Глава 4

Эля задернула тонкую шифоновую штору, которую сшила сама и очень любила: свет, пройдя через шифон, становился золотисто-розовым, и все в комнате окрашивалось золотисто-розовым цветом – даже зимой, при холодном тусклом солнце. Весной и летом к золотистому добавлялся нежно-зеленый – от листвы на ветках, достающих до второго этажа.

На первый взгляд вся обстановка комнаты состояла из полок – самодельных, неровных – и большого стола с выдвижными ящиками. Стол в отличие от полок был добротный, сделанный по заказу умельцем Валентином Ованесовичем, и все в этом столе было подогнано под нужды владелицы, включая углубления по краям и отшлифованные выемки, в которые так удобно вставлять клубочки. Идею выемок Эля придумала сама и очень этим гордилась.

На полках сидели игрушки. Связанные крючком бараны и кудлатые овцы, яркие пятнистые жирафы и лошади с длинными цветными гривами, коты всех расцветок с пуговичными глазами и даже пара крокодилов – зеленых, как трава. Для крокодилов пригодилась металлизированная зеленая нить, которую Эля никак не могла никуда пристроить, и теперь два зубастых длинных хищника, похожих на глянцевые стручки гороха, угрожающе поблескивали с полки.

Но самой большой гордостью Эли были куклы. Они не задерживались долго в ее комнате, и потому она особенно тщательно их пристраивала, усаживала на самые удобные и хорошо освещенные полки: полосатых вязаных бабушек в передничках, милых пастушек в шляпках, с корзинками цветов в пухлых розовых ручках, крошечных младенцев в слюнявчиках и – любимых своих кукол – обычных мальчиков и девочек, которым Эля обязательно давала имена. Сейчас на полке сидели Андрюша, Мариша и Степа.

Вязать она научилась в семь лет, когда увидела, как тетя Роза быстро и ловко орудует палочкой с закорючкой, а из-под закорючки лезет что-то пушистое, желтое, живое и прекрасное, как маленький цыпленок. Правда, когда Эля заинтересовалась цыпленком, выяснилось, что получится вовсе не птичка, а скучный шарф, которым тетя Роза собирается греть горло. «Мохер очень теплый», – сказала тетя, как будто это что-то объясняло, а на вопрос племянницы ответила, что мохером называются нитки, из которых она вяжет.

«Мохер». Слово было грубоватым и звучало совсем неподходяще для клубка нежнейшего цвета, который хотелось баюкать и носить в ладонях. Эля подумала, поискала в памяти и назвала про себя пушистые ниточки «шеврон» – смысла слова она не знала, но ей казалось, что клубку подходит это название.

Крючок она освоила за две недели и заинтересовалась спицами. Из-под ее неловких детских пальчиков стали выходить какие-то клочки, кусочки вязания, которые распускались на глазах – девочка все время забывала, как нужно закрывать петли, или же сама снимала вязанье со спицы, бросала и принималась за новое, потому что ей хотелось поскорее взять в руки новый клубок, пощупать, проникнуться цветом и текстурой ниток. Таких слов, как «текстура», Эля, конечно же, не знала, но она быстро поняла, что из белого клубка, похожего на взбитый снег, получится белоснежная мягкая паутина, а из такого же белого, но похожего на крепко сбитый гладкий снежок, выйдет самая настоящая дорожка, плотная и скользкая.

Мать снисходительно смотрела на увлечение дочери, зато соседка с нижнего этажа, тетя Таня, которую Эля звала Танюшей, хвалила ее и с искренним восхищением рассматривала изделия, которые приносила ей девочка.

– Элька, у тебя золотые ручонки, – как-то раз сказала тетя Таня. – Через десять лет ты станешь такой мастерицей, что твои вещи будут продаваться на вес золота.

И ласково потрепала по макушке Эльку, подставлявшую голову, как котенок.

Эля любила Танюшу, потому что та не смеялась над ней в отличие от остальных взрослых, живших и бывавших в их большом доме. Как-то раз девочка услышала, что у Тани «вид как у голодной кошки». Так сказала тетя Роза, а мама отозвалась: «Все мы знаем, что той кошке надо», и голос у нее был презрительный.

Может, Таня и впрямь чем-то напоминала голодную кошку, поскольку была худая, почти тощая, с нездоровым блеском в глазах… Зато она научила Элю делать «маникюр» из лепестков цветов, и девочка оборвала всю календулу в саду мамы, слюнявя лепесточки и аккуратно выкладывая их на ноготки, подбирая по размеру, чтобы сидели ровно и прилипали накрепко. Пока лепестки не высохли, можно было хвастаться новым «маникюром» перед подружками, а потом Эля нашла в саду у соседа малюсенькие фиалки, и целых два дня у нее был изумительный фиолетовый маникюр. Правда, сосед пожаловался маме, и про фиалки пришлось забыть.

Но следом за фиалками настала очередь вьюнка: его мыльной коробочкой хорошо было мыть руки, и Эля поочередно играла в больницу (она видела, как старательно мылит руки суровая громогласная медсестра, приходившая к ним домой лечить заболевших Лару и Ленечку), в повара и просто в чистюлю. Когда вьюнок надоел, Эля принялась варить варенье из апельсиновых и лимонных корочек и испортила две кастрюли, которые ей пришлось закопать в саду (тетя Роза так и не дозналась, куда они пропали). Став чуть постарше, девочка увлеклась духами и, прокравшись в комнату тети, подолгу сидела перед ее трельяжем, откупоривая толстые стеклянные флакончики и принюхиваясь к густой жидкости, а иногда и осторожно прикладывая к коже прохладный кончик пробки, смоченный капелькой парфюма.

Когда тетя Роза узнала о забавах с ее духами, Элю наказали, а флакончики спрятали в ящик, запиравшийся на ключ. Тогда Эля решила готовить духи сама: в старой фарфоровой чашке, раскопанной на помойке, настаивались лепестки роз, а в железной кружке – лепестки пионов, которые пахли сильнее, а значит, и духи должны были получиться более ароматными. Настоявшуюся водичку девочка переливала в бутылочки из-под детского кефира, которым поили близнецов, закупоривала комочками ваты и выстраивала под шкафом – в сухом темном месте, как и рекомендовал хранить духи польский изготовитель, добросовестно напечатавший это предупреждение на коробочке. Правда, когда мама нашла бутылочки, их вылили, но к тому моменту Эля уже и сама остыла к духам – все равно они пахли совсем не так, как настоящие.

Она росла задумчивой девочкой, тихой и пугливой, совсем не похожей на ту обаятельную, веселую, общительную хохотушку, которую нафантазировала себе Эльвира Леоновна, мечтая о дочери. Когда Эле было пятнадцать лет, она узнала, что мать назвала ее именем, похожим на свое, не случайно: маме хотелось, чтобы дочь стала ее продолжением, унаследовала от нее лучшие черты. Но этого почему-то не случилось. Выросла Эля некрасивой, толстой, с носом картошкой и тусклыми волосами. А самое главное – ни к чему не пригодной. Поначалу Эльвира Леоновна скрывала свое отношение, но чем старше становилась Эля, тем бесповоротнее разочаровывалась мать в своей старшей дочери.

Загрузка...