2

1

Человеческий глаз неспособен вычленить то несчастливое сочетание линий и ландшафта, которое придает дому зловещий вид, и все же некое безумное соседство, неудачный угол, случайное соединение неба и ската крыши превращало Хилл-хаус в приют отчаяния. Фасад как будто жил своей жизнью: пустые глаза окон пристально смотрели из-под злорадно изогнутых карнизов-бровей. Почти всякое здание, застигнутое врасплох или в непривычном ракурсе, глядит на зрителя с добродушным юмором; шаловливо торчащая труба или слуховое окошко – ни дать ни взять ямочка на щеке – сразу располагают к дружбе. Дом, который всегда начеку, всегда высокомерно враждебен, может быть только злым. Хилл-хаус, казалось, возник под руками строителей помимо их воли, самолично, по собственному мощному замыслу определяя будущие линии и углы; он вздымал свою главу на фоне неба без всякого снисхождения к человеческому. Дом без доброты, место, где нельзя жить, любить и надеяться. Экзорцизм бессилен изменить облик здания: Хилл-хаус будет таким, каков он есть, покуда не рухнет.

Надо было повернуть у ворот, подумала Элинор, чувствуя атавистический холодок в желудке; она разглядывала силуэт крыши, тщетно пытаясь распознать, в чем его ужас; руки так заледенели, что не с первой попытки удалось вытащить сигарету, а страшнее всего был звучащий в голове голос, который нашептывал: уезжай отсюда, уезжай.

«Однако я затем и ехала в такую даль, – сказала она себе, – я не могу повернуть назад. И потом, Дадли надо мной посмеется, если я попрошу снова открыть ворота».

Стараясь не глядеть на фасад (она даже не сказала бы, какого цвета дом, насколько велик или в каком стиле выстроен, только что он непомерно огромен, мрачен и смотрит на нее сверху вниз), Элинор проехала до лестницы, которая, не оставляя пути к отступлению, вела на террасу к большой парадной двери. Перед крыльцом дорога раздваивалась и шла в обе стороны вдоль дома. Элинор решила, что потом, возможно, отгонит машину туда и найдет что-нибудь вроде гаража, но сейчас ей не хотелось так уж бесповоротно лишать себя возможности к бегству. Она лишь чуть отъехала от крыльца вбок, чтобы не перекрывать дорогу следующим гостям. Будет жаль, если кто-нибудь увидит дом без такой утешительной черточки, как припаркованный человеческий автомобиль, мрачно подумала она и вылезла из машины, прихватив чемодан и плащ. В голове мелькнула дурацкая мысль: «Ну вот я и на месте».

Моральным подвигом было поставить ногу на первую ступеньку. Глубокое нежелание прикасаться к Хилл-хаусу шло от явственного чувства, что он ее ждет, злобный, но терпеливый. Час любви, поверь, настанет, подумала Элинор, вспомнив наконец свою песенку, и рассмеялась, стоя на ступенях Хилл-хауса, если медлишь – проиграешь, – и она решительно поднялась на террасу. Хилл-хаус резко сомкнулся вокруг нее тенью, звук шагов по доскам оскорблял полнейшую тишину, как будто сюда очень давно не ступала человеческая нога. Элинор взялась за тяжелый дверной молоток (у него было личико ребенка), намереваясь произвести шум – много шума – и окончательно уведомить Хилл-хаус о своем прибытии, когда дверь внезапно распахнулась. Перед Элинор стояла женщина, которая, если подобное стремится к подобному, могла быть только женою человека у ворот.

– Миссис Дадли? – спросила Элинор, переведя дух. – Я – Элинор Венс. Меня ждут.

Женщина молча посторонилась. Фартук у нее был чистый, прическа – аккуратная, и тем не менее она, как и муж, производила впечатление неряхи, а ее угрюмая подозрительность вполне соответствовала его зловредному упрямству. «Нет, – сказала себе Элинор, – дело отчасти в том, что здесь темно, отчасти – в том, что я заранее вообразила ее уродиной. Не увидь я Хилл-хаус, была бы я так несправедлива к этим людям? В конце концов, они просто его сторожат».

Вестибюль, в котором они стояли, был перегружен темным деревом и тяжелой резьбой, с дальней стороны уходила вверх массивная лестница. Выше, надо думать, тянулся коридор во всю ширину дома; Элинор различала широкую площадку и по другую сторону лестничного колодца закрытые двери. Справа и слева от нее, в противоположных концах вестибюля, располагались большие двустворчатые двери, украшенные резными плодами, колосьями и живностью; во всем доме она не видела ни одной открытой двери.

Элинор попыталась заговорить, но ее голос утонул в сумеречной тиши, так что пришлось начать снова.

– Вы проводите меня в мою комнату? – спросила она наконец, указывая на чемодан и наблюдая, как дрожащее отражение руки погружается все глубже и глубже в темноту паркета. – Если я правильно поняла, никто пока больше не приехал? Вы… вы ведь миссис Дадли?

«Я сейчас расплачусь, – подумала она, – по-детски, навзрыд, крича: «Мне тут плохо!»

Миссис Дадли начала подниматься по лестнице. Элинор, взяв чемодан, двинулась за единственным живым существом в доме. «Да, – повторяла она про себя, – мне тут плохо». Миновав последнюю ступеньку, миссис Дадли повернула вправо, и Элинор поняла, что здесь строители отказались от всяких изысков, вероятно поняв, каким будет дом, вне зависимости от их выбора. Весь второй этаж состоял из длинного прямого коридора, куда выходили двери спален; Элинор представилось, как строители с неприличной поспешностью завершают второй и третий этажи, располагая комнаты по самому простому плану, без всяких прикрас – лишь бы поскорее отсюда убраться. В левом конце коридора располагалась вторая лестница, ведущая, надо думать, из комнат для слуг на третьем этаже в кухню на первом, а в правом – еще одна комната, устроенная в торце, где больше всего света. Если не считать темной деревянной резьбы и серии плохих эстампов, с неприятной педантичностью развешанных точно через равные промежутки, ровную прямизну коридора нарушала лишь череда дверей. Все они были закрыты.

Миссис Дадли пересекла коридор и открыла дверь – возможно, наугад.

– Это синяя комната, – сказала она.

По расположению лестницы можно было заключить, что комната выходит окнами на подъездную аллею. «Анна, сестрица Анна»[3], – подумала Элинор и с облегчением шагнула к свету из комнаты.

– Как мило, – сказала она, стоя на пороге, исключительно из чувства, что надо хоть что-нибудь сказать. Комната была вовсе не милая, а, напротив, заключала в себе ту же резкую дисгармонию, что и весь Хилл-хаус.

Миссис Дадли заговорила, адресуясь, по всей видимости, к стене:

– Обед будет стоять на буфете в столовой к шести часам ровно. По тарелкам можете раскладывать сами. Посуду я уберу с утра. Завтрак я готовлю к девяти. Таковы мои условия. Поддерживать в комнатах такой порядок, как вам хотелось бы, я не могу, а помощницу мне вы все равно не найдете. Я никому не прислуживаю. Я здесь работаю, но это не значит, что я стану кому-нибудь прислуживать.

Элинор кивнула, неуверенно стоя в дверях.

– Я подаю обед и немедленно ухожу, – продолжала миссис Дадли. – До того, как начнет смеркаться. Дотемна я тут не задерживаюсь.

– Знаю, – сказала Элинор.

– Мы живем в поселке, в шести милях отсюда.

– Да, – ответила Элинор, вспоминая Хиллсдейл.

– Так что если вам потребуется помощь, тут никого не будет.

– Я поняла.

– Ночью мы вас даже не услышим.

– Вряд ли я…

– Никто не услышит. Ближе поселка никто тут не живет. Даже и не подходит.

– Знаю, – устало повторила Элинор.

– По ночам, – миссис Дадли даже не попыталась спрятать улыбку, – в темноте.

С этими словами она вышла и закрыла за собой дверь.

Элинор едва не рассмеялась, представив, как кричит: «Ой, миссис Дадли, помогите, я боюсь темноты», – и тут же поежилась.

2

Она стояла рядом с чемоданом, по-прежнему держа перекинутый через руку плащ, в высшей степени несчастная, и беспомощно повторяла про себя, что «час любви, поверь, настанет». Больше всего ей хотелось домой. Позади остались темная лестница и вестибюль с блестящим паркетом, большая парадная дверь, миссис Дадли и мистер Дадли с его ухмылкой, замок и засовы, Хиллсдейл и домик в саду, семейство в ресторане, олеандры и особняк со львами у входа – все это под безошибочным приглядом доктора Монтегю привело ее в синюю комнату Хилл-хауса. «Ужасно, – подумала Элинор, испытывая сильнейшее нежелание двигаться, поскольку войти в комнату означало признать, что она согласна здесь жить, – ужасно, я не хочу тут оставаться, но и ехать больше некуда». Письмо доктора Монтегю привело ее сюда; дальше пути нет. Через минуту она вздохнула и, тряхнув головой, прошла через комнату и поставила чемодан на кровать.

– Вот я и в синей комнате Хилл-хауса, – вполголоса проговорила Элинор, хотя комната была самая настоящая и, вне всяких сомнений, действительно синяя: синие репсовые шторы на обоих окнах (они выходили на лужайку перед террасой), синий узорчатый ковер на полу; в ногах застеленной синим покрывалом кровати было сложено синее одеяло. Темные панели по стенам доходили до высоты плеча, дальше шли голубые обои с веночками из мелких синих цветов. Может быть, кто-то рассчитывал оживить синюю комнату Хилл-хауса хорошенькими обоями, не понимая, что в Хилл-хаусе такая надежда сразу испарится, оставив по себе лишь слабый намек, как еле слышный отзвук далекого рыдания… Элинор встряхнулась и оглядела комнату целиком. Некая ошибка планировки вносила мучительную диспропорцию, так что в одном направлении стена всегда казалась чуть длиннее, чем способен вынести глаз, а в другом – чуть короче, чем нужно, чтобы не почувствовать себя в западне. «И здесь я должна спать? – подумала Элинор, не в силах в это поверить. – Какие кошмары таятся в высоких углах? Какое дыхание необъяснимого страха коснется моих губ?.. – Она снова встряхнулась. – Очнись, Элинор, очнись…»

Она открыла чемодан и, с блаженным облегчением сняв жесткие городские туфли, принялась распаковывать вещи. За этим стояло чисто женское подсознательное убеждение, что лучший способ успокоиться – сменить обувь на более удобную. Вчера, складывая чемодан, она собрала одежду, которая, на ее взгляд, должна подойти для уединенного загородного дома, и даже в последнюю минуту выскочила и купила – поражаясь собственной дерзости – две пары брюк. Элинор уже и не помнила, когда последний раз надевала брюки. «Мама пришла бы в бешенство, – думала она тогда, убирая покупку на дно чемодана, – по крайней мере, если мне не хватит смелости их надеть, никто и не узнает, что они у меня есть». Теперь, в Хилл-хаусе, они уже не казались такими новыми.

Элинор вытащила вещи небрежно, криво повесила платья на плечики, не глядя бросила брюки в нижний ящик комода с мраморной столешницей, а туфли – в угол большого гардероба. Взятые с собой книги уже не вызывали у нее энтузиазма. «Наверное, я так и так здесь надолго не задержусь», – подумала она, закрывая пустой чемодан и ставя его в угол гардероба; за пять минут можно будет уложиться снова. Элинор поймала себя на том, что пытается поставить чемодан совершенно беззвучно, потом сообразила, что все это время ходит по комнате в одних чулках, боясь произвести хоть малейший шум, как будто тишина – непременное требование Хилл-хауса; ей вспомнилось, что миссис Дадли тоже ступает неслышно. Она замерла посреди комнаты, в давящей тишине, и подумала: «Я – маленькое существо, проглоченное чудищем, и оно ощущает в себе мое копошение».

– Нет! – сказала Элинор вслух, и слово эхом отразилось от стен и потолка. Она быстро прошла через комнату и раздвинула синие шторы, однако толстое стекло приглушало солнечный свет, а увидеть за ним можно было лишь крышу террасы и полоску газона перед крыльцом. Где-то внизу стоит автомобильчик, на котором можно отсюда уехать. «Час любви, поверь, настанет; я здесь по собственному выбору». И тут она поняла, что боится пройти через комнату.

Элинор стояла спиной к окну, переводя взгляд с гардероба на комод, с комода на кровать и убеждая себя, что бояться нечего, когда далеко внизу хлопнула дверца автомобиля, затем послышались быстрые, почти танцующие шаги на веранде и – неожиданный, немыслимый – грохот дверного молотка. «Ну вот, кто-то еще приехал, – подумала Элинор, – я больше не буду здесь одна». Почти со смехом она пробежала по комнате и через коридор, чтобы заглянуть с лестницы в вестибюль.

– Слава богу, вы здесь, – выдохнула она, вглядываясь в полумрак. – Слава богу, хоть одна живая душа!

Элинор без удивления поняла, что говорит так, будто миссис Дадли ее не слышит, хотя миссис Дадли стояла в вестибюле, прямая и бледная.

– Поднимайтесь сюда, – продолжала Элинор. – Вам придется самой нести свой чемодан.

Она запыхалась и говорила без умолку – облегчение прогнало всегдашнюю робость.

– Меня зовут Элинор Венс, и я так рада, что вы здесь!

– Я Теодора. Просто Теодора. И можно на «ты». Этот кошмарный дом…

– Наверху не лучше. Идите сюда. Скажите ей, пусть поселит вас рядом со мной.

Теодора вслед за миссис Дадли поднялась по массивной лестнице, недоверчиво разглядывая витраж на площадке, мраморную вазу в нише, узорчатый ковер. Чемодан у нее был куда тяжелее, чем у Элинор, и куда шикарнее; Элинор, выступившая вперед, чтобы помочь новоприбывшей, порадовалась, что ее вещи благополучно убраны с глаз долой.

– Погодите, пока увидите спальни. Моя, думаю, прежде служила бальзамировочной.

– О таком доме я мечтала всю жизнь, – ответила Теодора. – Убежище, где можно остаться наедине со своими мыслями. Особенно если это мысли об убийстве, самоубийстве или…

– Зеленая комната, – холодно произнесла миссис Дадли, и Элинор с внезапной неприязнью почувствовала, что легкомысленные или критические отзывы о доме каким-то образом задевают экономку. «Может быть, она убеждена, что Хилл-хаус нас слышит», – сказала себе Элинор и тут же пожалела о своем предположении. Наверное, она поежилась, потому что в следующий миг Теодора ласково, успокаивающе положила ей руку на плечо. «Она прелесть, – подумала Элинор, улыбаясь в ответ, – ей не место в этом темном, тоскливом доме. Впрочем, мне тоже здесь не место, и вообще никому». И тут она рассмеялась, увидев, с каким выражением Теодора оглядывает зеленую комнату.

– Боже, – выдохнула та, искоса глядя на Элинор, – как очаровательно. Ну просто беседка.

– Обед будет стоять на буфете в столовой к шести часам ровно, – сказала миссис Дадли. – По тарелкам можете раскладывать сами. Посуду я уберу с утра. Завтрак я готовлю к девяти. Таковы мои условия.

– Ты напугана, – заметила Теодора, глядя на Элинор.

– Поддерживать в комнатах такой порядок, как вам хотелось бы, я не могу, а помощницу мне вы все равно не найдете. Я никому не прислуживаю. Я здесь работаю, но это не значит, что я стану кому-нибудь прислуживать.

– Это просто пока я думала, что буду здесь совсем одна, – ответила Элинор.

– После шести я ухожу, – продолжала миссис Дадли. – До того, как начнет смеркаться.

– Теперь я здесь, – сказала Теодора, – так что все хорошо.

– У нас общая ванная, – объявила Элинор невпопад. – Все спальни в точности одинаковые.

В комнате у Теодоры были зеленые репсовые шторы, зеленый плед на постели и такое же одеяло в ногах, обои с зелеными гирляндами, комод с мраморной столешницей и гардероб – в точности как у Элинор.

– В жизни не видела ничего ужаснее, – проговорила Элинор, почти срываясь на крик.

– Все как в лучших гостиницах, – объявила Теодора, – или в приличных летних лагерях для девочек.

– Я не задерживаюсь дотемна, – продолжала миссис Дадли.

– Если ночью будете кричать, никто не услышит, – пояснила Элинор. Поймав на себе вопросительный взгляд Теодоры, она поняла, что мертвой хваткой вцепилась в дверную ручку, поэтому тут же разжала пальцы и уверенно прошла через комнату. – Надо будет придумать, как открыть окна.

– Так что если вам потребуется помощь, тут никого не будет, – сказала миссис Дадли. – Ночью мы вас даже не услышим. Никто не услышит.

– Теперь все нормально? – спросила Теодора.

Элинор кивнула.

– Ближе поселка никто тут не живет. Даже и не подходит.

– Наверное, ты проголодалась, – сказала Теодора. – Я умираю, как хочу есть. – Она поставила чемодан на кровать и сбросила туфли, продолжая говорить: – От голода я просто зверею: рявкаю на людей и разражаюсь слезами.

Она вытащила из чемодана свободного покроя брюки.

– По ночам, – миссис Дадли улыбнулась, – в темноте, – и закрыла за собой дверь.

Через минуту Элинор сказала:

– А еще она ходит совершенно беззвучно.

– Милейшая старушенция. – Теодора оглядела комнату. – Беру назад свои слова насчет лучших гостиниц. Это вылитая школа-пансион, в которой я одно время училась.

– Идем, покажу мою. – Элинор открыла дверь ванной и провела Теодору в синюю комнату. – Когда ты приехала, я только распаковала вещи и уже думала сложить их обратно.

– Бедная крошка. Ты совершенно точно умираешь с голоду. А я, когда увидела этот домище снаружи, только об одном могла думать: вот бы здорово было стоять здесь и смотреть, как он горит. Может, перед отъездом…

– Так ужасно тут совсем одной.

– Видела бы ты мой пансион во время каникул! – Теодора вернулась в свою спальню.

Звук и движение в двух комнатах немного приободрили Элинор. Она поправила одежду на плечиках в гардеробе и поровнее сложила книжки на прикроватном столике.

– А знаешь, – крикнула Теодора через ванную, – это правда похоже на первый день в новой школе: все такое чужое и гадкое, ты никого не знаешь и тебе страшно, что все будут смеяться над твоей одеждой.

Элинор, которая как раз открыла ящик, чтобы вытащить брюки, замерла, потом рассмеялась и бросила брюки на кровать.

– Я правильно поняла, – продолжала Теодора, – что миссис Дадли не придет, если мы ночью будем визжать от страха?

– Таковы ее условия. А ты встретила у ворот милого старичка?

– Мы чудесно побеседовали. Он сказал, что не впустит меня, а я сказала, что впустит. Потом я хотела его задавить, но он отпрыгнул. Слушай, нам обязательно сидеть в комнатах и ждать? Я бы надела что-нибудь поудобнее. Или надо будет нарядиться к обеду?

– Я не стану, если ты не станешь.

– А я не стану, если не станешь ты. Нас двоих им не одолеть. И вообще, пошли гулять – мне не терпится выбраться из-под этой крыши.

– Здесь очень рано темнеет, в холмах, под деревьями…

Элинор снова подошла к окну, однако на лужайке по-прежнему лежал солнечный свет.

– По-настоящему стемнеет не раньше чем через час. Я хочу выйти и покататься по траве.

Элинор выбрала красный свитер, думая, что в этой комнате и в этом доме красный свитер и купленные к нему красные босоножки будут не совпадать по тону, хотя вчера цвета казались достаточно близкими. «Ну и поделом мне, – подумала она, – никогда таких вещей не носила, нечего было и начинать». Однако отражение в большом зеркале на дверце гардероба выглядело на удивление хорошо, почти успокаивающе.

– Ты знаешь, кто еще приедет? – спросила Элинор. – И когда?

– Доктор Монтегю, – ответила Теодора. – Я думала, он приедет первым.

– Ты давно знаешь доктора Монтегю?

– В глаза не видела. А ты?

– И я. Ты заканчиваешь одеваться?

– Я готова.

Теодора прошла через ванную в комнату Элинор. «Какая она симпатичная, – подумала Элинор, – хотела бы я быть такой». На Теодоре была ярко-желтая блузка. Элинор сказала со смехом:

– От тебя в комнате больше света, чем от окон.

Теодора подошла к зеркалу и одобрительно себя оглядела.

– Думаю, в этом унылом месте наш долг – выглядеть как можно ярче. Твой красный свитер – самое то: нас с тобой будет видно через весь Хилл-хаус. – По-прежнему разглядывая себя в зеркале, она спросила: – Как я понимаю, доктор Монтегю тебе написал?

– Да. – Элинор смутилась. – Я сперва подумала, это шутка. Но муж моей сестры навел справки…

– Знаешь, – медленно проговорила Теодора, – до последней минуты… наверное, до ворот… я не верила, что Хилл-хаус и правда есть. Все-таки не ждешь, что такое может быть.

– Однако некоторые надеются, – промолвила Элинор.

Теодора рассмеялась и, круто повернувшись, взяла ее за руку.

– Теперь мы двое детей в лесу, – сказала она. – Идем исследовать окрестности.

– Не стоит уходить далеко от дома…

– Обещаю свернуть назад по первому твоему слову. Как ты считаешь, надо предупредить миссис Дадли, что мы отправляемся гулять?

– Наверняка она следит за каждым нашим шагом, и это тоже условие, которое она поставила.

– Интересно, кому? Графу Дракуле?

– Ты думаешь, это он здесь живет?

– Думаю, он проводит здесь выходные. Клянусь, я видела в деревянной резьбе внизу летучих мышей. Вперед, вперед!

Они сбежали по лестнице, стуча каблуками, внося жизнь и свет в сумерки украшенных деревянной резьбой стен. Миссис Дадли стояла в вестибюле и молча смотрела на них.

– Мы идем гулять, миссис Дадли, – весело сказала Теодора. – Будем где-нибудь неподалеку.

– И скоро вернемся, – добавила Элинор.

– Обед будет на буфете в столовой к шести часам, – повторила миссис Дадли.

Элинор с усилием потянула на себя парадную дверь. Первое впечатление не обмануло – дверь и впрямь была очень тяжелая. Элинор подумала, что на обратном пути им ее не открыть.

– Не закрывай, – бросила она Теодоре через плечо. – Она ужасно тяжелая. Давай поставим сюда вазу, чтобы не захлопнулась.

Теодора подкатила из угла вестибюля большую каменную вазу, и они вместе установили ее в двери. После темноты дома вечерний свет показался неожиданно ярким, в воздухе пахло свежестью. За спиной у них миссис Дадли отодвинула вазу, и дверь захлопнулась.

– Очаровательная старушенция, – сообщила закрытой двери Теодора.

Лицо ее заострилось от гнева, и Элинор подумала: «Надеюсь, она никогда не посмотрит так на меня. – И тут же удивилась сама себе: – Я всегда стесняюсь новых людей, а тут не прошло и получаса, как Теодора стала мне близка и необходима – настолько, что я боюсь вызвать ее гнев».

– Полагаю… – неуверенно начала она и сразу успокоилась, потому что при звуке ее голоса Теодора немедленно улыбнулась. – Полагаю, что в дневные часы, когда миссис Дадли здесь, я найду себе очень важное занятие далеко-далеко от дома. Утаптывать площадку под теннисный корт, например. Или ухаживать за виноградом в оранжерее.

– Наверное, ты сможешь подменить мистера Дадли у ворот.

– Или искать в крапиве безымянные могилы…

Они стояли у перил террасы; отсюда им была видна вся подъездная аллея до поворота и, вдалеке среди холмов, тонкая ниточка дороги, по которой они приехали. Если не считать электрических проводов, идущих к дому из-за деревьев, Хилл-хаус казался ничем не связанным с остальным миром. Элинор пошла вдоль террасы, которая, похоже, опоясывала весь дом.

– Ой, смотри! – сказала она, поворачивая за угол.

За домом громоздились холмы: огромные, затопленные летней зеленью, пышные и безмолвные.

– Так вот почему он зовется Хилл-хаусом, – пробормотала Элинор невпопад.

– Очень по-викториански, – заметила Теодора. – Викторианцы обожали такую чрезмерную грандиозность и с головой зарывались в бархатные складки, кисти и лиловый плюш. В более раннее или более позднее время дом поставили бы на холме, где ему самое место, а не сюда, в яму.

– На вершине холма его бы все видели. Я за то, чтобы он оставался скрытым.

– Теперь я все время буду бояться, что холмы на нас рухнут, – объявила Теодора.

– Не рухнут. Просто будут сползать, незримо и беззвучно, пока не накроют с головой. И никуда мы от них не убежим.

– Спасибо, – тихо сказала Теодора, – ты отлично довершила то, что начала миссис Дадли. Я немедленно собираю чемодан и еду домой.

Элинор в первый миг поверила, но тут же различила веселье на лице Теодоры и подумала: «Она гораздо храбрее меня». Неожиданно – хотя позже это станет привычным штрихом, узнаваемой чертой того, что связывалось у Элинор с именем Теодора, – та уловила ее мысли и ответила на них.

– Не надо все время бояться. – Теодора пальцем тронула Элинор за щеку. – Мы не знаем, откуда берется наша храбрость.

И она сбежала по ступеням на лужайку между купами высоких деревьев, крикнув через плечо:

– Догоняй! Я хочу поискать, есть ли здесь ручей.

– Не стоит уходить далеко, – напомнила Элинор.

Словно две школьницы, они припустили по лужайке: даже после недолгого пребывания в Хилл-хаусе их радовал внезапно открывшийся простор, радовала трава под ногами после жестких полов; почти звериный инстинкт влек девушек на звук и запах воды.

– Сюда! – крикнула Теодора. – Здесь тропка.

Ручей журчал дразняще близко, тропка петляла между деревьями – то тут, то там им открывался вид на подъездную аллею, – но все время под уклон, дальше от дома. Лес закончился, начался каменистый луг, и Элинор сразу почувствовала себя лучше, хоть и заметила, что солнце висит уже в неприятной близости от нагромождения холмов. Она позвала Теодору, однако та лишь крикнула: «Вперед, вперед!» – и побежала дальше по тропке, но почти сразу ойкнула и остановилась перед самым ручьем, который почти без предупреждения выпрыгнул у нее из-под ног. Элинор, подойдя сзади обычным шагом, успела поймать ее за руку, и обе со смехом повалились на берег ручья.

– Ох и любят же здесь пугать приезжих, – сказала Теодора, переводя дух.

– Скажи спасибо, что не упала в воду, – проворчала Элинор. – Нечего было нестись сломя голову.

– А здесь мило, правда?

Ручей тек стремительно, легкая рябь поблескивала на солнце; по обоим берегам трава спускалась к самой воде, желтые и голубые цветы клонили свои головки. За пологим склоном начинался еще один луг, а за ним, далеко – высокие холмы, все еще озаренные косыми вечерними лучами.

– Мило, – уверенно повторила Теодора, словно подводя итог.

– Я точно здесь раньше бывала, – сказала Элинор. – Может быть, в детской книжке.

– Ничуть не сомневаюсь. Умеешь пускать «блинчики»?

– Сюда принцесса приходит на свидания с волшебной золотой рыбкой, которая на самом деле – переодетый принц…

– Уж больно он должен быть маленький, твой принц, в ручье всей глубины – не больше трех дюймов.

– Тут есть камешки, чтобы перебраться на другую сторону, и крохотные рыбки – наверное, мальки.

– И все они – переодетые принцы. – Теодора растянулась на солнышке и зевнула. – Головастики?

– Мальки. Для головастиков уже не время, глупышка, но мы наверняка найдем лягушачью икру. Я в детстве ловила мальков руками и отпускала.

– Из тебя бы вышла отличная фермерша.

– Здесь хорошо устраивать пикники. Сидеть у ручья и есть крутые яйца.

– Салат с курицей и шоколадный кекс, – рассмеялась Теодора.

– Лимонад в термосе. Просыпанная соль.

Теодора перекатилась поудобнее.

– А знаешь, про муравьев все врут. Нет никаких муравьев. Коровы, может быть. Но я еще ни разу не видела на пикнике муравья.

– А быка? Обязательно кто-нибудь должен сказать: «В поле не ходи, там бык».

Теодора открыла один глаз.

– У тебя был дядюшка-юморист? Который что ни скажет, все смеются? И который советовал тебе не бояться быка: когда бык на тебя кинется, надо просто схватить его за кольцо в носу и раскрутить над головой?

Элинор бросила в ручей камешек; сквозь прозрачную воду было видно, как он медленно опустился на дно.

– У тебя много дядюшек?

– Тысячи. А у тебя?

Через минуту Элинор ответила:

– О да. Большие и маленькие, толстые и тощие…

– У тебя есть тетя Эдна?

– Тетя Мюриэль.

– Такая сухопарая? В круглых очках?

– С гранатовой брошкой.

– Она приходит на семейные торжества в темно-бордовом платье?

– Отделанном кружевом.

– Тогда, наверное, мы с тобой родственницы, – сказала Теодора. – У тебя были пластинки на зубах?

– Нет. Веснушки.

– Я ходила в частную школу, где меня учили делать реверансы.

– Я вечно болела зиму напролет. Мама заставляла меня носить шерстяные чулки.

– Моя мама заставляла брата приглашать меня на танцы, и я делала реверансы как очумелая. Брат до сих пор меня ненавидит.

– Я упала во время выпускной процессии.

– Я забыла свою партию в оперетте.

– Я писала стихи.

– Да, – сказала Теодора. – Теперь я точно знаю, что мы кузины.

Она со смехом села, и тут Элинор шепнула:

– Тише. Рядом кто-то есть.

Они застыли, прижавшись плечами и молча глядя на склон за ручьем. Трава там шевелилась: кто-то медленно и незримо пробирался по яркому зеленому холму. Солнечный свет померк, от ручья потянуло холодом.

– Кто это? – выдохнула Элинор.

Теодора крепко стиснула ее запястье.

– Ушел, – звонко произнесла Теодора. Снова выглянуло солнышко и стало тепло. – Это был кролик.

– Я его не видела, – сказала Элинор.

– Я заметила его в ту же минуту, как ты заговорила, – твердо объявила Теодора. – Это был кролик. Он скрылся за холмом.

– Мы тут слишком долго сидим. – Элинор с тревогой взглянула на солнце – оно уже коснулось холмов – и, встав с сырой травы, поняла, что у нее затекли ноги.

– Только вообразить! Две закаленные пикниками девицы испугались кролика, – рассмеялась Теодора.

Элинор протянула ей руку, помогая встать.

– Нам правда надо спешить, – сказала она и, поскольку сама не вполне понимала свою тревогу, добавила: – Может, другие уже приехали.

– Ладно, скоро мы сюда вернемся и устроим пикник, – заметила Теодора, следуя за Элинор вверх по тропинке. – Тут у ручья просто необходимо устроить пикник в классическом духе.

– Можно попросить миссис Дадли, чтобы она сварила нам яйца. – Элинор замерла и сказала, не оборачиваясь: – Теодора, ты знаешь, я не смогу. Честное слово, не смогу.

– Элинор. – Теодора положила руку ей на плечо. – Ты же не позволишь им нас разлучить? Теперь, когда выяснилось, что мы кузины?

Загрузка...