Повесть о Старом Поселке

Глава 6

Ключарев идет с работы — солнышко! хорошо! — и не всегда же быть той мысли, что домашние заботы — это, мол, как пашня и что пахать надо. Сейчас это не волнует, не та струна. А вдуматься, при таком вот греющем солнце, то ведь и в домашней пахоте удовольствие есть. Оно, конечно, тяжело и напряжение, и денег все нет, и все спешишь, затыкаешь дыры, но ведь отчасти в душе уже понял, что конца этому не настанет. Так было, так будет. И в общем-то не ропщешь. И уже не фантазируешь, что вот-де вырастут дети и квартиру оплатим и что не жизнь будет, а мед.

Ключарев как раз вошел в гастроном — он придирчиво выбирает вино. Это уж как-то само собой, что к Наташе Гусаровой приходить с «хорошим» вином. И апельсины. И торт. Это, конечно, минимум, то есть вино и апельсины, но все же (и это подтвердит даже Майя) прийти к Наташе уже не стыдно. Ключарев думает о «сверх» — не купить ли шпрот?.. Денег, вообще говоря, мало. Ключарев колеблется, прохаживается по магазину, сталкивается с людьми — наконец решается. Шпроты куплены и, громыхнув банкой о банку, улеглись в портфель. Но теперь у щедрости отрастают крылья. И вот на этих, пусть небольших (весьма небольших), крылышках щедрости Ключарев летит — влетает! — еще и в книжный. Неплохой этот книжный. Конечно, немного пустовато, но жизнь есть жизнь, и, переплатив знакомой девушке за прилавком рублик (глаза у нее большие, иконные, и, о Господи, до чего голубые!), Ключарев покупает Эдгара По в серии «Литературные памятники».

— Свой экземпляр вам отдала, — вздыхает о книге продавщица с голубыми и юными глазами.

«Да ведь я тоже свои деньги отдал», — хочется сказать Ключареву, но, ясное дело, он молчит. И еще ясней, что ответ этот, шуточка, «бон-мо» — для других, и сегодня же вечером в веселой компании Наташи Гусаровой все это будет повторено и оценено. Ключарев выходит из книжного магазина совершенно счастливым. Эдгар По в отличном издании — это уже не подарок, а дар. И Ключарев это понимает.

Запоздалая скупость делает свой последний (из самой глубины нутра) и уже смешной наскок — хочется оставить книгу себе. Но Ключарев справляется с этим. Справляется и утешает самого себя: дарить — это ж прекрасно, это ж не комплимент говорить.

И к этому времени Ключарев уже пришел домой.

— Ну накупил! — объявляет он громко с порога. И добавляет, как когда-то говаривала полузабытая и мрачная тетка Маруся: — Скупился полностью! — Что значит — потратился, а еще точнее — растратился вконец.

Из кухни в ответ несется радостный клик. В этом отношении жена Ключарева истинная женщина, с большой буквы, — покупки ее не угнетают. Когда вдруг и с размахом тратятся деньги, она это любит.

— Что? Что купил? — Она кричит с кухни, она не видит.

— Да вот. Кое-что.

Майя выглядывает, смотрит. Она уже видит вино. И апельсины из темноты прихожей брызжут светом и бьют Майе в глаза. И в ее глазах, ответно и как бы отраженно, вспыхивает радость.

— Что?.. К Наташе идем?

Наташа как раз звонила Ключареву, сказала, что сегодня организуется ее день рождения, хотя число и не совсем то. Так что все ясно. Но от внезапности этого «К Наташе идем?», от избыточного счастья жены Ключарев чувствует малую толику обиды. И будто бы колеблется:

— Почему к Наташе?.. Можно к сестре Анечке.

— Нет уж. Давай к Наташе, а?

Майя подходит к нему как бы умоляя, руки у нее белые от муки и творожной массы — она не может прикоснуться, лишь заглядывает в глаза:

— Ну пожалуйста, ну не спорь... А к сестре Анечке сходим на днях. Я тебе обещаю.

Этот тон устраивает Ключарева гораздо больше. Поломавшись для вида, он соглашается идти к Наташе — более того, сообщает, что она специально звонила насчет сегодняшнего вечера.

— Ах, такой-сякой... Что ж ты меня разыгрываешь?! — И Майя бросается мыть руки.

Затем бросается к соседям. Чтоб они часов в десять заглянули к Ключаревым и уложили Дениску и Тоню спать. У Ключаревых это дело с соседями давно взаимное и давно безотказное.

И вот, уже что-то напевая, — с соседями решено, все ясно, точки расставлены, — Майя начинает одеваться. Она хочет выглядеть хорошо и лучше, чем хорошо. Все-таки общество. Нечто остренькое. И уж точно, что здесь есть разница: сестра Анечка — это сестра, а Наташа Гусарова — это другое... Ключарев снисходительно смотрит, как она одевается, — женщина!

Понятно, что за Наташей жене не угнаться, да она и не очень пытается. Но пытается, это тоже понятно. Когда иной раз они с Наташей секретничают и что-то такое обсуждают шепотком, Ключарев смотрит на них, как на хорошеньких близняшек. Наташа, само собой, первая скрипка. Наташе явно доставляет удовольствие общаться, шептаться с Майей и быть при этом чуточку лучше ее — но, разумеется, Наташа никогда и ничем не подчеркивает это, знает свою слабость. Умница.

И вот Ключаревы выходят из дому (дети, оставшись одни, безмерно счастливы). Ключарев отмечает между прочим:

— К нашему возвращению что-нибудь расколотят.

Но думает он уже не о детях — вечер есть вечер. У Наташи хорошо. Посидеть. И выпить. И с Володиком Зарубиным сцепиться. Когда-то давно (года четыре назад, самое начало!) он считал Володика своим антиподом. Ну, то есть тем самым человеком, кто жить тебе вроде бы мешает и почему-то всегда отыщется и колет глаза своим существованием. И, как обычно в таких случаях, человек этот кажется нам более удачливым, бог весть каким остроумным, и легко-то ему живется, и любят его, и все такое. И, разумеется, Ключарев считал себя зато более глубоким. А Володика более легковесным. Считать своего антипода существом легковесным — это даже как-то в природе всякого человека. Самозащита... В разговорах Ключарев называл его «мотыльком» (а Володик в свой черед Ключарева как-нибудь «дубком», а может, и без уменьшительного суффикса). Молодые были! Все прошло. Сейчас Ключарев, пожалуй, даже живее Володика в речи. Отшлифовался. Точнее сказать, друг друга отшлифовали. И теперь они с неподдельной радостью встречают друг друга — вот Ключарев придет, и Володик, подмигивая, тут же подойдет и скажет:

— Ну что? Поспорим сегодня?.. Потешим публику. Кто будет нынче агрессивным — ты?

— Мне все равно, — засмеется Ключарев.

— Давай сегодня ты. Играй белыми... Я в последние дни ни книжки не прочел, ни слухов не слышал.

А Наташа Гусарова, тут же, в прихожей, помогая Майе переобуться, погрозит им пальцем:

— Ну-ну! Не договаривайтесь!.. Какие, ей-богу, циники. А мы-то их, Майя, всерьез принимаем...

Но Володик уже обнимает Ключарева за плечо и ведет к выпивке — а там уже стол, голоса компании, шум, — и Володик смеется:

— Значит, ты сегодня белыми? Только ты уж не дави меня очень. Когда Анна Павловна (то есть Шерер из «Войны и мира», то есть в данном случае Наташа Гусарова) хвалит тебя за победу в споре, у меня прямо сердце кровью исходит...

— Нет уж. Буду давить, — смеется Ключарев. — У меня, может, тоже кровью исходит, когда хвалят тебя.

— Выпьем?

— Ага... Смотри, винцо-то какое приволокли. Кто это от щедрот выделил? Небось муж Наташи. Ишь, гурман!..

Придут, разумеется, Логиновы. Они не пропускают у Наташи ни вечера — занятная пара. Симбиоз мечтателя мужа и ловкачки жены. Муж трудяга и мечтатель, утоп в мистике, что-то вроде Ивана Серафимовича. А жена реалистка — дальше некуда. В ее глазах беспрестанно что-то мелькает, будто бы цифры, будто бы рубли.

К этой минуте Ключаревы (они идут к Наташе) как раз переходят дорогу — машины мчат одна за другой. Вечер тепл и благодатен. Истинно лето... А перехода пока нет. Красный глаз. И в ожидании Майя вдруг спохватывается:

— Знаешь, получается, что я Наташе ничего не подарю.

Молчаливый выразительный жест Ключарева (он потряхивает портфелем с покупками) не успокаивает Майю. Она говорит:

— Это ведь ты купил... А нужно было бы нечто. От меня лично.

— А Эдгар По?

— Наташа не поверит, что я купила.

— Ну почему же? — И Ключарев рассказывает ей тайну переплаченного рубля, нехитрую технологию книжного прилавка.

Майя смеется:

— Никто не поверит, что я сумела это проделать! — Она задумывается и быстро находит женский ход. — Скажем, что купил ты... Но, дескать, целых два дня я заставляла и гнала тебя из дома, чтоб ты это сделал.

— Давай скажем, что гнала неделю.

— Нет-нет. Ты или шутишь, или просто не чувствуешь правдоподобия. Именно два дня. Ты запомнил?

Ее шаг становится упругим, она частит и чуть забегает вперед Ключарева. Она замолкает, опять уносясь в какую-то облачную высь, где она мысленно общается сейчас с Наташей.

А еще Ключарев думает о том, как бы кто-нибудь тоже не купил Эдгара По. Но маловероятно. Разве что Логинов, разговор-то был, а у Логиновой память кассы. А как она бранила своего мужа за мягкость, за «комплекс неполноценности». Володик Зарубин возьми и ляпни:

— Неполнотельности?

Худощавая Логинова вспыхнула — что и говорить, неловкий выпад, у Володика оно само ляпнулось. И все примолкли. Ясно было, что словцо хлесткое, а еще яснее, что оно запоминающееся, притом надолго, — и все примолкли и как бы глядели на них с укором: «Как же ты так, Володик, можешь?.. О своих ведь. О наших. Так, брат, нельзя, нельзя».

Усольцевы. Вот кто тоже придут. Усольцев — известный антрополог. Но рта не раскроет, молчун. И очень переживает за Ключарева, когда тот спорит с «атакующим» Володиком. Усольцев не всегда понимает, что это лишь спор, словесная, в сущности, игра, — сидит он весь красный, чуть ли не оскорбленный, если Ключареву не далась контратака.

— А вот в древности... — Изредка Усольцев все же заведет речь о своих любимых шумерах, речь его с запинкой, нежная. И с такой же вот запинкой, такими же секундными прерывистыми волнами на слушающих начинает накатывать дыхание древней цивилизации. Тут тебе всё: и письменность, и черепки посуды с привкусом быта. И порядки. И личность. И яркие всплески человеческой мысли, затем перешедшие в тупые и обязательные обряды. Легенды и факты. Левые и правые. И то странное, невымученное счастье побега, которое хотел найти Гильгамеш.

— Тсс... Не мешайте!

Володик Зарубин или он, Ключарев, по инерции нет-нет и пытаются вставить граненую шутку, но даже на Володика, на общего любимца, Наташа Гусарова цыкает и (безобидно, разумеется) грозит пальцем:

— Тсс...

Часто — но не каждый раз — приходит Хоттабыч. Он Потапыч, Павел Потапыч. Хоттабычем его стала звать Наташа, за ней все остальные. Ему за пятьдесят, седой, маленький телом и желчный доктор наук. Он обычно приходит позже других, входит с улыбкой милого, но желчного старца и произносит негромко:

— А-а... Молодые якобинцы.

Это он так подсмеивается над спорящими. Он довольно умен и начитан, но умного не скажет (свойство всех желчных — он не успевает вглядеться, а желчь уже торопит его отреагировать). Не придирается он только к мужу Наташи Гусаровой, поговаривают, что он платонически в Наташу влюблен. Впрочем, чего не поговаривают.

— Вот и пришли! — радостно говорит жена Ключареву.

И верно — пришли. И Майя шепчет:

— Только, Витя... не давай языку воли. Ты же знаешь свою слабость. К тому же в последнее время ты что-то нервничаешь.

Звук открываемой двери поторапливает ее слова и глушит их.

День рождения Наташи похож на все другие вечера, не хуже и не лучше. Ну, может, чуть только поярче за счет процедуры подарков. Да еще сама Наташа хороша, как никогда.

И невольно, на порыве, Ключарев шагнул к ней с поздравлениями и объятьями. И Логинов тоже.

— А ну, притушите глаза, — прикрикивает на них Наташа, подмигивая Майе. — Бессовестные, нельзя так смотреть!

— При мне можно, — смеется Майя.

Веселье за столом идет вовсю. И рюмки хороши. И вино тоже. А в самом конце вечера Ключареву дают научную работу на отзыв. Статью какого-то милого молодого человека.

— Да ты помнишь его, помнишь! — кричит через стол Наташа. — Он был у нас раза два...

— Я запоминаю только с третьего, — смеясь, упрямится Ключарев.

Наташа протягивает статью Володику, а он — через стол — Ключареву. Володик при этом сокрушается и заявляет, что не переживет. Возможно, он и в самом деле слегка завидует тому, что именно Ключарев окажет какую-то услугу, а не он, не Володик. Что делать, у каждого, кроме личных качеств, есть, так сказать, свой вес. Ключаревский «вес» как раз в том, что он кандидат наук и работает в достаточно известном и звучном НИИ.

— А я-то, идиот, с самой юности связался с этими тупицами историками. Жизнь им отдал. И вот теперь никому не нужен! — нарочито убивается Володик, веселя окружающих.

Володик вдруг заводит речь о теории Пиаже (воспитание ребенка — и потому к теме равнодушных нет), и уже через пять минут они с Ключаревым схватываются, как на ринге. Володик явно в форме. Ключарев, выложив локти на стол и слегка сбычившись, обороняется, пропуская один удар за другим. И уж слишком тема трепещуща. Ну хоть бы кто-нибудь тост предложил — передышка, а там, глядишь, случайная обмолвка Володика, а там контратака. Ключарев внимательно следит за речью и пока отступает на коротких тычковых фразах.

Приходит Хоттабыч, как всегда припозднившись. Он садится к столу, прислушивается и улыбается:

— А-а... Юные Макаренки.

А через неделю — и это тоже вечер после работы — Ключарев звонит Наташе Гусаровой и сообщает, что статья милого молодого человека оказалась никудышной.

— Как?.. Совсем плохая?

— Кое-что, Наташа, там есть. Но мизер.

Наташа обижена. Ключарев спешит сказать, что он, ясное дело, попытается еще что-нибудь в этой самой статье выискать. Но едва ли найдет. Найти он не обещает — нет там ничего.

— Понимаешь, Витя, — голос у нее подавленный, — я не представляю, как мы с тобой оправдаемся... Ну, вообще. Перед нашими... Неловко.

— А я не знал, что перед кем-то надо оправдываться, — говорит Ключарев и зевает, он утомлен работой, вечер.

Он собирается смягчить и сказать, что ладно, посмотрим, пораскинем мозгами. Но вот тут-то и сказалась та самая фраза:

— Не перед кем мне оправдываться, Наташа, — говорит Ключарев неожиданно для самого себя и довольно размашистым тоном.

То есть он тут же и почувствовал, что и фраза не его, во всяком случае не вполне его, и этакий тон. Но кто ж знает, как иной раз залетают в речь интонации и обороты. Это ж неведомое и, в сущности, не всегда нами управляемое.

А он еще и повторил ей:

— Не перед кем мне оправдываться, — и побыстрее закончил разговор, не желая пикироваться. Так что фраза случайной была. От усталости, видимо.

Четыре грузовика натужно вывозили грунт. А больше других бегал и суетился Сысоев, по прозвищу Хромой Кирщик.

— Дров мало! — кричал он. И опять: — Дров будет мало!

Его время еще не пришло. Он готовил вар — заливать и обмазывать подходы труб, которые закладывались вместе с фундаментом. Но пока от него отмахивались — куча дров, неужели мало?.. Медленно, как лоснящийся крупный зверь, прохаживался Калабанов в своей кожанке. Он поигрывал скулами или вдруг часто гонял желваки и, расставляя людей, говорил негромко, властно:

— А ты стань сюда... Не надо толпиться.

Отец Ключарева уже копал. Он влез в какую-то ячейку и ровно, моторно бросал землю — и Ключарев-мальчик помнит, как отец уже из углубления, снизу вверх, подмигнул ему.

Работали самые разные люди — нервничали, меняли лопаты и не сразу находили место. Зинка Тюрина была в ватнике, вся со спины в глине, и в белой кокетливой косыночке; бойко швыряла землю, поминутно оглядываясь, и все поправляла свою белую косыночку. Был еще пяток солдат, выпрошенных Калабановым из недалекого гарнизона. Плюс пяток татар из татарской деревушки. А в основном работяги Поселка и их жены — это довольно большое, мощное скопище людей, и сам Калабанов тоже был уже в грязи, в глине. Шел мелкий моросящий дождь.

Был тут и Джордж Миша Аблеухов. Штамп американского инженера тех времен: расхаживал в клетчатых брюках, подобранных у ботинок, и курил сигару. Он неплохо знал по-русски (кровь бабушки) и что-то говорил Калабанову, а тот вежливо выслушивал, но махал рукой:

— Не беда.

Земля — уже с большой частотой — комьями взлетала из углублений, как бы гроздьями черного жирного салюта.

— Эй-раз! Эй-два! — начал выкрикивать дядька Ваня, скаля зубы.

Хаотичные и случайные взмахи превратились в ритм. Все ускорилось. Грязь. Глина. Взмахи рук. Эй-раз, эй-два!.. Косыночка Зинки Тюриной съехала на спину, и дождь тут же мелко ее припечатал.

И тут раздался крик Хромого Кирщика: «Даю огня! Даю огня!» — о Кирщике как-то забыли. А вар уже был нужен. В то примитивно-строительное время «кирщик» — это была не совсем профессия, а как бы искусство. И вот артист своего дела, колченогий и ярый, метался, прихрамывая, из стороны в сторону и кричал:

— Даю огня!.. Да что же вы, дьяволы! Дров мало!

Под огромным чаном с глыбами застывшей смолы и точно поплыл дым. Затем огонь. Пламя усилилось, стало метаться, дрова прогорали в одну минуту. Спешно несли заготовленные доски и чурбаки. Дядька Ваня, хрипло кликая на помощь, в одиночку волок рассохшиеся сани, брошенные здесь еще зимой. Кто-то нес кадушку. Наконец, как выход, прибыл грузовик со старыми шпалами. Огонь гудел. В сумраке пламя металось и приковывало глаза. Люди столпились у огня. Грязные, не меняя одежды, но уже изменившиеся в отблесках — другие люди. Они молчали. Багровые. Яркие. И лица были в той самой вековечной торжественно-трагической окраске. Хромой Кирщик, как трудяга черт, то спрыгивал, то опять влезал и, помешивая варево, колдовал в своем чану. Все остальные стояли завороженные. И маленький Ключарев беспричинно притих, смотрел на это язычество.

И вот — второй разговор. И опять же по телефону. И друг друга в эти дни они не видели.

— Понимаешь, Наташа, — говорит Ключарев. — Это ведь даже не статья, а...

— Понимаю, — подхватывает она с иронией. — Статеечка.

— Именно так, — объясняет Ключарев. — Это могло бы сойти в качестве, например, дипломной работы. Не больше. Скажем, статья студента пятого курса.

— Да, — говорит она. — Может быть, четвертого?

— Нет. — Ключарев слышит ее скрытую злость и тут же слышит свою злость: — Нет. Пожалуй, все-таки пятого.

И он повторяет, что написать хороший отзыв он никак не может.

— Наташа, работа у него слишком слабенькая. Я могу подсказать ему, что и как доработать. Могу дать совет. Могу даже позаниматься с ним. Хотя времени у меня... — Ключарев вдруг закашливается, такого обязывающего «позаниматься» он сам боялся, и вот оно уже сказалось.

Наташа молчит.

— Чего ты молчишь? — спрашивает он, ощущение отвратительное: сейчас ему на шею посадят какого-то милого болвана, и Ключарев будет писать за него работу. — Чего ты молчишь?

— Я чувствую — ты не хочешь написать отзыв.

А это уже делает промах Наташа — ей бы ловить минуту, хватать момент, когда Ключарев согласился «позаниматься». Но она ведь тоже нервничает, торопится в словах и... упускает мгновение. И упрямо настаивает:

— Я чувствую — ты не хочешь написать отзыв.

— Ты чувствуешь правильно.

— Если ты не помогаешь нам, то ведь ты нам тоже не нужен.

— А-а, — говорит Ключарев. — А я-то, грешным делом, думал, что тебе интересно, когда мы с Майей в гости приходим. Я думал, что тебе это приятно. Мне казалось... — И Ключарев уже умышленно откашливается, отчасти давя и отчасти пряча волнение. — Мне казалось, что, приходя к вам, я иной раз рассказываю остроумные вещи.

— Ты преувеличивал. Ты думаешь, мы приглашали тебя и твою жену из-за твоих умненьких высказываний?

— Вот именно, — говорит Ключарев. — Надо ж было мне так ошибиться.

— В следующий раз не ошибайся, — говорит Наташа, ставя точку.

Гудки. И это даже как-то невероятно, что вот так разом все кончилось. Тем не менее факт — и Ключарев тоже вешает трубку.

И вот вечер. И ужин... Ключарев укладывает злополучную статью в конверт, чтоб отослать Наташе (не везти же к ней домой, это значило б начинать разговор заново), — он укладывает в конверт, заклеивает и надписывает адрес.

Майя рядом, она вертит в руках тюбик с клеем. Она спрашивает, и это она спрашивает уже в третий раз за сегодня:

— Ты правда не можешь ему написать хороший отзыв?

— Не могу. Ей-богу, полнейшая чушь.

— А что Наташа сказала?

— Тоже чушь городила.

— А я уверена, что ты, кроме всего, еще какую-то гадость ей сказал.

— Я?

И тут уж Ключарев (он поначалу не хотел этого делать) выкладывает жене разговор со всеми оттенками. «Приглашали тебя и твою жену» и тому подобное.

Майя молчит, губы поджаты, признак глубокой обиды.

Наконец она тихо произносит:

— Мы... мы не пойдем к ней больше.

— Это уж само собой. Особенно если учесть, что нас больше не пригласят.

После ужина Ключаревы купают детей. Пока раздевали — ничего. Но в ванной младое племя, чуя какое-то скрытое нервное напряжение, разгулялось и будто обезумело, визг, крик, от всплесков вода заливала пол. Жена шлепнула Тоню, а Ключарев (независимо от жены, так уж получилось) вдруг дает подзатыльник Дениске. Дети ревут от мыла, от шлепков, от непонимания. Майя быстро обтирает их, она молчит, ни звука. А Ключарев тащит их одного за другим в постель.

Обида на Наташу (женщина задела женщину) не проходит, Майя не может заснуть. Майя лежит в постели, свернувшись в комочек, отдалившаяся, чужая.

— А чему, интересно, ты радуешься? — спрашивает она, а темнота комнаты как бы подчеркивает и повторяет вопрос.

— Я вовсе не радуюсь, — отвечает Ключарев. Ночь. И дети уже спят. Тишина.

На следующий день деликатный и мягкий Иван Серафимович входит в отдел (уже в который раз) и все тем же ровным голосом говорит:

— Виктор, вас к телефону.

Ключарев идет в кабинет начальника; вообще говоря, занимать телефон — это не порядок. Тем более, что Иван Серафимович всегда тут же выходит, чтоб дать поговорить. Ключарева больше бы устроило, если б начальник раздражался, а не выходил из кабинета с этой подчеркнутой ровностью. А звонит Володик Зарубин.

— И ты никак не можешь дать отзыв?

— Нет.

— Зря ты уперся, какого черта пускать пузыри!

— Оно как-то само получилось.

— А вот я бы дал отзыв, дурак все равно дураком останется. Я бы ему дал отзыв. Жаль, я не математик.

— Я тебе сочувствую.

А это уже звонит Логинова:

— Витя... Говорят, на тебя какой-то бзик напал?

— Да, — соглашается Ключарев.

— А ведь ты злишься. Если злишься — не прав. Хочешь расскажу, что в тебе сейчас происходит? Я разложу тебя по полочкам. И ты сразу поймешь, какой ты есть. В тебе, Витя, есть черточка...

— Ладно, ладно, — грубо обрывает Ключарев. — Я знаю, какой я.

Ключарев сидит минуту и другую, трубка положена, — в кабинете начальника пусто и тихо, Ключарев дослушивает как бы повисший в воздухе свой голос. Знаю, какой я. Тут-то и неправда. Или не вся правда. И ясно, что оно подтачивает. То есть ведь чушь, ведь наплевать, и это уж точно, что Ключарев проживет без Наташи и ее приятелей, — ан все же задело. Подтачивает. То есть начинаешь понимать, что когда-нибудь захочется же к ним пойти. Не сейчас, это понятно, что не сейчас. А как-нибудь после...

— Ключарев!.. — раздается голос Бусичкина, он просовывает голову в дверь кабинета.

— Иду, иду.

А это уже на неделе. Строгая хронология тут не существенна, но дня три или четыре прошло. Вечером. Дома. Жена Ключарева: «Я все-таки не могу поверить, не верю!» — решается позвонить Наташе Гусаровой. Сердечко Майи уже помягчело и отошло. Ключарев не вмешивается: звони... Майя начинает исподволь. Она спрашивает, не помнит ли Наташа, где, в каком месте был куплен когда-то Дениске костюмчик. «Мы с тобой вместе покупали, Наташа. Не помнишь ли, в каком это было магазине?» — «Не помню». И Наташа Гусарова, едва извинившись, бросает трубку, как раз когда Майя открыла рот для следующей фразы.

Ключарев смеется:

— Разрыв стал фактом, уже подтвержденным. Ссора на много лет. Повесть об Иване Ивановиче с Иваном Никифоровичем. — И еще, добавляя в голос нежности: — Бедненькая. И как же она не вспомнила, где находится ваш любимый магазин?.. Ай-яй-яй.

— Не юродствуй.

— Бедняжки. Получается, что теперь вы обе не помните, где продают детские костюмы.

Ключарев смеется, но то, что подтачивало, — подтачивает. И как ни верти, а с каждым часом и с каждым днем становится понятнее, что чего-то своего и близкого лишился. По своей воле или по чужой — не о том речь. Лишился. Привычек лишился. Новогодних и других вечеров в компании. Телефонных звонков. Тех самых, и, конечно, лучших, разговоров по телефону, когда просто треплешься с человеком давно знакомым, болтаешь, не подбирая слов, — и тем отдыхаешь. И конечно, Володик Зарубин. И Логиновы. Все это незаметно стало частью жизни. Лишился, а, собственно, ради чего — чего ради?

То есть надо бы объяснение. Себе самому ответ. Вот именно. Он, Ключарев, не какой-то там глобальный мыслитель, ему вполне хватило бы простенького, пусть даже старомодного ответа, дескать, претерпел ради Справедливости. То есть на этом слове он бы вполне сам с собой примирился. И даже не нужно пышности и заглавной буквы. Он бы примирился на простой, на скромненькой — просто справедливости.

Да ведь и тут натяжка. Ведь и простая-то справедливость тут не стреляет. Ведь еще в том телефонном разговоре с Наташей Гусаровой среди прочего Ключарев, и он это хорошо помнит, сказал:

— Наташа, — сказал он ей, — ну что толку в моем положительном отзыве? Ну, допустим, дам я отзыв (я не дам, но допустим). А что дальше?

— А дальше пусть тебя не волнует.

— Да оно, разумеется, не волнует, а все же интересно.

Наташа усмехнулась:

— А дальше кто-то представит к публикации. А дальше опубликуем. А дальше подберем хорошего оппонента. — И она уже с открытой злостью бросила: — Что еще беспокоит твою совесть?

— И он защитит диссертацию?

— Можешь в этом не сомневаться.

Оно, конечно, не так просто, но ведь верно и вне сомнений то, что вместо Ключарева найдут кого-нибудь еще. Он тут же вспомнил двух людей, которые тоже (по профилю работы) могли бы дать отзыв, — они не так сильно дружили с Наташей, но все же дружили, бывали у нее. Вот любому из них и дадут на отзыв. И все равно однажды это дерьмо защитится хоть так, хоть этак. И при чем здесь справедливость? Пусть даже с самой маленькой буквы — в чем она? Уж ради нее, ради этой-то, которая с самой маленькой буквы, куда полезнее поднять пьянчугу на улице. Или отдать часть зарплаты какой-нибудь бедной старухе. Но Ключарев хорошо знает, что не поднимает он пьяных на улице, да и бедные старушки могут излишне не обольщаться. Ответа нет. Еще немного, и мысль Ключарева тонет и гаснет в слишком общей постановке старинных вопросов о Добре и Зле.

И уже другой вечер, но тоже на этой неделе... Ссора с женой. Ссора на ровном месте, из ничего. Вот, дескать, и вечер выдался свободным, а пойти некуда — и все почему? — потому что он, Ключарев, поссорился с Наташей Гусаровой. Ну хорошо, пусть не поссорился, но поладить не сумел, это ведь факт.

— Действительно, — говорит Ключарев. — Действительно, маху я дал. Не захотел дерьмо выдать за прекрасную работу.

— Не впадай в геройство, — говорит жена. — Слышишь. Ненавижу впадающих в геройство. Особенно геройствующих уже задним числом, когда им крыть нечем!

— Почему же нечем?

— Потому что это дерьмо, как ты сам сказал, все равно защитится.

— Но может быть, существует инстинктивная справедливость. Есть я, человек по фамилии Ключарев, — и, соответственно моему инстинкту, есть моя справедливость...

— Ах, личная? твоя?.. А я не знала, что бывает личная справедливость.

— Ну, если ее и нет, то ее не хитро выдумать. Наконец оба обессиленно замолкают. Теорией не придешь к миру. Выдохлись, но не помирились.

— Ладно, — говорит Ключарев, улыбаясь и добрея. — Ладно тебе, старушка. — И после паузы добавляет: — А мы к сестре Анечке сходим. Не убивайся.

— Опять к сестре? Надоело! — взрывается Майя.

И уж тут Ключарев на время не слушает (отключиться — как уши заткнуть), потому что в эту минуту Майя говорит о его, Ключарева, сестре бог знает что. Бранится и наговаривает. Женская нелогичность, в сущности, и есть такие вот вспышки. В раскате эмоции Майя выдает фразу за фразой, прямо чеканка, блистательные перлы озлобленности (разумеется, о сестре Анечке она всего этого не думает и, напомни ей завтра, — удивится). Раньше Ключарев не умел такое выслушивать. Не понимал, даже спорил. Но теперь — дудки! Дыхание глубины. Многолетний опыт брака. Заслуженный опыт. При случае передать молодым... Но иронию он, понятно, сдерживает, он выжидает.

— Ладно тебе, — говорит Ключарев и мягко, и тонко, и вовремя. — Ладно, старушка.

У Майи слезы, разрядка. И понятное ж дело: пашет и пашет — и дома, и на работе, — и конечно же хочется временами куда-то пойти. Самой показаться, других посмотреть. Другие люди, другие глаза и другие слова — оно ведь ей как зеркало, женщина как-никак. Успокоившись, Майя говорит, что, разумеется, Ключарев поступил правильно и честно и что никогда больше они, Ключаревы, в тот дом ни ногой. Даже если их просить станут — ни за что.

— Ни за что!.. Ты понял? — Она остывает и уже расслабляется: — А я-то думала, что мы с ней очень дружны. Я думала, что на нашей-то женской дружбе все и держится.

— А я, — улыбается Ключарев, — был уверен, что все держится на моем личном обаянии.

— Ну ты-то преувеличивал — это понятно. А вот я не ожидала.

Ключарев закуривает, тут уж надо промолчать, преувеличивал он или не преувеличивал.

— Знаешь, — говорит Майя, — для меня все как-то разом обрисовалось. Все по-другому увиделось.

— Я тоже об этом думаю... Это у них как клан. Как неписаные правила клана.

Но жена не об этом — она о другом:

— Нет. Я о Наташе... Какая она вдруг стала вся понятная.

— Деловая женщина.

— Нет. Какая она в себе уверенная.

Домашняя тишь и плюс условный рефлекс вечернего чая делают речь Ключаревых взаимопонятной и взаимоуступчивой. Жена рассказывает о своей работе, прошел отчет. А Ключарев вспоминает, что надо закончить статью Рюрика. Он сейчас же, в ночь, ее закончит, а Майя пусть-ка сделает ему кофе.

— По-турецки кофе, — добавляет он с этаким остаточным смешком (предварительное поджаривание, рецепт Наташи Гусаровой, — даже в житейских мелочах Наташа стала частью их жизни). Ключарев зевает. Затем идет к своему столу, а запах кофе с кухни уже саднит и пьянит ему ноздри.

А это уже поздний вечер — Ключарев отрывается от статьи. Сидит. И мысль о том, что вот ведь он, Ключарев, один остался. Без друзей. Без приятелей даже. А ведь люди, и это понятно, группой живут. Помогают друг другу. Пьют и то вместе. Развлекаются, или дело делают, или, скажем, просто языками чешут. Один защитил диссертацию, другой с женой развелся — и все равно это с кем-то обговаривается. И главное, конечно, помощь друг другу, жизнь не мед.

Так и есть. Этакое взаимное существование. То есть, разумеется, никто и никому клятв не дает и договором не скрепляет, но, видимо, как-то само собой понималось, что если он, Ключарев, приходит к Наташе Гусаровой в дом, — «дружим домами, сейчас только так, мой милый!» — то однажды ему придется что-то такое для нее или для них сделать. И не просто любезность, не Эдгара По подарить. А нечто побольше. Н-да. Группа Наташи Гусаровой. Группочки. И не обязательно они со знаком минус или со знаком плюс. Группочки, как люди, — разные. У Ивана Серафимовича его «стариканы», человек пять или шесть. Он без «стариканов» не может и не умеет. Так и живут в большом городе.

У Игорька Ясенева своя группа. Смешно получилось. Встретил он, Ключарев, Игоря Ясенева. Разговорились и покурили. То да се. «Я, — говорит Игорек Ясенев, — в гости иду. К знакомым». — «Сейчас идешь?» — «Нет, вечером. Интересные люди. Мы с женой частенько к ним ходим». — И начал он, Игорь Ясенев, рассказывать. А Ключарев слушал. И получалось: люди действительно интересные. И работы у них любопытные. И биографии с вехами. И как-то даже на слово верится, что там интересно. И он, Ключарев, не очень стал вдумываться, а может, жалобы жены вспомнил, а может, просто поплыл по разговору, — бывает.

— Сводил бы ты меня к ним, — сказал вдруг Ключарев. Сказал, оживляясь и про себя соображая, что ведь и без Наташи Гусаровой обойтись можно. Не клином же свет.

Сказал и видит, что потускнел как-то Игорь Ясенев. «Да можно, — говорит. — Вообще-то можно». И мнется. И глаза отводит. И тут Ключарев сам сменил тему разговора. Не навязываться же. Что ж ты мне это самое «можно» цедишь, ведь ты идешь к ним сегодня. Ведь вечером. Ведь сам только что сказал об этом... И, разойдясь с Игорем, Ключарев все думал: чего это он постеснялся меня пригласить? Застыдился? Да уж не настолько я глупее тех интересных людей. И уж точно, что первый-то вечер я просидел бы у них мирно и чинно. Это уж само собой. Может, что-то скромненько и сказал бы, но ведь скромненько.

Так оно и было. Игорек свое право входа в группу оберегал. Дорожил им, правом-то. Потому и не поспешил пригласить. Может быть, и можно было привести в тот вечер Ключаревых, но нужно ли? От добра добра не ищут. А ему, Игорьку, и без Ключаревых там, видимо, хорошо... И тут Ключарев — он уже встал и ходит по комнате — как бы обрывает мысль и решает, что наплевать и что он проживет без этих группок. Не умрет. Они, видите ли, не хотят его, не желают. Ах ты, Господи. Прямо-таки зачахнет он без них. И это он уже чувствует себя личностью, индивидуальностью, которая выживает сама по себе. Шаг Ключарева становится твердым. А в голове под знакомый шум проносящихся ночных автобусов оседает новое, приобретенное в жизни понятие. Уже ясное, прозрачное и звонкое, как упавшая капля воды:

— Клан.

Слово неточное, «группа» лучше. Да и не в названии дело — может, его еще пока не существует, не придумали. И эта самая как бы расширенная семья, группа, клан, объединение друзей, или как там ни назови, — оно ж в общем-то естественное дело. Жили же когда-то люди родами и племенами. Были охотники. Купцы. Или рыбаки. Или, скажем, жили деревней, хутором, поселком. И в большом городе, в супербольшом, в огромном, потеряв уже прежний смысл и приобретя новые оттенки, конструкция не пропала и не погибла. Она сохранилась, она живуча и, видно, нужна людям. Да и что ж удивительного в том, что в огромном городе, оказывается, существуют свои хуторки, деревни и поселки. Человек знает, что делает.