Принц Крови

Глава 1

Филипп появился на свет в сентябре 1640 года, в чудесный, теплый, солнечный день, когда казалось, вся природа улыбалась пришедшему в мир принцу, предвещая ему счастливую судьбу.

Он родился маленьким и не причинил особых страданий своей немолодой уже матушке.

— Уже все? — удивилась она.

Луи дался ей куда тяжелее. Впрочем, врач предупреждал ее, что вторые роды часто проходят легче первых.

— Мальчик, — сказал лейб-медик, — Поздравляю вас, ваше величество, у вас родился сын.

Анна только взглянула на попискивающее крохотное существо и закрыла глаза. Она слишком устала. Как будто издалека королева услышала тихий голос врача, отсылавшего служанку к его высокопреосвященству. К кардиналу де Ришелье. К нему послали прежде, чем к королю. Что ж, это справедливо. Людовик не принимал в рождении детей вообще никакого участия, он совершенно устранился и сделал вид, что его это не касается, даже когда она была беременна Луи. Может быть, переживал из-за собственной несостоятельности? А Ришелье… Ришелье так беспокоился о благе Франции, что позаботился и о том, чтобы королевский род Бурбонов не оборвался. Он позаботился обо всем, он предусмотрел даже то, что дофин может умереть, и заставил Анну родить еще одного ребенка. Мальчик… Хорошо, что это мальчик. Больше Ришелье не заставит ее рожать. Все долги розданы.

Оба мальчика были похожи на короля. На своего деда — короля Генриха IV. Их отец — их настоящий отец! — тоже был очень похож на покойного государя, ко всему прочему, он был силен, здоров и похотлив, так же как и неистовый Беарнец. Один из его бастардов Генриха IV. И даже родом из Беарна, что особенно забавно. Бедный дворянчик, прозябавший в провинции, жалкий, никому не известный, грубый и грязный, как простолюдин.

Дети были похожи на него. Настоящие Бурбоны. И Луи, и Филипп.

Дворцовые сплетники кусали локти от досады, — не о чем было судачить, а кое-кто даже начинал верить, что король Людовик оказался далеко не так уж не пригоден к зачатию детей, как предполагалось. Заткнулись даже те, кто утверждал, что отцом Филиппа является Мазарини. Не похож, что ж поделать! Хоть все и злословили о том, что Мазарини и Анна — любовники… О том, что Мазарини так похож на покойного герцога Бэкингема, который был единственной любовью Анны, что она не смогла устоять… Хоть и не зря злословили, в конце концов: да, Анна любила кардинала Мазарини, хотя он совершенно не был похож на покойного Бэкингема, и кардинал ради нее нарушил обет целомудрия.

Но ребенка она все-таки родила от того, кого выбрал для нее Ришелье.

Мальчики никогда не видели своего настоящего отца, Анна и сама ни разу не встречалась с ним после того, как зачала Филиппа, да и честно говоря, она к тому никогда и не стремилась. Она не испытывала к нему ни малейшей приязни. Что с ним сталось? Его приказали убить? Его выслали из страны? Или сгноили в тюрьме? Какая разница… Он так гордился своей ролью, несчастный глупец. Родился практически в хлеву и вырос в хлеву, в диком Беарне, куда ему смекнуть, что он — всего лишь племенной жеребец, разменная монета, что от него нужно только его семя. Эта чертова кровь Бурбонов.

Анна спала, она не слышала, как к ее кровати привели ее старшего сына, маленького Луи.

— Прошу вас тише, ваше высочество, — тихо сказала кормилица, — Ваша матушка отдыхает, мы не должны беспокоить ее.

Луи, вытянув шейку, с любопытством смотрел на высокое ложе, он видел только бледную кисть руки матери, да еще крохотный сверточек, лежащий с ней рядом.

Кормилица взяла его на руки.

— Это ваш брат, — произнесла она.

Дофин какое-то время смотрел на запеленатого в батистовые пеленки младенца. Луи на тот момент едва исполнилось два года, он был еще слишком мал, чтобы по настоящему осознать случившееся. Младенец явно не понравился ему, он был красный, некрасивый и все время морщился, будто во рту у него было что-то очень невкусное. Луи тоже поморщился, шмыгнул носом, брезгливо потрогал младенца. Младенец словно только этого и ждал, чтобы громко, противно заорать. Луи вырвался из рук кормилицы и опрометью выбежал из опочивальни матушки.

Таким образом, единственный, кто по настоящему обрадовался рождению малыша, был только кардинал Ришелье. Впрочем, он даже и не взглянул на ребенка ни разу. Только осведомился у лейб-медика:

— Здоров ли? Выживет?

Врач уверил его, что за ребенка не следует опасаться, по крайней мере, сейчас, и его высокопреосвященство удалился.

Филипп совсем не помнил его. Ришелье умер, когда ему было два года. Луи утверждал, что помнит, но Филипп не особенно верил ему. Хотя сам — действительно помнил своего так называемого отца, Людовика XIII, несмотря на то, что в год смерти короля, ему было всего три года. Филипп помнил печальные, какие-то вечно мутные глаза, длинный унылый нос и губы с опущенными вниз уголками. Впрочем — может быть, он просто убедил себя, что помнит его внешность, он видел так много портретов… Король мало общался со своими наследниками, но все-таки иногда он просил привести их к нему, сажал к себе на колени и гладил по головкам. Молча. Филипп помнил, как ему, маленькому, было неуютно на руках у короля, как хотелось вывернуться и убежать. Но он не смел и терпеливо дожидался, когда король отпустит его.

Став старше, Филипп очень сожалел, что Людовик XIII умер так рано. Ему казалось, что будь он жив, все сложилось бы иначе… Ну, хотя бы немного иначе. Может быть тогда, окружающие чуть меньше боготворили бы Луи, чуть реже твердили бы Филиппу, что брат его — король и государь, что он должен почитать его и преклоняться перед ним, как перед богом. Быть может, весь мир не вертелся бы только вокруг этого маленького чванливого солнышка, восхищаясь, умиляясь и лебезя. Быть может, тогда Луи не смотрел бы на него с таким превосходством.

Братьям редко позволяли играть друг с другом, нарочно ставя между ними дистанцию, а когда все-таки такое случалось, игры не получалось. Мальчики, привыкшие общаться с детьми придворных, уступавших им всегда и во всем, не могли поладить, они постоянно ругались и дрались. Луи был старше и сильнее, почти всегда получалось так, что тот побеждал брата, прижимал его, ревущего, к полу, и ставил ногу на грудь — как побежденному врагу. Придворные умилялись. Это было правильно. А вот когда Филипп однажды разбил Луи нос, началось такое…

Филиппу было тогда семь лет, а Луи, соответственно, девять. Дофин сидел на полу, изумленный и ошарашенный, прижимал ладони к лицу, а из под пальцев сочилась кровь. Дамы визжали, вскрикивали, ужасались, одна фрейлина даже перестаралась с выражением своих эмоций и картинно свалилась в обморок, четверо кинулись к дофину, пытаясь помочь. А от Филиппа шарахались, как от прокаженного, и смотрели на него с ужасом, как на преступника, как на… Как на бунтовщика.

Азарт боя и радость победы сменились страхом. Филипп сам готов был разреветься и — разревелся, когда увидел Мазарини. Когда встретился глазами с Мазарини.

Он решил, что теперь его посадят в тюрьму. А то и казнят.

Не казнили. И даже особенно не ругали. Но ему никогда больше не позволяли играть с Луи ни во что воинственное. Да и вообще — игры как-то изменились. Фрейлины матушки придумали новое развлечение, наряжать Филиппа девочкой. Они затягивали его в корсет — ужасное сооружение, в котором было мучительно трудно дышать и совершенно невозможно бегать. Они одевали его в девчоночье платье до пола, они пудрили его, подводили ему глаза, они красили его своими собственными жирными и пахучими красками: процесс окрашивания Филиппу еще нравился — дамы пальчиками доставали краску из красивых серебряных коробочек и нежными, ласкающими прикосновениями наносили ему на щеки и губы, а вот ощущение жира на губах и щеках было очень неприятно.

— Ах, ваше высочество, какой вы хорошенький! — умилялись они, — Истинный ангелочек, вы только взгляните на себя! Как вам к лицу этот цвет! Как вам подходят эти кружева!

— Ах, пойдемте гулять в парк! Давайте играть, будто вы — девочка, давайте всех обманем, вы же любите розыгрыши! Я готова поспорить, никто вас не узнает!

— Ах, ваше высочество, вы неправильно двигаетесь. Ножку надо ставить вот так… Взгляните на мои ноги, я приподниму юбку, чтобы вам лучше было видно… Вот так слегка сгибаете колено… Да, правильно! Легче, изящнее, не топайте, вы же не солдат!

— Ах, возьмите веер… О не так, не так… Кисть должна ходить мягче, не сжимайте пальцы, пусть веер трепещет… Прекрасно! Вы — способный ученик!

Поначалу Филиппу не нравились эти переодевания, ходить в платье было ужасно неудобно и стыдно, но потом он привык, и со временем даже начал получать от этого удовольствие. Постоянно находясь в окружении фрейлин, очень скоро он научился мыслить и чувствовать так же, как они, и начал разделять их интересы. А интересы у фрейлин были весьма однообразны: они обсуждали своих и чужих любовников и мужей, их достоинства и недостатки, а так же их удаль или же несостоятельность в постели, а еще ткани, кружева, благовония, косметику, способы сохранить свежесть кожи и густоту волос. Фрейлины влюблялись, тосковали, рыдали, бились в истериках, строили козни, ревновали. Филипп все внимательно слушал и усваивал, а потом пересказывал самое интересное своему приятелю, Франсуа де Шуази, мальчику, которого так же как и его — и судя по всему, ради него — наряжали девочкой. Фрейлины любили устраивать маленькие спектакли, одевая одного из мальчиков пажом, другого — девочкой. Филипп и Франсуа играли роли Тристана и Изольды, Ланселота и Гвиневры… Филиппу больше нравились женские роли, потому что они у него лучше получались, да и ростом он был меньше, чем Николя. Играть даму было во всех отношениях проще! А кроме того, уже в то время ему подспудно больше нравилось соблазняться, чем соблазнять, у него легко получалось жеманиться и кокетничать: он так ловко копировал своих воспитательниц, что те смеялись до слез. В финале действа он падал в объятия Франсуа и их уста сливались в поцелуе. Это уже не было театральной игрой, это было больше, чем игра, и это понимали все — быть может, кроме самих мальчиков. И все этим были довольны. Приказ кардинала исполнялся на славу.

Это было идеей Мазарини, растлить Филиппа и свернуть с пути возможного соперничества со старшим братом. Кардинал боялся, что Филипп Орлеанский повторит судьбу Гастона Орлеанского, и причинит королю столько же неприятностей, сколько причинил его дядюшка — королю Людовику XIII.

Гастон, который приходился Людовику XIII младшим братом, был человеком вздорным, честолюбивым и очень недалеким. Он постоянно участвовал в заговорах. Служил щитом и знаменем различным авантюристам и хитроумным политикам, плетущим сети по ту сторону Пиренеев. Сколько тех заговоров было, ни одного без Гастона не обошлось. Что стоила хотя бы безумная идея убить Ришелье, потом короля и самому занять трон, женившись на Анне Австрийской. Гастон интриговал, попадался, каялся, проливал слезы, бывал прощен и снова интриговал. Исправить его могла только могила, но даже Ришелье не решился поднять руку на особу королевской крови.

Мазарини счел, что работать над спокойным будущим государства нужно заблаговременно, до того, как гром грянет. Из Филиппа, подававшего задатки будущего военачальника, старательно растили нежную барышню. И потворствовали тем его интересам, которые вообще-то следовало бы пресекать.

Филипп и Франсуа часто оставались ночевать вместе, засыпали друг у друга в объятиях, а перед тем, как заснуть, целовались и ласкали друг друга: дальше ласк дело, разумеется, не шло, да и ласки поначалу были чем-то вроде взаимного изучения тел, и только позже они поняли, что некоторые прикосновения могут доставить удовольствие. Их обоих лишил невинности граф де Лесанж — любовник фрейлины, мадемуазель де Бурдезьер, — которого она как-то потихоньку привела в спальню маленького Шуази. Граф был статен и красив, и питал слабость к молоденьким мальчикам. А мальчики давно уже мечтали попасть в объятия к настоящему мужчине: от фрейлин они были наслышаны о наслаждениях, которые он может им подарить. Граф, будучи по-настоящему опытным соблазнителем, проявил деликатность, и все трое остались в совершеннейшем восторге и от этой первой ночи, и от последующих. Вернее, не трое, а даже четверо, потому что мадемуазель де Бурдезьер присутствовала с самого начала и до конца: следила за тем, чтобы юному принцу не причинили вреда, а потом не выдержала и присоединилась к общему веселью. Граф де Лесанж заявил, что мальчишкам не помешало бы познакомиться и с женским телом тоже. Франсуа охотно следовал урокам графа, а Филипп дулся, обнимаясь с подушкой. Он привык быть девочкой и ревновал. Граф заметил это и поспешил его утешить. Филиппу тогда едва исполнилось тринадцать, а Франсуа Шуази — четырнадцать лет.

В остальном же Филипп всегда бы предоставлен сам себе: ни его воспитанию, ни образованию не уделялось ни малейшего внимания. Все устремления королевы Анны и кардинала Мазарини были направлены на Луи. Из него ковали государя. Что делали из Филиппа… На самом деле всем было все равно, что из него делали, от него требовалось только одно: не повторить судьбу дядюшки Гастона, не сделаться опасным для трона.

Филипп не был опасным. И настолько не был, что к его четырнадцати годам недремлющее око кардинала Мазарини уже и не устремлялось в его сторону. Филипп был этому только рад. Он запомнил на всю жизнь тот проклятый день, когда он ударил короля. Причем запомнил не растерянность и не унижение своего брата и государя: он запомнил глаза Мазарини и невысказанный приговор, который с тяжестью палаческого топора упал на его бедную голову. Второму Гастону Мазарини никогда не позволит появиться. У него достаточно проблем и без этого. Хватило бы сил совладать с мятежными принцами.

В пятнадцать лет Филипп едва умел читать, он научился этому сам — ну почти сам, ему помогал Франсуа. Писать и считать он не умел вовсе, но это ему и не было интересно. А вот читать нравилось. Конечно, чтение Филиппу давалось с трудом, читал он медленно и с большим напряжением, зато память у него была хорошая, и все прочитанное запоминалось накрепко. Преимущественно он выбирал мемуары известных военачальников, практически наизусть запоминая описание войн и сражений, а потом пересказывал все это Франсуа и даже пытался углем на полу, кружочками и стрелочками, нарисовать диспозицию войск. Но Франсуа не нравилось слушать про сражения: он по-прежнему предпочитал дворцовые сплетни.

Где-то через год или чуть более того, Франсуа покинул Филиппа. Он был вторым сыном в семье и был обещан церкви, так что теперь ему предстояло стать священником. Он и стал, со временем, знаменитым аббатом Шуази, порочным аббатом Шуази, оставившим потомкам такие занятные мемуары.

Расставание далось мальчикам нелегко, оба пролили много слез, полагая, что прощаются навсегда. Филипп страдал, но как бы ни был он влюблен в своего друга, довольно скоро он утешился. В конце концов, мальчишки его возраста Филиппа не интересовали. Ему нравились мужчины. Высокие, сильные и красивые. При дворе таковых находилось предостаточно, и многие из них совсем не прочь были соблазнить юного принца и выбиться в фавориты. Собственно, тех, кто ему отказывал, было не так уж много. Счастливое то было время. И веселое.

Ах, как вытягивались физиономии придворных, как столбенели матушка и чертов мерзавец Мазарини, когда Филипп являлся на бал или официальный прием — наряженный в женское платье, раскрашенный, как кукла, с лентами в старательно уложенных и надушенных волосах, а главное — сопровождаемый эскортом из рослых молодых дворян, изо всех сил изображавших влюбленность. Или, быть может, кое-кто из них действительно был влюблен? Впрочем, теперь уже не важно… Он появлялся — и другие придворные кланялись ему, согласно этикету, а он протягивал руку для поцелуя и, кусая губы, чтобы не расхохотаться, любовался тем замешательством, в которое ему удавалось повергнуть надменных министров и почтенных маршалов. Он склонялся в глубоком реверансе перед королем и матерью, а они вынуждены были смеяться и обращать происходящее в шутку. Они ждали, что и Филипп обратит все в шутку, но нет, тот до самого конца изображал девицу.

Была ли это месть? Ну, может быть, только отчасти.

Филиппу вообще-то нравилось быть тем, чем он был, нравилось вести себя так, как хотелось, абсолютно не заботясь о приличиях.

Он не был обижен на матушку за то, что та совершенно не принимала участия в его судьбе, напротив: он был ей благодарен за абсолютное невмешательство в его жизнь.

Разумеется, он не держал зла на брата, ведь Луи и так приходилось тяжко: быть королем — отнюдь не развлеченье, Филипп это прекрасно понимал.

Но был еще Мазарини… Кардиналу необходимо было продемонстрировать, что он добился того, чего хотел, превратил младшего брата короля в женоподобного шута. И Филипп демонстрировал это с наслаждением, надеясь, что после таких курбетов его больше никто не воспримет всерьез, никто не станет внушать ему крамольных мыслей, и подбивать на заговор, ведь он так смешон, так ничтожен. И совершенно безопасен.

Как ни странно, именно эти дикие выходки впервые по-настоящему сблизили Филиппа с братом. Луи, вконец замученный Мазарини, скованный по рукам и ногам долгом и необходимостью, видел в действиях младшего брата именно то, от чего так старательно отвращал его Мазарини, а именно — бунт. Бунт, на который сам Луи никак не мог решиться. Братья выросли, у них больше не было причин для ссор. Напротив, у них появилось много общего. В частности, отвращение к Мазарини. Друг другу они могли изливать его без опасений, что крамольные речи будут донесены до его преосвященства. В тиши королевского кабинета, куда не заглядывали ни сановники, ни послы, двое мальчишек упивались своей ненавистью к любовнику матери, выдумывали всевозможные виды пыток и казней, которые они хотели бы применить, чтобы от него избавиться.

Луи было девятнадцать лет, вот уже три года он назывался королем Франции, по сути таковым не являясь. Он страдал от отсутствия реальной власти и возможности распоряжаться собой, своим временем и своей жизнью.

Филипп же по большей части страдал от безденежья. Свой маленький двор он должен был кормить и развлекать, а где достать для этого средства? Можно было устраивать какие угодно истерики скупцу Мазарини, от него невозможно было получить ни единого су. Приходилось выпрашивать деньги у матушки. Анна почти никогда не отказывала Филиппу, но давала она все-таки мало. Повеселиться на эти жалкие крохи так, как хотелось, не представлялось ни малейшей возможности.

Изысканные удовольствия стоили больших денег, а все остальное давно приелось. Скучающие придворные, утомившись игрой в кости, лишенной всякого смысла и азарта все по той же причине, что ставки были жалки, частенько покидали дворец и отправлялись в какой-нибудь трактирчик поприличней, где можно было встретить провинциального толстосума и попытать счастья в игре с ним.

— Вы снова бросаете меня, господа?! — однажды возмутился Филипп, — Бросаете совсем одного?! Идете развлекаться, тогда как я должен умирать от скуки?

— Вот уж развлечение, — пожал плечами де Вард, — Это необходимость, монсеньор. Скоро нам нечего будет есть.

— Мазарини держит нас впроголодь, — не преминул добавить де Гиш.

— И меня, между прочим, тоже! — капризно воскликнул Филипп.

— Неужели вы полагаете, мы будем стараться для себя? — укоризненно произнес Гиш, нежно целуя принца, — Если вдруг нам случится выиграть, мы не потратим ни единого су…

Филипп не дал ему договорить.

— Так я вам и поверю! Вы пойдете развлекаться без меня! Я знаю! Отправитесь в какой-нибудь гнусный бордель, а потом скажете, что все проиграли подчистую и будете клянчить у меня деньги!

На лицах Варда и Гиша отразилось подлинное недоумение.

— Филипп! Как вы можете?! Мы — ваши верные…

— Все, все! — вскричал принц, — На этот раз я иду с вами!

— Вы?! — потрясенно воскликнули оба фаворита.

— Ну да… — Филипп подошел к зеркалу и расправил кружевной воротничок, — А что вас, собственно, так изумляет, господа?

— Если кто-то узнает, — зловеще проговорил Вард, — Нам не сносить головы.

Филипп нахмурился.

— Вы забыли, кто ваш господин? Будете мне перечить, — отправитесь в ссылку, в свои жалкие поместья. Или мне следует сказать: «такова моя воля»? — последние слова Филипп произнес подбоченившись и выпятив вперед нижнюю губу, пародируя старшего брата.

Гиш застонал.

— Никто не узнает, — тихо продолжил Филипп и кокетливо улыбнулся своему отражению в зеркале, — А почему, собственно, кто-то должен узнать? Кто будет болтать? Ты Гиш? Или ты Вард?

— Мы уж точно не будем, — пробормотал Гиш.

— Тогда решено! Вы оденете меня… Как-нибудь поскромнее. Может быть, даже как буржуа. — Филипп расхохотался, — О нет, это уж слишком! Ну, как одеваются всякие бедные дворянчики, вы должны это знать!

Идея путешествия по городу инкогнито так вдохновила Филиппа, что он даже удивился, почему же она не пришла ему в голову раньше. По Парижу принц путешествовал не иначе как в карете, а во времена Фронды — в закрытой карете, так что для него город представлял собой нечто совершенно загадочное и, признаться, страшноватое. Так что теперь его ждало настоящее приключение, которое совершенно точно развеет скуку.

Спорить с Филиппом было бесполезно. Когда он чего-либо хотел, он становился дьявольски упрям. А если все равно не добивался своего — то дьявольски мстителен. Де Вард и де Гиш не хотели пробуждать в принце мстительность. И потому, горько жалея о том, что посвятили его в свои планы, вынуждены были согласиться.

— Мы отправимся, как только стемнеет, монсеньор, — сказал Вард и вздохнул.

Гиш посмотрел на него сокрушенно.

А Филипп презрительно фыркнул.

— Да будет вам, господа! Лучше бы порадовались, что в кой-то веки вам удастся развлечь своего несчастного принца!

Филипп только говорил, что готов одеться скромно и неприметно, как бедный дворянчик, на самом же деле, заставить его сделать это оказалось невозможным. Та одежда, что Гиш и Вард принесли ему, повергла принца в шок.

— Господа, — поморщился он, — С кого вы сняли это тряпье?!

Вард в сердцах швырнул все на пол и носком сапога пнул под диван.

— Вам не угодишь! — проворчал он, — Это мой собственный камзол, если хотите знать!

— Боже, Вард… Ну ладно, я уже сам подобрал себе костюм.

Вард и Гиш мрачно переглянулись.

— Идите сюда, господа, я покажу вам!

Фавориты не стали ни возмущаться, ни пускаться в очередные бессмысленные уговоры, они уже были готовы ко всему и со всем смирились. Так было проще.

— Будем надеяться, что его все-таки не узнают, — тихо проговорил Гиш, когда они осторожно, как воры, покидали дворец через крохотную калитку, которой пользовались самые ничтожные из слуг, мусорщики и золотари.

— Не беспокойтесь, граф, никому даже в голову не придет, — утешил его Вард.

— Если он будет вести себя тихо.

— Если он не будет вести себя тихо — я его задушу.

Гиш хмыкнул.

— Что вас так задержало, господа? — услышали они сварливый голос принца, который уже успел углубиться в какую-то подворотню, — Поспешите, здесь невыносимое зловоние!

Его лошадь стояла посреди улочки прямо в желобе для стока нечистот, где темнела застоявшаяся бурая масса, и воздух казался густым и жирным от гнилостных испарений.

— Какого дьявола вы выбрали именно эту дорогу?! — всхлипнул принц.

Сейчас приключение ему совершенно не нравилось: его мутило, ему казалось, вонь пропитала его волосы и бархат его камзола, и от нее невозможно будет избавиться никогда.

Вард и Гиш поспешили вскочить на лошадей.

— Монсеньор, прошу вас тише, если вы не хотите, чтобы нас здесь застали!

— А, черт!

Филипп свесился с лошади, и его стошнило прямо в сточную канаву, добавив к букету ароматов еще один, новый.

— Монсеньор, — простонал Гиш, — Нам лучше вернуться во дворец!

— Нам лучше поскорее убраться отсюда! — прорычал Вард, — Вы в состоянии ехать, Филипп?

— Я не знаю, — пробормотал Филипп, с трудом выпрямляясь в седле и вытирая губы батистовым платком, — По-моему, я умираю.

В следующий миг платок полетел под копыта лошади. Гиш поспешил склониться и подобрать его.

— Что вы делаете? На нем ваша монограмма, — с укором сказал он.

Вард взял за повод лошадь принца и повел за собой.

Спустя какое-то время они выехали на набережную Сены, где воздух был несколько свежее, и принц смог продышаться. Филипп был бледен и выглядел ошеломленным. Гиш нежно коснулся его руки.

— Может быть, вам все-таки вернуться?

— Ну, нет, — вяло улыбнулся Филипп, — Ради чего в таком случае, мне пришлось все это пережить? Вперед, господа! Веди меня, Вергилий… Как там? «Яви мне путь, о коем ты поведал»… Э-э, ну короче через все круги ада.

— Не надо преувеличивать, мой принц, — засмеялся Гиш, — «Здесь нужно, чтоб душа была тверда; здесь страх не должен подавать совета».

— Граф, черт побери, довольно! Вы собираетесь провести на улице всю ночь, декламируя стишки?! — Вард пришпорил коня и понесся прочь.

— Ох, мой бедный Вард никогда не обладал достаточной утонченностью, чтобы ценить высокую поэзию и воспарения духа, — вздохнул Филипп. — Впрочем, он прав, Гиш, последуем за ним.

Конечно, путешествие по Парижу не было похоже на путешествие по кругам Ада. Филипп был даже несколько разочарован. Когда схлынула первая острота ощущений, и он попривык к своему инкогнито, сидеть в трактире и играть в кости с пьяными постояльцами показалось ему вдруг невыносимо скучно. Вард и Гиш напивались, вели себя все более шумно, и оттого, что они постоянно проигрывали, настроение их никак не улучшалось. Филипп поначалу играл вместе с ними — с ними, и еще с какими-то сомнительными господами, являвшимися, судя по свирепому виду и длинным шпагам, какими-то разбойниками или бретерами. Потом ему стало скучно, и он уже начал жалеть о том, что навязался к ним в компанию, когда вдруг в трактир пожаловал новый посетитель. Это был солидный буржуа, краснолицый и толстый, как пивной бочонок. С ним вместе прибыли слуги с двумя тяжеленными кофрами и некая бледненькая юная особа, явно падающая с ног от усталости.

— Хозяин! — пробасил буржуа, — Подай-ка ужин, любезный, и прикажи приготовить две комнаты.

Трактирщик согнулся в поклоне и отправился отдавать приказания, а буржуа взгромоздился за один из столов. Юная особа уселась с ним рядом, постаравшись закрыться за его толстым брюхом от сальных взглядов обосновавшихся в трактире господ.

Игра не шла. Ко всему прочему, господа уже порядком набрались, и были просто не в состоянии проигнорировать явно туго набитый кошелек нового постояльца.

— Эй, милейший! — крикнул кто-то из бретеров, — А не желаете ли присоединиться?

Буржуа побагровел еще больше.

— Благодарю, — проговорил он, — Но я слишком устал с дороги.

— О! — возмутился Вард, — Кажется, этот господин пренебрегает нашим обществом!

Вард медленно поднялся, заговорщицки улыбнувшись Гишу.

Гиш коротко кивнул.

— И в мыслях не было, господа, поверьте, — пробормотал буржуа, уже явно жалея, что судьба занесла его в этот трактир.

Юная особа побледнела еще больше и сжалась в комочек, явно желая оказаться невидимой.

Филипп почувствовал, как сильнее забилось сердце. Вечер явно переставал быть скучным, и это не могло не радовать.

— В таком случае, мэтр… Как вас там? — заявил Вард, — Не заставляйте нас просить дважды.

Буржуа было чертовски жаль денег, и он мучительно пытался придумать, как бы увильнуть.

— Господа, — проговорил он, — В знак моего особого почтения, позвольте преподнести вам в подарок пару бутылочек великолепного анжуйского вина. Эй хозяин! — возопил он, — Неси, что там у тебя есть, мы выпьем за здоровье его величества!

На том, по сути, инцидент был бы исчерпан, если бы не вмешательство его высочества, которому до смерти хотелось развлечений.

— Он хочет отделаться парой бутылок паршивого вина! — воскликнул Филипп, — Каков негодяй!

Буржуа смерил его взглядом, в котором было все: и недоумение, и презрение и ярость. Перед ним был какой-то мелкий расфуфыренный дворянчик, почти мальчишка, и, между тем, он позволял себе вести себя так нагло с человеком, который — по меньшей мере — годился ему в отцы.

— А разве вы разбойники, милостивый государь, что я должен от вас откупаться? Или — отделываться, как вы изволили заявить. Сказав однажды, что я не собираюсь участвовать в вашей игре, я не намерен менять своего решения! А ежели не желаете пить за здоровье его величества, так и скажите.

Филипп сделал круглые глаза.

— Что? Да что ты, смерд, себе позволяешь?! Да ты… Ты бунтовщик!

Воцарилась тишина.

— Я?! — изумился буржуа.

Филипп неспешно вышел из-за стола, подошел к толстяку и отвесил ему оплеуху. Буржуа откинулся назад и ударился затылком о стену. Юная особа испуганно пискнула.

Люди незнатного происхождения старались не заступать дорогу дворянам и часто смиренно сносили унижения от представителей высшего класса. Но всякому терпению есть предел, и тучный буржуа с ревом вскочил с места и сгреб Филиппа за грудки.

Вард и Гиш, мигом протрезвев, выхватили шпаги.

— Убейте его, — тихо сказал Филипп.

Дворяне на миг замерли, лицо буржуа вытянулось от изумления и растерянности. Но он ничего не успел сказать или сделать.

Вард был первым.

Он сделал выпад, и его шпага пронзила буржуа прямо в сердце. Тот еще стоял несколько мгновений, удерживая Филиппа за ворот камзола, потом пальцы его разжались, и он рухнул на пол. Спутница его дико заверещала.

Принц отступил от упавшего тела, пытаясь стряхнуть капли крови с одежды.

— Браво, мой милый, — сказал он и криво улыбнулся, — Ты почти не замешкался. Почти… Как вы позволили, черт вас возьми, господа, чтобы этот… — Филипп пнул носком сапога распростертое тело, — коснулся меня?!

Какой-то парнишка из служек в трактире попытался прокрасться к двери, но Гиш с досады отвесил ему такую зуботычину, что тот отлетел к стене и затих.

Вард вытер платком клинок и отправил шпагу в ножны.

— Как мы могли бы загладить свою вину? — спросил он и улыбнулся, сверкнув ослепительно белыми зубами.

Вард умел улыбаться. И взгляд его мог быть так красноречив.

— Заткни эту тварь, от ее воплей у меня разболелась голова, — капризно сказал Филипп.

На сей раз постарался Гиш, он подошел к рыдающей над телом убитого девушке и рывком поднял ее на ноги. Она была совсем еще юной, эта бедняжка, ей, должно быть, не исполнилось еще и пятнадцати. И она болталась в руках у Гиша, как тряпичная кукла, уже не смея плакать от страха и только раскрыв рот в немом крике.

Несколько мгновений Гиш смотрел ей в глаза, потом со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы и, придерживая девушку за плечо одной рукой, — другой ударил ее наотмашь по щеке. Голова девушки мотнулась, и она обмякла так, что на миг Филиппу показалось: Гиш сломал ей шею. И когда тот швырнул девушку под ноги принцу, Филипп склонился над ней, перевернул на спину. Гиш перстнем рассадил девушке скулу, кровь стекала по ее щеке, марая волосы и ворот платья.

— А она — не дурна, — пробормотал принц, — Как вам кажется, господа?

Этот вопрос относился к бретерам, которые взирали на все происходящее хотя и с явным удовольствием, но и с замешательством.

— Хороша, — облизнул губы один из них, — Но нам не мешало бы покинуть это заведение, господа. Кто-нибудь слышал крики и уже наверняка побежал за стражей.

— А вы не бойтесь, — сказал Филипп, — Мы успеем поразвлечься, а потом уйдем — чинно и спокойно, как и подобает благородным господам. Что бы вам хотелось сделать с девчонкой? Она ваша. Я дарю ее вам.

Вард подхватил девушку на руки и уложил на стол.

— Побойтесь Бога, господа! — не выдержал трактирщик, выглядывая из-за стойки, за которую давно уже прятался, — Оставьте девушку, она же совсем еще ребенок!

Гиш направил на него пистолет.

— Сиди тихо, — сказал он.

В его глазах разгорался огонь, нехороший, темный огонь, и трактирщик, побелев, как полотно, осел на пол.

Вард разорвал на девушке платье, обнажая плоскую детскую грудь.

— Вы позволите мне первому, монсеньор? — спросил он хрипло.

— Позволяю, — усмехнулся Филипп: он знал страсть Варда к непорочным девицам.

— Монсеньор?! — с изумлением воскликнул бретер, — Кто вы?

Филипп весело рассмеялся.

— Я - ваш ангел-хранитель.

Девушка пришла в себя и застонала, потом закричала, когда сильные руки Гиша прижали ее к столу, а Вард, не торопясь, принялся поднимать ее юбки.

…В тот раз они просто делали то, что хотел Филипп, ибо не было для них ничего страшнее, чем впасть в его немилость. Они не боялись стражи, не боялись огласки, в конце концов, каждый из них понимал, что Филипп сможет защитить их, если захочет. Они видели, что принца развлекает зрелище насилия и старательно демонстрировали свою грубость и жестокость, чтобы доставить ему как можно больше удовольствия. Доставить удовольствие Филиппу было гораздо важнее, чем развлечься самим. А еще важнее было к утру вернуть его высочество во дворец, целым и невредим. Поэтому ночные приключения начли казаться им забавными и приятными уже только постфактум, когда они вспоминали все на следующий день, расположившись в будуаре Филиппа.

Стражники явились тогда, когда все было уже кончено. Это был отряд из городского ополчения, состоявший человек из пятнадцати, из которых по-настоящему вооружены были только четверо или пятеро. Все они столпились в изумлении и ужасе у входа, глядя на пирующих господ и разложенную на столе окровавленную девицу.

— Господа, извольте сдать оружие и следовать за нами, — наконец промолвил один из них, видимо, старшина. Ответом ему был взрыв хохота. Дворяне выхватили шпаги и ополченцы поспешили ретироваться. Они хотели жить, их дома ждали семьи.

С тех пор подобные вылазки в город стали регулярными. Никто больше даже не пытался сохранять их в тайне, точно так же, как никто не хранил в тайне вылазки дядюшки Гастона, любившего во времена оны, шутки ради, нападать на прохожих на Новом Мосту. На самом деле, в тайне невозможно было оставить и первую вылазку, даже если бы она единственной. В Лувре даже стены имели уши, ничто не могло пройти незамеченным. Дворец захлебнулся сплетнями. Уже к вечеру следующего дня все знали о том, что Филипп придумал новое развлечение и очень многие возжаждали к нему присоединиться. В самом деле, какая удача! Возможность творить все, что вздумается, не опасаясь возмездия. Стражники из городского ополчения, а так же патрулирующие город гвардейцы, являясь на зов пострадавших, скрипели зубами от возмущения и злости, но ничего не могли поделать, — им приходилось ретироваться. Существовали законы и предписания, но особа королевской крови была неприкосновенна.

В городе их называли демонами, вырвавшимися из преисподней, кое-кто поговаривал, что у кого-то из мнимых дворян видели рожки. Другие уверяли, что это шайка оборотней, неуязвимых и неуловимых, рассказывали, будто они поднимались после выстрела в упор. Кто-то верил в это, кто-то нет, но появления удалой компании владельцы кабачков и игорных заведений опасались не меньше чем пожара или наводнения, потому что убытки они приносили ничуть не меньшие. Разбойничья ватага вела себя крайне непотребно, упиваясь и круша все на своем пути, отлавливая молоденьких служаночек или мальчишек, прислуживающих в трактире, и распиная прямо на залитом вином столе, насилуя и истязая, в меру довольно незамысловатой и однообразной фантазии. У жертв, что по утрам вытаскивали из сточных канав, были вырезаны на телах сатанинские символы, были выколоты глаза или отрезаны уши, часто на месте гениталий обнаруживалось сплошное кровавое месиво.

Не все и не всегда безропотно сносили их выходки, порой им пытались помешать. Если расстроенный участью сыночка или дочки какой-нибудь обезумевший трактирщик кидался на них с топором, его с хохотом просто накалывали на шпаги. Если же вступался дворянин — это было еще интереснее, потому что к развлечению добавлялась и доля риска. Все дворяне из свиты Филиппа превосходно фехтовали, однако случалось так, что они нарывались на лучшего фехтовальщика, сражаться приходилось всерьез и не обходилось без ран. Однажды Вард был ранен настолько серьезно, что его пришлось срочно нести к доктору. Трактирщик был отомщен, но радовался недолго — уже следующей ночью он сгорел в своем доме вместе с женой и спасенной от бесчестия дочкой. А заступник угодил в Бастилию за нападение на особу королевской крови. Правда, очень скоро он был выпущен.

Филипп сутки напролет сидел у постели Варда, такого бледного и несчастного, страшно замучил своей заботой, но Вард не возражал, — стоило только посмотреть, как злится и ревнует Гиш, так можно было и потерпеть. Чисто из вредности.

Такое особенное расположение принца Вард не мог не использовать для своей пользы и однажды упросил Филиппа принять ко двору племянника герцога д`Эльбефа, который, вроде как, за это обещал просить ему большой долг. Племянника звали Филипп де Лоррен-Арманьяк, было ему в ту пору пятнадцать лет, и он вполне годился в пажи, даже, можно сказать, уже перерос самый подходящий для этого возраст. Юноша был красив, высок ростом, очень хорошо сложен и выглядел старше своих лет. При дворе герцога Орлеанского его появление произвело даже некоторый фурор. Свежие личики всегда вызывали у придворных особенное внимание, а уж когда они были так хороши, то внимание это становилось особенно пристальным. И от поклонниц у юного пажа не было отбоя. Вард однажды сказал, что стоило бы Лоррену уронить платок и дамы выстраивались бы в очередь для того, чтобы поднять его. Да и не только дамы… И лишь принц Филипп оставался к юноше равнодушен. Оценив его безупречные внешние данные, он как будто оставил его «на потом», то ли не заинтересовавшись, то ли собираясь дождаться, пока мальчик превратится в мужчину. Мальчишки одного с ним возраста вообще не особенно привлекали Филиппа, разве что в качестве дополнения к основному блюду, состоящему из сильных и мужественных красавцев. Вард, собственно, это знал, иначе он, наверняка, поостерегся бы представлять ко двору потенциального конкурента. Никакие списанные долги не стоили бы такого риска.

После того случая с ранением де Варда матушка призвала Филиппа к себе и долго уговаривала быть осторожнее и не подвергать свою драгоценную жизнь опасности. Филипп обещал. И, разумеется, не выполнил обещания.

— А что вы прикажете, матушка? — говорил он потом, — Умирать со скуки?

— Милый, но можно же найти иные развлечения.

— Какие?! Мы бы может и нашли их, будь у нас деньги!

Королева возвела очи к небесам.

— Друг мой, вы снова о своем… Погодите, Бога ради, кардинал болен…

— Кардинал болен последние десять лет!

— Кардинал серьезно болен, Филипп, очень серьезно.

Ого… Вот почему так блестят глаза у Луи? Он кажется таким счастливым, каким не был никогда. Вот почему он стал так мил и любезен со всеми, и особенно — с кардиналом. Ждать осталось не долго. Ах, возможно ли поверить?! Мазарини всегда жаловался на здоровье. Сколько Филипп себя помнил, тот едва ли не каждый день находился при смерти, особенно если вдруг к нему являлись просители.

Однажды Мазарини сам призвал его.

— Ваши выходки, Филипп, выходят за рамки благоразумия, — тихо говорил кардинал. В беседах с членами королевской семьи наедине кардинал не считал себя обязанным соблюдать положенный этикет. Луи это обычно приводило в бешенство.

— В городе ходят жуткие слухи, в какой-то момент чаша терпения парижан переполнится и вспыхнет стихийный бунт. Тогда, ваше высочество, я не дам за вашу жизнь и ломаного гроша. Вы даже практически не скрываете своего имени! Почтение перед королевской семьей велико, но не настолько. Этот город еще не забыл, что значит бунтовать, да и вряд ли забудет. Найдется смутьян, который будет вливать в сердца людей яд, и воспользуется вашими выходками, чтобы устроить что-то наподобие Фронды.

Филипп не сдержал усмешки. Фронда была для Мазарини вечным пугалом, и он не уставал припоминать ее по поводу и без повода.

— Что вас так веселит? — рассердился Мазарини, — Вас не пугает перспектива расстаться с жизнью?

— Не пугает, — сказал Филипп, — Моя жизнь не так много стоит.

Мазарини смотрел на него пристально и молчал.

— А вот скука стоит дорого, — улыбнулся Филипп, — Вам-то наверное, никогда не приходилось скучать, ваше преосвященство?

— Не приходилось, — проворчал кардинал, — Скучать мне не давали. И даже сейчас, когда я уже одной ногой в могиле, не то что скучать, дух перевести не дают.

«Вот скоро и отдохнете, — подумал Филипп, — Когда обеими ногами окажетесь в могиле. И мы тоже отдохнем. И заодно избавимся от скуки».

— Хорошо, — продолжал Мазарини, — Если вы не страшитесь за собственную жизнь, подумали бы о матушке.

Филипп тяжко вздохнул.

— А кто подумает обо мне и о моих друзьях? Ваше преосвященство, мы будем вести себя тихо-тихо, если потяжелеют наши кошельки. Хотя бы самую малость.

Мазарини всплеснул руками.

— Ваше высочество, вы полагаете, что у меня есть деньги?! Я уже и не припомню, когда в последний раз получал жалование! Казна пуста, налоги не собираются даже на треть…

Филипп почувствовал ломоту в зубах и медленно поднялся из кресла.

— Ради всего святого, ваше преосвященство, избавьте меня от разговоров о казне! Взамен я готов вам пообещать все, что угодно!

Мазарини печально улыбнулся.

— Берегите себя, ваше высочество, это самое большее, что вы можете для меня сделать.

У Филиппа руки чесались придушить старого негодяя, но он опасался, что Мазарини только притворяется полумертвым. Вряд ли он так просто расстанется со своей жизнью, и — со своей проклятой сокровищницей, которая, по слухам, превосходит все мыслимые и немыслимые пределы воображения. Только ради того, чтобы она не досталась королю, он способен жить вечно.

Принц развернулся и вышел, разве что не хлопнув дверью.

Мазарини откинулся в кресле и закрыл глаза. Ему снова стало хуже. Хуже… День ото дня, ему все хуже и хуже. Пора заканчивать все, что не доделано, писать завещание и подумать, наконец, о душе. Время уходит, кажется, будто каждая минута уносит по капельке силы и жизнь. Почти ничего уже не осталось. А сделать надо еще так много!

Филиппа надо женить. Женить, как можно быстрее, пока он не устроил чего-то такого, за что потом придется расплачиваться. Король слишком любит своего младшего братца, чтобы серьезно вмешиваться в его жизнь, а если предоставить Филиппа самому себе, дело может кончиться плохо. То, что он вытворяет… Это далеко не так безобидно, как то, что когда-то вытворял Гастон на Новом мосту.

Итак, — откладывать нельзя. От того, насколько правильно будет выбрана партия для Филиппа, зависит очень многое. У Мазарини было несколько принцесс на примете, но именно сейчас он утвердился в выборе. Женой Филиппа должна стать Генриетта-Мария Английская, дочь Карла I, давно проживающая при королевском дворе Франции. Генриетта — девушка сильная и волевая, она одна способна отвлечь принца от непотребств и направить его энергию в нужное русло. Если она не сможет, то не сможет никто.

Мазарини потянулся за колокольчиком и вызвал Бернуина.

В постель… Необходимо срочно лечь в постель…

— Пригласи ко мне принцессу Генриетту, — приказал кардинал.

Кто из них был в большем ужасе от происходящего? Наверное, все-таки Генриетта, красивая, образованная, утонченная Генриетта. Она не посмела спорить с кардиналом, это было бы глупо, да и странно, но когда она вернулась в свои покои, то дала волю чувствам, расколотив зеркало в будуаре, расшвыряв и разбив флакончики с благовониями и притираниями. Фрейлины в страхе сбились в углу, а Генриетта упала на кровать и разрыдалась.

— Боже мой, мадам, что случилось? — воскликнула одна из них, близкая подруга принцессы.

— Уходите все, — сдавленно приказала принцесса, поднимаясь на кровати, — Ты, Жанна, останься…

Жанна осталась. Она опустилась на краешек кровати и сжала в ладонях холодные пальцы Генриетты.

— Что случилось? — повторила она, — Что сказал вам Мазарини?

— Он хочет выдать меня замуж, — проговорила Генриетта, — За Филиппа…

Жанна хохотнула, и тут же прижала ладони ко рту. Глаза ее все больше округлялись.

— Боже, — сказала она, — Боже… Боже… Вы должны быть счастливы, мадам. Стать женой принца большая удача.

— Я знаю, — вздохнула Генриетта, — Знаю… Если я хочу остаться во Франции, я должна выйти замуж.

— Мадам! — воскликнула Жанна, — Вы должны остаться! Франция стала вам домом, и мы так любим вас…

— Кардинал был очень любезен, поставив меня в известность относительно своих планов, но решать будет мой брат, — грустно улыбнулась Генриетта, — Никак не привыкну, что теперь я сестра короля, а не просто приживалка при французском дворе. Впрочем, было бы иначе, вряд ли я дождалась бы столь лестного предложения. Полагаю, Карл даст свое согласие на этот брак… И я тоже не стану ему противиться. Ты права, — Генриетта сжала руку подруги, — Ты права, Жанна, стать женой принца — большая удача. Однако…

— Однако?

— Однако мне придется лечь с ним в постель! Мне! С Филиппом!

Жанна улыбнулась.

— Вы уверены?

— В чем?

— Что придется? Филипп может не пожелать ложиться с вами в постель, я не думаю, что когда-нибудь в его постели была женщина, и что он захочет этого теперь.

Генриетта закрыла ладонями пылающее лицо.

— Кошмар, — проговорила она, — Чем, Жанна, я прогневила Бога? За что мне это наказание?

— Мадам, если вы станете женой принца, вы сможете видеть его…

— Его…

— Ну да, Армана, — прошептала Жанна.

Генриетта жалобно улыбнулась.

— Это правда. Мой бедный Арман, — пробормотала она, — Он вынужден быть в свите принца, чтобы удержаться при дворе, чтобы видеться со мной. Теперь это, в самом деле, будет проще.

— Единственно, Мадам, вам придется соблюдать еще большую осторожность.

Через несколько дней Генриетта уехала в Англию, но жить на родине ей предстояло не так уж долго — всего лишь несколько месяцев. Она вернется во Францию очень скоро, в сопровождении роскошного эскорта, как и полагается английской принцессе, и останется здесь уже навсегда…

О том, что Гиш был любовником Генриетты, знали все.

И когда Филипп говорил о своей грядущей свадьбе, он смотрел на него. А Гиш не знал, что и сказать, столь сильно был изумлен.

— Ну, и как она в постели? — спросил Филипп, как-то очень не хорошо улыбаясь.

— Да вы знаете, — пробормотал Гиш, — Я не раз рассказывал вам…

— Черт! — воскликнул Филипп, — По-моему, это несправедливо! Я получаю девку после Гиша!

— Зачем она вообще нужна вам, монсеньор? — буркнул Вард, — Оставьте ее Гишу.

Филипп развернулся и залепил ему такую оплеуху, что разбил губу.

— Она будет моей женой, Вард! И с этих пор никто из вас не посмеет тронуть ее! Мне еще не хватало бастардов Гиша!

Вард молча слизнул кровь, но глаза его полыхнули яростью.

— А если ослушаешься, — прошипел Филипп, поворачиваясь к Гишу, — Ты знаешь, что будет, если ты ослушаешься…

Гиш коротко поклонился.

— Ваше высочество, ваша воля — закон для меня. Как бы я посмел…

Филипп не слушал его. Он подошел к Варду, промокнул батистовым платочком кровь с его подбородка.

— Тебе больно? — спросил он тихо, — Ну, не сердись… Не сердишься?

Он обхватил его рукой за шею, притянул к себе и поцеловал.

Вард больно укусил его за губу.

Филипп обиженно замычал и попытался вырваться, но Вард сжал его руки так крепко, что не было возможности даже шевельнуться. И принц перестал вырываться, еще теснее прижавшись к Варду. Оба так увлеклись процессом, что и не заметили, как, хлопнув дверью, ушел обиженный Гиш.

Мазарини умер 9 марта 1661 года.

А 31 марта состоялась свадьба. За несколько дней до смерти кардинал просил убитую горем королеву, ни в коем случае не откладывать церемонию. Впрочем, вряд ли это было возможно. О предстоящем браке герцога Орлеанского и Генриетты Английской знала уже вся Европа. А Мазарини… Ну кто такой Мазарини? Он умер и о нем тот час же все забыли. Все внезапно вспомнили — что у Франции есть король.

После бракосочетания, его величество подарил брату Пале-Рояль, дворец, где прошло их детство и который должен был теперь стать городской резиденцией герцога и герцогини Орлеанских.

Мазарини был прав, когда думал, что женитьба отвлечет Филиппа. Вылазки в город в самом деле прекратились. На какое-то время. На то время, пока Филипп упивался новой ролью.

Принц не переставал удивлять весь двор тем, что каждую ночь являлся в спальню молодой жены. Что бы там не думали придворные, Генриетта не была его первой женщиной, первой — была одна из фрейлин, которой некогда было поручено «инициировать» принца. После были и какие-то служаночки, попадавшиеся на пути их разбойничьей шайке, но Филипп получал мало удовольствия от соития, гораздо меньше, чем когда просто наблюдал за тем, как жертву насиловали его фавориты, ему нравилось смотреть на них, а не на этих несчастных субреток. Теперь же… С Генриеттой все было иначе. И можно сказать, что настоящее знакомство с женским телом произошло у Филиппа именно с ней. Со своей женой. Генриетта была действительно хороша: у нее была белоснежная кожа, мягкая как шелк, у нее была полная грудь и крутые бедра, — у нее было все то, чего Филипп терпеть не мог, и он чувствовал себя очень странно, он чувствовал себя почти извращенцем, когда, поглаживая эту грудь, почувствовал желание и такое сильное, какого не испытывал уже давно. Самая красивая принцесса Европы принадлежала ему. Быть может, в этом и было основное удовольствие. Она его собственность. И — все равно как удар в солнечное сплетение, — он вошел в нее слишком легко! Эта женщина уже принадлежала другому…

Ревность была как болезнь, причем Филипп сам не мог бы сказать точно, кого и к кому ревнует. Он нарочно устраивал так, чтобы Генриетта и Гиш встречались, он наслаждался их бледностью и смущением. И каждый раз как будто жгучий яд разливался по его жилам, когда он видел их вместе. Филипп капризничал, устраивал истерики, кидался тяжелыми и хрупкими предметами, стоило ему поймать хотя бы один взгляд, брошенный — или, как ему казалось, брошенный — Генриеттой в сторону Гиша, или же Гишем в сторону его молодой жены. Генриетта все время плакала, Гиш ходил как потерянный, отлученный не то, что от спальни принца, но даже от бесед с ним. Вард полностью завладел Филиппом, и регулярно подливал в его сердце яд, уверяя, что Гиш лжет, когда клянется, что больше не является любовником Генриетты. Дело закончилось тем, что отчаявшийся Гиш вызвал Варда на дуэль и проткнул ему бедро. Филипп, узнав об этом, изгнал Гиша из Пале-Рояля, повелев ему убираться в свое поместье и там утопиться в пруду. Гиш уехал. Филипп впал в истерику. С пеной на губах он орал еще бледному и сильно хромавшему после ранения Варду, что это он во всем виноват. В конце концов, ему сделалось дурно, и он рухнул на пол. Позвали доктора. Доктор приказал отнести принца в постель и пустил ему кровь. Ослабев от кровопотери, Филипп уснул, а когда проснулся, увидел возле своей кровати Луи, который, несмотря на поздний час, явился осведомиться о его здоровье, потому как ему сказали, что его высочество при смерти.

Луи был мрачен. И — паче чаяния — не собирался сочувствовать брату.

— Генриетта все время плачет. Ты только посмотри на нее, она стала как тень! Что ты делаешь?!

— Она изменяет мне! — прошептал Филипп, перед глазами его все плыло, и образ короля то двоился, то ускользал куда-то в сторону.

— Нет, — сказал Луи, — Это не так.

— Откуда тебе знать?!

— Я знаю. Хорошим бы я был королем, если бы не знал, что происходит у меня под носом.

— Ты занят своими делами, и до меня тебе нет дела! — пробормотал Филипп.

— Именно поэтому я здесь? — улыбнулся Луи. — Слушай меня, Филипп. Я не позволю тебе обижать Генриетту. Она не заслуживает этого и потом, она ждет ребенка, твоего ребенка. Я не хочу, чтобы с ним что-то случилось. Думаю, и ты тоже этого не хочешь.

Филипп подскочил на кровати.

— Это не мой ребенок! — воскликнул он.

— Не твой? Разве ты не спал с Генриеттой?

— Она спит не только со мной! — прошипел Филипп.

Луи резко поднялся.

— Я уже сказал, что она верна тебе! Ты не веришь своему брату, своему королю?!

— Она ничего не говорила мне…

— Конечно, она не говорила тебе! Она боится тебя, как черт крестного знамения! Я не могу понять, что с тобой происходит, Филипп!

— Я сам не могу этого понять, — пробормотал Филипп, — Генриетта в тягости… О Боже…

— И не смей обижать ее! Если я услышу от нее хоть слово жалобы, отправлю тебя в ссылку в Блуа, в старый замок дядюшки Гастона!

Сознание того, что он скоро станет отцом, изумляло Филиппа. Некоторое время после того, как король сообщил ему о беременности жены, он смотрел на Генриетту, как на какое-то чудо. И все-таки несмотря на уверения Луи, он не до конца верил ей, даже когда родилась дочь, девочка совершенно не похожая на Гиша.

Король и Филипп стояли рядом с постелью Генриетты, бледной и ужасно усталой, но светящейся каким-то особенным тихим счастьем.

— Она похожа на тебя, — сказал Луи брату.

По мнению Филиппа, ребенок не был похож вообще ни на кого, он был слишком маленьким, он был просто ребенком. Но у девочки были темные волосики и темные глазки, тогда как у Гиша и глаза и волосы светлые.

— Она похожа на Бурбонов, — буркнул Филипп, — Это ничего еще не значит.

— Иногда мне хочется тебя убить, — признался Луи.

— Филипп, это твоя дочь… — пробормотала Генриетта. Она смотрела на мужа устало и обреченно, но в глазах ее был свет, и совсем не было вины. И у Филиппа стало легче на душе, и он вдруг подумал, что чертовски соскучился по Гишу, и что пора бы вернуть его обратно. Бедный, бедный Гиш, он был несправедливо обижен, надо загладить свою вину, надо подарить ему что-нибудь. Что-то по настоящему ценное.

Гиш и в самом деле выглядел несчастным. Несмотря на то, что эти несколько месяцев он прожил в своем поместье, он походил на узника, проведшего все это время в глубоком подземелье, в цепях.

Гиш исхудал, был бледен и глаза его светились скорбью.

— Вы звали меня, ваше высочество? — проговорил он и коротко поклонился, — Я счастлив служить вам и жду приказаний.

Филипп надул губы. Вард, стоя за плечом у принца, смотрел на Гиша с насмешливым интересом.

— Ты сам виноват, Гиш, — сказал Филипп, — Нечего было ухлестывать за моей женой.

Гиш побледнел еще больше и плотнее сжал губы.

— Как вам будет угодно, ваше высочество, — сказал он сухо.

— Мне будет угодно, чтобы ты перестал дуться и злиться.

— Я никогда не посмел бы…

— Однако смеешь!

Филипп подошел к нему и со вздохом положил голову ему на плечо.

— Я соскучился, Гиш. Почему ты оставил нас так надолго?

Гиш несколько оторопел и не знал, что ответить.

— Я… Вы… Ваше высочество…

— Никогда больше не смей так делать!

Гиш нежно взял его руку и крепко сжал.

— Я люблю вас, ваше высочество, — сказал он, — Если бы только вы знали…

Вард кусал губы, чтобы не рассмеяться. Знал, если не удержится, — отправится в опалу вместо Гиша. А сейчас это было бы как нельзя некстати. Времена наступали золотые. Мазарини умер, и все его немалые сбережения оказались в руках короля. Двор расцветал на глазах, казалось, даже стало светлее в прежде сумрачных и унылых коридорах Лувра. Балы сменялись празднествами, пикники сменялись фейерверками, казалось, веселью не будет конца.

Времена безденежья навсегда канули в лету. Возвращенный из опалы Гиш получил от Филиппа десять тысяч ливров и поместье в Нормандии.

Глава 2

Былые развлечения, которые так пугали матушку и Мазарини, были надолго оставлены. Филипп и его свита наслаждались своим новым положением, но, как известно, рано или поздно приедается все. Бесконечные праздники тоже имеют свойство надоедать, жизнь требует новых ощущений и ярких эмоций. Даже тот, кто не нуждается в средствах, не убережется от скуки, если, конечно, не наделен богатой фантазией. Пришло время, Филипп с друзьями снова начали устраивать свои ночные вылазки в город в поисках приключений, но былого удовольствия почему-то не получали. И это наскучило.

Кому именно пришла идея усложнить игру и создать тайное общество, Филипп впоследствии не мог припомнить, — наверное это был д`Эффиа, маркиз всегда умел придумать что-то новое и занятное, когда, казалось бы, все уже приелось. А может быть, эта идея возникла сама собой, после одной занимательной истории, что рассказал однажды д`Эффиа, когда вместе с другими особенно приближенными друзьями Филиппа, они отдыхали в покоях принца, попивая вино и скучая.

— Третьего дня, а точнее сказать, ночью, я принимал участие в настоящей черной мессе, господа, — заявил он, — Это было весьма забавно. Один мой друг решил избавиться от надоевшего дядюшки, но подсыпать старику яд никак не удавалось, тот был подозрителен и тщательно следил за тем, что за пищу ему подают. Тогда моему другу дали совет обратиться к одному аббату-чернокнижнику, который якобы мог все устроить наилучшим образом.

— Призвав дьявола, который задушил бы старикашку? — хмыкнул Вард.

— Или просто перепугав его до смерти своим видом, — добавил Беврон.

— Не смейтесь, господа, лучше послушайте, что было дальше. Мой друг попросил меня отправиться к чернокнижнику вместе с ним, что я и сделал, потому что, признаюсь, мне было очень любопытно на него взглянуть. Да и принять участие в настоящем ритуале черной магии показалось забавным.

— И что же?

Филипп слушал его с интересом. История была необычной. Об отравителях по дворцу ходило немало слухов, но о том, чтобы для устранения надоевшего родственника обращались за помощью к черной магии, — это было что-то новенькое.

— Сразу после захода солнца мы отправились на встречу с чернокнижником, мой принц. И я скажу вам, что этот аббат-расстрига произвел на нас неизгладимое впечатление. Он сам был похож на демона во плоти. Такой бледный и мрачный, и в глазах будто прячется адское пламя. Как вспомню его взгляд — до сих пор мороз по коже.

— Вот уж не думал, что вы так впечатлительны, Анри, — сказал кто-то, — Или, может быть, этот демонический аббат пробудил у вас особенный интерес? Ну, знаете, тот самый, какой испытывают ведьмы на Лысой горе к демоническому козлу?

Мужчины разразились хохотом.

— Ничего подобного! — возмутился Эффиа, — Никогда не испытывал интереса к козлам, ни в животном ни в человеческом обличии! А этот еще и страшный, как черт…

— И что же потребовал от вас этот аббат для своей черной мессы? Полагаю кругленькую сумму?

— Не такую уж большую. Его главным условием было то, чтобы мы предоставили для ритуала юную девственницу, которая должна быть принесена в жертву демону.

— Ого, это уже интересней! Полагаю, вам пришлось повозиться?

— Еще бы! Если бы речь шла о какой-нибудь шлюхе, привести ее не было бы никаких проблем, но девственницу добыть гораздо сложнее.

— Но вы, конечно, справились с этой задачей?

— Конечно. Пришлось похитить девчонку помоложе, чтобы уж наверняка.

— И вы принесли ее в жертву дьяволу? — спросил Филипп, — Зарезали на алтаре?

— Все было, как полагается, — и черные свечи и алтарь и ритуальная чаша, в которую аббат собрал жертвенную кровь. Потом он поставил чашу с кровью в середину пятиконечной звезды, внутри которой были начертаны какие-то символы, прочел молитву, очень ловко задом наперед, и пробормотал еще какие-то особенные колдовские формулы, долженствующие, как я понимаю, призвать демона. Дальше было особенно интересно: свечи вдруг вспыхнули ярче и кровь из ритуальной чаши испарилась во мгновение ока. Тогда наш колдун сказал, что дело сделано и вскоре дядюшка моего друга умрет. Вы не поверите, но так и произошло! Бедняга скончался нынче утром, и теперь мой друг получит все его состояние и графский титул.

— А что же демон? Он к вам явился?

— Демона мы не видели, — признался Эффиа, — Но мы не за этим туда приходили, нам нужно было, чтобы он исполнил дело, — и он его исполнил!

Глядя на скептическую улыбку Филиппа, он добавил:

— Клянусь честью, все так и было, мой принц!

— Только болван может поверить в правдивость такой истории, — лениво сказал Вард.

— Ты сомневаешься в моем слове?! — возмутился Эффиа, по привычке протягивая руку к поясу, на котором в данный момент не было шпаги.

— Я сомневаюсь в том, что в смерти старика поучаствовал кто-то потусторонний. Этот ваш колдун как-то обстряпал дельце, а вас просто ловко провел.

— К чему же было устраивать возню с ритуалом и девственницей? Мой друг заплатил бы ему те же деньги, если бы он просто пообещал избавить его от старика!

— Может быть, ему нравится резать девственниц? — промурлыкал Филипп, — Полно вам ссориться, господа. Даже если смерть старика простое совпадение, все равно это весьма забавно. Я хотел бы сам присутствовать на черной мессе. Ты сможешь это устроить для меня, Эффиа?

— Боюсь это слишком опасно, ваше высочество.

— Ах, оставь, — махнул рукой принц, — Твоя история занятна, но для того, чтобы я поверил в черную магию нужно нечто большее. Как зовут этого твоего чернокнижника?

— Его имя Гибур.

— Так вот, ты сможешь доказать правдивость своих слов, если устроишь для нас черную мессу. Мы попросим у демона чего-нибудь эдакого. И если он этого не исполнит — Вард вызовет тебя на дуэль и прикончит.

Вард хищно улыбнулся.

— Это мы еще посмотрим, кто кого прикончит, — мрачно сказал Эффиа.

— Не дуйся, я пошутил, — Филипп склонился к нему и игриво дернул за аккуратно завитый локон, — Ты же знаешь, как я люблю тебя. Если я захочу от тебя избавиться, то прикончу сам.

Эффиа все устроил наилучшим образом. Уже через пару дней Филипп в сопровождении нескольких особенно преданных дворян явился в неприметный особнячок, расположенный в тупике одной из парижских улиц. Их встретил слуга и проводил в подвал, где придворных ждал сам загадочный чернокнижник.

Аббат Гибур действительно оказался довольно колоритен, тут Эффиа почти не преувеличил. Было в этом человеке что-то гадкое и отталкивающее, хотя его совсем нельзя было назвать уродом. Гибур имел довольно заурядные черты лица, был высок ростом, костляв и бледен, примечательными в его внешности были только пронзительные черные глаза, умные и внимательные. На вид ему было лет пятьдесят или немногим больше. Казалось бы, обычный буржуа, но близко подходить к нему почему-то не хотелось, тем более не хотелось прикасаться.

Дворяне явились к колдуну инкогнито, но у Филиппа сложилось впечатление, что этот странный аббат при желании может очень легко узнать их имена. А может быть, он и сейчас уже их знает. Все это было действительно интересно, и принц почувствовал приятное волнение, какого не испытывал уже довольно давно. Он не верил в черную магию и в то, что по желанию какого-то жалкого человечишки к ним на зов может явиться кто-нибудь из обитателей Ада. Но ему нравился антураж этого места: нравились холодные каменные стены, и едва ощутимый запах крови, въевшейся в камень, нравились горящие по углам черные свечи и укрытый темной материей приземистый стол, длинною в рост человека. Нравился даже скалящийся череп козла с длинными изогнутыми рогами, стоящий на столике в углу по соседству со старинным фолиантом, чашей и кинжалом. Все это было атрибутами игры, и в то же время, ставкой в этой игре были человеческие жизни. В книге наверняка описывались зловещие ритуалы, а кинжал не раз испробовал крови. А рога этого козлиного черепа… Впрочем, может быть, череп и не участвовал в ритуалах, а только взирал на происходящее пустыми глазницами. Это следует исправить, колдун может просто не догадываться, как интересно можно было бы его использовать.

— Рад буду оказать вам услугу, монсеньор, — сказал Гибур, слегка поклонившись.

— И что ты можешь? — высокомерно спросил Филипп, — Можешь вызвать демона или какое-нибудь чудище?

Аббат посмотрел на него с удивлением.

— Вы пришли сюда именно за этим? Хотите увидеть демона?

— Я пришел сюда поразвлечься, — пожал плечами Филипп, — Ты сможешь меня развлечь?

— Я не стал бы призвать демонов без особенной на то надобности. Это опасно, непросто, да и… не особенно, признаться, увлекательно. Но я могу помочь вам совершить жертвоприношение силам Тьмы. Повелителям Ада угодны жертвы, которые вы готовы им принести, и они не останутся в долгу.

— Вот как? — Филипп приподнял бровь, — Чем же они расплатятся?

Гибур едва заметно пожал плечами.

— Тем, что будет для вас предпочтительнее, монсеньор. Откроете душу перед Тьмой, и она прочтет в ней самые сокровенные желания и, может быть, исполнит их.

— Может быть? — Филипп надул губы.

— Может быть, — Гибур криво улыбнулся, — Желаете попробовать?

— Пожалуй, раз уж мы здесь, — Филипп обернулся к своим друзьям, которые никак не вмешивались в их разговор, — Надеюсь, вам не страшно, господа?

Господа всем свои видом продемонстрировали презрение к силам Тьмы.

— Что нужно делать? — осведомился Филипп.

Казалось бы, во всем этом не было ничего особенного и необычного, свечи горели, потрескивая и чадя, было жарко и очень душно, и Гибур в полном священническом облачении читал заклинания из книги, стоя у изголовья страшного ложа, на котором билась, пытаясь освободиться от пут молодая женщина. Не девственница, просто какая-то горожанка, подвернувшаяся на пути вышедшим на охоту дворянам. Она была обнажена, и мужчины стояли вокруг нее нагие, слушая протяжные гортанные звуки неизвестного языка, на котором произносил свою дьявольскую молитву колдун.

Гибур сам сделал жертве надрез на груди и смочил в ее крови припасенные облатки, после чего каждый из дворян подошел к нему, склонил колени и причастился. Женщина была еще жива, разрез был недостаточно глубоким, чтобы убить ее, и она продолжала биться, пыталась кричать через кляп, и кровь текла по ее коже, ручейками сбегая по бокам на покрывало алтаря, собираясь под ее спиной лужицей. Запах крови в замкнутом помещении был тяжелым и совершенно одуряющим.

Кровавая облатка имела соленый и терпкий вкус, у Филиппа почему-то закружилась голова, и мир вокруг как-то незаметно начал меняться. Вдруг исчезли все посторонние раздражающие мысли: о том, что здесь нечем дышать, и что босым ногам неприятно стоять на каменном полу, и что свечи слишком чадят. Сознание как будто слегка затуманилось, и дышать стало легче, показалось даже, свечи вдруг вспыхнули ярче, рассеяв полумрак. Все чувства обострились и немного изменились, отвергая все, что мешает полностью отдаться ритуалу, и воспринимая что-то новое, прежде неведомое. Даже стоявшие рядом давние друзья — Эффиа, Гиш, Вард и Беврон — стали казаться Филиппу какими-то другими, переменившимися и немного незнакомыми, какими-то слегка потусторонними. Колдун продолжал что-то говорить, его голос то затихал до едва различимого шепота, то разносился раскатами грома под низким потолком, он был почти осязаемым, скользил по коже и впитывался порами, каждой клеточкой тела.

— Вашу жертву готовы принять, монсеньор, — услышал Филипп, — Убейте ее сами, позвольте Тьме прикоснуться к вам.

Филипп взял кинжал и приблизился к истекающей кровью женщине. От сладостного предвкушения сводило солнечное сплетение, и верилось, — что-то сейчас произойдет. Что-то особенное. Не просто похоть, кровь и смерть, как обычно. Здесь должно быть что-то еще.

Он посмотрел в глаза страдающей от невыносимой боли женщине, как будто выпивая, впитывая в себя ее отчаяние и ужас, и крохотную толику надежды, — как ни странно, она еще надеялась, что все прекратится, что ее мучители одумаются и отпустят ее, не станут убивать. Она продолжала надеяться даже сейчас, когда смотрела в глаза человека, занесшего над ней кинжал. Филипп читал мысли своей жертвы, они были похожи на яркие серебряные искорки, которые вспыхивали во тьме и гасли. Принц провел ладонью по спутанным, влажным от пота волосам, по мокрой от слез щеке, по нежной шее, чувствуя, как судорожно трепещет под кожей жилка, по залитой кровью груди, такой мягкой и теплой. Через несколько мгновений это тело забьется в предсмертных судорогах и затихнет. Как же хочется продлить этот миг, последний миг между жизнью и смертью, последний вздох, последний взгляд, продлить на целую вечность эту сладкую агонию.

Филипп услышал какой-то скрежещущий звук и на миг оторвал взгляд от жертвы. Он увидел побелевшие от напряжения пальцы Гиша, вцепившиеся в окровавленное покрывало алтаря, ногти разрывали плотную ткань и царапали дерево, глаза сияли как звезды, и они не были сейчас голубыми, они были совершенно черными. Зубы тесно сжаты и дыхание со свистом вырывается из легких, неровное в такт песнопению колдуна. Филипп окинул взглядом остальных, — все его спутники сейчас выглядели дико, словно голодные волки, сгрудившиеся над телом раненой лани. Они готовы были вгрызться в нее зубами, по малейшему знаку вожака. Нет, скорее они были похожи на языческих богов, совершенно прекрасных и безжалостных. И у всех была эрекция. С глухим рычанием Вард засунул руку в промежность женщине, то ли лаская, то ли терзая, та дернула ногами, рефлекторно пытаясь закрыться, но путы не позволили. Она была полностью в их власти, открытая и доступная, абсолютно беспомощная.

Возбуждение было так велико, что, казалось, могло вылиться оргазмом в любой миг, Филипп судорожно вздохнул и вонзил кинжал в грудь женщины по самую рукоять, наваливаясь сверху и чувствуя всем телом предсмертный трепет жертвы. Кровь толчками била из раны, заливая ему грудь и живот, обжигая кожу. Когда кто-то подошел к нему сзади и обнял, прижимая к себе, Филипп почти тот час кончил и оргазм был таким бурным, что на миг у него потемнело в глазах. Никогда раньше такого не было, никогда…

Это было похоже на наваждение, на сбывшийся сон, ведь только во сне бывает так, чтобы чувства обострялись до предела, и каждая клеточка тела трепетала от удовольствия. Что было потом, Филипп помнил не очень отчетливо, но если пробуждаясь от сладостного сна, ты чувствуешь разочарование от того, что все испытанное было только фантазией, то сейчас тело помнило все, что происходило с ним, оно хранило в себе послевкусие страстных ласк и буйных соитий, наслаждения и боли, и оно жаждало крови, как магического эликсира. Пережив подобное однажды, невозможно было не попробовать еще раз, и еще и еще… Это были чары, ответный подарок Тьмы, — так говорил Гибур. Отдавая что-то Богу, ты почти никогда не получаешь ничего взамен, Дьявол же всегда щедр с теми, кто служит ему.

После очередной черной мессы кто-то и предложил создать тайное общество, которое вовлеченные в него назвали Темный Круг. Их связало служение злу и необычайно яркое наслаждение, и необходимость тщательно хранить тайну — ведь если на обычный разврат, пусть даже со смертоубийствами, общество могло закрыть глаза, то на сатанинские ритуалы едва ли. Если бы только церковь прознала о том, что творится в подвальчике старинного особняка на одной из парижских улиц, всем было бы несдобровать, несмотря на все хорошее отношение короля к своему брату.

Правила сообщники придумывали вместе, каждый привносил что-то в меру своей фантазии, в которой тоже вдруг открылись новые горизонты. Все просто фонтанировали идеями, придумывали все новые и новые развлечения, стараясь делать их все более ужасными и богопротивными.

Однажды они продали свои души дьяволу, как будто и в самом деле захотели превратиться в демонов, кем когда-то называли их парижане.

Это был особенный ритуал, который сообщники тоже придумали сами. Гибур заявил, что нет никакой специальной клятвы, и она может быть произнесена в вольной форме, главное — дающий ее должен быть искренним. Но так было не интересно. Продажа души дьяволу должна быть обставлена торжественно и даже пафосно. Поэтому Филипп с Эффиа сами сочинили текст клятвы, после чего каждый из сообщников, а было их в ту пору всего пятеро, написал ее на листе бумаги пером, смоченным в собственной крови. Подпись не ставили из соображений безопасности, отпечатка ладони, по общему убеждению, должно было стать достаточно. Ритуал, как обычно, производился в подвальчике Гибура. Колдун отслужил черную мессу и каждый из дворян прочел свою клятву, отрекаясь от Бога и вверяя свою душу Аду. На сей раз, они жертвовали Тьме самих себя. И это было самое большее, что они могли бы отдать.

Филипп прочел свою клятву первым и первым поставил отпечаток ладони на бумаге.

— Готово, — произнес Гибур.

Принц прислушался к себе и не почувствовал никаких изменений. Собственно, он их и не ждал. На самом деле, и сам Филипп и его друзья были совершенно уверены, что во всех этих магических ритуалах нет ничего сверхъестественного. В то, что Дьявол или, как говорил Гибур — Тьма, получает от них какие-то жертвы, они тоже, разумеется, не верили. Для всех это было новой игрой и ничем сверх того. Лишь факт особенной мерзости этой игры, того, что она заставляла преступать самые глубинные, заложенные еще в раннем детстве запреты, ну и, конечно, еще реальная угроза нешуточного наказания в случае разоблачения, делали ее настолько привлекательной. Продажа души и прочие богопротивные деяния никому из членов Темного Круга не мешали заходить в церковь, уныло простаивать мессы и принимать из рук священника обычную, сухую и хрусткую священную облатку. Никого не поразило громом, никто не начинал биться в корчах и пускать пену изо рта. Ничего не изменилось.

Каждую неделю, в ночь с четверга на пятницу, члены Темного Круга служили черную мессу, заканчивающуюся оргией. Нередко оргия сопровождалась жертвоприношением. Далеко не каждый раз это были девственницы, чаще просто женщина или мужчина, их должно было изнасиловать прежде, чем зарезать.

Однажды Эффиа припомнил, что в жертву дьяволу принято приносить еще и некрещеных младенчиков, но Филипп вышел из себя, и пригрозил его самого принести в жертву за такие идеи. Эффиа признал, что сказал глупость и долго вымаливал прощения. К тому времени у Филиппа было уже двое собственных детей, он души в них не чаял, и маркиз мог бы догадаться, что эти трепетные чувства распространяются на всех детей вообще. Были у Филиппа такие слабости, непонятные для его друзей… Но почитаемые ими, как и все, что исходило от принца.

Четыре раза в год — в день зимнего и летнего Солнцестояния, на Вальпургиеву ночь и в ночь накануне Дня Всех Святых, у Темного Круга совершалось большое жертвоприношение, для которого жертву готовили за сорок ночей: это непременно должна была быть девственница и все сорок ночей ее насиловали на алтаре и подвергали всевозможным пыткам, но так, чтобы она непременно оставалась жива. До самого жертвоприношения. Если же девушка умирала, не выдержав истязаний, можно было заменить ее юношей, которого приносили на алтарь непосредственно в торжественную ночь. Алтарь должна была оросить девственная кровь — и юношу оскопляли. Затем насиловали. И если он не истекал кровью сам — ему перерезали горло. Филипп находил все это очень забавным. И оригинальным. По крайней мере, развлечениями такого рода он не пресыщался.

Членство в Темном Круге не было только чередой удовольствий — так было бы не интересно — оно накладывало и определенные обязанности: например, член общества обязан был участвовать во всех оргиях и жертвоприношениях, а так же обязан был сам привести одну из жертв для большого жертвоприношения. Еще в число обязанностей для новичков входило усладить всех членов Круга — но это большинство из них прошли задолго до вступления. Еще они давали клятву не вступать в сношения с женщинами иначе, чем в браке — но это входило опять же в обязанности новичков, тех, кто еще не привел в Круг ни одной жертвы.

Если неофит не был старшим сыном и наследником, ему приходилось отказаться от права самому лишить невинности свою супругу: он обязан был предоставить ее на одну ночь Кругу. В Круге было несколько дворян, которые так и поступили. Правда, потом им приходилось ограждать своих жен от какого бы то ни было общения, из боязни огласки, а особо строптивых приходилось убивать. И брать новых. Но члены Круга были богаты и считались завидными женихами, так что особых проблем с женитьбой у них не случалось и, в конце концов, находилась женщина достаточно робкая и покорная, чтобы смириться со своей участью и не жаловаться. Старшие сыновья, а так же единственные наследники, были избавлены от обязанности предоставлять своих жен кругу: их женам предстояло произвести на свет продолжателей рода, посему другие мужчины не вправе были их коснуться.

Для тех, кто нарушал законы Круга, предписывалось довольно суровое наказание: изменника должно было ослепить, дабы он никого не узнал в лицо, вырвать ему язык, дабы не мог выдать тайн, отрубить руки, дабы не мог ничего написать, и оскопить. Затем его следовало отдать на поругание Кругу, а утром вывезти и бросить обнаженным на пустынной дороге, предоставляя на милость Судьбе. Впрочем, за все время существования общества не оказалось никого, кто пожелал бы из него выйти, так что предоставлять Судьбе никого не пришлось. Быть членом Темного Круга было не только чрезвычайно весело, но еще и выгодно. Возможности у этого тайного общества были практически всеобъемлющие, и услуги, которые Темный Круг оказывал своим членам, могли быть очень даже ценны. Члены круга могли получить что угодно. Женщину. Мужчину. Деньги. Поместье. Драгоценность. Все! И сотворить могли что угодно, причем безнаказанность им гарантировалась. Поэтому, несмотря на всю конспирацию, количество членов тайного общества неуклонно росло.

Глава 3

Как скоро вся эта черная магия начала бы Филиппу надоедать, остается только гадать. Впрочем, уже тогда Гибур начал готовить для принца ловушку. И она, несомненно, захлопнулась бы довольно быстро, но вмешалась судьба, отвратив на некоторое время неизбежную расплату. Франция усиленно готовилась к войне. А война была самым лучшим и самым желанным развлечением для Филиппа. Еще в раннем детстве игра в солдатики была у принца самой любимой, он и читать-то научился только потому, что очень хотел ознакомиться с мемуарами знаменитых военачальников. Больше всего на свете Филипп мечтал о том, чтобы повести в бой войска, но Франция долгие годы жила в мире. Грядущая война была первой с начала царствования Луи, и он готовился ней очень тщательно, привлекая к командованию армией лучших военачальников — маршала Тюренна и пожилого, почтенного принца Конде. Король сам собирался возглавить поход и вместе с ним на ратные подвиги частично мобилизовывался и его двор.

Филипп, разумеется, собирался ехать тоже. Людовик обещал ему, что позволит взять какой-нибудь город. И за несколько недель до предполагаемого похода принц бросил все обычные развлечения и засел за военные труды перенимать опыт предшественников. Темный Круг временно был распущен. Впрочем, почти в полном составе он собирался следовать за своим предводителем в военный поход.

Война, получившая впоследствии название «Деволюционной», была объявлена Францией своему вечному сопернику Испании. Предметом спора между ними были, на сей раз, земли в Южных Нидерландах, уже давно принадлежавшие Габсбургам. Отправляясь во Францию, чтобы стать женой Людовика XIV, Мария Терезия Испанская отрекалась от своего права владеть какими-либо землями на территории Испании, но взамен на это обещание хитрый Мазарини вынудил Испанию согласиться дать за своей принцессой огромную сумму денег в качестве приданного. Выплатить свой долг Испания так и не смогла, поэтому французские дипломаты сочли, что Мария Терезия так же не обязана соблюдать свою часть договора. Будучи единственной дочерью от первого брака новопреставившегося короля Испании Филиппа IV, согласно всем известному «деволюционному праву», Мария Терезия считалась его наследницей в большей мере, чем дети короля от второго брака, и могла претендовать на его личные земли и имущество. Ведь если земли самой Испании принадлежали государству, то земли во Фландрии считались семейным имением Габсбургов и, по мнению французских дипломатов, должны были перейти по наследству Марии Терезии. Испанию такой подход к делу совершенно не устроил, уступать она не собиралась, поэтому в мае 1667 года ей была объявлена война, и французские войска выступили к границам Испанской Фландрии, намереваясь захватить ее силой.

С самого начала эта война была для Франции очень успешной. Войско под предводительством короля, не встречая сильного сопротивления, захватывало город за городом. Регулярных испанских войск во Фландрии не было, а городские гарнизоны не в состоянии были выдержать натиск французской армии. Берг, Верне, Куртре, Алст Шарлеруа и много других городов пали к ногам Людовика XIV, и к середине августа французские войска встали лагерем у Лилля, готовясь к долгой осаде. Взять столицу Валлонской Фландрии с ходу никто, конечно, не рассчитывал.

Филипп поразил всех своим искусством ведения боевых операций. Его действия были настолько уверенными и грамотными, будто он действительно был опытным военачальником. И если поначалу Конде едва скрывал свое раздражение оттого, что ему навязали герцога Орлеанского, то очень скоро он уже с легкостью поручал ему самые смелые и сложные операции, уверенный, что Филипп справится наилучшим образом. Формально брат короля не был в его подчинении, но фактически он являлся всего лишь одним из командиров штаба и так же, как и все, участвовал в обсуждении предстоящих операций. Его приняли, как обузу, и готовы были терпеть, как терпят родители вечно путающегося под ногами ребенка, но Филипп принял самое деятельное участие в обсуждении стратегии и тактики грядущих сражений, и его умозаключения, пусть и основанные не на реальном, а на книжном опыте, оказались весьма полезны. В них были логика и тонкий расчет. К тому же Филиппу не нужно было ничего разъяснять, он все схватывал налету. И он не боялся экспериментировать, не боялся ответственности, как многие офицеры более низкого звания, и не слал командующему гонцов по делу и не по делу, испрашивая постоянных советов и требуя четких приказов.

Более того, Филипп частенько принимал непосредственное участие в самих сражениях, многие из которых были весьма опасны. Он все время находился где-то на переднем крае, палил по врагу из мушкета и впереди всех летел в атаку, вдохновляя своим примером солдат, которые просто обожали его. Еще бы — принц крови, брат короля, сражался как один из них и был с ними на равных перед превратностями судьбы. Филиппа пытались отговорить от такого необдуманного риска, умоляли поберечь свою драгоценную особу, но принц никого не слушал. Филипп уверял обеспокоенного его безумствами брата, что если сам за всем не проследит, то его безмозглые подчиненные непременно все испортят. К безмозглым подчиненным принц относил и своих фаворитов, вынужденных везде следовать за ним, и старавшихся прикрывать своего друга и повелителя от шальной пули или ядра. Они тоже умоляли Филиппа не рисковать понапрасну, но вряд ли у них могло бы получиться то, что не удалось королю.

Нет, конечно, это не значит, что Филипп выигрывал все сражения и не совершал ошибок. Сколь бы ни был он уверен в своем полководческом гении, сколь бы много мемуаров он ни прочел, какое бы огромное количество великих сражений прошлого он ни разыграл, расставляя солдатиков по полу своей детской, он все же был молод, и опыта у него было немного. Каждое поражение, пусть даже и не особенно значительное, ввергало Филиппа в отчаяние и ярость. Никогда не признавая своей вины, он обзывал идиотами своих офицеров, неизменно выискивая среди них козла отпущения, и обрушивая на него все свое негодование, пусть даже тот совершенно ни в чем не был виноват. Филипп ругался и дрался, обещал пожизненное тюремное заключение и казнь через повешение. Обещал опалу и изгнание из своего дворца на веки вечные. В такие минуты придворные всерьез опасались, что принц или прикончит кого-нибудь из них в запале злости или его самого хватит апоплексический удар. Поэтому сообщать ему дурные новости желающих никогда не находилось. Гонец был самым удачным претендентом на козла отпущения, Филипп выплескивал на него все свое разочарование и тот гарантированно впадал в немилость.

Несчастная идея взять небольшой городишко неподалеку от Лилля, пришла Филиппу в голову однажды, когда он страшно скучал. Осада фламандской столицы длилась уже несколько недель, занимался ею сам король и Филипп оказался совершенно не у дел. Ему просто необходимо было развлечься, тем более, что городишко выглядел вполне себе мирным и жалким. Он не продержался бы долго, а может быть, даже сразу открыл бы завоевателям ворота. В таком случае Филипп собирался пощадить всех его жителей и даже не особенно поощрять грабежи, — ему нравилось быть милостивым победителем. За сражением Филипп наблюдал с вершины небольшого холма, ему нужно было видеть всю картину боя целиком, чтобы при необходимости отправить своим солдатам подкрепление. В подзорную трубу принц видел, как кавалерия легко смела хлипкие ворота и ворвалась на улицы городка. Ему уже казалось, что победа у них в кармане, и он даже собрался было отправляться в городок лично, чтобы принять его символические ключи, когда услышал отдаленный грохот и увидел, как над домами поднимается плотное облако дыма. Что там происходило в точности, Филипп не мог разглядеть, чертыхнувшись, он отдал приказ отправить в городок подкрепление, и сам собирался возглавить его, но он не успел даже спуститься с холма. Потрепанная французская кавалерия позорно покинула плацдарм и со всей возможной скоростью понеслась под защиту своего укрепленного лагеря. Фламандцы их почти не преследовали, лезть под выстрелы французов они тоже не собирались. Очень быстро они повернули обратно, не забыв перед этим послать парочку глумливых жестов в сторону французского лагеря, в расчете на то, что командование неудачливых завоевателей наблюдает за происходящим издалека.

Филипп взвыл от ярости.

— Мерзавцы и трусы! — орал он, — Они испугались горстки горожан, вооружившихся вилами! И это французская кавалерия! Я всех отправлю под трибунал! А их командира прилюдно расстреляю! Нет, повешу! За ноги! На съедение воронью!

С принцем почти уже приключилась обычная истерика, и офицеры, вместе с ним наблюдавшие за ходом сражения с холма, с нетерпением ждали, чтобы командир кавалеристов скорее явился к Филиппу с докладом и получил сполна, пока кто-нибудь из них не попался ему под горячую руку. Но вместо командира в ставку прибыл один из его офицеров. Отчего-то залитый кровью с головы до ног, хотя на первый взгляд не раненый, он прискакал на взмыленной лошади прямо с поля боя, он даже не успел убрать в ножны шпагу.

— Фламандцы взорвали склад с боеприпасами, монсеньор! — сообщил он, едва переведя дух и даже не спешившись, только коротко поклонившись, — И под прикрытием дыма напали. Их было слишком много. В этом городе расположился целый полк, вероятно, они скрывались по дворам, и, я уверен, ждали нашей атаки. Ла Шарне был убит, и я взял на себя смелость принять командование и увести солдат. Мы не смогли бы продержаться и нескольких минут. Нас всех перебили бы.

Он замолчал, ожидая гневного вопля и, возможно, удара кулаком в зубы. Но Филипп молчал и смотрел на него странно.

— Как твое имя? — наконец, спросил он.

Спросил так спокойно и буднично, будто они стояли не в перелеске у позорно потерянного фламандского городка, а в одной из гостиных королевского дворца.

— Шевалье де Лоррен, монсеньор, — выдохнул кавалерист.

Филиппу показалось, что это имя он уже где-то слышал, и даже, пожалуй, он видел этого человека. Где? Неужели в Пале-Рояле? Филипп не помнил всех кавалеров, состоявших в его штате. Но как, черт возьми, он мог не заметить этого?!

Он был так красив! Восхитительно, невозможно красив, несмотря на покрывавшую его копоть и кровь. А может быть, эти атрибуты яростного сражения только подчеркивали его красоту? Он был ожившим героем легенды, каким-нибудь воином древности, о которых Филипп читал в мемуарах. Настоящий мужчина, настоящий солдат, совершенно не похожий на изнеженных, привыкших к роскоши придворных. Нет, он не мог быть одним из них, должно быть, Филипп обознался! Он спустился с небес! С вершины Олимпа! Этот разгоряченный боем, злой и усталый шевалье с перепачканным лицом и спутанными волосами, был явившимся во плоти богом Марсом, только что покинувшим поле боя и перерезавшим сотню врагов. Впрочем, для античного бога он был слишком плотно одетым… Но если бы не это, сходство было бы полным: точеные черты лица, жесткая линия рта, и отчаянная бесшабашная храбрость в синих глазах.

Шевалье де Лоррен с вызовом смотрел на принца и был готов к тому, что отправится в опалу или вовсе попадет под арест, — ему было важно донести до командующего известие о том, что в его ставке скрывается шпион, который поставляет сведения фламандцам. Сейчас имело значение только это, — проигранный бой, боль и бессильная ярость, и желание мести все равно кому. Больше ничего. Филиппу даже на миг показалось, что на лице шевалье он увидел отражение своих собственных мыслей и эмоций, и это было как откровение, как вспышка света. Как самая ошеломительная чувственная близость. Стоило им встретиться взглядами, и у Филиппа перехватило дух, он забыл, что собирался говорить, забыл, что привело его в ярость. И вообще растерял все мысли.

Принц тронул шпорами круп лошади и подъехал к кавалеристу ближе, его лицо в этот момент было таким странным, что окружающие были почти уверены в том, что сейчас Филипп отвесит шевалье оплеуху или прорвется очередной порцией богохульств, или же просто холодно скажет бедняге что-то такое, что ввергнет его в самую бездну ада. Но Филипп достал из-за обшлага перчатки платок, и осторожно вытер кровь и копоть с его щеки.

Шевалье мгновение смотрел на него совершенно потрясенно, не понимая, что происходит.

— Сегодня вечером я жду тебя в своей палатке, — услышал он, — Расскажешь мне подробности. Все, до последней мелочи.

Де Лоррен смотрел в глаза принца, стремительно возвращаясь не то чтобы с небес на землю, скорее — из смерти в жизнь. Взгляд его вдруг растаял и перестал походить на яростный взор бога войны, в нем на мгновение вспыхнул недоверчивый восторг, как у ребенка, получившего неожиданный и безумно желанный подарок. А потом он стал наглым и немного насмешливым, — именно так шевалье привык смотреть на тех, кому нравился или кого хотел соблазнить. Никто не мог устоять…

— Да, монсеньор, как вам будет угодно, — произнес он и поклонился, пряча довольную улыбку. После чего ускакал в лагерь.

Филипп провожал его взглядом, он был ошеломлен и потрясен.

Не менее чем принц были потрясены происходящим и все окружающие.

— Что вы нашли в нем? — говорил Эффиа, когда они уже вернулись в лагерь, помогая Филиппу снять пропыленный камзол, — Этот шевалье подвизается при вашем дворе уже лет десять. И, по-моему, он ничего собой не представляет.

Филипп не слышал его. Перед своим внутренним взором он все еще видел прекрасное лицо свого бога войны. Своего… Абсолютно точно, он будет принадлежать ему. Уже через несколько часов. Почему же, черт возьми, он велел ему явиться вечером, а не прямо сейчас?! Впрочем, предвкушение удовольствия часто бывает приятнее самого удовольствия, так что стоит подождать…

— Да вы не слушаете меня, Филипп! — возопил Эффиа в отчаянии, отвлекая принца от сладостных грез.

— Что? — Филипп посмотрел на его расстроенное лицо и нахмурился, — Ты утомил меня своим нытьем, что с тобой такое? Убирайся к черту. Нет, погоди. Распорядись, чтобы мне приготовили ванну. Кстати, тебе самому не мешало бы помыться, от тебя воняет.

Эффиа обиделся и ушел молча, мысленно хлопнув дверью. На самом деле, он был ни на шутку встревожен. Он хорошо знал шевалье де Лоррена, и был убежден, что, однажды обратив на себя внимание принца, тот не упустит свой шанс и не позволит ему использовать себя в качестве одноразового развлечения. Лоррен сумет сделать так, что Филипп не захочет расставаться с ним. Направляясь в свою палатку, маркиз вспоминал всех несчастных дам и господ, сходивших с ума по синеглазому красавчику, — ни для кого из них связь с ним не завершилась легко и приятно. Выросший при дворе мальчишка быстро научился извлекать пользу из хорошего к себе отношения, сам же он никогда и ни к кому не испытывал теплых чувств и даже не пытался вести себя благородно. Лоррен был расчетлив, циничен и эгоистичен. Лоррен был самоуверен и опасен. Он был точно таким же, как все друзья Филиппа, и он совершенно не был нужен в их компании. Угораздило же ему явиться перед принцем, как демону из преисподней, в грязи и кровище, от него разве что серой не пахло.

Как вот теперь от него избавиться? Может быть, пристрелит кто-нибудь в грядущем сражении…

Знал бы Эффиа насколько все серьезно на самом деле, обеспокоился бы гораздо сильнее, может быть, даже придумал бы что-то сам для того, чтобы избавиться от конкурента. Но маркиз полагал, что Лоррен всего лишь один из них.

На самом деле это было не так. Лоррен сумел стать для Филиппа чем-то большим. А уж само собой это получилось или шевалье над этим расчетливо трудился — со стороны трудно судить.

В палатку принца Лоррен явился умытым и переодетым, и уже не так походил на воинственное божество.

В утреннем сражении он не был серьезно ранен и большая часть крови, которой он был перепачкан, была не его, просто почти прямо перед ним взрывом разорвало на куски одного из солдат. Собственно, благодаря ему Лоррен и остался жив, ему досталось только осколком шрапнели по голове, который прошел по касательной, содрав кусок кожи и слегка оглушив его. Ослепленный кровью, болью и с красным туманом перед глазами, Лоррен примчался в ставку командования, будучи немного не в себе, его в тот момент просто разрывало от злости и от желания немедленно вернуться в проклятый городишко во главе армии и смести его с лица земли. Странная реакция Филиппа на его появление немало его поразила. Да, он явился эффектно, что и говорить, но ведь страшен был хуже черта!

Позже, у себя в палатке, глядя на свое отражение в зеркале, Лоррен хохотал как безумный, к вящему ужасу своего камердинера, который перепугался не на шутку, когда его увидел, — он решил, что его хозяин смертельно ранен или спятил. Кровь все еще текла по его лицу, смешиваясь с копотью и грязью, в волосах застряли кусочки черепа и мозга убитого солдата. Вот это нравится принцу Филиппу?! Не красота, не изящество, не утонченность, — чужие мозги в волосах?! Знать бы заранее, не пришлось бы десять лет без толку болтаться при дворе, давно выбился бы в фавориты!

Палатка Филиппа явно незаслуженно носила столь скромное название, на самом деле это были целые покои со множеством комнат, разделенных вместо стен гобеленами со сценами охоты, сражений или же фривольного содержания, — в зависимости от назначения помещения. Палатка еще больших размеров была только у короля, да и то, надо отметить, не намного она была больше.

— Его высочество ждет вас, — сказал Лоррену камердинер.

А вот где именно ждет его высочество, не уточнил. Лоррен заблудился в хитросплетении гобеленов, потом пошел на голоса и неожиданно оказался в ванной комнате.

Его высочество Филипп возлежал в большой позолоченной ванне, рядом стоял паж с черпаком кипятка в руке, выбирая место, куда бы вылить горячую воду, чтобы ни дай Бог не обжечь принца. У Филиппа был такой вид, что становилось ясно, — паж получит нагоняй в любом случае.

— Ты хочешь сварить меня заживо? — завопил принц, когда мальчик отважился плеснуть немного воды у самого краешка ванны. Тот вздрогнул и бросил обреченный взгляд на вошедшего в этот миг шевалье.

— Прошу прощения, ваше высочество, — пробормотал он.

Лоррен предстал перед очи принца и поклонился.

— Я к вашим услугам, монсеньор, — проговорил он, — Полагаю, я явился не совсем вовремя и мне стоит…

— Не стоит, — прервал его Филипп, — Подойди ближе.

Лоррен сделал шаг вперед.

Филипп с большим беспокойством оглядел повязку на его голове.

— Ты выглядишь бледным и усталым, — сказал он, — Не думал, что ты серьезно ранен. Я прикажу моему врачу осмотреть тебя.

— Благодарю вас, но моя рана сущий пустяк, ваше высочество, — ответил Лоррен, — Я буду рад служить вам.

— Правда? Что ж, хорошо… Ты так храбро сражался сегодня, — промурлыкал Филипп, — И заслуживаешь какой-нибудь награды. Чего бы ты хотел?

— Мы проиграли бой, — заметил Лоррен.

— Ты вывел из города солдат, и после поспешил, чтобы сообщить мне, что в моей ставке скрывается шпион, хотя был ранен.

— Вам удалось разоблачить его?

— Конечно, — улыбнулся Филипп и облизнулся. Как будто успел сожрать этого бедолагу, и он даже оказался недурен на вкус.

То ли от духоты и влажности, то ли оттого, что удар по голове оказался сильнее, чем он предполагал, Лоррен вдруг почувствовал, что его слегка повело, и в ушах зазвенело. Образ Филиппа поплыл в тумане, а край позолоченной ванны внезапно оказался как-то слишком близко.

— И все же тебе дурно, — услышал он голос принца прямо перед собой и от неожиданности пришел в себя. Филипп стоял рядом, поддерживая его за плечо. Вода текла с него ручьями, мокрая кожа дышала жаром, и от нее пахло медом и какими-то травами. Филипп убрал волосы с лица Лоррена и заглянул ему в глаза. Взгляд принца тоже полыхал жаром.

— Знаешь, — сказал он, — забирайся ко мне в ванную. Горячая вода приведет тебя в чувства, мой камердинер добавляет туда что-то такое… бодрящее.

Филипп принялся расстегивать пуговицы на его камзоле, Лоррен перехватил его руку и крепко сжал.

— Это честь для меня, ваше высочество, — проговорил он хрипло, положив свободную руку Филиппу на талию и прижимая его к себе.

Купание действительно оказало на Лоррена весьма благотворное влияние. Он уже и не помнил, когда в последний раз мылся в ванной, кажется, это было в доме какого-то зажиточного буржуа, в одном из захваченных ими городов. В лагере же никто из приближенных Филиппа не имел такой роскоши. Нежась в горячей благоуханной воде, Лоррен все еще не верил в свою удачу, он думал, что теперь должен вести себя правильно и осторожно, чтобы закрепить успех. Но что для этого следует делать? Филипп непредсказуем. И, говоря по чести, пока еще Лоррен не предпринял в отношениях с ним ни одного осмысленного шага, все складывалось как-то само собой, спонтанно. Это было непонятно и неправильно, Лоррен привык рассчитывать каждый свой ход и обычно получал запланированный результат. Он не любил отдаваться на волю случая, он никогда не расслаблялся и не вел себя так, как ему хотелось бы. Может быть, поэтому, черт возьми, он ненавидел всех своих любовниц и любовников? Ненавидел и презирал… А что, если с Филиппом можно иначе? И это верная тактика — делать, что желаешь и говорить, что думаешь? Безумие… С кем угодно можно так, но только не с герцогом Орлеанским, его расположение слишком дорого, дороже всего на свете, попасть в число его близких друзей — это больше, чем гарантированный пропуск в рай.

— Лоррен, твоя повязка намокла и пропиталась кровью. Ну-ка вылезай и отправляйся в постель… В мою постель, Боже мой! Антуан тебя проводит. И можешь не одеваться, здесь привыкли к виду обнаженных красавцев… А теперь лежи, сейчас пригласят врача и он сменит тебе повязку.

Уже через несколько минут низенький пухлый человечек очень ловко обработал его рану и, видимо, желая поглумится, рекомендовал Лоррену покой и продолжительный сон. Филипп лежал рядом, подперев ладонью голову, и смотрел на новообретенного любовника с жадностью, какой уж тут сон?

А потом — вместо того, чтобы предаться чувственным усладам, они говорили о проигранном сражении. И Лоррен, видя, что Филиппу это интересно, рассказывал все, что думает об обороне фламандцев и о том, как можно с ними поквитаться.

— Я знаю, как мы могли бы взять этот город, не привлекая дополнительных сил, — сказал он, — У меня есть план.

Еще через четверть часа они уже были в комнате с гобеленами, изображающими осаду древней крепости, где на столе была расстелена подробная карта местности. Склонившись над ней, голова к голове, они до утра спорили и чертили стрелочки, разрабатывая хитроумный план грядущего реванша над подлым врагом.

Французы взяли город на следующий день. И повесили его мэра на главной площади перед ратушей вместе с отловленным накануне шпионом. И это было так весело, сражаться плечом к плечу с богом войны, в самом деле, казалось, что они неуязвимы и непобедимы, словно вырвавшиеся на свободу демоны, жаждущие крови. Летя в атаку во главе отряда кавалеристов, Филипп был так счастлив, как не был еще никогда в жизни. Никакие развлечения не шли в сравнение с рукопашной, жаль только, что сражения всегда заканчиваются лишком быстро.

Эффиа больше не делал попыток отговорить Филиппа от сближения с Лорреном, он не был настолько глуп, чтобы в открытую вставать у него на пути. И потом — он знал Филиппа, тот всегда отдавался новому увлечению целиком и безрассудно, пытаться взывать к его разуму или иным чувствам в такие моменты всегда оказывалось бесполезным. Да он и не видел смысла особенно переживать. В кругу близких друзей принца не было строго ограниченного количество мест. Филипп мог кого-нибудь из них выгнать из дворца и повелеть больше никогда не показываться ему на глаза, но очень скоро начинал скучать и приказывал опальному фавориту вернуться. Филипп был привязан к своим друзьям и ни с кем из них не мог расстаться надолго. Они были его собственностью, его игрушками, с которыми он обращался порой как капризный ребенок, но это всех устраивало, потому что когда его высочество имел намерение мириться, он бывал очень щедр. И он относился ко всем своим фаворитам одинаково, в иные моменты приближая к себе то одного, то другого.

Только вот c Лорреном с самого начала все было как-то иначе. Филипп не мог с ним расстаться ни на минуту, и будто не видел никого вокруг кроме него. Это было похоже на одержимость. Он даже спал с Лорреном вместе всю ночь в одной постели, хотя доселе никто не удостаивался такой чести: во время сна Филипп любил простор и терпеть не мог, если во сне кто-то дотрагивался до него.

Несколько лет назад дворецкий суперинтенданта Фуке, знаменитый Ватель, на вопрос принца, не надоела ли ему его жена и как вообще можно столько лет любить одного человека, ответил Филиппу:

— Ваша неразборчивость в связях, ваше высочество, это поиск совершенства. Когда-нибудь вы его найдете, так же, как нашел его я, и больше никто не будет вам нужен.

Почему-то Филипп запомнил его слова. Ему даже показалось, что Ватель прочел в его сердце то, чего он сам о себе не знал и что без него никогда бы не увидел.

— Боюсь, совершенство недостижимо, — сказал он тогда Вателю, скептически взглянув на его довольно невзрачную женушку, — Но я, пожалуй, продолжу искать его. Как знать, может быть, и найду.

Лоррен, безусловно, был тем совершенством, которое искал Филипп. И даже если бы Эффиа был прав, и если бы Лоррен на самом деле не представлял собой ничего особенного, — это уже не имело значения. Он был совершенством в глазах принца. И это невозможно было объяснить и обосновать.

Филипп помыслить не мог, что может потерять Лоррена. Это было бы слишком неправильно и несправедливо. Принц привык верить в свою неуязвимость и неуязвимость своих демонов. Он позабыл, что на войне, случается, убивают…

Королевские войска, наконец, взяли Лилль и двинулись дальше. Окрыленный победами, Людовик намеревался полностью захватить Южные Нидерланды и к концу года направил войска к Франш-Конте.

В январе 1668 года обеспокоенные победами французов Англия, Голландия и Швеция заключили союз и поставили Франции ультиматум, грозясь объявить ей войну, в том случае, если она не свернет военные действия в Нидерландах. Людовик был в ярости, особенно он негодовал из-за предательства Голландии, которой некогда союз с Францией помог обрести независимость. Но он был вынужден уступить. Несмотря на всю свою мощь, Франция не смогла бы противостоять союзу трех государств.

Военный поход, продолжавшийся без малого год, завершался, очень скоро войска должны были возвращаться домой, и Филипп заранее впадал в тоску от одной только мысли об этом.

— Только на войне я по настоящему живу. Мы вернемся в Париж и снова будем умирать от скуки, — жаловался он друзьям, но те не очень разделяли его скорбь, тяготы походной жизни уже порядком всех утомили.

Пока еще не был подписан мирный договор, французы продолжали свое шествие про Франш-Конте, захватывая города и селенья и почти не встречая сопротивления. Но сколь бы слабым ни был отпор фламандцев, порой все же случались стычки и довольно жестокие. В одном из сражений Гиш получил колотое ранение предплечья и эта пусть не серьезная, но довольно неприятная рана угрожала подвижности его руки. В другой стычке едва не погиб сам Филипп. И, возможно, погиб бы, если бы не отменная реакция Лоррена, закрывшего его собой.

По несущейся на приступ коннице стреляли с одного из городских укреплений и, вероятно, стрелявший был достаточно зорок, чтобы приметить среди нападавших командира и достаточно меток, чтобы суметь достать его. Лоррен то ли успел заметить направленное в их сторону дуло мушкета, то ли действовал по наитию, — ведь понять, куда именно полетит пуля, было совершенно невозможно. Он бросил лошадь вперед, одновременно хватая под уздцы лошадь Филиппа и останавливая ее на ходу, отчего принц едва не вылетел из седла. Подняв свою лошадь на дыбы, Лоррен рассчитывал прикрыть Филиппа ее крупом. Но ему не повезло. И вместо лошади он поймал пулю сам. Пуля вошла в бедро в опасной близости от артерии и, хотя раненого тут же доставили в лагерь и передали на руки врачам, жизнь его долгое время была в серьезной опасности.

Филипп был вне себя от ужаса и горя, он едва не вытряс душу из своего врача, пригрозив ему пытки всеми муками ада, если его милый Лоррен умрет. Врач, еще не совсем понимая, что произошло, просил отпустить его к раненому, пока тот и вправду не умер. А увидев, что дело действительно серьезное, он выставил Филиппа из лазарета взашей и, несмотря на все его вопли и проклятия, не допустил к возлюбленному до той поры, пока не убедился, что жизни раненого на данный момент ничего не угрожает.

С тех пор Филипп сидел у постели Лоррена сутки напролет, мешая врачам работать постоянными расспросами и угрозами. Он сам кормил раненого бульоном и лекарствами и поминутно щупал ему пульс. Он поругался с королем, который, узнав о случившемся, приехал в лагерь брата, чтобы в очередной раз попенять ему на неосторожность, и, увидев, что тот находится в совершенно невменяемом состоянии, посоветовал ему отправится спать, доверив своего драгоценного Лоррена заботам врачей. Филипп запустил в короля медным тазиком, после чего заявил, что никуда не уйдет. Разгневанный король пригрозил ему, что отправит под арест, но предпочел оставить безумца в покое. Филипп временами был страшно утомителен для всех окружающих.

Лоррен, говоря по правде, тоже был бы непротив, чтобы Филипп отправился спать и позволил бы выспаться ему самому, он потерял много крови, к тому же рана воспалилась, и его мучил жар. Филипп клал мокрые тряпочки Лоррену на лоб и развлекал разговорами. Периодически проваливаясь в забытье, Лоррен терял нить его повествований, но принц, к счастью, и не требовал от него никакой реакции. В полубреду Лоррену виделись какие-то сцены черных месс и кровавых жертвоприношений, рогатые демоны пили кровь из ритуальных чаш, а колдун, облаченный в черную сутану священника, обещал Филиппу, что владыка Ада исполнит все его желания. Почему-то Филипп считал, что Лоррен и есть этот подарок из Ада, и по этой причине совершенно точно не умрет. Он так пытался его утешить? Впрочем, и это могло придуматься Лоррену в бреду. Несмотря на всю свою кажущуюся инфантильность, Филипп был слишком рационален для того, чтобы нести подобный бред, это шевалье уже успел понять.

Глава 4

По возвращению в Париж Филипп посвятил своего возлюбленного в Темный Круг. Хохоча в душе, Лоррен подписал кровью договор с Дьяволом. Он не очень-то верил во всю эту муть. Зато обряды у Темного Круга и впрямь были забавные, Филипп умел веселиться с размахом. О развлечениях его ходило много слухов при дворе, но Лоррен и представить себе не мог, что принц увлекся черной магией. Это было не особенно разумно, это было опасно. Инквизиция все еще существовала, и король, пусть и был всесилен в своей стране, мог бы и не суметь замять скандал, ежели таковой разразился бы. Филипп уверял Лоррена, что никто и никогда не узнает об их шалостях, Лоррен отвечал на это, что дворец и без того полон слухов. Впрочем, после того, как он сам поучаствовал в черной мессе, Лоррен перестал призывать своего сюзерена к осторожности. Ему понравилось. Было во всех этих смешных и несуразных на первый взгляд ритуалах что-то завораживающее и лишающее разума, обостряющее чувства и доставляющее особенно острое удовольствие от, казалось бы, обыденных вещей. Лоррен подозревал, что мнящий себя колдуном аббат подмешивает какое-то зелье в воск свечей. В ядах он, по крайней мере, разбирался очень неплохо.

Со временем положение де Лоррена при дворе герцога Орлеанского делалось все прочнее, какие бы предположения не строились относительно продолжительности нежных чувств Филиппа к новому фавориту, ни одно из них не оправдалось. Лоррен стал неотъемлемой второй половиной принца, и вскоре даже начало казаться, что он был ею всегда. Сам шевалье быстро привык к своему статусу и, убедившись, что Филипп ни в чем не может ему отказать, нагло этим пользовался, выпрашивая поместья себе, и выгодные должности своим многочисленным родственникам.

Такое положение вещей ужасно раздражало Генриетту. Формально, будучи хозяйкой Пале-Рояля, на деле она не имела во дворце совершенно никакого влияния. Ее желания значили меньше, чем прихоти любого из фаворитов ее мужа, они получали роскошные подарки, ей же доставались какие-то жалкие крохи, и даже их приходилось выпрашивать. Генриетта терпеть не могла всех фаворитов Филиппа, но Лоррена она ненавидела от всей души. Тот распоряжался в Пале-Рояле, как у себя дома, вел себя высокомерно и даже не пытался изображать почтительность, будто жена его сюзерена была всего лишь какой-нибудь бедной родственницей, которую терпят по доброте душевной. Шевалье нарочно издевался над Генриеттой, отменяя ее распоряжения, даже те, которые совершенно его не касались, только для того, чтобы лишний раз обидеть и унизить ее. Он так развлекался.

Какое-то время Генриетта устраивала скандалы мужу, взывая к его совести или же пытаясь спекулировать детьми, но на Филиппа ее истерики не действовали, он или смеялся над ней или был груб, и жизнь молодой женщины постепенно превращалась в кошмар. Филипп не любил ее. Но в то же время злился и бешено ревновал, если ему вдруг казалось, что она по-особенному посмотрела на какого-нибудь мужчину. Он не хотел ее. Но в то же время регулярно являлся в ее покои и исполнял свой супружеский долг, потому что ему нужен был наследник. Генриетта постоянно была в тягости, но в силу слабости здоровья часто беременности ее заканчивались выкидышами, да и из тех детей, которых ей удалось выносить, выжили только две дочери. Ее милый сыночек, счастье, радость и надежда Филипп-Шарль прожил всего три с половиной года, и умер от лихорадки. Общее горе на миг сблизило принцессу с мужем, в церкви во время отпевания они оба не могли сдержать слез, но после Филипп совершенно отдалился от Генриетты и злился на нее, будто это она была виновата в смерти ребенка. Жаловаться на Филиппа королю тоже не было особенного смысла, Людовик хорошо относился к своей невестке и часто действительно вступался за нее, но ничем хорошим это не заканчивалось. Братья ссорились, громко ругались, после чего король, кипя гневом, покидал Пале-Рояль и все шло по-старому, — Лоррен получал очередной подарок, а Генриетта лишалась и того малого, на что могла бы рассчитывать. К тому же, разругавшись с королем, Филипп неизменно устраивал скандал и своей жене, и тут дело не ограничивалось просто воплями и истериками, Филипп швырялся разными предметами, однажды в клочки изорвал скатерть, а под конец пригрозил Генриетте, что отправит ее в Англию.

Всякому терпению есть предел, взбешенная Генриетта отправилась в Лувр и рассказала об этой угрозе королю. Как раз в то время Людовик особенно нуждался в хороших отношениях с невесткой, она выступала посредником в тайных переговорах между ним и своим братом Карлом II, королем Английским, в деле подписания союзнического договора против голландцев. Гнусная выходка Филиппа привела короля в ярость. Генриетта воспользовалась моментом и заявила, что виной всем ее бедам шевалье де Лоррен, который строит против нее козни. Ко всему прочему, как раз в тот же день король узнал, что Филипп вознамерился подарить любимому фавориту богатейшее аббатство Сен-Бенуа, находившееся на его землях, и это было последней каплей. Или скажем так — это послужило поводом избавиться от де Лоррена.

Людовик запретил Филиппу разбазаривать имущество, тот по обыкновению своему, не собирался подчиняться, но, на сей раз, король проявил твердость. Филипп обиделся, хлопнул дверью и уехал в свой дворец, в ответ на это Людовик отправил в его дом гвардейцев, с целью арестовать надоевшего всем де Лоррена и препроводить его в крепость. Все было исполнено в точности, Лоррена можно сказать вытащили из постели принца и, взяв под стражу именем короля, увели в неизвестном направлении.

Филипп был вне себя от возмущения, и посреди ночи отправился к брату выяснять отношения, освещая себе путь факелом. По пути он едва не поджег дворец, но следовавшая за ним команда фаворитов сумела предотвратить распространение пламени, пострадали только пара гобеленов.

Разыскав своего брата в постели любовницы, Филипп прямо там устроил скандал и, заикаясь от избытка чувств, просил Людовика вернуть ему Лоррена. Но король оставался непреклонен. Он выставил Филиппа из спальни и приказал убираться из дворца. Филипп заявил, что так и сделает, вернулся домой и, перебудив всю челядь, велел всем немедленно собираться в Виллер-Котре. Генриетту он прихватил с собой, что, говоря по чести, очень раздосадовало короля, который все еще нуждался в ее услугах. Однако Людовик был так рад хотя бы на время избавиться от общества брата, что не стал ему препятствовать с отъездом, пусть даже тот забирал с собой жену.

Не имея возможности больше ругаться с королем, все свое горе и негодование принц выплеснул на Генриетту. Она так откровенно радовалась решению его величества, что было ясно: она приложила к этому руку, мерзавка… Уверенный, что жена виновница всех его несчастий, Филипп изводил Генриетту пуще прежнего, перейдя от обычных оскорблений к побоям. В промежутках между скандалами он впадал в депрессию и, запираясь в своей спальне, лежал в темноте на кровати, глядя в потолок. В эти часы придворные, с облегчением переведя дух, забивались куда-нибудь в противоположное крыло дворца и тихо предавались радостям жизни, готовые срочно впасть в скорбь, если вдруг его высочество появится из своих покоев. Филипп терпеть не мог, если кто-то веселится, когда он страдает.

Лоррена же некоторое время держали в Лионе, позже перевели в замок Иф, но в заключении он пробыл недолго, Филипп все же добился того, чтобы тюрьму заменили ссылкой.

Отправляясь в Италию, Лоррен не особенно переживал о своей дальнейшей судьбе. Он верил, что скоро вернется. А пока суд да дело собирался провести время за границей интересно и с пользой, тем более, что Филипп добился того, чтобы ему выплачивали содержание за счет казны. Однако приятного отдыха почему-то не получалось. Уверенный в силе своего влияния на Филиппа, Лоррен никогда не воспринимал всерьез его жену, и только теперь понял, что напрасно. Умная и хитрая стерва только прикидывалась невинной овечкой, несчастной и замученной, а сама строила коварные планы, по капле вливая яд в уши королю. И в итоге вышвырнула своего врага из Пале-Рояля, как щенка, пинком под зад.

Ненависть к Генриетте отравляла Лоррену существование, он не мог позволить ей оставаться победительницей, но — что он мог, будучи за тридевять земель от Парижа? Филипп писал ему длинные нежные письма, где обещал, что скоро все изменится, но время шло, а Лоррен по-прежнему торчал в Италии, король не давал ему разрешения вернуться. За несколько недель Италия осточертела шевалье так, что хоть волком вой, он чувствовал себя изгоем и, в конце концов, ему начало казаться, что он уже никогда не вернется в Париж. Ко всему прочему, Лоррен вдруг понял, что скучает по Филиппу, чего вообще-то от себя не ожидал.

Лоррен был тоже способен на коварные планы и не собирался сдаваться легко. Времени, чтобы все продумать у него было достаточно. Генриетта рано праздновала победу, ей еще предстояло горько пожалеть о содеянном.

Темный Круг к тому времени существовал уже более пяти лет, среди членов его не было никаких тайн друг от друга, и аббат Гибур, будучи центральной фигурой их кулуарных вечеринок, не являлся исключением и знал о несчастье, постигшем герцога Орлеанского. Тот так и сидел в Виллер-Котре, не появляясь в Париже, за полгода после отъезда Лоррена он не устроил ни одной оргии, заявляя, что ему все наскучило. Оставлять дело так Гибур не мог, его владыка уже начинал проявлять нетерпение, — исполнение их замысла и без того слишком затянулось.

Однажды Гибур сам явился в Виллер-Котре, чем несказанно удивил его высочество. Тот даже согласился встретиться с ним, хотя и был сильно не в духе.

— Вы полагаете, всему виной ваша жена, монсеньор? — спросил его Гибур.

Филипп не мог слышать имени Генриетты без скрежета зубовного.

— Генриетта коварная змея, и не смей назвать ее моей женой, — сказал он мрачно, — Жены не ведут себя подобным образом. Стоило бы ей хоть слово сказать королю, и он вернул бы мне Лоррена. Но она ни за что не сделает этого, мстительная тварь. Сколь бы несносной я не делал ее жизнь, она не отступится, лишь бы и моя жизнь была невыносимой!

— Вам стоило бы избавиться от этой женщины.

— Избавиться? — Филипп посмотрел на колдуна изумленно, — Как? Требовать развода? Король мне не позволит, это испортит его отношения с Англией.

Гибур смотрел на него многозначительно и молчал. Глядя на него, Филипп тоже умолк и вдруг побледнел.

— Нет, — сказал он, и через мгновение повторил решительнее, — Нет, я не могу ее убить. Хотел бы… Черт возьми — все демоны ада свидетели, как мне хотелось бы этого, но я не могу! Все знают, какие у нас отношения. Если только с ней что-то вдруг случится, будут подозревать меня. Карл любит свою сестру, он устроит разбирательство, за которым последует международный скандал. Под угрозой окажется и Темный Круг.

— Я смогу устроить так, что никто не найдет доказательств вашей причастности к ее смерти, — вкрадчиво произнес Гибур, — Самые неподкупные эксперты вынесут вердикт, что она умерла от естественных причин.

Филипп был в замешательстве. Он снова ответил Гибуру отказом, но, вернувшись домой, и, запершись по своему обыкновению в спальне, все думал и думал о его предложении. Хорошо, что все привыкли к депрессиям принца, и никто ему не досаждал и не мешал размышлять.

Какой бы мерзавкой ни была Генриетта, она все же была матерью его детей. Впрочем, пожалуй, девочки прекрасно без нее обойдутся. А родить жизнеспособного сына Генриетта все равно не в состоянии. Да если бы и не так, — Филипп и помыслить больше не мог о том, чтобы еще когда-нибудь разделить с ней ложе. Его стошнит. Или он не удержится и задушит ее прямо в постели.

Хуже всего то, что Генриетта больше не приживалка при французском дворе, а сестра правящего монарха могущественной державы. Любимая сестра. Карл никому не простит ее смерти, а Людовик не простит Филиппу испорченных отношений с Англией. И вообще вряд ли он обрадуется, узнав, что его брат женоубийца.

Но, думая об этом обо всем, Филипп все чаще представлял себе, как было бы славно, если бы Генриетты не стало… А ведь Гибур сможет приготовить такой яд, который никто не сможет обнаружить. В это Филипп верил. Что, если и правда… Ах, черт, как же решиться?!

Делиться своими мыслями и сомнениями с друзьями Филипп не хотел. Любое неосторожное слово могло все погубить. Кто знает, как поведет себя, к примеру, Гиш? Может быть, он все же питает к Генриетте нежные чувства, хоть и пытается это скрыть? Нет, решение судьбы этой женщины не должно было касаться Темного Круга, это было личным делом Филиппа. Его — и Лоррена, но тот был слишком далеко, а доверять свои планы переписке было еще безрассуднее, чем отважиться осуществить свой план. Впрочем, Филипп был уверен, что Лоррен поддержал бы его, он не испугался бы и не усомнился. При всей своей осторожности и рассудительности, шевалье не боится рисковать, он никогда ничего не боится… Черт возьми, почему же он так далеко?! Филипп уже готов был сам отправиться в Италию, лишь бы только увидеть его.

После того разговора Гибур покинул Виллер-Котре, по крайней мере, Филипп больше ничего о нем не слышал. Промучившись какое-то время, принц уже совсем готов был послать аббату весточку и встретиться с ним, чтобы еще раз обсудить его предложение и, возможно, принять его, когда Гибур вдруг объявился снова. На сей раз, он прислал слугу, который передал Филиппу его просьбу посетить один неприметный домик на окраине города, уверяя, что это чрезвычайно важно и срочно.

С наступлением сумерек Филипп в сопровождении одного только Эффиа прибыл по указанному адресу. Какого же было его изумление, когда в этой захолустной развалюхе он увидел усталого и запыленного с дороги, но вполне себе живого и настоящего Лоррена.

С воплем Филипп кинулся к дорогому другу в объятия.

— Ты не должен был приезжать! — воскликнул он, — Если король узнает, тебя снова запрут в крепость!

— Я больше никуда не уеду, — мрачно ответил Лоррен, — Мне осточертела Италия, и я не могу жить без вас.

— Ах, Лоррен, — растрогался принц, — ты такой милый. Мне тоже плохо без тебя, ты сам знаешь. И я что-нибудь придумаю.

— Я уже все придумал, — заявил Лоррен, — Я просто убью ее…

— О Боже, — выдохнул Филипп, — Я не позволю тебе. Тебя казнят. Отрубят голову. Или даже колесуют.

— Я готов рискнуть, чтобы избавить вас от нее!

— Но я не готов рисковать тобой!

Филипп обернулся к Гибуру, который смотрел на них с довольным видом.

— Мы все устроим так, что никто не станет нас подозревать.

— Конечно, ваше высочество, — поклонился колдун.

Эффиа взирал на всю эту сцену в совершенном потрясении, и больше всего на свете хотел бы сейчас оказаться где-нибудь далеко отсюда и ничего не знать.

— Эффиа, ты поможешь мне? — обернулся к нему Филипп.

«А что еще мне остается делать?!» — мысленно возопил маркиз, вслух же невозмутимо ответил:

— Я всегда к вашим услугам, монсеньор.

Остаток ночи они вчетвером провели, разрабатывая детали хитроумного плана, а перед самым рассветом Лоррен покинул Виллер-Котре, чтобы вернуться в Италию. Где ему было велено веселиться, посещать светские приемы и любезничать с дамами. Множество людей должны будут подтвердить его отсутствие во Франции в то время, когда Генриетта будет умирать.

Прошло два месяца. Филипп с женой успели вернуться в Париж. Генриетта закончила возложенную на нее королем миссию: съездила в Англию и вернулась с подписанным союзным договором. Филипп не хотел отпускать ее на родину, он продолжал скандалить теперь только из тех соображений, чтобы никто не заподозрил, что он стал относиться к жене как-то иначе, ну и еще потому, что злился на Людовика, который так тщательно скрывал от него свои планы, будто боялся, что его брат — голландский шпион.

Генриетта вернулась из Англии совершенно счастливой, она как будто заново расцвела и была необычайно хороша собой. Обласканная королем, ставшая снова хозяйкой в своем доме, она чувствовала себя спокойнее и увереннее, она даже попыталась помириться с Филиппом, будучи уверенной, что если уж она преуспела в дипломатических делах, то и в семье у нее теперь все получится. Филипп выглядел мятущимся. С одной стороны, казалось, что ему тоже надоели вечные скандалы и хочется веселья, с другой — он продолжал дуться, потому что веселиться без Лоррена ему не хотелось. Вполне предсказуемое поведение в данной ситуации. И многие начали думать, что вскоре принц откажется от мысли вернуть своего фаворита… В конце концов — с глаз долой, из сердца вон. Да и кто такой этот Лоррен, чтобы долго помнить о нем?

На самом деле, решение было уже принято, и Филипп ни на мгновение не сомневался в нем, он только ждал удобного момента. Уже давно Гибур передал ему скляночку с ядом и объяснил, что нужно делать. Филипп припрятал сей сосуд у себя в будуаре среди других склянок, и каждый раз боялся, что кто-нибудь ненароком решит из него надушиться. Яд был очень сильным, хватило бы одной капли, чтобы человек скончался в ужасных муках.

Какой именно момент Филипп сочтет «удобным», никому было не ведомо, и все соучастники готовящегося преступления терпеливо ждали, когда же он настанет. Гибур с Лорреном надеялись, что принц не проявит малодушия, Эффиа же рассчитывал на обратное, ему единственному была совершенно не нужна смерть Мадам. Она не сделала ему ничего плохого, и даже напротив, после отъезда Лоррена, маркиз снова стал считаться наиболее приближенным другом его высочества.

Но однажды Филипп сказал «пора».

Эффиа мысленно взвыл и заметался, но предать Филиппа он не решился бы никогда, нужно было исполнять задуманное и надеяться, что и это ужасное злодейство сойдет им с рук.

Накануне последнего дня июня 1670 года принц отдал Эффиа склянку с ядом и приказал ему, как только рассветет, явиться в кухню и смазать этим ядом чашку Генриетты. Маркиз так и сделал, но, к сожалению, произошла небольшая заминка, — кто-то из слуг заметил его с чашкой принцессы в руках, и Эффиа пришлось на ходу выдумывать что-то о том, что его замучила жажда. Филипп, когда узнал об этом, ужасно разозлился, но отменять что-то было уже поздно, — тем утром было очень жарко и, едва проснувшись, Генриетта попросила камеристку принести ей подслащенной воды.

Назвав Эффиа идиотом, на которого ни в чем нельзя положиться и посетовав на то, что всегда все приходится делать самому, Филипп отправился в покои своей жены, чтобы как-то исхитриться и похитить чашку, как только Генриетта выпьет из нее. Он явился как раз вовремя, — в окружении своих придворных дам, принцесса расположилась на диванчике в малой гостиной и камеристка наливала воду в чашки каждой из них, начав, разумеется, со своей госпожи.

— Доброе утро, монсеньор! — дамы повскакивали со своих мест и склонились в реверансе. Генриетта, с нежной улыбкой протянула мужу руку для поцелуя.

Филипп опустился на диван рядом с женой, стараясь не глядеть на чашку в ее руке. Сердце забилось сильнее. Она еще не пила… Все еще можно остановить, — стоит только неловко толкнуть принцессу под руку, чтобы она пролила воду.

— Не хотите ли воды, ваше высочество? Сегодня так жарко, — проговорила Генриетта.

— Благодарю вас, — согласился принц.

Пусть все видят, что он пьет тоже!

Камеристка принесла еще одну чашку и налила воды.

— После завтрака мы хотим прокатиться верхом. Не желаете составить нам компанию?

Филипп не слышал, что говорит Генриетта, кровь шумела у него в ушах и мысли путались. Неожиданно он совершенно ясно понял, что затеянное им, — чистое безумие! Как только он мог решиться на такое?! Отравить свою жену, прямо во дворце… Надо было придумать что-нибудь другое! Несчастный случай на прогулке или…

Он не успел придумать что-то еще, Генриетта, не дождавшись от него ответа, отпила из чашки. Филипп сделал над собой усилие и тоже выпил воды, и ему вдруг сделалось дурно, будто он сам проглотил яд. Вода была приторно-сладкой, такой противной на вкус.

— Сегодня слишком жарко для прогулок, — произнес принц, кинув быстрый взгляд на Генриетту. Та по-прежнему выглядела довольной и умиротворенной. Может быть, яд не подействует? Испортился от долго хранения, или Гибур напутал что-нибудь в рецептуре? Филипп не мог понять, чего бы ему хотелось сейчас на самом деле, но теперь уже ничего не зависело от него. Глоток за глотком его жена выпила всю чашку. И он тоже выпил свою воду, несмотря на ее мерзкий вкус. Гибур не сказал, когда все произойдет, может быть, яд подействует только к вечеру или даже на следующий день? Следовало спросить у него. Почему он не спросил? В любом случае, надо будет забрать чашку…

Придворные дамы оживленно болтали, над чем-то смеялись, слушать их было совершенно невыносимо, и Филипп пожалел, что не приказал Эффиа отравить весь кувшин. Как было бы славно, если бы все эти мерзкие особы сейчас упали замертво!

Генриетта вдруг умолкла, и Филипп увидел, как напряглись ее пальцы, сжимающие ручку чашки. Несколько мгновений принцесса крепилась, стараясь перетерпеть приступ внезапной боли, но потом охнула и поставила чашку на стол.

— Господи, как больно! — вдруг воскликнула она, хватаясь за бок.

— Что с вами, ваше высочество? — засуетились дамы.

Филипп тоже обернулся к жене и увидел, как сильно она побледнела. В глазах ее мелькнуло смятение и мольба о помощи, а потом их просто застило слезами.

Очередной приступ заставил Генриетту содрогнуться, и Филипп поддержал ее за плечи, думая теперь только о том, как бы незаметно похитить чашку.

— Помогите ее высочеству! Отведите ее в постель! — приказал он бестолково суетящимся дамам, — И расшнуруйте корсет, чтобы ей было легче дышать!

Принцессе тот час же пришли на помощь, поддерживая под руки, дамы отвели ее в спальню и уложили на кровать. Кто-то побежал за лейб-медиком.

Оставшись в гостиной один, Филипп осторожно взял чашку и, завернув ее в платок, положил в карман. Необходимо будет вымыть ее в проточной воде и после прокалить на огне, чтобы уничтожить следы яда. После этого чашку следует вернуть на место. Однако все это — позже, сейчас ему нужно быть рядом с Генриеттой, и Филипп поспешил в покои своей жены.

От боли принцесса не могла даже говорить, стиснув зубы, она старалась держаться и не кричать. Но по лицу ее текли слезы.

Придворные суетились вокруг, и пришедший к ложу больной доктор, выгнал их всех из ее покоев, остались только Филипп и камеристка.

Филипп старался выглядеть взволнованным, как подобало бы случаю, но, кажется, это получалось у него плохо. Он даже заметил, как удивленно взглянула на него камеристка, — нельзя быть таким равнодушным, когда умирает твоя жена!

— Что с ней? — резко спросил Филипп у врача.

Тот, склонившись над Генриеттой, щупал ей пульс, а потом принялся мять живот. При каждом нажатии Генриетта кричала. Теперь она могла не сдерживаться, вокруг были только самые близкие.

— Я полагаю, желудочная колика, — пробормотал врач, — У меня есть нужное лекарство, я тот час же пошлю за ним.

— Нет, — пробормотала Генриетта, — Нет… Меня отравили… Мне нужно противоядие…

Слова эти дались ей с преогромным трудом, произнеся их, принцесса смертельно побледнела и почти лишилась чувств. Камеристка вскрикнула от ужаса. А Филипп замер, не замечая, что разрывает напряженными пальцами носовой платок.

— Этого не может быть! — воскликнул он, — Где вода, что пила ее высочество?! Нужно немедленно найти кувшин и проверить ее!

— Все пили эту воду! — пробормотала камеристка и зачем-то схватилась за горло, хотя она-то как раз не пила.

Весь дворец пришел в необычайное волнение, слуги носились по коридорам, заламывая руки, каждый пытался что-то предпринять, но все только мешались друг у друга под ногами.

Врач все же дал свое лекарство Мадам, и ей даже стало немного лучше.

— Вы поправитесь, — сказал ей Филипп.

Он ни на шаг не отходил от ложа жены, сидел на краешке ее постели и держал ее за руку. Пальцы Генриетты были холодны как лед, и дрожали.

— Я умираю, Филипп, — пробормотала Генриетта, — Я знаю, что умираю. Пригласите священника, умоляю вас.

— У вас желудочная колика, от этого не умирают, — ответил Филипп, — Прошу вас успокойтесь и не теряйте надежду. Вы так молоды, вы сможете победить болезнь, я уверен в этом.

Генриетта слабо улыбнулась, глядя на него.

Филипп не был плохим, она всегда это знала. Он был слишком эмоциональным и увлекающимся, только и всего. А негодяи, вроде де Лоррена, пользовались этим, чтобы вытягивать из него деньги. Вот и сейчас Генриетта видела в глазах мужа слезы, ему действительно было жаль ее. Может быть, в этот момент он даже сожалеет об их бесконечных распрях? Может быть, если болезнь ее и вправду не смертельна, их отношения смогут пойти на лад? Какой бы славной могла быть ее жизнь теперь, когда она так хорошо справилась с возложенной на нее миссией, и король благоволит к ней… Теперь, когда шевалье де Лоррен больше не отравляет душу ее мужа… Господи, как же ей хотелось жить!

— Может статься, — прошептала Генриетта, крепче сжимая руку принца, — но если все же я умру, знайте, что я любила вас Филипп… И люблю. И я никогда не изменяла вам. Сейчас, когда я нахожусь на смертном одре, вы не сможете не поверить мне.

— Я верю вам, — ответил Филипп.

В ту минуту ему действительно стало жаль ее, и принц вспоминал о том, что когда-то в самом начале их семейной жизни, он любил эту женщину, действительно любил. Все могло быть иначе, если бы она вела себя правильно, так как стоило бы хорошей жене — не строила бы козни, не устраивала скандалов, и не принимала бы так самодовольно королевские милости. Это было гадко с ее стороны — иметь от Филиппа секреты! Со стороны Луи это тоже было гадко, но он король и имеет право никому не давать отчета. Генриетта такого права не имела. И она не имела права интриговать против Лоррена. Пусть же получает то, что заслуживает, все равно невозможно было бы дольше выносить ее присутствие. Покойся с миром, дорогая… Филипп поцеловал жене руку, но, кажется, она уже не почувствовала этого.

С каждой минутой Генриетте становилось все хуже, силы покидали ее и все лекарства, принесенные врачом, не приносили пользы, разве что могли немного умерить боль. К вечеру она скончалась.

Король был вне себя от ярости и горя, он приказал провести расследование смерти невестки и собрал консилиум врачей, чтобы они провели вскрытие и установили причину ее столь внезапной кончины. Эскулапы обнаружили, что у покойницы воспален желудок и тонкий кишечник, но никаких следов яда найти не смогли.

Людовик не был утешен таким диагнозом, он знал о разнообразии ядов и о коварстве итальянских алхимиков, которые все время придумывали что-то новое. Где-то в Италии находился сейчас де Лоррен, не мог ли он из-за границы устроить смерть своей врагини? И если так, не принимал ли участие в этой гнусности Филипп? Это последнее предположение печалило Людовика больше всего. Ему не хотелось верить в то, что брат его отравитель. Как и Генриетта, он полагал, что Филипп, в сущности, неплохой человек и не способен на такое.

С другой стороны, сладкую воду, что пила Генриетта перед смертью, проверили самым тщательным образом и не нашли в ней следов яда. В конце концов, разыскали даже чашку принцессы, — поначалу в суматохе она куда-то затерялась, — и на ней яда не было обнаружено тоже. Может быть, его невестка и впрямь умерла от естественных причин? Бывает же и такое!

На всякий случай, повелев врачам постановить, что принцесса умерла от острого перитонита — симптомы в целом совпадали, Людовик отправил нарочного в Италию, с приказом де Лоррену срочно явиться ко двору.

Тот прибыл так быстро, как только смог.

— Как вы, должно быть, знаете, ее высочество умерла, — сказал король, — Следов яда обнаружить не удалось, но я абсолютно уверен, что Генриетта была отравлена, и я знаю, что это ваших рук дело.

Он пристально смотрел на Лоррена, а тот смотрел на носки королевских туфель, напряженно соображая, что должен отвечать. От того, что он скажет, зависит сейчас его судьба. Знать бы только, чего на самом деле хочет Людовик, — признания или отрицания вины?

— Я желаю слышать правду! Отвечайте! — гневно вскричал король.

Лоррен осмелился поднять взгляд. Глаза его величества метали молнии, и Лоррен вдруг понял, что даже если бы он не был виновен, ему следовало бы признаться в убийстве Генриетты, Людовик не поверит никаким его оправданиям.

— Вы правы, ваше величество, — произнес он, сам ужасаясь тому, что говорит, — В Италии для меня приготовили яд и я подкупил одного из слуг в Пале-Рояле…

— Кого именно?

— Пюрнона, главного мажордома Мадам, чтобы он дал этот яд ее высочеству.

— И он подсыпал яд в ее воду? Как получилось, что больше никто не умер, ведь воду пили многие?

— Нет, ваше величество, ядом была смазана кружка Мадам. После того, как ее высочество выпила воду, Пюрнон тщательно вымыл ее и прокалил на огне.

— А, понятно.

В волнении Людовик прошел по кабинету к окну, потом вернулся и снова обратил взор на Лоррена.

— Вы заслуживаете того, чтобы вас судили и казнили, — произнес он, — Вас четвертуют и потом обезглавят, и я пошлю вашу голову Карлу, вместе с извинениями за то, что не уберег его сестру.

— Ваше величество полагает, что извинения будут приняты?

Король молчал. Его лицо будто окаменело, по выражению его совершенно невозможно было понять, о чем он думает.

— Мой брат знал о ваших планах? — спросил он вдруг.

Лоррен усмехнулся и возвел глаза к потолку.

— Нет, ваше величество, разумеется, он ничего не знал. Его высочество не умеет хранить секреты, он тут же все разболтал бы. И он никогда не решился бы убить свою жену.

— Вот как? — Король заметно повеселел, будто огромный груз упал с его души. — Что ж, так я и думал… Вы чудовище, шевалье, — добавил он через мгновение, — ее высочество была совершенно права, когда советовала мне оградить от вас моего брата. За что он так любит вас?

— Быть может, ему нравятся чудовища? — предположил Лоррен.

— Должно быть, — вздохнул король, — Себе в друзья он всегда выбирает какой-то сброд. И самое прискорбное, что если не станет вас, он найдет себе кого-то другого, может статься, еще хуже. Хотя… куда уж хуже. Вот что, шевалье, я предлагаю вам сделку. Я не стану разоблачать ваше преступление и даже позволю вам вернуться ко двору. Я люблю своего брата и хочу, чтобы он был счастлив. И потом, знакомое зло в вашем лице мне импонирует гораздо больше, чем зло неизвестное, которое Филипп непременно приблизит к себе рано или поздно. Но взамен, де Лоррен, вы поклянетесь и впредь быть со мной честны так, как были честны сегодня. И еще вы пообещаете мне содействие. Всегда и во всем. Вашей задачей будет следить за тем, чтобы Филипп безропотно исполнял все мои повеления.

— Все будет, как пожелает ваше величество, — поклонился Лоррен, ликуя в душе. Бесспорно, убиение Генриетты оказалось весьма удачной затеей!

Король английский не был настолько наивен, чтобы поверить в то, что его сестра внезапно скончалась от какой-то болезни. Рассказывали, что, узнав эту ужасную новость, он вскричал: «Это Орлеанский отравил ее!» Но доказательств не было. А усомниться в слове Людовика, когда тот поклялся, что яд в теле Генриетты не был обнаружен, Карл не пожелал. Ему тоже не хотелось расторгать уже подписанный союзный договор.

Таким образом, дело замяли. Генриетта была похоронена и очень скоро забыта. Людовик XIV был теперь озабочен тем, чтобы женить брата снова. В конце концов, ему же нужен наследник!

Глава 4

Кандидатур на роль новой герцогини Орлеанской было несколько, но в итоге Людовик остановился на Елизавете-Шарлотте Пфальцской. Филиппу не хотелось жениться, он только что избавился от одной супруги и совсем не желал обзаводиться новой, но Людовик, сделал ему предложение, от которого Филипп не смог отказаться — взамен на послушание он обещал ему вернуть из ссылки де Лоррена.

Лизелотта Пфальцская оказалась полной противоположностью Генриетты, она была не так красива, она не мнила себя прекрасным политиком и не стремилась блистать при дворе. Острая на язык и по-немецки прямолинейная она даже понравилась Филиппу, и на протяжении всей их довольно продолжительной совместной жизни супруги умудрялись сохранять вполне дружеские отношения. Лизелотта не мешала Филиппу развлекаться, не слишком часто требовала денег для содержания своего двора, не заказывала дорогих нарядов. Она вообще ничего не понимала в нарядах, и Филипп сам с удовольствием подбирал ей гардероб. В конце концов, Лизелотта даже родила принцу сына, который благополучно пережил детский возраст. Разумеется, она тоже терпеть не могла фаворитов мужа и от всей души ненавидела де Лоррена, — его вообще трудно было не ненавидеть, потому что он и с ней вел себя нагло и по-хамски. Но Лизелотта не пыталась строить против него козни, памятуя о плачевном опыте своей предшественницы, в подробности смерти которой, ее, конечно же, быстренько посвятили при дворе. Поэтому существование ее, в общем-то, было вполне сносным.

С возвращением Лоррена вернулась радость в сердце Филиппа и возобновилось веселье в его доме и в сообществе его приближенных друзей, именуемом Темным Кругом. Впрочем, былым забавам друзья предавались уже не так упоенно — несколько наскучило, да и вышли все уже из того возраста, когда кровь горяча и бесконечно требуются развлечения.

Гибур все больше нервничал. Его собственное время уходило, — несмотря на свои колдовские способности и силу, которую он получал благодаря магическим ритуалам и кровавым жертвоприношениям, Гибур все-таки был смертным, и годы брали свое. Чернокнижник старел. Он давно был готов перейти к завершающему этапу плана, который они разработали вместе с его господином, но постоянно что-то мешало — принц Филипп или отправлялся в военный поход, который обычно длился довольно долго, или впадал в депрессию по какому-нибудь идиотскому поводу, или же сам господин повелевал Гибуру ждать. Почему снова и снова нужно было чего-то ждать, колдун не понимал, он был уверен, что Филиппа следовало обратить давно, еще в ту пору, когда он впервые посетил его дом, такой юный, бестолковый и любопытный. Принц согласился бы испробовать все, если бы только это обещало ему удовольствие. Но господин осторожничал, хотел, чтобы тот окончательно увяз в совершаемых им преступлениях, полностью доверял Гибуру и не усомнился бы в ответственный момент. Он и так не усомнился бы! Он же продал душу дьяволу, так легко и беззаботно, будто выпил бокал вина! Филипп ни во что не верил, и ни в чем не сомневался. Он и сейчас ни во что не верит, но он стал осторожнее и ленивей. Не нужно было ждать… Впрочем, у господина могли быть какие-то свои соображения, о которых Гибур просто не знал. Своим «следует подождать» тот откладывал обращение и самого Гибура, которое должно было состояться только после обращения Филиппа. Оно должно было стать его наградой. А не будучи обращенным, Гибур не был посвящен в дела потаенного мира Парижа.

В конце концов, Гибуру надоело ждать, или вернее так, — все сложилось вдруг само собой, и колдун только воспользоваться ситуацией.

Темный Круг далеко не всегда собирался в полном составе, если не намечалось никаких торжественных мероприятий. Его члены могли развлечься вдвоем или втроем, чем меньше народу участвовало в ритуале, тем больше силы доставалось каждому, а сила, как самое драгоценное вино, не каждый раз хочется ею делиться даже с самыми близкими друзьями. И все чаще Филипп с Лорреном бывали у Гибура одни.

После очередного ритуала, еще обнаженные и перепачканные кровью, они отдыхали, развалившись в креслах и попивали вино, когда Филипп вдруг отчего-то завел разговор о вечном.

Гибур как раз снимал испачканную сутану, явив всеобщему обозрению бледную плоть своего тощего тела.

— А ты стареешь, Гибур, — сказал принц, скептически оглядев его с ног до головы, — В пору нашего знакомства ты еще не выглядел таким дряхлым.

— Прошло много лет, — отозвался колдун.

— В самом деле? — Филипп тяжко вздохнул, — Мне казалось, не так уж много… И почему все напоминают мне о скоротечности времени, Лоррен? Я так плохо выгляжу? Скажи мне честно!

— Никто вам не напоминает. Вы сами завели этот разговор.

— Не я, а Гибур!

— Это вы сказали ему, что он похож на старую развалину.

— А разве это не так?

— Да нет, все верно.

— А я?! — Филипп пересел со своего места на колени Лоррену, повернувшись к нему лицом, — Попробуй только сказать мне, что я старею, и я отправлю тебя в ссылку!

Лоррен рассмеялся, и, наклонив к себе его голову, нежно поцеловал.

— Вы никогда не сделаете этого.

Гибуру безумно хотелось треснуть кого-нибудь из них магическим жезлом по голове, но он удержался, — момент был удачным, чтобы закинуть пробный камень.

— Есть способ жить вечно, — проговорил он, — Сохранив свою молодость и красоту.

Филипп обернулся к нему, удивленно приподняв бровь.

— Ты научился готовить эликсир жизни? Хочешь опробовать его на мне, прежде чем пить самому?

— Гибуру не нужна молодость и красота, — встрял Лоррен, — Он чернокнижник, а им положено внушать людям ужас и отвращение своим видом.

Гибур проигнорировал его сарказм.

— Не существует никакого эликсира, — сказал он, — Вы слышали что-нибудь о вампирах?

— О ком?! — изумился Филипп.

Гибур открыл уже было рот, чтобы рассказать, но Лоррен опередил его.

— О, я расскажу вам! — весело воскликнул он, — Моя нянька любила всю эту жуть и знала множество преданий и сказок. Вампиры это ожившие мертвецы, которые питаются кровью живых людей. Днем они спят в своих гробах, прячась от света в склепах на кладбище, а ночью выходят на охоту. Узнать вампира можно по длинным клыкам, торчащим изо рта, и красным глазам, точно угли горящим во тьме.

— Да вы просто готовый охотник на нежить, шевалье, — досадливо поморщился Гибур.

— И ты хочешь сделать из меня этакое чудище? — изумился Филипп, глядя на колдуна так, будто всерьез стал опасаться за его разум, — Чтобы у меня выросли клыки, и я переселился жить на кладбище?! В склеп?! На кой черт нужно такое бессмертие?!

— Нет, — проговорил Гибур, едва не скрежеща зубами от злости. Величие момента, к которому он готовился так много лет, превращалось в какой-то фарс, — В склепе жить совсем не обязательно! Все эти народные предания полнейшая чушь! Вампиры чрезвычайно хороши собой. Пройдя обращение, человек становится гораздо красивее, чем был при жизни. Кроме того, он получает особенные возможности, огромную силу и бессмертие.

— Гибур, я что-то не пойму, ты хочешь мне сказать, что эти твари существуют на самом деле?

Филипп слез с коленей Лоррена, чтобы налить себе еще вина. Бутылка стояла на том самом столике в углу, где некогда лежали книга и кинжал, и где стоял козлиный череп. Кинжал по-прежнему находился на своем месте, но книгу пришлось убрать, однажды ее залили вином, испортив какое-то важное заклинание — Гибур был в ярости. А у козлиного черепа теперь отсутствовал один рог, припоминая обстоятельства, при которых он сломался, Филиппу каждый раз хотелось улыбаться.

— Вампиры существуют, — сказал колдун.

— Ни за что не поверю, пока ты не покажешь мне хотя бы одного из них, — Филипп не удержался и коснулся кончиком пальца обломанного края козлиного рога.

— Они не животные из зверинца, чтобы их показывать! — воскликнул Гибур, — Эти существа во сто крат могущественней меня!

— Почему же ты сам не присоединишься к ним? Не станешь бессмертным и могущественным?

— Потому что не всех они считают достойными принадлежать к их кругу!

Такая экзальтированность показалась Филиппу странной и смешной, он иронично посмотрел на торжественное лицо колдуна, который уже оделся и снова выглядел суровым и зловещим.

— Гибур, мы все время приносим жертвы каким-нибудь демонам с вычурными именами, да, все это довольно занятно, — но мы ни разу не видели ни одного из них. Мы оскверняли распятие и глумились над телом христовым, — и никакой карающий меч не падал нам на головы, когда на следующее утро после всех этих непотребств мы посещали церковь. И ты призываешь меня поверить в каких-то живых мертвецов?

— Вы поверите, если я устрою вам встречу с ними? — спросил Гибур, как будто немного помешкав.

— Возможно, — Филипп пожал плечами и принялся одеваться, — Я поверю, если эти твои вампиры продемонстрируют нам какие-нибудь свои способности, о которых ты тут говорил. А теперь перестань мне забивать голову ерундой. Я устал и хочу спать.

Гибур только молча поклонился.

Все прошло совсем не так, как он планировал, но, однако же, дело было сделано. Филипп узнал о вампирах и согласится на встречу с господином. Если бы только теперь господин согласился встретиться с ним! Единственной проблемой, которую тот мог счесть существенной, оставался де Лоррен. Тот никак не вписывался в первоначальный замысел, но от него совершенно невозможно было отвязаться. Гибур представить себе не мог, что Филипп куда-то явится без него.

Господина, впрочем, наличие постороннего лица не обеспокоило, и вообще он достаточно благосклонно принял Гибурово самоуправство.

— Что ж, — сказал он, — значит, время пришло. Это и к лучшему, пора заняться делом. А де Лоррена я обращу вместе с принцем.

— Может быть, проще его убить? — предположил Гибур.

— Не думаю. Если их будет двое, Филиппом будет легче управлять. Он ведь ценит своего друга, не так ли?

— Больше, чем все остальное в своей жизни, — согласился колдун.

— Значит, решено.

Вероятно, по поводу вампиров у Гибура была какая-то нездоровая мания, даже странно, что он так долго скрывал это. По крайней мере, уже через несколько дней он сообщил принцу, что вампиры готовы с ним встретиться.

Филипп был немало удивлен.

— Гибур спятил, — сказал он Лоррену, — долгие годы злодейств явно не пошли ему на пользу.

— Он страдает по поводу своего возраста не меньше, чем вы. Но вместо того, чтобы ныть и бесконечно разглядывать себя в зеркале, он пытается что-то предпринять для достижения бессмертия.

— Не думаю, что от его попыток больше пользы, чем от моего, как ты выразился, нытья, — обиделся Филипп.

— Вы собираетесь идти? — осведомился Лоррен, — Интересно, что за новые фокусы он хочет нам показать.

— Тебе, в самом деле, интересно? Ну, так давай посмотрим.

Филиппу было тоже любопытно взглянуть, что за существо представит ему колдун в качестве вампира. Еще любопытнее ему было понять, зачем ему понадобился этот спектакль.

Гибур разочаровал его, — зрелище оказалось вполне тривиальным, так называемый вампир выглядел обычным человеком, ни тебе клыков, ни тебе глаз, пылающих, как угли. Впрочем, колдун говорил что-то о том, что народные предания выдумка. Значит, вампир должен быть могуч и прекрасен? Но и этого Филипп как-то не углядел. Вампир оказался мужчиной среднего роста, средней комплекции и средней же внешности, несколько старомодно одетый и носящий аккуратную бородку. Он был бледен, но, пожалуй, не бледнее самого Гибура, и глаза у него были темно-карими, обычными человеческими глазами. Он стоял, облокотившись на алтарь, и тоже разглядывал Филиппа с любопытством.

— Его высочество герцог Орлеанский, — торжественно произнес Гибур, словно они были на светском приеме в гостиной какого-нибудь видного вельможи, а не в его пропахшем кровью подвальчике. После, он не менее торжественно представил гостя Филиппу, — Господин Гийом де Гибур.

— Де Гибур?! — воскликнул Филипп, — Он твой родственник?!

— Мой предок, — не очень охотно подтвердил аббат, — Вернее, старший брат моего предка… Теперь он принц вампиров Парижа.

— Вот как? У вампиров есть собственный правитель? — удивился Филипп, — Занятно. А я полагал, все французы, живые и мертвые, подчиняются королю Людовику.

— Вы удивитесь тому, сколь многого не знаете, — сказал гость, — Его величество Людовик не может управлять вампирами хотя бы потому, что не догадывается об их существовании.

— Что верно, то верно, — согласился Филипп, — Я тоже не подозревал о вашем существовании до сего дня.

— И что вы думаете теперь?

— Я думаю, что вы очень похожи на человека, — сказал Филипп и, пройдя вглубь подвальчика, устроился в своем любимом кресле, высокомерно глядя на гостя снизу вверх. Только особы королевской крови умели это делать по-настоящему правильно. Лоррен встал позади него, облокотившись на спинку кресла.

Так называемый вампир тонко улыбнулся.

— Все мы были когда-то людьми, — произнес он, — Разумеется, мы на них похожи. Но только внешне.

Прозвучало это так, будто он имел в виду не столько себя и своих собратьев, сколько господ собравшихся сейчас в подвальчике его пра-пра… Племянника? Что это значит? Он в курсе всего, что здесь происходит? Гибура следует убить. В самом деле, наверное, уже пора это сделать, — ради своего мнимого бессмертия он посвящает в их тайны всяких шарлатанов. Кстати, этого так называемого предка тоже нужно будет убить.

— Может быть, в таком случае, вы продемонстрируете мне свою… э-э… внутреннюю сущность, господин вампир? — спросил Филипп.

— Вам, в самом деле, этого хочется?

— А зачем же, по-вашему, мы здесь?

— Я с удовольствием продемонстрирую вам все, что вы захотите, ваше высочество, но прежде я хотел задать вам один вопрос: хотите вы сами стать вампиром?

Филипп расхохотался.

— Вы это серьезно?

— Дело в том, что если я предоставлю вам доказательства нашего существования, мне придется либо обратить вас — сделать таким же, как мы. Либо убить.

— Ого. Ты угрожаешь убить брата короля?

— Для меня не существует земных владык. Их правление слишком недолговечно. В лучшем случае, пара десятков лет. Что это значит для того, кто ходит по этой земле уже четыре столетия?

— Ты сумасшедший, — сказал Филипп, — Или бунтовщик. Впрочем, нет, все же сумасшедший…

Он с сочувствием посмотрел на Гибура, который отчего-то выглядел испуганным.

— И ты окончательно спятил, мой дорогой друг, как я вижу… Я ухожу.

Филипп уже начал подниматься из кресла, когда вдруг произошло нечто странное. Безумный господин де Гибур-старший, который только что находился довольно далеко от них, у жертвенного алтаря, вдруг каким-то образом оказался стоящим вплотную к Филиппу, мешая ему встать. Тот от неожиданности плюхнулся обратно в кресло.

Опершись на подлокотники и наклонившись так низко, что при желании он мог бы укусить Филиппа за нос, вампир произнес:

— Вы никуда не пойдете.

Филипп хотел было возмутиться, но заглянул Гибуру-старшему в глаза, и у него вдруг пересохло в горле. Глаза безумца перестали быть человеческими, они стали черными и пустыми, словно у мертвеца, и в глубине их разгорался багровый отблеск. Их гость вообще как-то неуловимо перестал походить на человека, его лицо стало еще более бледным, черты заострились. А главное — оно стало совершенно неподвижным, будто лицо каменной статуи. У людей не бывает таких неподвижных лиц.

Острый кончик шпаги уткнулся в горло вампира прямо под подбородком.

— Пошел прочь, — услышал Филипп спокойный голос Лоррена, — Или сейчас тебе придется демонстрировать нам свое бессмертие.

Вампир медленно поднял голову, перевел взгляд от Филиппа куда-то поверх его головы, и принц увидел, как дрогнул клинок шпаги, и как через мгновение он отодвинулся в сторону. Никогда в жизни Филиппу еще не было так страшно, на поясе под полой камзола принц всегда носил стилет, одним движением он мог бы выхватить его и вонзить в живот этому странному господину, но почему-то не мог даже пошевелиться. Спина его будто приклеилась к креслу, а руки к подлокотникам.

— Я могу заставить тебя вогнать эту шпагу себе в сердце, — проговорил вампир, — Могу заставить тебя убить принца. Что выбираешь?

Лоррен глухо зарычал, пытаясь избавиться от чар, но это была жалкая попытка, не увенчавшаяся успехом.

— Или, может быть, просто переломишь ее пополам? Какой хороший клинок, видно старую работу… Фамильное оружие, не так ли? Пожалуй, жаль его портить, оно ценнее, чем обе ваши жизни вместе взятые.

Вампир вдруг отпрянул, отпуская людей из-под своей власти.

— Достаточно я продемонстрировал вам свои возможности, господа? Или, может быть, желаете чего-нибудь еще? Я бы позволил вам проткнуть меня, шевалье, если бы это доставило вам удовольствие. Но жаль портить камзол, он мне нравится. А чего бы хотелось вашему высочеству?

Убраться отсюда и поскорее…

— Что ж, пожалуй, твои фокусы довольно впечатляющи, — проговорил Филипп иронично, стараясь, чтобы голос не дрогнул, — Я даже почти поверил в твою сверхчеловеческую природу. Однако бессмертие — это слишком. Может быть, все же позволишь себя заколоть? Сними свой камзол, раз уж он тебе так дорог… Можешь и рубашку снять. Лоррен, готов ли ты проткнуть господина… Гибура?

— С большим удовольствием, ваше высочество, — отозвался Лоррен.

Вампир впервые посмотрел на принца с интересом, он не ожидал от него такой выдержки.

— Прямой удар в сердце, — а ведь шевалье не станет размениваться на какие-нибудь мелочи, правда? — мне придется залечивать довольно долго, на это нет времени. Ночь на исходе. Вы сможете поэкспериментировать друг на друге, уже очень скоро, если вам так хочется.

— Вы все еще хотите от нас согласия стать вампирами?

— Именно так. Если вы его не дадите, то умрете.

— О Господи… Если мы согласимся, то потом вы не станете препятствовать нам уйти?

— Не стану.

Принц обреченно вздохнул.

— Хорошо. Давайте. Что надо делать?

— Филипп! — предостерегающе воскликнул Лоррен.

— Да перестань! — одернул его принц, — Ты веришь во всю эту чепуху?!

— Верить не обязательно, — согласился вампир, и Филипп вдруг увидел, как у него во рту, будто из неоткуда, появились острые длинные клыки. А ведь всего лишь мгновение назад их не было, принц готов был поклясться в этом!

— Черт! — успел воскликнуть он, прежде чем странный господин снова вдруг оказался с ним рядом и, интимно присев на подлокотник, вдруг резко запрокинул ему голову набок.

Лоррен кинулся принцу на помощь, но вампир каким-то небрежным движением отшвырнул его прочь с такой силой, что шевалье пролетел через всю комнату и врезался в столик с козлиным черепом, отчего тот разлетелся в щепки, а череп рухнул на пол, обломав и второй рог. И это все, что успел заметить Филипп, прежде чем зубы вампира вонзились ему в шею. Боль от укуса была такой резкой, что перед глазами полыхнуло алым, Филипп зашипел сквозь стиснутые зубы и вцепился рукой в шевелюру господина, пьющего его кровь, рефлекторным движением пытаясь оторвать его от себя, но тщетно. А уже через несколько мгновений принц почувствовал такую слабость, что рука его бессильно упала. Вместе с этим вдруг ушла и боль, от места укуса по всему телу начала расползаться приятная нега, и Филипп застонал теперь уже от удовольствия. Мысли путались, мечась от ужаса перед неминуемой кончиной к экстатическому желанию, чтобы вампир не отрывался от его шеи никогда, чтобы пил его кровь до последней капельки, как можно дольше продлевая это сладостное чувство. Видимо, таково было и намерение вампира, — выпить его до последней капельки… Филиппу сделалось холодно, потом в ушах его зазвенело, и перед глазами сгустилась тьма. Вдруг он почувствовал что летит, отрывается от кресла, оставляя свое бездыханное тело, и воспаряет под потолок подвальчика, видя все происходящее как будто со стороны. Это было необычно и чрезвычайно интересно. Филиппу понравилось, как он выглядит со стороны, — он очень изящно откинулся в кресле, был так бледен, и улыбка застыла у него на устах. А вампир вдруг так эротично лизнул его шею, слизывая последние капли крови с ранок, что, пожалуй, Филипп почувствовал бы возбуждение, если бы не был так безнадежно мертв.

Вампир тем временем с тревогой посмотрел на осунувшееся лицо принца и слегка похлопал его по щекам, отчего голова Филиппа дернулась из стороны в сторону, и это было уже не очень красиво и даже возмутительно. Потом он прокусил собственное запястье и приложил его к посиневшим губам умирающего.

— Пейте! — приказал он, — Ну же, скорее!

Филипп вдруг понял, что снова смотрит на мир из собственного несчастного тела, ему вдруг стало ужасно плохо, к горлу подступила тошнота, перед глазами все поплыло, и он не мог шевельнуть даже пальцем, настолько был слаб. Горячие капли крови вампира упали ему на губы, но он даже не мог слизнуть их, и на это не было сил, тогда вампир сам раздвинул принцу зубы и начал вливать кровь прямо в рот. Филипп глотнул, потом глотнул еще, кровь живительным потоком потекла в его горло, согрела пищевод и желудок, ничто на свете не могло сравниться с ней вкусом, и Филипп — откуда вдруг взялись силы? — схватил руку вампира и плотнее прижал к своим губам, мысленно умоляя его не отбирать это лакомство. Почему-то ему казалось, что вампир слышит его. Глоток за глотком выпивая его кровь, Филипп сам, казалось, ловил отголоски его чувств и эмоций, — удовлетворение от того, что все получилось, боли в руке от зубов жадно пьющего птенца — птенца?! — и остатки уже остывающей ярости из-за того, что тот его разозлил.

— Все, достаточно, — услышал Филипп и протестующее застонал, когда у него отняли кровоточащее запястье, — Мне еще будет нужно напоить твоего друга. Ты ведь хочешь, чтобы он остался с тобой?

Мысли тяжело ворочались в голове Филиппа. Лоррен… Он жив?

— Пока жив, — сказал вампир, словно прочтя его мысли, впрочем, наверное, так и было, — Но он умрет, если мы не поторопимся, похоже он проломил себе голову, когда ударился о стену.

Бедный Лоррен… Филиппа неодолимо клонило в сон, и даже тревога за Лоррена не могла заставить его шевельнуться или хотя бы открыть глаза, чтобы проследить за тем, удалось ли его спасти.

«Спи, тебе сейчас нужно спать, — услышал он голос в своей голове, — завтра с наступлением темноты ты проснешься и станешь другим».

Этот голос был таким согревающим, таким умиротворяющим и нежным, что Филипп послушался и позволил тьме поглотить себя.

Гибур в чрезвычайном волнении топтался за спиной у своего предка и господина, заламывая руки.

— Вы чуть было не убили его! — воскликнул он.

— Он меня разозлил, — признался вампир, поднимая спящего Филиппа из кресла и относя его на алтарь, который по длине и ширине вполне годился для временного ложа, — Уже давно никто не смел говорить со мной столь высокомерно.

— Он брат короля и по-другому не умеет, — пожал плечами колдун.

— Теперь ему придется научиться.

— Хотелось бы мне на это посмотреть…

— Сейчас нам надо заняться вторым.

Вампир подошел к неподвижно лежащему на полу Лоррену, вокруг головы которого уже расплылась изрядная лужа крови.

— Он умер? — с надеждой спросил Гибур.

— Еще нет, — вампир перевернул шевалье на спину и откинул с его лица волосы, открывая шею, — Почему ты так хочешь, чтобы он умер?

— Потому что они вдвоем доставят вам много проблем, мой господин, — мрачно ответил Гибур, — Гораздо больше, чем принц доставил бы в одиночестве.

— Ты полагаешь, я не справлюсь с ними? — улыбнулся вампир.

— Не в этом дело, только… Я повидал на своем веку немало негодяев, но этот даст фору любому из них. Ему нравится причинять боль, и он умеет это делать так, что даже меня с души воротит.

Гибур пнул ногой безрогий козлиный череп, зашвыривая его под алтарь, и бережно поднял ритуальный кинжал, который тоже оказался на полу.

— Вот как? А по-моему, он очень храбро защищал своего господина.

Колдун громко хмыкнул.

— Любой из друзей принца защищал бы его. Кем они будут, если его не станет?

Вампир уже не слушал его, прокусив собственное запястье, он напоил Лоррена кровью, отчего тот быстро пришел в себя и дал свое согласие на обращение. Во всем остальном ритуал проходил в точности так же, как и с Филиппом.

Это было самое странное пробуждение из всех, что Филипп мог припомнить, а просыпаться ему приходилось порой в самых неожиданных местах и иной раз в весьма оригинальной компании. И дело было не в том, что он обнаружил себя на алтаре в подвале Гибура. И даже не в том, что ужасно хотелось есть. Что-то было не так. Что-то было очень не так…

Филипп повернул голову и увидел рядом с собой Лоррена, тот лежал неподвижно, словно мертвец и, кажется, не дышал. Что говорил тот безумец, изображающий из себя вампира? Лоррен разбил голову о стену? Вот черт, неужели он действительно умер?

— Лоррен? — позвал его Филипп хриплым шепотом. В горле страшно пересохло. Нужно бы слезть с алтаря и найти вина. Если он не сделает этого, тоже умрет.

Филипп приподнялся и сел, потом рискнул встать на пол. Он чувствовал себя ужасно плохо, но отчего, понять не мог. Это не было похмелье, он не был ранен, у него даже, кажется, ничего не болело. Только внутри было пусто, и эта сосущая пустота была даже хуже ужасной жажды, в ней будто тонули все мысли и чувства, оставалась только тяжелая и мрачная тоска. Принц смутно помнил все, что было вчера… Или еще сегодня? Который может быть час, понять было невозможно. Филипп нашел бутылку вина и бокал, сделал глоток и тут же с отвращением плюнул. Вино показалось ему невозможно омерзительным, и, несмотря на то, что пить хотелось все сильнее, принц не мог заставить себя снова глотнуть эту гадость.

Он вернулся к алтарю и сел рядом с Лорреном. Смерть не оставила своего отпечатка на прекрасном лице его возлюбленного, он по-прежнему был чудесно красив, и даже, казалось, стал еще красивее. В подвальном полумраке, где лишь в одном канделябре, чадя, догорали свечи, его кожа будто сияла внутренним светом и волосы, там, где не были испачканы кровью из раны, блестели как шелк. Можно было бы бесконечно смотреть на него, но, увы, посмертная красота увядает быстро. Филипп вздохнул и погладил любимого по щеке. Его кожа была такой холодной, но при этом оставалась мягкой. По всему выходило, что Лоррен умер совсем недавно. Значит, скотина Гибур просто бросил его без помощи. Он ответит за это. И за все остальное тоже.

Когда Лоррен вдруг открыл глаза, Филипп от неожиданности едва не свалился с алтаря. Тот же посмотрел на изумленное лицо принца и, будто ничего особенно не произошло, произнес:

— Черт возьми, я умираю от жажды. У нас осталось вино?

— Ты жив?! — воскликнул Филипп, — Как это может быть?!

— Печально, что это вас так расстраивает, — поморщился Лоррен, слезая с алтаря, — Но я действительно жив. Хотя и не надолго, если прямо сейчас я не найду бутылку вина.

— Вино все испортилось, — сказал Филипп, — То ли прокисло, то ли… Не знаю.

Лоррен нашел бутылку и, приложившись прямо к горлышку, сделал большой глоток, но через мгновение уже плевался, как и чуть раньше Филипп.

— В самом деле, — пробормотал он, — И что это значит?

Он с сомнением посмотрел на этикетку.

— Хорошее вино. Оно не могло просто взять и испортиться.

— Ты помнишь, что здесь было прошлой ночью? — спросил его Филипп.

— Помню, что этот так называемый вампир собрался укусить вас. Я попытался ему помешать… Больше ничего не помню.

— Он, кажется, все же меня покусал, — пробормотал принц, — Посмотри, нет ли ранок у меня на шее?

Лоррен подошел ближе.

— Нет никаких ранок. Но все равно нам следует убираться отсюда. Я не понимаю, что происходит, и мне это не нравится.

Он подошел к двери и дернул ее на себя. Дверь оказалась заперта снаружи. Вот это действительно было странно и непонятно. Лоррен выругался и стукнул по двери с такой силой, что дерево загудело.

— Я убью Гибура! — воскликнул он, — Пусть только явится!

Филипп сидел с задумчивым видом, будто к чему-то прислушивался в себе. И лицо его было таким странным, что Лоррену при взгляде на него стало не по себе.

— Я, должно быть, сошел с ума, — проговорил Филипп, — Но мне кажется, что у меня не бьется сердце.

— Бросьте, — ухмыльнулся Лоррен, — Вы еще скажите, что верите в то, что вас превратили в вампира.

— Я не знаю, — жалобно пробормотал Филипп, — Я ни во что не верю и не могу думать. Мне слишком плохо, чтобы думать! Найди мне что-нибудь, чтобы я мог напиться!

Лоррен подошел к принцу и взял в ладони его лицо.

— Гибур нас чем-то отравил, из-за этого так хочется пить. Но вряд ли это смертельно. Как вы хотите, чтобы я убил его? Предлагаю сделать это медленно, очень-очень медленно, чтобы он кричал и умолял о пощаде.

Филипп слушал его заворожено, синие глаза Лоррена сияли, как звезды.

— Вы дивно красивы сейчас, монсеньор, — сказал вдруг тот, и что-то было такое в его голосе, что позволяло верить в то, что это не просто комплимент, — вы будто помолодели лет на десять. Я помню вас таким, когда меня представляли ко двору.

— Ты помнишь тот день?

— Конечно. Я никогда его не забуду. Я только что приехал из своей деревни и был перепуган до полусмерти.

— И что ты думал обо мне тогда?

— Я ничего не думал. Вы были слишком великолепны, и я боялся сделать какую-нибудь глупость или неловкость. Я хотел, чтобы все быстрее закончилось, и тогда забраться куда-нибудь в темный угол и не вылезать оттуда до конца своих дней.

— Ты хотел забраться в темный угол? — недоверчиво хмыкнул Филипп.

— Представьте себе, — улыбнулся Лоррен. И его улыбка была такой чарующей, что Филипп просто не мог не поцеловать его.

Как раз в этот момент отворилась дверь, и в сопровождении Гибура в подвал вошел их вчерашний знакомый, именовавший себя вампиром.

— Я же говорил вам, что торопиться не стоит, — язвительно произнес колдун, — Они в своем уединении вовсе не страдают.

С яростным воплем Лоррен кинулся к колдуну, явно намереваясь свернуть ему шею, но вдруг остановился, будто на ходу ударился о стену.

— Не стоит этого делать, — услышал он голос, прозвучавший, казалось, где-то внутри его головы, — Этьен нам всем еще пригодится.

Этому голосу хотелось подчиниться, как будто он был голосом свыше. Голосом Господа Бога, которому, может быть, и хочется воспротивиться где-то в глубине души, но это совершенно невозможно. Лоррен смотрел на странного господина, который вчера швырнул его об стену, как котенка, чувствуя с ним странное родство, сладостное, упоительное и ужасное, как будто тот стал второй сущностью, живущей в его сознании, какой-то новой, преобладающей частью его самого.

— Сегодня мы еще раз поговорим о вампирах, — сказал господин, — И что-то подсказывает мне, что вы отнесетесь к моим словам с большим доверием, нежели прошлой ночью.

Его хотелось называть господином даже про себя, хотелось упасть перед ним на колени и коснуться губами его руки, или как-то еще выразить свою преданность и любовь, свое восхищение. Этому желанию невозможно было противостоять, оно было сильнее голода и пустоты, и даже больше — исполнение его обещало утолить и то и другое.

Не очень понимая, что делает, Лоррен подошел к господину и преклонил колени. Тот положил ладонь на его голову, и шевалье едва не задохнулся от упоительного счастья. Господин благосклонен к нему, не может быть большего удовольствия на свете.

— Подойди сюда, — услышал Лоррен его голос и внутренне напрягся, потому что, хотя тот обращался и не к нему, чувствовать даже толику неудовольствия господина было невыносимо. Хотелось сделать все, чтобы порадовать его, чтобы исполнить даже невысказанное его желание, например — притащить за шиворот Филиппа и бросить к его ногам. Как он смеет сопротивляться?!

Филипп пребывал в замешательстве. Подчинение кому бы то ни было настолько претило ему, что он физиологически противился тому, чтобы исполнять приказы. Даже королю приходилось каждый раз придумывать какую-нибудь хитрость, чтобы заставить брата сделать то, что ему надо. Исключением была только война, во время похода Филипп беспрекословно выполнял приказы командующего, то ли понимая, насколько это действительно важно, то ли страшась того, что за ослушание его выпроводят домой. Сейчас он не был на войне, и перед ним был даже не король, отчего же он должен подчиняться? Чужая воля не стремилась к тому, чтобы сломать его и уничтожить, она скорее предлагала выбор, — сопротивляться и страдать или подчиниться и получить умиротворение и покой. Она давила все сильнее и, в конце концов, Филипп сдался, он невыносимо устал от физических страданий, и готов был на все, чтобы они прекратились. Это было важнее всего. Это стоило того, чтобы изобразить покорность. И принц опустился на колени рядом с Лорреном.

Гибур, стоявший за спиной господина, так радовался, будто это ему давали клятву верности. Филипп вдруг резко повернул голову к нему. Он не слышал стука собственного сердца, но совершенно отчетливо услышал его у колдуна. И от этого звука жажда почему-то усилилась многократно, почти лишив принца остатков разума. Взгляд его сам собой остановился на дряблой шее человека, прямо на бьющейся под кожей жилке.

Даже не заметив, в какой миг во рту его появились клыки, Филипп почти уже кинулся на отшатнувшегося от него в ужасе колдуна, но господин удержал его.

— Нет, не его. Еще чуточку терпения.

Но через мгновение ему пришлось точно так же удерживать Лоррена.

— Ну, хорошо, для начала вам следует поесть, иначе вы вряд ли сможете ясно мыслить. Этьен, приведи того юношу.

Колдун поспешно выскочил из подвала и уже через минуту привел мальчика лет пятнадцати, похожего на подмастерье какого-нибудь торговца из тех, кто каждое утро привозит свой товар на городской рынок. Мальчик выглядел одурманенным, он едва передвигал ноги, и глаза его были сонными и пустыми, как у дохлой рыбы.

— Я решил, что такая оболочка будет вам обоим предпочтительнее, — произнес господин, — хотя на самом деле разница невелика, от кого вы будете питаться, от женщины или мужчины… Главное, чтобы человек был молод и здоров.

Клыки не исчезли, и вонзить их в горло юноше хотелось еще больше, чем в Гибура. Молодая кровь пахла так сладко, даже сквозь кожу, даже сквозь не особенно свежую рубашку.

— Что нужно делать? — спросил Филипп не совсем внятно — клыки мешали.

— Никакая человеческая пища не сможет утолить вашего голода, вы теперь принадлежите к братству и должны пить кровь.

Господин, каким-то неуловимым плавным движением шагнул за спину юноше и запрокинул его голову, проведя ногтем по вздувшейся под кожей вене.

— Клыки следует вонзить сюда, но это не так просто, как кажется, поэтому лучше начать с запястий, там кожа тоньше и вены ближе…

Филипп не стал дослушивать этот монолог, — нечто, способное утолить его по истине адскую жажду, находилось совсем рядом, так чего ждать? С глухим рычание принц кинулся на жертву, швырнул ее на пол и вонзил зубы ей в горло, не особенно разбирая, попадает ли в артерию. Не сказать, чтобы это был для него совсем уж новый опыт — вгрызаться в человеческую плоть, а клыками это делать было совсем просто, поэтому все получилось. Вид льющейся крови не мог оставить равнодушным и Лоррена, но тот внял совету господина и вгрызся юноше в запястье, тем более, что оттащить Филиппа от его горла в любом случае вряд ли представлялось возможным.

— Мне бы хотелось, чтобы в следующий раз вы питались аккуратнее, — сказал господин после того, как растерзанный и обескровленный труп остался лежать на каменном полу, а два его новоявленных птенца с некоторым потрясением взирали на дело рук или вернее, зубов, своих. Жажда отступила, утихла безумная ярость, внутри разливалось приятное сонное тепло, и это больше пугало, нежели радовало. Они пили кровь. Они высосали человека досуха. И это было не просто дурацкое развлечение, это было необходимо, это насытило их. Как такое может быть?!

Человеческая кровь оказалась вкуснейшим лакомством из всего, что Филипп когда-либо пробовал, невозможно было передать словами все то наслаждение, что получал он, делая глоток за глотком. Если вообще можно было назвать глотанием этот процесс, — на самом деле, он просто всасывал в себя кровь, будто его горло как-то изменилось. Ужасно и отвратительно! Мерзко! А еще ужаснее то, что крови хочется снова, не так сильно как раньше, но хочется, и снова вызывает вожделение грязная шея Гибура! Как можно существовать, если постоянно хочется кого-нибудь сожрать?!

С трудом подавив зарождающуюся панику, Филипп провел ладонью по губам, вытирая кровь, и c недоумением проследил, как она без остатка впитывается в кожу. Что ж, умываться, видимо, не обязательно. Сильнее пострадала одежда, и без того не особенно свежая после приключений прошлой ночи и дневного сна на алтаре, теперь она была безнадежно испорчена, и уж совершенно точно в ней невозможно было бы выйти на улицу и вернуться во дворец.

— Вот черт, Лоррен, мы сожрали какого-то крестьянина, — поморщился принц, — И даже предварительно не отмыли его. Это все равно, что напиться из сточной канавы!

Лоррен не выглядел особенно удрученным.

— Вы преувеличиваете, монсеньор. По-моему, он был довольно вкусным.

— Ты всегда готов жрать всякую гадость.

— Когда это я жрал гадость?

— Я помню, как во Фландрии ты сорвал огурец в чьем-то огороде и сожрал его, лишь слегка ополоснув в пруду!

— Я был голоден!

— Вот о том я и говорю…

— Довольно, — прервал его господин, — Слушать вас одно удовольствие, а уж наблюдать — и того более. Но сейчас мне бы хотелось, чтобы вы послушали меня.

На лице принца не отразилось никаких эмоций, но господин почувствовал пронзившую его вспышку ярости, — Филипп не терпит приказного тона и не любит, когда его прерывают. Его птенец привык следить за своей мимикой, но еще не умеет контролировать чувства. Он даже не знает, что это нужно делать. Не знает, что его мастер может читать его, как открытую книгу. Что ж, чем дольше он этого не узнает, тем лучше.

— Полагаю, больше вам не требуются доказательства существования вампиров, и я сразу могу перейти к тому, чтобы изложить вам правила нашего существования. Этих правил не так уж много, и вы должны хорошо запомнить их, чтобы выжить. Во-первых, мы питаемся только кровью, и для того, чтобы чувствовать себя хорошо, должны питаться регулярно. Особенно это касается молодых вампиров. Во-вторых, вы должны избегать солнечного света. С рассвета и до заката вампиры спят — предпочтительно в собственных гробах, но это не так уж обязательно, подходящим может быть любое помещение, куда не проникает ни лучика света. Как только заходит солнце, вы можете вести обычный образ жизни. И третье, вы должны хранить в тайне от людей свое новое существование.

— Как такое возможно? — раздраженно произнес Филипп, — Спать весь день в гробу, ночью бегать по дворцу, щелкая клыками и выбирая, кого бы сожрать, и при этом уверять всех, что ты нисколько не изменился?

— Обычно вампиры живут в своем сообществе, а не с людьми. Вам пока это трудно понять, но постепенно вы перестанете чувствовать себя похожими на людей. Я не стану препятствовать вашему возвращению к прежней жизни и даже напротив, научу вас вести себя так, что люди не заподозрят о вашем изменении. Но прежде чем вы вернетесь, вам нужно будет пожить в моем доме, чтобы привыкнуть…

— Уже двое суток меня нет во дворце, пока еще это не так странно, но еще немного и меня начнут искать, — прервал его Филипп.

— Придумайте что-нибудь. Сейчас я никуда не отпущу вас одного, но со мной вместе вы можете явиться во дворец хотя бы даже сегодня и сообщить… ну, к примеру, что поживете какое-то время в одиночестве в каком-нибудь охотничьем домике.

Филипп скептически хмыкнул.

— Полагаю, уверения в том, что я не нуждаюсь в вашем сопровождении, вы не примете?

— Правильно полагаете. Помимо того, что я принц вампиров этого города, я еще и ваш мастер. Я ваш создатель, я ваш отец во тьме, и вы обязаны слушаться меня во всем. Понимаю, что это тоже для вас непривычно, но вам придется принять такое положение вещей. Для вашего же блага.

Конечно, все это было в высшей степени странно. Филипп и Лоррен в чужой одежде и в сопровождении никому неизвестного господина посреди ночи явились в Пале-Рояль, где смертельно бледный, мрачный, всклокоченный и явно исхудавший за эти дни принц заявил, что будет отсутствовать несколько дней, погрузил в карету пару сундуков с одеждой и отбыл без дальнейших разъяснений. Лизелотта и не посмела его расспрашивать, видя, что муж не в духе, и с удивлением проводила взглядом отъезжающий экипаж, думая о том, не похищение ли это, и что ей следует рассказать королю, когда тот осведомится, где его высочество.

По дороге Лоррен мирно беседовал с мастером, выспрашивая подробности вампирского существования, Филипп слушал их, одновременно пытаясь разобраться в собственных ощущениях и стараясь понять, что в нем изменилось. Ваше сердце не бьется… Вам не нужно дышать… Нет, физиологические надобности справлять тоже больше нет необходимости. Вы же не едите и не пьете, а кровь это иная субстанция, она усваивается у вампира полностью… Нет, вы не сможете пить вино. Да, я совершенно в этом уверен. Никакое и никогда… А вот тут я вас порадую, когда вампир сыт, он вполне способен испытывать все доступные людям чувственные удовольствия… И это абсолютная правда, что вы никогда не постареете, вы будете молоды и красивы, и чем лучше будете питаться, тем более красивым будете выглядеть… И вы никогда не умрете, если только будете в точности исполнять все, что я говорю… Не умрете, потому что, строго говоря, вы уже мертвы.

Как это может быть, что мы мертвы, если мы ходим и говорим, и даже способны испытывать чувственные удовольствия? Филипп попытался задержать дыхание, и у него получилось, он действительно мог не дышать. Он мог бы, должно быть, прикинуться мертвым, если бы лег и не шевелился, и ни один врач не почувствовал бы даже самого слабого трепета жизни в его теле. Как это грустно, умереть в тридцать семь лет. Хотя, с другой стороны, его ведь могли убить на войне и неоднократно, но почему-то тогда совсем не думалось о смерти. А ведь теперь его, должно быть, не убьешь ни пулей, ни ударом шпаги. Но и войсками ему не командовать, ведь ночами никто не воюет. И ему никогда не увидеть солнца… Впрочем, на кой черт сдалось ему солнце? Зато он не будет стареть и ему не придется смотреть, как лицо оплывает и покрывается морщинами, как становится дряблым тело. Ему навсегда останется тридцать семь, и он выглядит, по словам Лоррена, лет на десять моложе. А Лоррену — всегда будет тридцать четыре, и он красив, как Аполлон, солнечный бог, невозможно взгляд оторвать, и хочется предаться чувственным удовольствиям с ним прямо здесь же, в карете. Но, к сожалению, довеском к бессмертию они получили господина Гибура-старшего, который называет себя их мастером и хочет, чтобы его слушались.

Принц вампиров жил в большом старинном особняке в той части города, где обычно селилась аристократия. Они приехали почти перед самым рассветом, и слуги встречали своего господина с явным беспокойством, хотя никто и не посмел никак выказать его. Впрочем, может быть, это были и не слуги? Двое суровых господ в архаичных одеяниях с суровым достоинством поклонились мастеру и с подозрением уставились на его гостей. По лестнице, ведущей на второй этаж, не торопясь, спустилась дама, одетая уже не столь архаично, но все же и не по последней моде, а скорее по моде прошлого столетия. Она будто и не видела никого вокруг, кроме своего мастера, глаза ее просто сияли восторгом и обожанием. Подойдя к принцу вампиров, дама присела в реверансе и поцеловала ему руку, тот поцеловал ее пальчики в ответ, и при этом смотрел так нежно, что становилось ясно, что между ними существуют особенные отношения. Как интересно, — эта дама определенно его любовница. И совершенно определенно — сама вампир! Дама-вампир. Выглядела она настолько великолепной и чувственной, что Филипп даже ощутил влечение к ее красоте.

Де Гибур церемонно представил ей своих гостей, после чего велел кому-то похожему на мажордома проводить их в отведенные для них апартаменты и помочь устроиться на дневной сон.

— Мы продолжим наше общение завтра, господа, — сказал он им, — Через четверть часа взойдет солнце.

— Вы приготовили для нас гробы? — осторожно осведомился Филипп.

— О нет, в моем доме достаточно комнат без окон. Вы можете устроиться на кровати. Впрочем, если хотите гробы…

— Нет, пожалуй, мы предпочтем кровать.

Слуга проводил их и поспешно ретировался, должно быть, тоже боялся солнца.

Обитель принца вампиров не походила ни на один из домов аристократов, какие Филиппу доводилось видеть. Здесь не было никакой роскоши, никаких излишеств, никаких маленьких приятных мелочей, услаждающих взгляд, — все казалось устроенным очень просто, функционально и даже аскетично. Зато было много оружия, и в прихожей и в коридоре на втором этаже, причем оружия, не развешенного по стенам в качестве украшения, а стоящего так, чтобы до него удобно было добраться и дать отпор врагу. Словно это был не дом в центре Парижа, а замок, расположенный где-нибудь на границе с Испанией или Голландией, всегда готовый к осаде.

Апартаменты, отведенные для гостей, так же были совсем не роскошны, но в целом оказались вполне пригодны для жизни, по крайней мере, Филипп рассчитывал на худшее. Две спальни, гостиная, гардероб и ванная комната. Пусть несколькими часами ранее они и отмылись кое-как в доме у колдуна, ванну принять хотелось безумно, но принц рассудил, что вряд ли сейчас вампирская челядь возьмется греть ему воду. Они боятся солнца, как черт ладана, неужели оно и впрямь так губительно? Мастер не позаботился объяснить, что именно происходит, если вампир попадает на солнце, но можно предположить, что ничего хорошего.

Может быть, заставить Лоррена принести холодной воды? Если Филипп теперь мертвец, то ему наверняка все равно, в какой воде купаться? Но если с наступлением рассвета он провалится в летаргический сон прямо в ванной, то может утонуть. Ах, черт, как же он может утонуть, если не дышит?!

— Если сюда не проникает свет, может быть, не обязательно ложиться в постель? — предположил Лоррен, — Или, скажем так, не обязательно спать?

— Он сказал, что этот сон неодолим. Мы уснем, и будем выглядеть, как мертвые.

— Жаль. Ночи нынче коротки.

— Боишься чего-то не успеть? У тебя впереди целая вечность.

— Хотелось бы быстрее разобраться, что к чему. Узнать свои новые возможности. Мы определенно стали сильнее, посмотрите на это. — Лоррен достал из кошелька луидор и легко, кончиками пальцев, согнул его пополам, — Раньше я так не умел.

— Впечатляюще, — скептически поморщился Филипп.

— А еще больше мне хотелось бы узнать возможности нашего мастера, — добавил Лоррен.

— Не называй его нашим мастером!

— А как мне его называть? Я очень мало понимаю в том, что с нами произошло, но одно я уяснил вполне. Он нас сильнее. И он может сделать с нами все, что ему вздумается, если захочет. Вы разве не поняли это там, у Гибура?

Филипп несколько мгновений молчал, словно обдумывая что-то.

— Я не стану с этим мириться.

— И что вы собираетесь предпринять?

— Пока не знаю.

— Нам нужно быть очень осторожными, мой принц. И хотя бы на первых порах выполнять его приказы. Если он захочет избавиться от нас, мы уже совершенно точно умрем, без всяких допущений. А мне не хочется умирать. Особенно учитывая то, что мы продали души Дьяволу. И приносили жертвы демонам. Ад ждет нас с распростертыми объятиями, и я не уверен, что пребывание там доставит нам удовольствие.

Они посмотрели друг на друга, и Филипп понял, что Лоррену тоже страшно, очень страшно, как бы он ни пытался это скрыть.

— Ты думаешь, все, что говорил Гибур о демонах, тоже может оказаться правдой? — проговорил принц.

— Почему нет, раз уж оказались правдой страшные сказки моей няньки?

— Пожалуй, ты прав, — Филипп криво усмехнулся, — Мы слишком много грешили, чтобы умирать. Впрочем, даже если бы мы были праведниками, у меня все равно нет желания покидать этот мир. По-моему, вампиры чувствуют здесь себя совсем не плохо, они не выглядят несчастными.

— Они выглядят странными, будто все еще живут в давно ушедшей эпохе. Вы видели, как они одеты? А их манеры?

— Конечно, я видел. Но знаешь, что беспокоит меня больше всего, Лоррен? При всем том, что вампиры неохотно принимают новых членов в свое сообщество, они зачем-то обратили нас. Заметь — это произошло практически против нашей воли. Нет, конечно, мы ответили согласием… Но все же нас принудили. Тогда как Гибур, который страстно желает стать вампиром, все еще остается человеком.

— Мы им зачем-то нужны, — согласился шевалье.

— И мне очень хотелось бы знать, зачем.

Как раз в этот миг над горизонтом появился первый лучик солнца, и новоявленные вампиры упали, как подкошенные, на ковер, не успев добраться до заботливо приготовленной для них постели. К счастью, в их апартаментах было действительно совершенно темно и, кроме нравственных мук от столь недостойного положения, они не испытали никаких неудобств.

Ответа на этот самый важный вопрос — зачем их обратили? — они еще долго не могли получить. Даже когда Лоррен однажды прямо спросил мастера, тот ответил только: «В свое время вы все узнаете». Легче от этого не стало. Стало только тревожней, потому что самые неприятные предположения могли получить подтверждение.

Филиппа приводило в ярость его нынешнее положение. Зависимость от какого-то господина, который, по его мнению, не представлял собой ничего выдающегося, доставляла ему больше неудобств, чем все прочие ограничения, что накладывало на него существование в образе живого мертвеца. Но он вынужден был притворяться, стискивать зубы и с каменным лицом сносить все наставления и приказы, исходящие от их мастера. Давно, очень давно ему не приходилось этого делать — со времен другого ничтожества, кардинала Мазарини. Но тогда Филипп был ребенком. Сейчас, впрочем, он тоже был все равно, что ребенок. Птенец… Что за отвратительное слово! Какое вообще отношение к вампирским взаимоотношениям могут иметь птицы?! И точно так же, как когда-то Мазарини, его нынешний мастер страстно не желал, чтобы Филипп взрослел.

Нет, мастер не был с ними суров, даже напротив, он порой проявлял недюжинное терпение в обучении своих птенцов. Он научил их питаться так, чтобы оставлять на теле человека только две маленькие ранки, которые после кормления следовало лизнуть языком, — так они скорее затягивались. Он научил их внимательно слушать сердцебиение жертвы, чтобы вовремя остановиться, и не допустить ее смерти от кровопотери. На вопрос, на кой черт это нужно, мастер сообщил удивительную вещь: с недавних пор существовал закон, запрещающий вампирам убивать! И закон этот следовало соблюдать, потому что за нарушение его преступника ждало неминуемое наказание вне зависимости от того, был ли он когда-то при жизни принцем или каторжником. У вампиров существовала своя иерархия, отличная от человеческой, и определялась она совсем иными законами. Говоря по-простому, — возрастом и накопленной силой. Такое странное на первый взгляд решение принял Совет вампиров, состоявший из наиболее старых и наиболее сильных представителей братства, и было оно основополагающим в созданном ими же законе Великой Тайны, — отныне и вовек вампиры должны были таиться от людей, чтобы те забыли об их существовании, чтобы перестали бояться темноты и того, что их может в ней поджидать. Исходя из этого, мастер был вынужден научить своих птенцов и самой элементарной вампирской магии, — как заворожить жертву, чтобы она не сопротивлялась тому, что у нее пьют кровь, и как заставить ее забыть об этом прискорбном факте. И это было все. Ничего большего ни он сам, ни его приближенные не имели намерений рассказывать.

Пить кровь, никого не убивая, было скучно, несколько глотков не позволяли как следует насытиться, и, самое главное, не было в таком питании того особенного экстатического прилива энергии, какой случается только когда выпиваешь человека до донышка, когда убиваешь его. И Филипп не собирался исполнять законы какого-то Совета. Ему больше нравилось быть принцем и братом короля, чем новорожденным птенцом в гнезде принца Парижа, поэтому, как только это стало возможным, они с Лорреном покинули дом своего мастера и вернулись в Пале-Рояль.

Мастер не препятствовал им в этом. Как и обещал когда-то, он позволил Филиппу жить среди людей, как только понял, что тот усвоил основные правила и сможет успешно притворяться человеком. Кстати говоря, это оказалось совсем не просто. Во дворце не было комнат без окон, разве что только чуланы, и Филиппу пришлось тайно перебраться спать в собственную гардеробную. Весь день он сидел, запершись в своих покоях, и выходил из них только после заката, бледный и злой. Впрочем, довольно быстро принц возвращался к хорошему настроению, становился весел, энергичен, и просто сиял, как новенький луидор. Одновременно с этим какой-нибудь горничной или пажу вдруг делалось дурно и он, пошатываясь, уходил в свою каморку, жалуясь на слабость. Иногда кого-то из дворцовой челяди даже находили в коридоре без чувств, и врач, традиционно пуская им кровь, вынужден был констатировать, что течет она плоховато.

Филипп вел себя странно. Более странно, чем обычно. Лизелотта и вместе с нею большинство придворных подозревали, что Филипп болен, но никто не решался настаивать на том, чтобы его осмотрел врач. Принц уверял, что прекрасно себя чувствует, просто у него вдруг развилась непереносимость солнечного света. Этим уже страдали двое вельмож, но они появлялись днем, прикрыв глаза, болевшие от света, очками с темно-зелеными стеклышками. Принц, видимо, не желал терпеть ни малейшего дискомфорта и попросту перешел на ночной образ жизни. Кстати, эта странная болезнь поразила почему-то и де Лоррена. Впрочем, тот мог просто и в этом копировать своего сюзерена.

Кроме всего прочего, Филипп вдруг отказался спать со своей женой, заявив, что их долг друг перед другом и перед Францией можно считать исполненным. Не сказать, чтобы Лизелотту это сильно огорчило — теперь, по крайней мере, она могла спокойно высыпаться в своей постели без опасения свалиться на пол, ведь Филипп каждый раз ужасно злился, если она случайно прикасалась к нему во сне. Да и от бесконечных беременностей тоже хотелось отдохнуть. За шесть лет замужества Лизелотта родила троих детей, и, хотя старший мальчик умер, среднему шел уже четвертый год и он казался крепким и здоровым ребенком. Да и крохотная дочка, несмотря на свой младенческий возраст, не внушала родителям опасений за свое здоровье. Так что их долг перед Францией действительно можно было считать выполненным.

Для того чтобы не только кое-как поддерживать свое существование, а питаться, как подобает, Филипп возобновил ритуалы Темного Круга. Когда они с Лорреном впервые явились к Гибуру в своем новом качестве, тот едва не скончался от страха. Как ни крути, колдун предал их и нарушил законы их общества, наказание за это было суровым.

— Принц приказал вам меня не убивать! — прохрипел Гибур, когда Лоррен сжал пальцы на его горле и приподнял вверх, так чтобы колдун касался земли только самыми кончиками туфель.

— Правда? — ухмыльнулся шевалье, явив перепуганному чернокнижнику клыки, — Ты думаешь, он нас накажет, если мы ослушаемся? Мы ему нужны, а вот ты, судя по всему, не очень, раз уж ты до сих пор не получил свою награду.

— Мы хотим продолжить жертвоприношения, — сказал Филипп, — Как прежде. И хотели бы надеяться, что ты не станешь, на сей раз, ничего докладывать нашему мастеру.

Лоррен отпустил Гибура и тот, едва не упав, прислонился к стене, пытаясь восстановить дыхание.

— Он все равно узнает, если вы будете убивать, — прохрипел он, растирая горло, — Он принц вампиров, и его сила не чета вашей. К тому же вы его птенцы и он чувствует все, что с вами происходит. Если ваша сила будет возрастать — а она будет возрастать, раз уж вы будете убивать, — он об этом узнает. А хуже всего, что об этом могут узнать и другие вампиры. Если кто-то доложит Совету, что вы нарушаете закон, вас накажут. Скорее всего, убьют. А может быть, сделают что-то еще, что похуже смерти.

Из этого маленького монолога Филипп узнал много нового, но не подал виду, чтобы Гибур не испугался и не стал следить за тем, что говорит.

— Мы будем убивать как люди, а не как вампиры, — сказал он, — Принц разрешил нам вернуться к прежней жизни, так почему бы нам не воспользоваться его любезным предложением? Полагаю, буквы закона мы не нарушим.

— Вам не сойдет это с рук.

— А я думаю, принц постарается скрыть наши преступления от Совета. Мы ведь нужны ему, не так ли, Гибур? Кстати, было бы очень мило с твоей стороны, если бы ты сказал нам — для чего.

— Я не знаю! — поспешно ответил колдун, — Принц не посвящает меня в свои планы.

— И, по-моему, не выполняет своих обещаний. А ты по-прежнему служишь ему.

— Мои отношения с принцем — не ваша забота! — прошипел Гибур, — Вы хотите продолжать ритуалы — я не стану вам препятствовать, даже напротив. Вы развлекаетесь, я получаю силу, и все довольны.

— Я тоже хочу эту силу, — произнес Филипп.

Гибур посмотрел на него с изумлением.

— Вы не колдун!

— Тогда научи меня колдовству. Раньше я не верил во все это, но теперь, пожалуй, готов переменить свое мнение.

Гибур уже явно сожалел, что сболтнул лишнее.

— Это не так просто, как вам кажется. Нужны способности. Да и вообще — магия это не просто ритуалы, которые выполняешь, читая в книгах их описания. Ей нужно посвятить всю свою жизнь.

— Времени у меня теперь много, — зловеще улыбнулся Филипп, — А насчет способностей… Для тебя было бы лучше, чтобы они у меня обнаружились. Если у меня ничего не получится, я могу огорчиться, потерять над собой контроль и… съесть тебя, Гибур.

Ему нужна была сила и нужны были знания, ему нужно было все, что угодно, для того, чтобы придумать, как освободиться от мастера. Но еще важнее было выжить, поэтому Филипп соблюдал всю возможную осторожность. Ритуалы Темного Круга чаще всего проводились, когда принца вампиров не было в городе, — тот, к счастью, периодически уезжал куда-то на несколько ночей. А еще Филипп старался теперь скрывать от мастера свои мысли и эмоции. Гибур не очень-то распространялся о вампирских возможностях, но все же кое-что из него удавалось вытянуть. Да и к тому же Филипп припомнил сам, как сразу после обращения принц читал его мысли так легко, будто он говорил с ним вслух. Прикидываться, что ты вообще ни о чем не думаешь, было очень трудно, да и наверняка показалось бы мастеру странным, поэтому Филипп старался быть прежним, так же злился и думал о том, что все ему надоело. Но, видимо, что-то все же в нем изменилось, наверное, бунтарский дух как-то поугас, потому что не прошло и трех лет после обращения, когда принц вампиров, наконец, решил посвятить принца Франции в свои планы.

Впрочем, перед этим произошло еще одно интересное событие, изрядно обогатившее представление Филиппа об устройстве темной стороны мира, к которой он с некоторых пор принадлежал.

Никто из Темного Круга, за исключением Гибура, не подозревал об изменениях, произошедших с принцем Филиппом и с шевалье де Лорреном. Те научились никак не проявлять голода, даже при виде крови, хотя это было и не просто. Убийства действительно давали вампирам особенную силу, которая не шла ни в какое сравнение с той, что они могли бы получить, если бы питались согласно закону, стараясь не навредить смертным. Эта сила не улетучивалась, как дым, за время дневного сна, она сохранялась и преумножалась раз от разу, помогая лучше контролировать себя, позволяла проявляться новым способностям: умению легче завораживать жертву, быстрее передвигаться, она увеличивала почти безгранично физическую силу и выносливость. И основы магии, которыми Гибур делился с Филиппом, тоже приносили определенную пользу, — оказалось, что человеческая магия и вампирская могут не только вполне гармонично существовать вместе, но даже дополняют и подпитывают друг друга. За два неполных года Филипп продвинулся в понимании магии больше, чем ожидал, и гораздо больше, чем ожидал от него Гибур. Чернокнижник вынужден был признать, что у принца действительно есть способности к колдовству, хотя откуда они у него взялись, ему было совершенно непонятно.

— Правильно выполнить ритуал это еще не все, — говорил Гибур, — Нужно уметь принять силу, которую тебе дарит Тьма за кровь и за человеческую жизнь. Сила есть везде, ее можно черпать из разных источников, но это крохи. Черная месса позволяет взять сразу много. Но если вы не справитесь с нею, она вас убьет. Начинать надо с малого. Пройдет не один десяток лет, прежде чем вы сможете управлять силой по своему желанию. Впрочем, вы сами теперь часть Тьмы, вам должно быть проще.

— Поэтому ты хочешь стать вампиром? Думаешь, это откроет перед тобой новые возможности?

— И поэтому тоже. Но больше всего мне нужно бессмертие, короткой человеческой жизни не хватает на то, чтобы постичь магию по-настоящему.

— С помощью магии нельзя достичь бессмертия?

— Можно продлевать свою жизнь, но не бесконечно. И это трудно.

— Сколько тебе лет?

— Вы сами называли меня старой развалиной, а мне всего шестьдесят семь. У меня недостаточно сил и таланта для продления жизни.

— Ты знаешь тех, у кого таланта больше?

— Знал когда-то. Уже очень давно я не общаюсь ни с кем из ковена. Они не поощряют занятий черной магией, — Гибур злобно поджал губы, — Не хотят, чтобы кому-то легко доставалась сила, опасаются конкуренции, а прикрываются высокими материями, тем, что якобы служение Тьме это зло, нарушающее порядок мироздания.

В сообществе вампиров, вероятно, происходит то же самое, думал Филипп, — в Совете не хотят, чтобы неофиты становились сильнее. Что ж, это правильно и логично. Каждый приступ откровенности Гибура принц ловил с особенным вниманием и осторожностью. Он представления не имел, что такое ковен, но расспрашивать, конечно, не стал. Впрочем, догадаться было не сложно, что так называется Совет магов. Интереснее было узнать то, что колдуны оказывается не просто одиночки, как Гибур, что у них тоже есть сообщество.

Гибур был прав, напрямую питаться силой тьмы оказалось весьма не просто, и даже маленькая толика ее била больно и скорее ослабляла. Получать силу через кровь оказалось легче и приятнее.

— Вы еще не готовы, — говорил Гибур, — Слишком многого хотите.

Филиппа это ужасно раздражало, ему действительно хотелось все получить быстро, но, к сожалению, это было невозможно.

Впрочем, в любом случае, ритуалы черной мессы приносили пользу, и, под прикрытием человеческого тайного общества, исполнение их представлялось Филиппу вполне безопасным. И напрасно. Один такой ритуал едва не закончился катастрофой.

Действо почти подошло к апогею, когда вдруг случилось удивительное: какой-то юноша, на вид совсем еще мальчик, разбил окно в доме Гибура, потом вломился в подвал и, очень ловко орудуя каким-то странным оружием, похожим на турецкий палаш, начал пробиваться к привязанной на алтаре жертве, вероятно, намереваясь даровать ей спасение. Члены Темного Круга были так изумлены этим вторжением, что не сразу смогли дать отпор нежданному защитнику невинных, и вскоре пролилась кровь. Хорошо еще, в тот раз в ритуале участвовало много человек, и мальчишку удалось довольно быстро скрутить, — все присутствующие на мессе были дворянами и многие недурно умели драться даже при отсутствии шпаги. Впрочем, мальчишка был так ловок, что к тому моменту многих успел ранить, кого-то легко, а кого-то сильнее, и, по крайней мере, двое членов Круга были убиты. Филипп наблюдал за потасовкой со стороны, при любой опасности всегда в первую очередь прикрывали его — это был уже инстинкт, превыше самосохранения, и принц видел все из-за плеча Лоррена. И он первым заметил, что сумасшедший герой, был вовсе и не герой — а героиня, одетая в мужской наряд, и что лезвие ее палаша было выковано из чистого серебра.

Израненные и рассвирепевшие дворяне готовы были разобраться с девицей привычным образом — особенно, когда узнали, что она девица, но Филипп остановил их.

— Я займусь ею сам, — сказал он, глядя в расширенные от ужаса светло-серые глаза плененной особы, — А вы продолжайте развлекаться.

— Может быть, стоит ее связать? — предложил Вард, перевязывая полой рубашки порезанное предплечье.

— Ничего, я с ней справлюсь. У нее же больше нет оружия?

Девушку немедля обыскали и со смехом извлекли из потайных карманчиков на ее камзоле и из-за пояса помимо двух серебряных стилетов еще целую кучу остро отточенных деревянных колышков.

— Это тебе зачем? — вопросил Беврон, рассыпая колышки по полу.

Но девица молчала, упрямо сжав зубы.

— Лоррен, веди ее наверх, — велел Филипп, — Мы побеседуем с ней наедине.

Они отвели девушку в гостиную Гибура и заперли дверь, после чего Лоррен усадил юную особу на стул, и на всякий случай встал так, чтобы перекрыть ей возможный путь бегства к окну. А Филипп намочил носовой платок под рукомойником и, приподняв девице голову за подбородок, приложил холодную ткань к расплывающемуся синяку на ее скуле. Девица дернулась и попыталась оттолкнуть его, но Филипп молниеносным движением перехватил ее руку.

— Не бойся, мы не сделаем тебе ничего плохого, — сказал он.

Девица скептически фыркнула.

— Мои друзья очень скоро будут здесь! — заявила она, — И тогда вам не поздоровится!

— Почему же твои друзья отпустили тебя одну? — улыбнулся Филипп.

— Я просто не стала их дожидаться!

— Хорошо, в таком случае давай подождем вместе твоих друзей. Мне понадобится их помощь.

— Вам? — изумилась девушка, — Вы же вампир!

— Увы, прелестное дитя, так и есть.

Девушка смотрела на принца с недоумением.

— Вы сожалеете об этом?

— Конечно, я сожалею. Кто же захочет, находясь в здравом уме, превращаться в ходячего мертвеца и питаться кровью?

— Однако все соглашаются. Без этого обращение невозможно.

— Ты так много знаешь о вампирах. Откуда?

— Я охотница. Неужели не понятно?

Не понятно. Как же может быть понятно? Разве кто-то рассказывал ему об охотниках? Филипп в очередной раз почувствовал себя слепцом, бредущим во тьме, и решил, что вывернет эту девицу на изнанку, но выпытает у нее все, что ей известно.

— Не думал, что среди охотников могут быть маленькие девочки, — произнес он.

— Я не маленькая. И я справилась бы с вами двоими, если бы в подвале не оказалось столько людей!

Лоррен скептически фыркнул, но Филипп заставил его молчать свирепым взглядом.

— Ты полагаешь, с вампирами проще справиться, чем с людьми? — спросил он.

— Серебро, — сказала девушка мрачно. — На людей оно не действует, а вампирам было бы худо. Вам ли не знать… Я вообще не собиралась нападать! — воскликнула она с чувством, видя, что Филипп продолжает смотреть на нее недоверчиво, — Сперва хотела только все разведать! Но потом увидела, как ваши люди тащат в дом женщину. Я думала, вы просто хотите выпить ее, не могла представить, что у вас происходит на самом деле…

Девушка умолкла, будто горло ее вдруг сдавило спазмом. В глазах ее метнулся ужас, словно кошмарная сцена в подвале снова встала у нее перед глазами.

— Это не мои люди, — сказал Филипп, — И мне точно так же жаль ту женщину, как и тебе.

Принц горестно вздохнул и на мгновение закрыл лицо руками.

— Теперь она, должно быть, уже мертва, бедняжка…

— Вы тоже там были!

— Не по своей воле, милое дитя, — Филипп вздохнул еще более горестно, — Я здесь всего лишь пленник и вынужден исполнять все, что мне приказывают.

Лоррен, пользуясь тем, что девушка сидит к нему спиной, почти не скрываясь, давился от смеха. А Филипп смотрел на свою предполагаемую спасительницу печально и проникновенно.

— Хоть ты и считаешь, что это невозможно, но я действительно был обращен насильно. Случается такое, что ты вынужден ответить «да» своему врагу, если он угрожает тебе убийством кого-то, кто тебе дорог.

Девушка удивленно вскинул на него глаза. Вероятно, такой вариант развития событий не приходил ей в голову.

— Вампиры вынашивают какой-то коварный замысел, — продолжил Филипп зловеще, — против людей, и против Франции, я уверен…

— Во главе со своим принцем! — азартно воскликнула девушка.

— Именно так. Откуда тебе это известно?

— Я знаю, что он убивает людей! Я всегда это знала, а мне не верили!

— Он убивает людей, — подтвердил Филипп, — И очень много. И он хочет, чтобы и я убивал тоже. А это слишком чудовищно, — принц крови не имеет права быть убийцей, даже если его вынуждают.

Брови девушки поползли вверх.

— Вы принц крови?! — воскликнула она.

— Я герцог Орлеанский, брат короля.

Должно быть, гром среди ясного неба или даже внезапное явление ей на помощь ангела с карающим мечом, поразили бы девушку меньше. Несколько мгновений она смотрела на Филиппа с каким-то священным ужасом.

— Брат короля? Но это невозможно… Они бы не посмели!

— Право, не знаю, какие могу представить тебе доказательства, — печально улыбнулся Филипп, — Но с другой стороны, зачем мне тебя обманывать? Я мог бы позволить тем людям в подвале убить тебя, но вместо этого я тебя спас. И все эти разгневанные господа мне подчинились. И я смогу сделать так, что ты уйдешь отсюда целой и невредимой. Но мне нужна твоя помощь.

— Конечно, — пробормотала девушка. — Я с радостью… Но как я могу помочь? Я могу рассказать о том, что с вами произошло моим друзьям и…

— Нет-нет, — оборвал ее Филипп, — Ты ни должна никому ничего рассказывать. Представь, какой скандал разразится, если кто-то узнает, что брат короля — вампир. Я сам придумаю, как выпутаться из этой истории. А ты поможешь мне тем, что расскажешь все, что знаешь. О вампирах. И об охотниках. О том, как можно сражаться с вампирами и победить их… Кстати, как твое имя, моя храбрая охотница?

— Женевьева… Женевьева де Корвель, монсеньор. Но я знаю не так уж много.

— Ты даже не догадываешься, как мало знаю я, — с искренней горечью проговорил Филипп.

И пока его друзья развлекались в подвале, принц слушал сбивчивый рассказ Женевьевы де Корвель. Знала она на самом деле очень много, а Филипп умел слушать и умел делать выводы.

Люди всегда знали о существовании вампиров, и в старые времена никто не воспринимал рассказы о них, как страшные сказки, люди всегда были настороже и пытались защищать свои дома от нападения хищных тварей. Кто-то пытался бороться в одиночку. Но лучше всего защитить себя удавалось тем, кто собирался вместе, делясь накопленными знаниями и опытом с другими, кто противостоял вампирам сообща. Эти люди стали называть себя охотниками, и вскоре защищать людей от порождений тьмы сделалось их настоящей профессией. Из поколения в поколение охотники передавали друг другу накопленные знания о вампирах и о том, как можно их убить. Способов для этого не так уж мало. И их становится все больше, вместе с тем как развивается наука и военная инженерия. Убить вампира стрелой из арбалета легче, чем из лука и тем более, легче, чем если кидаешься на него с колышком в руке. А теперь, когда появилось огнестрельное оружие, люди научились выплавлять серебряные пули. Если такая пуля попадет вампиру в сердце, тот немедленно умрет. Если же пуля только ранит его, тот все равно умрет, — только будет долго мучиться. Самой мощной организацией противостоящей вампирам по-прежнему остается церковь, но, конечно, не стоит искать защиты у францисканцев или иезуитов, те могут даже не подозревать о существовании ночных тварей. Лучше всего обращаться к доминиканцам.

В начале века Совет вампиров действительно принял закон Великой Тайны, согласно которому вампиры отныне не должны убивать людей. Но кто же поверит в такой альтруизм? Вампиры порождения Тьмы и не могут вести себя благородно, это противно их природе, поэтому охотники продолжают приглядывать за ними, и если замечают, что кто-то из кровососов преступает закон, управляются с ними своими силами, не привлекая их лицемерный Совет. Сама Женевьева считала, что принц Парижа является самым злобным и хитрым злодеем из всех вампиров, но все ее попытки убедить в этом своих друзей до последнего времени оставались бесплодны. Гийом де Гибур был обходителен и всегда казался таким благородным и рассудительным господином. Ему верили. Все, кроме Женевьевы. Чтобы доказать свою правоту, девушка начала следить за принцем и видела неоднократно, как он посещает этот дом. А сегодня, в очередной раз наблюдая за этим подозрительным домом из засады, она заметила, как какие-то люди — впрочем, она думала, что это вампиры — под покровом темноты волокли сюда женщину…

Рассказала Женевьева и об иерархии вампиров. О том, что принцем становится самый сильный вампир, посредством поединка с предыдущим принцем или же выборов. Но последнее — редкость. Только самый сильный вампир может держать остальных в подчинении. А сила, в самом деле, накапливается только со временем и напрямую зависит от количества убитых вампиром людей. Таким образом, становится понятно, что каждый сильный вампир всегда убийца, и на счету его десятки, если не сотни человеческих жизней.

Живут вампиры так называемыми гнездами. В каждом гнезде есть мастер и его птенцы, обращенные им вампиры. У создателя с его птенцами метальная связь, — и если сам мастер легко может закрыть свои чувства от детища, то птенец практически никогда не может этого сделать. А вот мысли мастер читать не может, разве что только в тот момент, когда пьет кровь своего птенца.

И, к сожалению, птенцу очень трудно убить своего мастера. Это возможно только тогда, когда птенец достигает уровня силы своего мастера. К тому же, когда умирает мастер, птенец всегда испытывает ужасные страдания, тем более сильные, чем более он молод и слаб.

Они говорили почти до самого утра, и Женевьева успела рассказать Филиппу очень много, и о колдовских ковенах, и об оборотнях, и о прочих населяющих землю тварях, наделенных магией. Кто-то из них был порождением Тьмы, кто-то просто жил в этом мире или сопредельных мирах, но все они таились от людей, чаще всего были к ним очень недоброжелательны, и за всеми приглядывали охотники, ну или, по крайней мере, старались приглядывать, потому что их возможности тоже не были безграничны.

Как и обещал, Филипп отпустил Женевьеву, как только у него закончились вопросы. Прикинувшись, что опасается, как бы кто-нибудь не проследил за его действиями, он вывел девушку из дома через черный ход и даже приказал Лоррену проводить ее. Женевьева еще раз обещала ему, что их встреча останется в тайне. А принц еще раз на прощание назвал ее храброй охотницей.

— Не думал, что вы просто так отпустите ее, — сказал Лоррен, после того, как они вернулись в Пале-Рояль.

— Как, шевалье! Я же дал ей слово! — возмутился Филипп, — Ты осмеливаешься сомневаться в моем слове?!

— Я осмеливаюсь полагать, что она приведет в дом Гибура охотников.

— А я так не думаю. Ты гнусное создание, Лоррен, поэтому не веришь в чужое благородство. И потом, стоило бы ей не вернуться домой, ее начали бы искать друзья. Всего, что я услышал об охотниках сегодня, мне вполне достаточно для того, чтобы не желать с ними встречаться.

Все эти сведения только укрепили Филиппа в мысли, что противостоять своему мастеру, по крайней мере, в ближайшие пару-тройку столетий было бы глупо и опасно. Может быть, принц даже смирился бы с таким положением вещей, если бы господин Гибур-старший не решил, наконец, посветить его в свои планы относительно его особы. А планы эти были по истине грандиозны.

К тому времени Филипп был вампиром уже без малого три года, — вполне достаточный срок, чтобы привыкнуть. Поначалу принц вел жизнь затворника. Придворные развлечения в то время все-таки большей частью проходили при свете дня, очень редко затягиваясь до поздней ночи и, когда Филипп появлялся из своих покоев, король и его двор уже готовились ко сну, и не было никакого смысла ехать в Версаль.

Пале-Рояль же и вовсе превратился в сонное царство. Лизелотта не стремилась к устроению праздников, да она и не отважилась бы развлекаться в отсутствии мужа, зная о том, как он этого не любит. Придворные скучали, страдали и чувствовали себя безмерно несчастными. Филипп сам решил все изменить, — бродить в одиночестве по полутемному дворцу ему сделалось скучно, и он начал приучать свой двор вести ночной образ жизни. В конце концов, — пусть развлекают своего господина! Ради чего иначе все эти люди едят его хлеб?! Первое время придворные вяло сопротивлялись, и днем и ночью они жаловались на усталость, нарочито зевали и все норовили ускользнуть и где-нибудь пристроиться поспать, но Филипп быстро призвал их к порядку, когда пинком под зад вышвырнул вон из дворца парочку особенно сонливых господ. Остальные тут же взбодрились и даже вдруг сочли, что их новый образ жизни весьма оригинален и в чем-то даже пикантен. Главное, в Пале-Рояль наконец-то вернулось веселье, и он перестал походить на замок с привидениями.

Даже его величество порой посещал ночные увеселения своего брата, ему это тоже казалось забавным. Впрочем, визиты короля все же случались довольно редко, Луи был слишком занят государственными делами, чтобы развлекаться ночи напролет. Поначалу во время таких приемов, Филипп старался держаться от короля подальше из опасения, что тот заподозрит что-то неладное и начнет задавать вопросы. Это ведь странно в сорок лет выглядеть на двадцать пять. Ну, или от силы на тридцать. Это странно, сидя за изобильно накрытым столом, ничего не есть и не пить, тем более, если раньше никак не отличался умеренностью в принятии пищи. Странно быть таким бледным и холодным. Странно иногда забывать изображать человека и превращаться в неподвижную каменную статую. Но оказалось, что Филипп беспокоился напрасно, — Луи не особенно им интересовался, похоже, его вполне устраивало то, что в последнее время брат перестал доставлять ему проблемы, не скандалил и вел себя пристойно. Король был полностью сконцентрирован на своей особе и, стоило ему появиться в Пале-Рояле, все внимание придворного общества было направлено на него, точно так же, как и в Версале, точно так же, как и где бы то ни было. В блеске величия Короля-Солнца все прочие люди превращались в бледные тени, будь они живыми или мертвыми.

Филипп очень быстро перестал чувствовать себя живым, почти сразу же после обращения он начал видеть мир как-то иначе, все его прежнее привычное бытие будто бы в одночасье ушло в прошлое, и за ним захлопнулась дверь. Оказалось, что мастер был прав, когда говорил, что вампирам проще обретаться в своем обществе, а не среди людей. И дело было даже не в том, что прикидываться живым было довольно хлопотно, просто в этом почему-то не виделось смысла, и все попытки Филиппа вернуться к прежнему существованию, скорее раздражали его, чем развлекали.

Однако и новая жизнь — впрочем, правильнее говорить НЕжизнь — тоже почему-то не торопилась начинаться. Почему-то мастер не стремился ввести Филиппа в вампирский высший свет, складывалось впечатление, что до поры до времени он вообще скрывал факт его обращения. О том, что герцог Орлеанский уже несколько лет являлся вампиром, знали очень немногие: помимо самого принца города и его любовницы, только некоторые особенно приближенные слуги из его дома.

Филипп, в свою очередь, тоже не выражал желания влиться в вампирское сообщество, подозревая, что оно будет раздражать его не меньше, чем человеческое, но он не мог не понимать, что рано или поздно ему придется решиться и умереть — по настоящему умереть для людей и окончательно уйти в мир тьмы. Не все были так же слепы относительно его перемены, как король, — придворные дамы уже не раз допытывались у принца, как ему удается сохранять такой свежий цвет лица. Сколько времени еще пройдет, прежде чем окажется уже совершенно невозможным скрывать тот факт, что он не стареет? Лет десять, в самом лучшем случае.

Оказалось, что у принца вампиров имелись свои предположения на этот счет, и пребывание Филиппа среди людей — что, на самом деле, противоречило обычным правилам — было частью его давно продуманного, совершенно безумного и чудовищного плана.

— Вам осталось недолго притворяться человеком, — сказал мастер, когда Филипп однажды завел с ним разговор о своем будущем, — Очень скоро вы всем объявите, кто вы на самом деле.

Филипп собирался всего лишь узнать у него имена наиболее надежных купцов-банкиров, которым можно доверить свои средства, прежде чем объявлять о своей кончине, и от такого заявления он на миг форменным образом потерял дар речи. Некоторое время принц ошеломленно смотрел на своего создателя, полагая, что ослышался.

— Что вы имеете в виду? — наконец, осторожно спросил он.

Мастер смотрел на него торжественно и с каким-то нехорошим блеском в глазах.

— То, что вам нет нужды оставлять жизнь, к которой вы так привыкли, и обустраивать новую. Скоро все переменится, и вам не придется прятаться, — он немного помолчал и чуть тише добавил, — Никому из нас больше не придется прятаться…

Филипп, хотя недавно питался, вдруг почувствовал, как пусто и холодно становится внутри. Ему не нравилось, когда странные речи ведутся с таким серьезным видом. Это всегда сулило неприятности.

— Может быть, мне следовало все рассказать вам с самого начала, — продолжал меж тем мастер, — Вы умны и, я уверен, поддержали бы мой замысел даже когда были человеком. Но мне не хотелось рисковать, вы поймете, почему, когда я посвящу вас в подробности.

Филиппу очень хотелось сказать ему, что он не готов ни к каким откровениям, и хотел бы вернуться к разговору о банкирах, но это было бы неразумно. Да и следовало, в конце концов, узнать, зачем же его обратили. Мастер казался благожелательным и спокойным, как лесное озеро в безветренную погоду, но Филипп чувствовал его внутреннее напряжение даже сквозь все ментальные щиты, и понимал, что под безмятежной водной гладью скрывается спящий кракен, которого лучше не будить. Чувствовать опасность Филипп всегда умел хорошо. Ну… или почти всегда. Когда он терял бдительность, с ним случались ужасные вещи. Иногда следовало вопить и сопротивляться, иногда — молчать и слушать. И по возможности прикрывать свои эмоции от мастера. Тот ведь не знает, что он вообще умеет это делать?

— Признаюсь вам, мне не нравится решение Совета о том, что вампиры должны таиться от людей. Собственно говоря, именно после принятия закона Великой Тайны мне и пришла впервые в голову мысль о том, как следовало бы все устроить для всеобщего благополучия. Но я ни с кем не мог ей поделиться. Ни с кем — кроме самых близких друзей. И люди и вампиры слишком… закоснелы. Люди всегда считали вампиров злом, боялись их, ненавидели, и это было совершенно справедливо. На протяжении тысячелетий вампиры привыкли быть чудовищами, убийцами, и не желают ничего менять. В последнее время я и вовсе замечаю, что они стали считать себя некими высшими существами, которые имеют право охотиться на людей, как на животных, как на законную добычу, просто потому, что сильнее, могущественнее… Вы понимаете меня, Филипп? Разве правильно то, что сильное, мудрое почти бессмертное создание предпочитает быть убийцей вместо того, чтобы защитить тех, кто слабее? Вместо того, чтобы попытаться сделать этот мир лучше?

Филипп не знал, что ответить на столь пламенную речь. Возопить, что он полностью согласен с тем, что тот, кто сильнее должен быть милостив и великодушен, он не мог, потому что сам был чудовищем еще при жизни и продолжал быть им теперь. Главное, — мастер знает об этом! И никогда ни единым словом не выражал недовольства! Чего же он хочет от него?

— Вампирам необходима кровь людей, — осторожно заметил принц.

— Я не об этом! — поморщился мастер, — Я даже не сторонник того, что вампир не должен убивать. Я никогда не препятствовал вам это делать, разве нет? Вампир не сможет стать по настоящему сильным, если будет питаться так, как ему предписывается нынче. Кто будет соблюдать это правило, если он не полный глупец? Мне не нужно, чтобы вы были слабы. Я хотел бы, чтобы в будущем вы сами могли стать мастером, чтобы вы были моим соратником, а не просто птенцом, которым я могу руководить по своему разумению. Если мы сможем осуществить мой замысел, то должны будем разделить и бремя ответственности. Нелепая случайность может оборвать мое существование, не говоря уж о том, что у нас с вами появятся могущественные враги, которые приложат все старания к тому, чтобы нас убить. Я буду руководить вами только на первых порах…

— Руководить в чем?! — не удержался Филипп.

Мастер снисходительно улыбнулся.

— Вы так торопитесь узнать суть…

Филипп скрипнул зубами, пытаясь удержать вспышку ярости, но, кажется, ему это не особенно удалось. Ну, и к черту! Злиться в такой ситуации вполне естественно!

— Разумеется, я хочу узнать суть! — воскликнул он, — Я ничего не понимаю, и мне не терпится разобраться!

— Я уже сказал вам самое главное: мне бы хотелось сделать этот мир лучше.

— Но как?!

— Я предлагаю вам корону Франции.

Филипп не удержался и расхохотался.

— Вы шутите? По-вашему, я могу сделать мир лучше?!

— Дело не в вас, не лично в вас, а в том, кем вы являетесь теперь.

— Вампиром…

— Да.

Филипп откинулся в кресле, даже не пытаясь скрыть изумление, и его мастер с сожалением подумал, что тот все еще ведет себя как человек и главное — мыслит, как человек. Слишком плоско. Слишком ограниченно. Это и немудрено, ведь его птенец очень молод… Но что же делать? Невозможно ждать, пока он станет взрослее. Впрочем, и у молодости есть преимущества: людям будет легче принять его.

— Верьте мне, Филипп, я знаю, о чем говорю, и даже если сейчас мой замысел кажется вам странным, вы вскоре поймете, что он вполне разумен, — произнес он, — Я очень долго размышлял над ним. Дольше, чем вы живете на свете.

— Вы говорили, вам четыре сотни лет? — припомнил Филипп, радуясь открывшейся возможности сменить тему. Ему необходима была передышка, чтобы собраться с мыслями.

— Все верно, я родился в 1276 году.

— Невероятно… Вы застали расцвет царствования Капетингов!

Мастер на мгновение замер, лицо его вдруг утратило всякое выражение, и будто окаменело. Филиппу до сих пор странно было видеть истинную сущность старого вампира, — в те моменты, когда он не притворялся живым, принц Парижа становился совершенно не похож на человека, превращаясь в нечто жутковатое, что имело человеческие черты, но, по сути, являлось скорее чем-то вроде горгульи, что сидели на соборе Парижской Богоматери. Существо, застывшее в вечности, но бережно хранящее память о прошлой жизни. И, похоже, птенец его ненароком коснулся старой раны, которая не зажила и по сей день.

— К счастью, я застал и закат этого царствования, — проговорил мастер сухо, — Ждать его пришлось не долго. Только вот дождаться смогли не все.

— Подождите, — пробормотал Филипп, — Кажется, я понимаю… Вы были тамплиером?

Он подумал, что мастер не захочет говорить об этом, но тот, видимо, решил быть откровенным со своим птенцом. В самом деле, раз уж он взялся посвящать его в свой грандиозный замысел, то почему бы не рассказать и о своем человеческом прошлом.

— Мне выпала эта честь. К сожалению, я никак не смог защитить свой орден от клеветы и уничтожения, я был всего лишь человеком, а враги наши были сильны и могущественны. Но вышним силам было угодно оставить меня в мире живых, одного меня из всех моих братьев. Я усмотрел в этом особенный знак. Кто-то другой мог бы счесть произошедшее случайностью, но, смею вас уверить, ничто на этом свете не происходит само собой. Только глупцы верят в свободную волю и в право выбора. Неисповедимы пути Господни и замыслов Его нам не постичь. Порой Всевышний ведет нас к великой цели тернистой дорогой, и иногда ради исполнения ее нам даже приходится жертвовать собственной душой.

— Вы полагаете, ваше обращение было угодно Богу? — удивился Филипп.

— Без сомнения. Я был в тюрьме и ждал казни, но в ночь перед тем, как она должна была произойти, в моей камере появился вампир. После всех перенесенных пыток, мне было не страшно умереть, казнь явилась бы для меня избавлением от всех земных невзгод. Я жаждал спасения и жизни вечной, я молился о том, чтобы Господь поскорее забрал меня к себе. Я был верным слугой Его и смел надеяться, что достоин снисхождения. Но Господь привел ко мне живого мертвеца, который предложил мне проклятие и вечную смерть и — возможность оставаться в этом мире. И я подчинился воле Его.

— Это ваш мастер сказал вам о том, что исполняет волю Божью? — спросил Филипп, надеясь, что его собеседник не заметит сарказма в его голосе.

— Мой мастер не имел представления о том, что происходит. Он явился не за мной, а за своим слугой, с которым мы несколько дней сидели в камере вместе. Я заботился об этом человеке, когда его принесли в камеру после пыток, он позже заботился обо мне. Мы сдружились, и он попросил своего хозяина помочь мне. Тот не смог ему отказать, только и всего.

— Значит, уже в момент обращения вы знали, что призваны изменить мир? — удивился Филипп.

Мастер медленно кивнул.

— Я только не знал еще, каким образом сделаю это.

Он помолчал немного, будто возвращаясь мыслями в прошлое, и добавил:

— Поначалу я полагал, что целью моего служения Ему является убийство короля Филиппа и папы, уничтоживших мой орден. Я считал их величайшим злом. И справедливо считал… Но, став бессмертным, я понял, как они на самом деле ничтожны. Проклятие Великого Магистра вскоре унесло в могилу и Филиппа и весь его род, от них осталась только дурная память, ничего больше. К тому времени я уже знал, кто на самом деле правит миром.

— И это зло вы не захотели уничтожить?

— Я не смог бы. И было бы глупо пытаться. Но я мог бы заставить это зло служить благу человечества. Что я и хочу сделать сейчас с вашей помощью.

— И вы намереваетесь убить короля, — пробормотал Филипп, словно пробуя эти ужасные слова на вкус.

— Я хочу помочь вам получить корону.

— Вы хотите убить короля и дофина, — продолжил свою мысль принц.

— Они всего лишь люди, ограниченные, самодовольные, мнящие себя значительными. Они падки на удовольствия, они хотят получить от жизни все, что только возможно, прежде чем смерть унесет их в иной мир. Людовика называют великим королем, но вам ли не знать, что это всего лишь лесть придворных. В чем его величие? В том, что он хочет затмить солнце и всех ослепить? Король погряз в гордыне и ради удовлетворения ее творит безумства, унижая своих подданных, ведя разорительные войны, и бесконечно поднимая налоги. Людовик умрет, и королем станет его сын, который захочет удовлетворить собственную гордыню. И так будет продолжаться до бесконечности. Ничтожный король будет сменяться еще более ничтожным и даже если случится чудо и в венценосном семействе родится достойный государь, успеет ли он совершить что-то полезное за свой короткий век? И что станет с его свершениями, когда на место его придет бездарный потомок? Иное — король-вампир. За его плечами века и огромный жизненный опыт, и впереди у него бесконечно много времени, чтобы, не торопясь, осуществить все задуманные проекты. И, самое главное, я считаю совершенно необходимым отменить закон Великой Тайны. Вампиры должны открыться людям, должны научиться существовать вместе с ними, я верю, это могло бы принести пользу и тем и другим.

Филипп покачал головой.

— Никому это не понравится.

— На первых порах, наверное, — согласился мастер, — Все эти так называемые мудрецы из Совета считают, что они всегда и во всем правы и страшатся перемен. Многим из них по несколько тысяч лет, они устали от жизни и хотят только покоя.

— Это не понравится в первую очередь людям. Будет война. Церковь устроит против нас крестовый поход.

— Я думал об этом. Никакой великий труд не дается легко… Я полагаю, мы выстоим против любого войска, если создадим армию, состоящую из вампиров.

— Даже если так, что потом?

— Под управлением короля-вампира Франция станет величайшей и счастливейшей страной. Не льстивые придворные, а народ назовет вас великим королем и будет почитать вас и любить. Филипп VII Великий… — Мастер с улыбкой посмотрел на своего птенца, — Неужели вы никогда не мечтали о таком? Неужели вы никогда не думали о том, что могли бы стать лучшим королем, чем ваш брат? О том, что нет справедливости в том, что он родился первым?

Филипп невольно вспомнил Мазарини и суровую проповедь, которую тот прочел ему однажды: «Ваш брат — будущий король! И вы должны почитать его и слушаться во всем! Уясните себе это раз и навсегда!» Луи присутствовал при том разговоре и выглядел таким довольным и высокомерным. Не имеет значения, кто прав, а кто виноват, слово короля всегда закон. В его воле казнить тебя или помиловать, в его воле навязать тебе жену и выслать из страны человека, которого ты любишь. Он может позволить тебе командовать армией, а может оставить дома, когда вдруг решит, что это неправильно, если у тебя получается что-то лучше, чем у него. А ты можешь устроить ему истерику и понадеяться, что если сумеешь как следует надоесть, он в чем-то тебе уступит. А если вдруг перестанешь надоедать, он даже не заметит, что ты умер, — слишком занят собой.

— Каждый принц мечтает стать королем, — проговорил Филипп.

И это было правдой. Испокон веков братья ненавидели друг друга и вечно строили козни, чтобы получить корону. До сих при дворе любили вспоминать сплетни о кончине Карла IX, предпоследнего монарха из рода Валуа, тот якобы был отравлен книгой, пропитанной ядом, которую подложил ему кто-то из братьев — Генрих или Франсуа. Чего уж говорить о нынешних временах, о мирно почившем дяде Гастоне или прославленном принце Конде, который сейчас был в милости у короля и который во времена его детства предпринял немало попыток лишить его власти.

— Что ж, я рад, что вы поддерживаете меня, — сказал мастер.

— Когда же… все произойдет?

— Я думаю, очень скоро. В ближайший год или два. Прежде чем мы убьем короля, нам нужно хотя бы начать формировать армию вампиров. Мои соратники займутся этим!

Глаза мастера блеснули.

— Наш план близок к осуществлению!

Он вдруг посмотрел на Филиппа, и принц почувствовал холодок, пробежавший по позвоночнику.

— Вам страшно?

Филипп оторвал взгляд от пола и отважился посмотреть в глаза своему создателю. Бессмысленно пытаться скрыть от него свои чувства, он может узнать все, если только захочет, он вывернет своего птенца наизнанку и разорвет на части. И заставит служить себе. По воле или против воли, — он уже сказал, что это не имеет для него значения.

Не думай. Не чувствуй. Спрячься за страхом, за малодушием, вспомни все детские обиды и ненависть к Мазарини. Заставь себя возненавидеть и короля! Заставь себя пожелать занять его место! И не смей считать своего мастера безумцем, он это поймет, и тогда тебе не жить!

— Конечно, мне страшно, — сказал Филипп, — Я никогда не думал о том, что могу стать королем и не представляю себе, как управлять государством. Я никогда не был даже членом королевского совета.

— Не беспокойтесь об этом, — мастер покровительственно улыбнулся, — Я же сказал вам, что на первых порах буду вами руководить, вам не придется слишком много заниматься государственными делами. Можете вовсе ими не заниматься. Вы назначите меня своим первым министром, и, по примеру вашего отца, будете жить в свое удовольствие, при этом перестанете таиться от людей и все придворные развлечения перенесете на ночное время, а днем даже люди будут спать, как вампиры. Все правила и условия будете устанавливать вы сами.

— Звучит заманчиво, — согласился принц, — А кто же убьет короля?

— Об этом тоже не беспокойтесь. Я не стану подсылать вас в его опочивальню с кинжалом. Убийство короля и дофина я возьму на себя. Это как раз самая простая часть плана.

Уже по дороге домой, трясясь в карете по пустынным улицам предрассветного города, Филипп, наконец, смог спокойно обдумать то, что он услышал сегодня. Ему все же удалось скрыть свои настоящие чувства от мастера. И это было странно. Должно быть, тот и не пытался по-настоящему проникнуть в них, уверенный, что знает своего птенца достаточно хорошо. А может быть, он был убежден в том, что его замысел угоден Богу и ничто не сможет помешать ему. Безумец… Или он просто слишком давно не являлся человеком, и отвык от того, что люди и мыслят и чувствуют иначе, чем вампиры?

Семейные узы вампиров были глубже и крепче человеческих отношений. Не то что убить мастера, но даже умышлять против него было очень тяжело. Не так, как против своего брата или родителя, а как против себя самого. К тому же чувствовать себя под защитой своего создателя было просто невыразимо приятно, все равно как всегда пребывать в уверенности, что никто и ничто не может причинить тебе вред. При жизни Филипп не испытывал подобного даже в раннем детстве, сидя на коленях у матери, — такого покоя и умиротворенности, такого желания подчиниться и позволить вести себя за руку туда, где ему, безусловно, будет лучше. Никакое желание свободы и самостоятельности не шло с этим в расчет. И теперь, по дороге в Пале-Рояль, когда не было больше нужды притворяться, Филипп мог полностью отдаться ужасу и панике. Несмотря на все безумие замысла своего мастера, он не сможет предать его! Только не сейчас, пока Филипп так слаб и уязвим! Это просто немыслимо! А Людовик больше не семья ему…

В действительности мастеру не было нужды читать мысли и чувства своего птенца, всю его сущность он узнавал еще в процессе инициации. Он видел эгоизм, беспринципность и безжалостность, и тщательно скрытый гнев против своего положения при королевском дворе. Он мог узнать даже то, что сам Филипп не подозревал о себе. Мог проникнуть во все темные стороны его души. Но, к сожалению для мастера, взгляд его не мог проникнуть глубже — туда, где хранилось все то немногое, что не принадлежало Тьме. Все, что исходило от Бога и не имело отношения к дьяволу, было недоступно для мастера вампиров, он мог увидеть обиды на короля, но он не мог знать того, что Филипп любит своего брата. Иначе убил бы его прямо тогда, ни за что не выпустил бы из своего дома.

Для Филиппа самым прискорбным было то, что он в кои-то веки не мог пожаловаться Лоррену. Он привык обсуждать с ним все, привык рассчитывать на его советы и поддержку, к тому же просто сам факт того, что ты можешь разделить опасность или ответственность с кем-то другим, очень поддерживал и вдохновлял. Так было всегда, но не в этот раз. Где гарантия, что Лоррен невольно не выдаст мастеру своих чувств?

Однако Лоррен, даже не обладая способностями мастера, сразу понял, что произошла какая-то неприятность, стоило ему только взглянуть на принца.

По случаю отсутствия его высочества всю ночь, придворные сегодня были предоставлены сами себе и, хотя привыкли уже полуночничать, к все утру разбрелись по спальням, и в этот предрассветный час во дворце было тихо и пустынно. Только немногие слуги ждали возвращения своего господина на случай, если тому вдруг что-то понадобится.

— Что-то случилось? — спросил Лоррен, как только Филипп переступил порог гостиной, где фаворит дожидался его в одиночестве.

— Случилось, — вздохнул Филипп, падая в кресло рядом с ним, — сегодня я узнал, ради чего меня обратили.

— Вот как? — Лоррен повернулся нему всем телом, изображая внимание.

— Я не могу тебе рассказать, — проговорил принц жалобно.

— Он запретил?

Филипп покачал головой и тяжко вздохнул.

— Это слишком опасно.

Лоррен скептически фыркнул.

— Вы боитесь за меня, мой принц?

— За нас обоих… Впрочем, если ты ничего не будешь знать, это тоже может показаться ему подозрительным, — пробормотал Филипп, такая мысль пришла ему в голову только теперь, — Наверняка, он рассчитывает на то, что я тебе расскажу.

— Конечно, расскажете, — снисходительно согласился Лоррен, — Все равно не сможете удержаться.

Филипп смотрел на него, в задумчивости закусив губу.

— А вот сможешь ли ты удержаться, чтобы не выдать ему своих мыслей?

— Черт возьми, Филипп, с каких пор вы сомневаетесь во мне?!

— Не обижайся, — принц с очередным тяжким вздохом пал фавориту на грудь и обнял, словно ища защиты, — Я же не говорю, что ты сделаешь это намеренно. Ты можешь почувствовать страх или ненависть к нему или что-то еще, что ему не понравится… Вот дьявол! — простонал он, — Все так ужасно, что мне хочется разбить что-нибудь а еще лучше — кого-нибудь убить!

— Так за чем же дело стало? — улыбнулся Лоррен, обнимая его в ответ.

— Нет сил! Мне очень, очень плохо! Я перепуган до смерти! К тому же скоро рассвет и нет времени кого-то искать, чтобы прикончить!

— Действительно, скоро рассвет, — согласился шевалье, — Поэтому поторопитесь, чтобы успеть все рассказать мне. Если вы заставите меня ждать до следующего вечера, я вам этого никогда не прощу.

— Правда? И чем мне это грозит? — с преувеличенным беспокойством спросил принц.

— Да уж придумаю какую-нибудь гадость, не сомневайтесь… К примеру, сожру вашего Эффиа, мне давно этого хочется.

— Бедный маркиз! За что ты так не любишь его?

— За то, что он не оставляет попыток вернуть ваше расположение.

— Но это же глупо, Лоррен! — возмутился Филипп, — Уже черт знает сколько времени я не спал ни с кем, кроме тебя, из опасений, что кто-нибудь догадается, что я мертвец!

— Эффиа пытался отравить меня, — задумчиво проговорил шевалье.

— Правда? Почему же ты не рассказывал мне?

— А зачем? Все равно у него ничего не получится. И потом, мне интересно, что он будет предпринимать дальше.

— Как ты вообще узнал, что тебя пытаются отравить?

— Почувствовал странный запах в вине, когда подносил бокал к губам. А Эффиа в тот вечер вел себя странно, смотрел на меня с ужасом и потел больше обыкновенного. Я заворожил его и расспросил. Он все мне рассказал.

— Каков негодяй! — рассмеялся принц, — Видно, ему понравилась роль отравителя! Что ж, все же есть немало пользы в том, что большинство людей не подозревают о существовании вампиров. Открывшись им, мы станем очень уязвимы.

— Наша сила в том, что в нас не верят, — кивнул Лоррен, — Сколько бы претензий у меня ни было к Совету, они правы в том, что велят вампирам соблюдать закон Великой Тайны.

— Я рад, что ты тоже думаешь так, — тихо ответил Филипп, — Само существование вампиров сейчас под угрозой. И может статься, в этом и есть замысел Божий, тут мастер прав…

— Что он рассказал вам?

Филипп на мгновение прислушался, чтобы быть точно уверенным, что никто не сможет подслушать их разговор. Слух у вампира очень тонок, и принц мог с уверенностью определить, кто из обитателей дворца сейчас спит, а кто бодрствует, не говоря уж о том, чтобы знать, что ни один человек не пытается подкрасться к ним незамеченным.

— Он хочет убить короля и посадить меня на его место, — проговорил принц, наконец, — Он думает, что если вампир будет править Францией, это принесет всем какое-то невиданное благо, и очень скоро люди по всему миру захотят оказаться под нашей властью. Подозреваю, что все это только красивые слова и на самом деле наш мастер всего лишь хочет добиться власти. Но выглядел он убедительным. Так, как будто сам верит в то, что говорит.

Лоррен смотрел на Филиппа с таким изумлением, будто это он сам выдумал такой безумный план.

— Наш мастер спятил, — заявил он, — Люди никогда не потерпят над собой власти монстров, они будут сопротивляться до конца, пока не уничтожат нас всех. Впрочем, нам не придется этого дожидаться, нас очень быстро прикончат свои же.

Лоррен умолк, как будто еще одна мысль внезапно поразила его.

— О, черт! Он хочет убить короля?! — воскликнул он.

— Не надо так громко орать об этом! — прошипел принц.

— Прошу прощения. Что вы ответили ему?

— А что, по-твоему, я мог ответить?!

— И он поверил вам? Поверил, что вы согласитесь?

— Почему нет? Каждый принц мечтает стать королем, это всем известно.

— Только не вы.

— Почему не я?

— Вы сами рассказывали мне, как когда-то в детстве, когда Людовик был при смерти, вас почти уже начали приучать к мысли, что вы станете королем. И как сильно вы молились о том, чтобы брат ваш выжил.

— Но мастеру я об этом не говорил!

— Разве он не может всегда узнать, если кто-то из нас обманывает его?!

Филипп какое-то время молчал.

— Может быть, я не обманывал его…

— То есть?

— Я заставил себя думать, что готов поддержать его. Знаешь, мне так не хотелось, чтобы он понял, что я не то средство, которое приведет его к нужной цели, что я действительно готов был обещать ему полное содействие. Совершенно искренне.

— Мой бедный принц. Что же нам делать теперь?

— Не имею представления. Сначала я думал пойти к охотникам и посвятить их в безумный замысел принца города. Потом я подумал, что стоило бы поставить в известность Совет, уж ему-то точно под силу решить эту проблему. Но еще чуть позже я понял, что и то и другое означает наш смертный приговор. Даже если мастер не успеет убить нас сам, с нами расправятся его соратники. Они любят его и не простят нам предательства.

Лоррен некоторое время молчал, обдумывая что-то.

— Вы должны рассказать все королю, — сказал он, наконец.

— И что? — удивился Филипп, — Что он сможет сделать? Людовик всего лишь человек.

— Единственный из всех, к кому мы можем обратиться, он будет защищать не только себя, но и вас.

— Он, может быть, и хотел бы. Но как, по-твоему, он сможет меня защитить?

— Я не знаю, монсеньор. Мы должны что-то придумать. И мы придумаем. У нас ведь есть на это время, не так ли?

— Не уверен. Может быть, уже завтра мастер посмотрит мне в глаза и поймет, что я собираюсь предать его! Или он посмотрит в глаза тебе!

Филипп горестно взвыл, заламывая руки, и Лоррен почти насильно поднял его из кресла и потащил в сторону гардеробной.

— В любом случае, сейчас нам следует отправиться спать, — говорил он по пути, — Через несколько минут рассветет, мы с вами рухнем где-нибудь здесь бездыханными и всех переполошим… Впрочем, не успеем переполошить, — мы сгорим на солнце и, возможно, заодно подожжем дворец.

— Это решит все проблемы, — простонал Филипп.

— Проблемы начнутся в аду, куда ваш двор отправится в полном составе. Всех этих грешников негде будет разместить.

— И они опять будут путаться у меня под ногами и требовать денег и развлечений? Кошмар. Я не хочу умирать.

— И я не хочу. Там снова окажется Эффиа и будет строить козни.

— Ты можешь сожрать его, если хочешь.

— Спасибо, ваше высочество. Я подумаю над этим.

Солнце поднималось над горизонтом, и вампиры чувствовали его приближение, как чувствуют, должно быть, обитатели леса надвигающийся пожар. Огня еще не видно, не слышно треска горящих деревьев, но смерть уже разливается в воздухе, и всякая тварь знает, — идет что-то громадное, безжалостное и неодолимое, от чего следует бежать со всех ног и прятаться. Даже самые сильные вампиры умирают на рассвете, на какое-то время превращаясь в то, чем являются на самом деле — в бесчувственные трупы.

— Может быть, стоит подослать к мастеру убийцу? Днем, когда он спит? — пробормотал Филипп, устраиваясь в постели, расстеленной в гардеробной среди аккуратно развешенных камзолов и панталон, — Как думаешь, где он спит?

— Пошлите к нему Эффиа, — хмыкнул Лоррен, — Пусть мастер убьет его. Это будет еще смешнее, чем если я убью его сам.

— Да что ты привязался к Эффиа?!

— Я к нему неравнодушен.

— Так я и знал! Ты, как Гиш, который через слово вспоминал Генриетту!

— Ваше высочество видит насквозь каждого из своих подданных. Как мы назовем вас, когда вы взойдете на престол? Филипп Прозорливый?

— Филипп Клыкастый… Помолчи уже, Лоррен! Все это совсем не смешно!

Глава 4

Паниковал Филипп напрасно. В ближайшие несколько ночей мастер не особенно стремился видеть своих птенцов, вероятно, был занят более важными делами, поэтому те могли без помех подумать над тем, как уничтожить его, ни в ком не вызвав подозрений. Лоррен настаивал на том, что нужно посвятить во все короля, и Филипп вынужден был согласиться с ним, потому что другого выхода действительно не было — или они просто не смогли его найти.

В конце концов, они даже придумали план. Он был далек от совершенства, но, на первый взгляд, вполне осуществим. Произошло это случайно, когда по дворцу пронеслась очередная волна слухов, относящихся к ставшему уже знаменитым «Делу о ядах».

То, что уже много лет в Парижском высшем обществе были модны убийства с помощью отравлений, не было секретом ни для кого, кроме, разве что, чиновников из полицейского управления. И если тебе приходило в голову избавиться от надоевшего мужа или родителя, стоило только навести справки у знакомых, чтобы тебе немедленно дали нужный совет — к кому следует обратиться. Обделывая свои темные детишки, дамы и господа не особенно даже скрывались, порою в открытую обсуждая на светских приемах различные новые способы, какими нынче можно было отравить неугодного родственника. Немудрено, что, в конце концов, все-таки разразился скандал.

Произошло это, после того, как во время обеда устроенного мадам Лавигуре, женой модного дамского портного, одна из приглашенных, мадам Боссе, вдова торговца лошадьми и известная гадалка, выпила лишнего и заявила во всеуслышание, как довольна своей клиентурой: высочайшими вельможами Франции, среди которых были маркизы, графини и даже герцогини. «Еще три отравления, и я покину это блестящее общество с хорошим состоянием!», — произнесла эта дама, горделиво улыбаясь.

На беду не в меру откровенной особы, на том же обеде присутствовал адвокат Перрэн, бывший хорошим знакомым капитана полиции Дегрэ, не далее как вечером того же дня изложивший своему другу этот весьма занимательный разговор.

Уже на следующий день Дегрэ отправил к мадам Боссе свою осведомительницу, которая пожаловалась гадалке на своего мужа и тут же получила от нее пузырек с ядом за весьма умеренные деньги.

Отравительницу схватили, заключили в тюрьму и допросили с пристрастием. С испугу та выдала полиции не только многих своих высокородных клиентов, но и других так называемых, колдуний, промышлявших тем же ремеслом, что и она сама. На следующий день были арестованы мадам Лавигуре и мадам Лавуазен, при обыске у которых нашли очень много интересного: помимо всякой колдовской дребедени вроде порошка из панциря рака, обрезков ногтей и жира повешенного, еще и мышьяк, ядовитые свойства которого были всем прекрасно известны. Эти две колдуньи, так же как и их товарка, не особенно отпирались от своих преступлений, под пытками выдавая все новые и новые имена. И за четыре года с момента ареста злополучной Боссе, «Дело о ядах» разрослось до таких масштабов, что в 1679 году король был вынужден возродить «Огненную палату», специальный судебный орган, во времена оны разбиравший дела еретиков, и распущенный за ненадобностью уже более ста лет. Теперь его услуги понадобились снова.

Расследование тянулось из года в год и, судя по всему, до окончания его было еще очень далеко. Все новые имена колдунов, отравительниц, чернокнижников и алхимиков всплывали на следствии. Тюрьмы ломились от арестантов и, хотя некоторых из них, периодически сжигали на костре, освободившееся место тот час же занимали новые обвиняемые, в невиданных количествах. Новый поворот в этом, утомившем всех разбирательстве, случился в феврале 1680 года, когда казнили самую знаменитую и устрашающую из колдуний — мадам Лавуазен, признавшуюся в таком количестве ужасных преступлений, что волосы вставали дыбом даже у повидавших многое судейских чиновников. Мадам Лавуазен не только готовила яды, она занималась черной магией и, совершая злодейские ритуалы, погубила несколько сотен младенцев, чьи трупики сжигала в собственной печи или же закапывала во дворе. Лавуазен назвала множество имен, в том числе и знатных аристократов, но никакие пытки не смогли заставить ее выдать самых могущественных своих клиентов — сделай она это и ее тут же казнили бы, а пока шло следствие, она могла надеяться, что еще долгие годы проведет в тюрьме. Не могла она выдать и самых опасных своих сообщников, потому что в этом случае даже после смерти их месть могла бы настигнуть ее.

Но дочь не отличалась благоразумием матери. Как только обгорелые останки ведьмы были преданы земле, рассерженная тем, что никто из высокопоставленных господ не помог им, несмотря на все уверения, Маргарита Мовуазен сама попросилась на допрос и поведала изумленным и перепуганным судьям то, что утаила ее мать: о том, что ее клиенткой, помимо прочих, была сама фаворитка короля маркиза де Монтеспан. Записав показания подследственной, начальник полиции отнес их военному министру Лавуа, а тот в свою очередь предоставил их королю.

Сказать, что Людовик был в ужасе, это значит сильно преуменьшить его чувства.

«Когда мадам де Монтеспан начинала сомневаться в расположении короля, — читал он в показаниях Мовуазен, — Она давала знать моей матери, и та посылала ей какие-то снадобья для его величества. Обычно мать сама относила их. А я первый раз встретилась с мадам де Монтеспан два с половиной года назад. Маркиза пришла к матери, долго беседовала с ней с глазу на глаз, потом позвали меня. Это было в четверг. Мы договорились встретиться в понедельник в условленном месте, где я должна быть в маске, которую сниму, увидев мадам де Монтеспан. Я все выполнила. И проходя мимо маркизы, я сунула ей в руку маленький пакетик с порошком, приготовленным матерью… Состав этих снадобий я не знаю, мать никогда не доверяла мне приготовление их, но я уверена, что туда входила кровь летучей мыши и истолченные облатки, смоченные в жертвенной крови. И еще, конечно, жир повешенного… Маркиза подмешивала снадобья в питье короля, и тот вскоре возвращал ей свою любовь».

Как раз в этот момент Людовик припомнил, что не далее как вчера вечером, принял из рук возлюбленной удивительно мерзкую на вкус «микстуру от кашля» и его скрутил приступ жестокой рвоты. Только чрез час с небольшим он смог продолжить чтение:

«Но не всегда снадобий было достаточно. Если король обращал свой взор на другую женщину, необходимы были особенные магические ритуалы. Черные мессы. Для исполнения их мать приглашала священника… Я не знаю его имени, при мне никогда не называли его, и лицо его было скрыто маской… Я видела его только один раз, когда мать приказала мне прислуживать на черной мессе. Это было незадолго до ее ареста. Священник принес младенца, явно родившегося раньше срока, он купил его за экю у какой-то проститутки. Уложив ребенка на живот мадам де Монтеспан, обнаженной лежавшей на алтаре, он перерезал ему горло и собрал кровь в чашу, после чего освятил в ней облатку и дал причаститься маркизе. В свою очередь мадам де Монтеспан произнесла следующие слова: „Астарот, Асмодей, вы, князья любви, я заклинаю вас жертвой этого ребенка и прошу дружбы короля и дофина, и чтобы она не кончалась. Пусть королева будет бесплодна, пусть король покинет ее постель и стол ради меня, пусть я получу от него все, что попрошу для себя или для родственников, пусть мои друзья и слуги будут ему приятны; пусть я буду уважаема вельможами; пусть меня призовут на королевский совет, чтобы я знала, что там происходит; пусть дружба и любовь короля ко мне удвоится; пусть король покинет и даже не взглянет на Фонтанж — имя женщины каждый раз менялось по необходимости; пусть король разведется с женой, и я стану королевой“. Так же мать дала маркизе яд, из-за которого новая фаворитка короля потеряла ребенка».

Ознакомившись со всеми материалами дела, Людовик на некоторое время впал в прострацию, однако, немного придя в себя, приказал сохранить в тайне последнее признание дочери казненной ведьмы, и саму ее как можно быстрее предать огню. Преступления мадам де Монтеспан должны были остаться в тайне, потому что бросали тень и на короля и на их общих детей, которых его величество не так давно официально признал.

Маркизу де Монтеспан никто не обвинял, но король раз и навсегда отправил ее в отставку, переселив из огромных покоев, состоявших из двадцати комнат, в скромные апартаменты где-то на задворках Версаля, и отказался даже видеться с ней. Одно только упоминание о бывшей возлюбленной вызывало у его величества приступ тошноты.

Утаить что-либо от придворных сплетников было чрезвычайно непросто. Никто ничего не знал наверняка, но каждый считал своим долгом строить догадки и, несмотря на всю тщательность хранимой тайны, имя маркизы де Монтеспан вскоре стали связывать с делом ведьмы Лавуазен.

Филипп старался следить за процессом о колдовстве из опасения, как бы не всплыло чего-то опасного лично для него, и новый всплеск интереса к этому делу побудил его отправиться к королю. Паче чаяния тот не отправил Филиппа восвояси, сославшись на очередные неотложные дела, а молча протянул ему протоколы допроса Маргариты Мовуазен, которые хранил у себя в запертом бюро. Такой приступ откровенности немало удивил Филиппа, ведь Людовик всегда считал своего брата совершенно неспособным хранить секреты. Может быть, иногда и ему была нужна поддержка кого-то по-настоящему близкого? А кто, в сущности, был у него, кроме Филиппа? Разве что Франсуаза д`Обинье, воспитательница его детей, но она была женщиной, к тому же благочестивой. Она пришла бы в ужас… Филипп благочестивым не был. Но все равно пришел в ужас.

— Вот черт, — пробормотал принц, дочитав протокол, — Кровь летучих мышей и жир повешенного… А ты еще назвал чудовищем Лоррена! Он хотя бы не травил меня всякой гадостью!

— Не напоминай мне об этом, — поморщился король, — Должно быть, причиной всех моих странных болезней являлись эти дьявольские снадобья. Меня тоже окружают чудовища. Видно, таков наш с тобой удел.

— Это не удивительно, невинные агнцы не имеют ни намерений, ни сил выбиваться в фавориты. Твоя Атенаис… Ты сам знаешь, что она предпринимала, чтобы обратить на себя твое внимание. Чему удивляться?

Людовик смотрел на него мрачно.

— С нынешних пор и не взгляну в сторону придворных кокеток.

— И на кого ты будешь смотреть? На скучных серых мышек вроде этой вечной страдалицы Луизы Лавальер? Только не это. Лучше уж возвращайся к жене.

— Возможно, это и впрямь будет лучше всего, — согласился король.

Людовик выглядел таким удрученным, что Филиппу стало жаль его. Бедный-бедный король, каково ему будет узнать, что его брат обратился в нежить? А ведь скоро придется рассказать ему… А заодно еще и о другом чудовище, которое желает ему зла. Чудовище, куда более опасном, чем маркиза де Монтеспан.

Уже тогда, в процессе чтения допроса юной ведьмы Филипп задумался, кто тот таинственный священник, проводивший черные мессы для предприимчивой фаворитки короля. Сомнений в том, что это был Гибур, у него практически не было.

— Он резал младенцев на животе у шлюхи Монтеспан! — рассказывал он позже Лоррену, — И произносил какие-то заклинания, направленные во вред моему брату!

Лоррен отнесся к его возмущению довольно прохладно.

— Какой же был в них вред? Разве маркиза желала королю смерти?

— Она хотела поработить его волю!

— Вот уж, поработить… Она хотела, чтобы ее любили, и не бросили ради очередной смазливой девки. Да и потом, ничего бы у нее не вышло. Я думаю и Гибур и эта Лавуазен просто водили бедняжку за нос, вытягивая из нее деньги. Маркиза мерзла, лежа на алтаре голышом, Гибур, по своему обыкновению, пил через нее силу Тьмы, только и всего. А жир повешенного, конечно, страшная гадость, но большого вреда здоровью нанести не может.

— Откуда тебе знать? Ты пил жир повешенных?

— Не приходилось, но могу предположить. Впрочем, если жир успел подтухнуть…

— Прекрати, Лоррен! Меня сейчас стошнит!

— Вампиров не тошнит.

— Я буду первым! Теперь я понимаю, почему мастер не хочет обращать Гибура, — он омерзителен. У кого будет желание иметь такого птенца?!

Лоррен пожал плечами.

— По-моему, он не хуже нас с вами.

— Он резал младенцев!

— Да и черт бы с ними. Парижское отребье размножается, как крысы, и их потомство все равно дохнет в первые дни жизни. Никогда не понимал, чего их жалеть. Другое дело, что возиться с ними не интересно. Им не страшно. Они ничего не понимают.

— С чего это ты так защищаешь Гибура? — подозрительно спросил Филипп.

— Плевать я хотел на Гибура, — с чувством сказал Лоррен, — Но у нас с вами есть более насущные проблемы, чем разбираться с тем, почему он не посвятил нас в свои делишки на стороне.

— Напрасно ты так думаешь. Гибуровы делишки могут сослужить нам добрую службу. Я, кажется, придумал, как их использовать для наших целей…

Филипп явился к королю как всегда около полуночи, чем привел его в крайнее раздражение. Уставший от трудов долгого дня, его величество собирался отправиться на покой и вломившегося в его кабинет брата очень хотел выставить восвояси.

— Я устал от твоих выходок! — заявил он, — Когда уже тебе надоест бродить по ночам? Впрочем, — делай это сколько тебе вздумается, но уволь меня от своего общества!

— Хочешь, я расскажу тебе, почему брожу по ночам? — вкрадчиво спросил Филипп, игнорируя монарший гнев и располагаясь в кресле напротив его заваленного бумагами стола.

— Не имею ни малейшего желания!

Полагая, что на том разговор окончен, король отправился к дверям.

— Куда ты так торопишься? — догнал его ироничный голос принца, — Неужели все-таки обзавелся новой фавориткой?

Людовик игнорировал его вопрос, он уже взялся за ручку двери, когда брат непостижимым образом оказался вдруг рядом с ним и перехватил его руку. Пальцы Филиппа были холодны как лед.

— Я нисколько не сомневаюсь, что тебе нет до меня никакого дела, — прошипел принц, — Но на сей раз ты выслушаешь меня. Хотя бы ради своей безопасности. Полагаю, собственная драгоценная особа пока еще тебе не безразлична?

Король еще не вполне пришел в себя после стремительного перемещения Филиппа через комнату, и не мог собраться с мыслями.

— Чего ты хочешь? — спросил он.

— Поговорить. И разговор наш будет долгим, поэтому можешь послать кого-нибудь к этой юной дурочке, чтобы не ждала тебя сегодня ночью.

Людовик досадливо поморщился, но все же оставил попытки спастись бегством. Отцепив от себя Филиппа, он вернулся к своему похожему на трон креслу.

— Приказать затопить камин? — спросил он, — Ты замерз.

— Не утруждайся, я больше не мерзну. Никогда не мерзну.

Они посмотрели друг на друга, и Филипп добавил:

— Я больше не человек.

— И кто ты? — флегматично спросил Людовик.

— Вампир.

Король возвел очи к небесам, словно призывая их в свидетели своего мученичества.

— Я тоже не поверил бы в такое, — криво улыбнулся Филипп, — Я и не верил, поэтому угодил в ловушку. Я умер, Луи, уже более трех лет назад.

В глазах короля мелькнуло замешательство.

— Я понимаю, что это звучит дико, — продолжал Филипп, — Однако мне очень просто доказать, что слова мои правда.

Он снова в одно мгновение ока переместился к королю, и Людовик увидел, как во рту его брата вдруг появились длинные острые клыки. Невольно вскрикнув, король отшатнулся в сторону, и Филипп отпрянул от него. Глаза принца все еще горели багровым отсветом, и Людовик, глядя в них, побледнел, как смерть.

— Господь всемогущий, — пробормотал он, — Как это случилось с тобой?!

— Я здесь для того, чтобы рассказать.

— Как ты мог? — выдохнул король, — Как ты мог дать на это свое согласие?!

Теперь была очередь Филиппа удивляться.

— Ты знаешь о существовании вампиров?!

— Боже… — король утер ладонью капли холодного пота, выступившие на лбу, и постарался отодвинуться от брата еще дальше. Тот был похож сейчас на какое-то чудовище в человеческом обличии, и королю было страшно.

— Мне говорили… Но я не верил. Не совсем верил.

— Кто рассказал тебе?

Филипп снова уселся в кресло — подальше от короля, ему было обидно и одновременно забавно видеть страх в глазах брата.

— Я узнал об этом несколько лет назад… — Людовик попытался припомнить, — Впрочем, уже довольно давно. Это случилось незадолго до смерти Мазарини. Будучи уже очень больным, кардинал как-то раз попросил меня принять одного человека и заставил дать обещание, что я отнесусь со всем вниманием к тому, что тот скажет мне. И буду верить всему, даже если мне покажется, что рассказ его похож на бред умалишенного. Имя этого человека де Камброн. Вряд ли ты знаешь его… Хотя он всю жизнь прожил при дворе, и у него даже имеется должность. Не припомню, какая именно, но это и не важно. Этот де Камброн, как до него его отец, дед и прочие предки является хранителем договора между королевским домом Франции и фэйри.

— Что?! — изумился Филипп, — У нас договор с фэйри?!

— Этому договору много сотен лет, — продолжал король, — Если я верно помню, заключил его еще Хлодвиг. И суть его состоит в том, что фэйри могут беспрепятственно перемещаться по землям Франции, и селиться здесь, если им вздумается. Взамен они предоставляют некоторые услуги правящему монарху, защищают его, а еще — дарят что-то новорожденному наследнику престола. Долголетие, мудрость, красоту, полководческий талант, но не все сразу, а только что-то одно, на выбор родителя.

— И что просил для тебя наш отец? — хмыкнул Филипп.

— Наш отец хотел, чтобы я стал великим королем. — ответил Луи серьезно, — Что именно он вкладывал в понятие «великий» остается загадкой, но это и не имеет большого значения, — важно то, что вложат в свой подарок фэйри. А они хитры и коварны. Наш дед, Генрих IV, просил для сына целомудрия, в итоге Людовик XIII вообще не мог иметь детей… Памятуя об этом, я не стал ничего просить для своих детей.

— Почему ты ничего не рассказал мне?! — воскликнул Филипп горестно.

— Я не думал, что для тебя это может быть важно.

— Черт возьми, Луи! Если бы только я знал раньше, что мир не таков, каким кажется!..

— Хочешь сказать, что ты поверил бы в существование сказочных фей?

— Я попытался бы вызвать кого-то из них.

— Вот именно этого мне и не хотелось! — зло воскликнул король, — Твое порочное любопытство всегда приводит к неприятностям!

С этим трудно было не согласиться.

— Вызвать фей, — пробормотал король, — Ты не понимаешь, о чем говоришь… Это не какие-нибудь эфемерные создания, пляшущие на лепестках цветов, они могущественны и опасны.

— Ты видел их?

— Видел, когда заключал договор. Мы ничтожны перед ними, Филипп. Как ничтожны перед нами какие-нибудь букашки, которых мы давим ногами, не замечая.

— Однако мы не заключаем договоров с букашками.

— Фэйри заключили бы и с букашками, если бы от них, а не от нас зависела их возможность пребывания в этом мире. Полагаю, для них нет большой разницы. Одно радует, в нашем мире фэйри ведут себя скрытно, и, надеюсь, до конца моих дней мне больше не придется ничего слышать о них.

— А что ты знаешь о вампирах? — спросил Филипп через мгновение.

— Почти ничего, — признался король, — Только то, что они якобы существуют. Я спросил Камброна о том, что если в мире живут феи и эльфы, то может ли быть такое, что наличествуют и другие твари, которых мы считаем сказочными. Камброн подтвердил мне, что такие твари есть. И в числе прочих назвал вампиров и оборотней.

— Тебя не беспокоит, что Франция населена существами не подвластными тебе?

— Я никогда не видел никого из них… до сего дня. И, как я уже сказал тебе, — предпочитал о них не думать! У меня хватает забот и без сверхъестественных тварей, главное, что я уяснил, — вампиры не могут обратить человека без его согласия и не вмешиваются в дела людей!

— Они вмешиваются…

— Теперь я это вижу, — помрачнел король, — Как смел кто-то из них превратить в себе подобного принца Франции?!

— Этим кем-то был принц Парижа. Хозяин здешней нечисти.

— Но почему ты дал согласие на это, можешь мне объяснить?!

— Луи, я уже сказал тебе, что не верил в существование живых мертвецов!

— Как бы там не было, — ты позволил себя укусить!

Филипп ухмыльнулся.

— И что в этом особенного?

— Укусить себя какому-то… сомнительному господину!

— Он был недурен собой.

— Боже мой… — Людовик скривился, будто выпил уксуса или же, — что было для него привычнее, — настойку из жира повешенного пополам с кровью летучей мыши, — Не могу понять этого!

— Чего тут понимать? Представь, что хорошенькая женщина, наподобие Атенаис в ее лучшие годы, игриво предлагает укусить тебя в шею. Ты бы отказался?

— Оставь свои шутки! — возмутился Людовик.

— Отказался бы?! — округлил глаза Филипп, — Тогда ты, в самом деле, не поймешь!

Король гневно ударил кулаком по столу, вскочил с кресла и принялся ходить по кабинету из угла в угол, будто обдумывая что-то.

— Я мало знаю, — проговорил он, наконец, — Нужно будет позвать Камброна и расспросить… Пусть расскажет о вампирах все, что ему известно.

— А что именно ты хочешь узнать? — поинтересовался Филипп.

— Как можно все обратить вспять, — вернуть тебе человеческий облик!

Принц скептически покачал головой.

— Ты тоже ничего не знаешь! — Людовик досадливо махнул на брата рукой, — Все, на что ты способен, это творить глупости! Которые мне приходится исправлять! Может быть… отвести тебя в церковь? Пусть священник прочтет какой-нибудь экзорцизм? Или, к примеру, обольет тебя святой водой?

— Или воткнет мне кол в сердце, — флегматично добавил Филипп.

— Должен быть способ!

— Есть множество способов уничтожить вампира. Но его нельзя сделать живым человеком. Я мертв, Луи, — я не дышу, у меня не бьется сердце… Вампир выпил всю мою кровь, и я не умер только потому, что он напоил меня своей. Говоря по правде, я вообще больше не человек, я только кажусь им.

Филипп понимал, как Людовику трудно поверить в то, что он говорит, — как трудно признать мертвецом человека, сидящего в кресле рядом с тобой, глядящего на тебя, говорящего с тобой, и даже, кажется, почти не изменившегося. Это похоже на шутку или на страшный сон. И ничего нельзя исправить! Совершенно ничего!

— Почему ты не рассказал мне все сразу? — спросил король, — Как мог ты так долго скрывать от меня, что с тобой произошло?

— Так же, как и ты можешь скрывать от меня много всего, что кажется тебе неважным.

— Это другое! По-твоему, смерть моего брата может быть мне не важна?!

— По-моему так. Ты мог бы и сам заметить, что я переменился, если бы хоть раз взглянул в мою сторону!

— Ты как ребенок, Филипп! — возмутился король, — Еще немного и мне начнет казаться, что ты умер мне назло!

— Ну конечно, все в этом мире вертится вокруг тебя… — сказал Филипп язвительно, — Впрочем, как не печально, в данном случае действительно так оно и есть. Почему ты думаешь, я явился к тебе сегодня и так дерзко нарушил твой монарший покой? Потому что я узнал, что готовится заговор. Тебя хотят убить.

— Час от часу не легче, — вздохнул Людовик, — Кто хочет убить меня? И зачем?

Филипп изложил королю замысел своего мастера. После чего ему пришлось рассказать еще очень многое об иерархии вампиров и сложностях их взаимоотношений. Пришлось рассказать и о Темном Круге, правда, несколько смягчив краски относительно жертвоприношений.

Людовик все эти откровения воспринял на удивление хладнокровно, единственное, что отчего-то очень его задело — это то, что кто-то, пусть даже и нежить, предпочел видеть королем его брата.

— Филипп на троне Франции! — проговорил он иронично, — Никогда не видел человека менее пригодного к этой роли!

— Может быть, я был бы неплохим королем, если бы мне этого хотелось, — обиделся принц, — ты знаешь, что государственные дела всегда были для меня скучны.

— Они для тебя скучны, потому что ты ничего в них не смыслишь.

— Можешь пойти и рассказать об этом моему мастеру. Возможно, он прислушается к тебе и переменит свое решение. Сделает вампиром тебя… Знаешь, по-моему, фея, обещавшая тебе величие, явно поглумилась, — велик ты только в собственных глазах. И это твое величие не позволяет тебе видеть никого кроме себя! Еще бы — ведь ты затмеваешь солнце!

И Филипп отвесил королю шутовской поклон, не вставая с кресла.

Людовик побагровел от гнева.

— Я никогда не мешал тебе развлекаться, потакал всем твоим капризам, — и вот какую благодарность я получаю! Мало того, что из-за твоей глупости вот-вот произойдет государственный переворот, так ты еще меня в этом обвиняешь! Нужно было давно сослать тебя в Блуа!

— Ты всегда хотел от меня отделаться!

— Если бы хотел — отделался бы! Я считал, что могу доверять тебе! Я думал — ты меня любишь!

— Если бы я не любил тебя, был бы я сейчас здесь?!

Братья замолчали, мрачно глядя друг на друга.

— Я сделаю что-нибудь, чтобы защитить тебя от твоего мастера, — сказал король, — Тебя будут охранять днем и ночью. Я пошлю солдат в дом этого вампира, прикажу найти его и убить…

Филипп покачал головой.

— Так ничего не выйдет. Я уже придумал, как нам следует поступить. А ты должен будешь мне помочь… Что сталось с той девицей, дочерью ведьмы, чьи откровения ты давал читать мне не так давно?

— Надеюсь, что ее сожгли.

— Проверь. Если она все еще жива, нужно заставить ее немного изменить показания. Она должна назвать имя священника, который проводил для Атенаис черные мессы. Это был аббат Гибур.

— Это действительно был он?

— Я уверен в этом. Но даже если бы это было не так, Гибура должны арестовать по обвинению в колдовстве и непременно сослаться на показания девицы Мовуазен, чтобы ни у кого не возникло подозрений, что я приложил к этому руку. А после… Я сам с ним поговорю.

Все было исполнено в точности. Двумя днями позже, гвардейцы, состоящие на службе у «Огненной палаты» вломились в дом Гибура и арестовали его, вытащив прямо из-за обеденного стола.

На вопрос: «Что происходит?» аббату ответили, что у «Огненной палаты» есть к нему вопросы по делу о ядах, и что показания против него дала девица Мовуазен, дочь печально знаменитой колдуньи, недавно сожженной на костре. Все эти подробности были поведаны арестованному лейтенантом гвардейцев исключительно потому, что так ему было приказано: обычно солдаты не утруждались объяснением своих действий, предоставляя это сделать позже судейским чиновникам. Но лейтенант знал, — важно было, чтобы об участии в деле девицы Мовуазен слышали слуги аббата.

Гибур был перепуган не на шутку, ведь он действительно служил для Лавуазен черные мессы. Неужели старая дура назвала его имя дочери?! А он еще прятался от нее под маской, как оказалось напрасно…

Самым первым побуждением чернокнижника было немедля бежать, для чего необходимо было вывести из строя солдат. Сделать это можно было разными способами, — временно лишить их разума или сил, дезориентировать, или причинить им такую сильную боль, чтобы все остальное перестало иметь для них значение. Гибур был достаточно силен для этого, ему не было необходимости специально готовиться, достаточно было всего лишь прочесть заклинание. Колдун несколько мгновений помешкал, панически вспоминая нужную формулу и уже начал было произносить фразу, — шепотом, очень быстро, но не успел. Его остановил мощный удар кулаком в живот.

— Не утруждайтесь, — услышал он насмешливый голос лейтенанта, пока бессильно, как рыба, выволоченная на сушу, ловил ртом воздух, — Нас предупредили о вашем коварстве и снабдили защитными амулетами.

Несмотря на это, солдаты, видимо, не на шутку испугались, или — просто разозлились. Получив доказательства злокозненности и особой опасности арестованного, они не собирались давать ему ни малейшего шанса навести на них порчу. Гибур получил еще один удар в живот, а потом в лицо, такой сильный, что перед глазами его сделалось темно, а нос пронзила настолько острая боль, что колдун нисколько не сомневался в том, что он сломан. В следующий миг Гибуру скрутили руки за спиной, а рот заткнули кляпом, который впрочем, через некоторое время с видимым сожалением вытащили, — разбитый нос чернокнижника стремительно опухал и тот едва не задохнулся.

— Нам приказано доставить вас живым, — сказал лейтенант. — Но будь я проклят, если позволю вам пробормотать еще хоть слово. Я рискну карьерой, но не поставлю под угрозу свою жизнь и жизни моих людей.

Гибур мог бы сказать ему, что тот может больше не беспокоиться об этом, — вряд ли избитый и со сломанным носом он сможет сосредоточиться достаточно для того, чтобы правильно прочесть заклинание. К тому же он уже почувствовал силу медальонов, спрятанных на груди у солдат, — они действительно обладали защитными свойствами. Вот черт, кто мы мог подумать, что инквизиции известны настоящие защитные заклинания?! На службе у Огненной палаты появился колдун?! И неплохой колдун…

По дороге к месту заключения, Гибур панически пытался придумать, как выпутаться из ужасной ситуации, в которую он попал. Слуги известят о случившемся с ним принца города, может быть пра-прадед снизойдет до того, чтобы помочь ему? Что ему стоит проникнуть в тюрьму, заворожить стражу и приказать ей выпустить заключенного? Ему даже не обязательно являться самому, может послать кого-то из своих птенцов! Но если он все же не снизойдет? Что если страшная кончина последнего потомка только порадует его? Нужно попытаться известить Филиппа… Этот принц тоже вряд ли захочет позаботиться о нем, но его можно будет шантажировать тем, что под пытками он может не удержаться и рассказать дознавателям о Темном Круге. Филиппу это не понравится. Но как дать ему знать?!

Аббата привезли в Шатле и без каких-либо церемоний бросили в зловонную и сырую камеру, где он просидел до самого вечера, ничего не зная о своей дальнейшей судьбе. Гибур бродил из угла в угол, пока не устал, после чего вынужден был улечься на тюфяк, набитый прогнившей соломой. Уснуть на нем, конечно же, было совершенно невозможно. Поэтому, кое-как завернувшись в полы одежды и все равно дрожа от холода, чернокнижник лежал, глядя на неверные сполохи света, пробивавшиеся в забранное решеткой дверное окошко. Должно быть, у дежуривших в коридоре стражников имелся фонарь. Гибур ловил каждый шорох, в надежде увидеть в этих сырых застенках явившегося словно из неоткуда вампира. Но ночь сменилась рассветом, а за ним никто не пришел.

С наступлением утра Гибур стал бояться шорохов и звука шагов за дверью. Те, кто мог придти за ним теперь, явно не стали бы дарить ему спасение, а, скорее всего, поволокли бы на допрос. Но и за весь день никто не явился, только стражник пару раз совал в дверную щель какую-то отвратного вида баланду, есть которую не стал бы ни один здравомыслящий человек. Каждый раз Гибур говорил стражнику, что хотел бы, чтобы о его бедственном положении доложили герцогу Орлеанскому, но ни разу его не удостоили ответом.

К вечеру Гибуру уже хотелось, чтобы за ним пришли, — все равно кто, лишь бы услышать человеческую речь, лишь бы хоть что-то узнать о том, что с ним будет дальше. Его одежда отсырела, он промерз до костей, все его тело ныло, в голове гудело. Однажды Гибур отважился прикоснуться к своему разбитому лицу и едва не закричал от боли. Нос ужасно распух, и стал походить на уродливую картофелину, дышать приходилось ртом. Мучимый голодом, аббат поел немного баланды из каких-то гнилых овощей, и теперь его ко всему прочему мутило.

День сменился ночью. Гибур снова свернулся на тюфячке и на сей раз забылся каким-то тревожным сном. Разбудил его довольно увесистый пинок в бок. Аббат подскочил на месте и едва не закричал от радости, — за ним пришли! И раз уж на дворе ночь, это явно не судейские! Уже в следующий миг Гибур с удивлением увидел, что камера его открыта и в дверном проеме топчется стражник с фонарем в руке, беспокойно глядящий на стоящего рядом с заключенным принца Филиппа. Тот еще раз пихнул Гибура носком сапога, вероятно, побуждая скорее придти в себя.

— Вы уверены, что хотите остаться с ним наедине? — спросил стражник принца.

— Конечно, я уверен, — протянул Филипп, — По-твоему, мне стоит бояться этого жалкого старика?

— Этот жалкий старик — чернокнижник, — заметил солдат.

— Я полагаю, не напрасно под дверью и окном начертаны какие-то знаки. И потом, если бы этот несчастный действительно мог призвать дьявола, разве он не сделал бы этого раньше, чтобы сбежать?

— Но ваше высочество…

— Пошел вон, — устало сказал принц.

Стражник скрылся за дверью, и, согласно предписанию, закрыл ее за собой.

— Я буду поблизости, — проговорил он, задвигая запор, — Если что, вам стоит только крикнуть или постучать, я сей же миг явлюсь.

Филипп молча ждал, пока стражник удалится на должное расстояние. Фонарь остался стоять на полу за его спиной, и Гибур не мог разглядеть выражения лица принца, хотя чувствовал на себе тяжесть его взгляда.

— Вы пришли… — пробормотал аббат, с трудом поднимаясь на ноги, суставы его распухли и ужасно болели, — Я бы сказал — слава Богу, но вряд ли Он приложил к этому руку.

— Ты прав, — согласился Филипп, — Я пришел по собственной воле.

— Пришли помочь мне?

— Конечно. Разве могу я бросить старого друга в беде? Темный Круг своих не бросает… Даже предателей. Он наказывает их сам, не доверяя это правосудию.

— Вы снова об этом, — вздохнул Гибур, — Я уже говорил вам — у меня не было выбора…

— Выбор всегда есть, — оборвал его принц, — Что мешает человеку в решающий момент сказать «нет»? Страх смерти? Страх перед адом? Все это такие пустяки, не правда ли?

Гибур замер, так и не разогнувшись окончательно, спину пронзила такая боль, будто в позвоночник воткнули раскаленный гвоздь.

— Не пустяки, — проговорил он, — вы сами это знаете, и потому должны понимать… Был момент, когда вы тоже не смогли сказать «нет»!

— Я знаю, что меня в аду ждут с распростертыми объятиями, как и тебя. Но только у меня теперь есть возможность оттянуть эту радостную встречу на довольно долгий срок, а у тебя ее нет. На рассвете тебя поведут на допрос, будут пытать, и ты признаешься во всех преступлениях. А еще через пару дней тебя сожгут. В самом деле — чего тянуть, таких чудовищ как ты стоит поскорее отправлять в когти к дьяволу.

Гибур уже понимал, что Филипп явился не за тем, чтобы спасти его или, по крайней мере, не за тем, чтобы спасти его бескорыстно. Что ж… Это вполне логично с его стороны.

— Чего вы хотите? — спросил Гибур.

— Хочу, чтобы ты выдал судьям замыслы принца города, рассказал все о планирующемся убийстве короля и дофина, и о его планах посадить на трон короля-вампира.

— Что?! — Гибур от изумления и ужаса едва снова не свалился на тюфяк. — Вы понимаете, то говорите? Зачем вам это надо?!

— Гибур, не будь идиотом. Как думаешь, почему ты здесь? Это я добавил к показанием Мовуазен некоторые детали о личности монаха, служившего черные мессы.

Несколько мгновений Гибур от возмущения только ловил ртом воздух, не в силах вымолвить ни слова.

— Вы сошли с ума! — наконец, воскликнул он, — Принц убьет вас! Вы отправитесь в ад следом за мной!

— Ничего подобного. Он не узнает о моем предательстве. Он будет думать, что это ты предал его, под пытками или из страха, или просто из желания умилостивить своих палачей.

— Я не предам!

— Правда?

— Лучше я расскажу о том, как служил черные мессы для вас, ваше высочество! Я расскажу о Темном Круге! Я расскажу правду о смерти вашей жены!

Филипп рассмеялся.

— И что? Ты думаешь, меня сожгут на костре вместе с тобой? Все же ты явно лишился разума с перепугу… Я брат короля, и что бы я не совершил, это никогда не станет достоянием гласности, никогда не выйдет за порог камеры пыток. Чем больше ты наговоришь обо мне, тем скорее тебя казнят. А протокол допроса мы все равно сможем подделать. Ты уже предал принца города, хочешь ты того или нет. Как он там говорил?.. Ничья свободная воля не имеет значения?

— За что? За что вы так со мной? — простонал Гибур, хватаясь за голову, — Я помогал вам! Я учил вас магии!

— Дорогой мой аббат, — притворно вздохнул Филипп, — Я всего лишь защищаюсь. Я не хочу умирать, и не хочу участвовать в безумной авантюре твоего предка. Я убил бы его, если бы мог… Но я не могу. Значит, за меня это должны сделать другие.

— Кто?!

— Доминиканцы.

Гибур охнул.

— Узнав о заговоре принца города, его величество король обратится к братству святого Доминика. Эти воинственные монахи ведь умеют должным образом обращаться с вампирами, не так ли? У них для этого достаточно сил и средств. Они выжгут дотла гнездо предводителя вампиров. Никто не спасется. Никто, кроме меня и Лоррена… Ну и тебя, если будешь вести себя правильно.

Гибур подавленно молчал.

— Так что же? Ты поможешь мне? — поторопил его Филипп.

— И что я получу взамен? — спросил Гибур глухо.

— Жизнь.

— Жизнь — в тюрьме?! Я не протяну здесь и недели!

— Отпускать тебя на свободу было бы неразумно, и боюсь, король не согласится. Но ведь тюрьма тюрьме рознь, я позабочусь о том, чтобы тебя поместили в уютные апартаменты, где-нибудь в Бастилии. К примеру, в те, где сидел герцог Бофор во времена фронды. Они не уступают в роскоши дворцовым покоям, ну… разве что только немного. И никто не будет знать, где ты прячешься. В протоколах суда будет значиться, что ты гниешь в Шатле или же и вовсе сожжен. Ну что, подходит тебе мое предложение?

— Как я могу верить, что вы исполните обещание?

— Я даю тебе слово, Гибур.

Аббат скептически скривился, но ничего не сказал. В самом деле, что еще ему оставалось, кроме как верить?

— Будь ты проклят… Будь ты проклят… — бормотал он, мерно биясь головой об осклизлый каменный пол своего узилища, когда Филипп ушел и в его камере снова воцарилась тьма и тишина, — Будь проклят во веки веков…

Из глаз чернокнижника текли слезы.

На следующий день Гибура вызвали на допрос, и он рассказал дознавателям много удивительного и странного, что, строго говоря, не совсем имело отношение к делу, по которому его собирались допрашивать, но явно открывало новые горизонты в расследовании преступлений, связанных с потусторонними силами. Суровые, мрачные господа, обычно не склонные к тому, чтобы выставлять себя дураками, с серьезными лицами слушали жутчайший бред явно обезумевшего чернокнижника о вампирах, которые замыслили заговор против короля. И никто из них не выразил ни словом, ни жестом своего изумления и возмущения, — все были предупреждены, что это дело будет особенным. И все получили высочайшее предписание верить всему, что расскажет безумный аббат, а если и не верить, то хотя бы слушать и, самое главное, скрупулезно записывать каждое его слово и под конец поставить свои подписи под протоколом.

— Ты уверен, что все это стоит показывать магистру доминиканцев? — с сомнением спросил король, прочтя позже протокол допроса, — Он не сочтет, что я спятил?

— Уверен, — ответил Филипп, — Псы Господни знают о вампирах, они поверят, что все рассказанное Гибуром правда. Я думаю даже так — они с удовольствием поверят в это.

На все что происходило дальше, им оставалось только смотреть со стороны.

Охотники-доминиканцы действительно знали свое дело. Однажды ясным весенним днем они по всем правилам осадили один из особняков в центре Парижа и быстро захватили его, несмотря на яростную защиту его многочисленных слуг. Доминиканцев было больше, они были хорошо вооружены, и они были безжалостны и к нечисти и к людям, погубившим свои души тем, что с этой нечистью якшались.

Принц города был достаточно силен для того, чтобы не спать днем, если это требуется, и он сопротивлялся, как мог, отстаивая свой дом, свою жизнь и жизни своих соратников вместе со слугами-людьми. Но, конечно, он не мог выстоять перед несколькими десятками правильно вооруженных людей. Вломившиеся в дом монахи просто расстреляли вампира из арбалетов, болтами с серебряными наконечниками, а после выволокли его, еще живого, во двор, где тот вспыхнул на солнце и сгорел за несколько минут. От него остались только почерневшие от сажи кости.

В тот миг, когда принц умирал, казалось, весь город содрогнулся от внезапной боли, пронзившей сразу несколько сотен существ, связанных с ним семейными узами или же клятвой крови. Многим из них тоже оставалось жить всего несколько часов, — воспользовавшись своеобразной индульгенцией, полученной от короля Людовика, доминиканцы в тот день уничтожили столько вампиров, сколько смогли обнаружить. И было их немало…

Филипп, спавший в своей гардеробной в Пале-Рояле, почувствовал ужасную боль тот час же, когда первый болт с серебряным наконечником пронзил тело его создателя. Филипп знал, что так будет, — знал, что будет испытывать боль вместе с ним, но не думал, что боль будет такой, как если бы убивали его самого. Филипп не мог проснуться, он не мог вскочить и закричать, не мог спастись бегством, хотя ему казалось, что его тело пронзают десятки стрел, смоченных в едком яде. А потом обжигающие лучи солнца положили всему конец. И боль тут же ушла, оставив после себя пустоту, холодную щемящую тоску, и отчетливое понимание того, что случилось нечто непоправимое. И Филипп плакал кровавыми слезами, осознавая весь ужас своего предательства и всю безмерность своей потери. Он сам обрек себя на одиночество, которое пребудет с ним теперь на веки вечные… Обычно принц не видел снов, с наступлением рассвета он все равно, что умирал, он ничего не чувствовал и не сознавал. Но этот злосчастный день он запомнил. Потому что хотя физическая боль и ушла, оставив после себя только горькое послевкусие, боль душевная становилась все сильнее час от часу. Теперь Филипп было свободен, но, похоже, свобода далась ему слишком дорогой ценой… Лоррен чувствовал себя не лучше, он был мрачен, зол и раздражителен. Победа его тоже не радовала.

Но прошло время и выяснилось, что к вампирам вполне относится то же самое, что и к людям — чувство потери перестает быть мучительным и всепоглощающим. Несколько недель или месяцев спустя, Филипп и Лоррен научились жить с пустотой, оставшейся после смерти их мастера, они научились снова заполнять ее друг другом.

Филипп сдержал свое слово и аббата Гибура на следующий же день после того, как тот дал дознавателям «Огненной палаты» нужные показания, перевели из Шатле в Бастилию. Где поселили в апартаментах, в которых прежде обретались только принцы крови, и где тот не терпел никаких лишений. Распрощавшись с надеждой получить бессмертие, Гибур всеми силами пытался придумать, как ему отсрочить свою кончину, но что он мог без своих магических книг и без жертвоприношений? К тому же, как и в Шатле повсюду вокруг его узилища были начертаны знаки, мешающие колдовству. Тьма больше не подпитывала его силы, и довольно скоро они истаяли. Всего через четыре года после заключения, Гибур умер в своей постели от старости. Смерть его, правда, затруднительно было бы назвать тихой и мирной. Как рассказывал позже начальнику тюрьмы наблюдавший за кончиной аббата тюремный врач, бедный узник ужасно мучился, он бился в корчах и страшно кричал и как будто даже отмахивался от кого-то, мешая врачу пустить ему кровь и дать лекарства.

— Казалось, будто все демоны ада разом явились по душу этого человека, — говорил тюремный эскулап, — И все произошло так быстро, что ни я, ни спешно приглашенный священник ничем не смогли помочь ему — ни душе его, ни телу…

Маска посмертного ужаса так и застыла на лице покойного, так что даже жутко было на него взглянуть. Заключенного быстро отпели, зашили в мешок и похоронили на тюремном кладбище.

А Филипп с Лорреном жили в Пале-Рояле еще довольно долго, с помощью косметических средств предпринимая все более тщетные попытки старить свои лица, и с помощью специальных подкладок, подшитых под одежду, создавать видимость нездоровой одутловатости, свойственной преклонному возрасту. Все это было довольно утомительно, но Филипп долго не мог решиться покинуть дворец и навсегда оставить образ жизни, к которому так привык.

Но, в конце концов, пришла пора сделать это. Филиппу в ту пору уже перевалило за шестьдесят и никакие ухищрения уже не могли скрыть того, что он выглядел слишком молодым для столько почтенного возраста.

Настал день и в загородной резиденции принца Сен-Клу была разыграна смерть герцога Орлеанского от апоплексического удара.

А вечером накануне Филипп повздорил с королем, который считал, что тот требует слишком многого, когда просит переписать на свое вымышленное имя все новые и новые средства. До того он выпросил уже немало!

— Ты же не хочешь, чтобы твой брат был голодранцем?! — возмущался Филипп, — У меня целая вечность впереди, я должен обеспечить себе достойное существование!

— Того, что ты уже получил, хватит на целую вечность десятку таких, как ты и твой Лоррен, — отвечал король, — Ты должен оставить хоть что-то и своим живым потомкам!

— Им не нужно столько, сколько мне! Деньги могут обесцениться, драгоценности у меня могут украсть, мне нужны еще и земли!

— Золото никогда не обесценится, — парировал король, — А украсть у тебя что-то еще посложнее, чем у Мазарини. С какой стати я перепишу земли, принадлежащие твоей семье, какому-то безродному дворянчику? И потом — аббатства отдающие свой доход нежити, по-моему, это уже слишком!

Филипп назвал короля скрягой, и они еще долго громко выясняли отношения, на радость дворцовым сплетникам, которые, хотя и не вполне понимали, о чем идет речь, смогли сделать вполне правильные выводы: Филипп снова что-то требует, король снова пытается его образумить.

Его величество так и не одарил брата недвижимостью, и, как выяснилось, оказался весьма прозорлив. Не прошло и ста лет, как во Франции разразилась революция, и все земли перешли в руки черни. Потом у них, конечно, все отобрали снова, но к бывшим хозяевам имущество вернулось далеко не в полном объеме. А золото не обесценилось. И драгоценные камни не потеряли в своей стоимости, даже наоборот. Филипп хранил свои сбережения в разных банках и хотя, в перипетиях войн, революций и прочих катаклизмов, некоторые из них переставали существовать, другие напротив крепли и богатели, выплачивая своим клиентам весьма солидные проценты с вкладов.

Но все это было позже, а в тот последний вечер, когда Филипп готовился покинуть Версаль, чтобы никогда больше туда не возвращаться, он крепко обнял брата и тот обнял его в ответ.

— Не могу поверить, что больше не увижу тебя, — сказал король.

— Но ты хотя бы будешь знать, что я все еще брожу по земле, тогда как мне придется пережить известие о твоей кончине. Умрет Лизелотта, умрут дети, и не останется никого на этом свете, кого я знал и любил.

— У тебя есть Лоррен, — заметил король.

— Это примиряет меня с действительностью, — согласился Филипп.

Прикинуться мертвым принцу не составило труда. Сложнее оказалось устроить похороны, ведь невозможно было сделать так, чтобы покойника ни разу не вынесли на свет, и уж подавно — чтобы над ним не читали молитв и чтобы его не отпевали в церкви.

Поэтому тот час же после того, как врач констатировал егосмерть, не совсем умершего Филиппа подменили приготовленным заранее настоящим покойником, подходящей комплекции, лицо которого закрыли восковой маской, вылепленной с лица герцога Орлеанского. Восковые маски были традицией среди знати и особенно среди представителей королевского семейства: прощание всегда было долгим, а тело в прогретой свечами комнате начинало разлагаться, лицо менялось не к лучшему… Воск же сохранял видимость благообразия черт и ровного тона кожи. Так что, вдыхая вонь разложения, стража у ложа усопшего и придворные, явившиеся для прощания, ничуть не удивлялись тому, что лицо покойного прикрыто восковой маской. Над покойным были совершены все священные обряды, а потом траурный кортеж отвез тело в королевскую усыпальницу при аббатстве Сен-Дени, где оно было погребено рядом с Генриеттой и их умершими в младенчестве детьми.

Это было слишком большой честью для скромного монаха-кармелита, коим и был усопший, но пришлось согласиться на такое кощунство, Людовик был против того, чтобы хоронить пустой гроб.

Придворные удивлялись, что король проявил мало скорби по поводу внезапной кончины брата, не отменил никаких увеселений и даже велел сыну умершего герцогу Шартрскому, который, впрочем, уже вполне мог именоваться новым герцогом Орлеанским, отправляться на охоту так, как если бы ничего не произошло.

— Никак не могу привыкнуть к тому, что моего брата больше нет, — вздохнул король за обедом, и это был единственный раз, когда он вслух вспомнил о нем.

Филипп не уезжал далеко, он всего лишь переехал в свой новый дом, располагавшийся неподалеку от особняка бывшего принца города. Нынешняя правительница парижских вампиров проживала совсем в другом месте.

Филипп хотел отправиться в путешествие, но ему было необходимо дождаться Лоррена, который не мог «умереть» следом за ним, потому что, как выяснилось, не закончил еще все свои земные дела. Почему он не мог подумать об этом раньше, оставалось для Филиппа загадкой. Но, тем не менее, Лоррен отправился в мир иной только через несколько месяцев после смерти своего сюзерена, и кончина его была разыграна почти по тому ж сценарию, что и у Филиппа, — его поразил апоплексический удар. Разве что похороны его прошли не столь помпезно и с подменой покойников возиться не стали.

— Куда бы нам отправиться теперь? — размышлял Филипп, в тот первый вечер, когда они оба, наконец, получили свободу, и официально получили статус нежити, — Может быть, в Рим? Мне всегда хотелось познакомиться с Чезаре Борджиа… Он ведь принц Рима, ты знаешь? Может быть, стоит даже дать ему клятву крови и поселиться в Италии надолго? Мне кажется, там может быть интересно, не так скучно, как здесь…

Лоррен не разделял его энтузиазм, Италия вызывала у него нехорошие воспоминания.

— Я бы поехал в Америку, — сказал он.

— Почему?

— Полагаю, там не особенно действуют законы, установленные Советом, и можно жить в свое удовольствие, не думая о том, что кто-нибудь схватит тебя за руку, когда ты соберешься кого-нибудь сожрать.

Филипп посмотрел на него как на умалишенного.

— Ты хочешь, чтобы я бегал по лесу вместе с дикарями?

— Ну почему же? Мы можем поселиться в нашей колонии…

— И жить в свое удовольствие в каком-нибудь форте, где нет портных и парикмахеров? Где нет возможности принимать ванну каждый день? Где вся моя одежда превратиться в тряпье? Где я должен буду кусать грубых солдат или их ужасных жен в ожидании очередного набега туземцев?!

— Простите, я об этом не подумал.

— Ты вообще редко утруждаешь себя тем, чтобы думать! Все, мы едем в Италию! Больше я никогда не буду спрашивать твоих советов!

— Может быть, в таком случае, вы сами возьметесь купить карету и сами позаботитесь о гробах? И о том, чтобы найти людей, которые повезут нас в эту вашу чертову Италию? — разозлился Лоррен, — Раз уж я не умею думать!

— Нет, всем этим займешься ты, — улыбнулся Филипп, — Я буду принимать важные решения, а ты позаботишься о том, чтобы воплотить их в жизнь. Я верю, что на это тебя хватит.

— Вот спасибо!

— И не смей дуться! Когда ты злишься, то становишь просто неотразим, как тогда во Франш-Конте, когда ты примчался с поля боя весь перепачканный кровью. Я растаю, внезапно поглупею, и позволю тебе все, даже утащить меня в Америку к дикарям.

— Может быть, мне стоит все время злиться?

— Не стоит. И поверь мне, мой милый, тебе самому будет гораздо спокойнее, если ты отвезешь меня в Италию.

Уже через несколько дней они отправились в путь. И, хотя Лоррен все устроил наилучшим образом, Филипп, конечно же, был им недоволен. Карета показалась ему слишком маленькой и неудобной, — в нее не помещались все сундуки с одеждой, которые принц собирался взять с собой. Внутренняя обивка его гроба оказалась гадкого цвета, — как можно было выбрать такой мрачный оттенок ткани?! Да и возничий был Филиппу крайне неприятен, он счел, что человек с таким лицом, явно вор и разбойник, хотя его и рекомендовала Лоррену сама новая принцесса города. Лоррен не обращал внимания на его ворчание, думая о том, что Филиппу, наверное, в самом деле, просто нравится его злить.