовал

  И белые руки,

И слезы на косы текли

  От счастья и муки.

Шептал ты недавно еще

  Так пылко и страстно,

Зачем же, зачем же ты глух

  На зов мой напрасный?»

«Изольда! Изольда моя!

  В очах твоих черных

Хотел бы я видеть лазурь

  Обителей горних.

Изольда! Изольда моя!

  Когда бы волною

Твоя золотилась коса,

  Как поле ржаное!

Твой голос, Изольда моя,

  Порывист, мятежен,

Когда б он, как шелест берез,

  Был ласков и нежен!»

«Не стоит о том горевать

  И плакать Тристану!

У матери крестной я все,

  Что хочешь, достану.

Моргана{59} ведь крестная мне.

  Поможет мне фея…»

«Беги же, Изольда, беги

  К Моргане скорее!»

III

«Ах, крестная, фея Моргана.

  Мою измени красоту!

Хочу быть светла и прекрасна,

  Как ангелы в божьем саду».

«Нет, крестница, дочка Изольда!

  Я прелесть твою создала

Еще в колыбели, младенцу

  Подарок живой принесла.

Ведь в прелести гордой, Изольда,

  Земное твое торжество…»

«Печален и темен мой облик —

  Мой милый рыдал от него.

Дай золота мне и лазури,

  Хочу быть светла и ясна,

Чтоб милый смотрел улыбаясь,

  Как весело блещет весна!»

«Ну, что ж, моя дочка Изольда!

  У солнца ведь золото есть,

Морскую попросим русалку

  Осколок лазури принесть».

«Позволь еще, крестная фея,

  Чтоб нежен был мой голосок,

Чтоб милый, заслушавшись песен,

  От них оторваться не мог».

«Нежнее, чем листья березы,

  Волшебная прялка шумит,

И каждый в том звуке услышит,

  Что сердце людское томит.

Что хочешь, любимая дочка,

  Тебе измененным даю.

Одно изменить я не в силах —

  Не трону я душу твою».

IV

Опять в ночном лесу Тристан

  Сам-друг с былою мукой

И ждет как будто и не ждет

  Изольды Белорукой.

Вспорхнула пташка ли в кустах,

  Иль ветерок пронесся —

Внезапно встретился Тристан

  С Изольдой Златокосой.

Все те же очи и коса,

  И тот же голос милый…

Душа Тристана в небеса,

  Ликуя, воспарила!

«Привет, единая моя!

  Привет, моя царица!

Из-за моря ли приплыла

  Сегодня, чаровница?

Как отпустил тебя одну

  Твой муж, король проклятый?

Иль для Тристана своего

  Убить его смогла ты?

Но где же кубок золотой,

  Где зелье колдовское?

Охотно выпью все до дна,

  Не надо мне покоя!

Напиток нам зальет печаль,

  Рожденную разлукой».

«Тристан! Ужель не помнишь ты

  Изольды Белорукой?»

«Она забыта навсегда,

  Как тень минувшей ночи».

«А что, Тристан, когда забыть

  Она тебя не хочет?»

«Пускай идет в Ерусалим

  Босой, простоволосой!

Теперь я встретился с тобой,

  С Изольдой Златокосой!»

«Тяжки грехи твои, Тристан.

  Их тьма неумолима!

Ты им прощенья не найдешь

  В стенах Ерусалима».

«С тобой, любимая, готов

  Идти на смерть и муки!»

«Тристан, довольно праздных слов,

  Смотри на эти руки!

Ты помнишь ли, кого послал

  Сегодня в грот Морганы?

Куда теперь меня пошлешь

  С моей сердечной раной?

Пускай исчезла тьма очей,

  Зато душа темнее,

Чем черный камень гробовой,

  Мне не расстаться с нею.

Пускай же вновь моя коса

  Цвет траурный наденет!

Пускай же мне печали цвет

  До гроба не изменит».

V

Тристан, как ребенок, ослаб,

  На сердце кручина.

Ему не помогут теперь

  Все чары Мерлина.

А фея Урганда{60} ему

  Промолвила мудро:

«Изольде тебя излечить

  Одной — Златокудрой.

От смерти она отвратит,

  Спасет от недуга».

Он слышит и за море шлет

  Любимого друга.

И другу дает он наказ:

  «Воротишься с милой —

Ты белое на корабле

  Поставишь ветрило.

А нет — черный парус поставь,

  И мне бы хотелось,

Чтоб он, словно саван, потом

  Укрыл мое тело».

VI

«Ступай же, Белорукая, на берег,

  Прошу тебя, молю тебя, иди!

Там есть утес, высокая стремнина,

  Взойди на кручу, в море погляди,

Где ветер гонит северные волны,

  Вернись скорей и расскажи о том,

В тумане нет ли белого ветрила

  На горизонте дальнем и седом».

И молча Белорукая Изольда

  Взошла на кручу и глядит в туман…

Ах, что белеет — парус ли далекий,

  Иль это гребня пенного обман?

Она вернулась, и спросил он жадно:

  «Что там вдали, видны ли паруса?»

«Маячит чей-то парус на просторе…»

  «Он бел?» — «Он черен, как моя коса».

И вмиг душа Тристана обрывает

  Нить ожиданья, горя не тая,

И легкокрылой птицею несется

  Далеко, в неизвестные края…

...................

«За мною, Златокудрая Изольда!

  Тебя давно Тристан твой верный ждет.

Не бойся в этих скалах заблудиться, —

  Изольда Белорукая ведет.

Мы две сестры. Нас имя породнило,

  Как две зари: я — вечер, ты — рассвет;

Мы запылали заревом единым.

  Так суждено, и в этом чуда нет.

Однажды в жизни светлый час недолгий,

  Как и тебе, мне был судьбою дан…»

«Сестра моя! Страшит меня твой голос!

  Скажи всю правду! Умер мой Тристан?!»

«Пусть, Златокудрая, господь рассудит,

  Чьим был Тристан, твоим или моим,

Но все-таки склониться в час кончины

  Досталось мне, а не тебе над ним.

Не подняла ты черного ветрила,

  Не траурна — светла твоя краса,

Но милый в гроб не ляжет без покрова —

  Его покроет черная коса».

21 июля 1912 г. Кутаис

Драмы

В катакомбах Драматическая поэма Перевод П. Антокольского

{61}

Катакомбы близ Рима. В подземелье, слабо освещенном масляными плошками и тонкими восковыми свечами, собралась небольшая христианская община. Епископ кончает проповедь. Слушатели и слушательницы стоят набожно, покорно и тихо.

Епископ

Восславим, братья, господа Христа,

Что посадил с собою одесную

Замученного брата Хариклея.

Хор

На небе слава господу Христу,

Что от земных оков освобождает,

Что из тюрьмы грехов выводит души

К престолу света вечного.

Диакон

Аминь.

Епископ

Наш брат был у язычника рабом.

Он ныне раб господень, раб ничей.

Раб-неофит{62}

Господень раб? Там тоже есть рабы?

А ты мне говорил, что в царстве божьем

Нет ни хозяев, ни рабов!

Епископ

Да, правда!

Мы все равны пред богом.

Раб-неофит

И рабы?

Епископ

Рабы господни, брат мой, не забудь!

Сказал Христос: мое не горько иго,

Не тяжко бремя. Понимаешь?

Раб-неофит

(после тяжелого раздумья)

Нет.

Не в силах. Этих слов не понимаю.

Рабыня-христианка

(внезапно прорицает в беспамятстве)

Уже легла у дерева секира!..

«Я ввергну древо срубленное в пламя», —

Сказал господь!.. Приди, приди, приди,

Исус, сын божий! Преклонилась долу

Твоя пшеница, — ждет она серпа…

Доколе, господи?… Рахиль рыдает,

Нет у нее детей…

Бессвязная речь переходит в исступленное бормотание. Некоторые женщины тоже начинают плакать. Не выдерживает кое-кто и из мужчин.

Епископ

(властно и громко)

Прочь, сатана!

Ты здесь бессилен.

(Подходит к пророчице, бьющейся в судорогах, и кладет руку ей на голову.)

Дочь моя, да будут

Тебе защитой вера и молитва

От наваждений дьявола.

Постепенно под его взглядом женщина стихает и бессильно склоняется на руки подруг, поддерживающих ее.

Христианка

(одна из тех, кто поддерживает пророчицу, робко отзывается)

Вчера,

Святой отец, ее ребенка продал

Хозяин греку из Коринфа…

Епископ

Смолкни!

Апостол нам на благо заповедал:

«Пусть женщина на сборищах молчит».

Между тем пророчицу уводят. Молчание.

Раб-неофит

(подходит к епископу; голос его дрожит, но полон отчаянной решимости)

Прости, отец, но я не понимаю,

Как это может быть не горьким иго

И легким то, что тяжело?

Епископ

Мой сын,

Когда ты добровольно склонишь выю

В ярмо Христово, сладостно то будет

Душе твоей; когда захочешь сам

Взять крест на рамена, ужели тяжек

Покажется тебе он?

Раб-неофит

Но зачем же

В ярмо по доброй воле нам впрягаться

И крест нести по своему желанью,

Когда и так замучила неволя?

Так натрудили душу и загривок

Кресты и ярма нам, — терпенья нет!

Не для того пришел я в вашу церковь,

Чтоб новый крест или ярмо найти.

Нет, я пришел сюда найти свободу

По слову: несть раба — несть господина.

Епископ

И ты найдешь свободу эту, сын мой,

Как только встанешь под ярмо Христово.

Равны рабы господни меж собою.

Свой путь мирской ты под ярмом пройдешь

И в царство божье внидешь. В оном царстве

Иных владык не будет, кроме бога,

Отца всевышнего. Твоя гордыня

Сравнилась бы с гордыней сатанинской,

Когда бы ты отцовой божьей власти

Не признавал.

Раб-неофит

Святой отец, помилуй,

Какая у раба еще гордыня!

Пусть будет так, пускай отец всевышний

Царит над нами! Но когда ж настанет

То царство божье? Где его искать?

Тот говорит: на небе царство божье,

А этот: на земле…

(Страстно ждет ответа, глядя на епископа.)

Епископ

Прав тот и этот.

Раб-неофит

Но где же на земле оно?

Епископ

Вот здесь.

Раб-неофит

Как, в Риме?

Епископ

В нашей церкви.

Раб-неофит

В катакомбах?

Епископ

Не говори «вон тут» иль «где-то там».

Оно везде, где бог в смиренных душах.

Раб-неофит

Когда ж он будет в душах всех людей?

Епископ

Тогда, когда Христос сойдет на землю

С небес еще раз.

Раб-неофит

(грустно)

Брат один сказал,

Что миновать должно тысячелетье

До нового пришествия Христова…

Епископ

Он еретик. Никто из нас не знает

Ни дня, ни часу…

Раб-неофит

(радостно перебивает)

Значит, царство божье

Начаться может каждый день и час?

Епископ

Конечно, да.

Раб-неофит задумывается и снова мрачнеет.

Что загрустил ты, сын мой?

Раб-неофит

Я думаю… ты говоришь, что здесь

Меж нами царство божье… Почему же

Меж нами есть патриции, плебеи,

Да и рабы?

(Оглядывает собравшихся, многие из них потупились.)

Христианин-патриций

(выступает несколько вперед)

Душа твоя, мой брат,

Смущается напрасно. Я — патриций,

А он — мой раб.

(Показывает на старика.)

Но то мирское дело,

А пред всевышним оба мы как братья.

Раб-неофит

(старому рабу)

Ты раб ему для видимости только?

Раб-старик

Нет, господину верно и смиренно

Служу я не за страх, служу за совесть,

Как бог велел.

Раб-неофит

Но если вы равны,

Зачем же ты служить ему обязан?

Раб-старик

По божьей воле он рожден владыкой,

А я рабом.

Раб-неофит

Есть, значит, в царстве божьем

Владыки и рабы?

Раб-старик молчит.

Патриций

Он здесь не раб.

Я ноги здесь ему согласен вымыть.

Вкушали мы Христову плоть и кровь

С ним рядом, за одним столом.

Раб-неофит

(старому рабу)

А дома

Вы тоже за одним столом едите?

Раб-старик

Нет, этого, мой брат, совсем не нужно.

Раб-неофит

А почему?

Раб-старик

Да так… Не подобает…

Епископ

(рабу-неофиту)

Не искушай его. Он духом прост.

А царство божье для таких ведь близко.

Кто терпит все смиренно, те блаженны.

Им все равно, как их зовут в миру —

Рабы или владыки.

Раб-неофит

Нет, отец мой,

Не все равно!

(С порывом.)

Когда бы ты услышал,

Как плакало вчера мое дитя,

Покорный этот, тихий наш младенец,

До вечера без молока остался, —

На оргии прислуживала мать,

И даже забежать не удалось ей,

Чтоб покормить ребенка. И теперь

Ребенок захворал, но и заплакать

Жена не смеет: господин не любит

Слез на глазах рабынь своих красивых.

Епископ

Не надо плакать, если б и скончался

Ребенок ваш. Ему большое счастье

На небе уготовано.

Раб-неофит

А детям

Господским разве меньше будет счастья.

Когда в невинном возрасте умрут?

Епископ

(несколько смущенный)

Невинные пред господом равны.

Раб-неофит

(мрачно)

Двойное счастье у детей господских:

Один раз на земле, второй на небе…

Раб-старик

Брат, не завидуй, не губи души,

Не загрязняй ее святыни чистой.

Хозяин твой язычник пусть глумится

(А христианам это не пристало), —

Он вашей чистоты не оскорбит,

Пока жена и ты смиренны духом.

Раб-неофит

Эй ты, старик, не жги словами сердце!

Прости, но знаешь… вымолвить мне стыдно.

Да что там стыд рабу!.. Скажу всю правду:

В чем «чистота» или «смиренье духа»?

Душа воспалена, когда я вижу,

Как с оргии порой жена приходит

В угаре пьяном и с огнем в глазах

От непристойных песен. В косах свежий

Венок цветущий, — кажется, что ярче

Пылает он в жилище нашем грязном…

Жена спешит господскую тунику

Скорей сменить на рабские лохмотья,

Чтоб в нашей «чистоте» не замараться.

И у жены не раз в минуты эти

Я слезы видел… К роскоши привычка,

Как ржавчина, ей разъедает сердце.

Ей тяжело без роскоши… И я

Не мог не бить ее за эти слезы,

Хотя и знал я, что еще противней

Ей станет бедный дом наш…

Патриций

Слушай, брат,

Ты обратил бы лучше в нашу веру

Жену свою, — рассталась бы смиренно

Она с мирским весельем.

Раб-неофит

Господин,

Иль брат мой, как здесь принято, — ты знаешь,

Что обращать жену в другую веру

Я не решаюсь. Пусть уж лучше плачет

О чистых платьях и домах господских,

Чем станет слезы лить о чистоте

Души своей и тела. Так иль этак,

Ей все равно спасенье недоступно.

Что в ней изменится, когда узнает

Про грех и святость? Лучше пусть не знает!

Епископ

Кто не по воле согрешил, невинен.

Раб-неофит

А мы, рабы, и сами ведь не знаем,

Что делаем невольно, что по воле.

Грех или нет, а мука остается.

Признаться трудно… Я не знаю сам,

Мой ли ребенок, иль господский отпрыск.

А может быть, — отцом был кто-то третий…

Да и жена не знает… И люблю я

Ребенка, но, бывает, ненавижу…

Старуха

Грех ненавидеть, ведь дитя невинно.

(Посмотрев на епископа, замолчала.)

Епископ

И женщина порою скажет мудро.

Молодая, изможденная, бедно одетая женщина шепчет что-то на ухо почтенной вдове диаконисе.

Диакониса

(епископу)

Дозволишь ли сказать, честной отец?

Епископ

Да, но короче.

Диакониса

(показывает на молодую женщину)

Юная сестра

Желает оказать услугу брату.

(Показывает на раба-неофита.)

Епископ

Но чем же?

Диакониса

Просит, чтоб его жена

Ребенка приносила к ней в то утро,

Когда на оргию служить уходит.

Сестра сама ребенка кормит грудью

И молоком поделится охотно;

Она старательно за ним присмотрит.

Епископ

(молодой женщине)

Благое дело, дочь моя, пред богом.

Молодая женщина покорно склоняет голову.

Диакониса

(рабу-неофиту)

Жене скажи, чтоб принесла ребенка

На Малый Форум. Пусть она отыщет

Дом Деодата-плотника и с верой

Отдаст дитя сестре Анцилодее

И может быть спокойна за присмотр.

Анцилодея

(молодая женщина, тихо говорит рабу-неофиту)

Ты мне окажешь милость, добрый брат!

Раб-неофит

(смущенно)

Благодарю, сестра!

Патриций

Я дам тебе

Какой-нибудь одежды, хоть не новой,

Изношенной рабынями, но чистой.

Мы выдаем так щедро, что излишком

С твоей женою могут поделиться.

Ваш господин, как видно, не из щедрых.

Раб-неофит

(сдержанно)

Спасибо, господин!

Епископ

(поправляет)

Твой брат…

Раб-неофит

(равнодушно)

Пускай!

Купец-христианин

Жена, сказал ты, любит чистоту,

А в доме грязь. Придешь ко мне ты в лавку.

Я мыла дам бесплатно. Господин ваш

Для вас жалеет мыла.

Раб-неофит

(едва скрывает насмешку)

Видно, так…

Диакон-старик

Ты, верно, часто голоден бываешь.

Язычники не слишком сытно кормят

Рабов своих. Так можешь приходить

По воскресеньям на агапы наши, —

Так называются у нас обеды

Для бедняков. Получишь пищу, брат мой,

Для тела и для духа, ибо часто

По окончании трапезы нашей

Епископ и старейшие приходят

Христовой плоти с нами причаститься,

Подать нам благочестия пример

И ноги братьям вымыть. Приходи же

Ко мне на крытый двор. Я маслодел.

Зовусь Агатофилом. Возле терм

Мое жилье. Тебе покажет каждый,

Где проживает «тот чудак богач,

Что любит угощать всю голытьбу», —

Так обо мне язычники болтают.

Раб-неофит

(ничего не отвечает диакону и некоторое время стоит молча, схватившись за голову)

Вот до чего я дожил! Стыд и горе,

Что смолоду, как нищий, побираюсь!

Кого же мне проклясть? Отца ль родного,

Что продал за долги меня в неволю,

Иль те долги, иль богача того,

Торгующего душами людскими?

Иль день, когда на свет я родился?

Епископ

Одумайся, несчастный! Успокойся

И прогони от сердца злобный голос

Гордыни, ибо это смертный грех, —

Твои проклятья, да еще в то время,

Когда так щедро братья предлагают

Свою благую помощь.

Раб-неофит

Помощь, помощь!

Она пронзила сердце мне насквозь.

Взгляни на эту женщину больную!

(Показывает на Анцилодею.)

Сама в нужде, куда уж помогать!

Сама как тень. Моя жена здорова

И молода. И только сын мой бедный,

Как сирота, без молока остался.

Чужую грудь придется взять младенцу,

Не то умрет, пока родная мать

На оргиях прислуживает пьяным.

А мне придется нищие обноски

Сбирать с рабов по тряпке для рабыни,

Для женщины, что с горя загуляла.

Ведь некогда и прясть рукам здоровым.

Нет времени, — ведь что ни день, то праздник.

Ты говоришь: грешны мои проклятья,

А то не грех — голодных объедать

И голых обирать? Да и кого же?

Работников, рабов, своих же братьев…

Диакон

У нас дают и бедный и богатый.

Раб-неофит

Да, я забыл, что раздобуду мыло

У брата-торгаша совсем бесплатно,

Чтобы слегка прикрасить рабский облик,

Чтобы не так уже глаза колол он

Богатым братьям в царстве вашем божьем.

А то еще придет наш бедный брат

Хотя бы раз в неделю на агапу,

Разложит грязные свои лохмотья

На мрамор рядом с белою туникой

И тогой вышитой.

(Патрицию.)

Благодари

Товарища за даровое мыло,

Ведь, может быть, захочешь вымыть ноги

Мне ради христианского братанья, —

Пускай хотя бы выглядят почище.

Я дома их чуть-чуть обмою мылом,

Честь окажу патрицианским ручкам.

Патриций вспыхивает, но сдерживается и только посматривает на епископа.

Епископ

(еще тихо, сдержанно, но сурово)

Какой злой дух тебе смущает сердце?

За что ты братьев собственных поносишь

Обидными и едкими словами?

Чем провинились мы? Что против братьев

Имеешь ты?

Раб-неофит

Я с жалобой пришел,

С великой жалобой. Я был рабом,

Невольником. Я продан был в неволю,

Насильно был захвачен. А теперь

Меня вы нищим сделать захотели,

Чтобы спокойно руку я тянул

За коркой хлеба. Вы мне навалили

Сверх горького ярма — другое, слаще,

Сверх тяжкого — другое, чуть полегче.

И вы хотите, чтобы вам я верил,

Как будто легче станет мне от веры.

Епископ

Мы искренне с тобою говорили,

По слову божьему.

Раб-неофит

А я не верю

Ни искренности вашей, ни словам.

А если искренне помочь хотите, —

Вот ваш алтарь, там много серебра

И золота. Взамен агап могли бы

Вы из неволи выкупать рабов.

(Патрицию.)

Ты, господин, и даром отпустил бы.

А мы тогда добудем сами хлеба,

Сошьем одежду…

Епископ

Кто такие мы?

Как изменить посмеем волю божью —

Кому рабом, кому свободным быть?

О чем печешься? «Не единым хлебом

Жив человек, но так же добрым словом,

Из божьих уст услышанным».

Раб-неофит

Но мало

Мне слов и хлеба. Мне нужна свобода,

А иначе не жизнь, а прозябанье.

Я потому и с жалобой явился,

Что вы, взамен той жизни и свободы

Обетованной людям в царстве божьем,

Даете пищу, платье и слова.

Епископ

Не все слова равны друг другу, сын мой.

Слова господни нам спасают душу,

А не дела людские.

Раб-неофит

Где ж они?

«Терпи да покоряйся», — я услышал

От вас сегодня. Именно они

Спасают наши души? И за них

Идут на крест, на казни, на мученья,

На растерзанье в цирках христиане?

Епископ

Идут с великим словом на устах,

Которого людской бессильной речью

Не передашь.

Раб-неофит

Какое ж это слово?

Епископ

То слово — бог. Он альфа и омега,

Начало и конец. Им мир наш создай,

Им все живет. Иных же во вселенной

Богов не существует, кроме бога.

Бог — это слово, это жизнь и сила.

А те, что некогда звались богами

В язычестве, то идолы слепые

Иль злые духи, слуги князя тьмы.

За то и мучат нас и распинают,

Что не хотим мы идолам служить,

Что князя тьмы не почитаем богом,

Что ходим не во мраке, а в сиянье.

Раб-неофит

(страстно подхватив последние слова)

«Что ходите не в мраке, а в сиянье», —

И, значит, послушанье и терпенье,

Как маску мима, вы с лица сорвали,

Не служите, не слушаетесь кротко

Того, чьей власти не признали души,

С кем вам велит бороться ваша совесть?

Я верно понял речь твою, отец мой?

Епископ

Да, лишь одно мне следует прибавить:

Бороться послушаньем и терпеньем.

Раб-неофит

(упавшим голосом)

Я снова ничего не понимаю.

Бороться послушаньем, — как же это?

Епископ

Мы с духом боремся, а не с людьми.

Мы подати беспрекословно платим,

Мы цезаря смиренно почитаем,

Не восстаем ни действием, ни словом

Против земных властей. Но князю тьмы

Ни жертв, ни преклонений не справляем.

Раб-неофит

А кто же этот цезарь, эти власти,

Да разве же не слуги слуг того,

Кто вами наречен был князем тьмы?

Епископ

Да, если служат идолам. В ином же —

Начальники, поставленные богом.

Раб-неофит

Каким же это богом?

Епископ

Бог единый

На небеси, бог слово, бог любовь,

Господь наш, бог отец, бог сын, бог дух.

Раб-неофит

Так это он нам цезаря поставил,

Патрициев дал и преторианцев

И поднял над рабами богачей?

Епископ

«Нет в мире власти, аще не от бога».

Господь наш бог, предвечный наш владыка

Над прочими владыками земными.

Они в его руке. И он карает

Владык неправедных, отнюдь не мы.

«Отмщенье мне, и аз воздам», — сказал он.

Раб-неофит

Когда ж случится это?

Епископ

Кто постигнет

Пути господни?

Раб-неофит

Может быть, когда

Наступит во вселенной божье царство,

Когда Христос придет вторично к людям?

Епископ

Тогда, мы верим, будет божий суд.

Раб-неофит

А что потом?

Епископ

Едино будет стадо,

Единый пастырь.

Раб-неофит

А при нем не будет

Помещиков, наместников господних,

Неправедных начальников над нами?

Тогда уже не будут больше люди

Свободны в мыслях и рабы телесно?

Епископ

Не знаю, не дано обетованья

Ни от Христа, ни от его посланцев.

Раб-неофит

Ах, вот как! Так пускай не наступает

То царство божье и вовеки!

Раб-старик

(в невыразимом ужасе)

Боже!

Спаси нас от греха! Что говорит он!

Вся христианская община выражает возмущение; отдельных слов не слышно, но говор и гул нарастают, как волны, наполняя все подземелье, и отголоски достигают темных переходов катакомб.

Епископ

(поднимает руку вверх, громко)

Мир, братья, вам!

(Рабу-неофиту.)

Покайся, нечестивец!

Назад возьми безумные слова.

Тебе на том придется свете горше,

Чем было в жизни. Кто на этом свете

Не хочет царства божьего дождаться,

Утратит царство божье и на небе,

Он будет ввергнут в лютую геенну,

Там пламень негасимый, плач и скрежет,

Там точит червь бунтующее сердце.

Раб-неофит

(страстно)

Нет, не покаюсь. Ты, отец, напрасно

Геенною страшишь меня. Я вижу

Геенну ежечасно, ежедневно,

Со мною рядом слышу плач и скрежет,

И точит червь мне сердце до сих пор.

Тот лютый червь привел меня и к вам

Искать свободы, правды и надежды.

А что я здесь нашел? Слова пустые

Да тщетные мечты о божьем царстве

И о царе царей в трех ипостасях,

Который над владыками владычит

И им дает владычествовать нами

Отныне до пришествия второго,

А может, и потом, и после смерти,

Там, в небесах, в грядущем царстве божьем

Жизнь временную вечная продолжит.

Придется, может быть, бесплотным душам

Бороться «послушаньем и терпеньем»,

И рабская душа

(показывает на раба-старика)

не перестанет

Служить смиренно, не за страх, за совесть

Душе патрицианской всемогущей,

Он

(на торговца)

взвесит на весах добро и зло

И чистоту разделит по крупице.

Тот

(на диакона)

раз в неделю будет угощать

Духовной пищей голых и голодных,

Таких, как мы. А мы-то, бедняки,

Стоять мы будем тихо и покорно,

Как нищие стоят пред господином,

Пока нам знак подаст отец епископ

Или хоть слово вымолвить позволит,

А может быть, велит пропеть осанну

Царю царей, всевышнему отцу,

Владыке всех рабов своих небесных.

Нет, право же, не лучше ли гореть

В геенне лютой до скончанья века,

Чем оставаться в рабстве беспросветном,

Откуда смерть освободить не может.

Епископ

(уже несколько раз пытался прервать эту речь и стучал посохом, гневно и грозно заглушает голос раба-неофита)

Прочь! Уходи от нас, исчадье тьмы!

Оставь собранье! Для чего ты здесь

Общину христианскую смущаешь?

В нору сокройся, отпрыск злой ехидны,

Откуда вылез на погибель душам!

Раб-неофит

О нет! Ты прогонять меня не смеешь!

Я к вам пришел по слову твоему,

Поверив обещаньям вероломным,

Что будто бы найду любовь и мир.

Вы отняли навеки у меня

Последний мир, последнюю любовь

Навеки отравили. И теперь

В душе моей пустыня. Я не знал,

Что значит грех, я знал одно несчастье.

Вы научили, что такое грех,

Бесчестье перед богом. Я-то верил,

Что смертию кончаются все муки.

А вы передо мной открыли вечность

Мучений адских за проступок легкий.

Так подарите же теперь защиту

И от бесчисленных грехов тяжелых.

Вы ближнего любить меня учили, —

Так научите защищать его!

А не любуйтесь, опустивши руки,

Как в тяжком рабстве погибают братья.

Все ваше милосердье — как заплата

На вретище дырявом и гнилом, —

И оттого еще заметней бедность.

Или чужого молока довольно

Ребенку вместо материнской ласки?

Иль чистая туника даст, как прежде,

Жене моей былую чистоту?

Иль я забуду на собранье вашем

Позор и горе моего жилища?

Не хлеба я прошу у вас, не слова,

Но жадно жду любви не оскверненной,

Без зависти, без подлых помышлений,

К надежде ясной сердцем порываюсь,

Хоть издалека увидать свободу,

Чтобы мой сын, мой внук, мой дальний правнук

Дождался дня, когда само названье,

Позорное названье «раб» исчезнет.

Хочу уверовать в святую силу,

Что просветит и самый темный разум,

Сберет людей в свободную общину,

Без пастыря, без сторожа-владыки,

Не в стадо с пастухом своекорыстным,

С овчарками, трясущееся вечно

От воя львов, волков, лисиц, шакалов,

Гиен и прочих хищников коварных.

Не я один томлюсь духовной жаждой,

Не я один изголодался сердцем.

Немало нас таких. Мне говорил

Один товарищ, раб, что здесь, за Тибром,

Недалеко от гнилостной мареммы{63},

Восставшие рабы разбили лагерь.

Они решили разорвать оковы

И сбросить с шеи вековое иго.

Патриций

Ты думаешь, надолго сбросят иго?

Раб-неофит

Хотя б на миг, а постараться стоит!

Я среди вас на вечную свободу

Рассчитывал. Но, видно, и на миг

Вы «легкого ярма» не в силах сбросить.

Так лучше не печалиться о вечном,

На временном пока остановиться,

Взамен агап — на оргии кровавой.

Патриций

Скажи уж — на позорной крестной казни!

Раб-неофит

Эй, христиане!

А с какой поры

У вас позорной эта казнь зовется?

Зачем же вы пугаете крестом?

Ведь и Мессия ваш не устыдился

Висеть с двумя разбойниками рядом

На том кресте.

Патриций

Он освящает крест,

А не разбойники. Он спас их души,

А не они его…

Раб-неофит

Ого! Да так ли?

А может, он и не царил бы в небе,

Над душами людскими не владычил,

Когда бы эта кровь не проливалась

Разбойников, восставших и мятежных,

На страх рабам и всем, кто «духом прост»?

А может, «послушанье и терпенье»

С лица земли давным-давно б исчезли,

Когда бы призрак этих двух распятых

Разбойников кровавых не страшил нас

Угрозою погибели напрасной!

Молодой христианин

Кто терпит и покорен, не страшится

Идти на смерть во имя сына божья,

За всех за нас распятого.

Раб-неофит

Так, значит,

Он был распят, чтоб распинали нас?

Так где ж оно, в чем искупленье было

Вселенского греха, когда и ныне

Кровавое творится искупленье?

Епископ

Грех искуплен на небе. Не от мира

Сего господне царство. Смертно тело.

Душа блаженна присно и вовеки.

Спаситель отдал кровь и плоть свою

Насытить верных. А таким ничтожным

Рабам, как ты, совсем не пригодился

Тот дар святой, и гибнет он напрасно.

Раб-неофит

А разве мало гибли мы напрасно,

Закланные пред идолом неправым,

Да и доныне гибнем за царя,

Нам присудившего навеки рабство?

Кто смерил путь, уставленный крестами,

Рабами, нами пройденный в веках?

Кто взвесил кровь, что и досель не пала

На палачей и снова отягчает

Потомков тех замученных героев?

По этой крови, как по багрянице,

Разостланной для цезарских триумфов,

Прошла богов бесчисленных фаланга

С земли на небо. Сколько же ей стлаться,

Чтоб шли и шли бесплотные тираны,

Чтоб мертвенные, призрачные боги

Бесценный пурпур крови попирали?

Своей же крови я не дам и капли

За кровь Христову. Если это правда,

Что был он богом, пусть хоть раз прольется

Напрасно божья кровь и за людей.

Мне все равно, один ли бог на небе,

Три бога, или триста, хоть мирьяды, —

Ни за какого гибнуть не хочу:

Ни за царя в незнаемом Эдеме,

Ни за тиранов на горе Олимпе.

Ни у кого не буду я рабом —

С меня довольно рабства в этой жизни.

Я честь воздам титану Прометею.

Своих сынов не делал он рабами,

Он просветил не словом, а огнем,

Он мятежом боролся — не покорством,

Не трое суток мучился, а вечно,

И все же не назвал отцом тирана,

Но деспотом вселенским заклеймил,

Предвозвещая всем богам погибель.

Я вслед за ним пойду. Но я погибну

Не за него, — не требует он жертвы, —

Но лишь за то, за что и он страдал.

Пусть никого мой крест не ужаснет.

И если только запылает в сердце

Святой огонь и хоть короткий миг

Я проживу не как несчастный раб,

А вольный, непокорный, богоравный, —

Тогда и на смерть весело пойду,

Тогда без жалоб на кресте погибну.

Внезапно Анцилодея разражается безудержными рыданиями.

Раб-неофит

(ласково)

О чем, сестра? Что так тебя смутило?

Иль это я обидел дерзким словом?

Анцилодея

Нет, брат… ты не обидел… только грустно…

Мне жаль тебя… Наверно, ты погибнешь.

Епископ

Не плачь. Лукавый раб не стоит слез.

Он поклонился духом Прометею,

А это сатана, предвечный змий,

Что искушал на грех и непокорность.

Рабу такому нет у нас прощенья,

Нет благодати. Он уже погиб.

Оставим нечестивца. Отречемся.

Уйдем от зла и благо сотворим!

Раб — неофит

Я встану за свободу против рабства,

Я выступлю за правду против вас.

Вся община двинулась со свечами в руках. Епископ впереди. Раб-неофит уходит один, другим переходом, в другую сторону.

4 октября 1905 г.

Лесная песня Драма-феерия в трех действиях Перевод М. Исаковского

{64}

Действующие лица

Пролог


Тот, кто плотины рвет.

Русалка.

Потерчата{65} (двое).

Водяной.


Действие первое


Дядя Лев.

Перелесник.

Лукаш.

Лихорадка (без слов).

Русалка.

Потерчата.

Леший.

Куц{66}.

Мавка.


Действие второе


Мать Лукаша.

Килина.

Лукаш.

Русалка.

Дядя Лев.

Тот, кто в скале сидит.

Мавка.

Перелесник.

Полевая русалка.


Действие третье


Мавка.

Мальчик.

Леший.

Лукаш.

Куц.

Дети Килины (без слов).

Злыдни{67}.

Доля.

Мать Лукаша.

Перелесник.

Килина.

Пролог

Старый, густой, девственный лес на Волыни. Среди леса просторная поляна с плакучей березой и огромным столетним дубом. С краю поляна переходит в кочки и тростник, а в одном месте в ярко-зеленую трясину — то берега лесного озера, образовавшегося из лесного ручья. Ручей этот струится из чащи леса, впадает в озеро, потом на другой стороне озера вновь вытекает и теряется в зарослях. Само озеро — тиховодное, покрытое ряской и водорослями, но с чистым плесом посреди. Вся местность — дикая, таинственная, но не мрачная, — она полна нежной, задумчивой красоты Полесья.

Ранняя весна. На опушке леса и на поляне зеленеет первая травка, цветут подснежники и сон-трава. Деревья еще без листьев, но покрыты почками, которые вот-вот распустятся. На озере туман то лежит пеленою, то клубится от ветра, то расступается, открывая бледно-голубую воду.

В лесу что-то заговорило, ручеек ожил и зажурчал, и вместе с его водою из леса выбежал Тот, кто плотины рвет, молодой, белый, синеглазый, с буйными и вместе с тем плавными движениями, одежда на нем переливается красками — от мутно-желтой до ярко-голубой — и сверкает острыми золотистыми искрами. Бросившись из ручья в озеро, он начинает кружиться по плесу, волнуя сонную воду; туман тает, вода синеет.

Тот, кто плотины рвет

  С вершин в долину

Потоками я хлынул!

  Мосты разбиваю,

Плотины размываю,

Все гати, все запруды

Свожу на нет повсюду, —

  Весенняя вода,

  Как воля, молода!

(Волнует воду еще больше, ныряет и вновь показывается, словно ищет что-то в воде.)

Потерчата

(двое маленьких бледных детей в беленьких рубашках выплывают из-под водорослей)

Первый

Чего ты здесь блуждаешь?

Второй

Зачем нам спать мешаешь?

Первый

Мать сама в постель нас клала,

Мягко-мягко нам постлала:

На кореньях, на каменьях

Настелила трав осенних,

Сверху листьями прикрыла,

Пела песню, говорила:

  «Люли, люли, люленьки,

  Спите, мои гуленьки!»

Второй

Чего же здесь ты рыщешь?

Первый

Кого же здесь ты ищешь?

Тот, кто плотины рвет

Любовь былую —

Русалку молодую.

Кого сравнишь с такою —

С царевной водяною!

  Я шел горами,

Долинами, ярами, —

Нигде не встретил краше,

Чем озерянка ваша.

Всю воду разволную —

Найду свою родную.

(Бурно волнует воду.)


Потерчата

Не надо, погоди!

Наш домик пощади!

Убога наша хатка —

Бедна, тесна и шатка,

И нет у нас защиты,

Ведь мы отцом забыты…

(Умоляя, цепляются за его руки.)

Мы спустимся на дно,

Где холодно, темно, —

На дне русалка снова

Сидит над рыболовом…

Тот, кто плотины рвет

Так пусть не ожидает,

Ко мне наверх всплывает!

Потерчата ныряют в озеро.

Встреча настала!

Русалка выплывает и пленительно улыбается, радостно складывая ладони. На ней два венка: один — большой, зеленый, другой — маленький, вроде коронки, жемчужный, из-под него спускается прозрачное покрывало.

Русалка

О, радость долгожданная!

Тот, кто плотины рвет

(грозно)

Где пропадала?

Русалка

(бросается будто к нему, но проплывает дальше, мимо него)

Всю ночку, ночь туманную

Звала тебя, желанного,

Роняла слезы светлые

В ковши свои заветные.

Все до краев наполнила,

Как прошлое припомнила…

(Всплеснув руками, раскрывает объятия, снова бросается к нему и снова проплывает мимо.)

На дно червонец кинуть, —

Так через край и хлынут!

(Звонко смеется.)

Тот, кто плотины рвет

(ядовито)

Знать, золото в почете

И здесь, в глухом болоте!

Русалка приближается к нему, но он круто поворачивается от нее, будоража воду.

Тебе уж лучше снова

Торчать над рыболовом,

Следить в тиши подводной,

Чтоб рак да сом голодный

Вдруг не отгрызли чуба, —

И дорого и любо!

Русалка

(подплывает совсем близко, берет его за руки, заглядывает в глаза)

Уже придрался?

(Лукаво.)

Я что-то знаю тоже,

Мой душегуб пригожий!

(Тихо смеется, он смущается.)

  Где сам-то шлялся?

Дочь Мельникову встретил, —

Забыл про все на свете.

Зимою — долги ночи,

У той же — кари очи.

Немало панычей

Дарят червонцы ей.

(Грозит ему пальцем и заливается смехом.)

  Вижу прекрасно —

Каков ты сокол ясный!

Но я простить согласна,

Ведь я ж тебя люблю!

(С шутливым пафосом.)

Весь долгий-долгий миг тебе я буду верной,

Минуту буду я покорной и примерной,

  Измену ж утоплю!

Вода круги смыкает,

  Следов не оставляет,

  Как и любовь твоя,

  Как и печаль моя!

Тот, кто плотины рвет

(порывисто протягивает ей руки)

Ну, мир-миром!

  Плывем же по-над виром!

Русалка

(берет его за руки и быстро кружится с ним)

  Ой, в виру-вирочке,

На желтом песочке,

В жемчужном веночке

Танцую с дружочком!

Ух! Ух!

Ухают, брызжутся, плещутся. Вода бьет в берега так сильно, что шумит осока и птицы стаями взлетают из камышей. Водяной вынырнул посреди озера. Это древний, седой старик. Длинные волосы и длинная белая борода его вместе с водорослями свисают до пояса. Одежда на нем — цвета ила, на голове — корона из раковин. Голос глухой, но сильный.

Водяной

Кто наши воды тихие волнует?

Русалка и Тот, кто плотины рвет останавливаются и бросаются в разные стороны.

Опомнись, дочка! Водяной царевне

И стыд и срам кружиться с чужаками!

Русалка

Отец, он не чужой. Ты не узнал?

Он Тот, кто рвет плотины.

Водяной

Знаю, знаю.

Он — не родной, хоть водяного роду.

Изменчивый, лукавый, своенравный,

Весной шумит, и рвет, и баламутит,

Срывает с озера венок роскошный,

Что целый год плетут мои русалки,

Пугает птицу мудрую лесную,

Вдовице-вербе корни подмывает,

Сиротам горьким — бедным потерчатам —

Водою огонечки заливает,

Он ровные мне портит берега

И старческий покой мой нарушает.

А где он летом? Где он колобродит,

Когда без меры солнце воду пьет

Из кубка моего — с утра до ночи,

Когда от жажды никнут тростники,

На берегу без влаги оставаясь,

Когда головки лилии мои

К воде нагретой клонят, умирая?

Где он тогда?

Во время этого разговора Тот, кто плотины рвет тайком кивает Русалке, соблазняя ее убежать с ним по лесному ручью.

Тот, кто плотины рвет

(со скрытой насмешкой)

  Тогда я в море, дед.

Меня зовет на помощь океан,

Чтоб и его не осушилась чаша.

Раз царь морской зовет — я подчиняюсь,

На то и служба. Сам про это знаешь.

Водяной

Ага! Тогда ты в море… Ну, а мне,

Когда б не помогал мой друг давнишний,

Приятель верный мой — осенний дождик,

Пришлось бы сгинуть вместе с паром!

Тот, кто плотины рвет незаметно прячется в воду.

Русалка

  Нет же!

Не может сгинуть пар — ведь из него

Вода родится вновь.

Водяной

  Ишь умная какая!

Иди на дно! Довольно болтовни!

Русалка

Сейчас пойду. Его ведь здесь уж нету.

Лишь спутанную зелень причешу.

(Вынимает из-за пояса гребенку, сделанную из раковин, и причесывает прибрежную зелень.)

Водяной

Что ж, причеши. Я сам люблю порядок.

Чеши, чеши, а я здесь подожду,

Пока работу кончишь. Да поправь

И листья, чтоб ровнее расстилались,

Да почини ковер зеленый, что порвал

Пройдоха этот…

Русалка

  Ладно, все исполню.

Водяной удобно укладывается в камышах, следя оттуда за работой Русалки; глаза его начинают закрываться.

Тот, кто плотины рвет

(вынырнул и тихо Русалке)

Укройся за лозою!

Русалка прячется, оглядываясь на Водяного.

Мы поплывем с тобою

  Вдаль по протоке —

Под брызги, под потоки,

Сорвем, снесем плотину,

Дочь мельника — в пучину!

(Хватает Русалку за руку и быстро мчится с нею через озеро.)

Недалеко от другого берега Русалка останавливается и вскрикивает.

Русалка

Ой, зацепилась, видно, за корягу!

Водяной просыпается, бросается наперерез и перехватывает Русалку.

Водяной

Так вот ты как! Ты, баламут проклятый,

Еще узнаешь, как губить русалок!

Пожалуюсь я матери твоей —

Метели Горной, — не пеняй тогда.

Тот, кто плотины рвет

(с хохотом)

Покуда суд — успею нагуляться!

Прощай, Русалка, наполняй ковши!

(Бросается в лесной ручей и там исчезает.)

Водяной

(Русалке)

На дно спускайся! И не смей оттуда

Три лунных ночи наверх выплывать!

Русалка

(сопротивляясь)

С каких же пор, скажи, русалки стали

Невольницами в озере? Вольна я,

Вольна я, как вода!

Водяной

  В моих владеньях

Знать берега обязана вода.

Иди на дно!

Русалка

Нет, не хочу!

Водяной

  Не хочешь?

Отдай тогда венок жемчужный!

Русалка

  Нет!

Мне подарил его морской царевич.

Водяной

Тебе венок носить не доведется, —

За ослушанье заберет тебя

Тот, кто в скале сидит.

Русалка

(с ужасом)

  Нет, мой родимый,

Я буду слушаться!

Водяной

  Тогда — на дно!

Русалка

(опускаясь в воду)

Иду, иду… А можно ль забавляться

Мне рыбаком?

Водяной

Ну  , что же, забавляйся.

Русалка опустилась в воду по плечи и, горько улыбаясь, смотрит на отца.

Чудная ты! Я о тебе ж забочусь.

Да он тебя навеки погубил бы:

Увлек бы по камням да по корягам

Ручья лесного, тело молодое

Измял бы, изувечил, да и бросил

Там на безводье.

Русалка

Но ведь он красивый!

Водяной

Ты вновь свое?!

Русалка

Нет, нет, я ухожу.

(Ныряет.)

Водяной

(глядя вверх)

Весна уже, и солнце припекает…

Ух, душно как! Не время ль охладиться?

(Ныряет и сам.)

Действие первое

То же самое место, только весна вступила уже в свои права. Опушка леса как бы окутана нежным зеленым покрывалом. Кое-где и верхушки деревьев покрылись зеленой листвой. Озеро стоит полное, в зеленых берегах, как в венке, сплетенном из руты, Из лесу на поляну выходит дядя Лев и его племянник Лукаш. Лев уже старый человек, почтенный и на вид очень добрый. Его по-полесски длинные волосы белыми волнами спускаются на плечи из-под серой войлочной шапки-рогатки. На нем полотняная светло-серая одежда, свитка почти белая. На ногах — постолы. В руках — рыболовная сеть; у пояса на ремешке — нож, за плечами на широком ремне — плетенный из лыка кошель (торба).

Лукаш — очень молодой хлопец, красивый, чернобровый, стройный; в глазах его еще что-то детское. Одет тоже в полотняную одежду, только из более тонкого полотна. Вышитая рубашка с отложным воротником у него навыпуск. Подпоясан он красным кушаком. Воротник и рукава застегнуты на красные пуговицы, свитки на нем нет. На голове широкополая соломенная шляпа. На поясе — ножик и ковшик из липовой коры.

Дойдя до берега озера, Лукаш останавливается.

Лев

Что ж ты остановился? В этом месте

Не жди улова: мелко здесь и топко.

Лукаш

Да вырезать свирель мне захотелось, —

Уж очень хороши здесь тростники.

Лев

Да у тебя ж и так свирелей много.

Лукаш

Ну, сколько ж их? Из вербы, из калины,

Из липы — вот и все они. А нужно

И тростниковую еще мне сделать, —

Та лучше всех!

Лев

  Ну что же, забавляйся,

На то бог праздник дал. А завтра будем

Лачужку строить здесь. Уже пора

Сюда на выпас и скотину выгнать, —

Смотри, трава все больше зеленеет.

Лукаш

Да как же здесь мы можем поселиться?

Нечистое здесь место, говорят…

Лев

Как для кого. А я, племянник, знаю,

Как с кем и с чем мне надо обходиться:

Где кол забить осиновый, где плюнуть,

А где перекреститься. Вот и всё.

Посеем у лачужки мак-видюк,

Перед порогом мы тирлич посадим, —

И не возьмет нас никакая сила…

Ну, я пойду, а ты себе как хочешь.

Расходятся. Лукаш направляется к озеру и скрывается в тростниках. Лев идет по берегу и тоже скоро исчезает за вербами.

Русалка

(выплывает на берег и кричит)

Дедуся! Леший! Горе нам! Спасайте!

Леший

(небольшой бородатый старичок с серьезным лицом, быстрый в движеньях; на нем одежда цвета коры, на голове лохматая кунья шапка)

Чего тебе? Чего кричишь?

Русалка

  Там хлопец

Тростник для дудки режет!

Леший

  Э-ва!

И вся беда? Какая ж ты скупая!

Они лачужку здесь хотят поставить,

И я — не против. Пусть лишь не берут

Сырого дерева.

Русалка

  Лачужку ставят?!

Здесь будут люди?! Ох, уж эти люди

Под крышей из соломы! Не терплю их!

Соломенный мне ненавистен дух.

И я топлю их, чтоб водою свежей

Смыть этот дух. И всех защекочу —

Пусть лишь придут!

Леший

  Постой-ка, не спеши!

Сам дядя Лев в лачужке жить намерен,

А он — наш друг. И только в шутку нас

Осиною да тирличом пугает.

Люблю его. И если бы не он,

Давно б столетнего не стало дуба,

Того, что видел столько наших сборищ,

Того, что знает столько тайн лесных.

Его уж немцы мерили. Стояли

Втроем, друг друга за руки схвативши,

И руки их на нем едва сошлись.

За дуб сулили золота немало,

Но дядя Лев своей поклялся жизнью,

Что дуб рубить вовеки не позволит.

Тогда и я поклялся бородою,

Что дядю Льва и всю его родню

В моем лесу никто вовек не тронет.

Русалка

А мой отец их все равно утопит!

Леший

Пускай-ка тронет, — мигом завалю

Все озеро листвою прошлогодней!

Русалка

Ой, горюшко, как страшно! Ха-ха-ха!

(Исчезает в озере.)

Леший, ворча, закуривает трубку, усевшись на упавшем дереве. Из тростников слышится голос свирели — мягкий и переливчатый. И когда он делается слышнее, лес оживает: сначала на вербе и на ольхе появляются сережки, потом на березе распускаются листья. На озере раскрылись белые лилии и зазолотились цветы кувшинок. На шиновнике появились нежные бутоны. Из дупла старой, расщепленной, полузасохшей вербы выходит Мавка в ярко-зеленой одежде. Черные с зеленым отливом косы распущены. Она разминается и проводит ладонью по глазам.

Мавка

Ой, как спала я долго!

Леший

  Долго, дочка!

Уж сон-трава повсюду отцветает,

Вот-вот кукушка маслице сколотит

И, в красные сапожки нарядившись,

Начнет считать — кому и сколько жить.

Из дальних стран уже явились гости:

Вон желтыми пушинками плывут

На чистом плесе дикие утята.

Мавка

Кто разбудил меня?

Леший

Да кто ж, — весна.

Мавка

Весна не пела так еще ни разу,

Как в этот день. Иль это мне приснилось?

Лукаш вновь играет.

Нет… стой… Вот! слышишь?.. То весна поет?

Лукаш играет, только еще ближе.

Леший

Нет, то играет хлопец на свирели.

Мавка

Какой? Ужели Тот, кто рвет плотины?

Такого от него я не слыхала.

Леший

Нет, человек. Племянник дяди Льва,

По имени Лукаш.

Мавка

Не знаю что-то.

Леший

Он здесь впервые. Прибыл издалёка.

Пришел он к нам из тех боров сосновых,

Где наша бабка любит зимовать.

Осиротел он с матерью-вдовою,

И дядя Лев к себе их взял обоих…

Мавка

Хотела бы взглянуть я на него.

Леший

А для чего?

Мавка

Наверно, он красивый!

Леший

Встречаться с хлопцами людской породы

Лесным дивчатам — ох, не безопасно…

Мавка

Каким же, дедушка, ты стал суровым!

Ужель меня держать ты будешь так же,

Как Водяной Русалку?

Леший

  Нет, родная!

Я не держу тебя. То Водяной

Привык в трясине топкой все живое

Засасывать безжалостно. А я —

Люблю я волю. Забавляйся с ветром,

И с Перелесником играй, как знаешь,

Всю силу леса, и воды, и гор,

И воздуха приворожи к себе,

Но не ступай ты на людские тропы:

По ним не воля ходит, а тоска

Свой груз проносит. Обходи их, дочка:

Раз только ступишь — и пропала воля!

Мавка

(смеется)

Ну, как же так, чтоб воля — и пропала?

Ведь так и ветер может вдруг пропасть!

Леший хочет что-то ответить, но выходит Лукаш со свирелью. Леший и Мавка прячутся. Лукаш хочет надрезать ножом березу, чтобы нацедить соку. Мавка бросается к нему и хватает его за руку.

Мавка

Не тронь! Не тронь! Не режь! Не убивай!

Лукаш

Да что ты, девушка? Я не разбойник.

Я лишь хотел березового соку

Попробовать.

Мавка

  Но это кровь ее!

Не пей же кровь моей родной сестрицы!

Лукаш

Березу ты сестрицей называешь?

Кто ж ты сама?

Мавка

А я лесная Мавка.

Лукаш

(не столько удивленно, сколько внимательно смотрит на нее)

А, вот ты кто! От пожилых людей

Про мавок я слыхал, но сам ни разу

Не видел их.

Мавка

А видеть бы хотел?

Лукаш

Хотел бы, да… Что ж, ты совсем такая,

Как девушка… Нет, лучше, — словно панна:

И руки белы, и стройна ты станом,

И как-то не по-нашему одета…

Вот только — не зеленые глаза.

(Присматривается.)

Да нет, теперь — зеленые… А были,

Как небо, синие… Вот потемнели,

Как эта тучка… черными вдруг стали…

Нет, карими… Диковинная ты!

Мавка

(улыбаясь)

А нравлюсь я тебе?

Лукаш

(застенчиво)

Я разве знаю?

Мавка

(смеясь)

Кому же знать?

Лукаш

(окончательно смущенный)

Ой, спрашивать такое!

Мавка

(очень удивленно)

А почему про это не спросить?

Вон, слышишь, роза дикая спросила:

    «Ведь я красива?»

И стройный ясень тихо ей ответил:

    «Всех краше в свете!»

Лукаш

Нe знал я, что деревья говорят;

Я думал, дерево — всегда немое.

Мавка

У нас в лесу нет ничего немого.

Лукаш

А ты всю жизнь так и сидишь в лесу?

Мавка

Я из него не выходила сроду.

Лукаш

А ты давно живешь на свете?

Мавка

  Право,

Я никогда не думала об этом…

(Задумывается.)

Сдается мне, что я жила всегда…

Лукаш

И все была такой же, как теперь?

Мавка

Видать, такой…

Лукаш

А кто ж твоя родня?

Иль, может, нет ее и вовсе?

Мавка

  Есть!

Есть Леший — тот, кого зову я дедом,

А он меня то дочкою, то деткой.

Лукаш

Так кто ж он — дед или отец?

Мавка

Не знаю.

Не все ли мне равно?

Лукаш

(смеется)

  Ну, и чудные ж

Вы здесь, в лесу!.. А кто же мать, скажи,

Иль бабушка, иль как вы их зовете?

Мавка

Мне кажется, что мать моя родная —

Вон эта старая, сухая верба.

Она меня зимою приютила

И устелила мягким белым пухом

Постель мою.

Лукаш

Ты там и зимовала?

А что ж, скажи, ты делала зимою?

Мавка

Спала — и все. Зимою что же делать?

Спит озеро, спит лес, и спит тростник…

«Усни», — скрипела верба в тишине,

И сны слетались белые ко мне,

Сияли самоцветы по дубравам,

Стелились чудные цветы и травы —

Такие белые… А над землею

Кружились звезды тихим белым роем

И падали… Кругом — бело и чисто.

И, словно драгоценные мониста,

Все искрилось, блестело и сверкало…

А я спала. Так вольно грудь дышала…

И розовые думы прилетали,

На белых снах узоры вышивали

И ткали грезы — светлые, простые,

Спокойные, лазурно-золотые…

Лукаш

(заслушавшись)

Как говоришь ты!

Мавка

Нравится тебе?

Лукаш утвердительно кивает головой.

Твоя свирель получше говорит.

Сыграй! А я немножко покачаюсь.

Мавка сплетает длинные ветки березы, садится на них и качается тихо, как в колыбели. Лукаш играет, прислонившись к дубу, и не сводит с Мавки глаз. Лукаш играет веснянки. Мавка слушает, а затем невольно начинает тихо подпевать.

Сладко он играет.

Глубоко вздыхает.

Белу грудь мне разрывает,

Сердце вынимает.

На веснянку где-то откликается кукушка, потом соловей. Ярче зацвел шиповник, забелел цвет калины, стыдливо зарозовел боярышник, даже на черном безлистом терновнике появились нежные цветы. Мавка, зачарованная, тихо качается, улыбается, а в глазах у нее какая-то тоска до слез. Лукаш, заметив это, перестает играть.

Лукаш

Ты плачешь, девушка?

Мавка

Я разве плачу?

(Проводит рукою по глазам.)

И правда!.. Нет, то опустились росы.

Заходит солнце… Вон уж над водой

Встает туман…

Лукаш

Да нет, еще не поздно!

Мавка

Ты б не хотел, чтоб день уже кончался?

Лукаш кивает головой, что не хотел бы.

А почему?

Лукаш

В село нам с дядей нужно…

Мавка

А ты со мной остаться хочешь?

Лукаш утвердительно кивает головой.

Видишь,

Ты отвечаешь мне, как ясень розе.

Лукаш

(смеясь)

По-вашему я должен научиться, —

Все лето с вами жить придется…

Мавка

(радостно)

Правда?

Лукаш

Да, завтра здесь и строиться начнем.

Мавка

Шалаш хотите?…

Лукаш

Может быть, лачужку.

А может быть, и хату.

Мавка

Вы, как птицы:

Хлопочете и строите гнездо,

Чтобы потом оставить.

Лукаш

Нет, мы строим

Навеки.

Мавка

Как навеки? Ты ж сказал,

Что только лето проживешь здесь с нами.

Лукаш

(смущенно)

Да… я не знаю… Дядя Лев сказал,

Что даст он мне и землю здесь и хату

И осенью меня, наверно, женит.

Мавка

(тревожно)

На ком?

Лукаш

Не знаю. Дядя не сказал,

А может быть, невесты не наметил.

Мавка

Ужели ж сам ты не найдешь невесты?

Лукаш

(глядя на нее)

Нашел бы, может, только…

Мавка

Что?

Лукаш

Да так…

(Тихо наигрывает на свирели что-то очень грустное. Потом опускает руку со свирелью и задумывается.)

Мавка

(помолчав)

Скажи мне, люди сходятся надолго?

Лукаш

На целый век.

Мавка

Вот так у голубей…

Я иногда гляжу на них: так нежно

Они воркуют… Я же ничего

Не знаю нежного, — одну березу,

Которую сестрицей называю,

Но только очень уж она грустна,

Бледна, понура, все скорбит о чем-то, —

Я часто плачу, глядя на нее.

Ольхи вот не люблю — она шершава;

Осина ж чем-то все меня пугает,

Да и сама боится — все дрожит.

Дуб слишком важен. А лесная роза

Задириста, как и терновый куст.

А клен и ясень слишком горделивы.

Своей красой упоена калина

И ничего кругом не замечает.

Сдается, что и я была такою,

А вот теперь мне почему-то грустно…

И если хорошенько пораздумать, —

Совсем я одинока здесь…

(Печально задумывается.)

Лукаш

А верба?

Ведь матерью ее ты называла.

Мавка

Да верба что?… В ней хорошо зимою,

А летом… глянь, она почти засохла

И все скрипит, напоминая зиму…

Нет, я совсем, совсем я одинока…

Лукаш

Но не одни ж в лесу живут деревья, —

Здесь, кроме них, полно различной твари.

(Немного колко.)

Да что скрывать? Мы много раз слыхали

Про ваши пляски, игры да затеи.

Мавка

Но это все, как тот внезапный вихрь, —

Он налетит, покружится и сгинет.

У нас не так, как у людей: «Навеки».

Лукаш

(подходя ближе)

А ты хотела бы?…

Вдруг слышится ауканье дяди Льва.

Голос

Ау, Лукаш, ау!

Го-го-го-го! Где ты?

Лукаш

(откликается)

Сейчас иду!

Голос

Иди скорей!

Лукаш

Ишь ты, нетерпеливый!

(Откликается.)

Иду, иду!

(Хочет уйти.)

Мавка

Придешь опять?

Лукаш

Не знаю.

(Уходит в прибрежные заросли.)

Из чащи леса стремительно выбегает Перелесник — красивый, молодой, в красной одежде, с рыжими, буйно развевающимися волосами, с черными бровями и сверкающими глазами.

Он хочет обнять Мавку, но та уклоняется.

Мавка

Не тронь меня!

Перелесник

А почему?

Мавка

Ступай

Взгляни, как в поле зеленеют всходы.

Перелесник

К чему мне эти всходы?

Мавка

Да ведь там же

Твоя Русалка полевая в жите.

Она давно уже плетет, наверно,

Ярко-зеленый для тебя венок.

Перелесник

Ее забыл я.

Мавка

И меня забудь.

Перелесник

Не смейся надо мной! Летим вперед!

Я понесу тебя к горам зеленым, —

Ведь ты же видеть пихты так хотела!

Мавка

Теперь уж не хочу.

Перелесник

Но почему?

Мавка

Так, расхотелось.

Перелесник

Вот еще причуды!

С чего бы это?

Мавка

Просто нет охоты.

Перелесник

(льстиво вьется около нее)

Полетим мы в горы! Там мои сестрицы —

Горные русалки — вольные, как птицы,

Будут в хороводе танцевать, резвиться,

  Словно те зарницы.

Папоротник сыщем для тебя огнистый,

С небосклона снимем звездные мониста,

Покрывало снегом выбелим мы чистым —

  Горным, серебристым.

Чтоб тебе лесную раздобыть корону,

Мы Змею-царицу властно свергнем с трона,

Сделаем мы горы нашей обороной.

  Будь моим желанным

  Счастьем долгожданным!

  Я нарядов груду

  Для тебя добуду,

  Подарю веночек

  Краше дня и ночи,

  Унесу, коль хочешь,

К тем морям багряным, где скрывает солнце

  Золото литое, где ложится день.

После мы заглянем к звездочке в оконце,

И она, что пряха, даст нам волоконце, —

  Из него мы выткем голубую тень.

А потом, с рассветом, когда тучки рядом

Станут в ясном небе, как овечье стадо,

Что в реке широкой воду пьет привольно,

Мы заснем с тобою на цветах…

Мавка

(нетерпеливо)

Довольно!

Перелесник

Как ты обрываешь речь мою сердито!

(Грустно и вместе с тем лукаво.)

Разве уж и лето прошлое забыто?

Мавка

(безразлично)

То, что было летом, так давно минуло!

Что в ту пору пело, все зимой заснуло.

Все я позабыла.

Перелесник

(таинственно и как бы напоминая)

А в лесу что было?…

Мавка

Что ж там? Я искала ягод да грибов.

Перелесник

А быть может, кстати и моих следов?!

Мавка

Там еще рвала я и пахучий хмель.

Перелесник

Чтобы постелить мне пышную постель?

Мавка

Нет, затем, чтоб хмелем волосы убрать.

Перелесник

Думала, что милый будет обнимать?

Мавка

Нет, меня береза нежно приласкала.

Перелесник

Все же ты о ком-то… кажется, вздыхала?…

Мавка

  Ха-ха-ха! Забыла,

  Если что и было!

Я пойду цветами разукрашу косы…

(Идет к лесу.)

Перелесник

Как бы на те косы да не пали росы!

Мавка

Солнышко проглянет —

И росы не станет,

  И конец беде!

(Исчезает в лесу.)

Перелесник

Где ты скрылась, зорька?

Тяжко мне и горько!

  Где ты? Где ты? Где?

(Также убегает в лес.)

Между деревьями несколько мгновений видна его красная одежда и слышатся перекаты эха: «Где ты? Где…» По лесу переливается красный закат солнца, потом он гаснет. Над озером встает белый туман. Дядя Лев и Лукаш выходят на поляну.

Лев

(сердито ворчит)

Проклятый Водяной! Чтоб ты засох!

Я, после ловли, только-только выплыл

На чистый плес на лодке, чтоб оттуда

На тот пробраться берег поскорей,

А он вцепился подлой лапой в днище —

И никуда! Чуть-чуть не утопил!

Да я не глуп, — за бороду схватил

И намотал ее, как ту мочалку,

Да ножик из-за пояса — и враз

Отрезал бы ее! Но он, проклятый,

Толкнул меня, и лодка кувыркнулась.

Едва-едва я выбрался на берег,

Всю рыбу растерял. Чтоб он закис!

(Лукашу.)

Да и тебя тут что-то зацепило, —

Аукаю, зову — хоть погибай!

Где пропадал?

Лукаш

Я был все время здесь,

Вырезывал свирель.

Лев

Долгонько что-то очень

Свирели ты, племянник, вырезаешь!

Лукаш

(смущенно)

Да право ж, дядя…

Лев

(улыбнулся и смягчился)

Не учись-ка врать!

Ты молод, и язык тебя подводит.

Вот лучше хворосту в лесу собрал бы,

Костер зажег бы. Надо обсушиться, —

Нельзя же мне таким идти домой.

Пока дойдем, еще и та прилипнет —

Не к месту будь помянута! — и станет

Из тела душу вытрясать мою…

Лукаш идет в лес; немного погодя слышно, как хрустят сухие ветки.

Лев

(садится под дубом на толстый корень и пробует высечь огонь, чтобы зажечь трубку)

Ну как же! Высечешь! Весь трут намок…

Чтоб ты, злодей, погиб от лихорадки!

Придется поискать — быть может, вырос

На дубе новый…

(Шарит по дубу, разыскивая трут.)

Из озера, из тумана подымается белая женская фигура, похожая больше на привидение, чем на человека. Она простирает белые длинные руки и, загребая, перебирает тонкими пальцами, надвигаясь на дядю Льва.

Лев

(в страхе)

Что за наважденье?

А! Знаю, знаю! Счастье, что заметил!

(Опомнившись, вынимает из кошеля какие-то корни и травы и протягивает их навстречу привидению, как бы защищаясь от него. Привидение немного отступает. Он начинает заговор, произнося слова все быстрее.)

  Девица-шипучка,

  Лихорадка-трясучка!

Ступай от меня ты в глухие болота,

Где люди не ходят, где куры не поют,

Куда не доходит мой голос.

  Здесь тебе не пройти,

  Белого тела не трясти,

Желтой кости не ломать,

Черной крови не сосать,

Жизни не отнимать.

Вот тебе полынь —

Сгинь, привиденье, сгинь!

Привидение отступает назад к озеру и сливается с туманом. Подходит Лукаш с охапкой хвороста, кладет его перед дядей, вынимает из-за пазухи кресало и трут и разжигает огонь.

Лукаш

Садитесь, дядя, грейтесь.

Лев

Вот спасибо,

Что угождаешь дяде-старику.

(У костра разжигает трубку.)

Теперь чего ж еще!

(Укладывается против костра на траве, положив кошель под голову. Курит трубку и жмурится на огонь.)

Лукаш

Вот если б, дядя,

Вы сказку рассказали мне.

Лев

Гляди,

Ребенком стал!.. А ты б хотел какую?

Про Оха-чудотворца? Про Тремсына?

Лукаш

Те я слыхал. Вы знаете другие,

Каких никто не знает.

Лев

(подумавши)

Ну, так слушай:

Я про Волну-царевну расскажу.

(Начинает спокойным, певучим, размеренным голосом.)

Когда б нам хата теплая

Да люди добрые,

Баяли б мы байки,

  Сказывали б сказки

  До самого рассвета…

За темными лесами,

Да за глубокими морями,

Да за высокими горами

Находится чудный-пречудный край.

  Где царствует Урай.

В краю том солнце не садится

  И месяц серебрится.

А ясные звезды по полю ходят,

  Хороводы водят…

И вот у самой красивой звезды появился сын —

  Белый Полянин.

  Лицом белый,

  Пригожий, смелый.

Золотые волосы по ветру играют,

Серебряная сабля в руках сверкает…

Лукаш

Вы ж про царевну мне…

Лев

  Да обожди!..

Как начал Белый Полянин расти да подрастать,

  Стал он себе думать да гадать,

  О своей жизни рассуждать.

«Я, — сказал он, — краше всех на свете,

А судьбы своей еще не встретил.

  Дай мне совет, родная мать,

  Где пару мне свою искать:

  То ль среди боярства важного,

  Средь рыцарства отважного,

  То ль, может, среди князей,

А может быть, среди простых людей?

  А когда б царевну мне, —

  Я б доволен был вдвойне…»

  (Начинает дремать.)

Вот и пошел он к синему морю.

Разложил на берегу жемчужные бусы…

Лукаш

Видать, вы, дядя, что-то пропустили.

Лев

Неужто?… Ты мне не мешай!

…Вот разбежалась на море волна большая,

И вылетели кони из волны,

  Как жар, красны

И в красную коляску впряжены…

  А в той коляске…

(Замолкает, одолеваемый сном.)

Лукаш

Да кто же в той коляске был? Царевна?

Лев

(сквозь сон)

А?… Где?… Какая там царевна?…

Лукаш

Спит!

Некоторое время Лукаш задумчиво смотрит на огонь, потом встает, отходит от костра подальше, прохаживается по поляне и тихо, еле слышно, наигрывает на свирели. В лесу темнеет, но тьма не густая, а прозрачная, как бывает перед восходом месяца. Возле костра блики света и тени как бы пляшут какой-то призрачный танец; цветы, которые растут близко от костра, то сверкают своими красками, то исчезают в темноте. На опушке леса таинственно белеют стволы берез и осин. Вешний ветер нетерпеливо вздыхает, проносясь по опушке, и качает ветви плакучей березы. Туман на озере ширится и белыми волнами придвигается к темной чаще. Во мгле тростник перешептывается с осокою. Из лесу выбегает Мавка. Бежит она быстро, словно от погони, волосы развеваются, одежда растрепалась. На поляне Мавка останавливается, оглядывается, прижимает руки к сердцу, потом бросается к березе и снова останавливается.

Мавка

Ой, спасибо, ноченька, ночка — птица-птиченька,

Что крылом закрыла мое бело личико!

И вам, стежечки, вам, дороженьки,

Что меня довели до березоньки!

Ой, укрой меня, спрячь, сестриченька!

(Прячется под березу, обнимая ее ствол.)

Лукаш

(подходит к березе, шепотом)

Ты, Мавка?

Мавка (еще тише)

Я.

Лукаш

Бежала?

Мавка

Словно белка.

Лукаш

Ты убегала?

Мавка

Да.

Лукаш

Но от кого?

Мавка

Да от того,

Кто как огонь.

Лукаш

А где ж он?

Мавка

Тсс!.. Не то он прилетит.

Молчание.

Лукаш

Ты так дрожишь! Я слышу, как береза

От этой дрожи шелестит листвой.

Мавка

(отрывается от березы)

Ой, горе! Я боюся прислониться,

А так шатаюсь.

Лукаш

Прислонись ко мне, —

Я удержать и защитить сумею.

«Лесная песня»

Η. Лопухова

Мавка прижимается к нему. Они стоят. Свет месяца начинает переливаться по лесу, стелется по поляне и проникает под березу. В лесу слышатся напевы соловья и все голоса весенней ночи. Ветер порывисто вздыхает. Из озаренного тумана выходит Русалка и тайком смотрит на молодую пару.

Лукаш, прижимая Мавку, все ближе наклоняется к ней лицом и неожиданно целует.

Мавка

(вскрикивает от счастья)

Ой, в грудь звезда упала!

Русалка

Ха-ха-ха!

(Со смехом и всплеском бросается в озеро.)

Лукаш

(испугавшись)

Что это там?

Мавка

Не бойся, то Русалка.

Я с ней дружна, и нас она не тронет.

Ей нравится порою насмехаться,

Но то — пустяк… Все для меня пустое

Теперь на свете…

Лукаш

Ну, а я?

Мавка

О нет!

Ты — сам мой свет. И этот свет прекрасней,

Чем тот, что знала я. Но даже тот

Мне краше стал, как мы соединились.

Лукаш

А мы соединились?

Мавка

Ты не слышишь, —

В честь нашей свадьбы соловьи поют.

Лукаш

Я слышу… вот… они уже не свищут,

Не щелкают, как раньше, а поют:

«Целуй! целуй! целуй!»

(Целует ее долгим, нежным, трепетным поцелуем.)

И зацелую

Тебя я насмерть.

Поднимается ветер, и белый цвет метелицей вьется по поляне.

Мавка

Нет, я не умру…

А жаль… хотелось бы…

Лукаш

Ну, что ты говоришь?

Зачем я так сказал?!

Мавка

Нет, это сладко —

Сгореть звездой падучей…

Лукаш

Погоди!

(Говорит, лаская.)

Про это не хочу! Не говори!..

Нет, говори мне, говори еще!

Чудная речь твоя, но почему-то

Так сладко слушать… Что же ты молчишь?

Обиделась?

Мавка

Я слушаю тебя,

Твою любовь…

(Берет в руки его голову, поворачивает ее лицом к месяцу и пристально смотрит ему в глаза.)

Лукаш

Не надо так! Мне страшно,

Когда ты смотришь прямо в мою душу…

Я не могу так! Говори, шути,

Расспрашивай, скажи, что любишь, смейся…

Мавка

Твой голос чист, как ручеек лесной,

Но очи — непроглядны.

Лукаш

Может, месяц

Неясно светит.

Мавка

Может быть…

(Склоняется к его груди и замирает.)

Лукаш

Устала?

Мавка

Молчи!.. Я сердце слушаю… Оно

Неясно говорит — как ночь весною.

Лукаш

Зачем же слушаешь тогда? Не нужно!

Мавка

Не нужно слушать? Верно, что не нужно.

Не нужно, милый! Я не буду больше

Прислушиваться, счастье ты мое!

Свою любовь ласкать я жарко стану!

Ты знаешь ласки?

Лукаш

Я ведь не любился

Ни с кем ни разу и совсем не знал,

Что так сладка любовь бывает!

Мавка страстно ласкает его. Он вскрикивает от сладкой муки.

Мавка!

Ты мне всю душу вынешь!

Мавка

Выну, выну!

Певучую себе возьму я душу,

А сердце я словами зачарую…

  Губы твои зацелую родные,

  Чтобы краснели,

  Чтобы горели,

  Словно весенние розы лесные!

  Заворожу я глаза голубые,

    Чтобы играли,

    Чтобы сияли,

Чтоб рассыпали огни золотые!

(Внезапно всплескивает руками.)

Да чем же я завлечь тебя хотела?!

Я до сих пор не убрана цветами!

Лукаш

Ты и без них прекрасна.

Мавка

Нет, хочу я

Себя украсить пышно и нарядно —

Под стать лесной царевне!

(Удаляясь от озера, бежит на другой край поляны к цветущим кустам.)

Лукаш

Подожди!

Я сам тебя украшу.

(Идет к ней.)

Мавка

(грустно)

Не нарядны

Цветы ночные… ночью спят их краски…

Лукаш

Тут светляки, я их насобираю,

Они в твоих светиться будут косах,

Как будто звездный дорогой венок.

(Бросает несколько светляков ей на волосы.)

Дай посмотреть… Ой, как же хороша ты!

(Полный счастья, обнимает ее.)

Я соберу еще. Украшу, наряжу

Тебя, что королевну, в самоцветы!

(В траве под кустами ищет светляков.)

Мавка

А я цветов с калины наломаю, —

Она не спит: ей соловей мешает.

(Ломает ветки с белыми цветами и украшает одежду.)

Русалка

(снова появляется из тумана. Шепчет, повернувшись к тростникам)

Потерчата, выходите,

Огонечки засветите!

В тростниках замерцали два блуждающих огонька. Потом вышли потерчата, в руках они держат плошки, которые то ярко вспыхивают, то совсем гаснут. Русалка прижимает их к себе и шепчет, указывая на белеющую вдали фигуру Лукаша, которая едва заметна во мраке меж кустов.

Взгляните на него, что там блуждает, —

Такой же он, как ваш отец родной,

Что бросил вас и вашу мать обидел.

Он жить не должен!

Первый потерчонок

Утопи его!

Русалка

Я не могу. Мне Леший запретил.

Второй потерчонок

А нам не сладить, — мы еще малы.

Русалка

  Вы без стежки,

  Без дорожки

Пронесите ваши плошки.

В тот кустарник — тише кошки —

Проберитесь в этот час, —

Не услышит Леший вас.

  Если ж встретит,

  Не заметит:

  Свет погас!

Притворитесь светляками

  Под кустами,

Над трясиной промелькните,

Закружите, заманите, —

  Где он станет,

  Там и канет

И не выйдет из болота.

А уж там моя забота…

  Ну, раз-раз!

Потерчата

(приближаясь один к другому)

Ты — направо, я — налево,

Вот у нас и выйдет дело!

Русалка

(радостно)

Помчались!

(Подбегает к болоту, брызжет воду пальцами себе на спину через плечи.)

Из-за кочки выскакивает Куц — молодой чертик-паныч.

Куц мой, ну-ка,

Поцелуй мне руку!

(Протягивает ему руку, он целует.)

Куц

Но за что же это?

Русалка

Завтрак до рассвета

Я тебе сготовлю, только не зевай.

(Показывает вдаль, на Лукаша.)

Видишь? Что, по вкусу?!

Твой он будет, знай!

Куц

Раз он не в болоте —

Что с него возьмете?!

Русалка

Будет он на дне!

Всем твоим на радость — бабке и жене!

Куц бросается за кочку и исчезает. Русалка из тростников наблюдает за потерчатами, огоньки которых вспыхивают, мигают, мельтешат то там, то здесь.

Лукаш

(ища светляков, замечает огоньки)

Вот это светляки! летают даже!

Таких я не видал еще! Большие!

Я должен их поймать!

(Гоняется то за одним, то за другим, и они незаметно увлекают его к болоту.)

Мавка

Не надо, милый!

Любимый, не лови! То — потерчата!

Они заманят в топь!

Лукаш, увлеченный погоней, не слышит и отбегает далеко от Мавки.

Лукаш

(внезапно вскрикивает)

Спасите! Гибну!

Попал в болото! Ой, все глубже тянет!..

Мавка прибегает на его крик, но не может дотянуться до него, так как он увяз далеко от твердого берега. Она бросает ему один конец своего пояса, держась за другой.

Мавка

Лови!

Руки Лукаша не могут дотянуться до пояса.

Лукаш

Не дотянусь! Ой, что же будет?

Мавка

(бросается к вербе, которая стоит, наклонившись над трясиной)

Ой, вербонька, родимая, спасай!

Быстро, словно белка, влезает на вербу, повисает над трясиной на суке и снова бросает пояс. На этот раз Лукаш хватает его за конец. Мавка тянет Лукаша к себе, потом подает ему руку и помогает влезть на вербу. Русалка в тростниках издает глухой стон досады и исчезает в тумане. Потерчата тоже исчезают.

Лев

(проснувшись от криков)

А?! Что такое? Снова наважденье?

Чур-чур меня! Исчезни!

(Оглядывается.)

Эй, Лукаш!

Лукаш

(откликается с вербы)

Я, дядя, здесь!

Лев

А почему ты там?

(Подходит и смотрит на вербу.)

На вербу влез, к тому же — с девкой!

Лукаш слезает с вербы. Мавка остается там.

Лукаш

Дядя!

Я здесь едва в болоте не погиб,

Наткнулся на «окно», да вот она

(показывает на Мавку)

Спасла меня от смерти.

Лев

А зачем же

Ты на ночь глядя бродишь по болоту,

Как дух какой?

Лукаш

Я светляков ловил…

(Обрывает речь.)

Лев

(замечает светляков на Мавке)

Ба! Так бы сразу мне и говорил!

Теперь я вижу сам, чье это дело.

Мавка

Я, дяденька, спасла его — и только.

Лев

Ишь «дяденька»! Племянница нашлась!

А кто ж подстроил для него ловушку?

(Укоризненно качает головой.)

Эх, все вы так! Такая ваша правда!..

Ну, только пусть мне попадется Леший, —

Не вырвется из рук! Дубовым пнем

Я защемлю покрепче бородищу,

Так будет знать!.. Вишь, девок подсылает,

А сам в сторонке, — дескать, я не я!

Мавка

(быстро слезает с вербы)

Не виноват он! Пусть Змея-царица

Меня накажет, коль неправда это!

И я права!

Лев

Ну, вот теперь я верю:

Такою клятвой не клянутся зря.

Лукаш

Она спасла меня от смерти, дядя!

Ей-богу, я пропал бы без нее.

Лев

Ну, девонька, хоть нет в тебе души,

Но сердце — доброе. Прости меня,

Что сгоряча обидел…

(Лукашу.)

Да зачем же

За светляками ты полез в болото?

На кочках, что ли, светляки сидят?

Лукаш

Но не такие были, что летают!

Лев

Э-ге! Понятно. Это ж — потерчата!

Ну, обождите ж, приведу я завтра

Щеняток с волчьим зубом, и посмотрим —

Кто заскулит скорей!

Голоски потерчат

(звучат жалобно и похожи на кваканье лягушек)

Нет, нет, дедуся!

Мы непричастны:

Ягоды красной

Здесь мы искали.

Если б мы знали,

Что вы явились,

Мы б не всплывали,

Мы б не светились…

  Ой, мама, ой!

  Спрячь нас, укрой!

Лев

Гляди, как скуксилась вдруг эта пара —

Отродье ведьмино! Но погоди,

Я отыщу, кто правый, кто виновный!..

(Лукашу.)

А не пора ль, племянник, нам домой?

Пойдем себе…

(Мавке.)

Будь, девушка, здорова!

Мавка

Вернетесь завтра? Я вам укажу,

Где есть для хаты дерево получше.

Лев

Я вижу, ты про все уж расспросила.

Быстра!.. Что ж, приходи, я к вам привык,

Теперь и вам привыкнуть к нам придется.

Ну, мы пошли. Прощай!

Трогаются.

Мавка

(больше Лукашу, чем дяде Льву)

Я буду ждать!

Лукаш отстает от дяди, молча стискивает обеими руками руки Мавки, беззвучно ее целует, потом, догнав дядю, идет с ним в лес.

Мавка

(одна)

  Если б ты, ночка, скорей миновала!

Я ведь ни разу еще не встречала

  Счастья под солнцем, счастья такого,

Как под твоим повстречала покровом!

  Что ж ты, береза, так сиротлива?

Видишь, сестриченька, — я же счастлива!

  Верба, не лей же слез над водою, —

Снова, родная, он будет со мною!

  Лес мой, отец мой, скажи-посоветуй,

Как скоротаю я ноченьку эту?

  Ночь коротка, но долга разлука…

Что суждено мне — счастье иль мука?

Месяц скрывается за темной стеной леса, темнота наплывает на поляну — черная, как бархат. Ничего не стало видно, лишь тлеют угли покинутого костра да по венку из светляков можно заметить, как между деревьями ходит Мавка. Венок этот то светится, как целое созвездие, то сверкает отдельными искрами. Но потом тьма покрывает и его. Глубокая полночная тишина, и лишь порой в лесу слышится легкий шелест, словно вздох во сне.

Действие второе

Позднее лето. На темной матовой листве в лесу кое-где легла осенняя позолота. Озеро обмелело, береговая кайма сделалась шире, тростники сухо шелестят редкими листьями. На поляне уже построена хата, засажен огород. На одной полоске — пшеница, на другой — рожь. По озеру плавают гуси. На березе сушится белье, на кустах висят горшки и крынки. Трава на поляне чисто выкошена. Под дубом сложен стожок сена. По лесу разносится звон колокольчиков — там пасется скотина. Недалеко слышны звуки свирели, которая играет бойкую танцевальную мелодию.

Мать Лукаша

(выходит из хаты и зовет)

Лукаш, ау! Эй, где ты?

Лукаш

(появляется из лесу со свирелью и палкой, на которой вырезаны узоры)

Здесь я, мама.

Мать

А не довольно ли тебе играть?

Играешь все, а дело-то стоит!

Лукаш

Какое ж дело?

Мать

Как какое дело?

А кто ж загон хотел загородить?

Лукаш

Да ладно же, загорожу, управлюсь.

Мать

Когда ж придет оно — твое «управлюсь»?

Тебе бы только бегать по оврагам,

Баклуши бить вон с этою приблудной!

Лукаш

Кто ж бегает? Скотину я пасу,

А Мавка помогает.

Мать

Отвяжись ты

С такой помогой!

Лукаш

Сами ж говорили,

Что больше молока дают коровы,

Коль Мавка их пасет.

Мать

Она ж ведьмачка!

Лукаш

Не знаю, право, чем вам угодить!

Она ли нам деревья не таскала,

Как хату строили? Кто засадил

Нам огород и кто засеял нивы?

А урожай бывал у нас такой?

А вон какие развела цветы

Под окнами, что просто загляденье!

Мать

Нужны ее цветы! У нас никто

Не женится, ни замуж не выходит…

Тебе ж цветы да песни подавай!

Лукаш нетерпеливо пожимает плечами и хочет уйти.

Куда уходишь?

Лукаш

Городить загон.

(Идет за хату, откуда вскоре слышатся удары топора.)

Мавка выходит из лесу, пышно убранная цветами, с распущенными косами.

Мать

(неприветливо)

Чего тебе?

Мавка

Где, тетушка, Лукаш?

Мать

Чего ты все за Лукашом? Дивчине

За парубком не следует гоняться.

Мавка

А мне про то никто не говорил.

Мать

Ну так теперь послушай, — пригодится.

(Недружелюбно смотрит на Мавку.)

Да что ты все растрепанная ходишь?

Взяла да причесалась бы получше,

А то совсем как ведьма. Неприлично.

Да что и за одежда на тебе?

Работать в ней — неловко, неудобно…

Там от покойной дочери моей

Кой-что осталось, — ты б переоделась,

А это все в сундук бы положила.

Мавка

Что ж, хорошо. Могу переодеться.

Идет в хату. Оттуда выходит Лев.

Мать

Спасибо хоть сказала бы!

Лев

Сестра,

За что грызешь ты и порочишь девку?

Чем пред тобой бедняга провинилась?

Мать

А ты, мой братец, лучше б помолчал,

Коли тебя не трогают! Ты, видно,

Всех ведьм лесных готов собрать сюда!

Лев

Когда б, сестра, ты дело говорила,

Так я тебя послушал бы, а то…

«Лесные ведьмы»! Где ж они такие?

Все ведьмы — в селах…

Мать

Да уж ты, видать,

Насквозь все знаешь… Что же, собирай

Лесную погань, — может, и дождешься

От них добра!

Лев

А что же, и дождусь.

Все, что в лесу, — не погань, а богатство.

Оттуда все достатки наши…

Мать

(насмешливо)

Как же!

Лев

Такие девки могут стать людьми!

Мать

Людьми?! Какими?!

Пьян ты нынче, что ли?

Лев

Да что ты знаешь? Мой покойный дед

Мне говорил, что надо знать лишь слово,

Тогда войти и в лесовичку может

Душа совсем такая ж, как и наша.

Мать

Ну, а куда же дух ее бесовский

Тогда исчезнет?

Лев

Вновь ты за свое!..

Пойду уж лучше да займусь работой,

Чем эту жвачку тут жевать!

Мать

Иди!

Я не держу!

Лев, сердито мотнув головой, идет в хату. Мавка выходит из хаты переодетая; на ней грубая рубаха, плохо сшитая и с заплатами на плечах, узкая юбка из набивной ткани и полинявший полосатый фартук. Волосы гладко зачесаны, и две косы закручены вокруг головы.

Мавка

Ну, вот переоделась.

Мать

Совсем иное дело!.. Ну, теперь

Пойду пока с цыплятами управлюсь.

Хотела я пойти на конопляник,

Да тут еще не кончена работа,

А ты-то к ней не очень…

Мавка

Почему же?

Я, как умею, рада помогать.

Мать

То и беда, что мало ты умеешь,

Плохой ты и полольщицей была,

И в сенокос все голова болела…

Вот так и жать, наверно, будешь…

Мавка

(со страхом)

Жать?!

Хотите вы, чтоб я сегодня жала?

Мать

А что ж такого? Нынче ведь не праздник.

(Берет за дверью в сенях серп и подает Мавке.)

Возьми вот серп, попробуй. Как управлюсь,

Сменю тебя.

(Уходит за хату, взявши из сеней сито с зерном. Вскоре слышится, как она зовет: «Цыпоньки, цыпоньки, цып-цып-цып!»)

Лукаш с топором в руках подходит к молодому грабу, чтобы срубить его.

Мавка

Не тронь его, любимый!

Оно живое.

Лукаш

Дай ты мне покой!

Мне некогда.

Мавка грустно смотрит ему в глаза.

Указывай сухое!

Мавка

(быстро выволакивает из лесу большое засохшее дерево)

Еще найду. Тебе ведь много надо?

Лукаш

Порядочно. Одним не загородишь.

Мавка

И ты со мной чего-то неприветлив…

Лукаш

Да видишь… мать ругает за тебя…

Мавка

А что ей надо? Ей какое дело?

Лукаш

Да как же? Я ведь сын…

Мавка

Ну, сын, — так что?

Лукаш

Невестка ей такая не по нраву…

Она не терпит племени лесного…

Тебе она плохой свекровью будет!

Мавка

В лесу не знают никакой свекрови.

Зачем свекрови эти да невестки —

Не понимаю!

Лукаш

Ей нужна невестка

Для помощи. Она уже стара.

Чужую на работу брать — неловко,

Нанять батрачку — тоже ведь не дочка…

Но, видно, ты того не понимаешь…

Чтобы в людских заботах разобраться,

Тебе бы нужно не в лесу родиться.

Мавка

(искренне)

А ты мне расскажи, и все пойму я,

Ведь я люблю тебя… Я ж поняла

Все песни, что играл ты на свирели.

Лукаш

Невелика наука — эти песни!

Мавка

Не унижай цветок своей души,

Ведь из него любовь возникла наша!

Он, словно папоротник, расцветает,

Тая в себе несметные богатства.

И сердце новое во мне забилось,

Лишь я его познала. В ту минуту

Со мной случилось чудо…

(Внезапно умолкает.)

Ты смеешься?

Лукаш

Да, право, как-то сделалось смешно…

По-будничному в старое одета.

А говоришь — как в праздник славословишь!

(Смеется.)

Мавка

(дергает на себе одежду)

Сожгу ее!

Лукаш

Чтоб мать совсем загрызла?

Мавка

Что ж делать, если в этом одеянье

Кажусь тебе другой?

Лукаш

Я так и знал!

Теперь пойдут и слезы и упреки…

Мавка

Нет, милый, я тебя не упрекаю,

Мне только грустно, что своею жизнью

Не можешь ты подняться до себя.

Лукаш

Не понимаю, что ты говоришь.

Мавка

Знай, что люблю тебя я больше жизни

За то, чего ты сам в себе не видишь,

Хотя душа твоя поет об этом

Чудесным, ясным голосом свирели…

Лукаш

А что же это?

Мавка

Да оно прекрасней,

Чем весь твой облик милый и любимый,

Но выразить его я не умею…

(Грустно, с любовью смотрит на него и несколько мгновений молчит.)

Сыграй же, мой хороший, на свирели,

Пускай она все горе зачарует!

Лукаш

Эх, мне играть теперь совсем не время.

Мавка

Так обними меня, чтоб я забыла

Размолвку эту.

Лукаш

(оглядываясь)

Тише! Мать услышит!

И так она твердит, что ты повисла

На шее у меня…

Мавка

(вспыхнула)

Знать, кто не с вами вырос, —

Вас не поймет! Ну, что все это значит —

«Повисла»? Что тебя я полюбила?

Что первая открылась? В том ли стыд,

Что сердцем я щедра и что сокровищ

Оно своих не прячет, а без счета

Любимого одаривает ими,

Не ожидая клятв и обещаний?

Лукаш

Была надежда — после расплатиться.

Мавка

Мне снова непонятно — «расплатиться»…

Да ты ж мне приносил дары такие,

Как сам хотел, как и мои тебе —

Не считаны, не мерены…

Лукаш

Отлично,

Что ничего друг другу не должны мы,

Об этом ты сама сказала, помни.

Мавка

А для чего мне нужно это помнить?

Мать

(выходит из-за хаты)

Ты так-то жнешь? А ты загон городишь?

Лукаш поспешно поволок дерево за хату.

Уж если жать ты, девонька, не хочешь, —

Неволить я не стану. Как-нибудь

Сама управлюсь. А настанет осень,

Даст бог, найду невестку на подмогу.

Вдова тут есть — проворная такая,

Сама она расспрашивала как-то…

Я согласилась, только бы Лукаш

Не заупрямился… Давай-ка серп, —

Другого у меня пока что нету.

Мавка

Я буду жать. Идите в конопляник.

Мать идет через поляну к озеру и скрывается за тростником. Мавка, замахнувшись серпом, склоняется к житу. Из жита внезапно вынырнула Полевая русалка; сквозь плащ, сотканный из золотистых волос и покрывающий ее небольшую фигуру, то там, то здесь просвечивает ее зеленая одежда: на голове — синий васильковый венок; в волосах запутались розовые цветы куколя, ромашка, повилика.

Полевая русалка

(с мольбой бросается к Мавке)

Сестрица, погоди!

Красу мою ты пощади!

Мавка

Я должна!

Полевая русалка

  И так все изувечено,

Помято, искалечено.

Цветы мои без времени

Повырваны с кореньями!

  Мак мой жаром пламенел,

  А теперь он почернел,

Словно кровь текла, лилася

И в бороздке запеклася…

Мавка

Сестрица, я должна! Твоя краса

Весной распустится еще буйнее,

Мое же счастье, коль теперь завянет,

  Вовек не встанет!

Полевая русалка

(ломает руки и качается от горя, как от ветра колос)

Ой, горюшко, коса моя!

Коса моя золотая!

Ой, лишенько, краса моя!

Краса моя молодая!..

Мавка

Сестра, твоя краса недолговечна, —

На то растет, чтоб под серпом ложиться.

И зря меня ты просишь, — срок придет —

Не я, так кто-нибудь другой сожнет.

Полевая русалка

Видишь, как в поле волна расходилась,

  С ветром играя.

Горько лишиться нам этого рая:

  Лето еще ведь не скрылось,

  Рожь не склонилась, не полегла, —

Смерть неминучая к нам не пришла!

Хоть бы минуту! минутку! мгновение!

Скоро краса моя в горьком забвении

  Ляжет на землю сама…

  Сжалься! не будь, как зима,

Что не умолишь уже, не упросишь!

Мавка

Рада б я бросить, — не бросишь:

Нет во мне силы, и нет во мне воли.

Полевая русалка

(шепчет, склонившись Мавке на плечо)

А не случалось кому-нибудь в поле

Ранить серпом, повредить себе руку?

Сжалься! пойми мою муку!

Мне б для спасенья — лишь капельку крови, не боле, —

Разве же это большая цена?

Мавка

(резанула серпом по своей руке, кровь брызнула на золотые косы Полевой русалки)

Вот тебе, ясонька, на!

Полевая русалка низко кланяется Мавке, благодаря ее, и исчезает во ржи. От озера приближается мать и с ней полнолицая молодица в красном платке с бахромой, в бордовой юбке, мелко и ровно собранной в складки, и зеленом переднике с нашитыми на нем белыми, красными и желтыми полосами; рубашка густо вышита красными и синими узорами. На белой пухлой шее монисто из серебряных монет, пояс тесно перетягивает стан, и от этого полная, плотная фигура молодицы кажется еще пышнее. Молодица идет размашисто, мать едва поспевает за ней.

Мать

(молодице, любезно)

Идем, Килинушка, — здесь, у березы,

Трава свежей. А вот и деревей, —

Вы ж собирались им попарить крынки?

Он, милая, хорош для молока.

Килина

Мне с молоком уж некуда деваться!

Скорей бы ярмарка — купить посуды.

Корова-то турецкого заводу, —

Купил покойный муж, — и бог ты мой,

Молочная какая!.. Хлеб на поле

Я кое-как убрала, да теперь

Домашние работы одолели.

Беда одной — хоть разорвись на части!..

(Прибедняется, поджимает губы.)

Мать

Ой, ласточка, так вы уже убрали?

Оно и правда: если кто проворен,

Тот сможет все… А тут одна полоска,

И то бог ладу не дает…

Килина

(смотрит на полоску, где стоит Мавка)

А кто же

Там жнет у вас?

Мать

Да так, одна сиротка…

(Шепотом.)

Прости господь, никчемная такая…

Килина

(подходит с матерью к Мавке)

День добрый, жница! Хорошо ли жнется?

Мать

(всплеснула руками)

Ой, горюшко, еще не начинала!

Да чем же ты, скажи мне, занималась?

Негодница! Лентяйка! Лежебока!

Мавка

(глухо)

Я руку ранила…

Мать

Нашлась причина!

Килина

А ну-ка, я! Давай скорее серп!

Мавка прячет сери за спину и враждебно смотрит на Килину.

Мать

Отдай, коль говорят! Ведь он не твой!

Вырывает серп из рук Мавки и отдает Килине, та бросается к ржи и жнет так быстро, как будто палит огнем, — даже солома трещит под серпом.

Мать

(с удовольствием)

Вот это жнет!

Килина

(не отрываясь от работы)

Когда бы кто-нибудь

Крутил мне свясла, так единым духом

Я сжала б все.

Мать

(зовет)

Лукаш, иди сюда!

Лукаш

(подходит, Килине)

Бог в помощь вам!

Килина

(продолжая жать)

Спасибо!

Мать

Вот, Лукаш,

Вязать снопы поможешь молодице,

А та «помощница» «калекой» стала.

Лукаш начинает вязать снопы.

Ну, жните, детоньки, а я пойду

Сварю кисель — обед вам приготовлю.

(Идет в хату.)

Мавка отошла к березе, прислонилась к ней и сквозь длинные ветви смотрит на жнецов.

Килина некоторое время усиленно жнет, потом разгибается, разминается и смотрит на склонившегося над снопами Лукаша; усмехается, тремя широкими прыжками подскакивает к нему и хлопает ладонью по плечу.

Килина

А ну, быстрей! Не ползай, как улитка!

Эй, увалень!

(Заливается смехом.)

Лукаш

(тоже разгибается)

Ишь прыткая какая!

Ты не дразни, не то переборю!

Килина

(бросает серп, упирается руками в бока)

А ну-ка! ну-ка!

Кто кого — посмотрим!

Лукаш бросается к ней, она перехватывает ему руки, они «меряются силой», упершись ладонями в ладони. Некоторое время они не могут пересилить друг друга и стоят наравне. Потом Килина, смеясь и играя глазами, подалась немного назад. Разгоряченный Лукаш широко разводит ей руки и хочет ее поцеловать. Но в тот момент, когда их губы уже сблизились, она подставляет ему ножку, и он падает.

Килина

(стоит над ним, смеясь)

Ну, что? Кто поборол? Не я тебя?

Лукаш

(встает, тяжело дыша)

Ногой подбить — не дело!

Килина

Неужели?

В хате стукнула дверь. Килина снова бросается жать, а Лукаш вязать. Полоска быстро и густо покрылась снопами; несколько еще не связанных снопов лежат на свяслах, как побежденные, но еще по связанные пленники.

Мать

(с порога сеней)

А ну, жнецы, идите-ка обедать.

Килина

Я кончила свое, а вон Лукаш

Никак не справится.

Лукаш

Да мне недолго.

Мать

Ну, ты кончай. Килинушка, идите!

Килина идет в хату. Двери закрываются. Мавка выходит из-за березы.

Лукаш

(немного смутился, увидев ее, но быстро оправился)

Ах, это ты! Вот довяжи снопы,

А я пойду.

Мавка

Вязать их не могу я.

Лукаш

Ты, что ж, сюда подглядывать явилась,

Коли не хочешь помогать?

(Вяжет сам.)

Мавка

Лукаш,

Пусть эта женщина сюда не ходит, —

Я не люблю ее — она коварна,

Как выдра.

Лукаш

Ты ее совсем не знаешь.

Мавка

Нет, знаю! Слышала и смех и голос.

Лукаш

Но этого ведь мало.

Мавка

Нет, довольно.

Она хищна, как рысь.

Лукаш

И что же дальше?

Мавка

Пускай в наш лес она не ходит больше!

Лукаш

(разогнувшись)

А разве ты лесной царицей стала,

Что судишь так — кто смеет в лес ходить,

Кто нет?

Мавка

(мрачно, с угрозой)

В лесу такие есть провалы, —

Они закрыты щебнем и кустами, —

Ни человек, ни зверь про них не знает,

Пока не попадет…

Лукаш

А говорит

Про хищность, про коварство, — уж молчала б!

Как видно, я не знал твоей натуры!

Мавка

Я, может, и сама ее не знала…

Лукаш

Так вот же слушай: если у тебя

Я позволенья спрашивать обязан,

Кому ходить ко мне, — то лучше снова

Переберусь я из лесу в село.

Уж как-нибудь не пропаду с народом.

Сидеть с тобою, как лиса в ловушке,

Я не хочу.

Мавка

Ловушек для тебя

Не ставила. Ты здесь по доброй воле.

Лукаш

По воле и уйду, коль пожелаю, —

Никто меня ничем здесь не привяжет.

Мавка

Я разве привязать тебя хотела?

Лукаш

К чему ж тогда вся эта болтовня?

(Довязывает последний сноп и, не глядя на Мавку, идет в хату.)

Мавка села на борозде и, грустно задумавшись, наклонилась над стернею.

Лев

(выходит из хаты)

О чем ты так, бедняжка, загрустила?

Мавка

(тихо, грустно)

Проходит лето, дядя…

Лев

Для тебя

Все это горько… Я уж было думал,

Что вербы на зиму тебе не нужно.

Мавка

А где б я зимовала?

Лев

Да, по мне,

С тобой и в хате не было бы тесно…

Да вот сестру никак не уломаешь.

И так и этак говорил я с нею,

А толку нет… Вот если б был я здесь

Хозяином, — и спрашивать не стал бы.

Но отдал я и землю им и хату.

Здесь воля не моя. Я сам к зиме

Уйду в село, в свое жилье родное…

Когда бы там могла ты поселиться,

Я б взял тебя.

Мавка

В селе я не могу…

А то пошла б.

Вы добрый и хороший.

Лев

Хорош и добр не человек, а хлеб.

Но это правда: очень мне по нраву

Лесное племя ваше. Умирать

Я в этот лес приду, подобно зверю, —

Вот тут под дубом пусть и похоронят…

Эй, дуб-дубочек, будешь ли стоять,

Когда сложу я голову седую?…

Да где уж там! Дубы и не такие

Стояли, да и нет… Так зеленей же

Хоть до морозов, друг ты мой кудрявый,

А там пошлет ли бог весны дождаться?…

(Стоит, грустно опершись на палку.)

Мавка не спеша выбирает полуувядшие цветы из сжатого жита и складывает их в пучок. Из хаты выходят мать, Килина и Лукаш.

Мать

(Килине)

Чего спешить? Еще бы посидели.

Килина

Да нет уж, тетушка, пора идти.

Подходит вечер, и одной мне страшно.

Мать

Лукаш, ты проводил бы.

Лукаш

Что же, можно.

Килина

(смотрит на него)

Работа, может, есть?

Мать

Да нет, какая ж

Работа вечером? Иди, сынок, иди

Да проводи Килинку до дороги.

Одной под вечер боязно в лесу.

Она еще такая молодая,

Что могут и напасть…

Килина

Ой, что вы, тетя!

Теперь совсем меня вы запугали!

Идем, Лукаш, пока не свечерело,

А то опасно и вдвоем…

Лукаш

Чтоб я

В лесу боялся?! Ого-го! Пожалуй!

Мать

Он у меня, Килинушка, храбрец, —

У хлопца эту честь не отнимайте.

Килина

Да это ж в шутку все…

(Заметила дядю Льва.)

А? дядя Лев!

Вы тоже дома?

Лев

(будто не расслышал)

А? ступайте с богом!

(Идет в лес.)

Килина

Ну, оставайтесь, тетушка, здоровы!

Хочет поцеловать старухе руку, но та не дает, вытирает себе рот передником и трижды церемонно целуется с Килиной.

Килина

(уже на ходу)

Ну, оставайтесь да добром разживайтесь!

Мать

Весело живите да к нам приходите!

(Идет в хату и закрывает за собою дверь.)

Мавка встает и тихой, как бы утомленной походкой идет к озеру, садится на склонившуюся вербу, роняет голову на руки и тихо плачет. Начинает накрапывать дождик, густою сеткою заволакивая поляну, хату и лес.

Русалка

(подплывает к берегу и смотрит на Мавку с удивлением и любопытством)

Ты плачешь, Мавка?

Мавка

Разве ты ни разу

Не плакала, Русалочка?

Русалка

О, я!

Коль я заплачу на одно мгновенье.

То кто-то будет до смерти смеяться!

Мавка

Ты никогда, Русалка, не любила…

Русалка

Я не любила? Нет, то ты забыла —

Какой на свете быть любовь должна!

Любовь — как та вода: быстра, текуча,

Играет, кружит и, лаская, топит.

Где жар — она кипит, а встретит холод, —

Так станет камнем. Вот моя любовь!

А вот твоя — соломенного духа

Дитя больное. Клонится от ветра,

На землю валится. А встретит искру, —

Сгорает без борьбы, и остается

Лишь только гарь да серая зола.

Когда ж ее с пренебреженьем бросят,

Она лежит и киснет, как солома,

В воде досады горькой, и над нею

Дожди раскаянья шумят, шумят.

Мавка

(поднимает голову)

Раскаянья? А ты спроси березу —

Раскаялась ли та, что по ночам

Весенний ветер расплетал ей косу

Своей рукой?

Русалка

Чего ж она печальна?

Мавка

Что милого не может приласкать,

Обнять навеки длинными ветвями.

Русалка

Но почему ж?

Мавка

Да он ведь — вешний ветер.

Русалка

Зачем же было ей любить такого?

Мавка

Да он был нежный, ласковый, хороший;

Он с тихой песней колыхал листочки,

Ласкаясь, целовал ее веночек,

Кропил росою молодую косу…

Он был такой… он был совсем весенний.

Иного бы она не полюбила.

Русалка

Ну, и пускай теперь опустит траур

Аж до земли! — тот ветер обнимать

Ей не придется — он уже промчался.

(Тихо, без плеска, отплывает от берега и исчезает в озере.)

Мавка снова склонилась, длинные черные косы опустились до земли. Начинается ветер. Он гонит серые тучи, а вместе с ними и стаи черных птиц, отлетающих на юг. Потом от сильного порыва ветра дождевые тучи расходятся, и становится виден лес. Он стоит в искрящемся осеннем убранстве на фоне темно-синего предзакатного неба.

Мавка (тихо, с глубокой грустью)

Так… он уже промчался…

Леший выходит из чащи. Он в длинной одежде цвета старого золота с темно-красной каймой внизу. Вокруг шапки обвита ветка созревшего хмеля.

Леший

Дочка, дочка!

Как тяжко ты страдаешь за измену!..

Мавка

(поднимает голову)

Кому же изменила я?

Леший

Себе.

Покинула могучие вершины

И вниз, на стежки узкие, спустилась.

Кому ты уподобилась? Служанке,

Батрачке, что своей работой горькой

Кусочек счастья заслужить хотела —

И не смогла! И только стыд, наверно,

Стать попрошайкой не дает тебе.

А вспомни-ка, такою ль ты была

В ту ночь, когда впервые полюбила?

Ходила ты царевною лесною,

Венок из звезд сверкал на темных косах,

И счастье жадно руки простирало,

Чтобы вручить тебе свои дары!

«Лесная песня»

Η. Лопухова

Мавка

Что ж делать мне, коли погасли звезды

И на венке и в сердце у меня?

Леший

Не все венки твои погибли, дочка.

Взгляни вокруг — какой повсюду праздник!

Весь в золото оделся ясень-князь,

Лесная роза убралась в кораллы.

И, белый цвет сменив на гордый пурпур,

Стоит калина, что тебя венчала

Под свадебные песни соловья.

И даже верба старая с березой

Малиновым и желтым принакрылись

На праздник осени. Лишь ты одна

Сорвать лохмотьев нищенских не хочешь.

Ты, знать, забыла, что тоска не может,

Не смеет быть сильнее красоты!

Мавка

(порывисто встает)

Давай мне праздничный убор, дедуся!

Я буду вновь царевною лесною,

И счастье упадет к моим ногам,

Меня о ласке умоляя!

Леший

Дочка,

Давно готово платье для царевны,

Она сама лишь где-то пропадала

И ради шутки нищенкой оделась.

(Распахивает свою одежду и достает запрятанную под ней пышную, вышитую золотом багряницу и серебряное покрывало на голову. Накидывает багряницу на Мавку поверх ее одежды.)

Мавка идет к калине, быстро ломает ветки с красными ягодами, свивает себе венок, распускает косы, украшает голову венком и склоняется перед Лешим; тот накидывает ей на голову серебряное покрывало.

Теперь уж за тебя я не боюсь.

(Важно кивнувши ей головой, быстрым шагом идет в чащу и исчезает.)

Из лесу выбегает Перелесник.

Мавка

Вновь ты?

(Собирается убегать.)

Перелесник

(снисходительно)

Не бойся, не к тебе. Хотелось

Мне навестить Русалку полевую,

Да вижу, что она заснула… Жалко…

А ты осунулась…

Мавка

(гордо)

Неправда это!

Перелесник

Неправда? Вряд ли…

Дай-ка присмотреться.

(Подходит к ней.)

Мавка отступает.

Да ты чего пугаешься? Я знаю,

Что ты обручена, и я не трону.

Мавка

Прочь! Не глумись!

Перелесник

Да не гневись ты, — что ж,

Коли ошибся я…

Послушай, Мавка,

Давай мы побратаемся.

Мавка

С тобою?

Перелесник

А почему бы нет? Настала осень,

И даже солнце, видишь, остывает.

И в нас остыла кровь… Да мы ж с тобою

Товарищами были, а потом

Любились иль шутили — неизвестно.

Теперь настал братанья час. Дай руку.

Мавка несколько нерешительно подает ему руку.

Позволь мне, Мавка, братским поцелуем

Поцеловать лицо твое.

Мавка уклоняется, но он все-таки ее целует.

Ой, сразу

Цветы на бледных зацвели щеках! —

Спокойные, осенние, простые…

(Не выпуская ее руки, смотрит на поляну.)

Взгляни, как там летает паутина,

И кружится, и вьется на ветру…

Вот так и мы…

(Внезапно увлекает ее танцевать.)

  Так вот вдвоем

Кинемся, ринемся,

  Танец начнем!

  Звезды лучистые,

  Зори цветистые,

Ясные, красные, искры огнистые —

  Все, что сверкает,

  Все, что сияет, —

Кружится, вьется, дрожит и играет!

  Так вот и я…

Будь же как искра, любовь ты моя!

Все быстрее танец. Серебряное покрывало на Мавке взвилось вверх, как блестящая змея, черные косы рассыпались и смешались с огнистыми кудрями Перелесника.

Мавка

Стой же ты!.. хватит!..

Перелесник

  Сердце растратить

В час иль в минуту — не все ли равно?

  Счастье — измена,

  Счастье мгновенно

Тем, что проходит, и сладко оно!

Танец становится безумным.

  Взовьемся!

  Сольемся!

Мы вихрем взметнемся!

  Мчимся!

  Помчимся

К огнистому раю!

Мавка

Полно!.. Пусти меня!.. Я умираю!..

Голова ее падает ему на плечо, руки опускаются. Обомлевшую, он продолжает кружить ее в танце. Вдруг из-под земли появляется темный, широкий, страшный Призрак.

Призрак

Отдай мое. Пусти ее ко мне.

Перелесник

(останавливается и выпускает Мавку из рук. Она бессильно опускается на траву)

Кто ты такой?

Призрак

Не знаешь разве? Я

Тот, кто в скале сидит.

Перелесник вздрагивает, быстрым движением бросается прочь и исчезает в лесу. Мавка очнулась, чуть-чуть приподнялась, широко раскрыла глаза и с ужасом смотрит на Призрака, который протягивает руки, чтобы взять ее.

Мавка

Я не хочу!

Я не хочу к тебе!

Ведь я живая!

Тот, кто в скале сидит

Я поведу тебя в далекий край,

Туда, где темные глухие воды

Спокойно спят, как мертвые глаза;

Стоят над ними скалы молчаливо —

Свидетели давно угасших дней.

Спокойно там: ни травы, ни деревья

Не шелестят и грез не навевают

Несбыточных, что не дают заснуть;

Весенний ветер не заносит песен

О воле недоступной; не горит

Огонь всепожирающий; о скалы

Лишь молнии ломаются, не в силе

Пробить твердыню мрака и покоя.

Приют твой там: ты от огня бледнеешь,

И млеешь, цепенеешь от движенья;

Тень — счастье для тебя. Ты умерла.

Мавка

(поднимается)

Нет, я жива! И буду жить я вечно!

Есть в сердце то, что умереть не может.

Призрак

А почему ты это знаешь?

Мавка

Муку

Свою люблю и не хочу забыть.

Когда б забыть ее я захотела,

Я б за тобой пошла куда угодно,

Но никакая сила в целом свете

Желанного не даст мне забытья!

В лесу слышится шум шагов.

Вот он идет, кто дал мне эту муку!

Сгинь, Призрак, сгинь! Идет моя надежда!

Тот, кто в скале сидит отступил в темные кусты и там притаился. Из лесу выходит Лукаш.

Мавка идет навстречу Лукашу. От яркой одежды лицо ее кажется смертельно бледным, в широко раскрытых больших глазах светится надежда; движения ее порывисты и в то же время бессильны: как будто внутри нее что-то обрывается.

Лукаш

(увидя ее)

Какая страшная! Что тебе надо?

(Спешит к хате, стучится в дверь. Мать, не выходя наружу, открывает, Лукаш на пороге — матери.)

Скорее хлеб готовьте для сватов, —

Я завтра, мама, сватаю Килину!

(Входит в хату.)

Двери закрываются.

Тот, кто в скале сидит выходит из кустов и приближается к Мавке.

Мавка

(срывает с себя багряницу)

Бери меня! Я забытья хочу!

Тот, кто в скале сидит прикасается к Мавке. Она, вскрикнув, падает ему на руки. Он закрывает ее своей черной одеждой, и оба они опускаются под землю.

Действие третье

Хмурая ветреная осенняя ночь. Последний желтый отблеск месяца гаснет в хаосе голых лесных вершин. Стонут филины, хохочут совы, назойливо кричат сычи. Вдруг все это покрывается протяжным тоскливым волчьим воем. Вой разрастается все больше и больше и сразу обрывается. Наступает тишина. Начинается тусклый болезненный рассвет поздней осени. Голый лес едва вырисовывается на пепельном небе черной щетиной, а вдали по опушке стелется растрепанный сумрак. Стены Лукашовой хаты начинают белеть, возле одной из стен чернеет какая-то фигура, бессильно прислонившаяся к косяку двери. В ней едва можно узнать Мавку; она в черной одежде, на голове — серое покрывало.

Только на груди краснеет маленький пучок калины. Когда немножко посветлело, на поляне стал заметен большой пень на том месте, где когда-то стоял столетний дуб. Недалеко от него — свеженасыпанная, еще не поросшая травой могила.

Из лесу выходит Леший в серой свитке и в шапке из волчьего меха.

Леший

(приглядывается к фигуре, которая стоит у стены)

Ты, дочка?

Мавка

(немного приблизившись к нему)

Я.

Леший

Ужели ж отпустил

Тебя назад Тот, кто в скале сидит?

Мавка

Ты вызволил своим преступным делом.

Леший

Ты преступленьем называешь месть,

Которой справедливо отомстил я

Изменнику, любимцу твоему?

Да разве ж он познал не по заслугам

Отчаянье, тоску и безнадежность,

Блуждая по лесу, подобно волку?

Теперь он бродит диким вурдалаком, —

Так пусть визжит, и голосит, и воет,

И жаждет крови, но смертельной муки

Он не погасит!

Мавка

Радуешься зря.

Его спасла я. Отыскала в сердце

Волшебное живительное слово,

Что зверя превращает в человека.

Леший

(злобно топает ногой и с треском ломает свою палку)

Быть дочерью лесов ты не годишься!

Дух у тебя не вольный, не лесной,

А избяной и рабский!

Мавка

Если б знал ты,

О, если б знал, как страшно это было!..

Спала я каменным холодным сном

В пещере темной, скользкой и глубокой.

Когда пробился искаженный голос

Сквозь мрачную скалу и над водою

Послышалось в пещере завыванье —

Тоскливое, протяжное, глухое —

И разбудило умершее эхо…

И я проснулась. Пламенем подземным

Склеп взорвала моя любовь и жалость,

И вновь я вырвалась на свет. И слово

Мои уста немые оживило.

Я совершила чудо… Я узнала,

Что мне вовек не будет забытья.

Леший

Где ж он теперь? Чего он не с тобою?

Знать, велика его неблагодарности

Как и любовь твоя к нему.

Мавка

Дедуся!

Ты б поглядел!.. Лишь стал он человеком, —

Как ясень срубленный, упал к ногам…

И так смотрел тоскливо, безнадежно,

С таким раскаяньем, с такой мольбою!..

Лишь только люди могут так смотреть!

Я не успела вымолвить и слова,

Как он вскочил и тотчас от меня

Закрыл лицо дрожащими руками

И бросился, не проронив ни звука,

В густой терновник, — там и скрылся с глаз.

Леший

А что ж теперь надумала ты делать?

Мавка

Не знаю… Я теперь брожу, как тень,

У этой хаты: не хватает силы

Ее оставить… Чует мое сердце,

Что он вернется…

Леший молча и грустно качает головой. Мавка снова прислоняется к стене.

Леший

Бедное дитя!

Зачем от нас ушла ты в край унылый?

Ужель покоя нет в родном лесу?

Смотри, тебя вон ожидает верба,

Она давно постель твою постлала.

И все грустит, что ты пропала где-то.

Иди и ляг.

Мавка

(тихо)

Я не могу, дедуся.

Леший, глубоко вздохнув, тихонько пошел в лес. Из лесу доносится бешеный топот. Кажется, что кто-то во весь опор гоняет по лесу коня, потом останавливается.

Куц

(выскакивает из-за хаты, потирая руки, и, увидев Мавку, останавливается)

Ты, Мавка, здесь?

Мавка

А ты чего блуждаешь?

Куц

Я их коня за гриву приволок,

Ох, повозил меня он напоследок!

Теперь на нем никто уж не поедет.

Мавка

Негодник ты! Весь лес наш осрамил!

Ведь мы же клятву дяде Льву давали!

Куц

Та клятва вместе с дядей умерла.

Мавка

Как, умер дядя Лев?

Куц

Вот и могила.

Под дубом старика похоронили,

А возле пня приходится лежать.

Мавка

Упали оба… Чувствовал старик,

Что зимовать ему уж не придется…

(Подходит к могиле.)

Ой, как же плачет сердце по тебе,

Единый друг мой! Если б я имела

Живые слезы, — оросила б землю,

Бессмертный бы взрастила я барвинок

Здесь на могиле. Да теперь бедна я,

И скорбь моя, как мертвый лист, ложится…

Куц

Мне жалость не к лицу. И все ж я должен

Сказать, что очень жалко старика:

Всегда умел он с нами жить в согласье.

Он черного козла держал в конюшне,

Чтоб только было мне на чем кататься.

Лечу, бывало, на козле стрелою,

А лошади стоят себе спокойно.

А этим бабам с нами не ужиться:

Срубили дуб и продали козла —

Нарушили свое же обещанье.

Зато и я их лучшего коня

Заездил насмерть. Купят — вновь заезжу.

Еще к тому ж уговорил я ведьму,

Чтоб их коров попортила она, —

Пускай узнают, как не ладить с нами!

А Водяной им сено подмочил,

А семена сгноили потерчата.

И Лихорадка треплет их нещадно,

Что озеро пенькою завалили.

Не будет им добра у нас в лесу!

Уже и злыдни бродят возле хаты.

Злыдни

(маленькие заморыши в лохмотьях, голодные и жадные, появляются из-за угла хаты)

Мы здесь! Кто нас зовет?

Мавка

(загораживает им путь к двери)

Никто. Уйдите!

Никто вас не зовет!

Один злыдень

Слетело слово —

Обратно не вернешь.

Злыдни

(садятся на пороге)

Хотя б скорее

Открылись двери — мы изголодались!

Мавка

Я не пущу туда!

Злыдни

Так дай нам есть!

Мавка

(со страхом)

Нет у меня ни крошки.

Злыдни

Дай калину,

Вон ту, что ты на сердце носишь. Дай!

Мавка

То кровь моя!

Злыдни

Так что же, — кровь мы любим.

Один из злыдней бросается к ее груди и сосет калину, остальные пытаются оттащить его, чтобы попробовать самим. Они толкаются, грызутся и урчат, словно собаки.

Куц

Прочь от нее, — она не человек!

Злыдни останавливаются, щелкают зубами и воют от голода.

Злыдни

(Куцу)

Давай нам есть, пока тебя не съели!

(Набрасываются на Куца, но он отскакивает.)

Куц

Ну-ну! Потише!

Злыдни

Есть! Мы голодны!

Куц

Постойте! Баб я разбужу сейчас, —

Еда вам будет, ну, а мне забава.

(Берет комок земли, бросает в окно и разбивает стекло.)

Голос матери

(в хате)

Ой, что такое? Снова нечисть ходит!

Куц

(злыдням шепотом)

Вот видите, проснулась. А теперь

Покличет вас. Сидите только тише,

А то старуха так начнет вас клясть,

Что вмиг провалитесь, — она такая.

Злыдни скопляются у порога темной грудою. Сквозь разбитое стекло слышно, как в хате встает мать, потом раздается ее голос, а немного погодя голос Килины.

Голос матери

Уже светло кругом, а та все спит.

Килина! Эй, Килина! Ну и спит же!

Чтоб ты навек заснула!.. Эй, вставай!

Чтоб ты вовек не встала!..

Голос Килины

(сонно)

Да чего там?

Мать

(ядовито)

А не пора ль тебе доить корову —

Молочную, турецкого заводу,

Что муж-покойник для тебя купил?

Килина

(проснувшись)

Да нет, уж лучше подою я ваших

И нацежу три капли молока —

Фунт масла будет.

Мать

Не смолчит ни разу.

Кто ж виноват, что молока не стало?

С такой хозяйкою… ой, горе, горе!

Ну и невестка! Где взялась такая

На нашу голову?

Килина

Да кто ж просил

Меня в невестки брать? У вас была ведь

Какая-то сиротка-замарашка, —

Ее бы вы получше приодели,

Вот и была б невестка вам по нраву.

Мать

А что ж, — она б действительно была!

Глупец Лукаш, что за гобой погнался;

А та была покорна и добра, —

Хоть к ране приложи… Ты замарашкой

Ее зовешь, а вот поди сама

Ее одежду мигом перешила

И носишь, — как тебе не стыдно только?

Килина

У вас похвалишься обновкой!.. Как же!..

Вон муженечка где-то ветер носит,

А ты горюй с проклятою свекровью, —

И ни жена и ни вдова — никто!

Мать

Какой же муж с тобою мог ужиться?

Лихое лихо! все, что было, съела

С детьми своими, — вон они сидят!

Чтоб вам на шею злыдни понасели!

Килина

Пусть на того насядут, кто зовет их!

При этих словах она открывает дверь. Куц убегает в болото. Злыдни вскакивают и вбегают в сени. Килина с ведром в руках быстро бежит к лесному ручью, шумно черпает воду и возвращается обратно уже более спокойной походкой. Замечает у двери Мавку, которая стоит обессиленная, закрыв лицо серым покрывалом.

Килина

(останавливается и ставит ведро на землю)

Ты кто такая?… То ли опьянела,

То ль, может быть, замерзла…

(Тормошит Мавку за плечи.)

Мавка

(через силу, словно борясь с тяжелой дремотой)

Зимний сон

Берет меня…

Килина

(открывает ее лицо и узнает ее)

Зачем сюда явилась?

Тебе не заплатили за работу?

Мавка

(так же, как и раньше)

Никто, никто мне заплатить не может.

Килина

К кому же ты пришла? Его здесь нет.

Я знаю, ты к нему! Признайся,

В любви он клялся?

Мавка

(так же)

День разгорался —

Ясный, веселый, не тот, что сейчас…

Он уж погас…

Килина

Бредишь?! Довольно!

Мавка

(так же)

  Вольна я, вольна…

Тучка скитается в небе раздольном,

Тихая, грустная, плачет и мчится…

  Где ж голубая зарница?..

Килина

(хватает ее за руку)

Прочь! Не морочь меня! Чего стоишь?

Мавка

(устало, отходя от дверей)

Стою да смотрю, как счастливо живете.

Килина

А чтоб ты засохла, как верба в болоте!

Мавка мгновенно превращается в вербу с сухой листвой и плакучими ветвями.

Килина

(опомнившись от изумления, враждебно)

Ага! Знать, в добрый час тебе сказала!

Ну-ну, теперь недолго настоишься!..

Мальчик

(выбегает из хаты. Килине)

Ой, мама, где вы? Есть нам захотелось,

А бабка не дает!

Килина

Да отвяжись ты!

(Шепотом, наклонившись к нему.)

Я там пирог припрятала за печкой, —

Как бабка выйдет, вы его и съешьте.

Мальчик

То вы сухую вербу посадили?

Зачем она?

Килина

Все знать тебе охота!

Мальчик

Я дудку вырежу из вербы.

Килина

Режь!

Мальчик срезает с вербы ветку и возвращается в хату. Из лесу выходит Лукаш, худой, с длинными волосами, без свитки, без шапки.

Килина

(радостно вскрикивает, увидев его, но тотчас же радость сменяется досадой)

Пришел, явился! Где тебя носило

Так долго?

Лукаш

Не расспрашивай…

Килина

Ну, вот!

Шатался где-то, пропадал, носился,

А где — так даже и спросить нельзя!

Ох, милый мой, и спрашивать не стоит…

Уж где-нибудь корчма нашлась, наверно,

А в ней и свитка с шапкой загуляли!

Лукаш

В корчме я не был…

Килина

Кто ж тебе поверит?

(Начинает причитать.)

Навек свою головушку сгубила

За пьяницею горьким!

Лукаш

Не скули!

Килина умолкает и со страхом смотрит на него.

Теперь тебя расспрашивать начну я!

Где старый дуб? Зачем его срубили?

Килина

(сначала смутилась, но быстро оправилась)

Что ж было делать?

С голоду подохнуть?

Пришли купцы, купили и — конец!

Большое счастье — дуб!

Лукаш

Но дядя Лев

Поклялся не рубить.

Килина

Твой дядя помер.

Какой же толк теперь от этой клятвы?

А мы с тобою клятвы не давали.

Да я весь лес продать была бы рада

Иль вырубить его, — как у людей

Была бы пашня, а не чертов угол,

Где вечером и высунуться страшно!

Скажи, какая польза нам от леса?

Скитаемся, подобно вурдалакам, —

Того гляди, по-ихнему завоем!

Лукаш

Молчи! молчи! не говори!

(В голосе его слышится безумный страх.)

Ты хочешь

Продать весь лес… срубить его… тогда уж

Не будет так… как ты сказала?

Килина

Как?

Подобно вурдала…

Лукаш

(зажимает ей рот)

Молчи!

Килина

(вырвавшись)

О боже!

Ты пьян, иль сглазили тебя, быть может?

Иди-ка в хату.

Лукаш

Я пойду… сейчас…

Вот только… выпью чуточку водицы…

(Становится на колени и пьет из ведра. Потом поднимается и задумчиво смотрит перед собой, не двигаясь с места.)

Килина

Ну? Что задумался?

Лукаш

Я? Так… не знаю…,

(Нерешительно.)

Никто тут не был без меня?

Килина

(жестко)

А кто же

Прийти бы мог?

Лукаш

(опустив глаза)

Не знаю.

Килина

(злобно усмехаясь)

Ты не знаешь,

Так я, быть может, знаю.

Лукаш

(встревоженно)

Ты?

Килина

А что ж?

Известно мне, кого ты ожидаешь,

Да только — нет! — напрасны ожиданья!

Была — сплыла. Знать, в дерево пошла…

Лукаш

Что ты сказала?

Килина

То, что слышал.

Мать

(выбегает из хаты и бросается обнимать Лукаша. Он холодно ее встречает)

Сын мой!..

Сыночек мой! Ой, сколько ж натерпелась

Я с этой ведьмою!

Лукаш

(содрогнувшись)

С какою?

Мать

(указывая на Килину)

С этой!

Лукаш

(с горькой усмешкой)

И эта стала ведьмой? Знать, судьба

Судила вам свекровью быть у ведьмы.

Чья ж тут вина? Ведь вы ж ее хотели.

Мать

Когда б я знала, что она такая

Неряха, никудышная…

Килина

(вмешивается в разговор)

Ой, горе!

Кто б говорил!.. Таких нерях и ведьм)

Как ты сама, еще и свет не видел!

Ну, уж и мать, мой милый, у тебя, —

Железо разгрызет.

Лукаш

А ты, я вижу,

Покрепче, позанозистей железа.

Килина

Вот от тебя и дождалась защиты!

Какая мать — такой, видать, и сын!

На что ж ты брал меня? Чтоб измываться,

Чтоб мною помыкать?

Мать

(Лукашу)

Да неужели ж

Не скажешь ей, чтоб рот она заткнула?

Я, что же, на издевку ей досталась?

Лукаш

Да дайте ж мне покой! Вы, знать, хотите,

Чтобы не только я ушел из хаты,

А чтоб и свет покинул? И покину!

Килина

(матери)

Что? Дождалась?

Мать

Чтобы тебе от сына

Дождаться так!

(Разозленная, идет в хату, на пороге встречается с сыном Килины, который выбегает со свирелью в руках.)

Уйди отсюда, злыдень!

(Толкает мальчика и входит в хату, хлопнув дверью.)

Мальчик

Уже вернулись, татку?

Лукаш

Да, мой сын.

(Слова «мой сын» он произносит с оттенком иронии.)

Килина

(злобно)

А как же называть тебя он должен?

Быть может, дядей?

Лукаш

(несколько пристыженный)

Нет… я ничего…

Поди сюда, мой маленький, не бойся.

(Гладит мальчика по белой головке.)

Ты сам свирель такую сделал?

Мальчик

Сам.

Да не умею я играть. Вот вам бы…

(Протягивает свирель Лукашу.)

Лукаш

Эх, мальчик, кончилось мое игранье!

(Грустно задумывается.)

Мальчик

(хныкая)

Вы не хотите? Мама, почему он

Не хочет поиграть мне на свирели?

Килина

Еще чего! Нужна его игра!

Лукаш

Ну, дай-ка мне свирель свою.

(Берет свирель.)

Отлична.

Из вербы сделал?

Мальчик

Да, из этой самой.

(Показывает на вербу, в которую превратилась Мавка.)

Лукаш

Я что-то раньше здесь ее не видел.

(Килине.)

Ты посадила?

Килина

Кто ее сажал!

Торчал отросток — вот он и разросся, —

Земля сырая, да к тому ж дожди!

Мальчик

(капризно)

Чего ж вы не играете?

Лукаш

(задумчиво)

Сыграть?…

(Начинает играть сначала тихо, потом громче. Переходит на ту веснянку, которую играл когда-то Мавке.)

Внезапно свирель начинает говорить человеческим голосом:

Сладко он играет,

Глубоко вздыхает,

Белу грудь мне разрывает,

Сердце вынимает…

Лукаш

(роняет свирель)

Что это за свирель? Здесь колдовство!

Мальчик, испугавшись крика, убегает в хату.

Ответь, колдунья, что это за верба?

(Хватает Килину за плечо.)

Килина

Да отвяжись! Я ничего не знаю:

С лесным отродьем дружбы не вожу,

Как весь твой род! Сруби ее, коль хочешь, —

Мне все равно. На вот, бери топор!

(Приносит из сеней топор.)

Лукаш

(взявши топор, подошел к вербе, ударил один раз по стволу. Она качнулась и зашелестела сухими листьями.

Он замахнулся в другой раз, но тут же опустил руки)

Рука не поднимается чего-то,

И больно сердце сжалось…

Килина

Дай-ка я!

(Вырывает у Лукаша топор и широко замахивается на вербу.)

В это мгновение с неба огненным змеем-метеором слетает Перелесник и обнимает вербу.

Перелесник

Спасу тебя, любовь моя, спасу!

Верба сразу вспыхивает пламенем. С ее вершины пламя перекидывается на хату, загорается соломенная крыша, пожар быстро распространяется. Мать Лукаша и дети Килины выбегают из хаты с криком: «Горим! Горим! Спасайте! Ой, пожар!» Мать и Килина мечутся, выхватывая из огня все, что только можно. На мешках и узлах, вытаскиваемых из хаты, сидят, скрючившись, злыдни. После они прячутся в эти мешки и узлы. Дети носят воду и заливают огонь, но он разгорается все сильней.

Мать

(Лукашу)

Чего стоишь? Спасай свое добро!

Лукаш

(вперив глаза в стропила, охваченные пламенем)

Добро? А может, там сгорит и горе?…

Стропила с треском рушатся. Искры столбом взвиваются вверх. Потолок проваливается, и вся хата превращается в пылающий костер. Надвигается тяжелая белая туча, и начинает идти снег. Скоро белая снеговая мгла закрывает все. Никого не видно. Только багряный свет пламени указывает место пожара. Немного погодя, когда пламя гаснет и снегопад уменьшается, становится видно черное место пожарища. Оно еще дымится и трещит от влаги. Ни матери Лукаша, ни детей Килины, ни узлов с пожитками уже нет. Сквозь снег виден только недогоревший сарай, нагруженная повозка и кое-какие предметы сельскохозяйственного обихода.

Килина

(с последним узлом в руках, дергая Лукаша за рукав)

Лукаш! Лукаш!.. Ты что, остолбенел?

Хотя б помог мне выносить пожитки!

Лукаш

Да вы ж давно повынесли всех злыдней.

Килина

Молчал бы лучше! Что пустое мелешь?

Лукаш

(смеется тихим странным смехом)

Я вижу то, чего ты не увидишь…

Теперь я мудрым стал…

Килина

(со страхом)

Ой, муженек мой,

Ты говоришь такое… я боюсь!

Лукаш

Чего ж бояться? Дурня не боялась,

А мудрого боишься?

Килина

Мой Лукаш!

Уйдем скорей в село!

Лукаш

Нет, не пойду я.

Я из лесу не выйду.

Здесь останусь.

Килина

Да что ж ты будешь делать?

Лукаш

Разве нужно

Мне что-то делать?

Килина

Как же будем жить мы?

Лукаш

А жить зачем?

Килина

Лукаш, побойся бога!

С ума сошел ты, или что еще,

Быть может, с перепугу приключилось.

Пойдем в село, там позовем мы бабку,

Чтобы сняла испуг.

Лукаш

(смотрит на нее с пренебрежительной усмешкой)

А кто же здесь

Остатки эти сторожить нам будет?

(Показывает на нагруженную повозку и различные разбросанные предметы.)

Килина

(озабоченно)

Ой, правда, правда, — все порастаскают!

Проведают, что был у нас пожар,

Да и нахлынут из села толпою.

Так ты уж здесь пока что оставайся.

Я побегу, в селе достану лошадь, —

Ведь наша лошадь, знаешь сам, сгорела,

Все сложим на воз, да и увезем

К твоей родне… Быть может, нас и примут…

Ой, горе! Надо как-нибудь спасаться…

Последние слова Килина произносит уже на ходу, по дороге в лес. Лукаш провожает ее тихим смехом. Скоро она исчезает. Из лесу выходит какая-то высокая женская фигура в белой длинной рубашке и в завязанном по-старинному повойнике. Она идет, шатаясь, как будто валится от ветра, иногда останавливается и низко кланяется, словно чего-то ищет. Подойдя поближе к кустам ежевики, что стоят недалеко от пожарища, она выпрямляется, и тогда становится видно ее изможденное лицо, похожее на лицо Лукаша.

Лукаш

Кто ты? Чего ты тут ходишь?

Фигура

  Я несчастная Доля.

  Завела меня в дебри

  Неразумная воля.

  И теперь, чуть живая,

  По лесам я блуждаю,

К земле припадаю, где найти, не знаю,

  Путь к ушедшему раю.

  Позасыпаны снегом

  Все тропинки глубоко…

  Знать, придется мне в дебрях

  Погибать одиноко!..

Лукаш

  Ты сломай, моя Доля,

  Хоть вон ту хворостинку,

Чтобы снег размести, чтоб себе провести

  Хоть одну бы тропинку!

Доля

Здесь когда-то весною

  Я ходила-гуляла,

  Я цветы для приметы

  По дорожкам сажала.

  Ты их с корнем повырвал,

  Побросал их под ноги…

Ничего теперь нет, не осталось примет,

  Где искать мне дороги.

Лукаш

Разгреби, моя Доля,

Ты сугробы руками, —

Хоть единый цветочек

Отыщи под снегами.

Доля

  Отморожены руки,

  Трудно пальцами двинуть…

Плачу я, тоскую, вижу я и чую,

  Что придется мне сгинуть.

  (Со стоном падает.)

Лукаш

(протягивает к ней руки)

Ой, скажи, посоветуй,

Как прожить мне без доли!

Доля

(указывает на землю у него под ногами)

Как засохшая ветка,

Что брошена в поле!

(Уходит, шатаясь, и исчезает в снегах.)

Лукаш наклоняется над тем местом, на которое указала Доля, и находит свирель, сделанную из вербы, ту, которую он бросил; берет ее в руки и идет через белую поляну к березе. Садится под длинными ветвями, покрытыми снегом, вертит в руках свирель, иногда усмехаясь, как ребенок. Легкая белая фигура, напоминающая Мавку, появляется из-за березы и склоняется над Лукашом.

Фигура Мавки

Сыграй, сыграй, дай сердцу голос!

Оно одно осталось от меня.

Лукаш

Опять?… Ко мне явилась ты вампиром,

Чтоб выпить кровь мою? Так пей же, пей!

(Раскрывает грудь.)

Живи моею кровью! Так и нужно

За то, что я сгубил тебя…

Мавка

Нет, милый!

Да ты ж мне душу дал, как острый нож

Дает отростку вербы тихий голос.

Лукаш

Я душу дал? А тело загубил!

Что ты теперь? Тень!

Призрак! Привиденье!

(С невыразимой тоскою смотрит на нее.)

Мавка

  О, не жалей мое тело!

Ясным огнем засветилось оно,

Чистым, сверкающим, словно вино,

Вольными искрами ввысь улетело.

  Примет родная земля

Пепел мой легкий и вместе с водою

Вербу взрастит материнской рукою, —

Станет началом кончина моя.

  Тихими стежками люди

Станут весною ко мне приходить.

Радость и горе свое приносить

И отвечать им душа моя будет.

  Встречу я всех, как родных,

Шелестом листьев и ласковой тенью,

Тихою песней свирели весенней,

Теплой росою на ветках моих.

  Я расскажу им, сыграю

Все, что когда-то мой милый играл,

Все, что когда-то он мне доверял,

  Грезы в лесу собирая…

  Милый, играй, умоляю!

Лукаш начинает играть. Вначале мотив грустный, как шум зимнего ветра, как печаль о чем-то погибшем, но незабываемом, но вскоре победная мелодия любви покрывает тоскливый напев. Вместе с песней изменилась и природа: береза шелестит кудрявой листвой, весенние звуки раздаются в зеленеющем лесу. Темный зимний день превращается в ясную лунную весеннюю ночь. Появляется Мавка в звездном венке, такая же, как вначале. Лукаш бросается к ней с возгласом счастья. Ветер сбивает с деревьев белый цвет. Этот цвет летит, летит, закрывая влюбленную пару, и дальше переходит в сильный снегопад. Когда снегопад немного уменьшается, перед глазами снова зимняя природа. Деревья засыпаны снегом. Лукаш сидит одиноко со свирелью в руках, прислонившись к березе. Глаза его закрыты, на устах застыла счастливая улыбка. Он сидит без движенья. Снег шапкой лег ему на голову, запорошил всю фигуру и падает, падает без конца…

25 июля 1911 г.

Каменный хозяин Драма Перевод М. Алигер

{68}

Действующие лица

Командор дон Гонзаго де Мендоза.

Донна Анна.

Дон-Жуан.[64]

Долорес.

Сганарель — слуга Дон-Жуана.

Дон Пабло де Альварес, Донна Мерседес — отец и мать донны Анны.

Донна Соль.

Донна Консепсьон — грандесса.

Марикита — горничная.

Дуэнья донны Анны.

Гранды, грандессы, гости, слуги.

I

Кладбище в Севилье. Пышные мавзолеи, белые фигуры статуй, мрамор между кипарисами, много ярких тропических цветов. Больше красоты, чем печали. Донна Анна и Долорес. Анна одета в светлое, с цветком в волосах, вся в золотых украшениях. Долорес в глубоком трауре, стоит на коленях у могилы, убранной свежими венками из живых цветов.

Долорес

(встает и вытирает платком глаза)

Пойдем, Анита.

Анна

(садится на скамью под кипарисом)

Погоди, Долорес.

Тут хорошо.

Долорес

(садится рядом с Анной)

Ужель тебе мила

Могильная краса? Тебе, счастливой!

Анна

Счастливой?…

Долорес

Да, ты счастлива, Анита.

Ведь ты идешь по собственной охоте

За командора?

Анна

Кто б меня заставил?!

Долорес

И нареченного ведь ты всем сердцем,

Наверно, любишь?

Анна

Разве дон Гонзаго

Того не стоит, милая Долорес?

Долорес

Я этого не говорю. Но странно

Ты отвечаешь на мои вопросы.

Анна

Ты ставишь необычные вопросы.

Долорес

Ну, что тут необычного, Анита?

Ведь мы с тобою верные подруги,

И ты могла бы мне сказать всю правду.

Анна

Сначала покажи пример, Долорес.

Ведь у меня нет тайны от тебя,

А у тебя их много.

Долорес

Много тайн?

Анна

(смеется)

Ну что, признайся, разве ни одной?

Нет, дай я загляну в твои глаза.

(Заглядывает ей в глаза и смеется.)

Долорес

(со слезами в голосе)

Не мучь меня, Анита!

Анна

Даже слезы!

О господи, здесь подлинные страсти!

Долорес закрывает лицо руками.

Довольно же! Прости!

(Берет в руки серебряный медальон, висящий на черном шнурке на груди у Долорес.)

А это что?

Что в этом медальоне? Тут, наверно,

Портрет твоих родителей покойных?

(Раскрывает медальон раньше, чем Долорес успевает схватить ее за руку.)

Кто он такой, прекрасный этот рыцарь?

Долорес

Он… мой жених.

Анна

Жених? А я не знала,

Что ты невеста, милая Долорес.

Что ж никогда я вас не вижу вместе?

Долорес

И не увидишь.

Анна

Почему? Он умер?

Долорес

Нет, жив.

Анна

Он изменил тебе, Долорес?

Долорес

Он мне ни в чем не изменял.

Анна

(нетерпеливо)

Довольно

С меня загадок. Скрытничай, коль хочешь.

Я не люблю вторгаться в душу силой.

(Хочет встать.)

Долорес удерживает ее за руку.

Долорес

Сядь, Анна, рядом. Разве ты не знаешь,

Как трудно сдвинуть каменную глыбу?

(Кладет руку на сердце.)

А у меня лежит на сердце камень,

Такой тяжелый… так давно… что, право,

Он вытеснил из сердца все стремленья

И все желанья, кроме одного.

Ты думаешь, я плачу по моим

Умершим близким? Нет, моя Анита,

То камень выдавил из сердца слезы…

Анна

Так ты давно невеста?

Долорес

От рожденья.

Иль раньше? Наши матери — подруги,

Они еще тогда нас обручили,

Когда рожденья ждали моего.

Анна

Как это неразумно!

Долорес

Нет, Анита.

То, верно, воля неба, чтобы я

Его своим по праву называла,

Хотя он и не мой.

Анна

Да кто же он?

Как странно мне, что я его не знаю.

Долорес

Он — Дон-Жуан.

Анна

Какой? Ужели тот?…

Долорес

Да, тот, тот самый. Кто еще другой

Из сотен тысяч всяческих Жуанов

Так просто может зваться «Дон-Жуан»,

Без титула и без других отличий?

Анна

Теперь я понимаю… Впрочем, как же?

Ведь много лет, как нет его в Севилье…

Ведь изгнан он?

Долорес

Я видела его

В последний раз, как в Кадиксе мы были.

Скрывался Дон-Жуан тогда в пещерах,

Жил контрабандой… И порою плавал

С пиратами… Тогда одна цыганка

Покинула свой табор и бежала

С ним за море и где-то там исчезла.

А он вернулся в Кадикс и привез

Какую-то алжирскую пиратку.

Пиратка эта отравила брата

Из-за Жуана… А потом пошла

В монахини.

Анна

Все это точно сказка.

Долорес

Однако это правда.

Анна

А за что

Его изгнали? Что-то я слыхала

Неясное…

Долорес

Он, будучи пажом,

На поединок вызвал принца крови

Из-за инфанты.

Анна

А инфанта эта

Его любила?

Долорес

Говорят. Но я

Не верю.

Анна

Почему?

Долорес

Когда б любила,

То для него покинула б Мадрид

И королевский двор.

Анна

Легко ли это?!

Долорес

Любви не надо легкого пути.

Ведь стала же толедская еврейка,

Дочь старого раввина, для Жуана

Отступницей.

Анна

А после?

Долорес

Утопилась.

Анна

Он, право, странен, нареченный твой.

И вкус его, признаться, тоже странен…

Цыганка, басурманка и еврейка.

Долорес

Ты забываешь про инфанту!

Анна

Ну,

С инфантою еще неясно дело!

Долорес

Однако он в изгнание бежал

С благочестивой, гордой аббатисой.

Сам инквизитор — дед ее.

Анна

Да что ты?

Долорес

И после аббатиса та держала

Таверну для контрабандистов.

Анна

(смеется)

Ах,

Он не без юмора, твой Дон-Жуан!..

А ты как будто этим всем гордишься,

Своих соперниц помнишь, как трофеи,

Что жениху достались на турнире.

Долорес

Я горько им завидую, Анита.

Зачем я не цыганка, не могу

Отречься от свободы для Жуана?

Зачем я не еврейка? Я бы веру

Втоптала в прах, чтобы ему служить!

Корона — дар ничтожный! Я бы, Анна,

Родных бы для него не пожалела…

Анна

Долорес, бойся бога!

Долорес

Ах, Анита,

Завидую я этой аббатисе,

Что отдала спасение души,

Что отреклась от рая для Жуана!

(Сжимает руки Анны.)

О, этой страшной зависти и боли

Тебе вовек, Анита, не понять.

Анна

А я бы не завидовала им,

Покинутым, несчастным… Ах, прости,

Забыла я, — он и тебя покинул!

Долорес

Меня он не покинет никогда!

Анна

Опять загадки! Почему, Долорес?

Долорес

Ходила я к Жуану в ту пещеру,

Где он скрывался…

Анна

(с горячим интересом)

Ну и что же, что же?

Долорес

Лежал он раненый. Жену алькальда{69}

Хотел украсть и увезти. Алькальд

Жену убил, а Дон-Жуана ранил…

Анна

Но как же добралась ты до него?

Долорес

Теперь уж я сама не понимаю…

Все было как в горячечном бреду…

Ходила я за ним, носила воду,

Запекшиеся раны обмывала,

И выходила…

Анна

Ну, а дальше что?

Иль это все?

Долорес

И это все. Он встал,

Здоров и цел, а я домой вернулась.

Анна

Такой же, как была?

Долорес

Такой же, Анна,

Как от причастия. И ты не думай,

Что он добился моего согласья.

О, никогда!

Анна

Но ты, Долорес, любишь

Его безумно.

Долорес

Это не безумье!

Таится в сердце у меня любовь,

Как будто кровь таинственная в чаше

Святого Грааля{70}. Да, невеста я.

И чистоты моей не замарает

Никто на свете, даже Дон-Жуан.

Он это знает.

Анна

Как?

Долорес

Душою знает.

Конечно, он ко мне питает чувство,

Но только это чувство — не любовь,

Ему названья нету… На прощанье

Он перстень снял с руки моей и молвил:

«О, благороднейшая сеньорита,

Когда вас будут мною попрекать,

Ответьте им, что я жених ваш верный,

Я перстнями с другой не обменяюсь

Уже вовек, даю вам слово чести».

Анна

Он так сказал? Быть может, это значит,

Что он одну тебя на свете любит?

Долорес

(грустно качает головой)

Лукавым словом сердца не обманешь…

Меня с любимым лишь мечта связала.

Такими обрученными, как мы,

Пристало быть на небе райским духам,

А тут — какое адское страданье!

Ты не поймешь. Ведь у тебя, Анита,

Сбываются все сны и все мечты…

Анна

«Все сны и все мечты…» Да так ли это?

Долорес

Чего ж еще тебе недостает?

Есть у тебя любовь, богатство, юность

И скоро будет честь и уваженье,

Пристойное супруге командора.

Анна

(засмеявшись, встает)

Но где же тут «все сны и все мечты»?

Долорес

(со слабой усмешкой)

Они тебе уж не нужны, пожалуй.

Обе девушки прогуливаются между памятниками.

Анна

Кто может без мечтаний жить, Долорес?

Одну мечту я с детства сохранила.

Она, наверно, выросла из сказок,

Что бабушка рассказывала в детстве.

Я так любила их…

Долорес

О чем мечта?

Анна

Да так, причуды!.. Вижу, как в тумане,

Я неприступную, крутую гору,

На той горе суровый, крепкий замок —

Орлиное гнездо… И в этом замке

Принцесса молодая… И не может

Никто добраться до ее покоев

По страшной круче… Рыцари и кони,

Срываясь, разбиваются, и кровь

Багровыми ручьями омывает

Подножье…

Долорес

О, жестокая мечта!

Анна

В мечтах все можно. А потом, Долорес…

Долорес

(перебивает)

Потом один герой достиг вершины,

Добился он руки и сердца девы…

Сбываются уже твои мечтанья:

Прекрасная принцесса — ты, Анита,

А рыцари разбившиеся, верно,

Те женихи, которых ты отвергла,

А тот счастливый рыцарь — дон Гонзаго.

Анна

(смеется)

Нет, командор мой — он сама гора,

А рыцаря счастливого как будто

И нет на свете…

Долорес

Это даже лучше.

Ну, что ты можешь рыцарю вручить

В награду?

Анна

Приготовлю лимонад

Для прохлажденья!

(Замолкает. Меняет тон.)

Посмотри, Долорес,

Как странно свет мерцает в этом склепе…

То ярче, то слабее. Видишь?… Видишь?…

Там кто-то есть.

Долорес

Да нет же, это мыши

Летучие вокруг лампады вьются.

Анна

Постой, я загляну туда, Долорес.

(Заглядывает в решетчатые двери склепа, хватает Долорес за руку и указывает внутрь склепа. Шепотом.)

Смотри — там вор.

Я тотчас кликну стражу…

(Бросается бежать.)

В эту минуту раскрываются двери склепа. Долорес вскрикивает и опускается без чувства на скамью.

Дон-Жуан

(выходя из гробницы, к Анне)

Прошу вас, сеньорита, не бегите

И не пугайтесь, я совсем не вор.

Анна возвращается и наклоняется над Долорес.

Долорес

(очнувшись, стискивает ей руку)

Он, Анна, он!.. В своем ли я уме?

Анна

Вы Дон-Жуан?

Дон-Жуан

(кланяясь)

К услугам вашим, донна.

Долорес

Как вы сюда попали?

Дон-Жуан

На коне,

Потом пешком.

Долорес

О боже мой, он шутит!

Вы головой рискуете своею!

Дон-Жуан

Впервые слышу я, чтобы ценилось

Во мне не сердце, полное до края,

А голова, в которой, сеньорита,

Хоть мысли есть, да небольшого веса.

Анна

А что тяжелого есть в вашем сердце?

Дон-Жуан

О сеньорита, пусть узнает это

Лишь та, что сможет взять его в ладони.

Анна

Так ваше сердце взвешено не раз.

Дон-Жуан

Вы думаете?

Долорес

Прячьтесь! Вы погибли,

Коль вас увидят!

Дон-Жуан

Если уж теперь,

Прекрасных глаз выдерживая взгляды,

Я не погиб, то где ж моя погибель?

Анна улыбается. Долорес опускает на лицо черную вуаль и отворачивается.

Анна (махнув рукой)

Ступайте уж назад в свое жилище!

Дон-Жуан

О, только ручка женская одна

Беспечно может посылать в могилу.

Долорес

(снова поворачиваясь к Дон-Жуану)

Ужели вы живете в этом склепе?

Дон-Жуан

Как вам сказать? Я должен тут прожить

Лишь день один да ночь — с меня довольно.

Здесь, при дворе могильном, этикет

Суровее, чем при дворе кастильском,

А я и там, при всем своем усердье,

Всех церемоний выдержать не мог,

Так где уж тут!

Анна

Куда же вы отсюда?

Дон-Жуан

И сам еще не знаю.

Долорес

Дон-Жуан,

Здесь есть тайник под церковью, вы спрячьтесь.

Дон-Жуан

О, вряд ли веселее там, чем здесь.

Долорес

А вам бы все веселье!

Дон-Жуан

Почему же

Не веселиться?

Анна

Ну, а если б кто

На маскарад позвал вас — вы пошли бы?

Дон-Жуан

С великой радостью.

Анна

Тогда, прошу вас,

Сегодня ночью в нашем доме бал

Дает отец мой Пабло де Альварес,

Последний бал перед моею свадьбой.

Все будут в масках, кроме стариков,

Родителей, меня и жениха.

Дон-Жуан

(Долорес)

Вы будете, надеюсь, сеньорита?

Долорес

Как видите, я в трауре, сеньор.

(Отходит в сторону.)

Дон-Жуан

Я траура совсем не признаю

И ваше приглашенье принимаю.

(Кланяется.)

Анна

Какой у вас костюм?

Дон-Жуан

Еще не знаю.

Анна

Жалею. Я б хотела вас узнать.

Дон-Жуан

Узнаете по голосу.

Анна

Ужели

Я голос ваш запомню с первой встречи?

Дон-Жуан

Тогда по перстню, что ношу на пальце.

(Показывает перстень на мизинце.)

Анна

Он постоянно с вами?

Дон-Жуан

Постоянно.

Анна

Вы так верны?

Дон-Жуан

Так верен, сеньорита.

Долорес

(выходя из боковой аллеи)

Сюда идут! Я вижу, дон Гонзаго!

Дон-Жуан скрывается в склепе. Анна идет навстречу Командору.

Командор

(медленно приближается; он не очень молод, важен и сдержан, с большим достоинством носит белый командорский плащ)

Вы тут одни? А где ж дуэньи ваши?

Анна

Они в соборе. Милая Долорес

Не любит лишних глаз, когда бывает

На дорогих могилах!

Командор

(сдержанно кивая Долорес)

Понимаю.

(Анне.)

А я искал вас, дорогая Анна,

Затем, чтобы спросить, в каком наряде

Вы будете сегодня на балу.

Анна

Я буду в белом. А зачем вам это?

Командор

Так, некоторые соображенья…

Анна

Меня узнаете в любом наряде.

Я не надену маски.

Командор

Превосходно.

Я даже и представить не хотел,

Что будете вы в маске.

Анна

Почему же

Вы мне о том ни слова не сказали?

Командор

Я вашу волю не хотел стеснять.

Долорес

Как странно слышать мне, что нареченный

Стеснять боится малым принужденьем

Желанья той, которую так скоро

С собою свяжет узами навек.

Командор

Ее свяжу не я: закон и небо —

Я сам ее свободнее не буду.

Долорес

Мужчины так не часто говорят,

А говорят — так редко держат слово.

Командор

Теперь я понимаю, сеньорита,

Зачем не вышли замуж вы доныне.

Без веры в брак не следует вступать.

Анна

А все ль питают веру?

Командор

Донна Анна,

Когда б я вам или себе не верил,

Я б тотчас возвратил вам ваше слово,

Пока не поздно. А когда дадим мы

Великий тот обет…

Анна

Мне стало страшно!

Командор

Любви глубокой не страшны обеты.

Ужель вам страшно, Анна?

Анна

Это шутка.

(К Долорес.)

Ведь я тебе сказала: он — гора!..

Командор

Вы шутите? Вы веселы сегодня.

Анна

А почему бы мне не веселиться,

Когда на вас надеяться могу я

Не меньше, чем на каменную гору!

Не правда ли?

Командор

(подает Анне руку, чтобы вести ее. Анна принимает)

Надеюсь, донна Анна,

И постараюсь доказать вам жизнью,

Что вы не ошибаетесь.

Идут. Долорес немного позади.

Анна

(неожиданно громко обращается к Долорес)

А знаешь,

Он на портрете мне казался лучше,

Чем в жизни.

Долорес испуганно, молча глядит на Анну.

Командор

Кто это?

Анна

Жених Долорес.

Командор

Кто он такой?

Анна

Покуда это тайна.

Он будет на балу у нас сегодня.

Все трое уходят.

Сганарель

(слуга Дон-Жуана; выходит, оглядывается, приближается к склепу)

Эй, господин!

Дон-Жуан

(выходит)

Как? Ты уже вернулся?

Сганарель

Привет от донны Соль. Она не хочет,

Чтоб к ней вы шли. Она молвы боится.

У ней дуэнья старая и злая.

Она решила вырваться из дому,

Прийти сюда одна…

Дон-Жуан

Уже? Так быстро?

Сганарель

Вы словно недовольны?

Дон-Жуан

(не слушая его)

Раздобудь

Мне где-нибудь костюм для маскарада,

Да понарядней.

Сганарель

Как же вы узнали,

Что будет донна Соль на маскараде

У молодой невесты Командора?

Вы, значит, там с ней встретиться решили,

Чтоб взять сюда?

Дон-Жуан

(занятый другими мыслями)

Кого?

Сганарель

Да донну Соль!

Кого ж еще? Иль не из-за нее

Сюда мы прискакали?

Дон-Жуан

Я не знаю.

Посмотрим.

Сганарель

Ну, а если вы, сеньор,

Идя на маскарад, с ней разминетесь?

Она придет и не застанет вас,

То что тогда велите делать с нею?

Дон-Жуан

Ступай в таверну, а ее пошли

Обратно к мужу.

Сганарель

Ах, сеньор, сеньор!!

Я выказал бы больше благородства,

Будь господином — я, а вы — слугой.

Уходит. Дон-Жуан скрывается в склепе.

II

Внутренний дворик (patio) в доме сеньора Пабло де Альварес в мавританском стиле, засаженный цветами, кустами и невысокими деревьями, окруженный строениями с галереей под аркадами, расширенной выступом крыльца и лоджией (глубокой нишей); кровля галереи — плоская, с балюстрадой, как восточная крыша, расширенная в середине так же, как и галерея внизу; на оба этажа галереи ведут из дворика отдельные лестницы, широкие и низкие — вниз, высокие и узенькие — вверх. Дом и галерея ярко освещены. Внутри дворика света нет. На переднем плане беседка, заросшая виноградом. Дон Пабло и донна Мерседес — отец и мать Анны — разговаривают с Командором во дворике. Наверху по галерее прогуливаются несколько гостей, их еще не много — с ними донна Анна.

Командор

Могу ли попросить я донну Анну

Спуститься на минуту к нам сюда?

Донна Мерседес

Спустись, Анита, к нам! Здесь дон Гонзаго!

Анна

(наклоняясь через балюстраду, глядя вниз)

А вам так трудно к нам наверх подняться?

Иль вверх всходить горе не подобает?

(Смеясь, сбегает по лестнице во дворик.)

Донна Мерседес

Анита, ты смеешься слишком громко.

Дон Пабло

И шутки мне не нравятся твои.

Обязана ты помнить…

Командор

Не браните

Сегодня молодую сеньориту

За то, что даже близкое венчанье

Веселости девичьей не смутило.

Я привыкаю к шуткам донны Анны.

Донна Мерседес

Пожалуй, нам пора к гостям подняться.

Командор

Побудьте здесь. В Кастилии у нас

Не принято, чтобы жених с невестой

Наедине до свадьбы оставались.

Но я не задержу вас, донна Анна.

Примите этот маленький подарок

В знак искренней любви и уваженья.

(Вынимает из-под плаща дорогой жемчужный головной убор и склоняется перед Анной.)

Донна Мерседес

Какие жемчуга!

Дон Пабло

О Командор!

Не слишком ли подарок этот дорог?

Командор

Для донны Анны?!

Анна

Вот вы для чего

Меня спросили утром о наряде!

Командор

Быть может, неудачен выбор мой.

Но мне казалось — к белому наряду

Подходит белый жемчуг…

Анна

Дон Гонзаго,

Вы быть хотите полным совершенством,

А это слишком, это угнетает.

Донна Мерседес

(тихо толкая Анну)

Опомнись, Анна! Поблагодари!

Анна молча отвешивает Командору глубокий церемонный поклон.

Командор

(подымает диадему над ее головой)

Так разрешите возложить мой жемчуг

На эту непокорную головку,

Склоненную впервые предо мною.

Анна (сразу поднимая голову)

А разве вам иначе не достать?

Командор

(надевая диадему на голову Анны)

Как видите, достал.

Дворик наполняется толпой нарядных гостей в масках и без масок; одни спустились с верхней галереи, а другие вошли через входные ворота. Между теми, которые вошли в ворота, маска в черном, очень широком домино, лицо тщательно закрыто маской.

Голоса из толпы гостей

(которые спустились с галереи)

Где наш хозяин?

Хозяйка где?

Дон Пабло

Здесь, дорогие гости.

Донна Мерседес

(к вновь прибывшим)

Толпа гостей нарядных, благородных

Наш дом украсит.

Пожилая гостья

(из вновь прибывших, другой шепотом)

Верно, уж смекнула,

И сколько нас, и сколько будет стоить…

Вторая гостья

(тоже шепотом к первой)

Да, Мерседес в подсчетах не замедлит,

Скорей замешкает в гостеприимстве…

Гостья-девушка

(здороваясь с Анной)

Анита, как же ты нарядна нынче!

(Тише.)

Но только в белом ты бледна немного.

Анна

О, ничего, теперь такая мода.

(Еще тише.)

Могу я одолжить тебе белила,

А то твой лоб, пожалуй, слишком красен.

Девушка

Спасибо, не хочу.

(Отворачивается и начинает поправлять маску и волосы так, чтобы закрыть лоб.)

Молодая дама

(тихо, указывая глазами на Анну)

Какой убор!

Другая молодая дама

(с иронией)

Единственная радость бедной Анны!..

Старый гость

(дону Пабло)

Ну что, дон Пабло, вас теперь, наверно,

Его величество к себе приблизит, —

Такого зятя тесть вы…

Дон Пабло

Наш король

Не по зятьям, а по заслугам ценит.

Старый гость

Порой мы слишком долго ждем оценки.

Дон Пабло

Ну, это вам, пожалуй, лучше знать.

(Поворачивается к другому гостю.)

Вы, граф? Как счастлив я! Какая честь!

Хозяин, хозяйка, Командор и гости идут в дом по широкой лестнице. Маска «Черное домино» остается во дворике, незаметно отступая в тень кустов. Анна с молодыми дамами появляется на верхнем крыльце. Слуги разносят лимонад и другие прохладительные напитки.

Дон-Жуан

(в мавританском костюме, в маске, с гитарой появляется во дворике, останавливается против галереи и поет)

У меня в краю родимом

Есть одна гора крутая,

И сверкает на вершине

Диамантовый дворец.

  Горе мое, Анна!

В том дворце в хрустальном зале

Чудо-роза распустилась,

На атласных лепесточках

Не роса, а жемчуга.

  Горе мое, Анна!

И на ту крутую гору

Нет ни лестниц, ни тропинок.

Во дворце из диамантов

Ни дверей, ни окон нет.

  Горе мое, Анна!

Но кому-то и не надо

Ни ступенек, ни тропинки, —

С неба спустится он к розе

На живых крылах любви.

  Счастье мое, Анна!

Во время песни «Черное домино» слегка выступает из кустов, в конце песни снова скрывается.

Командор

(выходит на верхнее крыльцо к концу песни)

Что это тут за песни, донна Анна?

Анна

Не знаю, мавританские, должно быть.

Командор

Я спрашиваю не о том.

Анна

О чем же?

(Не дождавшись ответа, берет у слуги стакан лимонаду и спускается к Дон-Жуану. Подает ему лимонад.)

Угодно ли вам жажду утолить?

Дон-Жуан

Благодарю. Не пью я лимонада.

Анна бросает стакан в кусты.

Командор

(идя следом за Анной)

По вкусу ли вам песня, донна Анна?

Анна

А вам?

Командор

Признаться, вовсе не по вкусу.

Дон-Жуан

Жалею, что не угодил сеньору.

Мне думалось, счастливым обрученным

Приятна будет песня о любви.

Командор

Припев у вашей песни неуместный.

Дон-Жуан

Его, увы, не мог я опустить, —

Ведь эта песня в мавританском стиле.

Анна

А вы к костюму подобрали песню?

С галереи спускается толпа молодежи; заметив Анну, окружает ее.

Голос из толпы

О донна Анна, донна Анна, просим

Поласковее быть в последний вечер

Девической несвязанной свободы!

Анна

Чем, господа, могу я вам служить?

Первый рыцарь

Мы просим, чтоб вы сами указали,

С кем танцевать желаете сегодня.

Анна

Чтоб я сама просила?

Второй рыцарь

Не просите, —

Приказывать вы можете, мы будем

Рабами в этот вечер!

Анна

Хорошо,

Что только в этот вечер. Я не знаю,

Что вам на это скажут ваши дамы.

Иль, может, вас от них спасают маски?

Третий рыцарь

(срывая маску)

Все звезды меркнут перед солнцем!

Анна

Верно.

Ваш комплимент без маски обойдется.

Он слишком стар для этого, пожалуй.

Рыцарь снова надевает маску и скрывается в толпе.

Анна

(к молодежи)

Что ж, станьте в ряд, я буду назначать!

Все встают в ряд. Дон-Жуан тоже.

Командор

(тихо, Анне)

Что это, местный ваш обычай?

Анна

Да.

Командор

Мне тоже стать?

Анна

Не надо.

Командор отходит в сторону.

Кавалеры,

Готовы ль вы?

(Дон-Жуану.)

Зачем же вы, поклонник

Изменчивой планеты{71}, тоже стали?

Ведь вам обычай запрещает танцы?

Дон-Жуан

Для необычной я забыл обычай.

Анна

За это я даю вам первый танец.

Дон-Жуан кланяется по-восточному: прикладывает правую руку к сердцу, к губам и ко лбу, потом складывает руки накрест на груди и склоняет голову. При этих движениях на мизинце его блестит золотой перстень.

Дон-Жуан

Один?

Анна

Один. Второго вам не будет.

(Обращается к остальным рыцарям.)

А вам, сеньоры, дам я знак рукою.

Пусть каждый помнит очередь свою.

(Быстро показывает рукою на каждого кавалера по очереди. Один кавалер остается неуказанным.)

Последний кавалер

А как же я? Когда же мой черед?

Один из толпы

Вы будете последним, очевидно.

Смех. Кавалер стоит смущенный.

Анна

(последнему)

Со мной танцует первым мусульманин

Лишь потому, что в светлом царстве божьем,

По-видимому, будет он последним.

А вы, сеньор, я думаю, католик,

И вам не страшно танцевать последним.

Последний кавалер

Впервые в жизни я хочу быть мавром!

Дон-Жуан

Не в очередь попал ваш комплимент, —

Вам, видно, суждено души спасенье!

Анна

(хлопает в ладоши)

Мои рабы! Довольно! Время танцев!

Первая поднимается наверх, за ней молодежь. Со второго этажа гремит музыка. Начинаются танцы, которые распространяются на оба этажа галереи. Донна Анна идет в первой паре с Дон-Жуаном, потом ее перехватывают по очереди и другие кавалеры. Командор стоит в углу ниши, прислонившись к выступу стены, и смотрит на танцы. «Черное домино» следит снизу и незаметно для себя выходит в освещенное место перед крыльцом. Дон-Жуан, окончив танец, склоняется через перила, замечает «Черное домино» и сходит вниз. «Черное домино» в это время поспешно скрывается в тень.

Маска подсолнечник

(подходит сбоку и хватает Дон-Жуана за руку)

Ты Дон-Жуан! Я знаю!

Дон-Жуан

Я хотел бы

Знать так же верно, кто под этой маской.

Маска подсолнечник

Ты знаешь хорошо! Я донна Соль!

(Срывает с себя маску.)

Дон-Жуан

Простите, но в подсолнечнике трудно

Узнать большое солнце.[65]

Донна Соль

Ты смеешься?

Ты мало надо мною насмеялся?

Дон-Жуан

Когда же? Где?

Донна Соль

(запальчиво)

Я с кладбища иду.

Дон-Жуан

Кто видел вас?

Донна Соль

Еще недоставало!

Никто, конечно.

Дон-Жуан

Ну, так в чем же дело?

Как будто встретиться на маскараде

Не веселее, чем среди могил?

Донна Соль

(шарит рукой за поясом)

О, я забыла дома свой кинжал!

Дон-Жуан

(с поклоном подает ей свой стилет)

Прошу, сеньора.

Донна Соль

(отталкивает его руку)

Прочь!

Дон-Жуан

(пряча кинжал)

Не понимаю! Чего же хочет милая сеньора?

Донна Соль

Не знаете?

Дон-Жуан

Нет, признаюсь, не знаю.

Донна Соль

Вы помните, что вы мне написали?

Дон-Жуан

Я вам писал, сеньора: «Бросьте мужа,

Коль он вам ненавистен, и бегите».

Донна Соль

С кем?

Дон-Жуан

Разве непременно нужен спутник?

Ну что же, я могу вас проводить.

Донна Соль

Куда?

Дон-Жуан

До Кадикса.

Донна Соль

Зачем?

Дон-Жуан

Не понимаю!

Ужели мало вырваться на волю?

Донна Соль

Так вы затем назначили свиданье,

Чтоб это мне сказать?

Дон-Жуан

А для чего же

Вы на свиданье шли? Иль вы хотели

Лишь подсластить немного горький ужин

Супружеских обязанностей? Право,

Я сладких блюд готовить не учился.

Донна Соль

(направляясь к ступенькам крыльца)

Вы мне еще заплатите за это!

Черное домино

(выходя на свет, преграждает путь донне Соль. Неестественно измененным голосом)

Твой муж тебе позволил плату брать?

Донна Соль вскрикивает и стрелой выбегает за ворота. «Черное домино» хочет скрыться в тень, но Дон-Жуан преграждает ему путь.

Дон-Жуан

Ты кто такая, маска?

Черное домино

Тень твоя.

(Стремительно убегает от Дон-Жуана, прячась за кустами, вбегает в беседку и стоит там, притаившись.)

Дон-Жуан, потеряв из виду «Черное домино», направляется в поисках его в другую сторону. На верхнем выступе галереи донна Анна танцует сегидилью.

Первый рыцарь

(когда Анна окончила танец)

Сейчас вы танцевали, донна Анна,

По рыцарским сердцам.

Анна

Да неужели?

Я думала, что по полу танцую.

Иль так сердца у рыцарей тверды?

Второй рыцарь

(подходит к Анне и кланяется, приглашая ее танцевать)

Теперь со мной.

Анна

(складывая ладони)

Помилуйте, сеньор.

Второй рыцарь

Я подожду. Но очередь за мною?

Анна

О да, сеньор…

(Смешавшись с толпой гостей, исчезает из виду. Появляется снова на узенькой лестнице, спускается во дворик и направляется к беседке. «Черное домино» поспешно, но бесшумно выбегает оттуда и прячется в кусты. Анна в изнеможении падает на широкую скамью, стоящую в беседке.)

Дон-Жуан

(приближаясь к Анне)

Вы здесь одна? Вам дурно, сеньорита?

Анна

(садится прямее)

Нет, я устала.

Дон-Жуан

На гору взбираться?

Анна

Признаться вам, всего сильней устала

Я нынче от бесчисленных острот.

Дон-Жуан

Я не острил.

Анна

Но что ж еще?

Дон-Жуан

Я думал

О том, что заставляет сеньориту

Стремиться так в нагорную темницу?

Анна

В темницу? Мне казалось, просто в замок,

А замки на горе стоят обычно.

Величественней там и неприступней.

Дон-Жуан

Я очень уважаю неприступность,

Когда основа у нее не камень,

А что-нибудь живое.

Анна

На живом

Не долго устоишь, устанешь скоро.

Нет, властная и гордая душа

Жить может только на горе высокой.

Дон-Жуан

Нет, донна Анна, там не будет воли.

С вершины горной видны человеку

Свободные просторы только сам он

Навек привязан к узкому пространству.

Неверный шаг — и он сорвется в пропасть.

Анна

(задумчиво)

Так где же в мире нам искать свободу?…

Ужель она в такой судьбе, как ваша?

Вы меж людьми живете диким зверем,

Затравленным охотниками в поле.

Лишь маска вас спасает.

Дон-Жуан

Между нами

Взаимная охота, сеньорита.

А маска — лишь охотничья уловка.

Сейчас ее не будет.

(Срывает маску.)

Донна Анна,

Поверьте мне, лишь тот свободен в мире,

Кого отвергло общество. В изгнанье

Я лишь обрел желанную свободу.

Видали вы людей, идущих смело

За верным зовом собственного сердца,

Не думая о том, что скажут люди?

Смотрите, я таков. И потому-то

Мир никогда не будет мне темницей.

Я легкою фелукой пролетаю

В морских просторах. Перелетной птицей

На берега далекие лечу

И узнаю манящие красоты

Чужих краев, неведомых доныне.

В лучах свободы все края прекрасны,

Все рощи представляются Эдемом,

Все воды отражают небеса!

Анна

(тихо)

Да… это жизнь!

Пауза. Наверху снова музыка и танцы.

Дон-Жуан

Как странно! Снова танцы…

Анна

Что ж странного тут?

Дон-Жуан

Если умирает

Больной и старый, все вокруг рыдают.

А тут хоронят юную свободу,

А все танцуют…

Анна

Разве вы, сеньор мой,

Не танцевали?

Дон-Жуан

О, когда б вы знали,

Что думал я тогда!

Анна

А что?

Дон-Жуан

Я думал:

«Когда б, не выпуская из объятий,

Домчать ее на лошади горячей

До Кадикса!»

Анна

(встает)

Однако слишком много

Вы позволяете себе, сеньор!

Дон-Жуан

Ужели так нужны вам, донна Анна,

Ничтожные законы этикета,

Расшатанная изгородь, которой

Окружено достоинство сеньоры?

О донна Анна, никогда я силой

Не посягну на вашу честь, не бойтесь.

Не тем я страшен женщинам.

Анна

(снова опускается на скамью)

Сеньор,

Я не боюсь вас.

Дон-Жуан

Я впервые слышу

Такую речь из женских уст. Быть может,

В себе вы этим будите отвагу?

Анна

Моя отвага мне не изменяла

Еще ни разу в жизни.

Дон-Жуан

И сейчас

Вы в ней уверены?

Анна

Как никогда!

Дон-Жуан

Скажите мне всю правду, донна Анна,

Знавали ль вы хотя бы миг свободы?

Анна

Во сне.

Дон-Жуан

И в грезах?

Анна

Да, в мечтах чудесных.

Дон-Жуан

Что ж вам мешает гордую мечту

Осуществить? Ведь только за порог

Переступить — и целый мир широкий

Откроется для вас! Я вам готов

И в счастье и в несчастье быть опорой,

Быть другом вам, хотя б вы даже сердце,

Жестокая, передо мной замкнули.

Всего дороже для меня — спасти

Ваш гордый, вольный дух! О донна Анна,

Я вас искал так долго!

Анна

Вы искали?

Ведь вы меня не знали до сих пор!

Дон-Жуан

О, я не знал лишь вашего лица

И как зоветесь вы. Но я искал

По разным странам, в разных женских лицах,

Хотя бы отблеск ясного сиянья,

Пылающего в вашем гордом взоре,

И если нам не суждено быть вместе,

То, значит, в мире, сотворенном богом,

Нет правды, справедливости и смысла!

Анна

Молчите! Не дурманьте разум мой

Горячей речью. Дон-Жуан, мне хватит

Отваги и решительности твердой,

Чтоб вместе с вами выйти в мир широкий.

Дон-Жуан

(вскакивает и протягивает Анне руку)

Идемте!

Анна

Нет. Одной отваги мало.

Дон-Жуан

Что ж держит вас? Ужели этот жемчуг?

Колечко это, может быть?

Анна

Нисколько!

(Снимает жемчуга с головы, кладет их на скамью. Снимает с пальца обручальное кольцо и держит его на протянутой ладони.)

Сюда же положите этот перстень.

(Показывает на кольцо Дон-Жуана.)

Дон-Жуан

Зачем он вам?

Анна

Не бойтесь, не надену.

В Гвадалквивир хочу швырнуть все это,

Когда мы будем мост переезжать!

Дон-Жуан

Нет, перстня я отдать вам не могу.

Просите, что хотите…

Анна

Я не стану

Вас ни о чем просить. Хотелось мне

Проверить лишь на деле, есть ли в мире

Хотя б один свободный человек,

Иль это только «мавританский стиль»

И жалко вам во имя вашей воли

Пожертвовать несчастным этим перстнем.

Дон-Жуан

Всю жизнь мою берите!

Анна

(снова протягивает руку)

Перстень!

Дон-Жуан

Анна!

Что в перстне этом!

Он — не знак любви.

Анна

А что ж? Кольцо из цепи? Дон-Жуан,

И вам не стыдно в этом признаваться?

Дон-Жуан

Я слово чести дал его носить.

Анна

Ах, слово чести?

(Встает.)

Что ж, спасибо, сударь, —

Вы мне напомнили об этом слове.

(Надевает снова жемчуга и кольцо и порывается отойти.)

Дон-Жуан

(падая на колени)

Я умоляю, донна Анна!

Анна

(возмущенно)

Будет!

Что это за комедия! Вставайте!

(Оборачивается и видит приближающегося к беседке Командора.)

Прошу вас, дон Гонзаго, проводите

Меня на галерею.

Командор

Донна Анна,

Скажите имя этого сеньора.

Анна

Жених Долорес, вот кто этот рыцарь,

Иначе он не смеет называться.

Дон-Жуан

Но у меня есть имя — Дон-Жуан.

Испании знакомо это имя!

Командор

Вы тот преступник изгнанный, лишенный

По королевской воле привилегий,

Лишенный чести? Как же вы посмели

Сюда явиться, в честный дом?

Дон-Жуан

Права

Король дает, король и отнимает.

А честь моя со мной, как эта шпага.

Ее никто и никогда не сломит!

Быть может, вы испробовать хотите?

(Вырывает шпагу из ножен и становится в позу, готовый к поединку.)

Командор

(складывает руки накрест)

С изгнанником встречаться в поединке

Не к чести командору короля.

(К Анне.)

Идемте.

(Берет Анну под руку и, повернувшись спиной к Дон-Жуану, уходит.)

Дон-Жуан бросается вслед за Командором и хочет проткнуть его шпагой. Из кустов появляется «Черное домино», хватает Дон-Жуана за руку обеими руками.

Черное домино

(не меняя голоса, так что можно узнать голос Долорес)

Неблагородно сзади нападать.

Анна оглядывается. Дон-Жуан и Долорес убегают за ворота.

Командор

Не оборачивайтесь!

Анна

Их уж нет.

Командор

(выпускает руку Анны и меняет спокойный тон на грозный)

Как он сюда пробрался, донна Анна?

Анна

Я вам сказала: он жених Долорес.

Командор

Зачем же было падать на колени?

Анна

Кому?

Командор

Ему, конечно, перед вами!

Анна

Но ведь не мне? О чем же ваш вопрос?

Командор

И вы могли позволить…

Анна

Боже правый!

Ну кто на это просит разрешенья?

Быть может, ваш кастильский этикет

Приказывает спрашивать у дамы:

«Позвольте опуститься на колени».

У нас за это просто осмеяли б.

Командор

Как любите вы надо всем смеяться!

Анна

Но смилуйтесь! Когда б я всякий раз,

Отказывая, проливала слезы,

То я б давно проплакала глаза!

Ужели вам бы этого хотелось?

Иль странно вам, что я за ним вослед

Не простираю рук, не плачу горько,

Не каюсь перед вами на коленях

В любви преступной, налетевшей бурей

На сердце беззащитное мое.

Была бы я Изольдой из романа,

Да что-то нет сегодня настроенья,

Хотела б я в фанданго закружиться.

О, там уже играют! Ла-ла-ла…

Пойдемте, дон Гонзаго, я помчусь,

Как белая волна, в певучем танце,

А вы спокойно стойте, точно камень,

Который знает: танец своевольный

Волна окончит у его подножья.

Командор ведет Анну под руку наверх, туда, где танцуют.

«Каменный хозяин»

В. Чабаник

III

Пещера на берегу моря вблизи Кадикса. Дон-Жуан сидит на камне и точит свою шпагу. Рядом стоит Сганарель.

Сганарель

И что вы точите все эту шпагу?

Дон-Жуан

Привычка.

Сганарель

Вы теперь на поединки

Уже ведь не выходите.

Дон-Жуан

Да не с кем.

Сганарель

Людей не стало, что ли?

Дон-Жуан

Есть, да только

Не стоят этой шпаги.

Сганарель

Может, шпага

Кого не стоит?

Дон-Жуан

(грозно)

Помолчи!

Сганарель

Простите

Бессмысленную шутку. Сам не знаю,

Откуда эта дурь во мне берется.

Как будто кто толкает!

Дон-Жуан

Не мешай!

Сганарель, усмехнувшись, отходит в сторону. Дон-Жуан продолжает точить шпагу.

Ах, зазубрилось лезвие! Проклятье!

(Отбрасывает шпагу.)

Сганарель

(бегом возвращается, шепотом)

Сеньор, бежим скорее!

Дон-Жуан

Что случилось?

Сганарель

Открыли нас. Поблизости, я видел,

Монах какой-то бродит.

Дон-Жуан

Что ж такого?

Сганарель

Наверно, инквизиции шпион

Или палач с отравленным стилетом.

Дон-Жуан

Шпионов не боюсь, я к ним привык,

А шпага у меня длинней стилета.

Веди его на краткую беседу,

Скажи ему, что исповеди просит

Великий грешник Дон-Жуан.

Сганарель

Отлично.

Вы не дитя, а я при вас не нянька.

(Выходит и сразу же возвращается, ведя за собой монаха невысокого роста, стройного, в одежде «невидимок», с черным капюшоном, закрывающим все лицо, с прорезанными отверстиями для глаз.)

Дон-Жуан

(встает навстречу со шпагой в руке)

Отец мой, или, может, лучше, брат мой,

Скажи мне, чем обязан я такому

Святому посещению?

Монах делает рукой знак в сторону Сганареля.

(Сганарелю)

Ступай.

(Видя, что тот медлит, говорит ему шепотом.)

А у монаха женская рука!

Сганарель

Чтоб их!

(Махнув рукой, выходит.)

Дон-Жуан кладет шпагу на камень. Монах откидывает капюшон, открывается лицо Долорес.

Дон-Жуан

Долорес?! Вы? Опять в пещере этой…

Долорес

Я снова здесь, чтоб снова вас спасти.

Дон-Жуан

Меня спасти? Но кто же вам сказал

О том, что я в спасении нуждаюсь?

Долорес

Сама я знала это.

Дон-Жуан

Я не болен.

Как видите, силен, свободен, весел.

Долорес

Вам хочется, чтобы казалось так.

Дон-Жуан

(на миг задумывается, но тотчас резким движением вскидывает голову)

Я вижу, сеньорита, вас одежда

В монашеские ввергла настроенья.

Но вам в грехах моих я не покаюсь.

Мои грехи не для девичьих ушек.

Долорес молча вынимает два пергаментных свитка и протягивает их Дон-Жуану.

Простите, сеньорита. Не хотел я

Обидеть вас. Мне было б это горько.

А это что такое?

Долорес

Прочитайте.

Дон-Жуан

(быстро разворачивая пергаменты)

Здесь булла папы… Короля декрет.

Прощаются мне все мои проступки

И все грехи… Но почему? Откуда

Бумаги эти взяли вы, Долорес?

Долорес

(потупив глаза)

Вы не догадываетесь?

Дон-Жуан

Долорес!

Я понимаю. Снова перед вами

В долгу великом я. Но вам известно,

Что я привык платить свои долги.

Долорес

А я сюда пришла не за долгами.

Дон-Жуан

Я верю вам. Но я-то не банкрот.

Я вам в залог вручил когда-то перстень,

Теперь готов я выплатить весь долг.

Уж не изгнанник я, а гранд испанский,

И не должно быть стыдно вам, Долорес,

Стать под венец со мною.

Долорес

(стонет)

Боже правый!

Я думала, что может так случиться…

Зачем должна я схоронить навеки

Последнюю мечту…

(Голос ее прерывается спазмой долго сдерживаемых рыданий.)

Дон-Жуан

Я оскорбил вас?

Но чем, Долорес?

Долорес

Вы не догадались?

Вы думаете, если гранд испанский

Осиротевшей дочери гидальго,

Как будто нищей кошелек с деньгами,

Швыряет обручальное кольцо,

То девушка должна запеть от счастья,

Не захлебнуться горечью?

Дон-Жуан

Долорес,

И вы меня обязаны понять.

Ни пред одною женщиной на свете

Не виноват я от рожденья.

Долорес

Правда?

Пред женщинами вы не виноваты

Совсем ни в чем?

Дон-Жуан

Ни в чем не виноват.

Я каждый раз давал им очень много:

Порыв, мечту и счастья краткий миг.

С них этого хватало. А иным

И этого бывало слишком много.

Долорес

А вы-то сами большего хотели?

Пауза.

На этот раз платить вам не придется.

Назад возьмите золотой залог.

(Хочет снять перстень с правой руки.)

Дон-Жуан

(задерживает ее руку)

Но это ваше по святому праву.

Долорес

Нет. Я сама отныне не своя.

И видимое тело не мое.

Душа, что в этом теле, — только дым

Зажженной мною жертвенной лампады,

Которая горит за вашу душу

Пред богом…

Дон-Жуан

Ничего не понимаю!

У вас глаза сейчас такими стали,

Как у заколотой, кровавой жертвы…

Откуда эта булла и декрет?…

Как вы добыли их? Я умоляю,

Скажите мне!

Долорес

Зачем вам это знать?

Дон-Жуан

Быть может, должен я от них отречься.

Долорес

Отречься вы не можете, я знаю.

А как они добыты? Не впервые

Для вас погубит женщина себя.

Хоть это было бы в последний раз!

Дон-Жуан

Скажите мне, не то я буду думать,

Что их позорным способом добыли,

Затем что честного скрывать не надо.

Долорес

«Позорный»… «честный»… Как теперь далеко

Все это от меня… Ну что ж, скажу:

Я за бумаги заплатила телом.

Дон-Жуан

Что?!

Долорес

Больше не могу я объяснять.

Вы знаете обычаи двора,

Велят за все платить, когда не златом,

Так…

Дон-Жуан

Боже мой! Как страшно мне, Долорес!

Долорес

Вам страшно, Дон-Жуан? Не ожидала.

Дон-Жуан

А вам не страшно?

Долорес

Мне ничуть не страшно.

Зачем мне беспокоиться о теле,

Когда не побоялась я и душу

Свою отдать, чтоб заплатить за буллу?

Дон-Жуан

Но кто ж душою платит?

Долорес

Все, кто любит

Душою чистой. Я горда, Жуан,

Тем, что душою выкупаю душу.

Не каждой женщине такое счастье!

Святой отец освобождает вас

От адских кар за то, что я решилась

Окончить жизнь в суровом покаянье

За ваши все грехи. В монастыре

Я по жестокому уставу буду

Простой монахиней. Обет я дам

Молчанья, бичеванья и поста.

Должна я отказаться от всего…

От самых дорогих воспоминаний

И от мечты… Вы слышите, Жуан?

Я о душе лишь вашей помнить буду,

Забыв свою. Пускай моя душа

Пойдет за вас на вечное страданье.

Прощайте.

Дон-Жуан стоит молча, потрясенный, подавленный. Долорес делает шаг к выходу, но сразу останавливается.

Нет! Еще последний раз!

Я загляну в глаза его. Отныне

Уж больше мне они светить не будут

В могильной тьме того, что будет зваться

Моею жизнью… Этот ваш портрет

Возьмите у меня, Жуан. Навеки.

(Срывает с себя медальон и кладет его на камень.)

Должна я помнить только вашу душу

И больше ничего…

Дон-Жуан

А если б я

Сейчас сказал вам, что одно мгновенье

Земного счастья с вами для меня

Дороже рая вечного без вас?

Долорес

(в экстазе, как мученица во время пытки)

Я не прошу меня не искушать!

Полуобман!.. Когда б он мог до края

Наполнить недоверчивое сердце!

Святая дева, дай мне принести

И эту жертву за него!.. Жуан,

О, говорите мне слова любви,

Твердите мне слова любви! Не бойтесь,

Я не поверю в них!.. О Дон-Жуан,

Возьмите перстень ваш.

(Снимает и протягивает Дон-Жуану перстень, но рука бессильно опускается, и перстень падает наземь.)

Дон-Жуан

(поднимает перстень и надевает снова на руку Долорес)

Нет, никогда

Я не возьму. Носите вы его

Или мадонне дайте. Как хотите.

На этот перстень можно в покаянье

Глядеть монахине. Он не пробудит

В ее душе воспоминаний грешных.

Долорес

(тихо)

Да, это так.

Дон-Жуан

А вашего вовеки

Я не отдам.

Долорес

Зачем он вам, Жуан?

Дон-Жуан

Есть у души желанья и привычки,

Как и у тела. Я б хотел, Долорес,

Чтоб вы могли меня понять сейчас.

Долорес

Пора уж мне идти… Я вас прощаю

За все, что вы…

Дон-Жуан

За что? Не омрачайте

Воспоминания об этом миге!

За что меня прощать? Теперь я вижу,

Что я ни в чем не виноват пред вами.

С моею помощью достигли вы

Высокой и пречистой благодати!

Ужель меня прощать за это надо?

О нет, наверно, вы ошиблись в слове?

Могло ли ваше ласковое сердце

Родить такое слово? Не нужны вам

Слова такие. Вы отныне выше

И чести и позора. Так, Долорес?

Долорес

Мне кажется, что больше слов не нужно.

(Хочет идти.)

Дон-Жуан

Еще одно мгновенье… Вы в Мадриде

Проведали сеньору де Мендоза?

Долорес

(останавливается)

Вы… спрашиваете меня о ней?

Пауза.

Дон-Жуан

По-моему, вам рано в монастырь.

Долорес

(превозмогая себя)

Я видела ее.

Дон-Жуан

Как ей живется?

Долорес

Я, кажется, счастливее ее.

Дон-Жуан

Меня она уже забыла?

Долорес

Нет.

Дон-Жуан

Почем вы знаете?

Долорес

Я чую сердцем.

Дон-Жуан

Ну, это все, что мне хотелось знать.

Долорес

Я ухожу.

Дон-Жуан

Вы даже не спросили,

Зачем мне это нужно?

Долорес

Не спросила.

Дон-Жуан

И вам не тяжко?

Долорес

Легкого пути

Я не искала никогда. Прощайте.

Дон-Жуан

Прощайте. Я всегда вам буду верен.

Долорес поспешно опускает капюшон и, не оглядываясь, выходит из пещеры. Входит Сганарель и с укором глядит на Дон-Жуана.

Дон-Жуан

(скорее самому себе, чем слуге)

Чудеснейшую выковал я душу!

Сганарель

Свою небось?

Дон-Жуан

Вопрос ты задал едкий

Без умысла.

Сганарель

Вы думаете так?

Дон-Жуан

А ты как думаешь?

Сганарель

Сказать по правде,

Я видел вас, сеньор, и наковальней

И молотом, но кузнецом ни разу.

Дон-Жуан

Еще увидишь.

Сганарель

Поздно!

Дон-Жуан

Почему?

Сганарель

Судьба сеньора в монастырь ушла.

Дон-Жуан

Так ты подслушивал?!

Сганарель

А вы не знали?

Кто держит слуг, тот должен бы привыкнуть,

Что он находится в исповедальне.

Дон-Жуан

Но чтобы так бесстыдно признаваться!..

Сганарель

Ведь ваша искренность, сеньор, известна.

Дон-Жуан

Ну, замолчи!.. То тень моя ушла,

А не судьба. Судьба моя в Мадриде.

Седлай коня! Мы полетим за нею!

Сганарель уходит. Дон-Жуан берет в руку шпагу и, усмехаясь, проводит ладонью по лезвию, пробуя, насколько оно отточено.

IV

Дом Командора в Мадриде. Спальня донны Анны — большая, пышно, но в темных тонах убранная комната. Высокие узкие окна с балконами доходят почти до полу. Жалюзи на них спущены. Донна Анна в сером с черным полутраурном платье сидит у столика, перед открытой шкатулкой, перебирая драгоценности и примеряя их перед зеркалом.

Командор

(входя)

Куда вы собираетесь?

Анна

На завтра

К наряду выбираю ожерелье.

Хочу пойти взглянуть на бой быков.

Командор

Как, в полутрауре?

Анна

(с досадой отодвигая шкатулку)

Ах, этот траур!

Когда ему конец!

Командор

(спокойно)

Еще дней восемь.

По дяде траур тянется недолго.

Анна

Но любопытнее всего, что я-то

Его ни разу даже не видала.

Командор

О, это безразлично! Вы отныне

Принадлежите к дому де Мендоза,

И всех усопших родственников память

Должны вы чтить.

Анна

Пошли им долгой жизни,

Великий бог! Теперь по дяде траур,

А раньше был по тете, перед ней же —

Не ошибиться бы! — мы чтили память

Какого-то троюродного, что ли,

Не то четвероюродного брата…

Командор

Но на кого вы сердитесь?

Анна

Я только

Припомнить захотела, сколько дней

Я не носила траура по ком-то

С тех пор, как вышла замуж.

Командор

Целый месяц!

Анна

(с иронией)

Ах, целый месяц? Это много, правда?

Командор

Не понимаю я досады вашей.

Ужели вы для праздного веселья

Готовы пренебречь так беззаботно

Старинными обычаями?

Анна

(встает)

Что вы?

Когда обычаи я нарушала?

Что сделала позорного? Скажите!

Командор

Но о позорном речи быть не может.

Ничтожный самый маленький проступок —

Уже ступенька в пропасть. Не забудьте,

Что мне достался командорский плащ

Не просьбами, не силой, не деньгами,

А только честностью. В роду Мендоза

Все доблестные рыцари без страха,

Все дамы без упрека. Допустимо ль,

Чтоб были вы осуждены толпою,

Когда вы завтра…

Анна

(раздраженно)

Не пойду. Довольно!

Запру все двери, за порог не выйду.

Командор

Но почему же нужно запираться?

Мы с вами завтра вместе выйдем в церковь.

Анна

Но я совсем не собиралась в церковь!

Командор

Однако мы обязаны пойти.

Там проповедь читает брат Иньиго.

Анна

Но он скучнейший в мире проповедник!

Командор

Согласен с вами я, но королеве

Он нравится, и потому-то ходит

Весь двор туда, а если из грандесс

Лишь вас одной не будет, все заметят.

Анна тихо вздыхает. Командор вынимает из кармана молитвенные четки из дымчатого хрусталя.

Я к полутрауру купил вам четки,

А позже закажу из аметистов.

Анна

(берет четки)

Спасибо, но зачем…

Командор

Затем, что надо

Вам пышностью всех дам превосходить.

Я вас прошу, когда придем мы в церковь,

Не позволяйте донне Консепсьон

Сесть рядом с королевой. Это место

Принадлежит лишь вам. Прошу вас помнить,

Что наше место первое повсюду

И нас никто не может заменить, —

Да будет в том порукой честь Мендоза

И ордена священный чистый стяг.

Когда не только донна Консепсьон,

Забыть захочет это королева,

Я, не замешкаясь, покину двор,

Все рыцари мои пойдут за мною;

И пусть его величество король

Тогда корону держит хоть руками,

Чтоб не слетела. Верьте, я сумею

Хранить отважно рыцарское право,

Но нужно, чтобы рыцари мои

Во всем и всюду были безупречны.

И потому должны мы соблюдать

Не только предписанья нашей чести,

Но всякое веленье этикета,

Хоть вам оно и кажется порой

Назойливым, бессмысленным и лишним…

Анна

Терпение святое!

Командор

Это верно,

Поможет лишь терпение святое

Тому, кто хочет устоять на гребне

Высоких прав и трудных обязательств.

Права без обязательств — произвол.

Анна снова вздыхает.

Вздыхаете? Что ж, было вам известно,

Какие вас обязанности ждут.

Сознательно судьбу вы избирали,

Раскаянье пришло к вам слишком поздно.

Анна

(гордо)

Раскаиваться я не собираюсь.

Я отдаю вам должное. Вы правы.

Мои причуды вовсе не серьезны,

Они прошли уж. Позабудьте их.

Командор

Вот это речь, достойная грандессы!

Теперь я узнаю свою супругу.

Какой-то миг я был в вас не уверен,

И так тогда мне стало одиноко,

И показалась трудною борьба,

Борьба за то, что нас должно поставить

Ступенью выше.

Анна

(оживляясь)

Но ступенью выше

Лишь трон один!

Командор

Да, только трон.

Пауза.

Давно бы

Я вам поведал план свой, если б видел,

Что вы живете тем же, чем и я.

Анна

Вы этого не видели?

Командор

Я каюсь.

Отныне же хочу я верить в это.

Все вместе с вами делать — каждый шаг.

Так знайте: высочайшая вершина

Увенчана достойно лишь тогда,

Когда совьет на ней гнездо орлица.

Анна

Орлица?

Командор

Да. Одна орлица может

На самом остром, самом гладком пике

Надежное гнездо себе построить

И жить в гнезде том, не боясь ни жажды,

Ни солнечных лучей, ни грозных молний.

За это ей наградой — высота…

Анна

(подхватывая)

…В кристально чистом воздухе нагорном,

Где нет влекущих запахов долин!

Не так ли?

Командор

Так.

Анна подает руку, он крепко пожимает ее.

Спокойной ночи, Анна.

Я на совет капитула{72} иду.

Быть может, задержусь. Спокойной ночи.

(Выходит.)

Анна сидит задумавшись. Входит горничная Марикита.

Анна

Ты, Марикита? Где моя дуэнья?

Марикита

Она себя почувствовала худо

И прилегла. Когда велит сеньора,

Я тотчас позову ее.

Анна

Не надо,

Пусть отдыхает. Заплети мне косы

И уходи.

Марикита

(заплетает Анне косы)

Сеньора, я хотела

Вам кое-что сказать. Я дожидалась,

Пока сеньор отправится…

Анна

Напрасно.

От мужа у меня секретов нет.

Марикита

Я знаю это. Вы, моя сеньора,

Совсем святая! Так я и сказала

Тому слуге, когда брала цветы.

Анна

Какой слуга? Что за цветы?

Марикита

Под вечер

Один слуга принес цветы граната

Сеньоре от кого-то.

Анна

(гневно)

Быть не может!

Цветы граната, говоришь ты? Мне?

Марикита

Не знаю… Он сказал… Оно, пожалуй,

Немножко дерзко. Ведь цветы граната —

Знак страсти. Но зачем я поясняю!

Ведь это всем известно.

Анна

Марикита,

Я знать должна, кто оскорбил меня!

Марикита

Он не назвал себя. Он лишь сказал,

Цветы мне отдавая: «Донне Анне

От мавра верного».

Анна вскрикивает.

Сеньора знает,

Кто их прислал?

Анна

(растерянно)

Не надо мне цветов…

Марикита

Я принесу, хоть взглянете.

Анна

Не надо!

Марикита, не слушая, выбегает и тотчас же возвращается с гроздью гранатовых цветов.

Анна

(отталкивая цветы рукой и отворачиваясь)

Прочь выбрось их!

Марикита

Я б их себе взяла,

Когда они сеньоре не угодны…

Я так люблю цветы…

Анна

Возьми, конечно…

Марикита

Вот завтра и цветами уберусь.

Анна

Ступай, ступай!

Марикита

Не отворить ли окна?

Здесь душно!

Анна

(задумчиво, безразлично)

Отвори.

Марикита

(отворяя)

И жалюзи?

Анна

Нет, будет видно с улицы.

Марикита

(отворяя жалюзи)

Ну, где там!

Теперь на улицах совсем безлюдно.

Тут не Севилья! Ах, теперь в Севилье

Все улицы звенят, гремят от песен

И воздух вьется в быстрой мадриленье{73}!

А тут… тут воздух каменный…

Анна

(нервно)

Довольно!

Марикита, болтая, высовывается из окна и оглядывается по сторонам; неожиданно делает рукой какое-то резкое движение, словно выбрасывая что-то.

Анна

(заметив это)

Ты что там, Марикита?

Марикита

(невинно)

Ничего.

Анна

Ты бросила цветок кому-то?

Марикита

Что вы?

Я отгоняла муху… Что, сеньоре

Я не нужна уж больше?

Анна

Нет, ступай.

Марикита

(кланяется, приседая)

Хороших снов сеньоре!

Анна

Доброй ночи!

Марикита вышла, оставив в комнате гранатовый букет. Анна, оглянувшись на дверь, замечает это и, взяв букет дрожащей рукою, с грустью глядит на него.

(Тихо.)

От мавра верного…

Дон-Жуан бесшумно появляется в окне, ловко спрыгивает в комнату, падает на колени перед Анной и покрывает поцелуями ее платье и руки.

Анна

(роняя букет, вскрикивает)

Вы?!

Дон-Жуан

Я! Ваш рыцарь!

Ваш верный мавр!

Анна

(опомнившись)

Сеньор, кто вам позволил?…

Дон-Жуан

(устало)

Зачем нам лицемерить, донна Анна?

Ведь я видал, как вы сейчас держали

Цветы мои.

Анна

О, это я случайно!

Дон-Жуан

Благословляю случаи такие!

(Простирает руки к Анне. Она пытается оттолкнуть их.)

Анна

Я умоляю вас меня оставить!

Дон-Жуан

Боитесь вы меня?

Анна

Я не должна

Вас принимать…

Дон-Жуан

Бессильные слова!

Когда-то я слыхал от вас другое!

О Анна, Анна, где же те мечты

Прекрасные?

Анна

Девические грезы…

Пустая сказка…

Дон-Жуан

Все на свете сказка:

На кладбище, — вы помните ли, Анна, —

Сквозь смех и слезы родилась та сказка,

В веселом танце расцвела впервые,

А выросла, печальная, в разлуке…

Анна

Пора уж ей окончиться.

Дон-Жуан

Но как?

Пусть верный рыцарь вызволит принцессу

Из каменной темницы, и возникнет

На смену сказке песня о свободе.

Анна

(качает головой)

Нельзя ли, чтобы тем кончалась сказка,

Что рыцарь возвращается обратно,

Поняв, что опоздал спасать принцессу?

Дон-Жуан

О нет! Такого в сказке не бывает!

Так может получиться только в жизни,

И то в ничтожной только.

Анна

Ничего мне

От вас не нужно. Я вас не просила

Спасать меня, жалеть иль веселить.

Я ни на что не жалуюсь.

Дон-Жуан

О Анна,

А разве сам не вижу я?…

(Нежно.)

Глаза,

Когда-то гордые и огневые,

Теперь надели траур, погасили

Лучистые огни… А эти руки

Когда-то были нежными стеблями, —

Теперь они как из слоновой кости,

Как руки мученицы… Это тело…

Оно волною вольной изгибалось,

Теперь оно, как та кариатида,

Что вечно держит каменную тяжесть.

(Берет ее за руку.)

Любимая, стряхни же эту тяжесть!

Разбей холодный камень!

Анна

(бессильно)

Не могу…

О, этот камень… он не только давит,

Он душу каменит… всего страшнее…

Усталость, словно каменная глыба…

Дон-Жуан

Нет, это только страшный сон под камнем!

Я разбужу тебя своей любовью!

(Жадно обнимает Анну, она склоняет голову к нему на плечо и рыдает.)

Ты плачешь? Эти слезы просят мести!

Слышно, как издали звенит ключ в замке, потом по лестнице слышны тяжелые уверенные шаги Командора.

Анна

Шаги Гонзаго! Дон-Жуан, бегите!

Дон-Жуан

Бежать? О нет! Теперь, когда я вправе

Ему уже не уступать дороги…

Командор

(входит и видит Дон-Жуана)

Вы? Здесь?

Дон-Жуан

Я здесь, почтенный Командор!

Пришел благодарить вас за любезность,

Оказанную мне когда-то. Ныне

Я ровня вам. Известно ли вам это?

Командор молча обнажает свою шпагу, Дон-Жуан — свою, и оба вступают в поединок. Донна Анна вскрикивает.

Командор

(оглядываясь на нее)

Приказываю вам молчать!

В эту минуту Дон-Жуан вонзает шпагу ему в шею. Командор падает мертвым.

Дон-Жуан

Конец!

(Вытирает свою шпагу краем плаща Командора.)

Анна

(бросается к Дон-Жуану)

Что сделали вы?

Дон-Жуан

Только победил

Противника на честном поединке.

Анна

Но это не признают поединком.

Вы понесете кару за убийство.

Дон-Жуан

Мне это, право, все равно.

Анна

Но мне

Не все равно, чтоб люди называли

Меня двойной вдовою — и по мужу

И по любовнику.

Дон-Жуан

Но мы ведь с вами

Любовниками не были.

Анна

И это

Известно только нам. А кто поверит?

Я не хочу с позорною печатью

Изменницы нечестной и коварной

В гнезде осином этом оставаться.

Дон-Жуан

Бежим отсюда!

Анна

Вы с ума сошли!

Нести с собой в дорогу тяжкий камень?

Уйдите от меня, иначе криком

Я созову людей и всем скажу,

Что вы меня хотели обесчестить,

Предательски убивши командора,

Сеньора де Мендоза.

Дон-Жуан

Донна Анна,

Ужель вы это скажете?!

Анна

(твердо)

Скажу.

Дон-Жуан

А если я скажу, что вы моя

Любовница, что вместе мы убили?

Анна

Так не по-рыцарски?!

Дон-Жуан

А вы, сеньора?

Вы по-какому поступить хотите?

Анна

Я только защищаюсь. Если вы

Оставите мой дом сию минуту,

То я скажу, и все тому поверят,

Что ночью к нам разбойники проникли.

Дон-Жуан стоит в нерешительности.

Ну, что еще? Вам не о чем и думать!

Дон-Жуан молча удаляется через окно. Анна несколько минут глядит в окно, ожидая, пока он отдалится от дома. Потом хватает драгоценности из шкатулки, выбрасывает их в окно и начинает отчаянно кричать.

Разбой! Грабеж! Сюда! Спасите! Люди!

На ее крик сбегаются люди. Она падает как бы без чувств.

V

Кладбище в Мадриде. Памятники преимущественно из темного камня, строгий стиль. В стороне гранитная часовня старинной архитектуры. Ни цветов, ни растений. Холодный сухой зимний день. Донна Анна в глубоком трауре медленно проходит аллеей, неся в руках серебряный надгробный венок. За ней идет старая дуэнья. Обе подходят к могиле, на которой возвышается памятник Командору — большая статуя с командорским жезлом в правой руке, опирающаяся левой рукой на меч с развернутым над рукоятью меча свитком. Анна молча опускается на колени перед могилой, кладет венок к подножью статуи и, перебирая четки, шевелит губами.

Дуэнья

(дождавшись, пока Анна перебрала все четки)

Осмеливаюсь я просить сеньору

О разрешенье на одну минутку

Мне удалиться. Рядом, у ворот

Живут мои родные, я хотела

У них себе перчатки попросить.

Свои я, как на грех, забыла дома,

А холод лютый.

Анна

Это непристойно —

Мне оставаться здесь совсем одной.

Дуэнья

Прошу прощенья, добрая сеньора.

Ведь я стара, страдаю ревматизмом.

Сеньора видит, как опухли руки,

От боли не спала я в эту ночь.

Анна

(взглянув на протянутые руки дуэньи)

Опухли, верно. Что ж, тогда ступайте,

Но только возвращайтесь поскорее.

Дуэнья

Моя сеньора — ангел милосердья!

(Уходит.)

Как только дуэнья ушла, из-за ближайшего памятника появляется Дон-Жуан. Анна вскакивает.

Дон-Жуан

О, наконец я вижу вас!

Анна

Сеньор!

Так это вы дуэнью подкупили?

Дон-Жуан

О нет, я только улучил минуту.

Но если б даже это было правдой,

То были б виноваты только вы.

Анна

Я? Почему?

Дон-Жуан

Но кто еще другой

Виновен в том, что я брожу часами

По кладбищу и поджидаю вас?

И лишь затем, чтоб издали увидеть,

Как вы здесь под охраною дуэньи

Читаете притворные молитвы

Над гробом «незабвенного»…

Анна

(останавливает его движением руки)

Молчите!

Во-первых, вас никто не заставляет,

А во-вторых, честны мои молитвы,

Затем, что я, хотя и против воли,

Была причиной смерти человека,

Что так любил и чтил меня.

Дон-Жуан

Сеньора,

Безмерно велики успехи ваши.

Анна

В чем?

Дон-Жуан

В лицемерии.

Анна

Я не желаю

Выслушивать все это!

(Хочет уйти.)

Дон-Жуан

(удерживает ее за руку)

Донна Анна!

Я не пущу вас!

Анна

Я начну кричать.

Дон-Жуан

(выпускает ее руку)

Прошу вас, Анна, выслушать меня.

Анна

Согласна я, но вы, сеньор, оставьте

Язвительность. И говорите кратко.

Я не хочу, чтоб кто-нибудь увидел

Нас тут вдвоем.

Дон-Жуан

Не понимаю, Анна,

Зачем носить вам цепи добровольно?

Я думал — наконец разбился камень,

Исчезла тяжесть, ожил человек!

Но нет, непроницаемей и тверже

Покров из камня. Замку в час осады

Подобен дом ваш. Двери на замках,

На окнах жалюзи не пропускают

Ни взгляда, ни луча. И даже слуги

Мрачны, суровы, неподкупны…

Анна

Значит,

Уж вы пытались подкупать их?

Дон-Жуан

Анна,

Есть у отчаянья свои права!

Ведь, приходя к вам честно, слышишь только:

«Сеньора никого не принимает».

Анна

Ну, посудите сами: разве можно

Вдове недавней в трауре глубоком

С таким беспутным рыцарем, как вы,

Наедине встречаться?

Дон-Жуан

Анна, Анна!

Мне кажется, что я теряю разум!

Ужели это в самом деле вы?

Черты все те же, и осанка та же…

Но вот слова… Кто научил вас им?

Кто подменил вам душу?

Анна

Дон-Жуан,

Моя душа такая же, как прежде.

Моя душа была с рожденья гордой,

Такой же и осталась. Потому

Живу я, как в твердыне неприступной,

Чтоб никогда никто не смел сказать:

«Обрадовалась вдовушка, как видно!»

Ужели вы стерпели бы такое?

Дон-Жуан

Но у меня есть шпага, донна Анна!

Анна

Так что ж — вы обезлюдите Мадрид?

Не уничтожить вам своею шпагой

Косые взгляды, шепоток, усмешки,

Намеки, пожимания плечами,

Которые меня встречали б всюду

И всюду провожали бы, Жуан.

Дон-Жуан

Бежим отсюда!

Анна

Ха-ха-ха!

Дон-Жуан

Смеетесь?!

Анна

Когда б не засмеялась, то зевнула б.

Вам было бы приятнее?

Дон-Жуан

Сеньора!!

Анна

Я в третий раз выслушиваю это.

Уж, право, надоело мне.

Дон-Жуан

Я вижу,

Вы сами камень, без души, без сердца.

Анна

Однако не без разума — признайтесь!

Дон-Жуан

Не отрицаю.

Анна

Но тогда, скажите,

Зачем нам убегать? Какой в том смысл?

Когда невинных дев вы обольщали

И крали мужних жен, вам приходилось

Скрываться с ними, убегать от света.

А кто изгнанник, тот всегда беглец.

Но самого себя послать в изгнанье,

И для чего? Чтобы связать судьбу

С вдовою независимой? Нелепость!

И чем была б я вам, когда пошла бы

Сейчас вослед за вами? Верно, только

Короткою забавой.

Дон-Жуан

Донна Анна,

Я никого так не любил, как вас!

Всегда вы были для меня святыней.

Анна

Зачем же вы все время порывались

Свою святыню свергнуть с пьедестала?

Дон-Жуан

Но мне она была нужна живая,

Не мертвая, не каменная!

Анна

Камень

Необходим для тех, кто хочет строить

Свою судьбу и счастье.

Дон-Жуан

Неужели

Доныне верить в каменное счастье

Вы продолжаете? Но я-то видел,

Как задыхались вы под этим камнем!

Но я-то слышал, как рыдали вы,

Мне на плечо склонясь! За эти слезы

Он жизнью заплатил.

(Указывает на статую.)

Анна

Не провинившись.

Дон-Жуан

(отступает от нее, пораженный)

Ну, если так…

Анна

Не он виновен был

В моей неволе. Он страшнее тяжесть

Носил всю жизнь.

Дон-Жуан

По собственной охоте.

Анна

И я пошла по собственной охоте

На этот брак. Но он меня любил

И потому без ропота сносил

Свою судьбу. Большое это счастье

Поставить пред собою на вершине

Того, кого ты любишь.

Дон-Жуан

Ах, вершины…

Вы знаете мои об этом мысли.

Анна

Что стоят мысли перед светом счастья?

Ну, разве мне страшна была б неволя

За каменной стеною этикета,

Когда б я знала, что в моей твердыне

Меня любимый ждет? Что все замки

И жалюзи на окнах лишь скрывают

От праздных глаз святилище мое…

Дон-Жуан

Опять, как раскаленное железо,

Вонзаются мне в сердце ваши речи!

Вы мне рисуете картину счастья,

Чтобы опять сказать: «Не для тебя!»

Когда и чем я заслужу вас, Анна?

Я из-за вас в стыде каком-то тайном

Скитаюсь неприкаянной душою

Среди чужих людей, врагов лукавых.

Живу я жизнью серой и бесцветной,

Пустой, негодной, я сказал бы — даже

Бессмысленной! И что вам нужно, Анна?

Иль должен я сложить у ваших ног

Свою так буйно вскормленную волю?

С отчаянья, поверите ли, Анна,

Мне даже это в мысли приходило

Настойчиво.

Анна

С отчаянья, сеньор?

Дон-Жуан

Ужели вы хотите между нами

Поставить принужденье? Не боитесь,

Что победит оно любовь живую,

Дитя свободы?

Анна

(указывая на статую Командора)

Он сказал однажды:

«Любви глубокой не страшны обеты».

Дон-Жуан

В минуту эту ничего другого

Вы не нашли, одно воспоминание

О нем?!

Анна

Но что еще мне вам сказать?

Дон-Жуан

(хватая ее за руку)

Нет, так не может дальше продолжаться!

Иначе я клянусь вам, что тотчас же

Я расскажу, что я убил…

Анна

Угрозы?

Дон-Жуан

Нет, не угрозы, а предсмертный стон.

Я изнемог под каменною ношей,

И стынет сердце! Не могу я, Анна,

С остывшим сердцем дальше жить. Спасите

Или добейте!

(Стискивает ее руки в своих и весь дрожит, глядя ей в глаза.)

Анна

Стойте… я должна

Еще подумать…

(Задумывается.)


«Каменный хозяин»

В. Чабаник

От стены по аллее медленно идет донна Консепсьон — важная грандесса — с девочкой и дуэньей. Анна их не видит, так как стоит спиною к дорожке. Дон-Жуан первый замечает идущих и выпускает руки Анны.

Девочка

(подбегает к Анне)

Добрый день, сеньора!

Донна Консепсьон

Сеньора молится. Оставь, Розина.

Анна

(растерянно)

О донна Консепсьон, дитя! Я рада

Увидеть вас… Такая неприятность…

Моя дуэнья к родичам зашла

И задержалась… А идти домой

По городу одной мне…

Донна Консепсьон

Донна Анна,

Ведь с вами рыцарь, он проводит вас.

(Дон-Жуану.)

Приветствую сеньора де Маранья,

Не знала я о том, что вы в родстве.

Обязаны развлечь вы донну Анну,

А то недолго захворать с тоски.

(Девочке, убежавшей вперед.)

Розина, подожди! (Анне.) Мое почтенье!

Дон-Жуан кланяется. Донна Консепсьон едва кивает ему в ответ и проходит дальше за девочкой. Дуэнья, идущая позади нее, несколько раз с любопытством оглядывается на Анну и Дон-Жуана.

Анна

Ступайте и убейте эту даму.

Но это не конец. Еще немало

Работы вашей шпаге предстоит.

Что ж, радуйтесь! Уже вам не придется

Карабкаться до замка на вершине.

Сама принцесса упадет с горы!

(В отчаянье хватается за голову.)

Я знаю, вы надеялись на это,

Меня подстерегая из засады.

На то, что я, покрытая позором,

В отчаянье теряя силу воли,

Достанусь вам, как легкая добыча!

Не будет этого!

Дон-Жуан

Клянусь вам, Анна,

Я этого не мог желать, поверьте!

Я презираю легкие победы.

Скажите мне, что я могу исправить?

Готов я сделать все, что вы велите,

Чтобы не видеть вас в таком смятенье.

Пауза. Анна думает.

Анна

Я завтра созову гостей на ужин.

Вы приходите тоже. Я приму вас.

Пристойнее нам видеться на людях.

И я, быть может… Ах, идет дуэнья!

Дуэнья

(приближаясь, извиняющим тоном)

Моя сеньора…

Анна

Вы не виноваты

В том, что стары для службы.

Дуэнья

(жалобно)

О!..

Анна

Пойдемте!

(Молча кивает головой Дон-Жуану. Тот низко кланяется. Анна с дуэньей уходят.)

Сганарель

(выходя из часовни)

Могу ли я поздравить господина?

Вы, кажется, приглашены на ужин?

Не рады вы как будто… Это правда…

В том доме ужин… Угостят, пожалуй,

Еще с тарелок этого сеньора…

(Указывает на статую Командора.)

Дон-Жуан

Так что ж такого?

Сганарель

Ничего такого.

Но если б находился Командор

Напротив вас на завтрашней пирушке…

Дон-Жуан

Ты думаешь, я дрогнул бы? Нисколько!

Ведь я уже встречался с ним не раз.

Сганарель

До смерти. Но мертвец страшней живого

Душе христианина.

Дон-Жуан

Не моей!

Сганарель

Однако вы б его не пригласили

Туда на завтра…

Дон-Жуан

Разве приглашают

Хозяина?

Сганарель

Ну, хоть оповещают.

Дон-Жуан

Так что ж, ступай, оповести его.

Ты, видно, стал держаться этикета

С тех пор, как служишь у меня, у гранда,

А не изгнанника.

Сганарель

А как сказать?

От имени сеньора?

Дон-Жуан

Ну, конечно.

Сганарель

Зачем же мне? Пожалуй, проще вам.

Дон-Жуан

То беспокоился об этикете,

А то внезапно ищешь простоты!

Эх, Сганарель, ты заячьей породы!

Нет, не пошел тебе Мадрид на пользу.

Сганарель

А вам Мадрид ничем не повредил?

Дон-Жуан

Ну, ну, ступай, оповести его!

Сганарель

(делает шаг вперед, но останавливается и оглядывается на Дон-Жуана)

А если я вам принесу ответ?

Дон-Жуан

Еще бы! Я его и дожидаюсь!

Сганарель

(подходит к статуе, низко кланяется и произносит насмешливо, но с дрожью в голосе)

О господин, недвижно величавый!

Я вам принес привет от Дон-Жуана,

Сеньора де Маранья из Севильи,

Маркиза де Тенорио{74} и гранда.

Мой господин достиг высокой чести,

Он приглашен в ваш дом сеньорой Анной,

Супругой вашей доброю, на ужин.

Но если это каменному гранду

Хоть в малой мере будет неугодно,

Мой господин на ужин не придет.

Дон-Жуан

Ну это ты напрасно!

Сганарель

Нет, сеньор.

Иначе ни к чему все это.

(Вскрикивает.)

Сударь!

Он отвечает! Даже на бумаге!

Дон-Жуан

Еще чего?! Что ты несешь, несчастный?

Что ты бормочешь?

Сганарель

(читает)

«Приходи, я жду».

Дон-Жуан подходит. Сганарель указывает на свиток пергамента в левой руке статуи.

Дон-Жуан

(после паузы)

Ну что ж, я тоже помню свой девиз.

Уходят с кладбища.

VI

Парадная зала для приемов в доме Командора. Не очень большая, но красиво убранная резными шкафами, буфетами с дорогой посудой, оружием и пр. Посредине длинный стол, накрытый для званого ужина, вокруг стола массивные дубовые стулья. Стол упирается в стену, на которой висит большой портрет Командора с черным крепом на раме. На противоположной стене, над другим концом стола, висит длинное узкое зеркало, доходящее до пола. Стул, стоящий на почетном месте, находится напротив портрета, спиной к зеркалу. Слуги становятся за стульями, готовые прислуживать у стола. Один из слуг распахивает дверь в соседнюю комнату. Донна Анна вводит группу гостей. Гости преимущественно пожилые, важные, надменные. Почти все в темном. Сама Анна в белом платье, отделанном широкой черной каймой.

Анна

Прошу садиться, дорогие гости.

(Самому старшему из гостей, указывая на центральное место.)

Сеньор, вот ваше место.

Старший гость

Нет, сеньора,

Простите, я не сяду. Пусть сегодня

Оно пустует. Будет нам казаться,

Что наш хозяин где-то задержался

И очень скоро должен появиться.

Мы без него впервые собрались,

И трудно привыкать к печальной мысли,

Что взгляд его закрыт рукою смерти.

Анна

(садится в конце стола под портретом Командора, против центрального места, оставшегося свободным; подает знак слугам, чтобы начинали обносить гостей уже занявших свои места)

Мои друзья и гости, угощайтесь,

Бокалы подымайте, пейте, ешьте.

Простите, если плохо занимает

Беседа вдовья. Нелегко вдове

Поддерживать в хозяйстве тот порядок,

Какой приличен рыцарскому дому

Достойному.

Донна Консепсьон

(шепотом своей соседке, более молодой даме)

Как будто бы достойно

Без уваженья, нарушая траур,

Устраивать парадные приемы.

Донна Клара

(соседке донны Консепсьон)

Но донна Анна до сих пор во всем

Вела себя достойно.

Донна Консепсьон

Донна Клара!

Я знаю то, что знаю.

Донна Клара

(бросив на Анну косой взгляд)

Неужели?…

Слуга

(с порога)

Маркиз Тенорио.

Анна

Проси сюда!

Дон-Жуан входит и останавливается у дверей.

Анна

(отвечая на поклон, обращается к гостям)

Позвольте вам представить, господа,

Сеньора де Маранья из Севильи,

Маркиза де Тенорио.

(Дон-Жуану.)

Сеньор,

Прошу садиться.

Дон-Жуан ищет глазами место за столом и садится на центральное место. Увидев против себя портрет Командора, вздрагивает.

Анна

(слуге)

Дай вина сеньору.

Слуга подносит Дон-Жуану самый большой и лучший кубок.

Первый гость

(сосед Дон-Жуана)

Я узнаю ваш кубок. Надо вспомнить

Того, кто из него недавно пил.

(Протягивает свой кубок к Дон-Жуану.)

Да будет вечно дух его отважный

Витать над этим благородным домом.

Да будет вечной память…

Дон-Жуан

(чокаясь с гостем)

…и покой.

Старая грандесса

(сидящая справа от Анны, шепотом, склоняясь к хозяйке)

Я плохо знаю этих де Маранья.

Не Дон-Жуан ли это?

Анна

Он зовется Антонио-Жуан-Луис-Уртадо.

Старая грандесса

Ага, тогда не тот!

Донна Консепсьон

(услышав этот разговор, иронически улыбаясь, шепчет соседке)

Как раз тот самый!

Старый гранд

(своему соседу, молодому гранду)

Не знаете, чем этот де Маранья

Достойнее других, что так нескромно

На это место сел?

Молодой гранд

(мрачно)

Не знаю, право.

Старый гранд

Наверно, тем, что честь его моложе,

А наша уж состарилась.

Молодой гранд

Должно быть.

Донна Консепсьон

(Дон-Жуану, громко)

Скажите мне, пожалуйста, сеньор, —

Вчера я расспросить вас не успела, —

Мне не хотелось прерывать беседу,

Которую вели вы с донной Анной

Над свежею могилой Командора, —

Но все-таки мне интересно знать:

В каком же вы родстве между собою?

Дон-Жуан

Мы с донной Анной не в родстве.

Донна Консепсьон

Ах, так!..

Тогда у вас отзывчивое сердце!

И вы верны Священному писанью:

«Скорбящего утешь…»

Анна

(слегка повышенным голосом)

Мои родные!

Позвольте мне сейчас вам пояснить,

Зачем я так внезапно, необычно

На ужин позвала вас…

(Дон-Жуану.)

Ах, простите,

Вы, кажется, сказать хотели что-то?

Дон-Жуан

Прошу вас, продолжайте, донна Анна.

Анна

(рыцарям)

К почтенным родственникам обращаюсь!

Скажите мне, мои родные, прямо,

Бывало ль, что ронять мне приходилось

Честь рода вашего?

Рыцари

О, никогда!

Анна

(дамам)

Но вы, сеньоры, знаете отлично,

Как женщине, живущей в высшем свете,

Защита и совет необходимы.

А где искать защиты и совета

Вдове несчастной, если бог всевышний

Ее не взял в святейшую обитель?

Мой траур — слишком тонкая преграда

Для всех сердец, надменных и недобрых,

Желающих колючим осужденьем

Невинную пронзить несправедливо.

Скажите, братья, укажите сестры,

Где мне искать защиты?

Донна Консепсьон

Было б лучше,

Чтоб не от чего было защищаться!

Дон-Жуан

Еще верней — насмешек не бояться,

Не отдавать себя им на съеденье.

Старейший гость

(пытливо глядя на Дон-Жуана)

О, донна Анна ведь вполне свободна

И может делать все, что не пятнает

Достоинства семейства де Мендоза.

А если кто-нибудь ей помешает

Держать высоко знамя нашей чести,

Кто б ни был он — пускай запомнит твердо:

В роду Мендоза рыцарей довольно

И шпаги их всегда к услугам дамы.

Дон-Жуан

Так много шпаг не надобно сеньоре,

Пока еще остра моя одна!

(До половины вытаскивает свою шпагу из ножен.)

Старейший гость

(Анне)

Достаточно ль вам только этой шпаги,

Чтоб защититься?

Дон-Жуан

Если мало шпаги,

То я найду защиту и другую.

Старейший гость

(снова Анне)

Он вправе так держаться, Анна?

Анна

Да.

Старейший гость

Мы лишние, сеньоры, в этом доме.

(Встает. За ним другие гости.)

Маркиз еще, как видите, не выбрал

Единственного средства для защиты.

Наедине он, может быть, решится

Быстрее, чем публично, и решенье

Он сообщит нам не поздней, чем завтра,

Иначе сами мы его найдем.

(Кланяется Анне и выходит.)

Следом за ним удаляются все гости. Донна Анна и Дон-Жуан остаются наедине.

Дон-Жуан

Вот и сомкнулись каменные стены!

(Горько, желчно усмехаясь.)

Нежданно сказка кончилась! И рыцарь

С принцессою в темнице оказался!

Анна

Чем неприятен вам такой конец?

Зачем вам этот замок называть

Темницею, а не гнездом орлиным?

Его сама свила я на утесе,

Преодолев и труд, и страх, и муку,

Привыкла к поднебесной высоте.

Так почему бы вам со мною вместе

На этой высоте не поселиться?

Ужель боится ваш крылатый дух

Скалистых круч и пропастей бездонных?

Дон-Жуан

О нет, боюсь я лишь того, что может

Сгубить свободу.

Анна

Нет у вас свободы,

Ее давно лишила вас Долорес.

Дон-Жуан

Она меня свободы не лишала.

Долорес за меня распяла душу

И умертвила сердце!

Анна

Для чего?

Чтоб возвратить вам цепи светской жизни,

Когда-то ненавистные для вас!

Дон-Жуан

О, верно, я б не выдержал их долго,

Когда б не вы. Я б разорвал их снова,

Другого, видно, нет пути к свободе.

Анна

Кто их на миг наденет добровольно,

Тому они навек вопьются в душу —

Я это знаю хорошо, поверьте! —

Уже с души стряхнуть их невозможно,

Но можно силой и упорством духа

Их сделать неразрывной цепью власти,

Которая скует весь мир и кинет

Вам под ноги как жалкую рабыню!

Без власти нет свободы!

Дон-Жуан

Может быть.

Я власть имел над душами людскими.

Анна

Так вам казалось только. Эти души

Под вашей властью лишь испепелялись

И превращались в прах. И лишь одна

Осталась не разрушенной — моя,

Затем, что я равна вам.

Дон-Жуан

Потому-то

Я так стремлюсь вас победить!

Анна

Напрасно.

Не лучше ли, соединяя силы,

Нам вместе овладеть крутой горою?

С таким трудом я на нее всходила,

А вам довольно только этот перстень

С мизинца снять и мне надеть на палец.

Дон-Жуан

Я должен вам отдать кольцо Долорес?!

Анна

А почему бы нет? Ведь я ее

Не убивала, между тем как вы

Убили в этом доме человека,

Который должен бы лежать меж нами

Порогом страшным, непреодолимым.

Но я готова преступить и этот

Крутой порог. Отваги мне достанет.

Дон-Жуан

Меня во многом обвиняли люди,

Но признавали все мои враги

И все друзья мою отвагу.

Анна

Хватит

Отваги вам, чтоб выбраться отсюда.

Вас не пугают шпаги де Мендоза,

Я это знаю.

Дон-Жуан

Что же будет с вами?

Анна

Ах, обо мне, сеньор, не беспокойтесь.

Любое горе легче мне, чем помощь

Неискренняя ваша.

Дон-Жуан

Вот мой перстень!

(Срывает перстень с мизинца и протягивает его Анне.)

Анна

(меняясь с ним перстнями)

А вот и мой. И скоро я вручу вам

Еще один, чтобы печати ставить

На командорских актах.

Дон-Жуан

Что вы!

Анна

Да,

Добьюсь — и сделаю вас командором.

Избранник мой, должны вы стать высоко

В глазах двора и света. Всем известно,

Что рыцарем бесстрашным были вы

И в горестные времена изгнанья,

А уж теперь вы станете примером

Всех рыцарских достоинств. Вам легко!

Дон-Жуан

По-вашему, легко мне захлебнуться

В бездонном океане лицемерья,

Каким давно привык я называть

Суровый кодекс рыцарских достоинств?

Анна

Жуан, Жуан, к чему слова пустые?

Что значит «лицемерие»? Признайтесь,

И вы порой неискренни бывали,

И вам порой случалось лицемерить,

Чтоб обольстить девическую душу.

Откуда же теперь такая строгость?

Иль цель для вас чрезмерно высока?

Дон-Жуан

(в раздумье)

Так мне дается место Командора

От мертвого хозяина в наследство?…

Как это странно… рыцарю свободы

Дается в руки каменный таран

Для добыванья городов и замков…

Анна

Но, кажется, в изгнании вы были

Морским пиратом?

Дон-Жуан

Был я принужден…

Анна

Принуждены? Так где же тут свобода?

Лишь принужденье убивать и грабить,

Чтоб не убили люди или голод.

Свободы я не вижу тут.

Дон-Жуан

Но власть

За мною признаете?

Анна

Никогда.

Была то лишь «взаимная охота», —

Я помню, как вы это называли, —

А ловчим быть — невелико уменье!

О, вы еще не видывали власти,

Не знаете, что значит обладать

Не парой рук, а тысячею сильных,

Вооруженных рук, готовых к баю,

Умеющих и разрушать и строить

И добывать всемирные престолы.

Дон-Жуан

(увлеченный)

О, гордая мечта!

Анна

(приближаясь, страстно шепча)

Добыть престол!

Да, вы должны в наследство получить

Мечту и эту вместе с командорством!

(Подбегает к шкафу и достает оттуда белый командорский плащ.)

Дон-Жуан вздрагивает, но не может отвести глаз от плаща, увлеченный словами Анны.

Анна

(продолжает)

Жуан, взгляните! Этот белый плащ —

Одежда командора! Он, как знамя,

Вокруг себя отважных собирает,

Всех тех, кто не боится слез и крови,

Чтобы спаять навеки воедино

Гранит и мрамор, мужество и власть

Для памятника славы!

Дон-Жуан

Донна Анна!

Не женщина вы! Я не знал вас раньше.

И чары ваши больше женских чар!

Анна

(приближается к Дон-Жуану с плащом в руке)

Наденьте этот плащ.

Дон-Жуан

(хочет взять плащ, но останавливается)

Не надо, Анна.

Мне кровь на нем мерещится еще.

Анна

Он этот плащ не надевал ни разу.

А если б даже так? А если кровь?

С какой поры вы так боитесь крови?

Дон-Жуан

Да, это верно. Нечего бояться.

Давайте плащ мне. Я его надену.

Я полностью наследство принимаю.

Теперь хозяин в этом доме — я!

Анна

О, это вы по-новому сказали!

Я жажду вас скорей таким увидеть,

Каким должны вы сделаться навек.

(Протягивает ему плащ. Дон-Жуан надевает его. Анна снимает со стены и дает ему меч, командорский жезл и шлем с белыми перьями.)

Взгляните, как величественны вы!

Дон-Жуан подходит к зеркалу, вглядывается и вдруг вскрикивает.

Анна

Что с вами?

Дон-Жуан

Он!.. его черты!

(Бросает меч и жезл и закрывает лицо руками.)

Анна

Не стыдно ль?!

Что вам привиделось? Взгляните снова.

Да вы ли это, смелый Дон-Жуан?

Дон-Жуан

(со страхом открывает лицо. Смотрит. Сдавленным от сверхъестественного ужаса голосом)

Не я!.. Он… каменный!.. Меня не стало…

(Шатаясь, отскакивает от зеркала в сторону и прижимается к стене, дрожа всем телом.)

В это время в зеркале появляется фигура Командора, такая же, как на памятнике, только без меча и жезла, выступает из рамы, идет тяжелой каменной походкой прямо на Дон-Жуана. Анна бросается между Командором и Дон-Жуаном. Командор левой рукой ставит ее на колени, а правую кладет на сердце Дон-Жуана. Дон-Жуан застывает, пораженный смертельным оцепенением. Донна Анна вскрикивает и падает ниц к ногам Командора.

29 апреля 1912 г.

Оргия Драматическая поэма Перевод Ал. Дейча

{75}

Действующие лица

Антей — певец.

Гермиона — его мать.

Эвфрозина — его сестра.

Нерисса — его жена.

Хилон — его ученик.

Федон — скульптор.

Меценат — богатый, знатный римлянин, потомок известного Мецената.

Префект.

Прокуратор.

Гости на оргии, рабы, рабыни, танцовщицы, мимы, хор панегиристов.

Действие происходит в Коринфе во время римского господства.

I

Садик у дома певца-поэта Антея, небольшой, обнесенный глухими стенами, с калиткой в одной из них; в глубине садика — дом с навесом на четырех столбах и с двумя дверьми: одна ведет в андронит{76}, другая — в гинекей{77}.

Гермиона, старуха мать Антея, сидит на пороге гинекея и прядет шерсть.

Слышен стук в калитку.

Гермиона

(не поднимаясь с места)

Кто там стучит?

Голос

(за калиткой)

Хилон Алкмеонид.

Гермиона

(кричит в другие двери)

Антей, к тебе твой ученик пришел!

(Сидит по-прежнему, только ниже спускает покрывало.)

Антей

(молодой, но мужественный, выходит и открывает Хилону калитку)

Сегодня ты, Хилон, явился поздно.

Ученики все разошлись.

Хилон

(совсем молодой человек, говорит заикаясь, с явной неловкостью)

Прости…

Но… я, признаюсь, не пришел учиться…

Антей

(приветливо)

Будь гостем.

(Садится на скамейку под деревом и указывает Хилону место рядом с собой, но тот стоит.)

И садись же.

Хилон

Я по делу…

Антей

Столь неотложному, что сесть не можешь?

Хилон

Да нет, конечно… но прости… я должен

Тебе сказать спасибо за ученье…

Я больше не приду.

Антей

Как так?

Хилон молчит.

А впрочем,

Мне спрашивать об этом не пристало.

Должно быть, я тебе не угодил

Своим ученьем? Что же, не стыдись, —

Мне — не тебе — приходится стыдиться.

Хилон

(искренне)

Нет, нет, учитель мой! Ты так не думай,

Свидетель Аполлон, что я ученье

Твое не меньше чту, чем культ мистерий!

Антей

Тогда не понимаю…

(Перебивает сам себя, ударив ладонью по лбу.)

Догадался!

(Видно, что и ему несколько неловко.)

Хилон, послушай… подождать могу я,

Пока окончишь ты мою науку…

Да и совсем не брать хотел бы деньги

Я от тебя, когда платить не можешь…

Хилон

Учитель мой, и ты ведь не богат.

Антей

Хилон, тебе скажу я откровенно,

Хоть молод ты еще, чтоб это слышать,

Но трудно мне иначе объяснить…

Да, песня, слово, музыка приносят

Мне заработок, но свое искусство

Ценю неизмеримо выше денег.

Я никому еще не дал таланта

И дать не мог — во власти бога это, —

Так если я учу людей, простых,

Не тронутых рукою Аполлона,

Я обучить могу их в малой мере:

Перебирать рукой умелой струны

И выражать возможно ярче мысли, —

За это мне они немного платят —

И с ними мы в расчете. Если ж бог

Избранника пошлет мне молодого,

Чтоб я служил ему своим уменьем,

И вижу я, что мертвые те формы,

Которые ему я излагаю,

Воспринятые им, вдруг оживают,

А гений молодой и в старой форме

Бурлит, сверкая самоцветом, точно

Сок виноградный в хрустале старинном, —

Тогда мой труд оплачен. Даже больше,

Я словно чувствую свою вину,

Что не могу ему служить как надо,

Как бы хотел. Теперь ты понимаешь?

Хилон

Учитель мой…

(Волнение мешает ему говорить, он низко опускает голову и прикрывает лицо ладонью.)

Антей

Когда теперь твой гений

Уж перерос те формы, ту науку,

Которой я владею, что ж, мой мальчик, —

Покинь меня, советую тебе я.

Но только — заклинаю Аполлоном! —

Ученье не бросай. Иди в Афины,

Ты сможешь там найти, наверно, то,

Чего нельзя найти у нас в Коринфе.

А после, школы разные окончив,

Учись еще и знанье добывай

Из книг и у людей, повсюду в мире,

Но никогда не говори себе:

«Окончил я ученье».

Хилон

Твой совет,

Учитель мой, в меня вливает смелость.

Признаюсь я тебе, что не покину

Ученья, удалившись от тебя,

Ведь я вступаю в школу…

(Снова замолкает.)

Антей

А в какую?

Хилон

В ту школу, что открыл здесь Меценат,

Антей

Латинскую?!

Хилон

Да все латинским стало…

Антей

Как? Я, и ты, и наша речь родная —

Уже латинские?

Хилон

Что ж, я ошибся,

Их римскими скорей назвать бы мне.

Антей

Когда ты у меня не научился

Ошибки понимать, то в новой школе

Ошибок больше сделаешь таких.

И я не знаю, что ты там усвоишь, —

Ошибки лишь. В поэзии латинской,

Мне кажется, тебе ведь я открыл

Все то, что изучения достойно.

Не верю я, чтоб риторы в той школе

Тебе могли бы новое открыть,

Ведь я их знаю. Думаю, ты мог бы

Их поучить.

Хилон

И я уверен тоже,

Что там учителя ни в чем не могут

С тобой сравниться. Все же я обязан

Пойти туда.

Антей

А кто тебя заставил?

Хилон

Когда б остался я с тобой, учитель,

Моя судьба с твоей была бы схожа.

Антей

А почему тебя пугает это?

Неужто я среди певцов последний?

Хилон

Нет, не среди певцов…

Антей

Среди людей?

Хилон

Я не скажу последний, только все же

Ты в обществе не занимаешь места,

Которого достоин по таланту.

Антей

А ты чего добиться в жизни хочешь,

Когда окончишь школу Мецената?

Хилон

Могу я ритором стать в этой школе,

А позже в академии, пожалуй.

А то поеду в Рим. Там хорошо

Живут воспитанники Мецената,

Ведь род его ту силу сохраняет,

Которой Августом был наделен.

Но и теперь, пока еще учусь я,

Вступить могу я в хор панегиристов

На службу к Меценату.

Антей

(возмущенно)

Ты? Ты вступишь

В тот хор панегиристов, в эту свору

Врагов искусства жалких и продажных?

О, лучше б ты навеки онемел,

Лишился рук, оглох, чем пасть так низко!..

И это был мой лучший ученик!..

Пауза.

Хилон

Прими ж, учитель, эту благодарность…

(Подает Антею деньги, достав их из кошелька.)

Антей

(отводит его руку)

Я ничему тебя не научил!

Уйди ты с глаз моих!

Хилон, понурившись, уходит.

Гермиона

Антей, напрасно

Не взял ты денег. Ведь стократ богаче

Его отец, чем мы. И как-никак,

А все ж ты честно заслужил.

Антей

Нет, мама!

Позор я только заслужил — не больше.

Гермиона

А в чем же твой позор? Не понимаю.

Быть может, в том, что заработок свой

На ветер ты пускаешь. Так, сынок мой,

Как нищим нам с тобой придется жить.

И хорошо ли это будет, если

Твоя семья пойдет просить подачек

У римлян тех, что ты так ненавидишь?

Антей

Еще нам хлеба своего хватает.

Ты не гневи богов.

Гермиона

На все их воля…

Наверно, так хотелось, Афродите,

Чтоб вместо девушки богатой я

Взяла в свой дом невестку — дочь рабыни,

Танцовщицы…

Антей

Опять ты упрекаешь?

Гермиона

Нет, это не упреки, только правда.

И разве ты не выкупил Нериссу,

Отдав отца наследство и свои

Доходы?

Антей

Все-таки не Афродиту

Вини ты. Эллинские боги все

Мне выкупить велели из неволи

Ребенка эллинского рода. Так же

Могла попасть бы в рабство дочь твоя,

Моя сестра…

Гермиона

Ох, сын мой, между ними

Различия почти не существует!

Хватило денег выкупить Нериссу,

А вот приданое для Эвфрозины

Мы дать едва ли сможем. Чем же доля

Рабыни хуже доли старой девы?

Антей

И без приданого сестра дороже

Всех дочек богачей.

Гермиона

Кто это знает?

Она у нас — не римлянка, не ходит

Везде и всюду. Вечно в гинекее

И за работой. Если ж и пойдет

Она на праздник, то в таком наряде

Никто и не посмотрит на нее.

В дверях гинекея появляется Эвфрозина, но Гермиона, не замечая ее, продолжает.

Нерисса все ж принарядиться может,

У Эвфрозины же и ленты нет.

Эвфрозина

(молодая, но не совсем юная, одета по-будничному, видно, только что оторвалась от работы. Нагибается и обнимает мать)

Ах, мамочка! Зачем мне эти ленты?

Для красоты не нужно украшенье,

А нет ее, и ленты не помогут!

(Смеясь, целует мать и поднимается.)

Как, мамочка, заправить голубей?

Я уж сварила их.

Гермиона

(встает)

Не тронь, не тронь,

Я их сама заправлю — ты не сможешь!

(Поспешно идет в дом.)

Эвфрозина

(подходит к Антею и кладет ему руку на плечо)

Ты почему печалишься, мой братик?

Наверно, мама снова тут ворчала?

Пустое — лишь старушечья привычка.

Антей

(отвечает не сразу, словно не слышит ее. После паузы слова прорываются у него как бы через силу)

Хилон меня покинул.

Эвфрозина

(удивленно)

Что случилось?

Антей

Вступить он хочет в хор панегиристов.

Эвфрозина

Да что ты говоришь?!

(На минуту немеет от удивления и гнева, затем овладевает собой.)

А впрочем, ясно,

Он в мыслях неустойчив.

Антей

А талантом

Учеников всех превзошел, как на смех!

Эвфрозина

Мне кажется, Аполлодор, который

Пришел к тебе из школы Мецената,

Не только мыслями, талантом тоже

Хилона превосходит. Я слыхала,

Как он читал отрывок «Антигоны» —

Речь Гемона, — и я едва смогла

Сдержать душившие мне горло слезы!

Антей

(с мягкой улыбкой, обнимая сестру за плечи)

Ты у меня сама ведь Антигона!

Мне кажется, что я б простил Хилону,

Когда бы совершил он свой поступок,

Чтобы спасти в беде сестру такую.

Эвфрозина

Зато уж я сестре той не простила б!

Антей

О, ты б не приняла ни этой жертвы

И ни другой. Однако же, сестричка,

Когда бы стать хотел я богачом, —

То для тебя лишь.

Эвфрозина

О, напрасно это,

Я не хочу.

(Смеется.)

Мне мама бы тотчас же

За деньги жениха купить сумела,

И это было бы плохой покупкой.

Антей

Да где уж там богатство! Если б мог я

Тебя избавить от нужды…

Эвфрозина

Нужды?

А в чем ее ты видишь?

Антей

Коль не вижу,

То в этом я тебе одной обязан.

Эвфрозина

И маме и Нериссе.

Антей

Нет, ты знаешь…

Мать отработала уже свое…

А вот Нерисса…

Эвфрозина

Та еще успеет.

И разве жизнь твоя уж так сладка,

Что и медовый месяц вам не нужен?

Антей

Мне как-то стыдно наслаждаться счастьем,

Когда я думаю, что за него

Ты платишь тяжкою работой… Счастье

Берем себе, а что тебе досталось?

Эвфрозина

Мне брат достался. Пусть навеки буду

Безбрачной я — завидовать не стану

Ни женщинам, ни матерям счастливым,

Ведь их любовь семье одной лишь служит,

Моя ж — Элладе всей. В тебе, Антей мой,

Надежда наша вся.

Антей

О Эвфрозина,

Как можно всю надежду возлагать

На одного?

Эвфрозина

Один лишь Аполлон

Из всех богов не разлюбил Элладу,

И есть еще у ней надежда жить.

Пока жив на Парнасе Аполлон,

И музы будут с ним.

Антей

(с улыбкой)

Я не бесславен,

Хоть ты одна приносишь мне триумфы,

Ты Ника для меня!

Эвфрозина

Но Ника знать

Должна свою работу. Подожди.

(Отламывает с лаврового куста две ветки, сплетает их в венок и становится на цоколе колонны в позе богини Победы — Ники, простирая руки с венком.)

Приди, склоняя гордое чело!

Антей подходит, не переставая улыбаться, и склоняет голову перед Эвфрозиной, а у нее улыбка борется со слезами искренней взволнованности, когда она возлагает на голову брата лавры.

Нерисса

(молоденькая, стройная, очень изящная, красиво одетая, появляется на пороге гинекея и удивленно вскрикивает)

Что тут такое?

Эвфрозина, застыдившись, соскакивает с цоколя.

Антей

Ника тут венчает

Поэта своего. Когда ж Харита

Ему гранат протянет или розу,

Тогда иметь он будет все дары,

Которые лишь смертный пожелает.

Эвфрозина

(неловко чувствует себя от холодного взгляда Нериссы)

Вот роза расцвела…

(Антею.)

Но все же Ника

Должна идти на кухню — маме в помощь.

Сегодня прямо оргия у нас:

Купили рыбы, и как раз нам тетка

Дала вина и пару голубей.

А если я медовики спекла бы,

Сам Меценат завидовал бы пиру!

(С несколько вынужденным смехом исчезает в дверях гинекея.)

Нерисса

Чудная Эвфрозина — все смеется.

Антей

Что ж, молода…

(Снимает лавры с головы, держит их в руке, а потом кладет рядом с собой на скамейку, на которую садится.)

Нерисса

Но я моложе, верно,

И все ж…

Антей

«И все ж есть у меня причуды», —

Хотела ты сказать?

(Смеясь, обнимает ее, она сдержанно принимает его ласки.)

Да что с тобой?

Уж не больна ли ты, иль кто обидел?

Нерисса

А ты не знаешь? Верно, и соседи

Все выучили наизусть те речи

О выкупе моем и о приданом

Твоей сестры, что мать твердит все время.

Антей

Уж так все время!

Нерисса

Что же, это правда.

Мне и самой неловко Эвфрозине

Глядеть в глаза.

Антей

Тебя ведь Эвфрозина

Ни в чем не обвиняет.

Нерисса

Знаю это.

Она твоя недаром Антигона…

Антей

Нериссочка! Вот это просто стыд, —

Подслушать, а потом прийти с упреком.

Нерисса

Подслушать! Не такие здесь палаты,

Чтобы повсюду не было все слышно.

Антей

(немного обиженный)

Палаты есть теперь у римлян только.

Тебе за Мецената надо б выйти.

Нерисса

(мягче, чем до сих пор)

За бедность я тебя не укоряю,

Но разве каждая жена не хочет

Для мужа своего больших достатков?

Антей

И для себя притом.

Нерисса

И для себя.

А разве это плохо? Я, признаться,

Не приспособлена ходить в ярме

Так, как твоя сестра.

Антей

Ты и не ходишь.

Нерисса

Ты думаешь, от этого мне легче?

Антей

А раз не легче, так сама работай.

Нерисса

Есть у людей на то рабыни.

Антей

Это,

Нерисса, странно слышать от тебя.

Нерисса

Не оттого ль, что я была рабыней?

Так что ж, я б заработала на воле

Тем, чем тогда, коль ты бы мне позволил.

А если никому я не нужна

И всем мешаю, как порог высокий,

Ты виноват один.

Антей

Родная, хватит…

Нерисса

Так разреши мне выступать в театре,

И я твою сестру озолочу,

А матери невесткой стану милой.

Я больше заработаю за танцы,

Чем ты за пенье и свое искусство.

Антей

Нерисса, будет! Это голос горя,

И в этом я повинен. Извини!

(Целует ее, она прижимается к нему с видом обиженного ребенка.)

Любимая! Сокровище! Не дам,

Не дам тебя толпе на поруганье!

И к ней на оргию ты не пойдешь, —

Она понять не может, что такое

Святая оргия, служенье богу!

Нерисса

А ты бывал на оргиях?

Антей

Давно.

Еще подростком. Здесь, в Коринфе, тайно

Гетерия{78} певцов существовала:

Ведь римляне содружество любое

Считают преступленьем.

Нерисса

Что же, были

Те оргии пышны?

Антей

Представь себе:

В таких домах мы собирались часто,

Как этот мой…

Нерисса

(разочарованно)

Ах, так!..

Антей

У нас в кратерах{79}

Вода торжествовала над вином.

Цветы у нас бывали лишь в ту пору,

Когда они цвели в садах и в поле,

Когда ж сходила в тартар Персефона{80},

Она все украшенья отнимала.

Нерисса

А оргии бывают без цветов?

Антей

У нас бывали, шумные какие!

Нерисса

Они же были тайными, сказал ты?

Так что же, буйство оргий не слыхали

Чужие со двора?

Антей

А разве можно

Услышать было, как сердца стучали,

И разве глаз горячее сиянье

Могло пройти сквозь каменные стены?

Нерисса

А ваши песни?

Антей

Вдохновеньем были

Они сильны, — не гулом голосов,

И в сдержанном вздыханье тихих струн

Угадывать могли мы ураганы,

Что бушевали у певца в душе.

А кудри буйные вились как тирсы,

Кричали взоры там: «Эвоэ Вакх!»{81}

Когда б одна вода была в кратерах,

И то бы пьяными мы возвращались.

Хотел бы я, чтоб ты хоть раз попала

На нашу оргию! В святом безумстве

Ты в танце бы менадою{82} зашлась.

Нерисса

Бывала я на оргиях не раз.

Антей

А все ж не на таких!

Нерисса

Зато на лучших.

Антей

Не может это быть.

Нерисса

Не знаю, право,

Какими были ваши, только те,

Которые ребенком я видала,

Как сон прекрасный были.

Антей

Преступленье

Водить детей на оргии такие!

Нерисса

Но мать моя должна была!

Антей

Я знаю…

Прости меня, сказал я, не подумав,

Я должен был бы знать, как тяжело

Танцовщицы-рабыни билось сердце,

Когда она единственную дочку,

Едва забывшую свои пеленки,

Вела на то позорище.

Нерисса

Об этом

Мне мама ничего не говорила.

Всегда на оргию я шла веселой,

Там лакомства я получала вдоволь,

Мне иногда игрушки доставались.

Ласкали все меня…

Антей

Не вспоминай!

Меня бросает в дрожь при мысли… Ясно,

Что ласки их бесстыдными все были,

А слово каждое дышало грязью!

Нерисса

Не знаю, я тогда не понимала

Ни взглядов грязных, ни бесстыдных слов,

Но красоту я знала и ребенком,

Мое сердечко от похвал дрожало,

Как струночка под плектроном на лире.

И мы вдвоем на возвышенье были —

Две радуги — большая с малой — вместе.

На ясной высоте. А покрывала,

Прозрачные и пестрые, мелькали,

Вились дугой средь облачков густых

Курений золотисто-ароматных.

Тогда казалось мне, что я танцую

На облаках небесных, а с земли

Ко мне цветы одни лишь долетают.

То гости нам наверх цветы бросали,

Теряя свой разгоряченный разум…

Антей

А в тех цветах невидимо таился

Холодный змей разврата и бесстыдства.

Нерисса

Я ж говорю, что я того не знала!

Антей

Зато теперь ты знаешь, что для римлян

Танцовщицы-рабыни означают,

И понимаешь, что с тобою было б,

Когда б ты выросла средь этих оргий,

Подобно матери твоей несчастной,

Погибшей, как разбитая игрушка,

Больной, покинутой, презренной всеми.

Нерисса

Тебя должна благодарить я, знаю.

Не бойся, этого я не забуду.

Антей

Я разве этого хочу, Нерисса?

Нерисса

Нет, нет, забыть я не имею права,

Что из меня ты сделал человека,

Из «маленькой танагрской обезьянки».

Антей

Оставь! Я не люблю речей подобных

И прозвища того я не терплю,

Что грубо римляне ребенку дали,

Прекрасной нежной девочке Эллады.

Их зависть разбирала: неуклюжи,

Грузны все римлянки, когда сравнить

С моею «ветроногою» Нериссой!

Нерисса

(задумчиво)

Зачем мне это?…

Антей

Что, моя родная?

Нерисса

Вот эта «ветроногость», как сказал ты…

Уж не танцовщица я больше.

Антей

Как?

Ужель тебя не радует, Нерисса,

Хвала моя, моих друзей сердечных?

И разве мало в нашем скромном доме

Сокровищем сокрытым быть, но ценным,

Таким, что даже цезарь не владеет?

Нерисса

«Сокровищем сокрытым»… Так, признаться,

Тебя счастливее я уродилась,

«Сокровище сокрытое» ведь ты,

А я, Антей, не радуюсь, что лиры

Твоей не слышит свет широкий, — я лишь

И узкий круг твоих учеников.

Когда бы я могла, то я тебя бы

Поставила на пьедестал высокий,

Подобно Аполлону-Кифареду{83}!

Пускай весь мир твои узнал бы песни,

Творимые тобой на пьедестале!

Антей

Ты, верно, думаешь, что вдохновенье

От пьедестала подниматься может?

Нерисса

Я в том уверена!

Антей

Да ты ребенок…

Но если ты так любишь пьедесталы,

Так утешайся: изваял Федон

По твоему подобью Терпсихору{84}

И дал ей пьедестал вполне высокий.

Нерисса

Что будет с этой статуей он делать?

Антей

Нам принесет.

Нерисса

Оставит здесь?

Антей

Наверно,

То будет от Федона дар в знак дружбы.

Пауза.

Ты приумолкла, словно загрустила.

О чем, Нерисса?

Нерисса

Думаю о том,

Как много этот дом еще схоронит

Сокровищ скрытых, будто бы гробница…

Антей

Я не люблю подобных разговоров.

Нерисса

Вот будет каменная Терпсихора,

Я у нее молчанью научусь.

Антей

Нерисса, ты капризная сегодня.

Нерисса

Раз так, я ухожу…

(Встает.)

Антей

(задерживает ее, обнимая)

Нет, нет, родная!

Нерисса

(освобождаясь)

Пусти меня!

Слышен стук в калитку.

К тебе стучится кто-то.

Нерисса уходит в гинекей. Антей открывает калитку и впускает Федона — молодого скульптора.

Антей

Привет, Федон!

Здороваются.

Федон

Я только на минутку,

Мне некогда.

Антей

А что? Работать надо?

Федон

Свою работу я пока закончил,

Но есть еще заботы — должен быть я

На оргии в палатах Мецената!

Антей

(пораженный)

Ты приглашен туда?

Федон

С тобою вместе.

Антей

Что это, шутка иль издевка?

Федон

Правда,

Я и пришел затем, чтоб приглашенье

Вручить.

Антей

А кто тебе его принес?

Федон

Сам получил у Мецената в доме.

Антей

Ты у него был? Для чего?

Федон

По делу…

И знаешь, я никак не мог подумать,

Что он такой.

Антей

Какой?

Федон

Он так приветлив,

И странно, чтобы знатный господин

Так разговаривал…

Антей

Чему дивишься?

Что бедняка-художника пускает

Вельможа знатный на порог? Тому ль,

Что кое-как и римлянин приемлет

Красу искусства?

Федон

Нет не «кое-как»,

Ведь он знаток большой и настоящий!

Вот и тебя он первый оценил.

Антей

Он первый? Но давно имел я школу,

Когда в Коринфе Меценат и не был!

Федон

Что школа! Далека она от славы,

Как глиняная чаша от скульптуры.

Антей

Похожее на славу что-то было,

Раз господин услышал обо мне.

Федон

Сказать по правде, случай лишь слепой

Помог тебе: один твой ученик,

Вступить желая в хор панегиристов,

Пропел, чтоб показать свое искусство,

Эпиталаму ту, что ты сложил

На собственное бракосочетанье.

Антей делает жест оскорбленного, но Федон, не обращая внимания, продолжает.

Мы с Меценатом этого коснулись,

Я рассказал ему, кто автор песни,

И он мне дал тотчас же порученье

Позвать тебя на оргию к нему,

А это стоит многого, мой друг.

Антей

(сдерживая досаду, вызванную последними словами Федона)

С каким ты мог к нему явиться делом?

Федон

Купил мою скульптуру он недавно,

Так я ее к нему доставил, чтобы

Рабы-носильщики не повредили.

Антей

Какую ты ему скульптуру продал?

Федон

Прости… Мне не мешало б заручиться

Твоим согласьем… только господа

Не любят ждать…

Антей

Так ты Нериссу продал?

Федон

Нет, статую богини Терпсихоры.

Антей

Ты б самую богиню тоже продал,

Когда сумел бы, в римский дом разврата!

Федон

(встает обиженный)

Ты этого не смеешь говорить мне!

Антей

Обидчивость тебе ведь не к лицу:

Ты лучшее творенье продал тем,

Кто презирает все для нас святое.

Федон

(с запальчивостью)

Никто там ничего не презирает!

Там ценят гений, и там дарят славу,

Не только деньги. Я не продавал

Скульптуру Терпсихоры. Я оставил

Ее для созерцанья, словно в храме.

Не слишком ли она свята для храма,

По-твоему?

Антей

По-моему, кощунство —

Приравнивать дом римлянина к храму!

За деньги иль за славу, — ты продался,

Отдав творение свое.

Федон

Антей!

Ты хочешь привести меня к тому,

Чтоб я пошел и выкупил обратно

Скульптуру. Но едва ли вероятно,

Чтоб Меценат ее вернул за деньги.

А может, вдохновенье не угасло

Во мне, и я еще создать сумею

Получше что-нибудь — на выкуп ей.

Антей

Ты купишь новый грех потяжелее.

Федон

Я не пойму, что от меня ты хочешь!

Чтоб был я вынужден весь век сидеть,

Как ты, без хлеба и без славы?

Антей

Должен

Терпеть все эллин, если хлеб и славу

Добыть он может лишь из римских рук.

Федон

Кто к славе не стремится, тот не эллин, —

Влеченье к ней отцы нам завещали,

Наследовав от предков.

Антей

Предки брали

Свои венки от матери-Эллады,

Отцы позволили связать ей руки

И тем своих детей венков лишили.

Но вот когда в бесславии Эллада,

Пойми, Федон, что каждый эллин должен

Желанье славы в сердце заглушить.

Федон

И увеличить родины бесславье?

А чем прославится сама Эллада,

Когда ей дети лавров не добудут?

Антей

Но не из вражьих рук их принимать!

Федон

А почему? Гомер сказал, что «сладко

Хвалу врага принять».

Антей

На поле боя,

А не в плену!

Федон

Пускай в плену —

Все слава будет славой.

Антей

Не надейся!

Не славою теперь венчают нас,

А славу Рим берет, как будто дань.

Тобою проданная Терпсихора

Прославит не Элладу, не тебя,

А тот богатый Рим, что все ограбил

Во всех краях руками Меценатов.

Твое создание его прославит,

А не тебя, ты только раб, который

Своим искусством оргию украсит,

Та оргия останется господской,

Хотя б рабы трудились для нее.

Федон

Рабам на оргии не будет чести,

Но тот, кто гостем должен быть на ней,

Как я и ты…

Антей

Не льсти себя надеждой,

Что я пойду на оргию с тобою!

Ищи господского расположенья,

А я «без хлеба и без славы» буду,

Как ты сказал, но, может, не без чести.

Федон

Я от души советую пойти.

Антей

Конечно! И волам сподручней в паре

Носить ярмо.

Федон

Я вижу, ты не веришь,

Что я тебе могу желать добра.

А все ж, хоть сильно ты меня обидел,

Я не забыл, что мы друзья с тобою.

Антей

Так я тебя, не ты меня обидел?!

Федон

Я Терпсихору все же откуплю,

А ты обидных слов вернуть не можешь.

Антей

И ты не выкупишь того, что сделал.

Ты ведь свое искусство опозорил.

Богиню сделал ты простым товаром.

Пускай из плена выйдет Терпсихора,

Она богиней все равно не будет.

А мрамор — коль не бог, так просто камень.

Федон

Но если богом стал он, — снова в камень

Не обратится. Так, твое творенье

Всегда созданием искусства будет.

Твоя эпиталама прозвучала

Не хуже и в просторной римской школе,

Чем у тебя в убогом, тесном доме.

А если б ты еще и сам пропел

Ее в палатах гулких Мецената,

На дорогой подыгрывая лире…

Антей

Федон! Не говори мне этих слов,

Тебя я навсегда возненавижу!

Федон

Антей! Твое упрямство непонятно.

Ведь не впервые эллинам хвалу

От чужеземцев слышать, — в чем позор тут?

Антей

Мне от захватчиков хвалы не надо.

Захватчик лишь тогда хвалить согласен,

Когда чело склоняет побежденный

К его ногам и пыль от ног его

Целует.

Федон

Так у персов лишь бывало

И у восточных варваров. Но в Риме

Никто от нас не требовал такого.

Антей

Не требовал? А кто прошел по грекам,

Как по мосту в храм славы мировой?

Кого на спинах мы своих несли

Из бездны варварства к вершинам горным?

Ложился кто краеугольным камнем

Под мавзолей захватчиков из Рима?

И мы еще должны быть очень рады,

Когда в палатах гулких нам позволят

Играть на лире, краденной у нас?

Федон

Безмолвствовать той лире лучше, что ли?

Антей

Да, лучше!

Федон

Нет, я думаю, что хуже.

Все ж лучше созидать нам мавзолеи,

Хотя бы не себе, чем просто быть

Травою придорожной под ногами

Захватчика того же. Лишь захочет,

Растопчет вмиг железною пятою

Всю нашу гордость, буйные мечтанья…

Антей

Что ж? Лучше нам самим все растоптать,

Чтоб не давать врагам работы лишней?

Жрец красоты так говорит и мыслит?

Осталось лишь одно — вот так и сделать.

Ты не продался, — хуже! Ты отдался

Своим врагам, как мертвенная глина,

И каждый может вылепить, что хочет.

Так кто ж вдохнет в тебя огонь живой,

Коль из творца ты сделался твореньем?

Иди, прислуживайся Меценату,

Забудь великие заветы красоты,

Забудь тираноборца Прометея

Бессмертный образ, и Лаокоона{85},

За правду мученика, и забудь

Самоотверженную Антигону{86},

Электру{87}-мстительницу. И не помни

Эллады, скованной, как Андромеда{88},

Чудовищу оставленная в жертву,

Что ждет в тоске защитника Персея.

Ты не Персей, ты в камень обращен,

Не сознаешь ты высшей красоты

Стремления, хотя бы без надежды…

Федон

Нет красоты в упрямстве от бессилья…

С тобою, вижу, мне не сговориться!

Так будь здоров. Я ухожу.

Антей

Прощай!

Федон

Уже мы не друзьями расстаемся?

Антей

Боюсь, как бы не встретились врагами.

Федон, поведя плечами, уходит.

Нерисса

(выходит из гинекея, едва закрылась калитка за Федоном)

Антей, я не могу понять тебя!

Так резко ты с Федоном обошелся,

А чем он виноват?

Антей

Ты все слыхала?

Так надо было слушать хорошенько.

Быть может, это по сердцу тебе,

Что на позор для нас твоя фигура

Поработителя украсит дом?

Нерисса

Какой позор? И кто поработитель?

Чем Меценат виновен, если дед

Его иль прадед с эллинами бились?

Теперь же Меценат не отбирает

У нас сокровищ никаких насильно,

А покупает и недурно платит…

Антей

Тем золотом, что римляне сдирают

С порабощенных, даже с нас самих.

Нерисса

Не сам же Меценат его сдирает.

Ты, получив отцовское наследство,

Не спрашивал, кто, как его добыл.

Антей

Я знал — оно добыто было честно.

Нерисса

Так, верно, думает и Меценат

О том наследстве, что отец оставил.

Немало он Элладе возвращает,

А ты его за это ненавидишь.

По-твоему, так нужно, чтоб у нас

Произведения искусства чахли,

Чтоб с голоду творцы изнемогали,

Чтоб мрамор плесень ела, струны — ржа,

Чтоб эллины, как варвары, тупели,

Все для того, чтоб Риму не служить?

Антей

Довольно служат им, а я не буду.

Нерисса

Никто тебя служить не принуждает.

И разве презирает Меценат

Тебя, к себе как гостя приглашая?

Антей

Как гостя? Думаешь и в самом деле,

Что Меценат певца зовет к себе

На оргию для дружеской беседы,

А не для пения гостям в усладу?

Нерисса

А если б ты и спел гостям немного?

Там все равно твои звучали песни.

Антей

Но я тут ни при чем.

Нерисса

Как «ни при чем»?

Ты дал ученикам списать те песни

И, значит, сам их выпустил на свет.

А то, что римлянин их оценил

Получше земляков, — другое дело,

Вини, коль хочешь, в этом Мецената.

Теперь в Элладе только тот прославлен,

Кого похвалит Рим. Коринф оценит

Певца, когда его он потеряет.

Когда б ты в Рим собрался с Меценатом

И там стяжал заслуженный триумф, —

Ведь Рим умеет прославлять таланты! —

А после этого в Коринф вернулся,

Родные лавры вешнею травою

Тебе бы под ноги тогда стелились.

Антей

Топтать родные лавры не хочу я.

Триумфы в Риме — для меня позорны.

Нерисса

Чего ж ты ждешь?

Антей

На родине признанья

Без помощи захватчиков любезных.

Нерисса

Когда ж оно придет? Когда умрешь?

Посмертной славой жить — удел обычный

Таких певцов, как ты. Пока живут,

Никто о них не знает, их не слышит,

Как будто похоронены в могиле.

Уйдя глубоко в мысли и мечтанья,

Певцы такие словно недвижимы,

А мимо вакханалией несется

Цветами разукрашенная жизнь,

Бросает розы и венки из лавра

Тому, кто их подхватит на лету.

А вот таким, как ты, достаться могут

Надгробные венки из вялых листьев.

Уж не собрался ль ты повергнуть Рим

Могильной неподвижностью такою?

Будь я, как ты, его б я ослепила

И гением Эллады и своим,

На всех бы сценах царствовала я,

Все форумы и портики взяла бы,

Мое бы имя прозвучало громче,

Чем имя Цезаря. Была бы это

Победа подлинная!

Антей

Все б сказали:

«Каких певцов купить умеет Рим!

Совсем уже Эллада обнищала!»

(Берет в руки лавровый венок Эвфрозины.)

Нерисса, вот единственный венок,

Который я стяжал, но он дороже,

Чем все твои хваленые триумфы.

И коль на гроб венки такие лягут,

Так что ж, пускай скорей приходит смерть!

(Надевает на голову венок с гордой, спокойной улыбкой.)

Нерисса

Антей, пойми! Я больше не могу

Терпеть все это. Можно задохнуться

В могильном воздухе у нас в дому.

Хоть одному из нас быть нужно в свете.

Я так тебя люблю, что я согласна

На то, чтоб славою твоею жить,

Но не могу я жить совсем без славы —

Я эллинка!

Антей

И хочешь добиваться

У римлян этой славы?

Нерисса

Пусть у них

Иль у других, но мне потребна слава,

Как хлеб, как воздух, как вода. И если

Ты для меня того добыть не можешь,

Что мне дороже жизни, я сумею

Сама добыть, а только умирать

Я не хочу, — еще я молодая.

Антей

Так чем же ты себе добудешь славу?

Нерисса

Тем, чем добыл бы ты, — своим искусством.

Антей

Ты все-таки пойти на сцену хочешь?

(После паузы.)

Ну, что ж, Нерисса, я скажу открыто —

Когда тебя туда влечет не прихоть,

А муза Терпсихора, я не смею

С богиней состязаться. Может, правда,

Ты для Коринфа возродить сумеешь

Таинственные игры Диониса{89}.

Нерисса

О нет, не для Коринфа! Знай, меня

Не здешние рукоплесканья манят.

Хочу, чтоб первенство живой Нериссы

Над каменною Терпсихорой было,

Когда она Танагры танец спляшет

У Мецената нынче.

Антей

Что ты, бредишь?

Нерисса

Нет, не в горячке я.

Антей

Но ты не можешь

На оргию пойти!

Нерисса

А почему?

Повсюду ходят римлянки — и мы

Могли бы перенять такой обычай…

Приду, скажу: «Мой муж теперь болеет,

Но, чтобы не обидеть Мецената,

Прислал меня, свою жену, к вам в гости»…

Антей

Нет, не пойдешь ты!

Нерисса

Ты меня запрешь?

Тогда уже я твердо буду знать,

Что ты меня перекупил для рабства.

Но помни, и рабыни убегают.

Ты не надейся на замки.

Антей

Нерисса!!

Нерисса

Что, господин мой?

Пауза.

Так решай сейчас же:

Ты или я.

Антей

Когда б имел я силу

Из сердца вырвать навсегда тебя,

Как ядовитую змею, и бросить

Под ноги римлянам!

Нерисса

(с отрывистым, злым смехом)

Раз ты не можешь,

Так должен покориться. И, пожалуй,

Потом меня благодарить ты будешь.

От слова своего не отступлюсь я, —

Не ты, так я добыть сумею славу,

Сегодня же. Достаточно ждала я.

Антей

(после тяжелого молчания)

Так я пойду. Приятнее мне будет

Там, среди римлян, чем с тобою здесь.

Нерисса

Иди. Но прежде надо с головы

Снять ветки — неужели так пойдешь ты?

Антей прикасается к голове, снимает лавры, с проникновенной тоской смотрит на них и молча кладет туда, где стояла Эвфрозина, когда надевала на него венок.

Голос Эвфрозины

(раздается из глубины дома)

Нерисса! Где Антей? Пора обедать!

Уже большая оргия готова!

Антей мгновенно бросается к калитке.

Нерисса

(догоняя его)

Куда же ты? Переодеться надо!

Антей

Пусти меня! Нас ищет Эвфрозина,

А я не смею ей взглянуть в глаза.

(Выбегает за калитку.)

Эвфрозина

(выходит из дверей)

А где ж Антей?

Нерисса

На оргию пошел.

Он приглашен сегодня к Меценату.

Эвфрозина

Ты шутишь очень странно.

Нерисса

Не шучу я.

Вот там венок домашний вялых лавров, —

Сегодня он нам свежий принесет,

Приняв от знатоков…

(Гордо подняв голову, уходит в дом.)

Эвфрозина

(хватаясь за голову)

Так это правда?!

II

В доме Мецената, потомка того знаменитого Мецената, который жил при Августе.

Большая, пышно убранная для оргии комната, разделенная аркой на две неравные части: в первой, меньшей (на переднем плане), поставлен триклиниум{90} для хозяина дома — Мецената и двух самых почетных гостей — Прокуратора и Префекта, и устроен невысокий помост, застланный коврами, для выступления певцов, мимов и прочих артистов; в другой, большей (на заднем плане), много столов то с ложами вокруг — на греческий лад, то с табуретами — на римский, там сидят и возлежат гости разного положения и возраста, греки и римляне. Пир еще только начался и идет как-то вяло, видно, что гости еще мало знакомы между собой и чувствуют себя неловко перед взорами знатного триклиния, расположенного в основной части комнаты. На помосте хор панегиристов, среди них Хилон заканчивает пение.

Хор панегиристов

(поет)

Свет лишь от света

Вечно родится,

Так и пресветлый

Род Мецената

Светит лучами,

Переливаясь

Блеском своим!

Когда хор закончил петь, Меценат слегка кивнул головой корифею и сделал рукой жест, не то приказывающий, не то пригласительный, чтобы хористы заняли места на пире в задней части комнаты. Хор размещается за самыми дальними столами, в глубине. Рабы разносят напитки и яства, рабыни раздают цветы.

Меценат

(движением пальца зовет раба-домоправителя)

Пускай попрыгают немного мимы,

Потом давай «бескостных» египтянок,

Что будут делать фокусы с мечами,

Но чтобы это все недолго длилось:

Минуту-две даю для выступленья,

И чтоб никто не смел являться дважды.

(Прокуратору и Префекту.)

Подумайте, и эти обезьяны

Неравнодушны к славе: им похлопай —

И трудно их потом согнать с помоста.

Тем временем домоправитель вышел с поклоном, и на помосте стали появляться мимы, разыгрывая коротенькие фарсы без слов, акробатки-египтянки с мечами, жонглеры и жонглерки с пестрыми мечами и т. п. Гости награждают их хлопками, иногда бросают им цветы и лакомства. Мало обращая внимания на все это, Меценат и двое его почетных гостей беседуют между собой. Меценат чуть приглушенным голосом, Префект мерно, однотонно и несколько небрежно. Прокуратор громко и непринужденно.

Меценат

Вся эта оргия, признаться должен,

Слегка напоминает царство теней

Перед Плутоновым триумвиратом{91}.

Вы не поверите, как я стараюсь,

Чтоб одолеть немного эту дикость

И недоверчивость, чтобы сплотить

В одну семью две части населенья

Коринфского — и эллинов и римлян.

Префект

Мой друг, и так ты многого добился:

Завел прекрасный хор панегиристов,

Такой и в Риме не всегда услышишь.

Меценат

(махнув рукой)

Э, что это за хор!.. Сказать по правде,

Такой поэзии на кухне место,

Объедки для нее — милей награда,

Чем лавры… Я прошу у вас прощенья,

Что жалким зрелищем вас угощаю.

(Еще тише.)

Пригодно это все лишь для толпы, —

Но я в дальнейшем постараюсь дать вам

Иное нечто. Мне певца назвали

Чудесного. Не очень он прославлен,

Но грекам в том позор, а не ему.

Я покажу коринфянам, что нужен

Им римлянин, чтоб оценить искусство,

Иначе ни к чему искусство это.

Прокуратор

А скоро явится певец?

Меценат

Не знаю.

Я пригласил его, но был ответ

Мне не совсем понятен.

Прокуратор

Вот еще!

Их приглашать… ты просто б приказал!

Меценат

Приказывать никак тут не годится.

Антей не раб, а вольный гражданин.

Префект

Он римский гражданин?

Меценат

О нет, конечно,

Но все ж он рода честного. В Коринфе

Его семью глубоко уважают,

Когда-то из нее герои вышли.

Прокуратор

У этих греков все подряд герои!

Кто в ссоре бросит миску через стол

И в лоб соседу влепит — уже зовется Discobolos!..[66]

(Смеется.)

Такие ж их поэты:

Горация по-гречески испортит,

И вот уже в венке лауреата!

В Афинской академии ты купишь

Лауреатов пару за обол{92}

Один поэт, другой философ будет!

Но все ж разумней — не давать обола.

Меценат

Не надо забывать, мой друг, что боги

Неблагодарности не любят. Помни,

Что римляне у греков обучались.

Префект

Известно, что негоден ученик,

Когда учителя не превзойдет он.

Меценат

Пусть так, но должен быть он благодарен.

Префект

Рим щедро заплатил за ту науку:

Он Греции покой дал и закон,

Чего ей спокон веку не хватало.

Прокуратор

(в том же тоне)

А Греция, прославленная школой,

Рим научила только бабским сказкам,

Религию подвергла поношенью

И разумом вилять нас приучила

Без всякой цели, словно пес хвостом.

И в этом вся наука. Больше греки

Не знали ничего, не сотворили.

У них и языка нет своего!

Меценат

Ну что ты! Почему же нет? Ты, друг,

Нам говоришь неслыханные вещи.

Прокуратор

У них был ионийский диалект,

Аттический, еще какой, не знаю, —

Что ни писатель, то другой язык,

Но крепкого, устойчивого слова,

Единого, всемирного, как наше,

У греков сроду не бывало.

Меценат

Верно.

Префект

А их поэзия, скажу я честно,

Не стоит ничего в сравненье с нашей.

Изящества Горация достигнуть

Грек не сумел и никогда не сможет.

Меценат

А все же уважать родную речь

Нас грек учил. Поэзии латинской

Отец — не римлянин, а пленный грек{93}.

Прокуратор

Он речь господ усвоить был обязан,

А господин имел важнее дело,

Чем речь родную превращать в трохеи.

Префект

(Меценату)

Но ты, мой друг, не станешь уверять,

Что этот стих не выглядел дубовым,

А тот язык сплошным уродством не был?

Меценат

Кто знает, друг мой, чем была та искра,

Что людям принесла огонь на землю?

Быть может, это уголек, чуть тлевший,

А все же чтить ее нам надлежит

И прославлять титана Прометея,

Хотя, возможно, был он просто вором.

Прокуратор

(Префекту, кивая на Мецената)

Вот это плод от греческой науки!

Префект

Наш Меценат известный «грекофил», —

Еще возьмет и отделит от Рима

Коринфскую республику!

(Смеется.)

Прокуратор

Ты шутишь,

А Риму от такого грекофильства

Все ж может выйти вред.

Меценат

Не беспокойся,

Учительница старая ведь знает,

Что ей при дряхлости нужна опора;

Когда бы, рассердясь, отвергнул Рим

Ее, она бы закричала: «Гибну!»

Префект

И все же прав наш друг: вред несомненен.

Заигрыванье наше с чужаками

Уже нас привело к тому, что мы

В каких-то варваров преобразились,

Напичкавшись «латынью африканской»

От «римских граждан», только черномазых{94}.

Меценат

Ну что ж, без варваров не обойтись нам:

Ведь обновлять необходимо кровь,

Трудом испорченную и пирами.

Хотел бы ты, чтоб наши все народы

Всегда по-варварски бы говорили?

Едва ли то прибавит славы Риму!

Прокуратор

Пускай молчат, пока не овладеют

Как следует латынью!

Меценат

Трудновато!

Овладевать произношеньем молча —

И Демосфен{95} того бы не добился.

Прокуратор

Так что же делать?

Меценат

То же, что и я:

Учите милостью, дарами даже,

Всех знатных чужеземцев Рим любить.

Кто любит, тот становится подобен

Любимому и телом и душою.

Прокуратор

Ну, ты совсем размяк от грекофильства!

Хотел бы знать, как ты бы собирал

С них подати лишь «милостью с дарами»?

Вот много бы собрал!

Меценат

(смеясь)

Ну, тут я должен

Сложить оружие. Сильней ты в этом.

Раб-атриензий{96}

(входит)

Пришел певец Антей.

Меценат

Зови сюда.

Постой! Когда он петь начнет, я знак

Подам, — пускай танцовщицы выходят

Сюда, но ты смотри, чтобы не раньше!

Иди и точно выполняй.

Атриензий выходит.

Рабы

Мне постоянно портят распорядок.

Им не понять, что оргия — не скачки.

Антей

(у порога)

Привет вам, достославные.

Меценат

Привет!

Поближе подойди. Любимцу музы

Стоять не подобает у порога.

Антей подходит ближе, но места для него нет, он стоит перед возлежащими гостями.

Меценат

(гостям)

Друзья, вот самый драгоценный перл

Коринфского залива.

Антей

Ты, преславный,

Чрезмерной милостью меня осыпал,

Коринфу же воздал ты мало чести.

Меценат

Как, мало чести?

Антей

Но ведь невозможно

Все перлы сосчитать в заливе нашем,

Чтобы решить, какой из них дороже.

Префект

Всем надлежит любить родимый город,

Но забывать при том не надо правду

И благодарность. Если есть в Коринфе

Жемчужины искусства и науки,

То в этом лишь заслуга Мецената.

Меценат

Заслуга петушиная, мой друг.

Прокуратор

Как это, Меценат, понять прикажешь?

Меценат

Я, как петух, в навозных кучах роюсь,

Выискивая перлы дорогие.

Префект

Но ты их не глотаешь, как петух,

А им даешь оправу.

Антей молча идет.

Меценат

Стой, Антей!

Куда идешь?

Антей

Туда, где быть я должен.

Меценат

Я вижу, ты обиделся.

Прокуратор

На диво

Обидчивы все греки!

Антей

Это верно,

И как же до сих пор мы не привыкли,

Что победитель волен звать наш край

Навозной кучею, а нас, пока мы

Не вставлены в «оправу», — лишь навозом.

Меценат

Моим словам ты придаешь колючки,

Не я. И вся моя вина лишь в том,

Что мой язык немного поскользнулся, —

Его ведь боги скользким сотворили.

Вини Юпитера иль Прометея, —

Кто больше виноват, ты лучше знаешь.

Префект

Я обойду на этот раз виновных

И обращусь к заслугам. Меценат,

Сейчас хочу поднять я тяжбу против

Тебя.

Меценат

Не понимаю.

Префект

Этот жемчуг

Не ты, а я открыл впервые.

Меценат

Правда?

Префект

И тем еще моя заслуга больше,

Что я, найдя, его не проглотил,

Хоть проглотить, конечно, был обязан.

Меценат

Хотел бы это я понять яснее.

Префект

Здесь тайны нет! В Коринфе я когда-то

Открыл или, верней сказать, закрыл

Гетерию, что скрыто собиралась.

Среди певцов, туда входивших, этот

Был самым младшим. Пощадил его я,

Принявши во вниманье возраст нежный,

И он один из всех остался жив.

Я знаю хорошо, что в целом крае

Гетерий больше нет и их не будет.

Антей

Ты ошибаешься, — все ж есть одна.

Префект

Где?

Антей

На Парнасе. Девять и один{97}

Для тайных оргий сходятся они там

И закрываются от глаза власти

Густыми тучами.

Меценат

Ха-ха! Вот метко!

Префект

(сменив свой однообразно-небрежный тон на резкий)

Не так-то уж и метко, Меценат!

Те «девять и один» — Феб и камены —

Не тайная гетерия все это,

А хор панегиристов. Им ведь нужно

Амброзию и нектар заработать,

Вот и должны они кого-то славить.

Антей

Кого?

Префект

Конечно, только гений Рима.

Парнас, Олимп и все святые горы

Теперь его империи достались,

И только тем богам живется сладко,

Кого мы взяли в римское гражданство,

К кому благоволит наш Меценат,

Всемирный, знаменитый гений Рима.

Те ж боги, что ему не покорились, —

Те были изгнаны или распяты.

Антей

И что ж? Они от этого погибли?

Меценат

(шепотом, наклоняясь к Префекту)

Любезный друг, прости, но для толпы

Все эти шутки выглядят кощунством.

Префект

(снова сдержанно)

Простят пусть боги, — римлянин не мог

Слова последние оставить греку.

Меценат

(громко Антею)

Пресытились людскими мы словами,

Пора ответить языком богов

Тебе, Антей.

Антей

Прости меня, преславный,

Но муза помогать мне не желает,

Не голодна она сегодня, верно,

Я без нее — как лира без струны.

Меценат

Мой друг у ней отбил охоту, что ли?

Префект

За правду извиняться я не буду,

А музе, что не голодна сегодня,

Знать надо, что и у богов есть завтра,

Но лишь тогда, когда его заслужат.

Антей

Не раз пред тем, кто забывает завтра,

Открыта вечность.

В атриуме слышен шум.

Меценат

Что это за шум?

Атриензий

(с порога)

Преславный господин, одна гречанка

Пришла и просит разрешить войти,

Чтоб постоять у вашего порога,

Пока певец Антей исполнит песни.

Меценат

Да кто ж она? Какого рода?

Атриензий

Будто

Она себя зовет женой Антея.

Меценат

Что ж, пусть войдет.

Атриензий уходит. На пороге появляется Нерисса и молча кланяется.

Антей

Зачем ты здесь, Нерисса?

Нерисса молчит и стыдливо закрывается покрывалом.

Вернись домой!

Меценат

Антей, прошу прощенья!

Здесь я хозяин и не разрешаю

Своих гостей отсюда прогонять.

Ты волен оставаться или нет,

Но и твоя жена свободна тоже,

Пока она в гостях у Мецената.

Антей

(Нериссе)

Ты хочешь здесь остаться?

Нерисса

(тихо, но твердо)

Я останусь.

Прокуратор

(тихо Меценату)

Ты сделал хорошо, — она смазлива.

И где он раздобыл такую нимфу?

Меценат

Такие ножки лишь найдешь в Танагре.

Уж мне поверь, я разбираюсь в этом.

(Нериссе.)

Вы замужем давно?

Нерисса

Нет, первый месяц.

Меценат

(Антею)

Антей, ужель тебе еще нужна

Подмога музы в твой медовый месяц?

И так ты должен петь, подобно богу,

Коль эта грация перед тобою!

Но почему она под покрывалом?

Антей

Так ей велит наш эллинский обычай.

Меценат

Но в доме у меня обычай римский,

И у него свои права. Ты должен

Позволить ей откинуть покрывало.

Нерисса, не ожидая ответа Антея, открывает лицо и стыдливо смотрит на Мецената.

О боги! На нее, друзья, взгляните!

Ведь это мраморная Терпсихора,

Которую купил я у Федона!

Случайность? Нет, случайности такой

Не может быть!

(Нериссе.)

Он изваял тебя?

Нерисса

Да, господин.

Меценат

Ты танцевать умеешь?

Нерисса

Не знаю…

Меценат

Как не знаешь? Терпсихора

Не знает, что она богиня танца?

Антей

Нет, вовсе не танцовщица она

И танцевать вне дома не умеет.

Меценат

Так я приду когда-нибудь в твой дом.

Антей

Мне этим честь окажешь. Но не знаю,

Придется ли тебе Нериссу видеть:

Ведь у меня жена и мать с сестрою

Лишь в гинекее могут находиться,

А я тебя там принимать не смею.

Меценат

Плохой у вас обычай!

Антей

Он — старинный,

Не я его установил, преславный.

Прокуратор

Но ты его охотно принимаешь!

Меценат

Не удивительно. Я понимаю

Антея ревность. Вот и я поставил

Не в атриум фигуру Терпсихоры,

А в свой таблин, подальше от людей.

Антей

(искрение)

За то благодарить тебя я должен.

Меценат

Так докажи нам делом благодарность

И спой.

(Рабу.)

Эвтим, ты принеси скорее

Ту лиру, что сегодня я купил.

Эвтим приносит большую, пышно украшенную лиру.

Антей, вот эта лира — дар всемирный:

Рога у ней от туров пущ германских,

Слон Африки дал кость для украшенья,

Край аравийский золото прислал,

А дерево — индийский лес дремучий,

Мозаика — из дальнего Китая,

И струны итальянские, всех лучше,

Оправлены британским серебром.

Антей

Лишь эллинского ничего нет в лире?

Меценат

Вся будет греческой, твоей лишь станет,

Ты в дар ее получишь от меня,

Коли захочешь. Прикоснись же к струнам.

Антей

(небрежно касается струн, не беря лиру из рук раба. Струны отзываются тихим, но удивительно красивым и чистым звуком. Антей вздрагивает от удивления)

Какой прекрасный, небывалый звук!

Дай лиру, мальчик!

(Берет в руки лиру.)

Тяжела она!

Меценат

Держать ее тебе ведь не придется.

На то есть раб. Эвтим, стань на колени!

И как певец прикажет, так держи.

Эвтим становится на колени и поддерживает Антею лиру.

Антей

Нет, к этому ей привыкать не надо.

Рабов в своем я доме не имею,

Ей, верно, в воздухе висеть придется,

На ремешке.

Меценат

Как у рапсодов древних!

Прекрасно! Так повесь ее, Эвтим,

Туда, где, видишь, та большая лампа.

Эвтим вешает лиру на большой канделябр, сняв с него светильник. Антей поднимается на помост и ударяет по струнам сильнее, чем прежде. Услышав аккорд, Хилон и Федон одновременно вскакивают со своих мест.

Хилон

(товарищам-хористам, которые сидят там же, за задними столами, занятые едой и разговорами)

Внимание, друзья! Антей играет!

Федон

Антей! Пропой свою эпиталаму!

Антей останавливается, опускает руки и склоняет голову.

Пауза.

Меценат

Скажи, Антей, мне, что с тобой? Ты болен?

Иль, может, эта лира неудобна?

Нерисса

(Меценату, говоря с порога)

Мой муж недавно перенес болезнь.

(Антею, заботливо и нежно.)

Антей, ты слишком напрягаешь силы.

Прошу, позволь мне лучше за тебя

Здесь выразить большую благодарность

Преславному. Танцовщицей не бывши,

Станцую по обычаю Танагры,

Как мать меня учила. Пусть простят мне.

Меценат

Согласен я, хотя бы лучше было,

Когда бы сочетались в вас обоих

И музыка и танец воедино.

Антей

Моя жена сказала, не подумав.

Я нахожу в себе довольно силы,

Могу играть и петь — без всяких танцев.

Меня просили так, — я дал согласье,

А танец твой, Нерисса, не для оргий.

Остановился я, перебирая

В уме те песни, что сейчас уместны.

Федон

Пропой эпиталаму! Это кстати!

Антей

Совсем некстати, — мы ведь не на свадьбе!

Меценат

А почему? Представь, что в этом доме

Мы Рим с Элладою венчаем нынче.

Антей

Я вижу оргию перед собою,

Не свадебный напев я вспоминаю,

Скорей вакхический.

Прокуратор

Вот это лучше!

Антей снова подходит к лире. Меценат делает знак, чтобы гости замолчали; шум голосов затихает, только изредка слышен звон посуды там, где гости пьют.

Антей первую строчку произносит медленно и без музыки, затем быстро без прелюдии начинает петь, подыгрывая себе, громко, уверенно, в темпе вакхического танца.

Антей

Теперь, талант могучий, послужи певцу.

Звени! Звени! Играй! Играй!

Духа оргии пробуди!

Голос дай немоте рабов!

Оживи в нас вялую кровь!

Волю дай нашей силе скрытой!

Меценат делает знак атриензию, вбегают танцовщицы и корибанты{98} и пускаются в вакхический танец.

Вакхический танец начнем!

Сменит оргию пыл весны!

Сгинет в душах холод и страх,

Как от солнца нагорный снег!

Дионис! Ты яви нам чудо!

Играет в том же темпе наигрыш без слов и не видит, что Нерисса незаметно очутилась в группе танцовщиц. Спустя некоторое время Антей меняет темп на более медленный и мягкий, переходя на другой тон.

Мерного танца

Лад гармоничный,

Тихое, ясное лето

Вслед за безумной, шумной весной —

И воцарится торжественный праздник.

При перемене темпа танцовщицы остановились, только Нерисса танцует, все время находясь позади Антея; танцует беззвучно, тихо, плавно, мерно. Антей все не видит ее, захваченный игрой, и снова берет прежний темп, с еще большим пылом.

Звени! Звени! Играй! Играй!

Дай изведать нам страсти мощь!

Дай упиться избытком сил!..

Танцовщицы и корибанты снова окружили Нериссу в вакхическом хороводе, но Меценат останавливает их внезапным движением и громким окриком.

Меценат

Все стойте! А Нерисса пусть танцует!

При этом окрике Антей останавливается, оборачивается и не может сразу опомниться от удивления и обиды, увидя Нериссу во главе танцовщиц. Меценат, заметив это, хлопает в ладоши.

Меценат

Эй, музыка! Вакхическую пляску!

Появляются музыканты с двойными флейтами, кимвалами, тимпанами, играют вакхический танец. Нерисса, после недолгой растерянности, блеснув глазами, пускается в быстрый танец с неистовыми, но прекрасными движениями менады. Некоторые из гостей прихлопывают им в лад ладошами и прищелкивают пальцами. Меценат, движением позвав Эвтима, шепнул ему что-то на ухо, тот приносит изящную шкатулку и подает ее Меценату.

Антей

Нерисса! Стой!

Меценат

О нет, танцуй, богиня!

Танцуй, прекраснейшая Терпсихора!

(Вынимает из шкатулки бриллиантовое ожерелье, поднимает его обеими руками вверх и манит им к себе Нериссу.)

Нерисса, не переставая танцевать, приближается к Меценату, глаза ее горят, движения напоминают ловкие увертки хищного звереныша. Гости вскакивают с мест и толпятся, каждый стараясь лучше увидеть Нериссу. Ее осыпают цветами и рукоплесканиями.

Голос из хора панегиристов

Вот наша муза!

Прокуратор

(с вожделением)

Лакомый кусочек!

Префект

Да, эта муза голодать не будет.

Нерисса, приблизившись к Меценату, опускается перед ним на одно колено и откидывается назад, словно готовая упасть в изнеможении, но прекрасная и манящая улыбка играет на ее устах. Прокуратор бросается, чтобы поддержать ее, но Меценат опережает его, надев ожерелье на шею Нериссе и тем же движением поддержав ее.

Нерисса

Спасибо, господин!

(Хочет поцеловать его руку.)

Меценат

Не так, богиня!

(Целует ее в губы.)

Нерисса встает.

Префект

(с места, немного приподнимаясь с ложа и протягивая чашу с вином)

Иди, вакханка, отдохни у тигра!

Нерисса, улыбнувшись, направляется к нему. В толпе сдержанный смех. Антей вдруг срывает лиру с канделябра и с размаху бросает ее в Нериссу. Нерисса, пошатнувшись, падает.

Нерисса

Спасите! Он меня убил!

Антей наклоняется к ней и видит, что она умирает.

Антей

(тихо и как будто спокойно)

Убил…

Префект

(кричит рабам)

Сюда вигилов{99}!

Антей

Стой, дай мне закончить.

(Срывает с лиры одну струну. Обращается к Хилону и Федону, которые стоят впереди толпы.)

Друзья мои, вот вам пример хороший.

(Душит себя струною и падает мертвый рядом с Нериссой.)


28 марта 1913 г. Египет



Загрузка...