Позавчера была война

Юность Деда Мороза

Каждый раз, когда наступают зимние каникулы и в город переселяется целый хвойный лес, я достаю седую пожелтевшую бороду. Я усаживаюсь перед зеркалом и прикладываю ее к лицу, примеряю. Потом старательно приклеиваю и принимаюсь за усы. Усы бесцеремонно лезут в рот и так плотно затыкают ноздри, что первое время вообще невозможно дышать носом. Но я терплю. Я терплю и беру в руки брови. Я наклеиваю седые косматые брови поверх своих собственных, и они нависают над глазами, как два карниза с намерзшими сосульками.

Пока клей сохнет и мучительно стягивает кожу, я прилаживаю большой ноздристый нос из папье-маше. От моего лица остаются только щеки. Они бледные и впалые, поэтому их нужно немедленно покрыть густым слоем румян.

Теперь остается натянуть остроносые сапоги, надеть отороченную мехом красную шапку, шубу, рукавицы, и я окончательно превращаюсь в Деда Мороза. В этой тяжелой красочной оболочке первое время я чувствую себя маленьким и бессильным. Все давит, жмет, стесняет дыхание. Я не могу ни шагнуть, ни произнести слова. Но постепенно обвыкаюсь, разнашиваю свою оболочку, как разнашивают тесный ботинок. Потом делаю нечто вроде спортивной разминки — руки в стороны, руки вверх, приседание — и решительно направляюсь в зал.

В дни зимних каникул сотни дедов-морозов без передышки работают с утра до вечера. Им даже некогда пообедать, и они питаются святым духом. Дед Мороз не имеет права хандрить, жаловаться. Он должен сиять, улыбаться, творить чудеса и ничем не выдавать свое земное происхождение. Я такой же, как и все мои товарищи. И отличаюсь от них разве только тем, что порой так вхожу в роль, что сам начинаю верить в свои волшебные силы.

Я появляюсь в зале, и у сотен ребят сразу захватывает дух. Широко раскрытые горящие глаза прикованы ко мне. Круглые рты еле сдерживают крики восторга. А я иду медленной, царственной походкой и чувствую, как от белесых, темных, рыжих голов пахнет мылом.

Я взмахиваю рукой — на елке сразу вспыхивает множество разноцветных огней, и громоздкое, густое дерево начинает вертеться легко и бесшумно, как танцовщица на носочке. Делаю еще взмах — и рядом со мной появляется Снегурочка — голубоглазая и белозубая, в жемчужном кокошнике, в сафьяновых сапожках. Вокруг меня скачут рослые зайцы, метут хвостами лисы, переваливаются с боку на бок бурые и белые медведи. Гремят хлопки. Катятся горошины смеха. И мне самому становится легко и весело.

Правда, я хромаю. Не очень сильно и не очень заметно. И если кто-нибудь обратит на это внимание, то подумает, что я натер ногу или в сапоге гвоздь. На самом деле нога у меня перебита на фронте. Левая немного короче правой.

Дети тянутся ко мне. Они оттесняют соседей, наступают друг другу на ноги, забираются на плечи впереди стоящим или упираются им подбородками между лопаток. Каждый непременно хочет дотронуться до меня. И к концу каникул на моей белой шубе столько отпечатков маленьких пальцев, что ни один криминалист не сможет в них разобраться.

Когда трогают шубу или дергают меня за рукав, я не обращаю внимания. Но когда покушаются на бороду, я начинаю сердиться. Потому что борода Деда Мороза нечто священное и неприкосновенное, и лишиться ее — значит опозориться и погубить весь праздник.

Этот мальчишка все время вертелся вокруг меня. Он не прикладывал к шубе свои вспотевшие растопыренные пальцы. Он рассматривал меня бесцеремонными, остановившимися глазами, как рассматривают жука, приколотого к пробке булавкой. Я сразу узнал его породу. Это особая порода мальчишек, глазастых и ушастых, которым до всего есть дело, которые во все суют свои носы и стараются непременно очутиться по другую сторону явления. Этот был тоже Глазастый-Ушастый. Он так крепко уцепился за меня своим взглядом, что я почувствовал себя чем-то вроде его пленника. Мне показалось, что он видит меня без грима, без приклеенных усов, бровей, бороды — таким, каков я есть. Очень опасный мальчишка. Из тех, кто первыми замечают, что король гол.

Хотя я ожидал от него всяческих подвохов и был начеку, он все ж изловчился и вцепился мне в бороду. Я почувствовал, как больно оттянулась кожа на подбородке, и успел вырвать бороду из цепких пальцев мальчишки. Борода была спасена. Я тяжело вздохнул и вытер со лба холодный пот.

Глазастый-Ушастый сразу исчез. Весь вечер я не переставал думать о нем и все время искал его в толпе ребят. Я с тревогой ждал его появления, но он так и не попался мне на глаза до конца праздника.

Когда дети разошлись и елочные огни погасли, я почувствовал страшную усталость. Голова, руки, ноги, плечи, спина налились тяжестью и гудели. И мне казалось, что я слышу звук своей усталости, как слышат гудение телеграфного столба, когда прижимаются к нему ухом.

Прихрамывая, я медленно побрел за сцену, в артистическую комнату. Стянул с головы шапку, тяжело опустился на стул, закрыл глаза. Так я просидел некоторое время, стараясь прийти в себя. Мне хотелось поскорее снять тяжелую шубу, сорвать с лица бороду, усы, брови. Вымыться. Но у меня не было сил.

Может быть, я просто сидел без движения, а может быть, заснул пятиминутным солдатским сном. Но мне вдруг стало легче, и я открыл глаза. Прямо передо мной по другую сторону стола стоял Глазастый-Ушастый. Он изо всех сил пялил на меня глаза, и я снова почувствовал себя жуком, наколотым на булавку. Меня это рассердило, я подался вперед и в упор спросил бесцеремонного гостя:

— Что тебе надо?

Он был длинный и худой. Под серой курточкой у него была застиранная белая рубаха с желтой пуговкой у воротничка. Он стоял, вытянув руки по швам, и не сводил с меня глаз, будто состязался со мной — кто кого пересмотрит.

— Ты настоящий Дед Мороз? — вдруг спросил он.

— Настоящий, — сердито ответил я и механически взялся за бороду, чтобы отодрать ее от замлевшего лица.

Но тут я заметил, что глаза мальчика прямо-таки впились в мою бороду. Я опустил руку.

— А борода у тебя настоящая? — спросил мальчик.

— Настоящая, — пробурчал я и засунул руки в карманы.

Я понял, что до ухода гостя уже не смогу оторвать бороду. Придется терпеть. От этого мое раздражение усилилось.

— Ты иди, иди. Елка кончилась. Мне надо отдохнуть, — сказал я.

Но Глазастый-Ушастый не тронулся с места. Он не собирался уходить и стоял передо мной, вытянув руки.

— Ты всю жизнь был Дедом Морозом? — спросил он.

Отделаться от него не так-то просто. И надо побыстрее ответить на все его несуразные вопросы.

— Всю жизнь, — торопливо ответил я. — Тебе все ясно?

Ничего ему не было ясно. Глазастый-Ушастый задумался. Вероятно, он прикидывал в уме, может ли человек всю жизнь быть Дедом Морозом. Его ум работал медленно, но верно, как некая смекалистая машинка, где одно колесо приводит в движение другое, а другое подталкивает третье.

— Ты когда-нибудь был молодым? — спросил мальчик и снова впился в меня глазами.

Меня взяла оторопь. Сейчас я тебе покажу, каким я был молодым, такой ты рассякой! Я поднялся с места, отыскал в шкафу свой пиджак, извлек из внутреннего кармана бумажник. Я стал искать фотографию. У меня где-то была фотография военных лет. Я снят в гимнастерке, в фуражке, лихо заломленной набок, с настоящими, а ненаклеенными усами. Я не нашел своей фотографии, зато мне на глаза попалась старая потрескавшаяся карточка Таты. Тата стояла в траве босиком. На ней был легкий короткий сарафан. Руки спрятаны за спину, голова слегка наклонена вперед, одна лямка соскользнула с плеча. Плечо загорелое, и от лямки на нем осталась белая полоска. Карточка, серая, бесцветная, но я увидел ее в солнечном свете. Трава зеленая, небо голубое. А глаза Таты были не голубыми и не зелеными. Они менялись, как меняется небо в зависимости от погоды. И вместе с тем они были неизменными. В них всегда сохранялось теплое излучение. Я чувствовал его и теперь, на старенькой фотографии, которая хранилась в левом кармане гимнастерки всю войну.

Я положил фотографию Таты на стол перед Глазастым-Ушастым как доказательство своей юности. Он посмотрел на нее вскользь и спросил:

— Это твоя внучка Снегурочка?

Его слова резанули меня. Я не просто вспомнил Тату, не просто увидел ее, я ощутил слабый прилив того далекого чувства, которое охватывало меня в те дни, когда Тата была рядом. Я никогда не задумывался над этим чувством, не пытался разложить его по полочкам. Я жил им, как живут дневным светом, запахом тополей, оглушительной бездонностью неба… Теперь это чувство звучало как приглушенная струна. Оно звучало само по себе. Ведь Таты давно уже нет.

— Где же ты? — спросил Глазастый-Ушастый.

Он смотрел мне в глаза строгим взглядом судьи, требующим доказательства. Я чувствовал над собой его власть. И должен был выполнить его требование.

Где же я? Я вывалил содержимое бумажника на стол и стал рыться в ворохе старых бумажек.

Тата смотрела на меня с фотографии. Она тоже ждала, когда наконец появится молоденький солдат. Я не мог найти его, и мне стало не по себе. Может быть, я действительно всю жизнь был Дедом Морозом и никогда не был молодым? А Тата всего лишь внучка Снегурочка?

Моя молодость билась где-то в глубине, как жилка пульса: то появлялась, то исчезала. Я смутно почувствовал, как Тата целует меня. Она поцеловала меня, когда провожала на фронт. Это был не просто поцелуй, а клятва верности. И когда поезд тронулся, я думал только о том, как сохранить ее поцелуй на губах: не дать ему остыть, не задеть его случайно рукавом. Я лежал в темноте с открытыми глазами, боясь пошевельнуться, не решаясь произнести слово…

Я почувствовал тот первый и последний поцелуй сейчас. Он слабо теплился. А жесткие приклеенные усы как бы задевали его. Я вцепился руками в усы и только тогда сообразил, что напротив меня стоял Глазастый-Ушастый и внимательно наблюдал за мной. Я быстро отдернул руку и, чтобы как-то оправдаться перед ним, сказал:

— Ты не думай, у меня все настоящее!

— Знаю, — отозвался мальчишка.

Огромный столб времени надавил мне на грудь. Все пережитое собралось вместе и давило. Время стало тяжелым, как водяной столб. Я поднялся со стула и подошел к окну: ушел прочь от глаз, которые видели меня насквозь.

Я вспомнил жирную рожу и две изюминки вместо глаз. Его фамилия тоже была жирной, как рожа, — Блинский. Он был с Татой, когда я вернулся с войны. Он был, а я как бы перестал существовать. Может быть, я и в самом деле не был там, в молодости, а всю жизнь носил бороду Деда Мороза?

Я вцепился пальцами в седую пожелтевшую бороду и изо всех сил рванул ее. Борода оказалась у меня в руке. Другой рукой я энергично тер горящий подбородок. Ах да, ведь я не один: Глазастый-Ушастый стоит за моей спиной… Руки по швам. У воротника желтая пуговка… Может быть, он смеется. Может быть, презрительно морщит нос. Я опасливо оглянулся. В комнате никого не было. Не выпуская из рук бороды, я кинулся к двери. В конце длинного полутемного коридора на стене мелькнула маленькая тень.

Я медленно вернулся в комнату. Из зеркала на меня смотрел носатый, усатый, краснощекий человек с косматыми бровями. Я торопливо отлепил нос из папье-маше, оторвал усы, брови и стал стирать яркий приторный румянец…

Потом я наклонился над столом и долго рассматривал фотографию. Я смотрел на Тату и чувствовал, что ничто плохое не пристало к ней. Она навсегда осталась чистой и лучезарной. И эта Тата не имеет никакого отношения к той, которая сегодня живет где-то со своим Блинским. Моя Тата всегда будет моей, и вместе с ней будет жить далекое приглушенное чувство, лучше которого никогда не пробуждалось в моем сердце.

Я разжал руку. Жесткая борода упала к ногам.