Преврати меня

Глава первая. Снежинки

Его имя Валттери Лайне, но, когда я об этом узнала, он уже ушел. Ушел вместе с моим братом и с Райли, которая на самом деле не собака. Я, кажется, понимаю, что случилось, но в это никто не поверит. Сейчас я сижу в старом кожаном кресле в кабинете на втором этаже его дома. Он ушел осторожно, все погасил и все выключил.

На улице минус пятнадцать, и я чувствую, как медленно остывает дом. Слышу, как стены скрипят, впитывая холод. Вижу, как синеватый свет наступающего дня не спеша двигает по ковру тени подвешенных над камином оленьих рогов.

Сейчас позднее утро. Но исчезновение Сани заметят только тогда, когда папа с мамой вернутся из Москвы. У меня есть несколько часов, чтобы написать эту историю. Я хочу сделать это здесь, в кабинете Валттери, пока сюда не явились чужие люди.

В этом доме пахнет еловыми ветвями, свечой, шерстью и пыльными книгами. Еще DVD-дисками. Если вы не замечали, у них свой запах. Это запах вредного пластика. Странные запахи в этом доме. Валттери поселился здесь десять лет назад. Я думаю, что с тех пор здесь ни разу не готовили еду, и не курили сигареты, и не делали еще тысячу тех привычных мелочей, которыми пахнет человек.

Я — Лиза, мой брат — Саня. Мне скоро будет четырнадцать, а ему недавно исполнилось двенадцать, и это был самый странный и грустный день рождения, какой только может быть.

Я не знаю, с чего началась эта история. Год назад все было другим. Год назад я не могла представить, что когда-нибудь буду сидеть в кресле Валттери Лайне и наблюдать, как ледяной ветер рисует узоры на узких окнах его кабинета.

Год назад одно за другим начали происходить маленькие события, которые привели меня сюда. Как ложится снег? Одна снежинка. Потом другая. За ней третья. Первая растает, а вторая — уже нет. Как наступает зима? Листья облетают один за другим. Солнце теряет яркость, а дни становятся короче. У зимы тысяча примет. Год назад наша семья еще не знала, что в ее жизни может наступить зима, но зима уже была рядом. Я не знаю, с чего началась эта история. У ее начала тоже была тысяча примет. Год назад мой брат начал умирать, а мой отец — беднеть. Но никто еще этого не замечал, даже они сами.

Может быть, все началось с того, что Саня купил брелок-ворона? Я помню, как это произошло. Перед Новым годом на озере рядом с нашим домом устроили соревнования по картингу. Была последняя суббота декабря. На улице раздался вой моторов. Потом еще и еще. Мы обедали. Через несколько минут брат поднял голову и прислушался.

— Что это? — спросил он.

— Не знаю, — ответил папа, — но мне тоже интересно.

Отец любит гонки. Он каждые выходные смотрит «Формулу-1». И я надеюсь, что это никогда не изменится. Папа вышел на балкон, потом вернулся с горящими глазами.

— Это машинки для картинга, — сказал он. — Доедайте! И идем!

И мы пошли. Лед на озере был толстым. Машины носились кругами, за ними поднимался густой дым, пропахший резиной и маслом. Иногда они стукались о полосатые шины, уложенные вдоль поворотов.

А среди воя двигателей и поднятых колесами вихрей снежной пыли бродил цыганский мальчишка со связками всякой притягательной всячины. Брат зацепился за него взглядом, увидел ворона и уже не отходил от торговца, пока не убедил папу купить брелок.

Ворон был крошечный, металлический, с блестящими глазами-бусинками. Он раскрывал свои черные крылья и парил, подвешенный к нитке. Было в нем что-то действительно завораживающее. Саня начал носить его с собой, прицепляя то к ключам, то к рюкзаку.

А может, все началось в тот день, когда Саню отпустили с уроков в школе? Это было в феврале. В дверь моего класса постучали. Учительница выглянула и через минуту попросила меня выйти. Я встала.

— Нет, — мягко сказал она. — Собери вещи.

В коридоре стоял брат — бледный, со странным взглядом. Мне показалось, что он смотрит сквозь меня.

— Что случилось? — спросила я.

— Его отпустили. У него кружится голова, — объяснила учительница. — Отведи его домой.

— Ладно, — согласилась я.

Она ушла.

— Как ты? — поинтересовалась я у Сани.

— Я не мог писать, — чуть испуганно ответил он и протянул вперед руку. Она дрожала.

Мы пошли домой. Сначала брат двигался неуверенно. Как будто улицы Москвы под его ногами были сделаны не из асфальта, а из тонкой корочки льда над пустотой. Потом это прошло. На детской площадке напротив нашего дома он остановился, достал тетрадь из рюкзака и три раза написал свое имя. Его лицо больше не было бледным. Щеки раскраснелись от холода.

— Все в порядке, — сообщил он. — Но мы ведь не вернемся в школу?

— Нет, — улыбнулась я. — Только не выкидывай это слишком часто, а то тебе никто не будет верить.

— Я не притворялся, — серьезно сказал он.

Я протянула к нему дрожащую руку, — «Я не мог писать», — и мы расхохотались. Первая снежинка растаяла. Зима началась, но никто этого не заметил.

Через месяц приступ случился снова. Мы играли в гонки на приставке. Он первый раз в жизни трижды подряд проиграл мне, расстроился и бросил пульт. И когда он потом переливал себе сок из пакета в чашку, его руки опять тряслись. Он справился, не пролил. Я ничего не сказала, и он ничего не сказал.

А зима была все ближе. Это была наша зима. Она не имела никакого отношения к тому, что происходило с природой. В вербное воскресенье было плюс пять и светило солнце, а отец пришел домой с разбитым лицом.

— Что случилось? — испуганно спросила мама.

— Я уволил рабочего, — ответил отец, — так этот ненормальный вернулся и попробовал отомстить.

— Ты что-то с ним сделаешь?

— Его уже забрала милиция.

— А за что уволил?

— Не могу оплачивать столько рук.

И больше ни слова. Третья снежинка легла рядом со второй. Они уже не могли растаять. Мы все ходили по тонкой корочке льда над пустотой. Но мы об этом не знали. Только Саня во время своих приступов мог ее чувствовать. И от этого его шаги становились совсем неуверенными.

У отца был бизнес — маленькая фирма по установке кондиционеров, — и за два месяца, которые отделяют вербное воскресенье от середины лета, этот бизнес развалился. Я помню, как ночью пошла попить и увидела, что отец сидит за столом на кухне. Белый круг света от настольной лампы, желтые листы счетов, два мобильных телефона и потрепанный калькулятор — папа работал с бумагами по старинке. Его большие руки с серыми костяшками пальцев подходили для того, чтобы держать перфоратор, но не справлялись с умными приборами.

Я увидела нервные, измученные глаза отца. Они меня напугали. Всегда пугают глаза человека, который заметил, что к нему пришла его зима. Отец вертел в руках свою металлическую ручку, похожую на пулю для еще не изобретенного оружия. Я подумала, что что-то случилось, раз ему ночью понадобились два телефона.

— Не спится, Пушистик? — спросил он.

Мне стало еще страшнее. Он не называл меня так уже несколько лет, наверное, с того детского бала, когда я первый раз накрасилась.

— Пить хочу, — ответила я. — А тебе?

— Я разорился, — сообщил он.

Я замерла, пытаясь понять, что это значит.

— Мама еще не знает, — сказал отец.

Пакет молока стоял в холодильнике, но я не могла его достать. Не могла оторвать свой взгляд от глаз отца.

— Все, что я делал, — добавил он.

— Это очень плохо? — спросила я.

— Я еще не знаю, насколько, — ответил он. — Ты не против, если мы будем жить за городом?

— В Луговом? — спросила я. У нас там была дача.

— Нет, Пушистик, — устало возразил отец. — Где-то, где земля дешевле. Дачу придется продать. — Он вздохнул. — Извини, что все так получилось…

— Папа, ты хороший, — сказала я. — Даже если мы будем жить в пещере…

Он усмехнулся. На улице было плюс двадцать. Лето началось. Но на земле нашей жизни уже лежал снег. Ветер сбивал с деревьев последние листья. Мы шли в наш маленький ад, но не знали об этом. В какой-то момент нам с братом даже стало весело. По-настоящему хорошо и весело, как бывает двум детям, которые получают в свое распоряжение незнакомый дом и новый участок земли.

Мы переехали в поселок Фальта. Двадцать минут пешком до станции. Два часа до Москвы на электричке. Наш участок был дикий, без огорода и клумб. Через дорогу от него начиналась пологая балка, заросшая сосновым лесом. Несколько сосен росло и у нас. К одной из них предыдущие владельцы привязали старый, лишенный сиденья стул. Он был закреплен на высоте два метра и отлично смотрелся с улицы.

— Баскетбольный стул, — сказал Саня, когда его увидел.

Мы начали смеяться еще прежде, чем вылезли из машины. И от этого на несколько дней все стало очень хорошо. В первое время родители постоянно бывали в Москве. Отец продавал свою фирму, точнее, все, что от нее осталось, и уговаривал рабочих не подавать иск. Отменял последние заказы. Мама пыталась сдать нашу квартиру в центре города.

Мы с братом остались вдвоем. Жили как взрослые. Раз в два дня ходили к станции за продуктами, сами готовили, сами стирали. Лето выдалось жаркое. Саня шутил, что дети торговца холодом оказались в пекле. Мы спали на матрацах в самой прохладной комнате. Первый этаж был похож на лабиринт коробок. Нераспакованная мебель в картонках, излучающих сухой жар.

А потом снежинки стали ложиться плотнее. И наше хорошее время вдруг стало плохим.

На углу участка росли две сосны, мощные и здоровые, с множеством боковых ветвей уже на середине ствола. Эти два дерева стояли отдельно от других. Им не приходилось бороться за свет, зато их трепал ветер, и от этого они стали особенными. Стоило обойти дом, и они бросались в глаза.

Саня залез на них во второй или третий день нашей самостоятельной жизни. Ему это далось легко. На каждой из сосен было три десятка хороших сучков. Я смотрела на него снизу. Тонкий, легкий, ловкий. Он лез по дереву, как маленький зверек. Наверху брат выполнил фигуру высшего пилотажа — перепрыгнул на соседнюю сосну — и слез по другому стволу. Когда он достиг земли, руки у него были в смоле, а глаза горели.

— Через дом по соседней улице аисты на крыше, — сообщил он.

— Да ладно? — подивилась я.

— Оттуда видно всю Фальту, — сказал брат.

Я посмотрела вверх. Выше второго этажа. С первых развесистых веток можно перелезть на крышу дома. И я не сомневалась, что Саня однажды это сделает. Но деревья поднимались и дальше. Шестнадцать метров под ногами.

— Подстрахуешь меня? — спросила я.

Брат кивнул, и я полезла на дерево. Он карабкался по соседнему стволу, следил, как я ставлю руки.

— Не этот сучок, — прокомментировал Саня, — бери левый. — Потом добавил: — А у нас на крыше лежит порванный воздушный змей.

Дерево было теплое и сухое. Запах смолы. Кора, шелушащаяся под рукой золотыми чешуйками. Я остановилась на высоте крыши нашего дома и замерла. Обняла ствол, увидела в полутора метрах от себя улыбающееся лицо брата.

— Дальше боишься? — спросил Саня.

— Да, — подтвердила я.

— Лиза-девочка, — противным голосом сказал он.

Я показала ему язык. Теплый летний ветер трепал наши русые волосы. У брата они чуть светлее, чем у меня, и намного короче. Мама стрижет его под три сантиметра. Потом вырастает «львиная грива», и ее состригают снова. Стригла. Больше не будет стричь. Потому что Саня ушел с Валттери Лайне. С человеком, на крыше дома которого свили гнездо аисты.

Черные аисты никогда не селятся рядом с людьми. Но тогда мы этого еще не знали и просто наблюдали спокойные движения двух больших птиц с вороными крыльями и красными клювами. Один из аистов дремал, другой стоял на краю гнезда и чистил перья. Между родителями пушистые шарики с вытянутыми головами — птенцы. Но с такого расстояния их было не рассмотреть. И Валттери мы еще не видели. Собственно, мы не знали, что смотрим на крышу его дома. От нас до его участка было метров сто. Его дом стоит в ряду домов, соседних с нашим, но выходит на другую улицу. Близко, но не соседи.

Аист расправил крылья. Взмахнул ими.

— Да он двухметровый! — воскликнул Саня.

Птица взмыла вверх и полетела в сторону заводи, туда, куда вел ручеек, текущий по дну балки. Солнце заблестело в черных перьях. По улице скользнула тень. И я что-то почувствовала. Может быть, страх.

Саня развернулся и безрассудно повис на одной руке, чтобы взглянуть вслед улетающей птице. Это длилось несколько секунд, потом брат снова посмотрел на меня.

— Давай построим здесь домик, — предложил он.

— Где? — не поняла я.

— На этих соснах, — объяснил он.

— Это для маленьких, — возразила я.

Брат пожал плечами.

— Верно, — подтвердил он. — Если не построим его этим летом, не построим уже никогда.

— А у нас получится? — поинтересовалась я.

— Да, — обещал Саня.

— Ладно, — согласилась я, — но только после того, как разберем коробки с компьютером, телик и кровать.

Брат задумался, кивнул.

— И не вбивай гвозди в деревья, а то они погибнут, — добавила я.

— Идет, — решил он. — Все будет на веревках.

Но, прежде чем мы слезли вниз, случилось еще кое-что. На соседнем участке хлопнула дверь. Мы посмотрели вниз и увидели, что на крыльцо вышел парень лет четырнадцати. Он был без майки, в шортах и темных очках, в шлепанцах на босу ногу. Загорелая кожа и развитые плечи. У него был дерзкий рот с резкими уголками и маленькая родинка над верхней губой. Он посмотрел на нас снизу вверх, ухмыльнулся…

…и мне вдруг стало стыдно, что я сижу на дереве.

— Решили осмотреть окрестности? — крикнул сосед.

— Вроде того, — ответил Саня.

Парень не удостоил его вниманием. Он смотрел на мою задницу.

— Дима, — представился он. — Я здесь только на лето.

— А мы на все времена года, — сообщил брат.

— Лиза и Саня, — представилась я. И поняла, что краснею.

Дима сделал несколько шагов в нашу сторону. У него была пачка сигарет. Он достал одну, вложил в уголок рта…

— Рад познакомиться, Лиза и Саня, — он закурил. Потом первый раз посмотрел на Саню. — Предкам не говорите, что я курю.

— Ладно, — холодно согласился Саня.

Мы полезли вниз. Сначала я, потом брат. Знакомство свершилось. Первая встреча. Я слышала, как сердце стучит у меня в голове. Теперь я знаю, что Дима был просто снежинкой. Еще одной снежинкой нашей Большой Зимы. И мне неприятно думать, что я могу увидеть его следующим летом. Но тогда его улыбка выбила из меня половину интереса к черным аистам и половину способности соображать.

Мы собрали кровать — она у нас с братом одна на двоих, двухъярусная, — распаковали компьютер и видик, но включить ничего не смогли. Техника заработала только в начале сентября, когда у мамы наконец появилось время, чтобы вызвать мастера. А Сане к тому времени уже было тяжело смотреть на экран.

Тонкий лед под ногами брата начал ломаться шестого августа. В тот день, когда мы начали строить домик на дереве. В тот день, когда я совершила маленькое предательство, за которое мне до сих пор стыдно. Я пренебрегла Саней — наверное, единственный раз в жизни.

Мы с братом обыскали участок и много всего нашли. В том числе два бревна, каждое толщиной с мое бедро, которые Саня решил сделать основой домика.

— Мы их не поднимем, — сказала я.

— Вдвоем поднимем, — возразил Саня.

— Я не полезу с бревном на дерево, — предупредила я.

Брат фыркнул.

— Мы будем стоять на земле, — обещал он.

Мы поднимали бревно на двух веревках, перекинутых через крупные ветви обоих деревьев. Когда оно пошло вверх, я охнула — не от усилия, а от того, как легко это произошло. Оно поднималось, глухо и гулко постукивая о стволы деревьев. Саня на половину длины промаслил веревки: они скользили по веткам, но не скользили у нас в руках. Все прошло гладко. Только раз брату пришлось лезть наверх, чтобы освободить бревно от сучка, в который оно уперлось.

На все ушло полтора часа. Мы привязали веревки к нижним сучкам и стояли, устало глядя вверх. Еще час назад Саня маслил веревку, а теперь бревно уже висело на высоте третьего этажа.

— Аисты часто прилетают на одно и то же место, — сказал брат. — Представляешь? Следующей весной мы сможем смотреть, как они устраиваются.

Я хотела ответить, что да, это здорово, но не успела. Забор между нашим и соседским участками слегка дрогнул, и над ним показался торс Димы. Он легко выжал себя на руках.

— Что делаете? — вместо приветствия.

— Домик на дереве, — ответил брат.

Дима смотрел на меня. Я чувствовала, как кровь приливает к лицу. Он был без очков. Серые глаза.

— А мы идем на озеро, — сообщил Дима. — Хочешь с нами, Лиз?

Это звучало так, как будто идти на озеро в сто раз круче, чем строить домик на дереве.

— Она занята, — сказал Саня.

— Я думаю, ты можешь поиграть и один, — возразил ему подросток.

Я молчала, колебалась. Он смотрел на меня.

— А если я скажу, что приглашаю тебя на свидание? — поинтересовался Дима.

Со мной что-то произошло. Это было так взросло — идти на свидание с мальчиком, которому четырнадцать лет. У которого родинка над верхней губой, сигареты и темные очки. И каждое движение его было таким, как будто под его ногами никогда не было корочки из тонкого льда над пустотой.

— Ладно, — Дима пожал плечами. — Мы в любом случае идем туда прямо сейчас. Решай.

Он спрыгнул обратно на свой участок. Я еще секунду смотрела на забор, а потом повернулась к брату.

— Пижон, — сказал Саня.

— Он классный, — возмутилась я.

Брата перекосило, как будто я заставила его проглотить жука. Между первым знакомством и этим днем случилось кое-что еще. Дима нам помог. Он заправлял небольшой группкой своих сверстников. У него был брат, чуть младше меня, но на полтора года старше Сани, и еще два соседских мальчика, родители которых снимали дом ближе к станции. Они вместе катались на великах, ходили к реке и делали что-то еще. Играли в футбол? Я так и не узнала об этом.

За день до подъема бревна мы с Саней решили купить арбузы. Было жарко, хотелось пить и есть что-то сладкое, но ходить к станции много раз было лень. И мы сделали глупость — взяли сразу два. Через двести метров мы осознали, какие они тяжелые. У футбольного поля, которое обозначает примерно четверть пути от станции к нашему дому, нам пришлось остановиться. Мы положили арбузы в траву, подальше от дороги. Саня обессиленно плюхнулся рядом с ними.

— Мы их не донесем, — огорченно и чуть испуганно сказал он.

Арбузы были большие. Мы тащили их, скорчившись, прижимая к животу. Наши хрупкие плечи не выдерживали. По дороге мимо шел Дима со своими ребятами. Посмотрел на меня, на арбузы, предложил свою помощь. Он и его товарищи могли нести их не так, как мы, а просто вскинув на плечо. Не знаю, как у них это получалось.

— У нас появятся друзья на новом месте, — начала защищаться я.

Саня покачал головой.

— Он не собирается дружить со мной, — сказал он. — Просто ему нравишься ты.

— Это же неплохо, — ответила я.

Саня сморщил нос.

— Он и с тобой дружить не собирается, — пояснил он. — Он знает тебя третий день, но называет «Лиз», и он…

Смотрит на твою задницу. Может быть, Саня хотел сказать это, а может, и кое-что похуже. Я знала, что брат прав, но ничего не могла с собой поделать. Димина улыбка не выходила у меня из головы, как и сильные руки, которыми он с легкостью нес наши арбузы, по одному на каждом плече. Потом он сдался и отдал один другому подростку. Но сначала, первые триста метров, он выглядел так, как будто носил их всегда.

— Ты не хочешь отпускать меня на озеро? — спросила я Саню.

— А ты что, хочешь пойти? — опешил брат.

— Ну да, — подтвердила я.

— Нет, мне плевать, — неожиданно резко ответил он.

— Ладно, — согласилась я. И ушла.

Был даже момент, несколько минут, когда я думала, что это брат меня обидел, а не я его. Так я совершила свое маленькое предательство.

— Саня! — крикнула я, когда вернулась.

Ты заблудилась и замерзаешь в лесу. Потому что ты маленькая девочка, которая не замечала, как землю твоей жизни засыпает снег. Не замечала эту странную арифметику снежинок, которых мало, даже когда их сто, но потом их становится немного больше, и они уже могут убить. Тишина.

— Саня, — опять позвала я.

Мы гуляли всего два часа. На мне были сырые трусы и лифчик, потому что я не стала искать купальник и купалась в нижнем белье. Неприятное чувство. И страх.

— Ты обиделся на меня? — прокричала я.

Мне вдруг стало плевать, что Дима может на соседнем участке слышать, как я зову брата.

— Саня!

Ветер в соснах за дорогой. Теплый летний ветер. Мы видели несколько белок, пока шли от озера. Все было глупо и мило. Дима клал мне руку на плечо. И все. И ради этого я обидела брата?

— Саня, я хочу извиниться, — очередной бесполезный крик в пустых комнатах.

Я зашла в дом и, когда снимала мокрое белье, что-то услышала. Человек может слышать шепот через стену дома? Да. Если очень испугается. Самой холодной комнатой была та, которая торцом выходила в тот самый угол участка, где росли две сосны. Мы там спали. Туда я пошла, чтобы переодеться. И сквозь стену я услышала шепот брата. Не слова, но какой-то звук, какой-то признак, что он там и что ему очень плохо.

Я побежала в шортах и майке на голое тело, выскочила на улицу, обогнула веранду и увидела его. Он лежал на спине под деревьями. Бледный. Голова в такие моменты работает очень быстро. Я подбежала к брату, подумала, что он упал с дерева. Посмотрела вверх. Увидела, что он успел закрепить бревно, причем как-то сложно, как я об этом никогда не думала, и поверила в свое предположение. Он лазил наверх. Один. Он мог сорваться.

Я упала на колени рядом с братом и поняла, что он меня не видит. Он смотрел в небо. Его голова была откинута назад, затылок упирался в подушку из прошлогодней хвои, а все тело слегка изгибалось вверх. Он жаловался, причитал. Еле слышно. Его губы чуть двигались.

— Холодно, — шептал он, — больно и темно.

— Саня, Саша, Александр, — я называла его разными именами.

— Мне очень больно… Почему мне так больно? Отчего мне так больно?

— Саня. — Я не могла понять, слышит он меня или нет. Его глаза, открытые, двигались, но смотрели на что-то мимо меня. Я стала искать, хотела увидеть, что он сломал, разбил, где поцарапался. Боялась, что переверну его и увижу лужу крови, обломок сука, торчащий из затылка, или что-то еще непоправимое. Но перевернуть не смогла. Его тело было совершенно твердым и удивительно тяжелым. Мышцы спины и живота, рук и ног — все окаменело. Я положила руку ему на лоб. Он оказался мокрым. Мелкий ледяной пот.

— Саня, Саша, братик…

Он всхлипнул, немного сильнее изогнулся вверх и опал. Я нашарила у него в кармане телефон, достала, начала набирать номер. Руки тряслись. Минуту не могла попасть по нужным кнопкам. Набрала.

Мобильная связь в Фальте неровная, но чаще работает, чем нет. Я услышала гудок в трубке, поняла, что звоню матери. И вдруг испугалась гадкого подозрения. На Сане ни одной ссадины. Что, если все это месть за то, что я ушла с Димой к озеру, спектакль?

Я сбросила вызов и уставилась на брата. Он больше не причитал, только шевелил губами. Его зрачки расширились. Огромные. Черные. Руки лежали вдоль тела. Глаза смотрели в небо. Лицо бледное и странное.

За мыслью, что он притворяется, пришло предположение, что он умирает. Он сломал позвоночник и умирает. Это последние судороги. Он упал из-за того, что меня не было рядом. Он умрет с воспоминанием о том, как я его бросила.

— Саня, — сказала я, — если это спектакль, скажи сейчас, иначе я сильно напугаю маму.

Он не ответил. Просто посмотрел на меня. В первый раз. Его лицо исказила гримаса удивления и боли, брат как будто скалился — я подумала, что он как зверек. Я видела его маленькие, аккуратные зубки. С них всего год назад сняли скобки.

— Ли… — он попытался произнести мое имя.

Его рот и горло начали сокращаться. Из глаз потекли слезы. Он захлебнулся. Я снова начала набирать номер. Почувствовала, что вспотела, но руки дрожать перестали. Гудок.

— Мне было больно, — прошептал брат. — Мне никогда еще не было так больно.

— Все будет в порядке, — обещала я.

Ложь. Меня начало подташнивать. Вкус слюны во рту и чувство, что сейчас Лиза-девочка упадет в обморок, как последняя тупая трусиха.

Мама сняла трубку.

— Саня упал с дерева, — сообщила я, — ему очень больно, у него судороги и…

— Я приеду через два часа, — ответила мама.

— Я не падал, — прошептал брат.

— Судороги? — уточнила мама. — Как он упал?

Я поняла, что она наконец тоже испугалась. Брат начал дышать, глубоко, медленно.

— Он говорит, что не падал, — автоматически повторила я.

— Я могу с ним поговорить? — спросила мама.

— Да, — я приложила трубку к мокрой щеке брата.

— У меня начали дрожать руки. — Саня говорил тихо. — Я успел спуститься с дерева, а потом меня как будто выкрутило.

Не знаю, что спросила мама.

— Нет, — ответил брат. — Боль во всем теле. Я лег на землю. — Пауза. Он вздохнул или всхлипнул. — Меня до сих пор трясет. И я вижу меньше, чем обычно. Лиза.

Я поняла и поднесла трубку к своему уху.

— Судороги? — снова спросила мама.

— Он был твердый и тяжелый, — сказала я, — жаловался на боль, не видел меня…

— Он точно не падал? — переспросила мама.

— Я не видела, — объяснила я. — Я пришла, когда он лежал внизу.

Мне вдруг стало легко. Я поняла, что Саня не умрет в ближайшие пять минут.

— Что вы делали? — спросила мама. — Там было что-нибудь ядовитое?

Я посмотрела на брата.

— Тебя мог укусить клещ? — поинтересовалась я у него.

— Нет, — шепотом ответил он. — Не знаю. Я ничего такого не заметил. Это было похоже… ладно, неважно.

Он закрыл глаза и расслабился.

— Он не знает точно, — сообщила я маме.

— В какой же жопе этот проклятый дом, — пробормотала она.

Я открыла рот, но не знала, что ответить. Мама не ругается. Обычно не ругается.

— Я вызову вам «скорую», — продолжала она, — потом позвоню отцу. Мы приедем в течение двух часов. Может быть, раньше «скорой», но, наверное, позже. Если его будут увозить, поезжай с ним и все время мне звони.

— Да, — обещала я.

Мама сбросила вызов. Я еле успела встать и отойти от брата. Меня стошнило в угол, где скрещивались заборы четырех соседних участков. Когда я обернулась, Саня уже сидел на коленях. Его лицо выглядело изможденным.

— А с тобой что? — спросил он.

— Ты напугал меня, маленький засранец, — ответила я.

— Лиза-девочка.

И мы засмеялись.

— Это уже происходило, — сказал Саня. — Раз пять или шесть.

— Почему не обращались к врачу? — спросил доктор.

Он сидел на нижнем ярусе нашей с Саней двуспальной кровати, а брат, все еще бледный, успокоившийся до заторможенности, лежал рядом с ним. Медик закончил мерить ему давление и теперь убирал аппарат в футляр. На полу стоял раскрытый, ощерившийся готовыми шприцами красный чемоданчик. Пока шел разговор, я, мама и папа стояли вокруг или ходили по маршруту от окна к двери и обратно. Как звери в клетке.

— Мне не было так плохо, — объяснил Саня. — Просто начинали дрожать руки, и кружилась голова. Через час все проходило.

— Пять или шесть раз за сегодняшний день или за неделю? — уточнил врач.

— Нет, — сказал брат, — всего пять или шесть раз.

В комнате зеленоватый полумрак. За окном соседский забор и тени наших сосен.

— Когда это началось? — поинтересовался отец.

— Полгода, — неуверенно предположил Саня.

— В феврале я отвела тебя домой из школы, — вспомнила я.

— Точно, — подтвердила мама. Она нервно взмахивала рукой, когда говорила.

— Почему ты думаешь, что эти состояния похожи на последний приступ? — спросил медик.

Парень был молодой, приятный. Маленький рот и зеленые глаза.

— Ну, — брат вздохнул. — Это…

…как идти по тонкому льду над бездной…

…как видеть, что тебя затягивает в трясину мокрого снега…

— Я теряю уверенность, — продолжал Саня. — Мне начинает казаться, что я вот-вот упаду. И сегодня это наконец случилось… — закончил он.

Врач кивнул.

— Тебе удобно так лежать? — спросил он.

— Да, — подтвердил брат.

— Иголок боишься? — поинтересовался медик.

— Нет, док, — тихо отрапортовал Саня.

Врач ему улыбнулся. Достал шприц из своего чемоданчика.

— Это что? — спросила мать.

— Валиум, — ответил доктор.

— Обычное снотворное? — удивилась мама.

Саня привстал.

— Лежи, — ответил врач. — Ты сегодня уже по деревьям полазал. Время…

Игла вошла в руку. Брат дернулся.

— …отдыхать, — закончил доктор. — Валиум — не только снотворное.

— Холодно в вене, — сообщил Саня.

Медик кивнул ему.

— Вот и лежи, — посоветовал он. — Залезь под одеяло.

Его внимание переключилось на родителей.

— Валиум — это антисудорожный препарат, — закончил он. — Пойдемте поговорим.

Мать вышла из комнаты первой. Потом доктор со своим чемоданчиком. За ним отец. Я пошла следом, но папа обернулся и сказал: «Посиди с братом». Я вернулась к кровати. Отец вышел из комнаты. Еле слышные голоса взрослых донеслись с веранды. Я улыбнулась брату. В его глазах вдруг появился игривый блеск. Он пробился сквозь тревогу и усталость, как живой росток сквозь асфальт.

— Подслушай, — шепотом попросил Саня.

Моя улыбка увяла, когда я вспомнила, как четыре часа назад ушла к озеру. Я оглянулась. Коробки, коробки. К взрослым будет легко подкрасться.

— Пол скрипит, — тоже шепотом.

— Вдоль правой стены, — посоветовал брат.

Подслушивать нехорошо, но сейчас Саня мог просить у меня все, что угодно. Я бесшумно подобралась к двери. Сквозь проходную комнату было видно вторую дверь. Тени взрослых двигались между штабелями неразобранных ящиков.

— Аура? — переспросил отец. — Звучит как в парапсихологии.

Мне пришла мысль, что речь идет о плохой ауре этого места или еще о чем-то мистическом. Потом я поняла, что доктор скорой помощи не может говорить такие вещи. Я тихо скользнула дальше. Половица все-таки заскрипела, но никто не отреагировал. Врач начал отвечать на вопросы. Внимание родителей было приковано к нему.

— Аура, — сказал он, — это признаки, по которым больной эпилепсией предсказывает собственный припадок. Они у всех разные. У Александра дрожат руки. А кто-то может посреди снежного поля чуять запах тюльпанов.

— У него эпилепсия? — уточнила мама.

— Это похоже на эпилепсию, — подтвердил врач.

— Он не дергался, и не было пены изо рта, — возразила мама. — Вы думаете, дети чего-то не сказали?

— Я не знаком с вашими детьми, — ответил док, — и судить не могу, но припадки бывают очень разные. Биться об пол и откусывать себе язык необязательно.

— А… — начал отец.

— Подождите, я не закончил, — продолжал медик. — Хотя я уверен, что у него эпилепсия, я не знаю ее причины. Ему нужно обследование в стационарной клинике. Я могу его госпитализировать прямо сейчас, — предложил он, — либо вы можете отвести его к специалисту сами.

Саню положат в больницу. Я стояла между картонных завалов, и меня опять начало подташнивать. Никто из нашей семьи никогда не ложился в больницу. Больница — это для тех, кто очень серьезно болеет.

— А что может быть причиной? — спросила мама.

— Все, что угодно, — ответил врач. — От отравления ядовитой краской до менингита. Все, что может вызвать нарушение деятельности мозга.

— Боже, — прошептала мама.

Хрустнуло. Я поняла, что моя рука лежит на углу ближайшей коробки. Пальцы продавили картон.

— Не волнуйтесь. Есть большая вероятность, что после начала лечения приступ не повторится больше никогда.

— Не волноваться? — с истерической иронией переспросила мама.

— Вам тоже вколоть валиум? — серьезно предложил врач.

— Нет, — ответила мама.

— Он сказал, что приступы бывают раз в месяц, — заметил отец, — и обычно не такие сильные. Что нам делать?

Я затаила дыхание.

— А что ты думаешь? — вернула мяч мама.

Отец вздохнул.

— Он может упасть снова? Где угодно, как угодно и когда угодно? — поинтересовался он.

— Да, — подтвердил врач. — Через двенадцать часов кончится действие лекарства, и может быть новый припадок.

— А под валиумом не может? — уточнила мама.

— Вы клоните к тому, чтобы без рекомендации специалиста несколько дней держать ребенка на сильных седативных препаратах? — переспросил врач. — Это пагубная практика.

Я поняла, что вопрос решен.

— В какую больницу вы его повезете? — спросила мама.

— В детскую Майского, — сказал док. — Ближе некуда.

Стулья заскрипели. Я на цыпочках бросилась обратно. Саня приоткрыл глаза. Укол действовал — брат стал еще более вялым. Я успела сесть на край его кровати, прежде чем родители вошли в комнату.

— Тебя везут в больницу, — тихо предупредила я.

— Прямо сейчас? — Саня странно посмотрел на меня.

Я кивнула. Иногда, глядя на пасмурное небо, ты думаешь, что снега уже достаточно, но он все равно продолжает идти.

Я плохо помню следующие дни. Помню, как разбирала вещи — много вещей. Я открывала коробки одну за другой, достала всю посуду и утварь и разложила их на кухне. Потом мелкие вещи перестали находить себе место, и я начала сама собирать мебель.

Папа с мамой решили, что наша с Саней комната будет наверху. Я помню, что собрала в ней компьютерный столик и письменный стол. В московской квартире они всегда стояли рядом, и сейчас я их поставила к единственному окну. Я собрала книжные полки и ящики для игрушек. Потом разложила в них все вещи. Как-то незаметно обнаружила, что четверть коробок уже лежит в чулане, опустошенная и сваленная в кучу. Я помню, что приходил Дима, и я сказала ему уйти. Он ушел.

Помню, что часто садилась на стул, на кровать или просто на пол и смотрела на то, что сделала. Так проходили часы. У меня болели руки и спина. Папа говорит, что я называю болты винтами, а винты болтами. Но мебель, которую я тогда скрутила, до сих пор стоит в нашей с Саней комнате.

Помню, что заплакала, доедая второй арбуз из тех, с которыми нам помогли соседские мальчишки. И еще я помню, что все это время бревно висело между двух сосен. И доски, которые мы с Саней заготовили для строительства домика, лежали на каменной приступке у фундамента дома. Все как будто замерло, пока брат лежал в больнице.

На четвертый день он позвонил. Я помню, как к сердцу прилила теплая волна счастья, когда я увидела его имя на экране мобильника. Мир снова обрел краски. Я посмотрела в окно и увидела траву под солнцем. Я вдруг поняла, что живу летом в душном загородном доме с приусадебным участком, но почти не выхожу на улицу.

— Саня, — я открыла окно. Ветерок и стрекот кузнечиков.

— Привет, — ответил он. — Мне не давали телефон. Сказали, что нельзя волноваться.

Язык у него заплетался.

— Ты в порядке? — спросила я.

— Фенобарбитал с ативаном. — От его смешка у меня пошли мурашки по коже. — Они ничего не объясняют, но я начал разбираться в колесах.

Даже после приступа он говорил быстрее.

— Что делаешь? — поинтересовалась я. — Как больница?

— Много сплю, — ответил Саня. — Слушай, мне реально тяжело говорить, поэтому к сути.

— Давай, — согласилась я.

— У соседа по комнате книжка про птиц, — сообщил брат. — Черные аисты не строят гнезда на крышах домов, они живут только на диких болотах.

Я не думала о птицах с тех пор, как увидела Саню на земле под деревом.

— Мы могли ошибиться, — предположила я.

— Да, поэтому найди бинокль в вещах отца, — попросил брат, — и проверь. У черных аистов маленькая белая опушка на брюшке и по краям крыльев. У белых все наоборот — шея и спина белые, а маховые перья черные. Если это все-таки черные аисты… Мой сосед говорит, что это будет сенсация.

— Я посмотрю на них, — согласилась я.

— Птенцы улетят через три недели, — грустно сказал Саня.

— Папа говорит, что ты через две недели уже вернешься домой, — ответила я.

— Да, — усталым взрослым голосом подтвердил брат, — и полезу на дерево, обдолбанный колесами, под которыми и ходить-то получается с трудом.

— Я посмотрю на них, — повторила я, не знала, что еще сказать.

— Смотри внимательно, — попросил Саня. — Я бревно закрепил. На нем можно сидеть.

— Хорошо, — обещала я.

— Напиши смску, если они черные, — добавил брат.

— Напишу. — Разговор заканчивался. Его голос стал совсем медленным.

— Хороший сосед? — спросила я.

— Нормальный, — ответил Саня. — Я сейчас усну. Посмотри на птиц.

— Пока, — попрощалась я.

Он что-то пробормотал и сбросил вызов.

Одиннадцатого или двенадцатого августа я сидела верхом на бревне, закрепленном между двумя соснами на высоте четвертого этажа, и в бинокль смотрела на дом Валттери Лайне.

Аисты были черные. Саня, я думаю, знал это с самого начала. А я поняла, как только увидела их во второй раз. Родителей в гнезде не было, но птенцы подросли. Настолько, что я поначалу спутала их со взрослыми птицами. Аисты стояли рядом. В бинокль можно было рассмотреть их круглые блестящие глаза, окруженные широкими ободками красной кожицы. О юном возрасте говорили только желтые клювы и остатки белого пушка между черными перьями. Они уже расправляли крылья. Самый младший из них — пестрый пушистый шар — неуверенно мялся между старших братьев и тянул шею вверх.

На ветку в четырех метрах от меня села ворона. Я вздрогнула. А когда снова поднесла бинокль к глазам, увидела, что на прозрачной, застекленной веранде дома с аистами стоит мужчина в белой майке. Он ничего не делал. Или казалось, что он ничего не делает. Я достаточно хорошо видела его спокойное лицо. Взгляд, устремленный на залитый солнцем двор.

Я стала еще на шаг ближе к развязке этой истории, но не знала об этом. И все же мне отчего-то стало не по себе. Слишком долго он не шевелился. Его участок был похож на наш. Дикий. Трава и деревья. Ничего, чем люди обычно стремятся заполнить принадлежащее им пространство. Я тогда подумала, что он, как и мы, недавно въехал в дом, о котором прежние хозяева почти не заботились.

Наконец Валттери Лайне моргнул и повернул голову. Мне показалось, что он смотрит на меня. Я испуганно опустила бинокль. Может быть, он видел солнечных зайчиков? Я медлила несколько секунд, а когда снова посмотрела в бинокль, человек уже исчез. Веранда и дом теперь казались пустыми, даже заброшенными. А птицы стояли в гнезде на крыше и спокойно чистили свои перья.

Я спустилась вниз и, пока набирала Сане сообщение о черных аистах, поняла, что не могу вспомнить никаких примет незнакомца. Мужчина. Мужчина средних лет в белой майке. Ведь я минуту смотрела прямо ему в лицо. Папин бинокль позволял разглядеть все до мелочей. Но я запомнила только взгляд. Живой и неподвижный одновременно.

Мне вдруг пришло в голову воспоминание о том, как Саня во время своего припадка смотрел в небо. Мимо меня. Мимо всех вещей. Этот человек на веранде был странным, хотя я не смогла бы объяснить почему. Он вызывал смутный страх. Хотелось сохранять с ним уважительную дистанцию, как с директором школы или каким-нибудь еще важным взрослым. И при этом у меня было желание подглядывать за ним в бинокль.

Шестнадцатого приехала мама — взрослые нервничали оттого, что я уже неделю живу одна. Папа решил, что сам управится с оставшимися московскими делами. Родительскую кровать еще не собрали, поэтому я постелила матери на нижнем ярусе нашей, там, где обычно сплю я, а сама забралась наверх, на территорию Сани.

Не могу сказать точно, но сейчас мне кажется, что уже тогда его подушка пахла почти так же, как пахнет в доме Валттери Лайне. Она тоже пахла сосной. Смола плохо отмывалась, и брат пропитался запахом этих деревьев, как отец пропитывался бензином и смазкой, если подолгу чинил машину. Но запах дерева меня не пугал. Было что-то еще. Отсутствие запаха человека. Я решила, что это оттого, что Сани давно нет дома. Грустное одинокое чувство. Я помню, как лежала в предрассветных сумерках, слушала пение птиц, шелест ветра и скрипы дома и чувствовала, что мне холодно этим летним утром.

Мама была такая усталая, что проспала полтора дня. А потом мы снова разбирали коробки. За следующую неделю наш дом перестал напоминать походный лагерь. Папа приезжал несколько раз и каждый раз говорил, что мы совершили чудо.

Саня вернулся домой двадцать третьего августа, за день до того, как снялись и улетели аисты. Это был радостный день, но брат изменился. Стал робким. Он как-то иначе теперь оборачивался на звуки, как-то иначе улыбался.

Утром и вечером он во время еды принимал депакин. Круглые белые таблетки. Мама клала их на блюдце и, накрывая на стол, ставила рядом с тарелкой брата.

— Не забудь, — говорила она.

Но Саня часто забывал, хотя кивал, когда мама ему это говорила. Забывал, хотя они лежали прямо у него перед носом. Он реже шутил, меньше разговаривал, дольше спал. У него уходило время, чтобы найти свои вещи и одеться. Его взгляд начал цепляться за мелочи. Я замечала, что он подолгу рассматривает паутинку под подоконником и трещинки в столешнице.

Утром двадцать четвертого августа мы с братом вышли во двор. Он обогнул дом, остановился под соснами и долго смотрел вверх. Невидимые снежинки кружились над его лицом. Мир был тонким, сделанным из крошащихся пластинок полупрозрачного льда.

— Хочешь залезть на дерево? — встревоженно поинтересовалась я.

— Я упаду, — ответил Саня.

Он оглянулся и посмотрел на меня.

— Скажи, Лиза…

— Да? — спросила я.

— У нас ведь уже никогда не будет домика на дереве, — закончил Саня.

Мне показалось, что я слышу шорох поземки, которая заметает наши следы, тянущиеся через ледяную пустошь. Я шагнула вперед и обняла брата. Он стоял спокойный и чуть улыбался.

— Папа говорит, — возразила я, — что дети вырастают. У них появляются свои дети. И тогда они делают для них то, что не успели сделать в своем детстве. — Я перевела дух. — А мама говорит, что эпилепсия излечивается. Она пройдет у тебя.

Саня поцеловал меня в щеку.

— И через двадцать лет я построю домик для Санька-младшего, — закончил он.

Мы рассмеялись, потом еще постояли и посмотрели вверх.

— Надо сказать отцу, чтобы он отвязал бревно, — заметил брат, — а то веревки прогниют, и весной оно грохнется кому-нибудь на голову. Скажешь, не забудешь?

Он боялся забыть — уже привык к этому за последние две недели.

— Я не забуду, — обещала я.

И тут мне пришла идея.

— Необязательно смотреть на аистов с этого дерева, — сказала я. — Давай сходим на ту улицу.

Меня наградили искорки в глазах Сани. Искорки, которые теперь были такими редкими.