Праздник

- К самодеятельности готовлюсь. Ноты вот разбирал...

- Знаю я твою самодеятельность! Свет лучше включи.

- Пробки испортились, товарищ капитан.

- А у меня фонарь есть, - встрянул Желток. - Где твои пробки? Сейчас же поправлю. Но Васька Желтка не пустил:

- Утром починим.

- Чего ж это утром? Чего не сейчас?...

- Дай фонарь, - сказал Мешков и сам пошел к сцене.

- Полундра! - прошептал Лешка, и вся троица юркнула за кулису. Но там было тесно, да и бочка мешала.

Однако на сцену Мешков не поднялся, а заглянул в васькину каморку.

- Да нету здесь никого, - сопровождал его Васька.

- Тут рубильник над нами, - сказал Генка. - Можно и эту красную лампу выключить.

- Давай полегоньку.

Генка что-то поколдовал над лешкиной головой, брызнули искры - и свет погас.

- Все равно услышат, когда меж скамейками пробираться станем, - сказал Майкл.

- Черт с ними, пусть слышат!

- Ваську подводить неохота.

- Почему свет погас? - вышел из каморки Мешков.

- Говорю, пробки плохие...

- Ты мне баки не заливай!

И тут уже поздно выбирать стало. Сапог мешкова ступил на одну ступеньку, потом на другую - свет фонаря вырвал из темноты бутылки, головку графина... И Генка с Лешкой прыгнули в зал. По Генка сразу упал, опрокинул скамейку...

- Кто-о-о! - заорал Мешков. - Поймаю, хуже ведь будет!

Пожарная дверь находилась в середине барака, напротив главной. Сержанту с Желтком всего проход пробежать, а Лешке по диагонали через все скамейки прыгать. И он остался лежать на полу. Если сообразят, что он к этому выходу метит - сразу дорогу отрежут.

А Мешков уже разметал занавес и водил фонарем во все стороны. Женька с сержантом чиркали спички, и по их огонькам Лешка понял, что от двери они не ушли.

В луч фонаря попал Генка.

- Жуков! - рявкнул Мешков. Теперь уже до конца вошел в роль. Фляга с горилкой забылась.

Желток направился к Генке, и Лешка заработал локтями, по всем правилам пластунской науки. До стены бы только добраться.

- Где у тебя тут рубильник?! - напустился Мешков на Ваську.

- Да вот, сам ищу.

Лешка дополз до стены и прислушался. Майкл, видно, на сцене остался. В занавес завернулся? Ведь все вместе стояли...

Мешков убрал свой фонарь, рубильник отыскивал - и тут уже Лешка не сам, будто дернули: вскочил во весь рост и бросился вдоль стены, опрокидывая скамейки. Сейчас включат свет - и ему тогда крышка. Вырвал замок из петли, откинул засов - и тут кто-то повис на одежде. Лешка попробовал вырваться, двинул локтем наотмашь. Но хватка была железной. Тогда он как смог развернулся и запустил кулаком. Удар пришелся в лицо, но вскользячку, только разозлил нападавшего. Сержант заработал ногами, двинул коленом под пах, сапогом под коленку. Лешка язык прикусил, чтобы не взвыть от боли. Стукнулся спиной в дверь и почувствовал, как она отступает. Луч фонаря уж скакал по скамейкам. В руке был замок - и Лешка ударил.

Удар лег легко. Будто во что-то вязкое, в глину. Сержант даже не всхлипнул. Осел и грохнулся на пол. Свет ослепил - но Лешка загородился руками. Врезался в дверь, кувырнулся через плечо. Снег обжег щеку. Но Лешка сразу вскочил. Под окнами проходила дорога. По ту сторону - спуск с трубой теплотрассы внизу. Спотыкаясь и падая, он пробежал несколько метров и скатился с обрыва. Снег набился в сапог и за шиворот. Но останавливаться было нельзя. Он подлез под трубу" на одном дыхании отмахал метров двадцать и только тогда мышцы сами расслабились.

Из клуба не доносилось ни звука. Вспыхнул свет, позолотив кромку обрыва над Лешкой. Потом появился Мешков. Походил туда и сюда, но спускаться не стал. Лешка и не сомневался, что не полезет. Желтка, разве, пошлет? Но не очень-то он его и послушает.

- Вылезай, Власов! Я тебя видел, - впрочем, без всякой уверенности крикнул Мешков. Потом постоял, пнул снег сапогом. - Дурак! За что человека убил?...

Лешка хотел показать язык: мол, нате, покушайте! - но не показал, а только вдруг ощутил, что мелко-мелко дрожит. И еще боль в паху, будто его на кол посадили. Лешка попробовал раздвинуть ноги, но боль не ушла, рассыпалась на боли поменьше. По небу ползла туча. Подбиралась к луне. Припорашивало. Снег был мелкий, колючий, как боли в паху, и Лешка стал ловить его языком.

- Врешь! - огрызнулся Лешка. - Врешь!... - но Мешкова уже не было. Только кромка обрыва по-прежнему золотилась.

"А может, пригрезилось? Спьяну, просто?"

Он встал, попробовал расстегнуть пуговицы на штанах, и увидел, что пальцы в крови...

От нида крови стошнило. Внутри будто что-то лопнуло, вес внутренности рванулись наружу. Лешку трясло, живот перехватывало, но позывы не прекращались. Он, наверно б, нагадил в штаны - но вся мерзость шла горлом. Потом стал больно мочиться. Будто кусочки стекла продирались наружу.

"Очиститься, падла, хочешь! Чистеньким, сука, уйти!?"

Но что-то предательское уже шевелилось в мозгу, скреблось по извилинам. Лешка хотел отогнать, а оно напирало, подкатывало, будто блевотина.

"Надо в часть. Мешков сейчас по ротам пойдет, все койки проверит. И тогда мне каюк. Ведь вычислит, сволочь."

Он кое-как застегнул штаны. Руки не слушались. И полез наверх. Но снег оползал, присыпал, придавливал...

"Валерка вот тоже хотел. За Урал! К чертям на рога! Чтобы не давило, не плющило! Чтобы воздуху вдоволь!... А может, в город уйти? Или вот, на "Бабью слободку"?"

Домики были рядом. Рукою подать. Пялили желтые маслянистые глазки. Там - тепло. Там тебя пожалеют... Вот только чем ты за эту жалость заплатишь? Да и нужно ль - за деньги?...

С пятой или шестой попытки он выбрался на дорогу. Но силы иссякли. Ноги сделались ватными, еле держали. Дверь оказалась заперта. Свет в окнах погас. Только фонарь на столбе освещал угол клуба и отбрасывал пятно на дорогу. Лешка постоял, подпирая барак, а потом зашагал вдоль стены. Вступил в пятно света - и вдруг грохнулся носом в сугроб.

И тут же увидел берег Двины. Только вместо сугробов дохлые рыбины под каблуками. И Лариска, по колена в воде, пьяная, дура!... - Не смей! закричал ей Лешка. - Не смей! Затянет!... - а она ухмыляется лысыми веками и крутит свой "Феликс". А из "Феликса" - 59! 59! - летят будто искры... И еще янтарь на голой груди. Словно капля пота из поры выступила. Так уж сдавило, так стиснуло - что лезет, сочится наружу. Борьку вот тоже выдавило. Терпел, упирался, крохи выгадывал - а потом вместо краски мыло подсунули... И не стоишь ты ничего! Трешки рваной не стоишь!

Лешка опрокинулся на спину. Свет бил в глаза. Где-то рядом мерцала луна. А в щеки тыкался снег. Словно в поры хотел забиться. Но от света было тепло.

"Мама! - подумал Лешка. - Мамочка!... За что меня так?!"

Пятно света осталось позади, и сделалось холодно. Лешка уперся руками в забор, но досок не чувствовал. Пальцы были (такие же доски. Он ударил в забор кулаком. Ударил сильней. Навалился локтями и стукнулся лбом. "...пардона прошу. С той стороны замполит прислонился..." - но было не смешно. Слышите?! Не смешно! Я в клетку хочу! А меня не пускают!

Нога провалилась в сугроб. Лешка попробовал вытянуть, но почувствовал, что теряет сапог. Он разгреб снег руками... Краденный! Краденный потому что!...

Наконец одна доска поддалась. Лешка стал отодвигать ее в сторону. Но руки были чужими. Два железных крюка. Такими когда-нибудь станут орудовать роботы. Они смогут все. Даже убить!... Доска сорвалась, и если бы Летка чувствовал руки, то взвыл бы от боли. Но он не чувствовал. С настойчивостью машины он повторил попытку. Потом протиснул в дырку плечо, руку, голову... Шпенькнула и отлетела в сторону пуговица, словно порвали струну на гитаре. Лешка упал. Теперь доска скреблась по колену, вцепилась в сапог. Но Лешка уперся. Моя! Отдай, сволочь!... Затрещало голенище, выпустив из раны клочья портянки.

И Лешка снова пополз.

"Маресьев, ебанный!" - и вдруг понял - вернулся.

И сразу представил казарму. Вонь развешанных на ночь портянок. Крысиная возня под ногами и тысячи храпов.

А потом, почему-то, стало темно. Пустота. И лишь какое-то время спустя будто раздвинулся занавес, и Лешка увидел себя с дирижерской палочкой. Взмах. Еще один взмах. Филька-студент переворачивает страницы нот на пюпитре. - Вторая часть, - приговаривает Филька. - А надо б сначала. - Но Лешка не слушает. Музыка! Должна же быть музыка!?... А музыки нет. Борька натужно гудит в геликон. Пщщ, пщщ, - и ыз напивает по меди тарелок Майкл. Гитара бьется у Генки и руках, и Генка боится, что скрутит ей шею. А Васька комкает меха аккордеона - и аккордеон пыхтит, отдувается, будто простуженный, мол, воздуху, воздуху дайте... Только Валька Ремизов звонко бьет по мячу. - Ах-х! - раскрываются восхищенные рты. - Ах-х! - волна за волной бежит по рядам. - Ах-х! - и тогда вступает папа. Белые клавиши и белые пальцы - словно нежнейший, не заживающий шов. А черное тело рояля и музыкант в черном фраке, сбегающем на пол тончайшими фалдами, - как бы два существа, что всю жизнь тянулись друг к другу. Потому что порознь - они ничего. Они были мертвы, как обычные вещи. И только сейчас, когда папины пальцы впадают в рояль, и рояль уже не сам по себе, а продолжение папы, где-то там, в глубине, зарождаются звуки. Как рисунок на мерзлом железе - из ничего возникают они. Тонкие, слабые, но уже неуязвимые, завершенные сами в себе. Потому что были всегда. Потому что ни музыкант, ни рояль - их не создали, а только усилили, как камертон, позволяющий нам, глухим, слушать вечность. И словно ниточка в иголочное ушко эти звуки нанизывают на себя все, что минуту назад рассыпалось разбитым зеркалом. И Борьку с его геликоном, и лязг палочек по тарелке, и мяч, что бумерангом кружит над залом. И все становится музыкой. Филька-студент с его покусанными губами и недочитанными "Карамазовыми", Валерка, жадно глотающий воздух. И Лешка, взмахивающий и взмахивающий дирижерской палочкой, потому что не он, а она водит его рукой.

Праздник! Вот он истинный праздник!

Надо было к Лариске пойти, - подумал Лешка. - И ничего бы этого тогда не случилось...

Но подумал он не затем: да врет, будто мужиков у нее - девать некуда. Будто даже деньги брала... Ну и брала. Ну и что?... Он ведь тоже всю жизнь на панели. Но это пустяк. Если остался кусочек тепла там, внутри, если еще способен услышать... - тогда хорошо. Тогда еще может все чисто выйти. Он ей расскажет как "Зимь" рисовал. И она все поймет. Просто фанерка с изъяном попалась. Здесь - сучок, там вот - трещина. И глаз пришлось немного подвинуть. А потом еще муха прилипла. Я из нее узелок сделал, и уж только из узелка платок как-то вытек. Смотри. Будто ветром сдувает. И вообще, краски дрянь: щепки, мусор - гадость какая-то. Рисуешь грязью по грязи... По посмотри: какая чистота получилась!

Но тут у рояля возникла мама. Руки лодочкой, платье до пят:

...а время стекает,

По лицам струится-а-а-а...

- и так высоко, так надсадно, фальшиво - что Лешка не выдержал и заткнул уши.

И с оркестром сразу разладилось. И уже не оркестр, а маршируют шеренги, и бляхи на ремнях как осколки зеркал. - Хруп, хруп - сапогами по снежному насту. - Ать, два! - старшина. И Лешка как крыса меж этих сапог, мечется, хочет подладиться к шагу. И тянет руки вперед. А на ладонях - сосуд... Вот-вот упадет. Вот-вот разобьется...

Лешка не заметил, как дополз до столовой. В бараке горело окно, бросая на снег крестообразный отсвет. Видно, кто-то еще праздник празднует. Он подгреб поближе к стене, привалился и замер.

По небу по-прежнему ползла туча. Закрыла все звезды и обступила луну. Словно готовилась к последнему штурму. Туча была низкая, за крыши бараков цепляла. И снег валил гуще. По уже не колючий, а мягкий, пушистый. Подтаивал на губах и стекал ручейками.

...а время стекает...

- Нет! - затряс головой Лешка. - Нет! - но кому и зачем он это сказал непонятно.

Потом где-то рядом скрипнула дверь, и в пятно света вступили двое. Расстегнули штаны и стали мочиться.

- ...я ей, бля, говорю: двери только открой! Мне ведь что? Мне взглянуть, что этого москаля сраного у тебя нету! А там

- хоть всей округе давай! Но эту с-суку - убью! Тебя и его прирежу!

- Был, был, - Лешка узнал голос Желтка. - В клубе только Жукова с Васькой застукали.

- Вот и сказал, что убью!

- А она?

- Что она? Дура-баба! Я ей все: сигаретки и кофе!... Да ты только скажи: рубашку последнюю - на! Хочешь - голым в снегу изваляюсь! Да с таким парнем, как я!... А она на это говно променяла!

- Эх, Папюк! - похлопал приятеля по плечу Женька. - Испортил он твою бабу. Как пить дать, испортил. У этих жидочков концы пообрезаны, и от этого твердые, как мозоли на пятках. Одна мне рассказывала: кто такого попробовал - от нашего брата потом кайфу нету.

- И зачем же они обрезают?

- А чтоб ихние бабы нас в тапочках видели. Ведь баба без кайфа - да тьфу, одним словом.

- А к нашим, выходит, им можно?!

- Отчего же и нет? Покуражиться, падла.

Друзья застегнули штаны, но уходить не спешили.

- А он ведь, как будто, не жид?

- А-а! - отмахнулся Желток. - Они в этой Москве все насквозь прожидели.

Надо было и дальше тихо сидеть. Выждать, когда уберутся. Но что-то в Лешке набычилось. Не обида даже. Просто пренебрежение показать захотелось. Что крысы-то - вы, а не я. На роду вам написано: в норах сидеть, - но что-то случилось, и вот, повылазили. И он попробовал встать. Ухватился за стену и чуть приподнялся.

- Кто?! - встрепенулся Желток.

И Лешка упал: сполз по стене, рассаднив подбородок и щеку.

Пашка вытащил спички, чиркнул - и огонек брызнул Лешке в глаза.

- Ба! Вот это вот встреча!

- На ногах не стоит, - захихикал Желток. - Здорово ж она тебя уходила!

- А меня вот не встретила, - процедил Пашка.

Лешка молчал. Глаза от света болели, а загородиться - руки не слушались.

- А я-то вот думал, ваше благородие только из рюмочек пьет.

- Это со своими, московскими. Наши ему для другого сподручней.

- Ну и как погулял? - наклонился Пашка.

- Рачком или в ротик дала? - облизнулся Женька.

Лешка поворочал языком, набрал немного слюны - и плюнул.

- Ишь, говно! Огрызается! - утер плевок Пашка - и вдруг ударил.

Лешка был не готов. То есть, он все равно бы не мог защититься. Но хотя бы расслабиться. А так получилось упруго, как сосульки сшибают. Два передних зуба сломались, и рот наполнился кровью.

- Чего же молчишь? - снова склонился Пашка. - Расскажи, как время провел. Послушать охота.

- Да оставь ты его, - заволновался Женька. - Так хватит.

- Не, бля! Чтобы он надо мною куражился!? - и новый удар пригвоздил Лешку к бараку.

На этот раз боли не было. Только крови стало очень уж много. Лешка сглотнул, и от этого что-то мутное всколыхнулось в желудке. Захотелось согнуться, голову в плечи втянуть, и куда-то забиться, в дыру или в нору.

- Сказал ведь, зарежу! - орал теперь Пашка.

Желток на него как петух наскакивал: хватал за рукав и что-то выкркивал - но Пашка его отпихнул. Порылся и кармане, вытащил нож, маленький, перочинный - и целую вечность его раскрывал: лезвие ускользало, заклинивало, - а когда, наконец, распрямилось - было в нем что-то забавное, будто апельсиновый сок в рюмку с водкой стекает.

- Паша, не смей! Паша, не надо! - всхлипывал Женька. По Пашка его снова отбросил.

А Лешке было плевать. Ни страха, ни злобы. Только б уйти. Выскользнуть куда-то отсюда.

Удар получился плохой. Нож вспорол гимнастерку и тут же сложился. Пашка порезал пальцы, выругался.

- Платком оберни, - посоветовал Женька. - Отпечатков не будет.

Но платка у Пашки не было, а свой - Желток побоялся.

- В гальюн потом брошу.

Второй удар пришелся точней. Лезвие задело ребро, пискнуло, как притертая пробка в флаконе, и провалилось...

И сразу стало тепло. Муть в животе улеглась. А к пальцам, ушам вернулась чувствительность.

- Уходите теперь, - сказал Лешка. - Слышите? Уходите.

Пашка отпрянул. За ним и Желток. Размазал сопли под носом - и вдруг заорал:

- Это - ты! Это - ты! - и бросился со всех ног.

А Пашка еще какое-то время стоял. В свете окна, отбрасывая тень на крестообразный отсвет. Будто распятый, будто пригвожденный к этой вот тени. А потом исчез. Или свет за окном погас? Или, не было света - а просто все Лешке пригрезилось?...

Вот туча на небе - была. Укрыла луну, и стало темно.

"Холодно", - подумалось Лешке. И вдруг застонал:

- Мамочка! Где же твой свитер?!...

Но потом отыскалась прореха, и луна, как сонное око, окинула землю. Черный забор с узелками колючек. Белый девственный снег, и ямы следов. Одни ведут сюда от забора, другие уходят туда, на плац и к казарме, где на промозглом ветру колышутся кумачные ленты: 59! 59! 59!... А здесь вот тепло. И снег как белая рана. И небо словно рояль. Жаль только нет музыканта. Потому что Лешка прилип, будто муха к мольберту. И краски, вот, дрянь. Всю жизнь только грязью по грязи...

Он ощупал живот, отыскал рукоятку ножа - но трогать не стал. Повалился на бок и попробовал разрывать снег руками. Снег был податлив, как ларискино тело. Такой же горячий, с такими же капельками янтаря, что сочились из пор и Лешке захотелось стать как этот янтарь: запечься в него и вечно стекать, никогда никуда не стекая...

Внизу под бараком не хватало доски. Лешка просунулся в щель.

- Тепло. Хорошо, - шептал он себе. - Вонять только будет... Но ничего. На морозе развеется.

Беершева- Ришон-Ле Цион (Израиль)

1985-1996