Прелести лета

6

Снился мне еще один день нашей жизни. Тоже счастливый. Точней — раннее утро. Давно. Еще не имея катера, мы снимали избушку. И вот сейчас, в моем сне, мы вышли в сплошной туман. Игорь и Никита, полиглоты и эрудиты, сразу же вдарились в незаконченный накануне спор и, рассыпая вокруг цитаты и научные термины, пошли к реке. Зато мне, не обремененному такой эрудицией, досталась честь заглянуть в сарай, взвалить на плечо кипу удочек, мерно покачивающихся при ходьбе (даже сейчас, во сне, я с наслаждением ощущал это покачивание). Я догонял моих друзей, уходящих в туман, по дороге через широкий луг.

Посреди луга они остановились.

— Эй ты! Черная кость! Не отставай! — обернувшись, насмешливо сказал Игорек.

— Слушаюсь! — откликнулся я.

Голоса звучали в тумане глухо, таинственно. Мокрая трава по краям дороги согнулась, серебрилась каплями.

Я догнал друзей — тем более что они остановились и вдруг умолкли. Над дорогой стояла невысокая серебряная арка, сотканная из капель. Маленькая одноцветная радуга. Потом Никита долго, сбивчиво яростно объяснял ее. Честно говоря, ученым мой друг не был, хотя и защитил все, что положено… но, сам все понимая, дико психовал. Не раз признавался нам, что если бы не Ирка, поселился бы на реке, рыбачил, ходил бы с грязью под ногтями и был бы счастлив. Но — Ирка! И счастье его, и гибель. Но сначала, стоя перед прозрачной аркой, пока Никита еще не швырнул яростно сам себя в водоворот математических формул и физических гипотез, мы просто смотрели — и того было достаточно. Суть той арки была понятна без всяких формул: мы просто входим в самый счастливый день.

И, как это бывает после сладкого сна, размылась граница сна и яви, блаженство перетекло в реальность — тем более, они мало отличались: такое же тихое, туманное утро. Я слышал это, не открывая глаз, чувствуя кожей. Рубаха моя расстегнулась на животе, но я не хотел шевелиться, застегивать ее, зная, что мой теперешний полусон, сладкое оцепенение на корме важнее всего… вот бы не кончалось!

Звуки реальности пока удавалось ощущать продолжением сна. Вот вылез Никита на палубу. Игорька с нами нет… но, может быть, настрой того утра с радугой удастся сохранить, протянуть сюда? Стараясь не улыбаться (улыбка выдаст, что я не сплю), я представлял себе (фактически видел, не открывая глаз), как всклокоченный Никита изумленно озирается, пытаясь понять, где же мы оказались-то? Вопросик для капитана немаловажный! — тихо ликовал я. Что ж: надо было меньше пить. Неплохой сюрпризец я ему подготовил! Ликование душило меня — хотелось вскочить, заорать, схватить Никиту и сверзиться вместе с ним в воду… но я сдерживался. Пусть каждый этап этой истории будет нетороплив. Тем более, тихо улыбнулся я, мне и самому неизвестно, где мы.

Никита забегал босыми ножками по палубе. Да, — я смаковал каждую подробность, — при его богатырской внешности — кудри, усы, лихой взгляд, ножки и ручки у него довольно короткие, маленькие (еще один большой источник переживаний для него… а он вспыхивает порой и от меньшего).

Дальше последовал неожиданный ход (характерный, впрочем, для Никитушкиного темперамента): так и не сумев ничего вспомнить и понять, он с размаху бухнулся в воду (надеюсь, хоть часть одежды он успел снять?). Волной пришла бодрая прохлада из взбаламученной глубины, потом как дополнительная награда шлепнулась холодная капля на мой голый живот, и кожа сладко дрогнула. Блаженство длилось. Куда он пропал? Потом послышалось сиплое дыхание в самое ухо — он выпрыгнул на палубу совсем рядом с моей головой и сейчас судорожно пытался вскарабкаться (ручки и ножки-то у него не того!). Я не двигался, тихо улыбаясь. Пусть помучается, как мучился я, когда вел катер по каналу через плоты, — может, оценит. Не оценил! Тяжело вскарабкавшись, пошлепал босыми ногами туда-сюда (ботиночек-то нет! Ботиночки-то, в воздушной подушке, с бешеной скоростью мчатся к Питеру!). Наконец, выбрав меня в жертвы, за неимением других, остановился. Открыв один глаз, я увидел его миниатюрные ступни, нетерпеливо переминающиеся… все же не решался будить. Но, заметив открывшийся глаз (лукаво открывшийся, как он сразу решил), бешено заорал:

— А где ботинки мои?!

Что я ему? Мажордом? Холодный сапожник? Не спеша, с наслаждением я перекатился на бок и, подперев голову, улыбаясь, смотрел… что привело его в окончательное бешенство.

— Я спрашиваю — где ботинки мои?! — Ножки его затанцевали нетерпеливо невдалеке от моего лица… Вдарит?

Носков, кстати, у него тоже нет — видно, летят вместе с ботинками. Хотелось мне, конечно, сказать — где… Но боюсь, что реальность его испугает больше, чем страшная сказка.

Поэтому я таинственно молчал, что, конечно, он трактовал как издевательство. Но издевательством было бы, если бы я ему сказал! Стал бы орать, хотя б, конечно, понял, что это правда, происшествие в его стиле. Поэтому — сайленс! Блаженное состояние еще не покидало меня.

— А где… Ладога?! — уже менее уверенно произнес он.

Теперь я молчал уже многозначительно… пусть сам почувствует (уже начинает!), что за свои ботинки, так же как за Ладогу, скорее, должен отвечать он. Ножки топтались в нерешительности… Ну все. Хватит издеваться над другом! Я встал. Вот так туманище! Невольно наваливался вопрос — где мы? Не видно ни берега, ни воды, ни причала… лишь крайнее выщербленное бревно, обмотанное нашим тросом.

— Да, я думаю, тут что-то хорошее вокруг, — ласково произнес я.

Никита снова забегал. «Твой оптимизм меня бесит!» — не раз кричал мне он. И я его понимал. Действительно — какие основания? Тем более, в трюме у нас валяется невесть кто… Так что — если взглянуть в глаза реальности… Но не за тем мы плывем. В реальность устали уже вглядываться… и еще наглядимся. А сейчас… Сладко вздохнув, огляделся.

Туман постепенно наливался оранжевым светом. И вот — уже высоко, сперва смутно, потом все яснее и яснее, появилось солнце. От него к нам шла золотая лестница. С реальностью картину эту соединяло лишь то, что ступеньки были мокрые и от них шел пар. Храм солнца! Никитушка нервно забегал. Не мог, видимо, примириться с тем, что мы прибыли сюда не под его руководством… скорее — вопреки ему, несмотря на все его выкрутасы, которые, конечно же, смутно им вспоминаются и пугают его. С ужасом, например (не помутился ли разум?), глядел на вылезающих на четвереньках Колю-Толю и его точную копию брата-близнеца, которых он, видимо, совершенно не помнил, хотя что-то ему мерещилось… что-то, что он сам натворил… Более подходящих лиц, чем у Коли-Толи и его братана, для подобной ситуации, для мук памяти и совести, было не найти. Оба они выглядели будто их только что после недельного там пребывания вырыли из земли… или, в лучшем случае, хотя трудно этот вариант назвать лучшим — через неделю вынули из воды. К ситуации они, однако, отнеслись более адекватно и, я бы сказал, более оптимистично. Хотя выглядели — я это подчеркиваю ради объективности — даже хуже Никиты. Но!

— Ни фига себе! — произнес Коля-Толя (или его брат), восхищенно оглядывая «золотую лестницу». Что значит — люди хлебнули жизни и теперь ценят ее прелести! И тем самым, косвенно, и мои заслуги — ведь я же сюда их привез.

— Ну… пошли? — торжественно произнес я.

Пойдем все — мне не жалко. Напротив — я рад.

— Ну пойдем… разберемся! — мрачно сказал Никита и демонстративно взял из рубки карту. Мол, поглядим, куда этот тип нас завез. Вот она, благодарность! Удача, похоже, существует лишь в моей голове. Поддержку, возможно, я найду лишь у наших спутников, беглых каторжников… Никита, наоборот, хочет принизить мой успех. Ибо не он стоял за штурвалом… будто бы он мог за штурвалом стоять!

Мы стали подниматься по солнечной лестнице. Нет — все равно колоссально, что бы Никитушка там ни бубнил. Наверху лестницы мы остановились перед огромным солнцем. Оно уже ощутимо грело.

Повернувшись (спины раскалились, от них пошел пар), мы стали с высоты озирать окрестности. Слияние золотых речек и ручейков. Прямо под нами раздвоение потоков. Вот это, надо понимать, канал, по которому мы сюда приплыли, а эта вот могучая река — Свирь, вытекающая из Онежского озера, и вот тут, растекшись, она впадает в Свирскую губу Ладоги. С гордостью глядел я на карту: это сколько же я отмахал, не выпуская штурвала! Можно меня поставить в ряд со знаменитым мореплавателем Дежневым, теми же братанами Лаптевыми… Гордость переполняла меня. Сейчас взлечу! Друг, однако, поспешил «приземлить» меня — не мог без темных очков наблюдать сияние моей славы.

— Но здесь не указано никакого поселения! — прохрипел он, тыкая грязным пальчиком в карту.

Нашел-таки слабину! Действительно — какие-то уютные палисадники проступают сквозь туман, но, видимо, на самом деле никакого поселения нет.

— Ну что ж, — скромно сказал я, — значит, это так… видение. Фата-моргана.

Против такой формулировки бурно восстали братаны.

— Это еще как? Столько корячились — считай, все зазря?

Я скромно пожал плечом. Воля капитана: считать это поселение открытым… или закрыть его. Пожалуйста. Я готов. Но вот как (опытный я демагог) трудовые массы? Массы повели себя традиционно — гомоня, направились в «Буфет» — избушка с таким названием стояла непосредственно у диска солнца.

— Фата-моргана, — развел руками я. Можно, конечно, проигнорировать… можно поинтересоваться. Лениво, вразвалочку мы направились к буфету, несуществующему в реальности. Братаны уже вошли (и при этом, что удивительно, полностью исчезли из нашего поля зрения). Мы вошли в этот храм солнца. В косых лучах слоился табачный дым. Запах водки, мокрой одежды. Веселый гвалт.

— Эти фата-морганщики… крепко, однако, фата-морганят! Причем — с самого утра! — не удержавшись, сказал я Никите.

Тот лишь дернул плечом… Ну конечно, конечно! Все это лишь видение… дурной сон… пригрезившийся с похмелюги! Не более того. Но с похмелюги, замечу вскользь, весьма кстати — вот того бы пивка. Шумно сглотнул слюну. Никита в ответ захрустел развернутой картой — отстаивая свою несуществующую правоту, и сюда карту принес! Посетители несколько враждебно оглядели клиента, который и в кабаке ориентируется по карте — доказательства, видишь ли, нужны ему!

— Видишь, — он снова ткнул пальцем, — нет тут никакого села. Ближайшее вот… далеко от развилки.

Я огляделся. Судя по всему, эти несуществующие люди сейчас будут нас бить, причем вполне ощутимо!

— Ладно, разберемся! — Я дружески хлопнул его по плечу. Не терять же друга из-за какой-то фата-морганы…. но отношения с ней все же надо наладить. Я нырнул в нее. Причем с наслаждением!

За ближним столом сидел маленький человек в тулупе и треухе (ведь лето же как-никак).

— Я король плотников! Понял? Король! — гордо говорил он, но сидящий напротив него глядел почему-то страдальческими, слезящимися глазами и время от времени отрицательно мотал головой. Чем кончится этот разговор? Кончился весьма убедительно: маленький, обидясь, снял треух — под ним сияла корона.

— Ну, так видал? — сказал он своему оппоненту. Тот закрылся рукой.

— Ну, чем не настоящие? — бодро произнес Коля-Толя (или его брат?), с двумя кружками пива появляясь рядом.

Я одобрительно кивнул. Никитушка дернулся. Нипочем всё ему!

— Тут один мудачок потолковать хочет с тобой, — доверительно сказал ему Коля-Толя, но Никита, снедаемый гордыней, отказался от столь блестящей возможности. Он мой друг… но столбами стоять, среди жизни?

— Все! Я нырнул, — сказал ему я. Он презрительно усмехнулся.

— Иди за мной, — сразу же сказал мне заросший человек лет сорока-семидесяти. На каждом пальце его было дивное украшение — кружка пива.

Мы сели в углу. Он поставил кружки.

— Лакай! — произнес он.

Другой бы обиделся… но не я! Я все смотрел на Никиту. Так и стоял, обтекаемый массами, как семафор, — всегда одного лишь красного цвета.

— Чего встал тут, — сказал кто-то ему, уже враждебно.

А ведь Никитушка добрый человек! Взял в матросы на судно беглых каторжников, которые (я глянул на них) в первом же порту с наслаждением бросили его! Какой же он гордый?.. босой стоит. Просто заколдобило его. Но ему не докажешь! Пусть постоит.

Я жадно пил пиво.

— Ты Боря-Колесо! — проницательно сказал угощавший. — Скажешь — нет?

… Не скажу. Зачем я должен это сказать, огорчив человека, доброго и проницательного? Испуганно оглянувшись, я кивнул.

— Понял тебя, — усмехнулся мой новый друг. — Ну… рассказывай!

Держался я молодцом. Пива не пролил, чести Бори не уронил. Хотя мелькали провалы, кой-какие детали биографии Боба я не угадал, но и это вызвало одобрение.

— Ты как всегда — прикидываешься шлангом! — Он ласково потрепал меня по плечу, уходя. В целом я выдюжил.

Тут же за моим столом оказалась женщина — неплохая, хотя и несколько беззубая.

— Дарья Лепесткова, — представилась она.

Я тоже представился.

— Ты кто?

— А инженер. А ты?

— Зверовщица, — просто сказала она и, заметив, что я слегка вздрогнул, торопливо добавила: — Да тут всякие есть! Форельщицы… змеевщицы!

— Кто?..

— Змеевщицы. Тут раньше знатный змеесовхоз был — «Заветы Ильича». Поразбежались ныне.

— Кто поразбежался?

— И те, и те, — просто ответила она.

Я задумался… ну что ж… В раю и должны быть змеи?

— Рыбачить приехали? Пр-равильно! Тут такие черви! — сказала она, изобразив их пальцами рук… довольно художественно.

Опять я вздрогнул… Ну что ж. Привыкай!

— Вот это по-нашему, по-водолазному! — неслось от стола с какими-то гигантами (видимо, водолазами?), сидевшими с водкой.

Тут Лепесткова просто и безыскусно пригласила меня к себе, на дальнюю звероферму, при этом честно предупредив, что автобус туда (а значит, обратно?) ходит лишь по вторникам. То есть сегодня. Я стал обдумывать это предложение, но тут между нами возник Никита, красный, всклокоченный, в последнем градусе гордости и обиды.

— Ну, мы плывем или нет? — произнес он, надменно выставив вперед ногу (босую).

— Погоди… сейчас!

Прервал мои напряженнейшие раздумья!

— Тогда я один. — Он двинулся к выходу.

— Погоди! — Я догнал его. Он остановился. Кинул взгляд на Колю-Толю и Толю-Колю, братающихся с водолазами.

— Позови их, — холодно Никита сказал.

— Нет уж! — вспылил тут и я. — Это… чисто твои фантомы. Ты их и зови!

Вздернув голову, он пошел. Я тоже и на пороге остановился. Оглянулся. Гвалт, запах прелой одежды, кислого пива, табака!.. Потерянный рай! Я вышел.

У лестницы догнала нас Дарья Лепесткова, заманчиво показав пальцами червей. Мы встали в нерешительности… особенно нерешительно, надо сказать, выглядел Никита.

— Но черви-то нам всяко нужны! — сказал я. Не хотелось расставаться с этой жизнью. Никите, я чувствовал, тоже…

— Ну давай, — добродушно произнес Никита.

Пройдя по улице далее, по указаниям Лепестковой, мы полезли в овраг. Спускаться было довольно склизко. Навоз. Слежавшаяся, обильно «удобренная» и от того особенно скользкая солома.

Никита весь был во власти страданий, которые сам же и учредил.

— Предатели! — бормотал он, имея в виду, очевидно, братанов.

— Ну, ты, как всегда, не прав! — утешал его я. Они ж и союзниками нашими никогда не были… почему же предателями их считать?

— А… тебе все нравится! — Он махнул короткопалой рукой.

Ну… почти все. Овраг, во всяком случае, нравился мне: много полезных вещей — прочно скрученные пружины от матраца, рядом — почти целый зипун, впрессованный в землю, местами проросший голубыми цветочками и травой. А черви — вообще отменные. С руку! Тихо парил навоз.

— Ат-тличные черви! — вскричал я.

На обрыв взошла чудесная девушка в короткой юбке и, лихо махнув двумя руками, выплеснула ведро с помоями — картофельные очистки повисли у нас на ушах, как ряд сцепившихся «восьмерок», считающихся, как я где-то слыхал, символом совершенства.

— Все! Хватит! — Никита заорал и стал карабкаться из оврага.

У катера я задержался чуть-чуть: Лепесткова чертила мне на папиросной пачке, как можно достичь зверосовхоза водным путем.

— Скоро ты? — Никита метался по палубе.

— Отстань, зудень! — сказала Лепесткова, глянув на него.

Никита вздрогнул, поняв, что это слово прилипло к нему уже навсегда.