Борис Никольский Повесть о солдатском бушлате

1

Они ушли ещё совсем недалеко от посёлка, и километра, наверно, не отмахали, даже школа была видна — рукой подать, когда у Огородникова сломалась лыжа.

Огородников был лыжником-разрядником, и к тому же местным парнем, пошёл с Макаровым и ребятами как проводник и инструктор, и теперь, раз приключилась такая неожиданность, надо было, пожалуй, возвращаться.

Макаров остановился возле Огородникова, с досадой рассматривая сломанную лыжу, и вся цепочка ребят постепенно свернулась вокруг них в клубок.

Ребята сразу догадались, о чём думает Макаров.

— Станислав Михайлович, миленький, не надо возвращаться! — запищали девчонки.

— Станислав Михайлович, нас же там ждать будут!

— Стас, мы же дорогу знаем!

— А мы и сами пойдём, правда, пацаны? — Это Борька Терёхин сказал своё слово.

«А что, и пойдут, — подумал Макаров. — И никто их не удержит. Слишком долго они ждали этого дня, слишком долго готовились к этому походу, чтобы так легко теперь отступиться».

Макарову и самому не хотелось возвращаться: он был из тех людей, кто не любит бросать начатое дело. «Наверно, всё-таки недаром наши прадеды верили в эту примету: вернёшься — дороги не будет, удачи не будет, — подумал Макаров. — И дело тут вовсе не в суеверии. Просто неудача обычно подстерегает именно тех, кто слишком легко готов вернуться с полпути…»

День стоял ясный, морозный, только ватная полоса облаков оторочила край неба. Когда ещё выпадет такой день? Да и договориться с начальством было не просто: ведь там, на радиолокационной точке, люди тоже не сидят без дела. Забот у них хватает. Не до гостей.

Макаров ещё колебался и всё смотрел на сломанную лыжу, точно прикидывал, нельзя ли её как-то починить. А ребята продолжали наседать:

— Станислав Михайлович! Стас! Стасик, миленький!..

И он уступил. Решился.

— Хныкать потом не будете?

— Нет! Нет! — закричали ребята.

— Проситься назад не станете?

— Нет! Нет!

— Кто устал — поднимите руки!

Ребята засмеялись: что они, хлюпики какие-нибудь, что ли?

— Ну, если так, тогда пошагали! За мной, гвардия!

Макаров пошёл первым, прокладывая лыжню, потом обернулся, крикнул Огородникову:

— Ты там доложи на всякий случай! Что мы без тебя пошли. Слышишь?

Ребята снова вытянулись в цепочку, усердно работая палками. Низкое, словно предзакатное, солнце слепило глаза. Чистое, заснеженное поле уходило вдаль, к пятнистым, чёрно-белым сопкам. Снежное поле было таким гладким и нетронуто-белым — в точности как полотно, которое покупали солдаты в военторговском магазине себе на подворотнички. К тому же и хруст снега под лыжами напоминал звук разрываемого полотна. Почему-то у солдат была такая привычка: они никогда не резали, а рвали материю на узкие полоски подворотничков.

— Стас! — окликнул Макарова Борька Терёхин. Он шёл сразу за Макаровым, первым в ребячьей цепочке. — Стас, Лепёшкина отстаёт!

Макаров оглянулся. И правда: маленькая Люда Лепёшкина шла последней. Она то и дело останавливалась, неуверенно оглядывалась и снова принималась нагонять остальных.

Макаров сошёл с лыжни, пропуская ребят вперёд. Вдали ещё была видна фигурка Огородникова, она всё уменьшалась, приближаясь к посёлку.

— Ну, что у тебя приключилось, Лепёшкина? — спросил Макаров, когда Люда поравнялась с ним.

— Я варежку потеряла…

— Ох, Лепёшкина, Лепёшкина, и как ты голову не потеряешь! — учительским тоном сказал Макаров. — Интересно: как это можно потерять с руки варежку и не заметить?

— А я остановилась… А потом смотрю — её нет… Рука у Лепёшкиной уже успела побагроветь.

— Что ж ты сразу не сказала?

Лепёшкина ничего не ответила, только виновато поморгала.

Ребята между тем уходили всё дальше и дальше. Пришлось крикнуть им, чтобы они приостановились.

— Что ж, надо искать, без варежки ты далек: уйдёшь, — сказал Макаров, и беспокойство, впервые после того как они расстались с Огородниковым, шевельнулось в его душе. Как-никак, а теперь он был один и один отвечал за всех этих ребят. Он сам принял на себя эту ответственность, сам.


2

Каждый раз, когда у ефрейтора Макарова допытывались, каким это образом и с чего вдруг он стал пионервожатым, Макаров посмеивался и отвечал так:

— А что тут удивительного, всё очень просто. Однажды нашему старшине говорят: надо человека в школу выделить, просят вожатого прислать. А в казарме в то время как раз ремонт шёл, каждый человек на счету. Вот старшина сидит и кумекает: «Макаров полы стелить не умеет? Не умеет. Окна стеклить не умеет? Не умеет. И печи класть тоже не умеет: И красит так, что у него ведро краски на одну табуретку уходит. К тому же поговорить любит. Значит, в казарме он сейчас человек бесполезный. Вот пусть и идёт пионервожатым…»

Конечно, всю эту историю Макаров сочинил. Хотя и правда старшиной в роте, где служил Макаров, был человек прижимистый, как, впрочем, почти все старшины: скорее умрёт, чем отпустит нужного роте человека. Но всё же не старшина решал, кому быть пионервожатым. А сочинил Макаров эту историю потому, что немного стеснялся своей новой, неожиданной для него обязанности. Он опасался, и не без основания, что его товарищи по службе начнут посмеиваться над ним: мол Макаров в детский сад подался с детишками играть. Уж лучше в таком случае он сам посмеётся над собой, первый: это самое лучшее средство отбить у шутников охоту острить. На самом же деле и замполит с ним беседовал, и комсорг разговаривал, и даже секретарь райкома комсомола вызывал к себе, прежде чем в один прекрасный день Макаров, подтянутый, начищенный и наглаженный, отправился в подшефную школу.

Правда, представление о том, чем он будет заниматься с ребятами, у него было самое смутное и фантазия его дальше организации радиокружка не шла. Но он полагался на солдатскую находчивость, которая, как известно, всегда выручит. Да и вообще: так ли трудно найти солдату общий язык с мальчишками? Вон во время учений стоит только остановиться машине с радиостанцией где-нибудь возле посёлка или деревни, как сразу пацаны бегут со всех сторон, берут в такое окружение, что и не отобьёшься.

Около школы, на пустыре, мальчишки играли в футбол. Вернее, в тот момент, когда подошёл Макаров, они уже не играли — они столпились в центре пустыря и яростно, взахлёб орали, перебивая друг друга. Они были так захвачены спором, грозившим перейти в драку, что Макарова сначала даже не заметили.

— Ха! Ишь ловкие какие: себе — Лёху, а нам — Балерину! На кой он нам? Берите его себе даром!

— А на фига он нам? Вам достался — вы и берите!

— А нам он не нужен!

— А нам нужен, да?

— Мы лучше всемером будем играть, а вы себе Балерину берите, мы ещё быстрее вас обштопаем!

— Спасибо! Ещё чего скажете?!

— Ладно, пацаны, давайте играть, а то Татьяна сейчас сбор погонит! Пускай Лёха судит, а Балерина пускай мячи подаёт!

Виновник этого спора молча стоял в стороне, покорно ожидая решения своей участи. Его недаром прозвали Балериной: ноги у него были длинные и худющие, как две макаронины, сразу видно, не очень-то годные для футбола.

— Ну, начали, пацаны, начали, чего резину тянуть!

Мальчишка, который торопил начинать игру, единственный из всех был не в школьной форме, а в красной футболке с девяткой на спине. Вероятно, он был здесь самым главным — и капитаном, и центрофорвардом, и судьёй одновременно.

Макаров положил руку ему на плечо.

— Что ж вы не принимаете своего товарища? — сказал он.

Мальчишки ещё были во власти спора, их даже вроде бы совсем не удивило появление Макарова, им было сейчас не до того, чтобы разбираться, кто он такой и зачем тут появился. Они разом ринулись доказывать свою правоту:

— Да он не умеет!

— Он мяча боится!

— У него ноги дырявые!

— Его мамаша танцам учит!

— Балерина, станцуй полечку!

— Тише! Отставить разговоры! — прикрикнул Макаров. И неожиданно вынул из кармана шинели радиотелеграфный ключ. — Кто знает, что это такое?

Мальчишки сразу замолчали и потянулись к ключу.

— Ключ… Для азбуки Морзе… — не очень уверенно сказал кто-то.

— Правильно. А умеет кто-нибудь на нём работать?

— Не умеем! — в несколько голосов отвечали ребята.

— А хотите научиться?

— Хотим! Хотим! — Наверняка они и сами ещё толком не знали, зачем это им, но на всякий случай кричали, что хотят.

— Ну вот, хотите. А я вам скажу: не умеете — так нечего и соваться. Справедливо это будет? Нет, не справедливо. Вот и с вашим товарищем… Как тебя зовут? — спросил Макаров по-прежнему стоявшего в стороне тонконогого мальчишку.

— Лёня, — сказал тот. — Беленький.

— Вот и с Леонидом Беленьким, я говорю, так получается. Он не умеет, а вы его сразу гоните. Как же он тогда научится? Правильно я рассуждаю?

— Правильно! — поддакнули ему два-три человека. Они смотрели на ключ в его руке и, может быть, думали, что чем скорее согласятся со всем, что говорит сейчас солдат, тем скорее получат возможность завладеть этой штукой.

— А не умеет — так пускай его мамаша поучит! — сказал пацан в красной футболке и засмеялся. И все мальчишки засмеялись тоже. — А вы наш пионервожатый, да?

— Ты, я вижу, догадливый парень, — сказал Макаров

— Догадливый, — отозвался пацан, посмеиваясь. — Ну, пошли. Меня Борькой Терёхиным зовут. Будем знакомы. Пацаны, айда на сбор! — крикнул он.

Он набросил куртку прямо на футболку и пошёл с Макаровым. Остальные ребята потянулись за ними. И Макаров не без гордости подумал: значит, он не ошибся. Этот парень действительно был здесь главным. И кажется, он уже был готов к роли оруженосца, главного советника и наместника Макарова. То есть не то чтобы он прилагал какие-то усилия, чтобы стать правой рукой нового вожатого, а просто считал, что роль эта уже была ему уготована.

— А вы в войсках связи служите? — спросил он. — Связист, да?

— Да, — сказал Макаров.

— А у меня брат — ракетчик. В ракетных служит. Они связистов ловят.

— Как это ловят? — удивился Макаров.

— А так. Он мне сам рассказывал, когда в отпуск приезжал. Как пойдут патрулировать по городу, если им попадётся: связист или там пехотинец, они к нему обязательно придерутся. А если ракетчик, артиллерист — ничего.

— Глупости тебе какие-то брат рассказывал, — рассердился Макаров.

— А ещё он рассказывал: его тоже хотели в школу вожатым послать, так он отказался. На что ему это нужно, правда? Лучше лишний раз в город в увольнение сходить.

— А твой брат, я вижу, службу туго знает, — усмехаясь, сказал Макаров. Только тут он вдруг спохватился, что какой-то странный у него с ребятами разговор получается: разговаривают они только вдвоём с этим школьным центрофорвардом, да и то говорит не столько он, Макаров, сколько мальчишка. А ему приходится вроде бы даже защищаться.

Макаров оглянулся и замедлил шаг, чтобы остальные ребята могли догнать их, но как раз в этот момент из школьных дверей выбежала старшая пионервожатая Татьяна Васильевна.

— Ой, а я так переживала, так переживала! — радостно воскликнула она. — Думала, что вы не придёте. Ребята меня совсем замучили — всю неделю только и пристают: какой он да что он? Ну вот, ребята, — обратилась она к мальчишкам, — дождались наконец, увидели, какой Станислав Михайлович? Рады?

Мальчишки пробурчали в ответ что-то не очень понятное.

— Смущаются! — сказала Татьяна Васильевна.

Она смотрела на Макарова восторженными глазами, и на ребят тоже смотрела восторженно, а Макаров испугался, что ещё немного — и мальчишки разбегутся. Он, например, в детстве не переносил, если при нём про него же говорили: «мальчик смущается», «стеснительный мальчик» или что-нибудь в этом роде.

Но ребята не разбежались.

Все вместе поднялись они по лестнице и благополучно добрались до класса, где их терпеливо ожидали девочки. И сбор начался.

Был ли Макаров доволен этим сбором?

Трудно сказать.

Ему всё время казалось, что ребята ждут от него большего. Пожалуй, они были уверены, что раз пришёл солдат, то он тут же должен учить их стрелять из автомата, или кидать гранаты, или собирать и разбирать ручной пулемёт, или по крайней мере должен рассказывать какие-нибудь героические истории. Чего-то особенного — армейского! — ждали от него ребята. Не только же разговоров. А он говорил о радиокружке, о радиостанциях, о части, в которой служил, но всё это — он сам чувствовал — получалось как-то не очень интересно. Он любил свою работу, свою службу и, в общем-то, умел о ней рассказывать, но не так вот сразу. Он должен был сначала привыкнуть к людям, ощутить, что они поймут его, что им это тоже интересно и важно, — только тогда у него появлялось настоящее настроение.

Всё-таки ребята слушали внимательно и совсем оживились, когда он сказал, что в ближайшие дни они обязательно пойдут в гости в военный городок и всё посмотрят своими глазами.

На этом сбор кончился.

Мальчишки сразу кинулись играть в футбол, и Макарова даже обидела та лёгкость, с которой они с ним расстались. Они не окружили его, не начали расспрашивать, а, сговариваясь на ходу о чём-то своём, уже толкались в дверях. Он крикнул им вдогонку:

— Лёню-то не держите в запасных!

Мальчишки даже приостановились на секунду, — наверно, их удивило, что он не забыл давешнего спора, наверно, они думали: «И что это дался нашему вожатому Лёня Балерина?» Они ведь ещё многого не знали, эти мальчишки. Они не знали, что взрослые, даже становясь взрослыми, не забывают обидных прозвищ, которыми их награждали когда-то в детстве…

Мальчишки затопали по коридору. А Макаров остался с Татьяной Васильевной и девочками. Они прикидывали план будущих мероприятий: концерт самодеятельности для солдат, военная игра, лыжный поход — плохо ли?

— Вот как славно всё получается! — говорила Татьяна Васильевна. — Правда, девочки?

Они увлеклись и в своём воображении постепенно добрались уже до зимних каникул, когда вдруг Люда Лепёшкина воскликнула:

— Ой, смотрите, что мальчишки делают!

Макаров посмотрел в окно.

Сначала он не понял, что испугало Люду. Мальчишки пились на том же пустыре, где он встретил их час назад. Лёня Балерина был вратарём — он стоял спиной к глухой кирпичной стене, на которой мелом были обозначены ворота. А Борька Терёхин бил по воротам. Вот он разбежался, удар мяч гулко припечатался к стене возле самой Лёниной головы, тот успел только дёрнуться. Терёхин снова ударил — мяч попал в Лёньку. Терёхин ударил ещё — опять в Лёньку!

«Тоже мне центр нападения! — подумал Макаров. — Кто же так бьёт — всё во вратаря?»

Борька ударил снова, и тут Макаров вдруг понял, что он нарочно целился во вратаря! Он нарочно старался попасть в Лёньку! А Лёня Балерина, прижатый к стене, только неуклюже дёргался, пытаясь то ли отбить мяч, то ли увильнуть от него.

Даже стоя здесь, в классе, Макаров чувствовал, как старается Терёхин побольнее влепить мячом в этого невезучего Лёню Балерину.

Лёня был уже весь в пыли, в грязных отметинах и ссадинах, но по-прежнему не уходил из ворот. Остальные мальчишки с любопытством наблюдали за этим поединком.

— Терёхин! — закричала из окна Татьяна Васильевна. — Как тебе не стыдно! Прекрати сейчас же!

— А что я делаю? Я что-нибудь делаю, да? Чуть что Терёхин! Чуть что — Терёхин! А мы Балерину на вратаря учим! — Он прокричал всё это на одном дыхании, одним залпом — голос у него был что надо!

Макаров отчётливо представил себе, как по вечерам Борькина мать кричит из форточки на всю улицу: «Боря! Домой! Бо-о-оря! Кому я сказала?!» А он отвечает откуда-нибудь с другого конца улицы: «Не-е, мам! Я ещё погуляю!» Только в подобных перекличках рождаются и закаляются такие голоса, какой был у Борьки Терёхина.

— Если вы не хотите, Татьяна Васильевна, пожалуйста, мы не будем! — кричал Борька. — Больно нам надо!

— Ладно, — сказал Макаров. — Они сами разберутся.

По привычке заядлого курильщика он уже вынул портсигар и нетерпеливо постукивал по нему пальцами.

— Вы знаете, вообще этот Терёхин — неплохой мальчик, подвижной очень, живой… — сказала Татьяна Васильевна, и Макаров подумал: а говорит ли она когда-нибудь о ком-нибудь плохо? Наверно, нет. — Да, очень живой мальчик, только разболтанный немного. Курить вот начал, наверно, с десятилетнего возраста, и ничего не можем с ним поделать…

— Его мать лупит, чтобы не курил, а он всё равно курит, — сказала одна из девочек.

Макаров смущённо спрятал свой портсигар в карман.

— Ему надо дать какое-нибудь общественное поручение, — сказала Люда Лепёшкина. — Тогда он исправится.

Девчонки тут же заспорили о Терёхине: кто ругал, а кто заступался за него. Сам Терёхин в это время в своей красной футболке с девяткой на спине по-прежнему гонял мяч. В окно Макарову было видно, как мальчишки снова разделились на две команды и теперь носились по пустырю. А Лёня Балерина опять сидел в стороне и, закатав штанину, рассматривал разбитое колено.

Когда-то в детстве Макаров тоже мечтал стать классным футболистом и теперь впервые пожалел, что его мечта так и не сбылась. На минуту он даже вообразил себе, как подходит к ребятам, как показывает им один приём, другой, как изящно и небрежно перекидывает мяч через себя и мальчишки во все глаза следят за каждым его движением… Это было бы здорово!


3

Варежку Люды Лепёшкиной искали не так уж долго, но всё же минут десять, не меньше, заняло это маленькое происшествие. Макаров привык ценить время, привык к тому, что в его работе — работе радиста — каждая потерянная секунда может обойтись очень дорого, а потому, и в обычной жизни зря потраченные минуты вызывали у него ощущение недовольства и тревоги.

Мороз усиливался, и ветер, точно соревнуясь с ним, тоже становился всё злее. Ветер лизал снег, и над равниной закручивались длинные языки снежной пыли. Макаров был человек городской и не очень-то разбирался в тех предупредительных знаках, которые посылает человеку природа, но эти снежные вихри показались ему тревожным предзнаменованием. Он поторапливал ребят. Оставалось не так уж много: самое большее через час-полтора они должны выйти к сопке, обогнуть её и оказаться у цели.

Макаров теперь то шёл впереди, прокладывая лыжню, то отходил назад, в хвост цепочки, чтобы подбодрить отстающих.

Когда он сходил с лыжни и пропускал ребят вперёд, он словно бы принимал парад. И Генка Смелковский, главный остряк класса, салютовал ему палкой, брал «на караул». Остальные ребята тоже проходили мимо него лихо и небрежно, стремясь показать, что ни капли не устали, что нипочём им эти пройденные километры. Особенно старалась маленькая Люда Лепёшкина.

Она шла, деловито насупив брови, и время от времени вопросительно взглядывала на Макарова, точно справляясь, всё ли делает так, как надо. Люда стремилась загладить свою оплошность и упорно не желала оставаться в хвосте, где ей полагалось быть по росту.

Вообще Люду Лепёшкину поначалу не хотели брать в этот поход. Люда даже поплакала, но слёзы не помогли, и тогда в школу пришёл её отец. «Возьмите девчонку, — сказал он. — Ну до каких пор ей ходить в слабеньких? А захнычет — не обращайте внимания. Отстанет — не ждите, пусть сама догоняет. А как же иначе? Надо же когда-нибудь привыкать к настоящей жизни. Не век же под маминой опекой жить». Пожалуй, в его словах была доля истины. Люду решили взять.

Замыкал сейчас цепочку Дима Иванов по прозвищу Большая Калория. Само собой разумеется, что в классе был также ученик, звавшийся Малой Калорией. Но Малую Калорию в поход не взяли. Дима Иванов был медлителен и неповоротлив. Учитель физкультуры даже утверждал, что Дима явился бы находкой для учёных: мол, когда он бежит или прыгает, глядя на него, вполне можно изучать последовательность всех движений, как при замедленной киносъёмке. И сейчас Дима выглядел неказисто: шапка-ушанка сбита на затылок, одно ухо кверху задрано, другое болтается, завязка оторвана, коричневая лыжная куртка заляпана чернильными пятнами.

Иное дело — Зоя Котельникова. И свитер, и шарф, и шапочка — всё аккуратно подогнано, всё подобрано в тон — синее и белое — посмотреть приятно. Родители Зои — пожилые люди, она у них единственная дочка, так что всё это — их старания.

Вообще же воинство Макарова было одето весьма разношёрстно. Кто в свитерах, кто в байковых лыжных костюмах, кто в куртках и брюках. Макаров подумал, что обязательно надо добывать для ребят форму. Всё-таки форма — великое дело. В душе он всегда немного завидовал десантникам и морякам. Нет, он вовсе не хотел променять свою воинскую профессию на профессию моряка или десантника, просто он был убеждён, что радисты тоже заслуживают не менее красивой формы.

Пропустив ребят вперёд, Макаров шёл в хвосте цепочки — отсюда ему были видны все лыжники. Они скользили ещё достаточно бодро, но первая усталость уже давала себя знать.

Всё чаще цепочка растягивалась, разрывалась то в одном, то в другом месте, и тогда первым приходилось замедлять шаг, чтобы дождаться отставших.

А то вдруг совсем остановились двое замыкающих — Дима Иванов и Лёня Беленький. Оказывается, их внимание привлекла палка, торчавшая из снега. На ней, точно шляпка, красовалась жестяная ржавая банка. Вокруг всё было так пустынно и голо, что эта палка, неизвестно когда и кем воткнутая в снег, невольно приковывала к себе взгляд. Наверно, кто-то кружил здесь в метель и оставил эту веху как ориентир, чтобы не заблудиться. А уже другой прохожий, забавы ради, повесил на неё консервную банку. А может быть, просто неудачливые охотники состязались здесь в меткости…

И сейчас Дима Иванов и Лёня Беленький целились в эту банку из своих деревянных автоматов.

— Бах! Я уже попал! — закричал Лёня.

— Ну да! Попадёшь ты отсюда, как же! Отсюда и пуля не долетит!

— Почему это не долетит? Долетит!

— А я говорю — не долетит!

— А я говорю — долетит! Много ты понимаешь!

В их голосах уже сквозило раздражение, и это тоже был первый признак усталости.

— Стоп! — сказал Макаров. — Я понимаю, конечно, что консервная банка заслуживает небольшой дискуссии, но так мы с вами и до ночи не доберёмся…

— Станислав Михайлович, а вы бы…

— Шагом марш! — прикрикнул Макаров. — Разговоры отставить!

Они послушно двинулись догонять остальных, и Макаров, идя вслед за ними, слышал, как они еще спорили на ходу.

— Ещё бы Станислав Михайлович не попал! — говорил Лёня. — Он знаешь как стреляет!

Макаров усмехнулся.

«Знаешь как стреляет!..» А этот Лёня Беленький никогда и не видел, как он стреляет…


4

Он должен был быть самым метким, раз уж оказался их пионервожатым. И самым сильным. И самым быстрым. И самым смелым. Так считали его ребята.

А он был самым обыкновенным солдатом.

Стрелял он иногда лучше, иногда хуже — одним словом, вполне прилично, но отличным стрелком никогда не был. На лыжах ходить умел и любил, во время лыжных соревнований на финише появлялся не последним, но и не первым, а так, где-то в серединке. И бегал он тоже неплохо, но были в роте бегуны и получше.

А ребятам непременно хотелось, чтобы он был чемпионом, рекордсменом. Не меньше. С меньшим они никак не желали мириться. Они не говорили об этом, но он это чувствовал. А главное, Макарову и самому теперь хотелось быть самым метким, самым сильным и самым быстрым! Даже старшина роты изумлялся: что это он так зачастил к спортивным снарядам! Раньше-то Макаров довольно равнодушно относился к своим спортивным успехам и неудачам — четвёрочка обеспечена, и ладно. Он был отличным радистом, мастером своего дела, и только это было для него по-настоящему важно. И когда он первый раз привел ребят на экскурсию — нет, не на экскурсию, это слово ему не нравилось, — привёл в гости в военный городок, он первым делом потащил их к радиостанциям.

Здесь было настоящее царство аппаратуры. Даже воздух был особым — так, по крайней мере, казалось Макарову, — и он дал ребятам вволю подышать этим воздухом.

Он показал, как включается, как настраивается радиостанция. Сам Макаров особенно любил этот момент, — когда вспыхивают на панелях сигнальные лампочки и живое тепло начинает осторожно проступать сквозь стенки аппаратуры.

Он показал ребятам, как входят в связь, как осуществляется приём и передача, и отстучал на ключе с изящной небрежностью короткую радиограмму, а потом разрешил всем по очереди надеть наушники и послушать далекий, прорывающийся сквозь таинственные шорохи треск и писк морзянки. Он ревниво следил за выражением лиц ребят и радовался, когда ловил в их глазах восхищение и заинтересованность.

— А мой брат рассказывал: у них там всякой аппаратуры навалом! — сказал Борька Терёхин. — За день не обойдёшь. Моему брату предлагали стать радистом. А он отказался. На что ему, правда? Ракетчиком лучше. А ещё он рассказывал…

Всегда он выскакивал со своим братом-ракетчиком, кстати и некстати. Стоило Макарову сказать, что он и его товарищи собираются по тревоге за сорок пять секунд, как тут же оказывалось, что Борькин брат-ракетчик собирается всего за полминуты. Стоило рассказать ребятам про марш-бросок на тридцать километров, как моментально выяснялось, что Борькин брат-ракетчик однажды бежал восемьдесят. Стоило упомянуть, что Макаров как-то стоял на посту в сорокаградусный мороз, как температура в тех краях, где служил брат-ракетчик, немедленно опускалась до минус сорока пяти…

Макаров иногда и сам не замечал, как оказывался втянутым в спор. И сейчас он тоже не удержался и сказал Терёхину:

— А команды ракетчикам кто передаёт, как ты думаешь?

— Ну, радист… — сказал Терёхин.

— Вот то-то и оно, что радист, — сказал Макаров. — А кто уходит последним с тонущего корабля? Капитан? Да, капитан, но и радист тоже. А бывают случаи, когда радист так и остаётся в рубке гибнущего корабля, потому что до последней секунды посылает в эфир сигналы бедствия. Он, как часовой, не имеет права бросить свой пост, что бы ни случилось. А когда где-нибудь в горах или пустыне терпит бедствие экспедиция, на кого остаётся последняя надежда? На радиста. Да я вам ещё столько разных историй расскажу про радистов, что вы удивитесь!..

— Сейчас, сейчас расскажите! — закричали ребята.

— Нет, — сказал Макаров. — Когда-нибудь в другой раз. Между прочим, радисты должны ещё обязательно обладать терпением, понятно? А теперь пойдём дальше.

Он повёл ребят в учебные классы, и ребята ахали, увидев там радиосхемы, вычерченные на листах величиной чуть ли не с киноэкран.

— Ничего сложного, — говорил Макаров. — Мы когда первый раз их увидели, тоже запаниковали, а вот выучили же…

В этот момент он не мог отказать себе в удовольствии немножко порисоваться перед ребятами, он гордился ведь действительно «выучили же»! Мальчишеское желание покрасоваться, похвалиться прорывалось сквозь его ефрейторскую солидность.

— А вот мой брат-ракетчик… — сказал Борька.

— Да погоди ты со своим братом! — разозлилась Зойка Котельникова. — Слышали мы уже про твоего брата. Все уши прожужжал.

Терёхин сердито сверкнул на неё глазами, — видно, он здорово привык верховодить в классе и не терпел, когда это его право подвергалось сомнению. Конечно, Макаров мог поинтересоваться: «Ну так что там произошло с твоим братом?», но он нарочно не сделал этого, промолчал.

Из учебных классов они пошли к полосе препятствий. Здесь тоже было интересно. На полосе препятствий тренировалась рота, в которой служил Макаров.

Солдаты, его сослуживцы, весело подмигивали Макарову, посмеивались: они первый раз видели своего товарища во главе ребячьего взвода.

— Здорово, орлы! — дурачась, закричал приятель Макарова Толя Агафонов. — Наша смена идет! Наша надежда и опора! Ну как, не подведёте нас, стариков?

— Не подведём, дедушка, — сказала Зойка Котельникова.

Агафонов замолк, а потом расхохотался:

— Ишь ты! Мы в вашем возрасте не позволяли себе так разговаривать со взрослыми! Правда, Макаров? Это что они у тебя, самостоятельно так навострились? Или ты их так воспитываешь?

— Самостоятельно! — смеясь, сказал Макаров.

Полосу препятствий солдаты преодолевали по двое, так что каждый забег невольно превращался в соревнование между двумя солдатами. И ребята сразу же принялись азартно болеть. Они уже устали быть вежливыми, серьёзными и тихими, и теперь им представилась возможность покричать и повизжать вдоволь. И солдатам тоже нравилось, что у них вдруг появились настоящие, заправские болельщики.

Один солдат никак поначалу не мог преодолеть забор: он беспомощно повисал на руках, скользил по гладким доскам коленями и носками сапог. Ребята подбадривали его своими криками до тех пор, пока он всё-таки не перебрался через преграду.

— Это только для новичков забор страшен, — говорил Макаров, — а как натренируешься — одним махом перелетаешь его и будь здоров!

— Макаров! — неожиданно окликнул его командир роты. — А вы что же стоите? Ну-ка, покажите пример своим пионерам!

— Да я… — начал было отговариваться Макаров, но ротный перебил его:

— Быстренько, быстренько! А ребята за вас поболеют. Правильно, ребята?

— Правильно! — заорали ребята.

Конечно, ротный только для вида так говорил: «покажите пример», а на самом деле просто хотел, чтобы Макаров лишний раз потренировался. Такой уж характер был у командира роты: он никогда не упускал случая лишний разок потренировать солдата.

Макаров медленно пошёл к окопу, туда, где начиналась полоса препятствий.

Ему не повезло: бежать ему выпало на пару с сержантом Уткиным — одним из лучших спортсменов роты. Так что надежды оказаться первым у Макарова не было. А как ему хотелось оказаться сейчас первым! Победить во что бы то ни стало. Кажется, никогда раньше он не испытывал такого азартного напряжения. Он волновался так, что нога, которой он упирался в дно окопа, чтобы оттолкнуться, когда прозвучит команда, начала вдруг противно подрагивать. Он даже испугался, что, чего доброго, и вовсе не сумеет выбраться из окопа, опозорится с самого начала…

Но вот ротный дал команду, и Макаров тут же легко вымахнул из окопа и рванулся вперёд.

Как закричали, как завизжали сразу ребята! Точно судьба первенства мира решалась сейчас на их глазах.

Макаров полз по-пластунски под проволокой. Не поднимая головы, сильно работая руками, он подтягивал тело и по крикам ребят угадывал, что уже отстаёт от Уткина.

— Ста-сик! Ста-сик! — скандировали они.

Первый раз они называли его так. Не будешь же кричать: «Станислав Михайлович, поднажми!» Но об этом он подумал уже после, а тогда даже не заметил, не обратил внимания.

Он вскочил с земли, с ходу перелетел через забор и — вперёд! вперед! — побежал по буму. Бум всегда был его сильным местом, тут он даже обогнал на какие-то доли секунд соперника.

— Ста-а-сик! Ста-а-сик!

Уткин опять вырвался вперёд. Макаров видел его спину. Теперь не догнать.

— Ста-сик! Ста-сик!

Уткин что-то замешкался с гранатой. Оглянулся на Макарова. Макаров с разбегу швырнул гранату и — вперёд! Через окно в стене, через широкий окоп! Только бы хватило сил перепрыгнуть через этот окоп!

Вот уже и окоп позади, теперь ещё чуть-чуть, совсем немного, последние метры… Ноги уже отказывались слушаться Макарова. Он задыхался.

— Ста-сик! Ста-сик!

Они пришли к финишу рядом, плечо к плечу, как только в спортивных кинофильмах, когда авторы не хотят отдавать предпочтения ни одному из своих героев.

Ребята торжествовали.

— Что это с тобой случилось, Уткин? — стараясь отдышаться, спросил Макаров.

Уткин хитро, с прищуром посмотрел на него:

— Не мог же я допустить, чтобы ты осрамился перед своими пионерчиками!

— Ну, ну, не заливай! — Макаров с размаху хлопнул Уткина по спине. — Не оправдывайся!

Радостное чувство не оставляло его.

Макаров отдышался, созвал ребят, и они теперь строем, а беспорядочной, весёлой гурьбой двинулись к столовой.

И только тут Макаров спохватился, что среди ребят нет Терёхина. Вместе с Борькой исчезли и два его дружка. Ведь просил их: «Никуда не отходите без спроса. Держитесь вместе». Так нет же! Слов человеческих не понимают, что ли? Куда они могли деться?

Макаров забеспокоился; мало ли что могло взбрести в Борькину голову! Ещё полезут на пост, а часовые церемониться не будут…

По лицам оставшихся мальчишек Макаров видел: им наверняка кое-что известно, только они не хотят или боятся выдавать товарищей. И он не стал выспрашивать их.

Он стоял в нерешительности, не зная, что же теперь делать — то ли искать пропавших, то ли ждать, когда они объявятся сами. Ничего решить он так и не успел. Он увидел всех троих на аллее, ведущей от штаба. Рядом с мальчишками шагал майор, дежурный по части. Он шёл широким, резким шагом, и, даже не разглядев ещё выражения его лица, по одной только походке можно было сразу догадаться, что майор не на шутку рассержен.

Терёхина майор держал за руку, — наверно, он, как и Макаров в день своего первого появления в школе, сразу и безошибочно определил, кто в этой троице главарь и заводила.

Майор приблизился к Макарову, отпустил Борькину руку и сказал:

— Товарищ ефрейтор, прежде чем приводить школьников в военный городок, вы бы объяснили им, что это воинская часть, а не детский сад. А уж если привели, так, будьте любезны, следите! Вы за ребят отвечаете. Понятно? И передайте своему командиру, что я вам сделал замечание за халатность. Ясно?

Макаров стоял перед майором, вытянувшись по стойке «смирно».

— Так точно. Ясно, — сказал он. — Больше не повторится, товарищ майор.

Дежурный по части круто повернулся и так же широко зашагал обратно, к штабу.

Ребята ошеломлённо смотрели на Макарова.

— Станислав Михайлович, — первой заговорила Люда Лепёшкина, — вы же не виноваты, вы бы сказали ему…

— Во-первых, не «ему», а дежурному по части, а во-вторых, Лепёшкина, в армии не оправдываются. Понятно? Ну а вы, — он сердито повернулся к Терёхину и его друзьям, — что скажете? Довольны? Допрыгались?

— А что мы? Что мы? Подумаешь, и посмотреть нельзя? Что мы такого сделали?

— Ох, Терёхин, — сказал Макаров, — трудно тебе придётся в армии…

— Ничего! Мой брат говорит: «Службу понимать надо…»

— Вот и я говорю: будешь полы драить в казарме.

— А я откажусь!

— А тебя тогда в увольнение не пустят.

— А я в самоволку убегу!

— А тебя на гауптвахту посадят.

— А я и с гауптвахты убегу!

— Не убежишь. Там часовые.

Опять разговор незаметно ушёл в сторону. Тягучая, нескончаемая начиналась перепалка, словно бесконечная игра в города, когда в ответ на название города нужно произнести другое, начинающееся на последнюю букву предыдущего.

— Ладно, — холодно сказал Макаров. — Нечего болтать попусту. Нас и так уже заждались в столовой.


5

Обжигающий ветер становился всё сильнее. Он выматывал силы, сбивал дыхание, и теперь ребята шли молча.

Солнце скрылось. Всё вокруг потускнело. Начиналась пурга.

Макаров опять перешёл во главу цепочки. Последние полчаса лыжню прокладывал Борька Терёхин. Иногда на его место становилась Зойка Котельникова, потом её сменял Генка Смелковский. Но все трое уже начинали выбиваться из сил, и Макаров решил, что надо дать им отдохнуть. Однако только он повёл цепочку за собой, как сзади закричали: упала Валя Горохова. Упала на совсем ровном месте — просто зацепилась одной лыжей за другую. Упала и не поднималась.

У Макарова тревожно ёкнуло сердце, он бросился туда, где вокруг Гороховой толпились ребята. Он подбежал к ним и увидел, что Валя уже стоит на ногах.

— Ну, что стряслось? Ударилась? Ногу растянула? — торопливо спрашивал он, готовый уже к самому худшему.

— Нет, — сказала Валя, — ничего не случилось.

— А что же ты лежала?

Валя смущённо молчала, стряхивая снег с лыжного костюма.

— Стас, она отдыхала! Устала, говорит! — наперебой закричали ребята.

У него отлегло от сердца, но тут же он понял, что радоваться особенно нечему. Макаров хорошо помнил, как во время первых марш-бросков, когда он был ещё новичком, его тянуло упасть на землю и лежать, лежать не вставая. Это был скверный признак.

— Вперёд! Вперёд! — подбадривая себя, сказал Макаров. — Вот зайдём за сопку — там отдохнём. Только не растягиваться, а то потеряем друг друга. Вперёд! Вперёд! — повторил он.

Странное дело — Макаров не раз замечал за собой это свойство: обычно он волновался и беспокоился заранее, загодя, когда же наступал решающий момент, когда вплотную надвигалась опасность, он вдруг успокаивался, самообладание возвращалось к нему. Сейчас Макаров надеялся, что в распадке между сопками они укроются от ветра и наберутся сил.

Если бы не этот проклятый ветер! Он спутал, сбил все расчёты. Вообще, Макаров никак не мог привыкнуть к мгновенной переменчивости здешней погоды, к её внезапным, непредсказуемым капризам.

Худая Борькина фигура в коричневом лыжном костюме маячила впереди. Макаров двинулся за ним вдогонку. Он знал: сам Борька скорее свалится, чем попросит помощи. Может быть, и права была Татьяна Васильевна, когда говорила, что нужно дать этому мальчишке какую-нибудь ответственную должность, сделать его начальником ребячьего штаба или командиром похода или придумать ещё что-нибудь… Она верила, что это обязательно повлияет на него. Может быть, она и была права, но всё-таки…


6

В этот день Макаров вёл занятия кружка радиотелеграфистов. Уже успел схлынуть первоначальный ажиотаж, и в кружке теперь занималось всего семь человек. В первые дни записался почти весь класс, а потом — кому показалось скучно, кому трудно выстукивать бесконечные тире и точки. Ушёл из кружка и Терёхин, а за ним — сразу почти все мальчишки. Это не было для Макарова неожиданностью. Он прекрасно знал, что даже в армии, в учебных подразделениях, где не особенно-то считаются с желаниями и наклонностями, далеко не каждый становится классным радиотелеграфистом — просто не всякому дано овладеть этой профессией. Зато те, кто остался в кружке, остались прочно. Макаров был уверен, что теперь они уже всю жизнь будут охотиться за позывными, едва уловимыми сквозь треск атмосферных разрядов, едва различимыми — и потому ещё более дорогими для каждого истинного радиста.

И всё-таки поначалу Макаров надеялся заинтересовать и Терёхина.

Надеялся, что увлечётся парень радиоделом и переменится. Но вот напрасно, оказывается, надеялся… «Ну ничего, — говорил он себе, — впереди ещё военная игра, поход, стрельбы в тире, что-нибудь да заденет Терёхина за живое, ни один мальчишка не устоит перед такими вещами…»

В этот день он занимался со своей «великолепной семёркой», как, конечно же, сразу окрестили ребята его кружковцев, когда вдруг в класс ворвалась Люда Лепёшкина.

— Станислав Михайлович! Станислав Михайлович! — чуть не плача, закричала она. — Скорей! Там мальчишки кошку хотят сбрасывать с чердака! Скорей!

— Какие мальчишки? Какую кошку? — сердито спросил Макаров. Ещё не хватало ему гоняться по чердакам за кошками! И откуда только эта Лепёшкина всегда знает, что и где делают мальчишки?..

— Наши мальчишки кошку мучают! Быстрей! Помогите, Станислав Михайлович! — В глазах её стояли слезы, она схватила Макарова за рукав и тянула за собой.

Макаров выскочил из класса и вслед за Лепёшкиной побежал по коридору к узкой лестнице, ведущей к чердачной двери.

Дверь была заперта изнутри.

Люда забарабанила кулаками.

— Терёхин! Открой сейчас же! Слышишь, открой!

В ответ раздался отчаянный кошачий крик. Потом смех мальчишек.

— Лепёшкина, не упади в обморок! — кричали оттуда. Иди пожалей свою кошечку!

— Терёхин, открой! — громко сказал Макаров.

На чердаке сразу стало тихо. Потом дверь распахнулась и Макаров увидел Борьку Терехина. Мимо его ног стремительно пронеслась кошка.

— Ну, чем вы здесь занимаетесь? — сказал Макаров. — Кто вас пустил на чердак?

— А мы, Станислав Михайлович, — сказал Терёхин (он всегда начинал называть Макарова по имени-отчеству, когда видел, что тот сердится), — мы опыт ставим. Проверяем живучесть кошачьего организма.

Он смотрел на Макарова с лёгкой снисходительной насмешкой, даже с некоторым едва уловимым презрением, словно говорил: «Что вы девчонок слушаете? Охота шум поймать из-за таких пустяков!» И выражение его лица повторялось на лицах мальчишек, которые стояли за его спиной.

— А умнее ничего не придумали? — спросил Макаров.

— Тебя бы, Терёхин, самого так помучать, тогда бы узнал! — тут же вставила своё слово Лепёшкина.

— Тю-тю-тю! — сказал Терёхин. — Слёзки вытри. Нервы укреплять надо. Подумаешь, одной кошкой больше, одной меньше!

— Знаешь, кто так нервы укрепляет? — зло спросил Макаров.

— Ну кто?

— Фашисты, вот кто!

Терёхин открыл было рот, хотел что-то сказать, но Макаров не стал слушать, повернулся и пошёл прочь.

— Да мы же шутили! — крикнул ему вслед Терёхин. — Что, и пошутить уже нельзя?!

Шутили они! Как же!

Будь этот Борька его братом, он бы давно уже… Впрочем, что бы он сделал? Поколотил бы его? Но он не представлял, как бы смог решиться ударить человека, который его меньше и намного слабее. Тогда что же он всё-таки сделал бы? Поговорил бы, что называется, по душам? Но кто ему запрещает сейчас поговорить по душам с Терёхиным? А вот не получается. Оказывается, не так-то это просто — захотел и поговорил.

Будь Борька его братом, он был бы все время на глазах, изо дня в день, — вот что, пожалуй, самое главное! А так Макаров хорошо, если видит Борьку раз в неделю. Вроде бы только-только протянется какая-то ниточка, неделя пройдет — уже оборвалась, опять встречаются едва ли не как чужие. И с кем Борька всю неделю, чем занимается — неизвестно.

Однажды в воскресенье Макаров отправился в посёлок в увольнение и встретил на главной улице, возле кинотеатра «Космос», Борьку Терёхина. Терёхин был не один. Какие-то два взрослых парня, и Борька с ними. Он помахал Макарову рукой: «Привет, Стасик!» Рядом с этими парнями он тоже старался казаться взрослым. Макарову не понравилось это. Нет, его не обидело и не рассердило, что Борька поздоровался с ним так небрежно, словно со своим одноклассником, — в конце концов, он сам всегда хотел, чтобы отношения его с ребятами были проще. Ему не понравилось то, что Терёхин явно кичился своей взрослостью, выставлял её напоказ. А уж Макаров-то знал, как много глупых поступков совершается мальчишками именно из-за этого стремления любым путём доказать свою взрослость.

Потом он спросил у Терёхина: «Кто были эти парни?» Терёхин пожал плечами: «Да так…»

Вот и весь разговор!

А история с кошкой была лишь одной из многих штучек, которые выкидывал Терёхин и о которых иногда сразу, а иногда и не сразу узнавал Макаров. Учителя жаловались на Терёхина, говорили, что он пропускает уроки, что он грубит, что он курит, что он плохо влияет на остальных ребят. Макаров и сам видел, что влияет, и что плохо — тоже видел.

Татьяна Васильевна, старшая пионервожатая, говорила Макарову:

— Вы бы, Станислав Михайлович, побеседовали с ним ещё разок. Вы — мужчина, не может быть, чтобы он вас не послушал…

Но в том-то и дело, что Борька, кажется, не склонен был считать его настоящим мужчиной.

— Побеседуйте, а?

Она по-прежнему смотрела на него восторженными глазами.

Сначала Макарова раздражала её восторженность, не теперь он привык к ней, даже понял, что эта черта характера помогает Татьяне Васильевне работать. Иначе такие ребята, как Борька Терёхин, давно должны были бы привести её в отчаяние…


7

И Макарову, и ребятам казалось, что идут они уже долго, а между тем не прошло ещё и полутора часов, с тех пор как они расстались с Огородниковым. Всё чаще кто-нибудь ребят спотыкался, падал, и тогда Макарову приходилось оставлять своё место во главе цепочки и спешить на помощь.

В полевой сумке у него хранился для ребят маленький сюрприз, которым он рассчитывал поднять у них настроение. Но пока он не торопился раскрывать свою полевую сумку. А хранилась в ней сигнальная ракета. Макаров выпросил её вчера у начальника штаба, потому что знал, в какое восхищение обычно приводят ребят подобные штуки. Сначала он думал, что запустит её, когда они будут приближаться к цели своего похода, к радиолокационной станции, чтобы торжественно возвестить о своём прибытии. Но теперь он решил использовать эту ракету раньше. Он надеялся, что ракета развлечёт ребят и прибавит им сил.

Наконец они добрались до пологих сопок, но и здесь, в распадке, ветер оказался ничуть не слабее. Кроме того, усилилась пурга, лица секло сухим мелким снегом, слепило глаза и теперь, оборачиваясь, Макаров уже не мог разглядеть тех, кто шёл в конце цепочки. И это беспокоило Макарова больше всего.

Теперь они были вынуждены идти совсем медленно, чтобы не потеряться, и через каждые пять минут Макаров приостанавливался, чтобы проверить, не отстал ли кто. Он ещё и ещё раз прикидывал в уме, сколько они прошли и сколько осталось, и получалось, что идти им уже не так много.

«Только бы не сбиться с дороги», — думал он.

Он подбадривал ребят, он говорил, что уже совсем скоро, и они согласно кивали ему в ответ. Они тоже старались подбодрить его. Те походы, которые устраивались раньше, были, в сущности, лишь игрой, развлечением. А теперь игра перестала быть игрой, первый раз им выпало настоящее испытание. В конце концов, они сами затеяли этот поход, никто не заставлял их идти на лыжах, достаточно было Макарову только сказать слово, и за ними прислали бы армейскую машину, — может быть, даже вездеход прислали бы. Они сами отказались от этого варианта. Кого же теперь винить?

Сам Макаров был по-солдатски рассудителен и спокоен: за полтора года службы он уже успел усвоить ту простую истину, что даже самые нелёгкие марш-броски, даже самые нелёгкие переходы, как бы ни были они изнурительны, все равно рано или поздно кончаются. Надо только помнить об этом, и тогда будет легче. И ещё он знал один верный солдатский способ облегчить себе самый трудный поход: никогда не нужно глядеть вдаль, не нужно прикидывать, сколько же ещё осталось до самого конца, — лучше давать себе как бы маленькие задания: вот до этого камня, вот до этого дерева, вот до этого поворота…

Правда, сейчас перед ним не было ни камня, ни дерева — только заснеженное пространство, и Макаров отсчитывал про себя шаги: десять… ещё десять… ещё десять… А там, глядишь, в один прекрасный момент поднимешь голову — и пожалуйста: перед тобой уже антенны радиолокационной станции…

Настраивая себя таким образом, Макаров и не подозревал, что главная беда поджидает их впереди.

Неожиданно споткнулся и упал Борька Терёхин. Он сразу же вскочил, но тут же вслед за ним упал Генка Смелковский. Теперь и Макаров почувствовал, как его правая лыжа зацепилась за что-то. Он с силой выдернул её, но опять словно кто-то схватил его за лыжи.

Так вот в чём дело!

Стланик-кедрач преграждал им путь.

Ветер слизал верхний слой снега, и теперь обнажились, торчали повсюду извилистые, стелющиеся по земле ветки, казалось, кто-то нарочно расставил под снегом хитроумные проволочные петли-капканы.

Макаров попробовал взять влево, подняться немного вверх по пологому склону, но и там каждый метр давался с трудом. Он попытался уйти вправо, и опять стланик не пускал его.

Макаров остановился.

«Только без паники», — сказал он себе. Надо было спокойно подумать, что делать дальше.

— Привал! — скомандовал он.

Ребята сбились в кучу, радовались передышке. Их лица осунулись от усталости. И Макаров, глядя на них, подумал: «Ох и достанется мне от родителей!» Но подумал он об этом лишь мельком, как бы краем сознания, мысли были заняты другим: надо было искать выход. Если бы ребята не были уже обессилены, измотаны, они бы наверняка сумели продраться сквозь стланик. Но сейчас это им уже не по силам.

— Ну, братва, — громко и даже весело сказал Макаров. — Что будем делать? Какие есть предложения?

Главное, чтобы ребятами не завладело ощущение безвыходности, безнадёжности.

Макаров привычно хлопнул себя по карману, где должны были находиться портсигар и спички, — карман был пуст. Макаров чертыхнулся: опять он забыл, что бросил курить. Уже почти полгода прошло, а всё не может привыкнуть. Он поймал на себе взгляд Борьки Терёхина и усмехнулся замёрзшими губами. Это из-за него, из-за Борьки, пришлось Макарову распроститься с папиросами…


8

В тот день Макаров рассказывал ребятам про большие войсковые учения, в которых он принимал участие. Рассказывал, как спали по-походному, на еловом лапнике, в наскоро построенных снежных чумах, как рыли ходы сообщения, как маскировали боевую технику…

Неожиданно Макаров ощутил, что ребята не слушают его. Только что они смотрели на него во все глаза, ловили каждое его слово — и вдруг словно бы отключились: что-то другое занимало их. Он не сразу понял что.

Макаров сидел в центре класса за партой, по-прежнему плотно окружённый ребятами, но ребята теперь кто украдкой, а кто и совсем не таясь поглядывали в сторону крайнего окна.

Макаров приподнялся и увидел, что окно было раскрыто. Одна его створка слегка ходила туда и обратно, словно кто-то только что держался за неё и внезапно отпустил руку. Возле окна сейчас никого не было, но по глазам мальчишек Макаров сразу определил, что именно там совершалось нечто крайне заинтересовавшее их.

Он быстро подошёл к окну, перегнулся через подоконник и увидел Борьку Терёхина. Терёхин спускался вниз по водосточной трубе.

«Вернись!» — чуть было не крикнул Макаров. Но какое там «вернись»! Труба гулко громыхала, скрежетала и, казалось, вот-вот была готова развалиться на части.

— Погодите, ребята, я сейчас! — крикнул Макаров. Он выскочил из класса и бросился вниз по лестнице.

Он бежал, прыгая через две ступеньки, гремя сапогами.

Он ещё надеялся успеть, надеялся в крайнем случае, если Борька сорвётся, попытаться поймать его, смягчить удар.

Но когда он прибежал вниз, Борька Терёхин уже стоял на земле и как ни в чём не бывало стряхивал с брюк ржавчину. Маленькие пацанята, столпившись вокруг, глазели на него восхищённо.

С минуту Макаров молча смотрел на Терёхина.

— Я вижу, ты, Терёхин, храбрый человек, — наконец сказал он. И сам почувствовал, как фальшиво прозвучали эти слова. Ему хотелось сказать сейчас совсем другое. Ему хотелось попросту дать Борьке здоровенную затрещину.

Ясное дело: на уроке Терёхин никогда бы не осмелился выкинуть подобную штуку. А тут можно, Макаров не учитель, Макаров не накажет, не станет жаловаться, не потащит к директору. Всё это Борька, конечно, учитывал.

А честное слово, стоило бы сейчас взять Борьку за шкирку и доставить в кабинет директора — пусть бы почувствовал. Только для самого Макарова это означало бы признать своё поражение, своё бессилие. Может быть, Борька как раз этого и добивался?

— Ну скажи: с чего взбрело тебе показывать свою смелость? — сказал Макаров.

Терёхин слегка пожал плечами и не удостоил его ответом.

Ребята уже сбежали вниз, уже окружили их, и Борька явно рисовался. Теперь, что ни говори, он всё равно будет героем. Не каждый решится слезть по трубе с четвёртого этажа.

Макаров почувствовал, как обида и злость закипают в нём. И нарочно ведь момент выбрал — показать хотел, что все эти рассказы макаровские про учения для него ноль без палочки. Или назло Макарову специально устроил этот спектакль?

Макаров торопливо вытащил портсигар и закурил.

— Думаешь, это великая смелость — сползти по трубе? — сказал он. — Очень много мужества требуется для этого? Как бы не так!

— Ты думаешь, Терёхин, ты свою храбрость показываешь? — вмешалась Люда Лепёшкина. Неужели и она поняла, что Макаров не в силах переломить молчаливое Борькино упрямство, и решила прийти на выручку? Только этого не хватало! — Ты не храбрость — ты только дурость свою показываешь!

— Зато ты больно умная, — лениво сказал Терёхин.

— Вот разбился бы, хорошо было бы, да? — подхватила и Валя Горохова. — А Станиславу Михайловичу отвечать за тебя, да?

— Да при чём здесь отвечать не отвечать! — сердито сказал Макаров. — Разве в этом дело? Вот, я скажу, был у нас в прошлом году в роте один солдат, тоже мастер всякие фокусы выкидывать: то сострит в строю — храбрость свою перед командирами демонстрирует, то за оголённый провод под напряжением схватится — тоже выдержкой своей хвалится ещё что-нибудь в том же роде. А потом однажды, когда был в карауле, на посту заснул. Разводящий пришёл — где часовой? Нет часового! А он к цистерне прислонился, сидит и спит. Вот тебе и стойкость! Вот тебе и смелость! Потому что ночью, в мороз, два часа на посту отстоять куда труднее, чем на глазах у всего взвода с командиром пререкаться…

— Я бы не уснул, — сказал Терёхин.

— Не знаю. Это мне неизвестно, — сказал Макаров.

Терёхин насмешливо хмыкнул.

— Силы воли у тебя маловато, — сказал Макаров.

— Это почему? — мгновенно обиделся Борька.

— А сам не знаешь? Не догадываешься? Вон по углам, по уборным прячешься — похудел уже, позеленел от своего курева, а можешь отказаться? Чёрта с два! Потому что это сложнее, чем лазить по трубам!

— А вы? — спросил Терёхин.

— Что я?

— Вы же курите!

— Так я же взрослый! — сказал Макаров.

Терёхин понимающе усмехнулся в ответ: мол, слыхали эти басенки! Он был убеждён, что сами взрослые живут иным законам, чем те, которые они навязывают ребятам. «Взрослым можно, а детям нельзя», — он уже не верил в эти сказочки.

Макаров отшвырнул горящую сигарету.

— Ладно, — сказал он. — Ты прав. С этого дня я больше не курю. С этой минуты. Понял?

Борька ошеломленно смотрел на него.

— И у меня хватит силы воли сдержать своё слово — не беспокойся! А ты вот только языком болтаешь!

— Это почему же болтаю? Захочу и брошу!

— А ты захоти! — не давая Терёхину опомниться, сказал Макаров. — Захоти! Давай на спор! Ну?

Он уже знал, был уверен, что на глазах у ребят Терёхин не сможет отказаться, пойти на попятный. Макаров вынул свой портсигар, открыл его и высыпал сигареты в мусорную урну.

— А теперь давай твои! — сказал он.

Терёхин послушно сунул руку в карман и протянул Макарову мятую, полупустую пачку сигарет.

— Значит, железно?

— Железно. А если кто не выдержит, тому что будет? — поинтересовался Терёхин.

— Позор! Вечный позор! — сказал Макаров. — Все ребята свидетели. Правильно?

— Правильно! Правильно! — охваченные весёлым азартом, закричали ребята.

— А как я узнаю: может быть, вы у себя там, в части, потихоньку будете курить? — сказал Терёхин.

— Э-э, брат, если так рассуждать, тогда и спорить нет никакого смысла. Тут уж только на честность. На обман идти — это уважение к самому себе потерять, я так понимаю, — сказал Макаров. — Так что давай-ка на совесть. Согласен?

— Согласен, — сказал Терёхин.

Они по всем правилам протянули друг другу руки, крепко соединили их, а затем Генка Смелковский ребром ладони разбил их.

— Ну, теперь гляди у меня! — сказал Макаров.

— И вы у меня глядите! — сказал Терёхин.

Ребята загалдели: они были довольны, что это происшествие кончилось миром и согласием.

— Станислав Михайлович! — вспомнила Люда Лепёшкина. — Вы не досказали про учения! Что там дальше было, Станислав Михайлович?

— Ну ладно, пошли в класс, я доскажу, — согласился Макаров. Если бы его сейчас попросили рассказать ещё десять историй подряд, он бы и то согласился — такое у него было настроение. Пожалуй, первый раз за всё время с тех пор, как он пришёл в эту школу, как познакомился с Борькой Терёхиным, он был наконец-то доволен собой…


9

Что они могли придумать? Какой выход найти?

Возвращаться назад?

Но на равнине уже вовсю разгулялся ветер, мела позёмка и слишком долгой и нелёгкой оказалась бы теперь дорога домой. Сколько ни ломай голову, сколько ни думай, оставался только один путь — пробиваться напрямик.

Они снова двинулись вперед, и сначала Макарову показалось, что дело пошло на лад, что идти стало легче, но очень скоро он понял, что ошибся. Несколько раз Макаров пытался отклониться то вправо, то влево, однако это была только напрасная трата сил — повсюду их встречал тот же цепкий стланик. Казалось, лыжи теперь не облегчали, а только затрудняли движение. Но Макаров упорно не желал останавливаться.

Его первый комбат, под началом которого постигал Макаров азы солдатской службы, любил повторять, когда солдатам приходилось особенно тяжело: «Помните, человек тонет не в тот момент, когда его оставляют силы, а в тот момент, когда смиряется с мыслью, что ему не доплыть до берега».

В общем-то, успокаивал себя Макаров, ничего отчаянного в их положении не было. Он был уверен, что Огородников давным-давно уже добрался до посёлка, рассказал в школе, что произошло, рассказал, что ребята идут только с Макаровым, а из школы в свою очередь наверняка уже сообщили этом в радиолокационную роту, которая была конечной целью их похода. Так что стоит только им задержаться, не появиться вовремя, и, конечно же, навстречу им будут посланы солдаты-лыжники, а возможно, даже и вездеход.

Всё это должно было быть именно так, Макаров не ошибался. Но одного только не знал, не ведал Макаров: он не знал, что Огородников, так и не дойдя до школы, сидит в этот момент преспокойно в зале поселкового кинотеатра, смотрит двухсерийный фильм про разведчиков и даже не подозревает, что на улице свирепствует ветер и. метёт позёмка.

Этого Макаров не мог знать и потому не сомневался, что помощь в крайнем случае не заставит себя ждать.

Они прошли ещё метров двести — триста, а может быть, даже и полкилометра, но эти полкилометра отняли у них сил не меньше, чем весь прежний путь. И тут случилось то, чего давно уже ждал Макаров и чего боялся.

Упала Валя Горохова и не хотела, отказывалась вставать.

Её подняли Зоя Котельникова и Люда Лепёшкина и потащили почти насильно за собой. Макаров помогал им. Они и сами уже выбивались из сил, и Макаров видел, что долго они не выдержат.

А тут ещё упал Лёня Беленький, и его тоже пришлось уговаривать подняться.

Больше всего Макарова теперь страшило: вдруг он не заметит, как кто-нибудь из ребят отстанет, упадёт вот так в снег? Следить за ребятами становилось всё труднее, в сумеречной снежной мгле он различал только фигуры пяти-шести человек, идущих сразу вслед за ним.

И тогда первый раз он испугался по-настоящему. Он ещё продолжал машинально двигаться вперёд, но уже понимал, что это последние метры, которые они в состоянии пройти. Оставался только один выход, только одно возможное решение: попытаться укрыться от ветра и ждать помощи. Наверняка их уже ищут. Не могут не искать.

И, даже приняв решение, он медлил. Не в его характере было полагаться на чью-то помощь, он привык из любого положения выкарабкиваться сам. Он ещё на что-то надеялся.

Но вот остановился Борис Терёхин. Он стоял, навалившись всем телом на палки, почти повиснув на них, и тяжело дышал. За ним сразу остановились и все ребята. Идти дальше было бессмысленным риском. Зря только тратить последние силы. Тем более что место, где они остановились сейчас, было относительно безветренным. Два выступа образовывали здесь, в склоне сопки, что-то вроде бухты.

— Ну что ж, — сказал Макаров. — Будем устраиваться на зимовку.

Он опять постарался придать своему голосу побольше бодрости, и кое-кто из ребят улыбнулся в ответ. Лица других оставались по-прежнему усталыми и безразличными.

Макаров велел всем снять лыжи. Ребята устроили из лыж настил — подобие деревянных нар, — чтобы те, кто совсем выбился из сил, могли присесть.

Макаров тормошил ребят, заставляя их шевелиться и в свою очередь тормошить друг друга, потому что теперь, когда они остановились, мороз сразу дал себя знать.

— Ну кто тут жаждал приключений? — говорил он. — Вот вам и приключения! Теперь остаётся только послать сигнал бедствия!

Он извлёк из полевой сумки ракету и, держа её в вытянутой руке, дёрнул за кольцо. Раздался гулкий хлопок, ракета со свистящим шипением ушла вверх. И пока она не растаяла, пока не погас в снежной мгле красный тревожный огонь, все, задрав головы, следили за ней.

Знал бы Макаров, когда выпрашивал эту ракету вчера у начальника штаба, для чего она пригодится! Рассчитывал, что будет она весёлым фейерверком, торжественным салютом, а она стала сигналом бедствия. Зря он не повернул назад в самом начале пути, вместе с Огородниковым. Это было бы, конечно, самым разумным. Впрочем, сейчас было не время выискивать ошибки и казнить себя.

В полевой сумке он наткнулся на горсть конфет — леденцов в прозрачных обёртках. С тех пор как он бросил курить, Макаров всегда таскал их с собой и сосал, перекатывал во рту, когда становилось совсем невмоготу без сигарет. А теперь он сразу почувствовал, как хочется ему есть. До сих пор он как-то не думал об этом. А тут голод словно бы сразу прорвался вдруг наружу. Уже давно наступило время обеда. Конечно, повар радиолокационной роты постарался сегодня как следует почему-то армейские повара особенно любят кормить мальчишек и девчонок, любят проверять их аппетит. Так что наверняка отличный обед уже ждёт их в солдатской столовой.

Макаров отчётливо представил себе дымящиеся бачки с борщом, кашу, залитую горячим, прозрачным жиром. Да что там борщ! Сейчас бы хоть только погреть ладони о горячие бока миски!

Он вытащил из сумки леденцы и раздал их ребятам.

— Доппаёк! — сказал он. — Подкрепляйтесь!

Протягивая конфету Борьке Терёхину, Макаров подмигнул ему: мол, не было бы того знаменитого спора, не было бы сейчас и конфет…


10

Этот спор действительно стал знаменитым, о нём ещё долго помнили и говорили в седьмом «б».

Ребята азартно обсуждали, сумеет Борька сдержать своё слово или нет. Большинство сходилось на том, что сумеет. А сам Борька только пренебрежительно посмеивался. Он опять стал героем дня, и ему это нравилось.

Макаров надеялся, что теперь его отношения с Терёхиным наладятся. Ему казалось, что сумел он задеть в Борькиной душе какую-то струнку, до которой раньше ему никак не удавалось добраться. Но на самом деле почти ничего не изменилось.

Как-то Макаров зашёл в школу пораньше, ещё до конца уроков: он обещал немного поработать в физическом кабинете, подготовить кое-какие наглядные пособия.

В коридоре он наткнулся на Борьку Терёхина.

Вообще, Макаров уже привык, что если он встречал в раздевалке, в коридоре или на улице мальчишку в то время, когда всем ребятам полагалось сидеть за партами, то этим мальчишкой обязательно оказывался не кто иной, как Борька Терёхин. В этот раз Борька Терёхин стоял перед завучем, и завуч, — низенькая, полная женщина с пробивающимися черными усиками, энергично его отчитывала.

— Опять опаздываешь, Терёхин, — говорила она. — И так с тройки на тройку еле-еле перебиваешься, ещё на каждый урок умудряешься опоздать. Перемены тебе мало? Наверно, опять курил с приятелями? А, Терёхин? Я тебя спрашиваю!

— Почему курил? Ничего я не курил! Чуть что — сразу Терёхин! Терёхин курит! Терёхин опаздывает! Всё Терёхин… — причитал Борька ноющим голосом.

— Ой, Терёхин, смотри: поймаю тебя с папиросой — сразу выгоню из школы, так и знай. Лучше не испытывай моё терпение!

— Да хоть обыщите меня! Пожалуйста, обыскивайте! Я и в руках не держал папирос! Хотите, карманы выверну?

— Ты прекрасно знаешь, что обыскивать тебя я не буду, — сказала завуч. И тут она увидела Макарова. — Вот полюбуйтесь: накурился, на урок опоздал и ещё оправдывается!

— Нет, — сказал Макаров. — Не может быть. У нас с ним уговор. Мы с ним волю закаляем. Правда, Терёхин?

— Правда, — обрадованно сказал Борька.

— Да неужели? — удивилась завуч. — Вот молодцы! А я, представьте, уже пять лет пробую бросить и никак не могу…

Она сокрушённо вздохнула и пошла прочь по коридору, даже забыв сказать Терёхину, чтобы он немедленно отправлялся в класс.

Макаров посмотрел на Терёхина, Терёхин — на Макарова, и они оба рассмеялись.

И вдруг Макаров увидел, как что-то промелькнуло в глазах у Борьки. Радость? Смятение? Вопрос? Может быть, он хотел что-то сказать Макарову или спросить о чём-то. Но ему надо было бежать на урок, он и так уже опоздал изрядно, и Макаров чуть подтолкнул его:

— Ну иди, иди…

А потом, колдуя в физическом кабинете над катушками, призванными демонстрировать законы электрической индукции, он всё вспоминал этот Борькин взгляд, и его не оставляло ощущение: задержи он Терёхина, отыщи нужное слово — и они первый раз по-настоящему, откровенно разговорились бы…

С нетерпением ждал он конца урока — той минуты, когда придёт в седьмой «б», к своим ребятам, опять увидит Борьку Терёхина.

И напрасно.

Когда он пришёл в класс, оказалось, что Терёхина нет да и вообще не было на последнем уроке. Выходит, он воспользовался моментом и распрекрасно сбежал. Так что тот Борькин взгляд, наверно, лишь почудился Макарову. Зря только навоображал, нафантазировал…


11

Ребята сгрызли конфеты, от которых, казалось, стало еще холоднее, потом поровну поделили бутерброды, отыскавшиеся у Зойки Котельниковой: и тут её родители позаботились, не могли они отпустить её в поход без бутербродов; поделили и два яблока, которые прихватила с собой из дому Валя Горохова.

Больше ничего ни у кого не было. Кто же думал, что эти пятнадцать километров так растянутся?

Это была ещё одна ошибка. «Идёшь в лес на день — бери хлеба на три» — так, кажется, говорится. Если бы у них сейчас был с собой хлеб, если бы были спички, они бы могли сидеть здесь хоть до утра. Если бы…

Макаров старался не думать об этом, но думай не думай, а это была его вина, никуда не денешься.

Сначала он ещё надеялся, что ребята, отдохнув немного, смогут снова встать на лыжи и двинуться вперёд. Но сейчас, глядя на них, понял: это была напрасная надежда. Теперь, когда короткий день уже кончился и наступили серые сумерки, идти было бы ещё труднее. И опаснее.

Впрочем, со стороны на них взглянуть — кажется, просто присели отдохнуть туристы, сейчас поднимутся и пойдут дальше. Только костра не хватает и песен. Ребята кто сидел, кто стоял, тесно прижавшись друг к другу. Своим плечом Макаров чувствовал плечо Люды Лепёшкиной и явственно ощущал, как трясёт её мелкая дрожь.

— А вот была бы у нас рация, мы бы сразу сообщили, где мы, правда, Станислав Михайлович? — Люда выговорила эту фразу как-то особенно старательно и медленно, словно бы с усилием, точно человек, обучающийся говорить на чужом языке, — замёрзшие губы не слушались её.

— А вот был бы у нас вертолёт, мы бы в него сели, правда. Лепёшкина? — тут же отозвался Генка Смелковский.

Они ещё шутили, никто не хныкал, не жаловался, но Макаров видел, что и Генка Смелковский, и Дима Иванов тоже не могут унять дрожь. Слишком легко — по-лыжному — они были одеты.

Пожалуй, сам Макаров был одет теплее всех. На нём было фланелевое бельё, и гимнастёрка, и ватный солдатский бушлат. Но и его уже пробирал мороз.

Макаров заставлял ребят двигаться, шевелиться, тормошил их, приказывал тереть носы и щёки, и они слушались его, но он замечал, как всё более вялыми становятся их движения.

Макаров посмотрел на часы. Может быть, часы остановились? Может быть, от мороза что-то случилось со стрелками?

Нет, часы тикали. Неужели прошло всего десять минут с тех пор, как он принял решение укрыться здесь и ждать помощи? Всего десять минут? Сколько же они смогут ещё так продержаться? Час? Полтора? Два?

Он мог бы отправиться один за помощью, у него бы хватило сил добраться до цели и вернуться назад — в этом он был уверен. Но он не мог оставить ребят одних. Он должен был быть здесь, с ними.

Послать кого-нибудь из ребят? Тех, кто повыносливее… Ну, того же Терёхина, того же Смелковского… Может быть, они и доберутся… А если нет? Если не дойдут, собьются с дороги, если замёрзнут? Имеет ли он право так рисковать?

Значит, по-прежнему оставался только один выход — ждать. Ничего другого не мог он придумать, сколько ни ломал голову.

Терёхин словно угадал его мысли.

— Стас! — негромко позвал он. — Стас!

— Ну что, Терёхин?

— Стас… Можно, мы пойдём?..

— Нет, — сказал Макаров. — Нет. Нечего и говорить об этом.

— Почему? — с внезапным раздражением спросил Терёхин. — Мы сумеем, Стас! Мы пробьёмся. Честное слово!

— Нет! — повторил Макаров жёстко. — Нас скоро найдут.

Терёхин сердито передёрнул плечами.

Макаров хорошо понимал его: любое действие сейчас казалось привлекательнее, чем ожидание. Но нельзя было поддаваться этой мысли, он не имел права отпустить их.

— Станислав Михайлович! — Голос у Лени Беленького был совсем слабый, доносился словно бы издалека, Макаров сначала только увидел, как возле рта возникло белое морозное облачко, и уже потом долетел до него этот почти беззвучный голос. — Станислав Михайлович! Когда нас найдут, вы не говорите, что мы заблудились. Вы скажите, что мы отдыхали, ладно? А то нас больше в поход не пустят. И военную игру запретят. Не говорите, ладно?

Потом белое облачко возникло у рта Зойки Котельниковой:

— Ребята! А давайте огонь трением добывать!

— Потри лучше свой нос! — вяло отозвался Генка Смелковский.

И опять Макаров обрадовался. Пока ребята шутят, ещё не всё потеряно.

— Ребята, только не спать! Только не спать! — без конца повторял он. — Ребята, тормошите друг друга! Горохова. Иванов, не спать!

Они старались улыбнуться ему в ответ, но улыбки эти как бы всплывали поверх безразличного, усталого выражения на их лицах.

Пугали его те, кто молчал.

Молчала теперь маленькая Люда Лепёшкина, молчал Дима Иванов по прозвищу Большая Калория, замолчал и Лёня Беленький. Они сидели сжавшись, и ветер заносил их сухой снежной пылью.

Макаров почувствовал вдруг, что Люда перестала дрожать. Всё время ее била мелкая дрожь, она старалась справиться с ней и не могла. А теперь вдруг успокоилась — точно согрелась.

Макаров испуганно заглянул ей в лицо. Глаза Люды были закрыты. Он схватил её за плечи.

— Лепёшкина! Только не спать! Слышишь? Лепёшкина'.

— Да, да, я не сплю… — пробормотала она, но глаза её закрывались.

— Люда!

Отчаяние и страх охватили его. Да что ж это такое!

— Люда! Не спи!

Деревянными пальцами он начал торопливо расстёгивать свой бушлат. Потом стянул его с себя и принялся закутывать в бушлат Люду. Люда слабо сопротивлялась:

— Не надо… Мне и так уже тепло… Станислав Михайлович, а вы как же?..

— Я ничего! Я что! — торопливо говорил Макаров. — Нас. солдат, знаешь как закаляют! Нам никакой мороз не страшен!

— Не надо… — повторяла Люда. — А вы как же?..

— Ничего, ничего… Вот согреешься немного — отдашь Лёне. А Лёня — Вале… Вот так… Пустим бушлат по кругу… Все и отогреются…

Бушлат пошёл по кругу — ватный солдатский бушлат с блестящими пуговицами и надписью, старательно выведенной на обратной стороне ворота чернильным карандашом: «Макар.». Каждый из ребят грелся совсем немного — одну-две минуты — и передавал бушлат дальше.

А Макаров, оставшись в одной гимнастёрке, разводил в стороны руки, двигал плечами, лопатками, словно разминался перед соревнованиями, не давая закоченеть своему телу.

Бушлат тем временем приближался к нему, круг замыкался, но Макаров махнул рукой: мол, передавайте дальше.

Прошло минут двадцать, и бушлат опять вернулся к нему. Он ещё хранил чужое тепло, и Макарову пришлось сделать усилие над собой, чтобы не надеть его хоть на минуту.

— Я ничего, ничего… — приговаривал он.

Теперь ребята уже почти не шевелились — движение пробегало по цепочке, только когда передавали друг другу солдатский бушлат. Переходя из рук в руки, бушлат двигался по кругу, не давая ребятам впадать в забытьё. Казалось, у каждого из них теперь появилась цель: дождаться бушлата, закутаться в него, передать дальше…

А Макаров напряжённо вслушивался; он всё ещё надеялся с минуты на минуту услышать скрип снега под лыжами или отдалённое тарахтенье мотора. Но вокруг по-прежнему было тихо.

Потом ему вдруг стало казаться, будто он сидит возле костра, он даже видел колеблющиеся языки пламени и чувствовал, как тело его обдаёт теплом…


12

Макаров очнулся от шума мотора.

Он весь напрягся, стараясь сообразить, откуда доносится этот гул.

Затем он попытался подняться, но тут же снова сел — ноги закоченели и не слушались его. И все тело казалось чужим, оно отказывалось подчиняться его воле.

И всё-таки он заставил себя встать и на этот раз удержался на ногах.

Ребята кто поднялся, кто продолжал сидеть, но все услышали медленно нарастающий гул.

— Ура! Ура! — закричал кто-то, — кажется, Генка Смелковский.

Он и ещё двое мальчишек кинулись вверх по склону сопки. Они карабкались, проваливаясь в снег. Макаров едва различал на смутно белевшем снегу их фигуры. Наверно, им казалось, что оттуда, сверху, они скорее разглядят машину.

— Стойте! — крикнул Макаров, но голоса у него почти не было. — Стойте! — Он думал сейчас об одном: только бы в этот последний момент, когда помощь уже рядом, не растерять ребят. — Стойте! — хрипло крикнул он ещё раз.

Но они не слышали его. На негнущихся ногах он принялся карабкаться вверх вслед за ними.

— Да стойте же!

Но они, падая, упорно лезли вверх. Надеялись, что ли, что на белом склоне их быстрее заметят? Макаров с трудом догнал их, заставил вернуться.

А впереди, в распадке между сопками, уже расплывался жёлтый свет фар.

— Ура! — в несколько голосов закричали ребята.

Гул мотора нарастал. Он был уже совсем близко, и ребята ринулись навстречу ему. Быстрее! Быстрее! Они словно опасались, что машина может пройти мимо или вдруг повернуть обратно. Теперь уже не имело смысла их удерживать.

Чёрные круги плыли перед глазами Макарова.

Армейский вездеход с кузовом, крытым брезентом, возник из темноты, резко затормозил. Солдаты подхватывали ребят на руки, усаживали в кузов, закутывали в тулупы.

— Допутешествовались! — кричал лейтенант, сердясь и радуясь одновременно.

Последним в вездеход забрался медлительный Дима Иванов. Он и теперь не изменил своей привычке всегда оставаться последним.

И только тут ребята спохватились, что самого Макарова нигде нет.

— А где Станислав Михайлович? — заволновались они. — Станислав Михайлович! Ста-ас!

Его отыскали быстро. Макаров лежал в нескольких шагах от вездехода, уткнувшись лицом в снег. Он был без сознания.

Солдаты подняли его, и тогда он открыл глаза и сказал тихо, но отчётливо:

— Я сам. Я сам.

Его уложили в вездеход и бережно укрыли тулупом. Взревел мотор, ребят тряхнуло, вездеход тронулся. И вдруг Борька Терёхин вскочил со своего места.

— Стойте! Стойте! Да погодите же! Стойте! — отчаянно закричал он.

И едва машина затормозила, выпрыгнул наружу, на снег. Его фигурка мгновенно исчезла в сумерках.

Через минуту он появился снова. В руках он что-то держал, только ребята не смогли разглядеть что. И только когда Борька приблизился, они увидели: он бежал, прижимая к груди солдатский бушлат. Видно, в суматохе, в волнении кто-то сбросил бушлат, да так и забыл на снегу.

Борька подбежал к вездеходу, и сразу несколько рук протянулись ему навстречу.

Загрузка...