Повседневная жизнь русского провинциального города в XIX веке. Пореформенный период

Глава четвертая «От чистого служивого сердца»

Обычно в самом центре города, на главной улице, стояло здание в стиле ампир, увенчанное высоченной каланчой. Там находились полицейский участок и пожарная команда. Как правило, их совмещали — ведь и пожар, и преступление требовали оперативности, отваги, ловкости, самоотверженности. Именно в этом доме с каланчой обыватель искал помощи и спасения. Если он, конечно, не убийца, не смутьян — те обходили каланчу сторонкой.

Хотя ничего страшного там по большому счету не было. А внешняя ампирная солидность сполна компенсировалась внутренней обшарпанностью. Калужский полицмейстер Е. И. Трояновский жаловался калужскому же городскому голове: «Имею честь покорнейше просить распоряжения Вашего о командировании господина городского архитектора для тщательного осмотра крыши на здании 1 части и определения причины постоянной ее течи при бесконечных, но бесполезных починках. Помимо особого одолжения, которое Вы окажете лично мне, приказав устранить эту неисправность, переделка крыши нужна настоятельно для сбережения городского здания. Это единственный дом в городе (из тех, которые я знаю), где крыша течет 14 лет постоянно и приходится во время всякого сильного дождя выносить всю мебель в коридор, спасать рояль, подставляя все ведра и тазы, а так как при этом две горничные не успевают собирать в ведра воду с окон при боковом дожде с ветром, то приходится всем членам моей семьи принимать участие в спасении имущества и хорошего пола в приемных комнатах. Надо полагать, что очень скоро провалится и весь потолок, который не мог не сгнить.

Кроме того, прошу попутно приказать осмотреть и переделать единственную кладовую в моей квартире, которую я освободил от имущества еще зимою, так как г. архитектор вполне справедливо предупредил меня о возможности ее падения вследствие образовавшихся сквозных трещин, постепенно увеличивающихся».

У головы, однако же, своих проблем хватало, тем более что полицейские числились не по городскому, а по государственному ведомству.

Впрочем, с деньгами случалась путаница. В той же Калуге исполняющий обязанности помощника полицмейстера писал на адрес городского головы: «По закону 31 января 1906 года штаты городовых Калужской городской полиции изменены с увеличением содержания в размере 13 100 рублей в год. В настоящем году от казны городу пособие на полицию отпущено только 6550 рублей, но и те, согласно требованию МВД, подлежат удержанию в уплату городского долга казне за содержание полиции. Между тем, ввиду того, что еще ниоткуда не поступало дополнительного содержания городовым, израсходованы на этот предмет другие ассигнования, как то: содержание личного состава, канцелярские, сыскные. Так что не имеется сумм не только на выдачу 20 октября жалования личному составу, но даже нечем рассчитывать увольняемых теперь городовых. Ввиду изложенного, покорнейше прошу Ваше высокоблагородие сделать распоряжение о взносе в казначейство в мое распоряжение на содержание городовых по закону 1906 года 13 100 рублей с получением настоящего отношения».

Ничего, как-то разбирались. И калужский губернатор, в свою очередь, уведомлял полицмейстера: «Что касается полицейских будок, то 13 лет назад я застал их еще достаточное количество, стоящих, по большей части, по концам улиц; те будки были старинного восьмиугольного типа с печью посредине, последняя была так велика, что оставляла по сторонам пространство по аршину ширины, занятое нарами, куда ложились спать, жить могли только двое, ночуя по очереди. Все упомянутые будки за старостью и негодностью были уже оставлены, а служили лишь ночными притонами для бездомных гуляк, которые могли быть легко задавлены, почему я потребовал уборки их и замены новыми. Управа предпочла временное назначение квартирных денег по 2 руб. в месяц, оставив только выстроенные новые будки: у Смоленской заставы, у Каменного моста и у дома Губернатора. Желая прийти на помощь городу и городовым, я построил на засыпанных мною рву у Мясных рядов и пруда у церкви Жен Мироносиц две новые будки хозяйственным способом без всяких ассигнований со стороны Управы, употребив на это все годное от разобранных старых и все старые телеграфные столбы, отстоявшие к тому времени установленный пятилетний срок. Третья большая будка-казарма на две половины для 8-и городовых построена мною же арестантским трудом на углу Нижней Садовой улицы на месте, которое в данное время Дума постановила продать».

Какой уж тут священный трепет?

Сами сотрудники полиции тоже были не особенно страшны. Вот, к примеру, отзыв одного костромича: «В девяностых годах жандармским управлением командовал генерал Виктор Ксенофонтович Никольский. Был он стар, глух, дела вел адъютант. Он же проводил время больше в клубе и в гостях, играя в винт или преферанс. Благо в те времена было в Костроме «тихо» и не было «беспорядков». В виде общественной нагрузки он был казначеем нескольких общественных организаций, что-то вроде человеколюбивого общества, ведомства императрицы Марии и тому подобного. Периодически делались ревизии, но каждый раз проверка только какого-нибудь одного общества. Много лет все было в ажуре. Но однажды сделали ревизию одновременно. Когда приходила проверка, Никольский сказал, что не ожидал одновременной проверки и потому поедет домой за деньгами другой организации. Члены ревизионной комиссии ждали возвращения генерала, ждали и, не дождавшись, разошлись. Кто-то предложил, чтобы не выносить сор из избы, собрать деньги и выставить акт о благополучном состоянии денежных средств. Так и было сделано, благо сумма была что-то около 300 рублей. Но после этого случая Никольский подал в отставку, благо что пенсию по старости он уже выслужил».

Провинциальный полицейский не был суперменом, действовал подчас нелепо, неумело. Архангельская пресса сообщала в 1914 году: «В субботу, 15 марта г. А-в, проходя вечером по Буяновой улице, услышал чьи-то стоны. Осмотревшись, A-в заметил против магазина Березина две барахтающиеся на снегу человеческие фигуры и подошел к ним. Оказалось, на снегу мучилась болями женщина, причем растерявшийся ее муж не знал, что делать. A-в вызвал к месту случившегося городового и попросил его посодействовать отправлению роженицы в родильный приют, но городовой исполнить просьбу отказался, а вызвался отправить женщину почти в бессознательном состоянии в полицию. Г. A-в в свою очередь отказался от «медвежьей услуги» городового, и женщина была отправлена им на квартиру, где и разрешилась от бремени, причем г. А-ву пришлось во время родов заменить роль повивальной бабки».

Случались проколы и по части одежды. Калужский губернатор пенял полицмейстеру: «Мною замечено, что классные чины калужской городской полиции появляются на улицах небрежно одетыми. Так, например, вчера, 10 апреля, помощник пристава 3 части Данишевский, проходя по городу вместе с приставом 3 части Денисовым, позволил себе надеть фуражку на затылок, и пристав не счел своим долгом заметить это Данишевскому. Ввиду чего предписываю Вашему Высокородию сделать замечание Данишевскому и Денисову, разъяснив им, что высшие чины полиции как в отношении форменной одежды, так и во всем прочем должны служить примером для низших чинов полиции».

А еще высшие полицейские чины были вынуждены перед каждым праздником предупреждать личный состав, чтобы тот воздерживался от дурацких «поздравлений» обывателей — дескать, эта традиция давно уж себя изжила. Городовые скорбели — на подобных «поздравлениях», когда в ответ на добрые слова тебе дают пятак, а то и рубль, они недурно зарабатывали. Но начальство было непреклонно — как можно брать деньги от того, кто завтра, может быть, окажется преступником? С каким же лицом ты его поведешь в околоток?

Борис же Зайцев вспоминал печальную историю: «Мне было одиннадцать лет, я носил ранец и длинное гимназическое пальто с серебряными пуговицами. Однажды, в сентябре, нагруженный латинскими глаголами, я сумрачно брел под ослепительным солнцем домой, по Никольской. На углу Спасо-Жировки мне встретился городовой. На веревке он тащил собачонку. Петля давила ей шею. Она билась и упиралась…

— Куда вы ее тащите?

Городовой посмотрел равнодушно и скорей недружелюбно.

— Известно куда. Топить.

— Отпустите ее, за что так мучить…

Городовой сплюнул и мрачно сказал:

— Пошел-ка ты, барин, в…

Я хорошо помню тот осенний день, пену на мордочке собаки, пыль, спину городового и ту клумбу цветов у нас в саду на Спасо-Жировке, вокруг которой я все бегал, задыхаясь от рыданий.

Так встретил я впервые казнь. Так в первый раз я возненавидел власть и государство».

Жизнь в городе более-менее оживала в предвкушении визитов государя или же его ближайших родственников. Тут следовало не ударить в грязь лицом и выступить на высоте. Актер П. Медведев писал о Самаре: «Сонное царство просыпается… Весь город красится, развалившиеся заборы и хибарушки тоже красят: бабы домашним способом разводят охру, мел, помелом и веником, взамен кистей, окрашивают хибарушки и заборы… Готовые вывески переписываются. Полиция приказывает снять вывеску: «Иванов, портной из Парижа», а она висела десятки лет. Мостовые чинят, немощеные улицы ровняют, мусор убирают, плотники воздвигают величественные триумфальные ворота, арки. Полиция суетится, ругается и обязательно дерется. Городовым делается репетиция, чтобы они поспевали всюду, где повезут Его Императорское Высочество. Чтобы Его Высочество видел, что полиции в городе много — для этого она должна перебегать ближайшими переулками. Их одевают в новые с иголочки мундиры и другие принадлежности, выдаются белые перчатки… Делают репетицию лошадям, которые повезут цесаревича, чтобы не испугались и не понесли, для чего выставляют народ, арестантов, полицейских по обеим сторонам от пристани до собора: они кричат во все горло ^аура! ура!» — посредине едет коляска и в ней квартальный, изображающий особу Его Императорского Высочества. Лестно!»

Костромской губернатор Стремоухов в ожидании царской семьи в 1913 году выпустил «Объявление жителям города Костромы»: «Объявляю ко всеобщему сведению, что всякое движение по реке Волге в пределах от Татарской слободы и выше на версту стоянки Царской пристани, находящейся у левого берега реки Волги против дер. Козелина, а также и по реке Костроме от наплавного моста до впадения ее в Волгу лодок частных лиц будет прекращено с 12 часов ночи на 19-е мая и до 6 час. утра 21 мая. Наблюдение за выполнением этого требования возлагается на костромского полицмейстера и костромского исправника, а также на соответствующих районных и участковых начальников береговой охраны. Движение же лодок по реке Волге ниже Татарской слободы и выше Царской пристани регулируется распоряжением чинов Судоходного надзора и местной полиции».

Но высокопоставленные гости уезжали — и все возвращалось на крути своя.

Своего рода полицейской элитой считалось сыскное отделение: Служба сыщиков была овеяна романтикой, и от них требовалось гораздо больше, чем от простых полицейских. Взять, к примеру, такой циркуляр: «Надзиратели сыскного отделения и городовые обязаны:

1) ознакомиться с планом города и местностью; 2) установить квартиры лиц, занимающихся преступными делами; 3) установить их знакомства и родственные связи; 4) установить лиц, занимающихся покупкой краденого, их местожительство и методы сбыта принятого; 5) должны знать все тайные дома терпимости и лиц, занимающихся тайной проституцией; 6) иметь строгое наблюдение за лицами, освобожденными из разных заключений; 7) по обнаружению лиц, проживающих без паспорта, разыскиваемых судебными властями и занимающихся преступным деянием, задерживать немедленно лишь тогда, когда имеются против него улики; 8) пользоваться всякими слухами и в пределах города таковые негласно проверять; 9) все добытые сведения два раза в день (во время утреннего и вечернего рапорта) представлять начальнику сыскного отделения письменно; 10) в случае получения сведений о нахождении где-либо тайной типографии, бомбы, склада оружия — об этом немедленно и лично докладывать начальнику отделения; 11) отправляясь для розыска (обыска) в дом, надзиратели сыскного отделения должны от местной части брать околоточного надзирателя или городового, смотря по важности обыска, но допускается эта акция и без сообщения — в экстренном случае; 12) составленные протоколы предъявлять начальнику сыска; 13) каждый надзиратель должен иметь записную книжку с отрывным листом (если ему понадобится доставить в сыскное отделение кого-либо, писать в листке имя и адрес и передавать ближайшему городовому для исполнения; 14) надзирателям и городовым в удостоверение своей личности иметь при себе билет за подписью полицмейстера и начальника сыскного отделения».

Не везде такое отделение существовало. Костромские полицейские, к примеру, добивались, чтобы его открыли — и всё никак Пришлось им пуститься на крайние действия. Полицейские тайком организовали покушение на фабриканта Зотова. Дело подали начальству как политическое. Трюк сработал, в Костроме был срочно создан сыск. Больше того — городу выделили кругленькую сумму на доносчиков и провокаторов, которые в спешном порядке были завербованы. Они целыми днями торчали в трактирах и якобы выискивали там крамолу. А на самом деле просто пропивали свое далеко не малое пособие — крамола в городе отсутствовала напрочь.

Преступления, однако же, случались, и преступники существовали — как же им не быть? Среди них попадались и маститые граждане. Например Петр Ильич Чайковский, композитор. Он проживал в Таганроге инкогнито у своего брата Ипполита Ильича. В этом городе он не был «публичной фигурой» и отдыхал от суеты столиц. Ипполит Ильич вспоминал об одном из визитов Петра Ильича: «В этот приезд брат был в хорошем расположении духа. Так, гуляя с нами по многолюдной Петровской улице, идя рядом с Софьей Петровной (супругой Ипполита Ильича. — AM), он совсем неожиданно спросил ее: «Хочешь, я сделаю сейчас сюрприз? — Начну танцевать, мне-то ничего, меня никто здесь не знает (это очень его радовало), а вот тебе, которую весь Таганрог знает, тебе будет… неловко». И лишь стоило моей жене высказать сомнение, как брат Петр, седовласый человек, приговаривая: «Так вот же тебе… на», выделывал при всем честном народе немыслимые па».

Пойман не был, но общественный порядок нарушал.

Привлекал к себе внимание полиции и калужский обыватель К. Циолковский. Лаборант здешней гимназии писал в мемуарах: «Мне не раз доводилось видеть, как два человека пожилого возраста — один в крылатке и котелке, а другой в форме ведомства народного просвещения — горячо и громко о чем-то спорят, стоя на проезжей части дороги, чертя доказательства зонтиком на песке. Однажды спор привлек внимание не только прохожих: им заинтересовался городовой и поспешил в участок за указаниями. А те двое долго чертили что-то на земле, потом пожали друг другу руки и собрались уже разойтись, но в это время появился запыхавшийся городовой. Он приложил руку к козырьку фуражки и, когда спорщики ушли, сообщил собравшимся, что это были «ученый Циолковский и его превосходительство господин директор гимназии Щербаков», постовой рассказал нам, что в участке получил приказание не беспокоить их».

Впрочем, Циолковский был тот еще нарушитель порядка. Случалось, что в ходе своих исключительно научных экспериментов он запускал воздушного змея с горящими лучинами, затем терял его, и дальше змей летел самостоятельно, рассыпая лучины по крышам калужских и боровских деревянных домов. А если обходилось без таких эксцессов, обыватель все равно пугался, истово крестился и гадал: «Что это такое в небе — адская звезда, или чудак-учитель снова пускает свою жуткую птицу с огнем?»

В той же Калуге как-то раз чуть было не попался баснописец Иван Андреевич Крылов. Играл с приятелями в карты в кабачке, а это запрещалось. Быстро спустил всю наличность, благо ее с собой было немного, и отправился домой. Когда же вышел из трактира, то увидел, как к нему подъехала кибитка с полицейскими, ехавшими «накрывать» притон. Крылов быстро смекнул, в чем дело, и, не выходя на главную улицу, улизнул, что называется, дворами. Хвастался потом, что проигрыш его здорово спас. Ведь если бы игра шла хорошо, сидел бы он в том кабачке и дальше.

В городе Шуе одно время содержались пленные иностранцы: «В доме купца Чулкова со двором и кухнею, с пекарней и столовой, со всеми приспособлениями для помещения военнопленных турок». Шуйские жители к ним отнеслись вполне доброжелательно. Возникла лишь одна серьезная проблема — как им мыться. Горожане всячески отказывались «омывать их в своей бане» из боязни «осквернения магометанами». Но решили и этот вопрос — устроили военнопленным «два чулана, в которых находятся печи».

Но самый почетный преступник из тех, кому определили для жизни провинцию, содержался в Калуге. Это был пленный Шамиль, легендарный имам Дагестана и Чечни. Историк Д. Малинин так описывал калужское «сидение» Шамиля: «На углу следующего пересечения Золотаревской улицы, против Одигитриевской церкви, находится дом Шамиля, где ныне помещается городское четырехклассное училище. Шамилю (родился в 1797 г. в Дагестане) местожительством была назначена Калуга 11 сентября 1859 г., когда он ехал уже в Россию. Для него подыскали дом — особняк подполковника Сухотина за 900 руб. в год. Это трехэтажное здание простого казенного типа, с интересными, впрочем, по замыслу барельефами, только боковой стороной выходит на улицу; фасад же и надворные постройки находятся внутри двора, обнесенного невысокой каменной оградой; только один лишь флигель, представляющий собой одноэтажное каменное здание, лицевым фасадом выходит на улицу. В трех этажах дома, соединявшихся один с другим каменной лестницей, было 13 комнат, расположенных коридорной системой. Лучшие комнаты бельэтажа предназначены были для самого Шамиля; одна из них — диванная палатка — была с наружной дверью, выходившей на балкон с восточной стороны дома, к которой прилегал довольно большой тенистый сад. (Теперь дом подвергнут переделке.)

Шамиль прибыл 10 октября 1859 г. с сопровождавшим его полков. Богуславским на 3 экипажах с конвоем. Его встретили комендант и губернская администрация. Но дом не был еще готов, почему Шамиль остановился в гостинице «Coulona». Интерес жителей к нему был велик, и литографированные портреты Шамиля и членов его семьи были раскуплены нарасхват. Народ толпился перед гостиницей. Переезд в дом совершился 12 ноября. Шамиль остался доволен помещением и вниманием калужан, приславших ему на новоселье хлеб-соль.

В январе 1860 г. прибыла семья Шамиля; всего с прислугой 22 человека (2 жены, 2 сына, 4 дочери, 2 зятя и 2 невестки — 12 человек). Жены имама жили в верхнем этаже и держались в затворничестве. На содержание пленников отпускалось 15 тыс. руб. в год, не считая найма, ремонта и обстановки дома. Кроме того, государь подарил Шамилю прекрасную коляску и четверку лошадей. Шамиля развлекали. Его знакомили с семейными домами высшего общества, возили на балы, концерты, в цирк, театр. Он посещал школы, больницы. Театр он любил, а его присутствие очень занимало публику. Но долее 10 часов Шамиль не засиживался. В гимназии имама более всего интересовали естественный и физический кабинеты, а в последнем особенно магнит. Шамиль любил детей; добрым кунаком его был предвод. дворянства А. С. Щукин. В своей жизни грозный кавказец был прост, в пище умерен; вставал очень рано; обычно занимался чтением арабских рукописей или Корана. 26 августа 1866 г. Шамиль в дворянском собрании в торжественной обстановке принес присягу на подданство и верность императору, а осенью ездил в С-Петербург на свадьбу Александра III».

Уклад жизни имама вызывал любопытство. Одна молитва чего стоила: «Молитву они выполняли на газоне… Прислуга, сопровождавшая их, расстилала ковер, на который они становились на колени, сняв обувь. Музыка (в саду), если она играла, на это время умолкала. Публика из любопытствующих останавливалась и смотрела, как они молятся. По окончании молитвы они опять смешивались с публикой, продолжая гулять до времени, которое сами назначали».

Сам Шамиль относился с симпатией к жителям города и даже утверждал, что назначение ему для жительства Калуги признает монаршей милостью.

Действительно, могли бы и в Сибирь отправить.

В Астрахани до сих пор стоит архитектурный памятник — дом Федорова или «Дом со львами». Действительно, ворота этого особняка украшены парочкой диковатых львов.

Владелец же того шедевра был блистательной, притом вполне преступной личностью. Один из современников так отзывался о нем: «Кирилл Федоров происходил из пономарских детей Тамбовской губернии. Кое-как обучившись грамоте, он случайно добрался до Астрахани и определился в казенное Соляное Правление, вначале сторожем, потом писцом. По прошествии некоторого времени, изобличенный в похищении из архива, за взятку, документов, он был наказан плетьми, но, несмотря на это, оставлен за свою опытность на службе, в том же правлении… Однажды он буквально обобрал свою воспитанницу, отец которой перед смертью назначил Федорова опекуном. Начался процесс, и дело дошло до очистительной присяги. Федоров в белой рубахе, с черной свечой в руках, босыми ногами прошел в собор при звоне колоколов и дал присягу, что денег не получал. Эта церемония совершена при громадном стечении народа, по всем правилам очистительной присяги. Но вслед за тем совесть его так заговорила, что деньги он возвратил».

Впрочем, не все сходило Федорову с рук. Однажды, например, он оскандалился во время очень важного мероприятия — званого обеда, который предприимчивый делец давал сенаторам. Один из современников об этом писал: «Марта 25. Служил в соборе преосвященный Платон. Кушал он и сенаторы у титулярного советника Кириллы Федорова. При сем случае произошло следующее приключение. Коллежский асессор Сергей Уваров-Юдин, пришедши в дом Федорова, протиснулся в тот самый покой, где находились и сидели гости, и, обратившись к сенаторам, говорит: ваше высокопревосходительство, знаете ли вы, у кого обедаете? Хозяин сего дома есть государственный вор! Все, что видите и что будете кушать, это он украл у государя. Услышав сие, все онемели и не знали, что на сие ответить. Образумившись, сенатор фон Визин сказал ему: «Поди, братец, вон!» «Я пойду, сударь, — ответил Юдин, — но вам стыдно, что вы, блюстители правосудия, будете кушать у государственного вора» — и с тем вышел. Вот сцена! Мало, думаю, в целом столетии сего случается».

Но таких артистов было не так много. В основном преступления в русской провинции носили характер негромкий, а преступниками были не ученые с писателями, не колоритные личности, а обыкновенный обыватель — «мужичонка-лиходей — рожа варежкой».

Вот, например, один из документов — выражаясь современным языком, заявление Родиона Андреева, служащего Троице-Сергиевой лавры: «Сего марта 24-го дня пополуночи в 12-м часу, шедши я из Лавры домой, нес свои сапоги взятые лаврской семинарии риторики у учеников для починки и, поровнявшись против питейного дома, называемого Залупиха, что в Кокуеве, увидел вышедших из оного Сергиевского посада цеховых голову Ивана Никитина Щербакова, Герасима Малютина и Михаила Загвоскина, которые, остановивши меня, проговаривали такие слова, что-де им велено таких людей ловить, которые производят мастерство, а потому и требовали чтоб я оные сапоги заложил во оном питейном дому и их поил вином. А как я им оных не дал, то они и начли у меня силою отнимать, почему и принужден я был от них бежать, из коих Щербаков и Малютин, догнавши меня у самого моего двора, стали держать, а Загвоскин начал меня бить палкою, которая имеется и теперь у меня, и они, конечно б, меня прибили до полусмерти, если б не сбежались на крик соседи».

В другой раз, в городе Самаре, во двор дома 4 по улице Саратовской зашел бродячий фокусник-китаец. Продемонстрировав свое искусство, он, как водится, снял шапку и подошел к публике. На что один из зрителей, плотник и член Союза русского народа, закричал:

— Иностранцы еще и деньги в России собирают!

А после слов перешел к действию — избил несчастного факира и вышвырнул его за ворота.

Тамбовские губернские ведомости в 1884 году сообщали: «16 сего июня в 8 часов вечера тамбовский мещанин Алексей Казаков и крестьянин Тамбовского уезда села Сурены Козьма Решетов, разбив на части лежавшее около Девичьего моста одно колено чугунной водопроводной трубы и сложив в мешки, намерены были этот чугун и молоток, коим разбивали трубы, похитить, но были тут же пойманы и доставлены в Первую часть, откуда, вместе с протоколом дознания, переданы к мировому судье».

Во множестве случались и «экономические» преступления. Пресса Иваново-Вознесенска, в частности, сообщала: «Вчера… разбиралось дело крестьянина… Галкина, обвинявшегося в беспатентной торговле вином в своей съестной лавочке… Галкин продал Галицину полбутылки казенного вина за 33 коп. Это было замечено городовым Петрушкиным, вследствие чего у Галкина был произведен обыск и найдены одна четверть казенного вина и еще остаток в графине. Обвиняемый не признал себя виновным, говоря, что в это время сильно пьянствовал и что продавал ли он Галицину полбутылки «казенки» или нет, — не помнит… Больше всего Галкин настаивает на своем пьянстве, что отрицает городовой Петрушкин».

Кто побогаче — откупался или нанимал местную звезду адвокатуры. Были, например, в Самаре некие купцы Аржановы — одна из богатейших самарских фамилий. Неудивительно, что этим господам иной раз позволялось то, что вряд ли бы простили рядовому обывателю. Однажды, например, один из тех Аржановых, будучи сильно пьян, ударил кучера. Тот подал в суд. Естественно, миллионера оправдали полностью. Главный довод адвоката звучал так:

— Господин Аржанов не мог ударить кучера уже потому, что был в таком подпитии, что не смог встать с саней.

На что же рассчитывал кучер? Видимо, на откуп Аржанова, на предложение взять деньги и отозвать заявление.

Кучеру не повезло — прогадал.

Правда, не всё вокруг монастыря было столь благостно. Писатель В. Маслович отмечал в записной книжке: «Теперь мы в Белгороде. Здесь праздник и ярмарка, а потому и довольно шумно. Въезд в город очень изрядный: 14 или 15 церквей делают хороший вид. Мы нашли постоялый, порядочный дом. Какая редкая сцена перед нашими окошками! Дорого бы за нее заплатил какой-нибудь вельможа-римлянин; а нам она ничего не стоит. Два русских, пьяный старикашка, а другой молодой трезвый парень, неизвестно за что поссорились и дело дошло до драки. Подобно двум разъяренным атлетам, вцепились они в волоса друг другу, глаза их сверкали… Молодость взяла верх и повалила на землю старость, однако и старость не плошала и до тех пор не выпустила из рук волос своего победителя, пока не пришло несколько человек их разнять. Град бранных слов, прямо русских, раздался в ушах зрителей. Война между атлетами возобновилась и в новом виде. Начался славнейший поединок на палках, ребра обоих трещали, так плошно щелкали они друг друга! Вряд ли история гимнастических игр имеет столь славный пример единоборства, какой случился в Белгороде подле женского монастыря».

А вот душещипательное происшествие, случившееся в городе Архангельске: «Приехавшие на Маргаритинскую ярмарку специалисты по части вытаскивания кошельков из чужих карманов продолжают с успехом гастролировать в Архангельске. На днях из кармана молодого рабочего «гастролер» вытащил кошелек с деньгами, в котором находилось около 40 рублей. Обнаружив кражу, парень заплакал, так как в украденных деньгах заключался весь его навигационный заработок.

Хотя кража и была обнаружена вскоре, но вор, несмотря на тщательные розыски, обнаружен не был».

В том же Архангельске «под настилом Варакинской пристани, почти ежедневно после 12 часов дня собираются «любители» — игроки в карты. Играют на щепах, застеленных рогожей, и благодаря всегда примыкающим к игре темным личностям, многие проигрывают порядочные суммы. В игре часто принимают участие и дети, играют газетчики, нередко проигрывая не только дневной, но и весь свой месячный заработок. Иногда в азарте проигрываются часы, обувь и одежда».

Там же: «В субботу, 13 сентября на рынке произошла драка. Торговец Яблов, поссорившись из-за чего-то с одной торговкой, облил ее кипятком из чайника. «Вскипяченная» торговка не осталась в долгу, и в результате побоища он, избитый, с проломленной головой, и она — ошпаренная».

И еще архангельские происшествия: «13 марта архангельский окружной суд разобрал дело о крестьянине И. К. Толченове, написавшем письмо на имя ярославского купца Байбородина, в котором обозвал его «сукиным сыном» и т. п. Мировой судья приговорил Толченова к 7 дням ареста при полиции».

«9 января между 7 и 8 часами вечера в молочную лавку кр. Архангельского уезда Владимира Зотова, находящуюся по Петербургскому пр. между почтамтской и Успенской ул., вошли трое неизвестных мужчин и с револьверами в руках потребовали у находившегося в лавке хозяина поднять «руки вверх», затем вынули из кассы выручку 25 руб. и, захватив с собой несколько табаку и конфет, вышли из лавки, где, сев в запряженную лошадь, скрылись».

«27 января мещанка София Бородавко выпустила со двора своего дома принадлежавшего ей поросенка и спустя полчаса обнаружила поросенка убитым. Стоимость поросенка 40 рублей. О случившемся заявлено полиции».

Как говорится, и не знаешь — то ли плакать тут, то ли смеяться.

Особая опасность, разумеется, подстерегала в местах, будто бы специально отведенных для преступников — это были рынки, ярмарки, трущобы. «Северный край» извещал: «На улицах Ярославля на каждом шагу попадаются нищие. В редком городе можно встретить столько нищих, выпрашивающих подаяние и пристающих к прохожим. В Ярославле нищие как-то особенно бросаются в глаза.

Обыватели жалуются на это. Их беспокоят попрошайки…

Среди нищих есть дети. Голодные, оборванные, дрожащие от холода, дети протягивают руки и вымаливают «копеечку». Только одну копеечку. Дети раздражают прохожих, надоедают им, неотступно преследуя их по всей улице. Тоненькими голосами, со всевозможными припевами, они бегут за «господами» и не отступают даже от палки».

Не отставал и Ростов-на-Дону: «Группа жителей Богатянского поселения обратилась к полицмейстеру с коллективным заявлением о беспорядках, происходящих в последнее время на Богатянском спуске. Хулиганы среди бела дня нападают на прохожих, грабят и избивают их. Жители же не решаются принять меры к задержанию этих лиц, терроризировавших все местное население, из боязни быть избитыми или даже убитыми. Дерзость хулиганов доходит до того, что они нападают на целые обозы едущих с берега драгилей и тащат с дрог клади. Ночью же обыватели буквально трепещут за свою жизнь и не решаются выходить из квартир».

Подобные «черные дыры» на карте российского провинциального города — вовсе не редкость. Если в Ростове-на-Дону это была Богатяновка или Богатый Колодезь, то в Саратове — Глебучев овраг. Литератор Орешин описывал жизнь той клоаки: «Глебучев овраг через весь Саратов тянется: от Волги до Вокзала, и живет в овраге сплошная нищета. Розовые, голубые, синие домишки друг на друге как грибы поганые, лепятся на крутосклонах, того и гляди, верхний домишко на своего нижнего соседа загремит. В летнюю пору банная вода посредине оврага течет, растет колючий репей, свиньи в воде лежат, ребята на свиньях верхом катаются. Весенняя вода в овраге разливалась саженей на пять, бурлила, клокотала, гудела и несла через весь город дохлых собак, кошек, бревна, поленья, щепу. Овражные жители охотились за щепой и поленьями. Народишко бедный, домишки рваны, заборишки худы — жили, как птицы».

Оставил свои впечатления о Саратове и Николай Чернышевский: «Разнокалиберная мелюзга всех полунищенских положений, вне прочно установившихся бедных сословий, вся и очень честная и не очень честная бесприютная мелюзга от актеров жалчайшего театришка до вовсе голодных бездомников — все это мелкое, многочисленное население города, разорявшееся от непосильных подушных податей и постоянно находившееся под угрозой попасть в работный дом, где заключенные занимались тяжелым трудом и подвергались истязаниям».

10 ноября 1859 года в реке Волге рядом с Костромой было обнаружено тело молодой мещанки Александры Клыковой. Установили, что Клыкова покончила с собой из-за того, что над ней издевалась свекровь. Так как прообразом города Калинова, в котором происходит действие пьесы А. Н. Островского «Гроза», считается именно Кострома, то многие подумали, что именно история с несчастной Александрой дала толчок писательскому замыслу. Но подвела хронология — Островский сочинял свою «Грозу» с июля по октябрь все того же 1859 года. Похоже, этот случай был типичным для середины XIX века.

Несладкой была жизнь и у провинциальных полицейских. А еще «веселее» жилось представителям судебных органов. Взять, к примеру, преступление, совершенное в городе Костроме священником П. Розановым. И три показания свидетелей.

Первое: «Три года тому назад я была на вечеру у Алексея Васильевича Птицына, где находились свящ. Петр Розанов и священнич. жена Екатерина Понизовская. Во время танцев последней свящ. Розанов при проходе в дверях, где стояла Понизовская, дотронулся двумя пальцами до цветка, бывшего на голове Понизовской, на что последняя крайне обиделась и начала крупно укорять свящ. Розанова в том, что он позволяет себе делать дерзости, и начала неспокойно ходить по комнате. Свящ. Розанов некоторые ее движения передразнил, что более всего расстроило Понизовскую».

Второе: «Три года назад, хотя я и был на вечере у Алексея Васильева Птицына вместе со священником Петром Розановым, но ссоры между священником Розановым и Понизовской вначале никакой не заметил. Оскорбления Розанов Понизовской никакого не наносил. Все были в веселом настроении духа, и если священник Розанов допустил шутку относительно головного убора г. Понизовской, то всеми и принято было это за шутку, а не за оскорбление. И если Понизовская по своей щепетильности приняла это за оскорбление, то она отлично, помимо священника Розанова, поносила не совсем лестными словами кое-кого и других, бывших на вечере и выпивших хотя бы по одной рюмке… На вечере у Птицына священник Розанов был не выпивши или пьян, а просто в веселом настроении духа».

Третье: «На брачном пиру в моем доме были священники Павел Понизовский и Петр Розанов и вместе с прочими гостями, которых было человек 40, сидели за ужином в общей комнате. За ужином я не видал и не слыхал ничего неприятного между свящ. Розановым и священнической женою Екатериной Понизовской, бывшей тут же, хотя разговор по-видимому был общий. Священник Понизовский, не дождавшись конца ужина, ушел домой, а священник Розанов досидел до конца, но был только несколько выпивши, явился же в мой дом совершенно трезвым. В отдельной комнате, где были новобрачные, был после ужина и священник Розанов. Входивши в эту комнату, я сразу заметил, что между свящ. Розановым и свящ. женою Понизовскою нет настоящего мира. По обязанности хозяина, я пожелал им этого мира, на что Понизовская ответила: «Это ничего не значит. Это все одно, что пыль на руке, сдунул — и ничего нет»».

И вот три года идет суд, показатели свидетелей разнятся — они и в момент собственно преступления мало что соображали по причине горячительных напитков, а тут и подавно не помнят вообще ничего. А начальство напирает, требует результатов расследования.

При этом далеко не все преступления доходили до полиции. Случалось, что они замалчивались как дела семейные. Вот, например, костромской обыватель писал в дневнике: «Сегодняшний день, двадцать первое марта, вербное воскресенье, останется у меня навсегда в памяти. Чуть было не свершилась над нами беда, и великая: едва не вырвала смерть одного из членов нашей семьи, а могло даже случиться — и не одного. Первый рок выпадал на долю нашей сестрицы Маруси, но, видно, чья-нибудь молитва дошла до Господа, и беда миновалась. Конечно, я тут не мог быть главным виновником случая, но только был свидетелем посторонним и, конечно, могущим отклонить, но почему-то не сделал этого. Вот за эту-то ошибку я мог всю жизнь мучиться как преступник.

Дело было так: по обыкновению, с утра, помолясь за заутреней и обедней, после домашнего чая Петя отправился в лавку, а несколько спустя приехал и я с папашею. Папаше в двенадцать часов нужно было ехать к губернатору на совещание, а потому я с Петею и поехал из лавки раньше на полчаса. Я остался у тетушки Александры Дмитриевны, зашел ее поздравить с именинником — сегодня день Саши, брата. Выпивши у нее чашку чаю, возвратился домой в двенадцать часов дня.

Вслед за мною в мою комнату вошел брат Петя и, подойдя к форточке, сделал выстрел из револьвера, взятого им у Улегина. Я тотчас же ему стал говорить, что это дурные и опасные шалости, но он не принял это к сведению. На первый выстрел пришли Маруся и Миша из своих комнат: первая и стала Петю просить повторить выстрел. Но я не видел тут опасности, не протестовал против этого, и он выстрелил. Но вот собирается третий раз, роковой. Но револьвер почему-то несколько заартачился, а потому он взял его в руки и стал перевертывать барабан с пулями, дуло же направлено было от себя, а напротив, несколько в стороне, стояла Маруся у стола. Курок был поднят, а потому барабан, дойдя до известной точки, должен был получить удар от курка, что и совершилось.

Выстрел — и Маруся схватилась тотчас за бок, момент ужасный. Сердце у меня замерло, на вопросы, что с нею, она говорит, что «здесь больно», указывая на живот, на ней лица не было. Братья также испугались, но я на них не смотрел, вся мысль моя была о ней, тотчас я ее послал в ее комнату раздеваться, а сам бросился вниз звать Анну Ивановну и бабушку и готовить лошадь за доктором. Но, сойдя на первую лестницу, я уже встретил старух, они бежали вверх. После они говорили мне, на мне лица не было, но разве в подобную минуту можно быть иначе?

Сбежавши с одной лестницы, мне тотчас пришла мысль, что револьвер у Пети, и как бы он в испуге с собою что-нибудь не сделал, а потому бросился к нему — он был у Маруси, в кругу всех, но я все-таки револьвер убрал. Благодаря Создателю, оказалась с нею только одна контузия — на животе сорвало кожу. Пуля пробила платье, юбку и даже сорочку, пуля ударилась о металлическую палочку в корсете, которую погнула, и затем вскользь пробила сорочку и контузила живот, и упала к ее ногам на пол».

Такие вот провинциальные страсти.

Пойманного преступника сопровождали в арестантскую. Заводилось дело, шло следствие, поспешал приговор. Приговор подчас зверский, бесчеловечный, связанный с телесными наказаниями. Д. Мамин-Сибиряк писал о своем детстве в Екатеринбурге: «Порой в жизнь училища, нарушая течение будней, врывались городские драматические события. Одними из таких были публичные наказания преступников на Хлебном рынке… На эшафоте столпилось какое-то начальство, заслоняющее нас от преступника. Все обнажили головы — значит, священник совершает напутствие. Потом начальство раздается и Афонька с каким-то азартом схватывает свою жертву, ведет ее по ступенькам и привязывает к позорному столбу. На груди у преступника висит черная дощечка с белой надписью «убийца». Он теперь на виду у всех. Бритая голова как-то бессильно склонилась к правому плечу, побелевшие губы судорожно шевелятся, а серые большие остановившиеся глаза смотрят и ничего не видят. Он бесконечно жалок сейчас, этот душегуб, толпа впивается в него тысячью жадных глаз, та обезумевшая от этого зрелища толпа, которая всегда и везде одинакова…

Афонька театральным жестом отвязывает его, на ходу срывает арестантский халат и как-то бросает на черную деревянную доску, приподнятую одним концом, — это знаменитая «кобыла». Афонька с артистической ловкостью захлестывает какие-то ремни, и над «кобылой» виднеется только одна бритая голова.

— Берегись, соловья спущу, — вскрикивает Афонька, замахиваясь плетью.

Я не буду описывать ужасной экзекуции, продолжавшейся всего с четверть часа, но эти четверть часа были целым годом. В воздухе висела одна дребезжащая нота: а-а-а-а-а!.. Это был не человеческий голос, а вопль — кричало все тело».

Шли шестидесятые годы XIX века.

Тогда же, а именно в 1861 году, муромские газеты сообщали: «Сегодня было здесь освящение вновь выстроенного при тюремном замке храма во имя Божией Матери Утоления печали. Храм этот сооружен иждивением купца Алексея Васильевича Киселева, и сколько он хорош в наглядном отношении, то более того замечателен в духовно-нравственном». Несколько хуже выглядел муромский же арестный дом: «Помещение совершенно не соответствует цели: на концах коридора помещены отхожие места — запах несется по коридорам и проникает в камеры, которые полны им, несмотря на открытые окна. Кухни совсем нет, вместо нее устроена в коридоре, недалеко от входа русская печь — в смысле экономии место это удобно, но способствует распространению дурного запаха и растаскиванию грязи».

Впрочем, не все в арестном доме заслуживало критики: «Арестованные были на прогулке чисто одеты, несмотря на праздничный день все трезвые. Вообще порядок, насколько он зависит от смотрителя, вполне удовлетворительный».

Случалось, что сотрудники тогдашних пенитенциарных учреждений шутковали. Владимир Гиляровский, например, цитировал один своеобразный документ, выданный некому оборванцу: «Проходное свидетельство, данное из Ростовского Полицейского Управления Ярославской губернии административно высланному из Петербурга петербургскому мещанину Алексею Григорьеву Петрову на свободный проход до г. Енотаевска, Астраханской губернии, в поверстный срок с тем, чтобы он с этим свидетельством нигде не проживал и не останавливался, кроме ночлегов, встретившихся на пути, и по прибытии в г. Енотаевск явился в тамошнее полицейское управление и предъявил проходное свидетельство».

— Почему именно в Енотаевск? — спросил Гиляровский у несчастного пешехода.

— Да вот в Енотаевск, чтобы ему ни дна ни покрышки.

— Кому ему? Енотаевску?

— Нет, чиновнику.

— Какому чиновнику?

— Да в Ростове. Вывели нас из каталажки, поставили всех в канцелярии. А он вышел, да и давай назначать кого куда. Одного в Бердичев, другого в Вологду, третьего в Майкоп, четвертого в Мариуполь. Потом позабыл город, потребовал календарь, посмотрел в него, потом взглянул на меня да и скомандовал: «В Енотаевск его пиши». И остальных по календарю, в города, которые называются почуднее, разослал… Шутник.

Но, в общем, настроение было довольно благостное. Сидельцев жалели — «несчастненькие». Архангельский губернатор Сосновский на одном заседании выступил с пространной прочувственной речью: «Современная тюрьма не только не способствует исправлению преступника, но, скорее, оказывает разрушающее влияние на его душу и тело. Главным злом тюремного режима является, без сомнений, вынужденная праздность, оказывающая на заключенных самое развращающее влияние… Привыкнув к праздной тюремной жизни и научившись при совместном пребывании с более опытными и порочными арестантами всем тонкостям преступного ремесла, выпущенный на свободу преступник нередко возвращается в тюрьму в качестве рецидивиста.

Последнее явление ярко наблюдается, между прочим, в Архангельской тюрьме, где содержится целый ряд лиц, пребывающих здесь почти безвыходно с 1415-летнего возраста и совершенно отвыкших от честного труда…

К сожалению, вследствие крайней тесноты и неудобств тюремных помещений, а отчасти и ввиду отсутствия в г. Архангельске, по местным условиям, достаточного спроса на ремесленные изделия, не представляется возможным развить в Архангельской тюрьме сколько-нибудь широко занятие арестантскими ремеслами. С гораздо большим успехом труд их мог бы быть применен к внешним работам, а также к таким проектированным уже в Архангельской тюрьме операциям, как содержание ассенизационного обоза и заготовка дров (реек) для продажи, с доставкою их с лесопильных заводов и распиловкою.

Независимо от сего, для использования рабочих сил местных арестантов, состоящих в значительном большинстве из крестьян, и для приучения их здоровому полезному и продуктивному труду представлялось бы, по его мнению, в высшей степени желательным организовать при Архангельской тюрьме сельскохозяйственные работы.

Такие работы, помимо непосредственного исправительного влияния на арестантов, имели бы при правильной постановке еще и ту выгодную сторону, что давали бы возможность заключенным из крестьян возвратиться по отбытии наказания на родину к своему семейному хозяйству вооруженными необходимыми знаниями и ознакомленными на практике с усовершенствованными способами земледельческой культуры, в которых особенно нуждается крестьянское хозяйство в Архангельской губернии».

Другое дело, что подобные слова довольно редко становились делом.

А между тем в русской провинции существовали свои легендарные тюрьмы. Самая знаменитая сейчас — Владимирский централ — в то время не была особенно известной. Она была основана в 1783 году по указу самой Екатерины Великой «О суде и наказаниях за воровство разных родов и заведении рабочих домов во всех губерниях». Правда, поначалу статуса тюрьмы у современного «централа» не было — так, «рабочий дом».

Ситуация изменилась в 1838 году, когда Николай I утвердил «Положение о Владимирской арестантской роте». В соответствии с тем положением выпущен был циркуляр: «В состав арестантской роты поступают из Владимирской губернии к работе:

а) беглые бродяги;

б) осуждаемые к ссылке в Сибирь на поселение за маловажные преступления, не наказанные рукой палача и имеющие от 35 до 40 лет;

в) осуждаемые на крепостную работу на срок, также за маловажные преступления или заключенные в рабочий дом;

г) арестанты, пересылаемые через Владимир в Сибирь на поселение по маловажным преступлениям и за бродяжничество, не наказанные палачом и знающие мастерство».

Учреждение же под названием «Временная каторжная тюрьма — Владимирский централ» образовалось только в 1906 году.

Зато страх наводила другая тюрьма, расположенная всего в нескольких десятках километрах от Владимира — суздальский Спасо-Евфимиев монастырь. Суздальская тюрьма была основана в 1766 году и называлась застенком «для безумствующих колодников». Ум искушенный может в этом сразу усмотреть истинный профиль учреждения — здесь содержались люди, признанные политически опасными. Соответственно предназначению генерал-квартирмейстер Вяземский составил и правила содержания «безумцев»:

«Для караула… означенных колодников посылать из Суздальской канцелярии из городовой роты… одного унтер-офицера и солдат 6 человек.

Содержать оных безумных в отведенных от архимандрита двух или трех покоях, однако, нескованными.

Писать им не давать.

Кто станет сумасбродничать… посадить оного в покой, не давая ему несколько времени пищи.

На пропитание и одежду производить от коллегии экономии каждому против одного монаха, как по штату положено».

В конце того же 1766 года сюда прибыли первые десять «безумствующих». Застенок начал свою жизнь.

Самым, пожалуй, знаменитым из его сидельцев был декабрист Федор Шаховской. За ним «следили неотлучно» — запрещали видеться с супругой, читать книги (в том числе и собственные). Шаховской объявил голодовку. Но в те времена эта акция еще не вызывала сочувствия — не прекращая своей голодовки, он спустя три недели скончался.

— вопрошал поэт Некрасов. Увы, его вопросы были риторическими.

В Спасо-Евфимиевской тюрьме оказывались такие важные преступники, как лидер отечественных хлыстов Василий Селиванов, создатель этакого филиала американского течения иеговистов штабс-капитан Николай Ильин, известный в свое время монах-самозванец Стефан Подгорный. А в 1892 году сюда чуть было не попал писатель Лев Толстой.

Эта история напоминает сюжет из жизни диссидентов семидесятых годов прошлого столетия. Толстой написал статью «О голоде», где излагал весьма крамольные по тем временам тезисы: «Народ голоден оттого, что мы слишком сыты… Зачем скрывать то, что мы все знаем, что между мужиками и господами лежит пропасть? Есть господа и мужики, черный народ… Зачем обманывать себя? Народ нужен нам только как орудие. И выгоды наши (сколько бы мы ни говорили противное) всегда диаметрально противоположены выгодам народа… Наше богатство обусловливается его бедностью, или его бедность нашим богатством… Все ясно и просто, особенно ясно и просто для самого народа, на шее которого мы сидим и едим».

Естественно, что в русской прессе отказались опубликовать этот памфлет. Тогда Толстой связался с заграничными изданиями, и его статью с радостью опубликовала одна из лондонских газет.

Разразился скандал. «Московские ведомости» возмущались: «Пропаганда графа есть пропаганда самого крайнего, самого разнузданного социализма, пред которым бледнеет даже наша подпольная пропаганда… Граф открыто проповедует программу социальной революции, повторяя… фразы о том, как «богатеи пьют кровь народа, пожирая все, что народ имеет и производит»».

А во властных эшелонах стали обсуждать — не поместить ли «обезумевшего» графа в соответствующее учреждение. Но, к счастью, на такие крайности решили все же не идти. Зато тема Суздальской тюрьмы нашла свое пристанище в трудах писателя — тот, очевидно, интересовался ее бытом и порядками. Вот, например, маленькая цитата из «Фальшивого купона»: «В Суздальской тюрьме содержалось четырнадцать духовных лиц, все преимущественно за отступление от православия; туда же был прислан и Исидор. Отец Михаил принял Исидора по бумаге и, не разговаривая с ним, велел поместить его в отдельной камере, как важного преступника».

Видимо, сам Лев Николаевич непроизвольно содрогался, выводя такие строки — ему была бы уготована как раз такая камера.

Некоторые из узников надеялись на скорое освобождение, писали челобитные царям. Из челобитных выходило, что посажены они сюда неправедно, и надо было, если бы по чести и по совести, наказывать совсем других людей: «За открытие правды и за соблюдение Вашего императорского указания невольно под ответом находился, потом был отпущен на свободу, но когда опять попытался вступиться за безвинных, то опять встретил угрозы».

Челобитные, увы, не действовали.

И совсем особый колорит русским провинциальным городам придавали этапируемые преступники. «Столыпинских вагонов» еще не было, и заключенных гнали прямо по почтовым трактам, через губернские города, через центральные их части. Жительница города Орла О. Н. Голковская писала о 1890-х годах: «Глубокое впечатление оставлял на нас — детей — провод по улицам арестантов: их вели в кандалах, сторожа отгоняли от них прохожих вглубь тротуаров, не позволяли останавливаться и смотреть на арестантов, а не дай Бог кому-нибудь дать арестованному монету или кусок хлеба, тогда городовые грубо отталкивали и ругали того, кто дал подаяние. Звон этих кандалов так и остался на всю жизнь в моей памяти».

В этом отношении лидировала, разумеется, Владимирка — главный путь из Центральной России на восток, в Сибирь. Про нее было сложено множество песен, включая знаменитых «Колодников» на стихи А. К. Толстого:

Сочувствие преступникам в то время было общим местом.

Житель города Владимира Н. Златовратский вспоминал: «Была уже ранняя весна, когда вдруг распространился в нашем городе слух, что с вокзала погонят партию «кандальных» поляков в наши арестантские роты… Это было зрелище для нас новое и поразительное. Мы, прячась за калитками и заборами соседних домов, могли, к нашему изумлению, видеть, как прошла по «Владимирке» целая партия человек в тридцать таких же почти юнцов, как мы сами, и эти юнцы, окруженные конвоем с ружьями, крупно и бойко шагая, в ухарски надетых конфедератках, шли с такой юношески беззаветной и даже вызывающей бодростью».

А Исаак Левитан посвятил той дороге картину «Владимирка». Его возлюбленная (и тоже художница) Софья Кувшинникова вспоминала: «Однажды, возвращаясь с охоты, мы с Левитаном вышли на старое Владимирское шоссе. Картина была полна удивительной тихой прелести. Вдали на дороге виднелись две фигуры богомолок, а старый покосившийся голубец со стертой дождями иконой говорил о давно забытой старине. Все выглядело таким ласковым и уютным, и вдруг Левитан вспомнил, что это за дорога…

— Постойте. Да ведь это Владимирка, та самая Владимирка, по которой когда-то, звякая кандалами, прошло в Сибирь столько несчастного люда.

Присев у подножия голубца, мы заговорили о том, какие тяжелые картины развертывались на этой дороге, как много скорбного передумано было здесь, у этого голубца. На другой же день Левитан с большим холстом был на этом месте».

Так создавались великие произведения.

Главное же назначение каланчи — слежение за пожаром. Ради высокой смотровой площадки строилась вся эта красота. Вот приказал, точнее даже намекнул костромской губернатор: «Не мешает здесь приличной каланчи, которая бы вместе и служила городу украшением и оградила каждого обывателя безопасностью во время пожарных случаев». И в 1827 году на главной площади возникла потрясающая каланча — до сих пор это один из популярнейших символов города.

Правда, техническое оснащение пожарных в той же Костроме оставляло желать лучшего. Один из современников писал: «Пожарные обозы были исключительно на конной тяге. Кроме пожарных машин было много бочек для подвоза воды. В случае большого пожара вывозилась пожарная паровая машина, для разогрева которой требовалось часа два. На пожар части неслись с большим шумом, так как весь обоз был на железных шинах. Впереди мчался верховой на белом коне. Ездил он лихо, но однажды на полном ходу при повороте в переулок лошадь поскользнулась, а верховой упал и, ударившись головой о каменную тумбу, тут же умер. Приехав на пожар, пожарные, прежде всего, старались снять крышу и бить стекла в домах. Это называлось выпускать огонь, который благодаря тяге сильно развивался. Подготовки пожарных никакой не было, и только в первых годах двадцатого века начали борьбу с пожарами иными средствами… Однако до революции в Костроме не было ни одного пожарного автомобиля, и по-прежнему по улицам носились пожарные бочки на конной тяге. Конечно, никаких химических средств для тушения не применялось, также не было в употреблении противогазов».

Пожарные дружины были большей частью добровольные. Один из жителей подмосковного Богородска описывал жизнеустройство подобной структуры: «Пожарные мы были настоящие. В случаях тревоги нас оповещали по телефону и сообщали, где приблизительно горит. Мы имели полное снаряжение и именовались лазалщиками. У нас, у Авксентия, Коли Буткевича и у меня были брезентовые костюмы, каски с гребнем, спасательные пояса с веревками, пожарные топоры и рукавицы. Словом, все, что полагается настоящему пожарному Мы работали не только в городе, но выезжали и в уезд за 10–12 верст вместе с городской пожарной машиной.

В сухую погоду ездили на велосипедах, а в сырую и зимой на линейках. Работали мы добросовестно. Дома нас не останавливали, только одерживали от излишней горячности, чтоб без толку в огонь не лезли. Но бывало всяко.

Удивительно и интересно было раскрывать железные крыши. Пока тушение пожара не обеспечено водой, нельзя ни открывать окон, ни крыши. Пусть огонь «томится»… Когда же увидите, что воды достаточно, то раскрываете крышу и пускаете огонь кверху. Тогда очаги огня становятся виднее, и их легче подавить с меньшим расходом воды. Как только вода поступала в большом количестве, мы лезли по лестницам на крышу и начинали ее раскрывать. Дольше всего копаешься с первым листом. А потом отрываются целые полосы. Надо следить, чтобы огонь тебя не охватил. Снизу тоже посматривают и в случае чего направляют на тебя струю.

Как-то поздней осенью стоял уже морозец, и ночью случился пожар в нашем переулке ближе к железнодорожному переезду. Довольно быстро огонь ликвидировали, сгорел только чердак. Но я был совершенно мокрый, и, когда возвращался домой, на мне все замерзло. Руками я не мог пошевелить и даже шагал с трудом. Дома нельзя было снять одежду, и меня посадили к плите «оттаивать». Обошлось, не простудился».

Простым «топорником» служил в городе Ярославле знаменитый репортер Владимир Гиляровский — еще до начала своей журналистской карьеры. Впоследствии он вспоминал: «Ужинаю щи со снятками и кашу. Сплю на нарах. Вдруг ночью тревога. Выбегаю вместе с другими и на линейке еду рядом с брандмейстером, длинным и сухим, с седеющей бородкой. Уж на ходу надеваю данный мне ременный пояс и прикрепляю топор. Оказывается, горит на Подьяческой улице публичный дом Кузьминишны, лучший во всем Ярославле. Крыша вся в дыму, из окон второго этажа полыхает огонь. Приставляем две лестницы. Брандмейстер, сверкая каской, вихрем взлетает на крышу, за ним я с топором и ствольщик с рукавом. По другой лестнице взлетают топорники и гремят ломами, раскрывая крышу. Листы железа громыхают вниз. Воды все еще не подают. Огонь охватывает весь угол, где снимают крышу, рвется из-под карниза и несется на нас, отрезая дорогу к лестнице. Ствольщик, вижу сквозь дым, спустился с пустым рукавом на несколько ступеней лестницы, защищаясь от хлынувшего на него огня… Я отрезан и от лестницы и от брандмейстера, который стоит на решетке и кричит топорникам:

— Спускайтесь вниз!

Но сам не успевает пробраться к лестнице и, вижу, проваливается. Я вижу его каску наравне с полураскрытой крышей… Невдалеке от него вырывается пламя… Он отчаянно кричит… Еще громче кричит в ужасе публика внизу… Старик держится за железную решетку, которой обнесена крыша, сквозь дым сверкает его каска и кисти рук на решетке… Он висит над пылающим чердаком… Я с другой стороны крыши, по желобу, по ту сторону решетки ползу к нему, крича вниз народу:

— Лестницу сюда!

Подползаю. Успеваю вовремя перевалиться через решетку и вытащить его, совсем задыхающегося… Кладу рядом с решеткой… Ветер подул в другую сторону, и старик от чистого воздуха сразу опамятовался. Лестница подставлена. Помогаю ему спуститься. Спускаюсь сам, едва глядя задымленными глазами. Брандмейстера принимают на руки, в каске подают воды. А ствольщики уже влезли и заливают пылающий верхний этаж и чердаки.

Меня окружает публика… Пожарные… Брандмейстер, придя в себя, обнял и поцеловал меня… А я все еще в себя не приду. К нам подходит полковник небольшого роста, полицмейстер Алкалаев-Карагеоргий, которого я издали видел в городе… Брандмейстер докладывает ему, что я его спас.

— Молодец, братец! Представим к медали».

Об образовании ярославской дружины вспоминал житель этого города С. В. Дмитриев: «Городская управа через местные газеты объявила о желательности учреждения в Ярославле добровольно-пожарного общества и просила всех желающих прийти в управу на учредительное собрание (месяца и года не помню).

Народу явилось много, в том числе и я.

Городской голова, купец-мукомол И. А. Вахрамеев, открыл собрание и просил граждан учредить в помощь городу добровольное пожарное общество… Желающих нашлось много. Записался и я. Членский взнос был определен в 3 рубля в год; взносы от 10 рублей и более давали уже звание «почетного члена Общества». Назавтра можно было приходить в Управу оформляться, то есть взносить членский взнос и записываться, если желаете, в команду Общества».

Сам Дмитриев занимал там высокую должность: «Я… был уже начальником отряда трубников: в моем ведении были трубы, бочки, рукава и вода. Купец Варахобин, самодур, но любитель пожарного дела, купил нам очень хорошую ручную пожарную трубу, а впоследствии и десятисильную паровую. Работой нашей весь город был доволен. Только мы приезжали на пожар, публика уже успокаивалась. «Ну, добровольцы приехали, теперь, слава Богу, гореть не дадут!» — обыкновенно гудели одобрительно в толпе».

Огнеборцы пользовались уважением. В частности, владимирская пресса сообщала в 1908 году: «8 сентября, в день открытия Владимирского городского добровольного пожарного общества состоялся парад команды охотников означенного общества… После молебна Владимирский губернатор И. Н. Сазонов поздравил команду с праздником и поблагодарил ее за полезную деятельность и работу на пожарах… а дружинники отправились в свой пожарный сарай, где им был предложен завтрак».

Именно в этом «сарае» открыли первую во Владимире телефонную станцию — неудивительно, если учесть основную специфику этого места.

Пожары в городах, по большей части деревянных, были бедствием нешуточным. В полицейских протоколах и газетах то и дело появлялись сообщения такого плана: «Около 11 часов вечера 18 августа 1913 года в Соломбале загорелся чердак двухэтажного деревянного дома крестьянина Дмитрия Либерова. Дом, несмотря на принятые меры, сгорел до основания».

Поэт Мариенгоф описывал крупный нижегородский пожар: «Горели дома по съезду. Съезд крутой. Глядишь — и как это не сковырнутся домишки. Под глиняной пяткой съезда, в вонючем грязном овраге — Балчуг: ларьки, лавчонки, магазинчики со всякой рухлядью. Большие страсти и копеечная торговля».

Именно там, на пожаре, Мариенгоф впервые увидел Шаляпина: «Несколько поодаль стоял человек почти на голову выше ровной черной стены из людей. Серая шляпа, серый светлый костюм, желтые перчатки и желтые лаковые ботинки делали его похожим на иностранца… Стоял он как монумент из серого чугуна. И на пожар-то глядел по-монументовски — сверху вниз. Потом снял шляпу и заложил руки за спину. Смотрю: совсем как чугунный Пушкин на Тверском бульваре».

Пожары, кроме всего прочего, были еще и зрелищами.

Власти не ограничивались организацией пожарных дружин — занимались просвещением и пропагандой. Составлялись, например, инструкции для населения. В частности, в 1879 году исправник Лучкин предоставил муромскому голове список охранных мер: «Я полагаю со своей стороны к числу мер предосторожности от пожаров ввести следующее: дома по Рождественской (ныне Ленина. — A. M.)улице, выходящие на Предтеченскую площадь и все при них надворные постройки во втором квартале и в улице перекрыть железом, для чего бы и назначить срок, хотя бы годичный… В тех домах, где склады спирта и водочные заводы, обязать владельцев на чердаках домов завести и держать постоянно чан с водой, вместимостью не менее четыреста ведер… Запретить на дворах первого и второго кварталов курение табаку как посторонним лицам, так и хозяевам, прислуге и всем живущим. Не худо бы по Московской улице в центре первого и второго кварталов обязать домовладельцев иметь в течение всего года сторожей — одного на день и другого на ночь или, по крайней мере, одного для надзора по улице и во дворах, когда они отворены, которым впоследствии может быть составлена инструкция о их правах и обязанностях».

Случались, правда, такие страшные пожары, при которых бессильными были и огнеборцы, и жесткие правила. Писательница Л. П. Шелгунова вспоминала о страшном самарском пожаре 1850 года: «Жители целыми толпами бежали к реке Самаре и стремительно погружались в нее, спасаясь от огня. Несчастным и там не всегда приходилось укрыться. Вдоль берега реки тянулись хлебные амбары, которые не замедлили загореться, и пламя быстро перешло на суда, не успевшие заблаговременно выбраться в Волгу; к несчастью, почти все суда были погружены смолою, которая горела и превратила реку в настоящий ад».

Но подобные бедствия, к счастью, были не частыми.

Разумеется, в сфере пожаротушения, как и в других областях городской жизни, не обходилось без курьезов. Один из них описывал костромич С. Чумаков: «Обоз Добровольного пожарного общества помещался на Покровской улице рядом церковью Покрова. Помещение и каланча были деревянные. В 1910 году дом этот загорелся, а затем и каланча, на которой стоял дежурный. Так как пожар не был «предусмотрен», на каланче не оказалось даже веревки, и дежурный должен был прыгать с большой высоты. Спрыгнул он удачно. После восстановления здания вместо каланчи использовали колокольню Покровской церкви; удалось это путем больших хлопот, так как духовенство считало, что колокольня существует только для благолепного звона, а не для пожарных надобностей».

Что ж, всё в полном соответствии с известным правилом: сапожник ходит без сапог.