Понедельник

Все рухнуло. Опору потеряв, мир впал в анархию, болотом смрадным став.

Уильям Батлер Йейтс

Что меня тревожит? Мы должны теперь по утрам разговаривать шепотом, не включать радио и малышку все время держать на руках, чтобы она не заплакала; когда вчера днем я позвонил и она сказала, что он еще спит, я предупредил ее, что лучше будет, если она разбудит его, не то, проснувшись поздно вечером, он уже больше не уснет, это не просто сдвиг по фазе из-за перелета, это депрессия, но она сказала: не трогай его, пусть себе спит, что тебя тревожит? Ничего меня не тревожит, но в голове у меня то, что всю прошлую ночь он бродил по дому, как это уже было накануне, и снова не давал нам уснуть. И теперь день перепутал с ночью, и так будет продолжаться, пока его биологические часы внутри него не совпадут с астрономическими, что случится как раз тогда, когда ему придет пора возвращаться в Америку, а потом настанет время разбираться с тем же самым всем нам. Мне тоже, но не в первую очередь, а в первую очередь это коснется Яэли, потому что я еще не спятил, чтобы поддаться этому идиотизму и стать лунатиком, – ничто в мире не в силах лишить меня сна, если я хочу спать, и во время армейской службы однажды я ухитрился захрапеть даже под огнем. Кто-то должен всегда оставаться в своем уме в этом балагане, у меня адвокатский бизнес, своя юридическая контора, и мы готовимся к суду по делу об убийстве – вот что ожидает меня и что тревожит, и не позволяет, подобно ей, стать собственной тенью, в которую она превратилась, проспав за эти последних три дня самое большее часов пять. И где уж тут думать о сексе. Но этому всему приходит конец. Завтра мы отправляем старика в Иерусалим – дадим возможность молодому доктору философии и его глубоко религиозной жене проявить заботу об отце, пока я буду разбираться со своими биологическими часами и прочими удовольствиями, которые остались в этой проклятой жизни после его визита, забыть о котором, я боюсь, не смогу еще долго. А скорее всего, до конца своих дней. Удовольствия хороши, пока мы еще живы, – вот почему надо их не упускать, то что мы упустили сегодня, того уже не будет завтра, и тогда ты – лузер. Каким оказался Гадди, ведь он битую неделю только одно и слышал от нас – «дедушка, дедушка, дедушка» и ожидал появления доброго ангела, который спустится с небес, я ведь говорил ей сколько раз: зачем ты забиваешь ему голову тем, сколько всего ее папаша везет ему в подарок, и сколько великолепная ваша семейка пришлет нам, а ведь за все эти последние семь лет дня не было, когда бы мы могли его им оставить, чтобы во время отпуска хоть на несколько дней съездить отдохнуть за границу. В некоторых семьях рады помочь своим детям, бабушки, вышедшие на пенсию, готовы бесплатно сидеть и воспитывать своих внуков, даже если их родители отправляются в кругосветное путешествие. Но что, к примеру, сделала для нас твоя мать хоть когда-нибудь, кроме того, что обосновалась в тридцати километрах отсюда, так что нам нужно спалить десять литров бензина для того только, чтобы дважды в месяц навестить ее. А уж до того, чтобы привезти мальчишке какой-нибудь подарок… куда там, нечего и надеяться. Он говорит: «Виноват. Я забыл». Ты слышишь? Он забыл. Он забыл потому, что он хотел забыть. О самом себе и о том, что нужно ему, он никогда не забывает, не говоря уже о том, что он просидел в самолете двенадцать часов, в течение которых каждую минуту все стараются продавать тебе виски или сигареты, и у него было достаточно времени, чтобы вспомнить обо мне – обо мне, который тратит свое время и силы, чтобы он мог обрести свою свободу, что поможет ему организовать свою новую жизнь, – разве все эти усилия не стоили того, чтобы привезти мне небольшую бутылочку настоящего французского коньяка, раз уж он живет в стране доллара, и живет гораздо приятнее, чем мы здесь. Но это я так… На самом деле я хочу только одного – чтобы он оставил нас в покое, забыл навсегда, и я плевать хотел и на него, и на этот ликер. Мне хотелось задать ему только один вопрос: дедушка, а сколько у тебя внуков? Давай посчитаем. Малышку ты можешь забыть. Она никогда в жизни не узнает, что ты был здесь и видел ее. Что остается? Один мальчик, Гадди. И он сейчас в полной растерянности. Он так ждал твоего приезда. Так какого же черта ты забыл о нем? А он-то всю неделю и так и этак вертел глобус, чтобы получше разглядеть, откуда ты летишь. И, высунув от усердия язык, трудился над поздравлением, чтобы доставить тебе удовольствие, – надеюсь, ты заметил, что на рисунке тебя встречали с цветами, размером выше деревьев. Он был в таком возбуждении… а ты забыл привезти ему хоть какую-нибудь мелочь, хоть что-то просто символическое, не потому, что он в чем-то нуждается, нет, – загляни в его комнату и своими глазами увидишь, что у него есть все, что нужно, но ты, живя в стране, полной игрушек, неужели не мог найти что-нибудь такое, что доставило бы радость и ему, и всем нам, – автомобиль, к примеру, с дистанционным управлением или игрушечный танк, стреляющий снарядами? Ведь все, что у тебя есть, это двое внуков здесь, в Хайфе, а большего у тебя уже не будет, можешь мне поверить, Кедми никогда не врет, и моя интуиция подсказывает мне, что для рождения внука от парочки в Иерусалиме понадобится как минимум вмешательство Святого Духа или новой трактовки «происхождения видов» для тех, кто в Тель-Авиве. Может, именно поэтому, в одиннадцать вечера после того, как мальчик оберегал твой покой в течение всего дня, ты вдруг вспомнил, что ничего ему не привез, и пустился в объяснения, извиняя себя тем, что путешествие твое не было запланировано, возникло стихийно настолько, что у тебя не было времени заглянуть в магазин, так не могу ли я быть столь любезным, чтобы купить ему подарок от твоего имени, не думая о том, что это для меня уже последнее дело – покупать моему сыну подарки, о которых ты забыл, как ты забыл заплатить мне за эту покупку, просто дать мне десять долларов, как обещал минутой раньше, когда потянулся, чтобы достать свой бумажник, но стоило мне из простого уважения сказать – да ладно, не надо, как ты забыл про бумажник и с утомленным стоном снова рухнул в кресло, словно этот жест отнял у тебя последние силы.

Ладно, ладно, пусть будет так, мы купим ему что-нибудь, чтобы было ему что вспоминать, когда тебя не станет. Я надеюсь, что вспомнит. У бедного парня ведь ты единственный дедушка, я – хочу этого или нет – просто обязан держать высоко твой светлый образ, твой авторитет, и можешь мне поверить, подарки очень важная часть жизни ребенка, любого. Они вспоминают прожитые ими годы, соотнося их с теми подарками, которые получали. Я знаю, что происходит у него в голове, знаю, потому что мы с ним похожи, мы составляем одно целое, а потому знаю о нем все до последней черточки как самого себя. Парень понимает чертовски много для своих лет – и это потому, что у него хорошая голова на плечах. Все он подмечает, все помнит, четко соображает, что к чему. Я сам такой. Ты уже, наверное, слышал про то, как арифметичка, объясняя классу задачу, ошиблась. Никто этого не заметил, кроме него, и он не побоялся встать и сказать – учитель, здесь у вас ошибка. Она сама мне в этом призналась. Вот так. Вот такой это парень. Моей породы, не вашей. Моя кровь. Вот почему я схожу с ума, когда дело касается его. И я боюсь только одного – только бы он, становясь старше, не воспринимал слишком серьезно весь идиотизм этого мира.

– Ну так что это за парень, который прозвал тебя кабаном?

– Он из третьего «а».

– Как его зовут? Кто его родители?

– Я не знаю.

– Тогда скажи, как он выглядит?

– Такой тощий. И маленький.

– Тогда чего же ты испугался? Если это тебя задевает, вздуй его как следует.

– Я уже…

– Когда?

– Вчера. Я повалил его и… У него потом потекла кровь.

– Ну, ну, Гадди… Ты полегче. Полегче. Никогда не надо оставлять за собою следов. Не забудь, что ты уже не в детском саду.

Но у меня чуть отлегло от сердца. Он в порядке, может сам за себя постоять. Именно в эту минуту я заметил расплывающуюся темно-синюю отметину у него на лбу. Спокойные темно-коричневые глаза его доверчиво глядят на меня, в то время как рот решительно и энергично пережевывает пищу. Может быть, немного быстрее, чем нужно. Он любит этот процесс. Эта энергия, с которой он очищает тарелку, вовсе не значит, что он голоден. Это знак того, что он возбужден. И нервничает. Если это и голод, я бы назвал его энергетическим. Этот же самый феномен я ощутил в себе, когда рос, и именно ему я обязан своим метром восемьюдесятью одним роста. И даже если у меня когда-нибудь появится десять детей, этот славный толстяк, сидящий напротив, всегда будет занимать в моем сердце особое место.

– Хорошо, Гадди, достаточно. Мне надо идти. Меня ждет сегодня сумасшедший день.

Сумасшедший день среди совершенных психов. Одни помешанные.

Но я обещал все эти заботы взять на себя, и я это сделаю, и заниматься этим намерен до самого конца, если только мне дадут такую возможность. Пусть только эта семейка держится от всего подальше, и я вручу им бумагу о разводе стариков со всеми печатями, штампами, подписями, все как положено. Та еще работенка, высший класс. Только не лезьте в это дело, стойте в сторонке и радуйтесь, что кто-то другой разгребает за вас эту кучу дерьма. Предоставьте мне завершить как можно менее болезненно эту патологическую историю, стаж которой уже четыре десятка лет. Вы просто не понимаете еще, как повезло вам в тот момент, когда некий адвокат, женившись, стал членом вашей семьи. Но уж если так вышло, то доверяйте хотя бы ему, тем более что это не стоит вам ни пенса, и расслабьтесь – я и в мыслях не рассчитываю на это хоть когда-нибудь.

– Стоп, Гадди. С тебя достаточно. Опоздаешь в школу. Оставь в желудке хоть немного места для завтрака на первой перемене в десять.

Парнишка и в самом деле взял в привычку съедать больше, чем нужно, особенно когда никто на него не смотрит. Яэль возникает в кухне, полусонная, серая от недосыпания этих последних нескольких дней, для нее это подобно смерти, я встаю с места, обнимаю и целую ее – не потому, что именно этого мне хочется в данную минуту, а чтобы показать – глава семьи на месте.

– Ты на самом деле не хочешь, чтобы я пошла с тобой?

– Абсолютно. Ты только все усложнишь. Как только она тебя увидит, она придумает для себя какую-нибудь новую форму безумия. Со мною она объясняется внятной прозой, с тобой в ней проснется вдохновенный поэт. Ради всего святого, дай мне довершить это дело так, как я это вижу. Почему бы тебе не провести это время со своим отцом? Вы не виделись с ним больше трех лет. Для чего же тогда ты отпросилась с работы? И не забывай, что впереди нас ждет еще пасхальный седер, – так есть ли тебе смысл тратить целый день, таскаясь за мной?

Ну, ладно, я пошел. Если секретарша позвонит, скажи ей, что я уже еду, а она чтобы не отрывала задницы от стула. Да… сначала я встречусь с врачом. Потому что проблема эта не только медицинская, но и правовая тоже. А это что? Что это? В сумке. Витаминная добавка для собаки? Клянусь Господом!.. Хорошо, хорошо, эта псина получит свою добавку. Если бы нашелся такой гений, об этой собаке мог бы быть написан эпос. Если ты в состоянии этого гения отыскать. А ты могла бы пока что найти собачке интересный роман для чтения в свободное время.

…Хорошо, хорошо, хорошо. В течение дня я буду тебе звонить. Будем на проводе. Не беспокойся, все будет хорошо… и, кстати, раз уж мы об этом заговорили, пожалуйста, не забудь сказать секретарше, чтобы она меня дождалась. Гадди, я уже ушел!

Вчера лил дождь не переставая, сейчас солнце прожигает все насквозь, какой стабильности можно ожидать в стране, где такая погода? Машины устремляются с холма вниз, никому в голову не приходит притормозить, пропуская тебя, они жмут на газ с такой яростью, словно жизнь их зависит от того, как быстро они пробьют компостером свою рабочую карточку, после чего можно расслабиться, сидя на стуле, и мечтать о чем угодно хоть до самого восхода луны. А пока мне приходится изо всех сил нажимать на гудок, чтобы напомнить водителю давно не мытой «субару», что прямо у меня под носом портит воздух, что я ничуть не меньше его плачу все свои налоги за право пользования этой дорогой. Ибо она – и моя тоже.

Подумать только, что я сам когда-то вот так же ходил в эту школу. Случись это снова, я, скорее всего, покончил бы с собой. Такого ужаса нагнали на меня эти гнусные учителя… А он, смотри, непритворно рад, что мы прибыли на место, прытко выбирается из машины и бежит, не глядя по сторонам, через дорогу, чтобы побыстрее оказаться в школьном бурлящем потоке. Но пока что он в потоке машин, черт побери, где здесь установлены дорожные камеры наблюдения, обещанные муниципалитетом? Не пытайтесь убедить меня, что эти малыши способны организовать забастовку. Я стою и жду, пока он пересечет улицу. Я не в восторге оттого, что ему приходится проделывать это еще раз по дороге из школы домой – возвращаться одному, среди стада этих чокнутых водителей, несущихся неведомо куда. Предупреди сигналом, по крайней мере, ты, безмозглый идиот на своей вонючей «вольво», притормози, подожди, пока мой сын пересекает улицу, а если тебе, сукин ты сын, так не терпится задавить насмерть какого-нибудь малыша этим утром, найди кого-нибудь другого, но моего сына – не тронь.

Вот такие дела. Я уже не в состоянии разглядеть его в толпе ребят. Пока они еще маленькие, вы как-то спокойно относитесь к их существованию, но по мере того, как они становятся все взрослее, вы начинаете по ним просто сходить с ума. В них, в конце концов, заключается весь смысл твоей жизни безотносительно к тому, сколько им лет на самом деле. Они – это вся твоя жизнь. Ты уже отдал им все, что имел. Еще больше? Подари им, если можешь, свою улыбку.

Утро. Моя секретарша пытается слиться с электрической батареей – маленькая, смуглая, озлобленная, – если она не найдет в себе сил измениться, боюсь, ей не останется ничего, кроме как провести остаток дней с этой батареей.

– Ты, случайно, не простудилась, Левана? Мне показалось… но, может быть, я ошибся… что на улице мелькнуло что-то вроде солнечного света. Нет?

Она дарит мне взгляд, который уже лишил нас не одного клиента.

– За те сорок тысяч, что я плачу тебе каждый месяц, не говоря уже о премиях и подарках, не кажется ли тебе, что я заслужил хотя бы одну улыбку в начале рабочего дня? Или это должно оплачиваться дополнительно?

Проходит некоторое время, пока моя шутка доходит до нее, и как результат на ее лице появляется вымученная кривая улыбка, вызывающая у меня чувство стыда. Сегодня мне повезло – ведь обычно до нее доходит вообще лишь одна из десяти моих шуток. Когда я открыл свою контору, за два года наевшись досыта возможностью оплачивать счета разъезжавшего на «кадиллаке» (новом) господина адвоката Гордона, не раз и не два я выслушивал советы знающих людей, что я должен на должность секретарши пригласить какую-нибудь старую деву, некогда окончившую в университете два курса, что будет стоить мне много дешевле, говорили они, добавляя, что она будет работать прилежно, будет предана своей работе и не станет каждую неделю отпрашиваться с работы для визита к врачу, которому надо показать занемогшего малыша… но они забыли добавить, что при таком выборе ты обречен созерцать мрачное лицо твоего преданного соратника, вросшего в кресло в полутора метрах от тебя, равно как и разглядывать внушительные счета за электричество, о происхождении которых тебе лучше не думать.

– Была какая-нибудь почта?

– Нет.

Этот ледяной голос вечной обиды. Невозможно, и в самом деле, простить нам то, что мы насильно извлекли их из пещер в горах Атласа и вынудили жить в цивилизованном мире.

– А как насчет звонка из областного суда… они ничего не сообщили, на какой день назначено слушание по делу нашего убийцы?

– Нет.

– Может быть, звонил господин Горен обрадовать нас тем, что он отправил наконец нам чек, который он и не думал посылать?

– Нет.

– А кто-нибудь вообще звонил этим утром в офис, если предположить, что здесь кто-то был?

– Нет.

И я плачу ей чертову уйму денег за то, чтобы весь день слушать от нее эти нескончаемые «нет». Получается примерно по две сотни за каждое «нет».

– Ну хорошо. Прямо сейчас позвони мистеру Горену и сообщи, что я до сих пор не получал от него никакого чека, и что если чек не будет у меня в руках до полудня, я не появлюсь завтра в раввинатском суде и он сможет наслаждаться своим браком еще несколько лет.

Фантастическое решение о разводе, которого я добился для него два месяца тому назад. А в конце люди раздражаются и не понимают, за каким чертом они обращаются к адвокату, в то время как того же результата они могли бы добиться без чьей-либо помощи, умей они владеть своими нервами. Признаю, это могло бы быть и так, обладай они достаточным развитием и образованностью, чтобы понять, что для этого им придется биться о стену головой, а поняв, предпочитают передоверить эту миссию профессиональному адвокату, который объяснит им, что им самим это было бы не под силу. Почему она смотрит на меня так? Готов биться об заклад, что сейчас она спросит у меня, какой у мистера Горена телефон.

– Я не знаю телефона мистера Горена.

– Действительно. Почему ты обязана его помнить? Я называл тебе этот номер не больше тридцати раз. Ужасно жаль. Ты что, не в силах оторваться от обогревателя, потому что тогда ты рискуешь обморозить ноги на пути к телефонной книге? Когда у тебя день рождения?

– Зачем…

– Я хочу знать. Это что, секрет? Или ты предпочитаешь, чтобы я узнавал это у полиции?

– Десятого июня.

– Ты не могла бы передвинуть его немного поближе, чтобы я мог сделать тебе давно намеченный мною подарок: электропростыню, в которую ты могла бы заворачиваться и не так зависеть от этой батареи?!

Взгляд этих черных марокканских глаз выдает ее желание понять, серьезно это или опять одна из тех шуток, которые не однажды уже заставляли ее плакать. Случись это снова, мне придется приплюсовать стоимость носовых платков к счетам за электричество.

– Это всего лишь шутка. Не принимай все всерьез. Мне кажется, что сегодня утром ты чувствуешь себя не очень. Что-нибудь не так дома?

– Нет.

Боюсь, что отец поколачивает ее. Такие примитивные натуры доходят до безумия перед каждым еврейским праздником, или кто-то из ее близких снова попал за решетку; однажды мне уже довелось спасать от правосудия ее буйного братца, после того как он учинил побоище на рынке, что и послужило началом моего знакомства с этой семейкой зеленщиков. Мои усилия они оценили в огромную корзину баклажанов, которой нам хватило на целый месяц, так что теперь при виде баклажана я перехожу на другую сторону улицы. Это они хорошо придумали – посадить свою дочь в контору адвоката, ибо если ты намерен регулярно вступать в стычки с законом, ты должен запастись надежным и легальным прикрытием.

Она поднимается и шествует к пирамиде телефонных справочников, которые громоздятся на столе, берет один и начинает переворачивать страницы с той же бережной осторожностью, с какой верующий перелистывает Священное Писание. Интересно, как долго это продлится.

– Я не хочу все утро проторчать в этом офисе. Я ведь говорил тебе вчера, что мне сегодня будет необходимо уйти?

– Да.

«Да?» Она действительно произнесла «да»? Тогда еще не все потеряно, тогда еще впереди может забрезжить надежда.

– Может быть, ты успела к тому же напечатать соглашение, которое я вручил тебе позавчера?

– Да. Оно лежит на вашем столе.

Невероятно. Опять это «да». Если она возведет это «да» в привычку, ее шансы найти себе мужа сильно возрастут. А кроме того, соглашение, о котором я говорил, на самом деле лежит у меня на столе, и было бы нечестно не отметить, что все копии, выполненные ею, – безукоризненно чисты и без малейших опечаток или помарок, ибо таков стиль ее работы – она делает все медленно, но надежно.

– Догадываешься ли ты, о ком идет речь в договоре?

– Нет.

– Это хорошо.

В ее огромных глазах – удивленное восхищение, но и недоверие, как у свидетеля, который не в состоянии решить, к кому относится шутка прокурора и может ли он пошутить в ответ.

– Если ты собираешься найти телефон Горена в телефонном справочнике Хайфы в то время, как он живет в Тель-Авиве, боюсь, мне придется задержаться здесь до полудня…

Она вздрагивает и роняет телефонный справочник на пол, но я молча рассматриваю носки своих ботинок. Ведь телефонные справочники, в конце концов, изготовлены не из стекла, и стоимость их, конечно же, учтена телефонной компанией в бюджете.

Я быстро читаю соглашение о разводе, составленное мною. Крепко сшито, ладно скроено, все честь по чести. В ближайшие годы я смогу, пожалуй, выпустить в свет наставления для собирающихся разводиться и получить по этой дисциплине кафедру в хорошем университете. Любой человек в этой стране, приходящийся кому-нибудь дядей, жаждет написать какую-нибудь книгу с тем, чтобы его племянник смог прославить этот труд в газете, – так почему бы не быть облагодетельствованным моим высочайшего класса трудом, который я сейчас завершаю? Но главное, чего я жду от сегодняшнего дня, это то, что старая леди без звука подпишет этот документ, не создавая новых проблем. Когда я остался наедине с ним в гостиной прошлым вечером, я попросил его быть предельно вежливым, не раздражаться попусту и не открывать военных действий из-за каждой агоры и даже лиры – не забудь, что ты сам живешь в стране долларов, сказал я ему, и сам Машиах[4], вздумай он явиться, не в силах был бы приравнять по стоимости лиру к доллару, и то еще учти, сколько людей на свете, переваливших за шестьдесят, отдали бы все на свете, чтобы получить развод на таких вот условиях и поменять старую развалюху на новенький «ягуар». Он сидел, ошеломленный, в тени выключенного торшера и смотрел на меня с яростью, бешено сверкая очками, затем вскочил, дрожа от гнева, кровь бросилась ему в лицо, и я был готов к тому, что он пустит в ход руки. Что ж, может быть, с его точки зрения, я и на самом деле сукин сын, у которого огромная пасть и грязный язык, мой бедный, увы, давно покойный отец был прав, упрекая меня за то, что слова вылетают у меня изо рта раньше, чем голова успевает понять, что это означает, но при этом сам-то он понимал, что таков мой стиль и что я первый готов рассмеяться над удачной шуткой, направленной против меня. Я всего лишь усвоил собственные его уроки, а он был верен им до последнего дня своей жизни, когда, лежа в больнице, за два часа до того, как его сердце остановилось, из последних сил расхохотался моей остроте, – чувство юмора он не терял никогда.

Не то что другие. Однажды был случай в суде, когда, сострив особенно удачно, я замер, ожидая в виде реакции дружелюбного и одобрительного смеха. Но наступила мертвая тишина, единственным звуком в которой был скрип пера одного из судей, восседавших на помосте. И тут я понял, что меня вполне могут вышвырнуть из этих стен. Тогда я отделался выговором, и это мне еще неслыханно повезло. И я сказал себе: научись держать язык за зубами. Ничего не поделаешь. Таков мир, в котором мы живем. Быть осторожней. Беда моя в том, что иногда я говорю совсем не то, что я думаю на самом деле. Потом сам об этом жалею. Этот раз был именно таким, я заставил себя уважать ее, более того, она мне даже чем-то нравилась, хотя в самые первые годы она не совсем отвечала моим представлениям о человеческом существе, даже просто о человеке, если использовать при этом определение, которое дается энциклопедией.

Что я мог сказать ему? Что мне очень жаль? Чего доброго, он мог бы подумать, что я действительно хотел сказать что-нибудь обидное. Он мог бы в свою очередь оскорбить меня, и я был готов к этому, поскольку любой, кто любит посмеяться над другими, должен быть готов к тому же в отношении себя, и я был готов услышать от него, например, что я всего лишь толстый и неуклюжий адвокатишка, с трудом способный набросать на бумаге пару строк. Скажи он мне в лицо это – или что-нибудь еще более обидное, но остроумное, колкое и оскорбительное, – клянусь, я первый зааплодировал бы ему. Но он не произнес ни слова. Не издав ни звука, словно онемев, он кружил и кружил по комнате, и в эту минуту я ненавидел и его, и всех ему подобных людей с повышенной чувствительностью и тонкой кожей.

– Не хочешь ли попробовать глоток отличного французского коньяка? «Hennessy» extra special, very old. E. S. V. O.?

Яростным жестом он отверг мое предложение, словно отогнал надоевшую муху, и вышел из комнаты. Бог с ним, пусть ему будет хорошо. Позднее, когда я переодевался в спальне, Яэль начала расспрашивать меня, что именно я сказал ее отцу. Что ты сказал ему, как заведенная повторяла и повторяла она. Как это прозвучало? Что это было? Я только сказал ему, чтобы он был немного более великодушным. И это все? Да, и это все. Для подобных ему чувствительных душ этого явно больше чем достаточно. И давай-ка в постель. Ты не задумывалась, сколько уже ночей подряд ты не исполняешь законы Торы, уклоняясь от супружеских обязанностей? Обратись я по этому поводу в раввинатский суд, мгновенно получил бы официальное разрешение взять себе любовницу… Я мог бы и дальше развивать эту тему, но она, бросив на меня хмурый взгляд, вышла из комнаты на середине фразы. Ее семья разваливалась, и на ее глазах готов был пасть последний бастион.

Пора было двигаться или следовало дождаться каких-либо сообщений?

Левана, вернувшись, сообщила мне: Горен настаивает, что отправил на мое имя чек четыре дня тому назад. От мысли, что чек на сотню тысяч, посланный на мое имя, будет теперь неизвестно сколько переходить из рук в руки почтовых идиотов, я чувствовал, что вот-вот просто рехнусь. Только позавчера я спросил его, послал ли он чек заказным письмом, с распиской. И оказалось, что подобная мысль даже не пришла ему в голову. Когда он десять лет тому назад стоял под хупой со своей избранницей, ему, похоже, тогда не приходило в голову, что настанет час, когда ему захочется дать ей коленом под зад, и как можно быстрее. Ну так что – мне пора в путь или все-таки дождаться почты?

Какая вокруг тишина! Что происходит? Я что, сегодня никому не нужен? Никто никого не прикончил этой ночью? Никто не был обворован, ничего не взломано, никто не запустил лапу в казну? Мошенники – исчезли? Никто не хочет продать квартиру или арендовать что-нибудь? Есть немало читателей газет, уверенных, что половина Израиля занимается лишь тем, что обеспечивает нам, адвокатам, средства для безбедного существования.

Им стоило бы прийти сюда и посмотреть, какая тишина стоит сейчас в адвокатских конторах. Да, многие из нас похожи на волков, но сейчас, в отсутствие добычи, мы все сидим и щелкаем зубами. В том числе и я… А раз так, то я отправляюсь проведать своего подопечного убийцу. А оттуда – в психушку. Очаровательный маршрут, правда?

Все хорошо, Левана, я уже ушел. Если чек все-таки появится, положи его на депозит в банк прежде, чем он будет аннулирован. И когда ты согреешься, намочи тряпку и сотри грязь с нашей вывески – там, внизу; неряшливый вид не делает нам чести. Во всем мире люди склонны считать адвокатов живодерами.

Внезапный звонок телефона. Готов поклясться, что это дело семейное, а потому я даю знак Леване, чтобы именно она взяла трубку. Кроме всего прочего, она должна побольше двигаться, чтобы мышцы у нее совсем не атрофировались. Часть ее зарплаты идет именно на это. Что ж до меня, то я тоже тренирую свою волю, желая отучить себя от былой привычки самому отвечать на каждый звонок, – согласитесь, что люди с большим уважением относятся к тому, в чьем распоряжении есть секретарша.

Я не ошибся. Звонил Цви из Тель-Авива. Возбужденный. Несколько минут тому назад он разговаривал с Яэлью, которая сказала ему, что я отправился по делам совсем один, и он полагает (и действительно, почему бы ему не полагать тоже), что, вне всякого сомнения, кто-то из родных должен сегодня меня сопровождать, а поскольку я отказался от помощи Яэли, то эту миссию он возлагает на себя и вот-вот явится к конторе, отложив абсолютно все (интересно, что он мог бы при необходимости отложить?) – да, он откладывает все и спешит мне на помощь, поскольку дело предстоит деликатное и завершить его нужно тонко, ибо речь не идет о формальном акте, тем более что специально приглашен доктор, который поможет в случае эмоционального всплеска, способного возникнуть в момент, когда она услышит, что он находится в Израиле, – и нет сомнения, что это болезненно ранит ее…

Я слушал его, не прерывая. Он звонил из Тель-Авива, и счет за разговор придется оплачивать ему самому; неплохо было бы понять, из-за чего весь этот переполох. Он говорил и говорил. Он мог говорить все что угодно. Я слушал. Говорить он имел право. В этой семье царило убеждение, что в детстве у него были проблемы с развитием и что он был очень привязан к матери, – утверждение, которому за много лет нашего знакомства я не нашел доказательств. Но как теория… На практике же с тех пор, как несколько лет тому назад она оказалась в сумасшедшем доме, они с братом исполняли пятую заповедь исключительно по телефону, а его брат тоже всегда мог присоединиться, если хотел. Голос крови… Во мне он молчал. Я был чужой, и я благодарил Всевышнего, что в моих жилах не было ни одной капли ее крови, – может быть, именно поэтому я навещал ее чаще, чем оба ее сына. Вместе взятые. И вот теперь они полны решимости вмешаться в мои дела.

– Ты слышал, что я сказал, Кедми?

– Не дергайся. Либо я сам пойду и увижусь с ней, или я выхожу из игры. Можете найти себе другого адвоката. Это обойдется вам тысяч в пятьдесят только за то, что вы обратились к нему. Плюс налоги. Вы до сих пор, я вижу, не поняли, как неслыханно вам повезло, что я со своим бизнесом оказался членом вашей семьи. Если бы меня не существовало, вам пришлось бы выдумать меня. Вы очень заблуждаетесь, полагая, что я всего-навсего большой придурок с хорошо подвешенным языком. У вас нет исключительных прав ни на боль, ни на хорошее воспитание.

Я бросаю взгляд на свою секретаршу, она сидит, замерев, голова опущена, играет карандашом, но не пропускает ни единого слова, а я кричу в трубку, у меня тоже есть мать, ей тоже много лет, и я знаю, что это такое. И в вашем случае я знаю, что надо делать. Я разговаривал с нею много раз. Проделал чертову уйму работы. Я подготовил ее. Она намного сильнее, чем вы думаете, и с головой у нее все в порядке. У нас нормальные, дружеские отношения без всяких там сантиментов. И даже ее пес лизнул меня на прощание… Откуда ты говоришь, из дома? Тогда послушай… сейчас самое время объяснить тебе мой план…

В конце концов мне удалось от него отвязаться. На часах уже ровно десять, я иду или нет? Может быть, чек вот-вот прибудет и я буду чувствовать себя много лучше, если собственноручно внесу его на депозит.

Я звоню Яэли.

Да, Цви звонил мне. Нет, он со мной не пойдет. Да, я упрямый. Упертый? Да. Если кому-нибудь суждено быть упрямцем, пусть, черт возьми, это буду я. Твой отец все еще спит? Похоже, долгий путь до Израиля стоил того, чтобы постичь тонкое искусство беспробудного сна. Что я ему сказал? Я уже говорил тебе, ничего существенного. Теперь ты скажи мне, что он сказал, что я ему сказал? Да, я хочу это услышать. Если не знаешь – помолчи и не дергай меня, с меня уже достаточно. Потому что я намерен встретиться с ней. Чтобы получить ее подпись… Ты увидишь, все будет хорошо. Хорошо… Хорошо… Хорошо… Хорошо… Я скажу только то, что совершенно необходимо. Десять процентов от моей средней работы.

Я знаю – сейчас она улыбается в трубку улыбкой нежной и мудрой, из-за которой я и женился на ней, но предназначена она мне, и вовсе не Леване, которая вся – внимание, слушает наш разговор, не пропуская ни единого слова, и только ухмыляется неизвестно чему, опустив к столу свою африканскую кудрявую голову. Готов снять перед ней шляпу – никогда бы не подумал, что она так хорошо выучила иврит. А теперь прихожу к выводу, что если я хочу поддержать в ней боевой дух, то должен каждый час, а точнее, час за часом выдавать по шутке.

«Одну минутку, Яэль», – говорю я и прикрываю трубку рукой. «Раз уж пока еще я в конторе… тебе хочется чем-то заняться… та мокрая ветошь, о которой мы с тобой говорили… Помнишь? Неплохо бы протереть нашу вывеску – там, внизу… Пока я не ушел…»

Усилием воли она заставляет себя встать. И выходит, взяв мокрую тряпку. А я, пользуясь случаем, возвращаюсь к Яэли и успеваю сказать ей, что я ее люблю и чтобы она не забыла между прочим забронировать своему отцу место в автобусе, который завтра отвезет его в Иерусалим.

Ну а теперь я должен решить – уйти мне наконец или подождать еще немного. Мне хочется подождать… Но чего? Что-то не верится, что сегодня я могу дождаться почты. Я сажусь и открываю запертый на ключ ящик стола, откуда извлекаю папку с делом убийцы, и начинаю проглядывать бумаги. Я знаю в этом деле все до мельчайшей детали и все-таки вновь завожусь. И начинаю волноваться. Что не удивительно – здесь заключен мой шанс, здесь моя надежда, это мой счастливый билет на выигрыш. Все остальное – чепуха, мусор. Три месяца тому назад, когда умер Штейнер, оставшиеся после него дела поделили остальные адвокаты. На мою долю выпал процесс телевизионного техника, обвинявшегося в убийстве, которое, как мне показалось, он и на самом деле совершил, хотя сам он решительно все отрицает, и с этих пор я ни о чем другом думать не могу. Я думал о нем ночью, просыпаясь и засыпая вновь, я думал о нем все время, десятки и десятки часов, мысли о нем сидели во мне, как заноза. У его семьи не было денег, но, к счастью, нашелся богатый дядя, проживавший в Бельгии, и они воззвали к нему, умоляя помочь, потому что если он в чем-то нуждался больше всего, то это была помощь. Он ухитрился оставить отпечатки своих пальцев абсолютно на каждой вещи в квартире, за исключением телевизора, до которого он не догадался дотронуться. Но убил ли он этого старика, или он только наткнулся на его труп? Тут есть от чего свихнуться, собирая все воедино, и я заставлю судей тоже напрячь свои мозги. Именно так.

Я звоню в тюрьму и прошу их подготовить его ко встрече со мной, поскольку намерен ненадолго к нему заскочить.

Ну а теперь пора и в самом деле двигаться. Только где же Левана? Я вышел в темноту коридора, пропахшего погребальной плесенью, несколько отвратительных субъектов оккупировали стулья у двери, ведущей в офис адвоката Мизрахи. В последние годы людям не дает покоя вопрос, в который все время подливает масла в огонь пресса, – существует ли в этой стране организованная преступность. Будь возможность посмотреть на тех, кто получил официальную лицензию представлять закон на практике в наши дни, вопрошающим стало бы ясно – представителями криминалитета является наше правительство.

Ну так куда же она провалилась? Можно подумать, что я ее куда-то прогнал. Все, чего я сейчас хочу, это наконец заняться делом. И я возвращаюсь в контору. Взгляд на телефон, после чего я принимаюсь собирать свои бумаги. Попутно вытираю пальцем слой пыли с томов обвинительных заключений Верховного суда, а заодно уже и со старой карты Израиля на стене, после чего начинаю рыться в ее сумочке, свисающей со спинки стула. Что за сокровища… фотографии кинозвезд, вырезанные из газет, смятые бумажные носовые платки, распространяющие аромат дешевых духов… как все это соответствует убожеству этой комнаты с ее высоким, облупившимся еще со времен британского мандата потолком… я устал от всего, что здесь находится, от всей безнадежности упадка, и об этом я сказал однажды Яэли, дай мне, сказал я, какую-нибудь свежую идею, придумай новое направление, придумай, чем можно оживить эту серость… Но я первый похоронил эту мысль, когда понял, во что это обойдется.

Чтобы стравить немного пара, я решил позвонить своей матери.

– Это ты? Ну, наконец-то. Я уже решила, что ты забыл обо мне. (С того дня, когда прибыл отец Яэли, она не знала ни минуты покоя.) Что у вас случилось (это не было вопросом, это было простой констатацией факта). Я звонила вчера после полудня, тебе что, об этом не сказали? И что это за дела такие, оставить Гадди одного наедине с ребенком… ему самому едва только шесть. (Хотя на самом деле ему семь.) Он говорил так печально. (Для нее это всегда звучало так.) А пожилой джентльмен в это время изволил почивать. (Так она его называла, несмотря на то что он был на год младше ее.) Что с ним стряслось? Он по-настоящему болен или у него что-то на уме? Он даже не догадался привезти для Гадди подарка. Это ж каким надо быть эгоистом. А тебе он что-нибудь привез?

– Нет. Но уж это-то совсем не важно.

– Я знала, что нет. А ты в это время не жалея сил занимаешься его разводом. Эта бедная спятившая старуха и в самом деле готова на это? (Она всегда чуть поднимала градус сумасшествия, говоря о моей теще.) Подумать только… ведь он готов буквально вышвырнуть ее на улицу! (Я держал телефонную трубку на почтительном расстоянии от уха, поглядывая при этом в окно.) Почему ты дал втянуть себя во все это? (Тут мне, по правде говоря, нечем крыть.) И он вовсе не собирается тебе за это платить. Может быть, я не права?

– Ты права. Но с чего это он должен платить?

– Так я и знала. Тогда чего же влезать во все это? Если в итоге случится какое-нибудь несчастье, во всем будешь виноват ты. Нет ли у тебя в конторе чего-нибудь такого, чем ты мог бы заняться с большей пользой? А если что-то пойдет не так, кого он первого возненавидит? Тебя. Они во всех грехах обвинят тебя, потому что ты не из их своры. Ты для них всегда будешь чужим. Так что же ты с таким рвением лезешь на стену и бегаешь, чтобы увидеть ее. Ты ведь говорил, что у тебя на руках важное дело в суде. От которого полностью зависит твоя карьера. И что тебе надо как можно лучше приготовиться к этому суду, добиться, чтобы он освободил этого насильника… Убийцу.

Тем более, это принесет тебе славу, а став знаменитым, ты сможешь открыть большую контору. Вместо того чтобы заниматься мелочами, вроде этих визитов в сумасшедший дом. А чем все это закончится? Вчера я уже собиралась приехать к вам и сказать ему – добро пожаловать, но этот его беспробудный сон… сказать по правде, он меня напугал. А что Яэль? Готова поспорить, что все улыбается этой своей улыбкой. Ты ведь признался однажды, что именно из-за нее и влюбился. Ведь так же это было, Израэль?

– Так.

– Ладно. Ты свободный человек, сам можешь решать, чего ты хочешь. Твой бедный отец сказал однажды об этой ее улыбке… Боюсь, ты не захочешь узнать, что именно. Сказать тебе?

– Если можно, мама, не сейчас.

– Ну хорошо. Значит, я увижу его в пасхальный вечер. Что хочешь, но, по-моему, это довольно странно – добиваться свидетельства о разводе в таком возрасте, тебе не кажется? Зачем ему это нужно? Ведь, как ни посмотри, он живет от нее отдельно. Разве что – а я думаю, так оно и есть – он задумал снова жениться в этой своей Америке. Многие не в состоянии даже представить, на что секс толкает стариков. Твой собственный отец, когда он уже лежал на больничной койке… рассказывать тебе?

– Не сейчас, мама. Я ужасно спешу. Как-нибудь в другой раз…

Бесшумно вошедшая Левана бросила грязную тряпку в раковину и принялась отмывать руки.

– Ты не заглянешь ко мне сегодня? Я испекла пирожки с мясом… как раз такие, какие ты любишь.

– Боюсь, что не смогу. Сегодня не день, а черт знает что…

– А кроме того, я приготовила такой пирог… это что-то…

– Пирог… ты сказала – пирог? Что за пирог?

– Не угадаешь. Яблочный.

– Штрудель? Ну… я посмотрю. Постараюсь. Спасибо… береги себя…

А эта… все моет руки.

– Ты уже освободилась? – спрашиваю я как настоящий джентльмен. – Похоже, что я плохо тебе объяснил, чего я хочу. Всего лишь того, чтобы ты протерла табличку на двери, а не мыла всю улицу.

Она покраснела и метнула на меня взгляд рассвирепевшей пантеры.

– Может быть, ты хочешь что-нибудь мне сказать?

Но она молчит.

– Что?

И снова я не удостоен ответа, голова опущена, руки мнут бумаги, она вся дрожит. Еще минута, и она убьет меня, но этой минуты у нее нет, я уже снаружи. Я тоже дрожу – нервы уже не те… Все словно сговорились – сначала Яэль, потом мама, а теперь еще вот эта. Маленькая чернушка. Если они все задались целью вывести человека из себя – они преуспели. Да, а теперь представьте себе еще, что все эти темные раскроют свой рот и начнут поучать нас на свой манер… мало того, что они на девяносто процентов обеспечивают работой судебную систему… они не прочь научить нас этикету. Настроение у меня сейчас хуже некуда. Я вдруг понимаю, что все во мне дрожит. Мой отец ушел из этого мира и оставил мне в наследство злобную женщину, всюду сующую свой нос, и теперь я прикован к ней навсегда. Ибо я – единственный сын. Так сказать, баловень семьи. Любимая мишень для всех и каждого. Потому что они, видите ли, считали, что ночь создана исключительно для сна, и у них не хватило времени и воображения, чтобы организовать мне брата. А этой чернушке я еще покажу. Когда подвернется подходящий случай, я переверну вверх ногами этот нагреватель и спалю ее. Настроение просто ни к черту. Небо снова затянули тучи, на улице каждый идиот, сидящий за рулем, считает своим долгом нажать на гудок, очевидно, что машины опять застряли в пробке, похоже, что мир окончательно спятил, и единственное место, где я могу перевести дыхание и оказаться в тишине, это тюрьма. Обитель спокойствия, порядка и мира.

Следует поблагодарить Всевышнего: в конце концов, Хайфа – небольшой и приятный городок и никто не ухитрился включить его в план масштабных преобразований, иначе говоря разрушить его. Сосновые рощи играют роль фильтра, очищая воздух от промышленных выбросов. Я не спеша поднимаюсь по склону горы Кармель, чтобы с высоты увидеть разом и лес и море далеко внизу, в то время как воздух, пропитавшийся ароматом хвои и моря, зеленым своим ароматом промывает мне взор. Зелень води и синева моря – это именно то, что мне сейчас нужно.

Почти успокоившись, я подъезжаю к тюремным воротам. Здесь меня уже все знают – настолько, что даже не спрашивают пропуск. За несколько последних месяцев я пробыл здесь едва ли не больше, чем любой заключенный, отбывающий срок, и если до этого когда-либо дойдет на самом деле, у меня будут все основания просить судью вычесть эти дни из приговора.

Внутри – полный бардак. Каждая вторая дверь открыта, тюремщики для проформы строго позвякивают ключами и очень удивляются тому, что заключенные сбегают, хотя сказать, что они «сбегают», значит не сказать ничего: для того, чтобы очутиться на свободе, достаточно просто открыть дверь камеры и выйти вон.

Старый тюремщик-друз проводит меня до маленькой полутемной комнатки для свиданий. Для тюрьмы существование друзов и черкесов – большая удача, ибо только они в состоянии поддерживать здесь хоть какое-то подобие порядка. Мой подзащитный, обвиняемый в убийстве, ожидает меня, сидя за голым деревянным столом, – невысокий, мрачный молодой человек, худой и жилистый – на его мышцы я обратил внимание еще при первом знакомстве, заметив, с какой легкостью он разомкнул свои наручники. Я пожал ему руку. Бог свидетель, что я пытался вести себя с ним совершенно дружелюбно, но взаимного доверия от него не дождался, ибо он принадлежал к породе недоброжелательных и недоверчивых людей, пребывающих в мире собственных фантастических иллюзий, а кроме того, при аресте у него нашли в тайнике запас марихуаны.

– Ну, как дела?

Он ответил мне подозрительным взглядом своих крысиных глаз.

– Все в порядке?

Он кивнул. Или мне это показалось?

Я ставлю мой атташе-кейс на стол, сажусь напротив и начинаю в который раз просматривать содержимое папки, каждую букву в которой я знаю, кажется, наизусть. Сорок тысяч лир, которые я за все это время получил от его семьи, едва покрывали прошлые расходы на бумагу и чернила.

– Слышно ли что-нибудь новенькое от этого… от твоего дяди, который торгует бриллиантами в Бельгии?

– Он вот-вот должен появиться.

– Он должен был «вот-вот» появиться еще три месяца тому назад. Очевидно, он решил прогуляться до Хайфы из Бельгии пешком…

Он снова бросил на меня мрачный взгляд, но теперь в нем была еще угроза, и я вдруг осознал, что должен быть со своими шутками поосторожней. Здесь.

И я начал задавать ему вопросы по делу, особенно по части свидетельских показаний, относящихся к самому важному дню в его жизни, дне, в котором я сам прожил каждую минуту и знал лучше, чем любой из прожитых мною собственных дней. Это была та тайная стратегия по его защите, призванная спасти его и заключавшаяся в том, что часы, минуты и секунды того дня я рассмотрел под микроскопом; уверен, что для обвинения в подобном методе будет кое-что новое, и не уверен, что приятное. Расщепив и исследовав минуту за минутой и секунду за секундой, я нашел доказательства, что он не мог сделать то, в чем его обвиняли. Этот процесс, я уверен, в будущем войдет во все учебники по криминологии и много лет еще будет вызывать восхищение и благоговейный трепет. «Этого парня… ну того, который додумался до „принципа миллисекунд“ звали Кедми»…

Я спрашивал его снова и снова, и он отвечал мне коротко и по делу. Он был здесь одиноким волком, и я сомневаюсь, что за весь день он перебросился словом хоть с кем-то. Но глуп он не был. Я уже наперед знал все его ответы, но спрашивал снова и снова, желая отполировать их именно здесь и сейчас. Я хотел представить себе наихудшую ситуацию, которая может возникнуть во время суда, ведь на него будут смотреть там с подозрением. Пусть же он осознает это и не будет заикаться, отвечая. Точность и ясность снова и снова. Но какова же истина? Мне казалось, что я что-то нащупал. Но время от времени мрак отчаяния накрывал меня. Истина была спрятана у него в черепе, она была подобна скользкому серому червю, и оставалось только надеяться, что прокурору ее тоже не разглядеть.

Старый тюремщик вошел в комнату с запиской в руке.

– Адвокат Израэль Дегми? Ваша секретарша хочет, чтобы вы позвонили своей жене.

– Спасибо. А кроме того, меня зовут Кедми.

– Вы лучше заканчивайте с ним поскорее, не то он останется без обеда.

Похоже, здесь все любят командовать.

– Я слышал. А теперь, если вы не против, я хотел бы еще побыть с ним наедине.

Мой убийца смотрел на меня с подозрением. А я продолжил расспросы. Он начал терять выдержку, и я понял причину – он боялся, что ему ничего не останется, запах еды уже плыл по воздуху, наполняя коридор позвякиванием мисок, но я был безжалостен – ведь если во время процесса он захочет есть и надерзит прокурору, он будет обеспечен тюремной баландой до конца своих дней.

В итоге я заканчиваю. Я тоже голоден. Мы стоим друг против друга, лицом к лицу. Сделал он это или нет? Бог весть. Но если я собираюсь вытащить его отсюда, мне нужно быть жестким.

– Тебе что-нибудь нужно? Какие-нибудь желания у тебя есть?

Он ненадолго задумывается, а потом говорит, что хотел бы получить разрешение провести пасхальный ужин дома, с родителями, потому что так было всегда, а без него им будет так одиноко…

Это он хватил. За всей его жестокостью я без труда определяю, насколько он невинен, рассчитывая на удачу своей выдумки. Вообще-то подобные вещи бывают, но не в его случае. Он всего-то в тюрьме каких-то три месяца и вот уже хлопочет об отпуске.

– Забудь об этом, говорю. Может, мне удастся устроить так, чтобы твоим родителям разрешили провести пасхальный вечер с тобой здесь. В тюрьме для них будет незабываемо услышать, как хор насильников будет распевать псалмы.

И я сам вполголоса стал напевать себе под нос.

Я увидел, как сжались его кулаки. Так сделал он это или нет? В любом случае моя обязанность организовать его защиту самым лучшим образом.

– Вы мне не верите, – безнадежно шепчет он, и глаза его полны слез.

А ведь он артист. И все это – спектакль.

– Не говори ерунды. Конечно, я тебе верю. Вот увидишь, все будет хорошо. А теперь отправляйся и поешь…

Я торопливо прохожу мимо шеренги заключенных. Все в одинаковых серых робах, убийцы, воры и террористы, у каждого в руках миска и ложка. Время от времени мне доводилось пробовать то, чем их кормят, и я знаю, что это такое.

В пустой комнате я нахожу телефон. Контора мне отвечает. Моя мать в данном случае права, мне надо держаться от них подальше. Звоню Яэли. Ее отец уже встал. Он против того, чтобы я шел к ней один. Он считает, что это безнравственно – посылать меня одного, когда он здесь. Он должен сам говорить с ней или, в крайнем случае, в моем присутствии.

Ну вот так. Отлично. Это финал. Я никуда не иду. Сворачиваю ко всем чертям это дело. Делайте все, что хотите. Теперь все будет нравственно. Кстати, а вообще-то вы знаете, что такое нравственность? Знаете? Это как гвоздь в чьем-то башмаке. В моем, кстати. Надо порвать все их бумаги и возвращаться в контору, там у меня достаточно своих дел. Я взбешен и хочу есть. Будь у меня под рукой собачьи консервы, я съел бы и их и начал лаять.

Я знал, каким образом я мог добиться от нее всего, чего хотел. Требовалось только закатить истерику. И я начал орать. Это тот язык, который они понимают. Истерика и вопль. Когда Аси был малышом, он бросался на пол и истошно кричал, молотил руками и ногами. До тех пор, пока все семейство на коленях не умоляло его о пощаде.

Я их знал. «Все хорошо, все хорошо. Не горячись… ты прав»… Она готова поговорить со своим отцом. Не исключено, что завтра она отправится туда сама. Это даже лучше. Если ты появишься там один… мы же знаем, какой ты заботливый…

Они знают.

На выходе из тюрьмы дежурный потребовал, чтобы я предъявил ему разрешение на выход. Покинуть это заведение труднее, чем попасть в него. Я потратил пятнадцать минут на то, чтобы разыскать клерка, владевшего необходимым штемпелем. Но тут же был перехвачен начальником тюрьмы, старым пронырливым педерастом, усвоившим иронический тон при разговорах с адвокатами. «Эй, парень! Что происходит? Почему мы не получаем здесь от вас никакой помощи? Вам, похоже, неинтересны наши проблемы. Кажется, что вы проглотили свои золотые языки, а, парень? Давай-ка пошли со мной. Я покажу тебе художества одного грабителя, который, надеюсь, обосновался здесь надолго. Я говорю тебе – это гений. Этот засранец изумителен, сам увидишь».

Отвертеться от него было нелегко.

А потом нужно было спуститься по склону горы к морю, миновав лес и вырулив на побережье неподалеку от нефтеперегонного завода. Моя машина – моя единственная помощница, моя любовь, моя надежная подруга и настоящее произведение искусства – пронесла меня в считанные минуты над землей, словно у нее были волшебные крылья. Мне нипочем были крутые повороты, серпантинами изрезавшие полгоры, наплевать мне было на вагонетки с гравием у меня над головой, что неслись по эстакаде до самого Акко, откуда рукой подать было до меловых утесов на границе с Ливаном, – прекрасная панорама, разворачивавшаяся передо мною. Это была Галилея, и она летела мне навстречу, наполняя легкие свежим весенним воздухом до того самого момента, когда колеса автомобиля пронесли меня мимо зубчатых стен бывшей рыцарской цитадели, где в случае остановки я мог бы получить бесплатный обед у моей матери, если бы хоть на минуту мог забыть о другой женщине.

Не Яэли…

Скажу положа руку на сердце – я не только никогда не изменял Яэли, но даже не помышлял об этом, но… в разных местах знал нескольких женщин, готовых разделить, скажем так, мои проблемы. Они работали в ресторанах, в кафе, они трудились в офисах, юридических конторах и судебных учреждениях, среди них были и мои коллеги… Время от времени встречаясь с ними, мы обмениваемся парой слов… ничего не значащими намеками, в которых при желании можно расслышать обещание… все это туманно, и почему-то всегда волнует женщин не меньше, чем просто притязание… я думаю, что эта атмосфера готовности любовной интриги дает пищу воображению и делает нас соучастниками какой-то игры… мечты о любви… самой любви. Ресторан с прозрачными толстого стекла стенами расположен на оживленной магистрали рядом с заправочной станцией, за ним, через дорогу, – завод керамики, а дальше море. Некогда здесь было место, где я дожидался Яэли в те первые годы, когда она приезжала повидаться со своей матерью, предпочитая, чтобы я при этом не присутствовал. Именно тогда я заприметил ладненькую официанточку и запомнил ее странно меня взволновавшую походку – медленную и вызывающую. Здесь ли она сейчас? У хозяина ресторана я делаю заказ, а пока что начинаю звонить в контору.

– Ваша жена дозвонилась до вас?

– Я говорил с ней, да. Есть ли какие-нибудь новости? Ты все еще, наверное, сидишь возле обогревателя? Что? Пришел чек? Повтори, я не верю собственным ушам. Сколько? Сто тысяч? Отлично. Отнеси его в банк. Что? Сначала я должен расписаться на обратной стороне? Тут ты права. Тогда спрячь его в ящик стола и запри на ключ. Скоро я вернусь и заберу его… Что? Когда это будет? А с чего это вдруг ты спрашиваешь?

Это выяснилось тут же. Явно стесняясь, она спросила, не позволю ли я ей уйти сегодня пораньше… Пасха совсем скоро, и ей хотелось бы помочь по дому.

Я великодушно разрешил. Думая при этом, сколько я сэкономлю на электричестве. А потом еще раз детально объяснил, куда именно положить чек и как закрыть ящик. После чего все внимание обращаю на тонкие лодыжки, приближающиеся ко мне. Да еще на красоту широко открытых глаз, взгляд их устремлен на меня, я чувствую, что она вспомнила обо мне, и хотя это мне льстит, я все-таки предпочел бы не видеть, как поднос с моим ужином выпадет из ее рук.

Наконец-то я смогу хоть что-то поесть. С утра рот был заполнен лишь болтовней. В ресторане я – единственный посетитель, а потому без зазрения совести начинаю ее гонять – за солью, за перцем, за чистой вилкой, и все для того, чтобы лишний раз насладиться ее животной грациозностью и тем, как она заливается краской смущения, возвращаясь. Неужели она испытывает возбуждение – я не говорю уже о желании, – разглядывая мою морду, или она принимает меня за крупную шишку? Эта мысль меня забавляет. Каждый день ты страдаешь от собственных вожделений, никогда не думая о тех, кого они заставляют страдать. В конце концов она садится рядом, целомудренно скрестив ноги. Мы одни – если не считать музыки, доносящейся из приемника, я режу мясо, но не свожу глаз с ее белых рук, я пожираю их взглядом, я съел бы ее всю, выпил бы и высосал до последней капли, в ту минуту, когда я жую хлеб и запиваю его водой, я ощущаю всю ее и понимаю, что она уже сдалась и я могу сделать с ней все, что хочу. Я хочу кофе, и она идет за кофе. Потом я хочу газету, и она приносит мне газеты, а потом она застенчиво теребит свой передник и спрашивает, можно ли прибрать за столом. Прибирая, она наклоняется так, что мне полностью видны ее груди, на которые, увы, у меня нет сейчас времени.

Киссинджер обедает тоже, он обедает перед очередной деликатной миссией. В его визите на Ближний Восток его окружает стая остающихся невидимыми репортеров. В ресторане было бы совсем тихо, когда бы шум проносящихся по скоростному шоссе машин не заставлял вибрировать стеклянные стены. Что человеку нужно для счастья… море, весна и эта вот чашка ароматного кофе… На какое-то краткое мгновение я вырубился. Сто тысяч ожидали меня в ящике стола, мой маленький убийца будет твердо держаться в суде, следуя моим указаниям, опирающимся на гениальную стратегию, даже на расстоянии убедившую его бельгийского дядю. Мое настроение резко пошло вверх. Я потребовал сигару и еще кофе. Почему бы и нет? Я заслужил их. Мои глаза увлажнились. Поднявшись, я потрепал ее по плечу. Я почувствовал нарастающий прилив щедрости. Все было хорошо. Пригласив владельца ресторана, я потребовал счет. Я оплатил его, добавив сверхщедрые чаевые, и уловил ее молчаливую благодарность.

На часах – десять минут четвертого. Легкий ласкающий бриз. Обычно в это время я звоню домой, чтобы убедиться, что Гадди уже вернулся из школы цел и невредим, но сегодня с меня хватило всех этих назидательных штучек – я обречен на них, но не сейчас, когда ветерок с моря ласково обвевает меня. Медленно я бреду к своей машине. Торговец клубникой установил свой лоток неподалеку, и я купил у него для старой женщины целый пакет, чтобы доставить ей хоть какую-нибудь радость – боюсь, единственную, которую ей придется сегодня от меня принять. Проверил, не спустили ли шины, не торопясь, плавно подкачал их, сел за руль, думая о детях, оставшихся дома, и чувствуя, как всего меня переполняет любовь к этой маленькой и нелепой стране. И трогаюсь с места.

Неспешное движение вдоль побережья выводит меня на дорогу, ведущую к больнице. Она петляет мимо коттеджей, окруженных просторными газонами. Тонкая линия, разделяющая группы строений в стиле бунгало и территорию сумасшедшего дома, чисто условная и заканчивается у ворот, где, как точка в конце строки, маячит нелепая фигура сторожа – бывшего обитателя здешних мест, скорее всего из реабилитированных чудаков. На нем шапка с козырьком, к груди приколота жестяная бляха, в кобуре – пистолет без патронов, что не удивительно: в этой стране каждый третий – либо полисмен, либо охранник, либо секретный агент – и все при оружии. Я торможу, нажимаю на гудок и чуть наклоняю голову, пряча лицо, – может быть, он примет меня за врача и откроет ворота, избавив меня от необходимости прошагать пешком не менее километра, но страж ворот стоит на своем посту бдительно и непоколебимо, не желая поступиться для меня хоть толикой своего величия. «Открой ворота, ты, идиот», – шепчу я. Но все тщетно – не трогаясь с места, он жестом показывает, где расположена стоянка, и у меня мелькает мысль, что если патроны у него все-таки есть, он, при случае, без раздумья один из них потратит на меня.

Не так уж много психушек довелось мне посетить, но если, Яэль, у меня когда-нибудь поедет крыша – найди мне местечко вроде этого, ладно? Абсолютная тишина, едва уловимый шепот прибоя и белые коттеджи в окружении зеленеющих газонов. Здесь тюрьмы возводят среди лесных массивов, а оградой домов для умалишенных служит белая полоса прибоя, набегающая на прибрежный песок. Сумасшедшие заслужили у родины привилегию доживать свои дни в красивейших ландшафтах Израиля – и это, кажется, единственный пункт, с которым согласны все.

Медсестра в белом быстрой походкой движется по тропинке и исчезает вдалеке. Я тоже иду по тропинке, может быть даже той же самой, и внезапно натыкаюсь на великана, одиноко стоящего в зарослях. Я не обижен ростом, но рядом с ним кажусь карликом. В руках у великана – метла из соломы, которую он при моем появлении вскидывает на плечо. Похоже, что он ошеломлен. Я улыбаюсь ему великодушной улыбкой и прибавляю хода, оставляя его стоять с разинутым ртом, из которого бежит на грудь струйка слюны, и мне кажется, что удивление его не было бы большим, окажись перед ним вместо меня автомобиль стоимостью в миллион долларов. Маленькая группка пациентов расположилась на веранде ее домика, я словно в трансе, не перестаю улыбаться. Старик в белом комбинезоне вскакивает со своего стула. Он узнает меня. Несколько месяцев тому назад мы дружески поболтали с ним о сходстве и различии между Бегином и Саддамом.

– Мистер Кедми, мистер Кедми, она в саду на опушке. Она ожидает вас.

Мы дружески пожали друг другу руки.

Но сначала я, как и обещал, должен был повидаться с доктором. Огромная чистая комната была залита светом. Несколько мужчин и женщин порознь сидели и смотрели телевизор, расположившийся посреди комнаты, телевизор тоже сходил с ума – так, по крайней мере, мне показалось. Тут же у меня появился собственный гид – он хватает меня за руку и тащит за собой в маленькую боковую комнату.

Запах медикаментов.

– Спасибо, дальше я справлюсь сам.

Все залито ярким светом, синие отсветы моря заполняют окна. Молодой врач лежит на кушетке, закрыв руками глаза. Он лежит не шевелясь, спит, окруженный сумасшедшими, что не мешает моему добровольному гиду, одному из его пациентов, встать прямо над ним и разбудить его.

– Пришел Кедми, мистер Кедми, доктор, это мистер Кедми… он пришел навестить свою мать.

– Свою тещу, – шепчу я. На то, что доктор спит, мне совершенно наплевать.

Молодой врач убирает руки с лица и улыбается мне. Глядя ему прямо в глаза, я напоминаю ему, кто я.

– Я к миссис Каминке, доктор. Ее зять. И прежде всего хотел бы узнать, как она?

Не переставая улыбаться, доктор спрашивает:

– Ее муж тоже здесь? Он пришел вместе с вами?

– Нет, он придет послезавтра. Но он уже в Израиле, это верно. Впрочем, я вижу, вы уже в курсе…

– Мы знаем все, – тут же объявляет мой гид. – Она рассказывала нянечке… они будут разводиться… – Глаза его сверкают.

– Все верно, Ихзекиель, все так. А теперь оставь нас ненадолго одних.

Но нет такой силы, которая способна была бы сдвинуть его с места. Сейчас он уже хочет узнать содержимое пакета, который я держу в руках.

– Что вы там принесли? Конфеты?

– Позднее, Ихзекиель, позднее…

Но он хочет знать, что в пакете.

– Что там? Что там?

– Там кое-что для собаки.

Лишь после этого яростный блеск его глаз понемногу стихает. Он начинает жевать собственный язык, голос у него меняется, и он начинает шататься, словно какая-то машина работает у него внутри. Туда-сюда, туда-сюда…

– Это для собаки, – бормочет он, – это для собаки…

– Ну, а теперь хватит. Ихзекиель, довольно.

Не вставая с кушетки, доктор пробует успокоить его:

– Почему ты больше не посылаешь писем премьер-министру, Ихзекиель? Почти год, как ты больше не пишешь ему. Иди сюда. Сядь за стол, я дам тебе сколько хочешь отличной почтовой бумаги со штемпелем нашей больницы…

– Ничего, если я поговорю с ней? Она… она… она?..

– В какой она форме? Определенно в неплохой. На прошлой неделе она слегка простыла, но сейчас ей уже лучше. Она ждет вас, ваша жена звонила два часа тому назад. Она сейчас там, за коттеджем. Ихзекиель, подойди ко мне…

Доктор поднялся со своего места и по-медвежьи обнял старика.

Я вышел из комнаты и пошел вниз по тропе, ведущей к опушке. Снова увидел я одинокого великана с его соломенной метлой точно на том же месте, где я оставил его, мне показалось, что он поджидал меня. А потом я увидел и ее среди высоких деревьев – она что-то поливала из шланга. На голове у нее была широкополая шляпа из соломы. Едва я направился к ней, я услышал рычание, доносившееся, как мне показалось, прямо из-под земли. Она повернула голову в мою сторону, и я увидел, как сверкнули ее глаза – словно капельки дождя на ветру. Я продолжал неуверенным шагом приближаться к ней, не зная, привязана ли ее собака, – при моем последнем посещении пес набросился на меня, и я, джентльмены, спрашиваю вас: кто из адвокатов согласился бы работать в подобных условиях?

Я никогда не понимал, что с ней такое, да, по правде сказать, и не пытался. Не уверен, что это знала даже Яэль: в этой семейке умели прятать свои секреты. И по судебным разбирательствам я знал, какую невероятную чушь могли нести все эти знаменитые психиатры, и знания эти никак не повышали моего доверия ни к ним, ни к их экспертизам. В последние годы я с удовольствием отказывался от визитов к ней, как правило, мы с Гадди ожидали где-нибудь неподалеку, пока Яэль отправлялась навестить ее. И похоже, ей и на самом деле стало лучше, если теперь они предпочитали лечить ее водной терапией вместо электрошока. Ясно было, что и самой ей нравилось ходить со шлангом возле больших деревьев, которые турки не успели спилить во время Первой мировой войны, щедро поливая все, на что падал ее взгляд. Она уже вылила на землю больше воды, чем во времена Всемирного потопа, и если бы ее шланг был чуть подлиннее, она стала бы не задумываясь поливать Средиземное море.

Я пробирался к ней сквозь кустарники, держа в одной руке документы о разводе, а в другой – два бумажных пакета, которые почти превратились в один. Если собака набросится на меня, я брошу ей тот, что с клубникой. Требовалось специальное разрешение Министерства здравоохранения, чтобы ему разрешили находиться в больнице. Я обратил на этого пса внимание с первой минуты, когда Яэль привела меня, чтобы познакомить со своими родными. Он был еще щенком, но я сразу заявил, что ему нужен либо персональный психоаналитик, либо пуля в голову, причем первое он может получить только в Америке. Самое смешное, что мое заявление они сочли одной из моих шуток. Узнать, шутка это была или нет, мне предстояло в ближайшие минуты. Лохматый ублюдок, помесь немецкой овчарки с бульдогом и еще черт знает с чем, медленно встает на ноги, грохоча своей цепью, которая, как мне хотелось бы верить, другим своим концом закреплена на чем-то более солидном, чем трава.

– Алло!.. Это я, – с фальшивой бодростью объявляю, останавливаясь и помахивая папкой с документами, после чего продолжаю осторожно продвигаться вперед и вновь замираю, не доходя нескольких футов до пса. Который на меня не глядит, но всем своим видом показывает – он знает, что я тут.

После того как я женился на Яэли, я некоторое время пытался называть свою тещу мамой, но это желание прошло у меня довольно быстро. Вместо этого я иногда ее целовал, от случая к случаю. Мне кажется, что после свадьбы я один был обескуражен.

Она отключает шланг при помощи заглушки и, согнувшись, продирается сквозь заросли, чтобы закрыть кран, после чего направляется ко мне. На ней просторная хлопчатобумажная блуза, которую Яэль купила ей в прошлом году, на ее сильных ногах – крепкие фермерские башмаки, неприбранные светлые волосы окружены странным светом, оттеняющим ее загорелое, в веснушках лицо, придавая ему даже некоторую игривость. В минуту, когда все они в один голос заверили меня, что малышка вылитая копия бабушки, они похитили ее у меня.

Я пожал ее руку:

– Как поживаете?

Она смущенно улыбается, изящно наклонив голову, но не произносит ни слова.

– Яэль прислала этот вот порошок для собаки. Что-то вроде витаминов. Не скажу точно, какие именно. Полагаю, это надо смешивать с едой. А это – немного клубники для вас… купил по дороге… отличные ягоды…

Она кивком благодарит меня, глаза ее блестят, она осторожно берет пакеты, не переставая улыбаться. Будь у меня время, я написал бы книгу о взаимосвязи между улыбкой и сумасшествием. Некоторое время мы стоим так, чувствуя себя неловко, затем, поддерживая друг друга, подходим к стульям, расположенным среди деревьев, и садимся. Она продолжает неопределенно улыбаться, как-то автоматически покачивая головой.

– Итак, он прибыл позавчера, – начинаю я самым благожелательным тоном в манере почти что эпической.

Она слушает безмолвствуя.

– Выглядит он хорошо, конечно, он постарел, но кто не…

Ее глаза сияют.

– Он все еще жалуется на судороги в шее?

Наконец-то она заговорила. Интересно, с какой частотой это будет происходить.

Судороги в шее? Я этого не заметил… О чем это она говорит?

– Судороги?

Но она не отвечает. Она вглядывается вдаль.

– Он все еще не привык к разнице во времени. Ночью он бодрствует, а весь день спит.

Она испытующе смотрит на меня.

– Ему не следует доставлять вам неудобства… там дети…

– Никаких неудобств. С чего бы? Гадди так счастлив его увидеть.

Имя Гадди успокаивает ее. Она закрывает глаза. Собака выбирается из кустов и виляет хвостом. Цепь она тянет за собой. Она обнюхивает землю, потом обнюхивает меня, обнюхивает пакеты, облизывает их, скулит, вертится и, наконец, пролезает между ножками стула.

– Яэль, должно быть, ужасно устает…

– Да нет… разве что немного… все хорошо, так что…

– Давайте ей отдохнуть. Не давите на нее.

– В каком смысле?

Но она не ответила. Что она в действительности думала обо мне? Сначала, когда с ней все было в порядке, я ощущал с ее стороны едва ли не презрительную надменность, а теперь, в последние годы, – мягкую любовь умалишенной. Аси и даже Цви… она исчезла из их жизни, и только Яэль заботилась о ней, а я заботился о Яэли.

Тишина. Кристально чистый весенний воздух. Струйка воды, вытекающая из шланга.

– Здесь так замечательно. Этот ветерок, это море… все, действительно все. А вчера у вас шел дождь?

Она сидит, склонив голову на сторону, положив руки на колени своей чистой рабочей одежды из хлопка, следы золотых прядей в ее волосах, она сидит очень прямо.

– Каждый раз, когда я думаю о вас, я говорю себе самому, как повезло всем нам, что мы нашли такое тихое место. Если когда-нибудь будет нужно… если случится… это как раз такое место, в котором я хотел бы оказаться… я имею в виду…

Опять этот мой длинный язык. Из-за этих последних совершенно ненужных слов мне тут же приходится изворачиваться, давая задний ход. Она внимательно слушает меня, и ее пальцы теребят подол платья, нервно накручивая на палец отпоровшуюся тесьму. Вдали, посередине дорожки, стоит великан с метлой, приговоренный пожизненно занимать этот пост. Его пустое лицо обращено в нашу сторону. Здесь, по крайней мере, никто не перебивает меня, когда я говорю.

Я вручаю ей документы.

– Это… здесь… соглашение. – Внезапно я понимаю, что волнуюсь. – Я составил все это. Соглашение о разводе.

Она внимательно слушает меня, но не делает никаких попыток посмотреть, что я принес. Я заботливо кладу папку ей на колени. Собака начинает скулить, она выбирается из-под скамейки и трется об меня, оставляя клочья рыжей шерсти, из собачьей пасти на меня летит поток слюны, затем пес кладет голову на колени хозяйки, и теперь слюна льется прямо на документы.

Она глядит на меня.

– Пес тоже хочет прочитать их.

Я улыбаюсь не без горечи. Это она так шутит или снова спятила? Скорее всего, и то и это. Сумасшедший имеет право на любые шутки, будь я на ее месте, скорее всего, я шутил бы точно так же, ведь так соблазнительно обладать законным правом говорить что угодно, не неся никакой ответственности за свои слова.

Она раскрывает пакет с клубникой, вытаскивает из него большую спелую ягоду и дает ее псу, который мгновенно проглатывает ее.

– Ты столько здесь написал… я что, должна прочитать все это?

– Боюсь, что все… прежде чем подписать. Таков у нас порядок.

– У нас?

– Я имел в виду адвокатов.

Она держит документ близко у глаз, пытаясь понять, что в нем, но быстро устает и протягивает руку ко мне.

– Может, ты сам прочитаешь его мне? Я не могу ничего разобрать. Я разбила свои очки… я говорила Яэли… Я не смогла прочесть даже книгу, которую она мне принесла…

Я взял документ, аккуратно вытер все следы собачьей слюны и начал медленно читать. Пес, проглотив последнюю ягоду, начал жевать бумажный пакет. Киссинджер сидит в дворцовом саду на берегу Нила, объясняя свой план соглашения о размежевании, в то время как фоторепортеры, сидя в зарослях, нацеливают на участников переговоров свои длиннофокусные объективы. Время от времени я прерываю чтение, чтобы внести необходимые пояснения, объяснить некоторые термины, формулировки и то, как я обошел некоторые сомнительные места и преодолел возможные препятствия. Осталось выяснить, что из этого всего она поняла. За все это время она не произнесла ни слова, крепко сжимая ошейник на собачьей шее. Так или иначе, я закончил.

– А что малышка? – спросила она. – Она больше не будит вас по ночам?

– Малышка? Время от времени.

– Не могу вспомнить ее имя.

– Ракефет.

– Правильно, Ракефет. Запиши мне его, пожалуйста, на чем-нибудь.

Я пишу его на клочке бумаги и даю ей.

Тишина. Неопределенность ситуации убивает меня.

– А почему Яэль не пришла? С ней что-то случилось?

– Ничего с ней не случилось. Она приедет завтра. Или послезавтра. Я сам ее привезу.

Внезапно собака, поднявшись в полный рост, перестала жевать пакет и теперь принялась глотать аромат, исходивший от него. И снова – абсолютная, всеобъемлющая тишина. Самое время для нее, чтобы подписать документы, – подобная тишина, я знаю, самое подходящее время.

– Все, что от тебя требуется, это поставить свою подпись. Вот здесь, в уголке. Или внизу. Если у тебя нет каких-нибудь замечаний.

Внезапно она поднимается, бумаги летят на землю, я вижу, что она в панике.

– Почему Яэль не пришла вместе с тобой? С ней что-то случилось…

Ну вот тебе и на. С добрым утром, демоны пробудились ото сна.

Я быстро собираю бумаги.

– Клянусь тебе, ничего не случилось, прошлой ночью она почти не спала. Она очень устала. А сейчас если ты подпишешь здесь… у нас совсем нет времени… мы ждем раввина в конце недели. Он вернулся из Америки специально… в письме ты согласилась… ты обещала…

У меня уже заплетается язык. Псина чувствует мое возбуждение, настораживает уши и начинает громко рычать. Голем на дорожке движется по направлению к нам, его метла нацелена в небо.

Как я могу уехать без ее подписи? Моя мать была совершенно права – зачем я позволил им затащить меня в их дела? Никто никогда не учил меня на юридическом факультете, как вести официальные переговоры с сумасшедшими… когда-нибудь и кто-нибудь должен написать об этом книгу. Одного кандидата я уже знаю. Это я сам.

И я говорю ей:

– Самое лучшее – это подписать бумаги прямо сейчас. Для этого здесь есть все, что нужно. И еще потому, что это хорошее соглашение – оно гарантирует обеспечение всех твоих потребностей. И даже если когда-либо ты захочешь снова выйти замуж, он обязуется до конца твоих дней выплачивать твое содержание.

И я обнял ее за плечи.

Но она в испуге отпрянула назад, сильно дернув за ошейник собаку, которая, захлебываясь рыком, попыталась броситься на меня. Старая грязная тварь… в свое время я до нее доберусь.

– Может быть, тебе хочется еще немного подумать…

Она кивает и похожа сейчас на маленькую послушную девочку.

– Я оставлю все это здесь тебе, а завтра… или послезавтра Яэль заберет их. Может быть даже, они придут вместе.

– И Яэль придет?

– Конечно.

Ее улыбка ослепительна.

Я предусмотрительно не дотрагиваюсь до нее теперь, боюсь, что пес может снова понять меня превратно. Внезапно что-то царапает мне шею. Это Голем. Он здесь, стоит за моей спиной, подойдя совершенно бесшумно. Я снисходительно улыбаюсь и отвожу в сторону метлу, которая колет мне голову. Пес завывает опять, он не собирается атаковать великана, для этого у него есть я, и, похоже, родственные чувства ему совсем неведомы.

– Ну, все, теперь я ухожу. Перед тем как я исчезну, есть ли что-нибудь, что тебе хотелось бы спросить или передать?

Она жеманно улыбается мне.

Здесь наступает истинное освобождение. Я мог бы написать об этом интересную книгу. Тридцать лет тому назад их связала сумасшедшая страсть, сегодня они точно так же сходят с ума, готовясь связаться с любым, кто попадется на их пути. Все чокнутые. Я сматываю удочки. И не потому, что у меня в подобных делах нет опыта. Конечно, его хватает. Но с официальной точки зрения мои достижения не столь уж велики. Я торопливо иду к выходу, ибо уже половина пятого. Сегодня время пронеслось мгновенно, впору самому рехнуться. Идей у меня предостаточно. А вот времени не хватает. Будь оно у меня в достатке, я написал бы три книги, не меньше, – вопрос только, что пришлось бы есть при этом Гадди и Ракефет. Боюсь, им пришлось бы питаться книгами. Это просто замечательно, что чек на сто тысяч дожидается меня, – в противном случае этот день был бы попросту проведен без какого-либо намека на оргазм.

Уже совсем стемнело, когда я добрался до своей конторы. В коридорах было темно. Большинство сомнительных личностей все еще сидело на стульях возле конторы Мизрахи. Что влекло их именно к нему, спросил я сам себя. Уж явно не его мозги – у него их отродясь не было. Готов поспорить – их привели к адвокату Мизрахи его необъяснимо низкие цены. Я открыл свою контору и включил свет. Она уже ушла. Первым делом я открыл ящик стола, но уже в ту же секунду почувствовал – чека в нем нет. Что здесь произошло? Всемогущий боже, где он? Куда эта сучка его подевала? Я прошерстил все папки и бумаги. Мне не хватало только этого. Это закончится инфарктом. Я убью ее, я ее просто прикончу, и посмотрим, какой суд не оправдает меня. Я ведь совершенно ясно сказал ей, чтобы она положила чек в ящик стола, а она сунула его куда-нибудь в такое место, из которого любой, кому не лень, мог стащить его. Боже, яви Свою милость! Я рванулся к телефону, чтобы известить полицию… Но зачем? Знаю я их – они тут же пришлют ко мне какого-нибудь полуграмотного Али-Бабу. Если бы у меня хватило слез, я мог бы разбогатеть, продавая билеты тем, кто хотел бы увидеть плачущего адвоката Кедми. И я снова перерыл вверх дном всю контору. И понял – она сама стащила этот чек. А что? Разве не о таком случае мечтала она все последние месяцы, сидя у обогревателя? Все ясно.

– Гадди, быстрее, дай мне маму. Одна нога здесь, другая там. И больше ни слова… Яэль, я потом все тебе расскажу, а сейчас один лишь вопрос, известно ли тебе хоть что-то… Я имею в виду, говорила ли тебе моя секретарша хоть что-нибудь насчет чека?.. Нет? Тогда все в порядке, прощай. Объясню все потом. Если не вернусь домой к полуночи, ищи меня через скорую помощь. Нет, нет, никаких причин для беспокойства… просто какая-то сотня тысяч лир уплыла в канализацию… Потом… Что?.. Все позже!

Трубку телефона – снова на рычаг, безумие неотвратимо охватывает меня. Я вытаскиваю все ящики, шарю внутри стола, срываю со стены карту Израиля… чек… он должен быть где-то здесь. Может быть, в стене? Я проношусь по офису подобно шторму, я хочу добраться до нее, но как? Ее семейство, подобно пещерным жителям, не имеет телефона. В конце концов я нахожу ее адрес на страничке, вырванной из блокнота, – это я сам когда-то записал… но где это? Я сделал эту пометку в то время, когда нанимал ее на работу и вовсе не думал… Слава богу, что есть хоть что-то, но где… какой-то район сомнительных новостроек… два номера домов на всю улицу, не имеющую названия. Приходится звонить в полицию, чтобы узнать направление, после чего остается только выключить свет и уйти из офиса, оставляя после себя руины и разгром.

Уже вечер, я спускаюсь в Нижний город через Вади-Салив и через Вади-Нисназ. И через Ратмийю, и сам черт не знает, где я сейчас. У них не нашлось даже названий для всех этих оврагов, которые можно было бы произнести на иврите. Грязные то ли улицы, то ли проезды, все одинаково заканчивающиеся тупиком. С какой-то минуты я начинаю по ступеням то карабкаться вверх, то скатываться вниз. Я никогда здесь не бывал прежде. Расселить вновь прибывших в пустующих арабских жилищах – замечательный правительственный проект. Повсюду вьются виноградные лозы, грязная вода, отдающая канализацией, течет по песчаным обочинам, сквозь проломы в стенах высунул ветви кустарник. Сломанные ступени каменных лестниц. Земля, бывшая некогда пашней, превратилась в болото. Там и здесь – заколоченные окна лавчонок. Внезапные огоньки керосиновых ламп. Какая-то забегаловка, основной товар которой – гашиш, смешанный с творогом. Все выглядит так, словно я снимаюсь в приключенческом фильме, – какая глушь. Какие тихие спокойные люди, как медленно, неторопливо бредут они, это только на телевизионных экранах они орут в полный голос, а сейчас каждый несет свою упаковку мацы для Пасхи, и когда я хватаю одного из них за рукав и начинаю вытряхивать нужный мне адрес, они смотрят на меня покорно и готовы сделать все, что мне нужно. А мне нужен адрес, где проживает семья Пинто. Пинто? Но какие из многочисленных, нет, из бесчисленных Пинто? Какие именно Пинто? Вот это вопрос! Я чувствую, что сейчас начну орать: «Пинто, которые торгуют баклажанами». На ближайшем рынке. Мне нужны все на свете баклажанные Пинто, и я найду их! Ночь только началась, у меня в запасе несколько часов, и у меня хватит запала прошагать столько миль, сколько нужно, чтобы познакомиться со всеми Пинто, сколько бы их тут ни было.

И я продолжаю карабкаться по массивным каменным ступеням, ведущим к кое-как слепленным домам, вхожу в кухни, ванные, столовые, в итоге добравшись до некой двери, за которой оказался столетний Пинто в ночной пижаме, за которым последовало посещение трехлетней дамы по фамилии Пинто, дружелюбно глядевшей на меня с горшка, – десятки и сотни Пинто, к сожалению никакого отношения не имеющих к моему чеку на сто тысяч. В их число входила, похоже, тащившаяся за мной длинным хвостом банда из малолетних любопытствующих Пинто, включая одного совсем взрослого Пинто, возглавлявшего этот добровольный и все возраставший эскорт, – что ни говори, не часто доводится им видеть, как большой бледнолицый еврей-ашкеназ как сумасшедший мечется, не ведая зачем, по их кварталу, пугая соседей.

В конце концов меня заносит в маленький, вымощенный камнями дворик, отгороженный от окружающего мира синими стенами, заполненный рассыпающейся мебелью и корзинами для овощей; снова я карабкаюсь по ступенькам, ведущим в маленькое помещение, дверь в которое открыта, и поначалу я не узнал, кому принадлежат изящные лодыжки, как не узнал и владелицу пары шорт, переходящих выше в морскую тельняшку, – какой хрупкой и маленькой показалась мне она, державшая в руках небольшой резиновый шланг, из которого она поливала самые верхние ступени, – в изумлении она уставилась на меня, который должен был показаться огромным, бледным и задыхающимся привидением, не догадываясь, что привидение это каждую секунду готово упасть в обморок, потеряв сознание от боли в сердце, которое молотом билось в моей груди, причиняя все возраставшую боль.

– Он у меня! – закричала она. – Не волнуйтесь, мистер Кедми… Все хорошо… я не могла открыть ящика… вы унесли с собой единственный ключ в конторе… я не хотела оставлять чек в конторе… я боялась… а вдруг с ним что-нибудь произойдет…

Не говоря ни слова, я закрыл глаза и пришел в сознание. Она вытерла руки и побежала во внутреннюю комнату, полную живописных фотографий ее предков, одетых как шейхи. Тут она вынесла конверт, который я выхватил у нее из рук, надорвал его и вытащил чек, быстро просмотрел его и сунул в карман своей рубашки. Разорванный конверт я швырнул на мокрый пол…

– Я надеюсь, вы не испугались.

Мне удалось выжать из себя ироничную усмешку. Теперь я оказался окруженным полудюжиной приземистых смуглых гангстеров, приглашавших меня присесть с ними. Разумеется, я не мог вымолвить ни слова, я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание от усталости и волнения, все, на что я способен, это поднять одну руку в некоем подобии салюта и прошептать: «Спасибо». Всем своим видом я говорю – я тороплюсь. Не хватало еще в субботний вечер сидеть с ними и есть баклажаны. И я поворачиваюсь, делаю попытку исчезнуть, замечаю маленькую дверь неподалеку, бросаюсь туда, слева и справа от меня эскорт из членов семьи, за маленькой дверью – свобода, и я рывком открываю ее.

И оказываюсь в маленькой клетушке лицом к лицу со старой ведьмой, восседающей на горшке нагишом в красноватом адском пламени от раскаленной печки. «Покойник», – хрипит она в ужасе; я стою остолбенев, пока заботливые руки слева и справа бережно не выносят меня наружу, доставляя к выходу. Свобода – внизу. Она работает у меня уже год, а я только сейчас разглядел, какие у нее изящные ноги – грациозные и прямые, впрочем, это и не удивительно, поскольку она всегда прятала их под столом.

Сейчас мы стоим на темной улице. Стоим и молчим.

– Я вижу, что вы и на самом деле испугались… – У нее хватило такта сдержать смешок. – Признайтесь, что я права.

Я стою в темноте и чувствую себя одиноким и несчастным.

– Мне очень жаль… ведь тебе могло прийти в голову, что я умею читать… А раз так, ты могла бы оставить мне записку.

– Да? Вы совершенно правы. Мне… я совсем не подумала об этом…

Я потрепал ее по волосам. Осторожно, чтобы ее не обидеть.

IQ. Вот в чем все дело. Их IQ испарился под исламским солнцем. И это – нечто такое, что невозможно возвратить им при помощи Министерства социальной поддержки. И опять я блуждаю глухими переулками в поисках моей машины. За это время я нашел название для пятой своей ненаписанной книги: «Тайная жизнь непривилегированного класса». Кончится все это тем, что я выпущу книгу, состоящую из названий ненаписанных книг.

А пока что я заблудился среди песков этих полуобрушившихся води, но зато наткнулся на свой автомобиль, включил свет и, вытащив чек, удостоверился, что с количеством нулей на нем все в порядке.

Включил двигатель и рванул прочь от этой долины слез.

Гадди открыл мне дверь, и тут я только вспомнил, что должен был купить ему подарок. Во всех комнатах горел свет, малышка сидела в гостиной в своем высоком креслице в окружении игрушек, она смотрела телевизор, установленный прямо посредине комнаты, на экране Бегин давал интервью арабскому новостному каналу, обеденный стол был полон грязной посуды, обрывков бумаги и тюбиков краски. Дедушка сидит и пьет кофе, Гадди бросается ко мне, чтобы показать большой рисунок, из кухни появляется Яэль, на ней передник.

– Что случилось? Мы так беспокоились. Я ничего не поняла. И что это за сто тысяч, которые оказались в канализации?

– Не оказались. Вернулись обратно.

– Ты видел мою маму?

– Конечно.

– Что-нибудь было не так?

– Нет. Все в порядке.

Я отправляюсь в туалет, она идет за мной. За ней тащится Гадди.

– Мы не знали, когда ты вернешься, а потому поели без тебя.

– Замечательно. Надеюсь, что-нибудь осталось и для меня.

– Можешь не сомневаться. Что-то получилось не так?

– Если мне дадут помочиться, у вас будет шанс угостить меня ужином.

Я захлопнул дверь перед носом у Гадди, который попытался протиснуться за мной со своим рисунком. Облегчив мочевой пузырь, вымыл руки, а затем прошелся по дому, повсеместно выключая никому не нужный свет, и в конце концов ушел за стулом. Дедушка придвинул свой стул вплотную ко мне, лицо его было серьезным и бледным.

– Ну а теперь скажи нам…

– Одну минуту. Дайте хоть что-нибудь положить в рот… тогда кровь прильет к желудку… иначе у меня в черепе взорвутся мозги. И если у Кедми случится инсульт, Каминки заплатят за это оч-чень дорого…

Я уселся на своем стуле поудобней, достал из кармана мой чек, разложил его на столе и стал читать его, как я читаю по утрам газету в поисках хороших новостей. На этот раз новости были более чем оптимистичны. Похоже, что он поражен: вскакивает со стула и начинает кружить по комнате. Яэль отсылает Гадди в ванную, малышка умолкает, ее примеру в телевизоре следует Бегин. Музыкальная пауза. Осунувшееся лицо Яэли вызывает у меня сострадание, я вижу, как она устала.

– Ты что-нибудь поел сегодня за целый день? Твоя мать звонила несколько раз, все это время она ждала тебя, чтобы вместе поужинать. Куда ты исчез? Все-таки что-то случилось? Почему ты ничего не говоришь? Она ужасно за тебя волновалась.

– Можешь позвонить ей и сказать, что я сижу за столом с набитым ртом. Мне доставишь удовольствие, а ее избавишь от волнений.

Внезапно он перестает бродить по квартире и выпаливает:

– Что случилось? Так ты видел ее?

– Конечно видел. Можно мне еще немного яичницы? Пожалуйста.

– Ну и как она?

– В полном порядке. Поливает деревья.

– Но что она сказала? И как приняла тебя?

– Очень дружелюбно. Кстати, ее пес передавал тебе приветы, Яэль. Тебе отдельная благодарность за порошок для собаки.

Бросив последний взгляд на чек, я сложил его и спрятал в карман.

– Она подписала?

– Почти. Она захотела еще немного подумать.

– Подумать?

– Такое случается.

Зачем, ну зачем я связался с ними. Или виною тому мой паршивый характер?

Но тут, почти не плача, взрывается Яэль:

– Ты можешь говорить как человек? Ты сам ведь настоял, чтобы отправиться к ней самому, а теперь из тебя приходится клещами вытягивать каждое слово.

– Ну хорошо, хорошо. Я только хотел спокойно поесть. Простите меня… я просто не представлял себе, как вам приспичило. (Киссинджер представляет свой план правительству Израиля.) Я прибыл туда в три тридцать. Я разговаривал с молодым врачом, которого мне пришлось разбудить. Он сказал, что она в хорошей форме. Некоторые ее друзья знали, что я должен появиться… и зачем. Я нашел, что она посвежела и загар ей к лицу. Она поливала деревья. Я не знаю, является ли это новым видом терапии, но мне совершенно ясно, что это пошло ей на пользу. Просто никакого сравнения с тем, в каком состоянии она была несколько лет тому назад. Ты помнишь это время, Яэль? Мы тогда были с тобой вместе.

Ее отец стоял, склонившись ко мне. Вид у него был угрожающим. Яэль тоже выглядела враждебно.

– Я сказал ей, что ты прибыл и что выглядишь хорошо. Она спросила, по-прежнему ли ты мучаешься от спазмов в горле, и я сказал, что ничего похожего не заметил, никаких спазмов. Затем она спросила, не беспокоит ли твое присутствие детей, а я сказал, что, наоборот, дети очень тебе рады. Еще я сказал, что ты тяжело привыкаешь к разнице во времени из-за часовых поясов между Америкой и Израилем. Я вручил ей проект соглашения и советовал ей подписать его. Она спросила, должна ли она его прочитать. Я сказал, что да, поскольку такова наша профессиональная установка – не давать нашим клиентам на подпись каких-либо соглашений, контрактов или других документов, пока они не будут клиентом прочитаны. Они могут ничего из прочитанного не понять. Но для них же лучше, если они прочтут, ничего не поняв, чем ничего не поймут, не читая. (Ха-ха. Но никто меня не поддержал.) Она попробовала это прочитать, но не могла, потому что у нее сломались очки. А может быть, их съела собака. Ты и в самом деле должна об этом позаботиться, Яэль. Она слушала внимательно, пока я объяснял ей все тонкости договора и то, насколько ее интересы будут защищены и гарантированы. Я объяснял все это очень бережно и осторожно, но она, по-моему, твердо решила не спешить с ответом, и все время спрашивала о тебе, Яэль.

– Почему я не пришла?

– Ну, почти. Я объяснил ей как мог. Пообещал, что ты придешь завтра или, в крайнем случае, послезавтра, и тогда мы решили, что она еще немного подумает и, дождавшись тебя, подпишет соглашение. Конечно, время нас поджимает… именно это и пытался я донести до нее со всей доступной мне вежливостью… Можно мне получить еще одну чашку чаю? Я абсолютно пересох. Из-за этого чека я пробегал весь вечер.

– Она не согласится, – прохрипел старый джентльмен безо всякой надежды.

И он покинул комнату. В глубине души я знал, что он прав.

– Почему бы ей не подписать? – возразил я. – У меня сложилось другое впечатление. Так я могу получить еще чашку чаю, или я должен попросить об этом в письменной форме?

Яэль принесла мне чай, руки у нее дрожали, она вынула малышку из ее креслица и перенесла в кроватку. Гадди наконец показал мне свой рисунок, на котором странная женщина очень высокого роста стояла под дождем.

– Просто потрясающий рисунок.

Я поцеловал его и отослал в кровать. Отец Яэли был явно разочарован. Яэль глядела на меня безо всякой любви.

– Что на тебя сегодня нашло?

– Не знаю. Но я выжат как лимон.

– Оно и заметно.

– Всего было многовато…

Я и в самом деле едва держался на ногах. Что-то случилось со мной. Неужели меня так потрясли поиски этого проклятого чека? В глазах у меня снова встали полуразрушенные дороги… голая старуха на горшке… желтая вода… адские отсветы печки… ощущение от соломенной метлы у меня на шее и волосах…

Я поднялся, чтобы просмотреть почту, включил телевизор, я совершенно без сил, глаза слипаются, я не могу выдавить из себя ни слова, Яэль убирает со стола, малышка уже уснула. Я выключаю свет и влезаю в пижаму, прячу в карман пижамы мой чек и ищу свою газету, я едва шевелюсь, я забираюсь в постель, укрываясь с головой большим шерстяным одеялом.

Десять часов. Телефон звонит и звонит. Это моя мамочка. Да, говорит Яэль, как если бы речь шла о трехлетнем карапузе, да, он покушал, а теперь лежит в постели. Ее отец возвращается со своей прогулки. В руках его – пачка сигарет, что-то он шепчет ей. Мои веки смыкаются, газета соскальзывает на пол. Старый джентльмен входит в спальню. Его интересует, купил ли я подарок его внуку.

– Виноват, – говорю я. – Совсем забыл.

Он достает из своего кармана тридцать долларов и кладет банкноты на ночной столик возле кровати.

– Нет никакой необходимости, – шепчу я.

Но он ставит на банкноту пепельницу и стоит рядом с угрюмым видом. Яэль на кухне моет посуду.

– Что мне купить ему?

Он не отвечает.

– Если тебе все равно, я поищу для него небольшой электрический поезд. Он никогда не ездил в поезде…

Он молча стоит возле моей постели – высокий и красивый мужчина с копной седеющих волос, падающих ему на плечи, – так стригутся художественные натуры, богема… В хорошо сидящем на нем американском костюме. Его пальцы желты от никотина. Чего он хочет от меня? Разумеется, спросить о ней. Но он страшится этого разговора.

– Завтра ты уезжаешь в Иерусалим. К Аси.

Он бросает на меня взгляд… В глубине его души он очень хочет что-то спросить, но что-то удерживает его, и он жадно затягивается своей сигаретой. Внезапно он садится ко мне на кровать. Что-то притягивает его ко мне. То, разумеется, что я был у нее. Но что кроме этого я могу ему рассказать? Тишина. Я понемногу отключаюсь. Закутываюсь в одеяло. И закрываю глаза, открываю и закрываю снова. Подействует ли это на него? Должно. Но он продолжает сидеть курить, опершись на руку головой. Озабоченный человек. С проблемой. Ему нужен развод, у него есть женщина, ожидающая его, и если моя интуиция меня не обманывает, он заделал маленького дядю для Гадди. Ни звука – за исключением грохота тарелок из кухни. Мое тело наливается свинцовой тяжестью.

– Если ты не против того, чтобы посидеть в темноте, выключи, пожалуйста, свет. Мы вполне сможем поговорить без освещения… За те же деньги. – Я вяло улыбаюсь в надежде, что на сегодня это моя последняя шутка.

Он вздрагивает. «Что?»

Он понял намек. Встав, он смотрит на меня сверху вниз, выключает свет и исчезает из комнаты. Я погружаюсь все глубже в сон под своим одеялом.

Некогда в такие минуты я испытывал желание… но позднее понял, что ее лучше не трогать. Малышка начала плакать, но я не пошевелился. Мой рабочий день окончился. Название моей следующей книги будет звучать так: «Как заставить вашего партнера по браку позаботиться о плачущем младенце». Я еще глубже зарываюсь в постель. В сумасшедшем доме, полагаю я, в это самое время происходит обсуждение документов о разводе – если только их не сожрала собака. Почему, почти совсем уснув, я продолжаю думать о ней и о ярком свете возле моря, она заразила тебя, Кедми, ты тоже сошел с ума, Кедми, дорогой, бедный, бедный Кедми, Израэль Кедми, ты непоседливый взрослый ребенок, которому так нужно поскорее уснуть…

Загрузка...