Призвание

ГЛАВА II

Когда в прошлом году, летом, Рудина в пёстром платье, с косами, уложенными на голове венчиком, появилась в кабинете и застенчиво сказала, что направлена преподавать литературу, Борис Петрович с невольной опаской подумал; «Да ты же, милая, еще сама девочка. Такие, увидев зимой на улице ледяную дорожку, обязательно норовят прокатиться по ней».

Они стали говорить о будущей работе.

— Дли первого года, товарищ Рудина, мы дадим вам небольшую нагрузку. Кроме того, — и это, правда, очень осложнит вашу работу, — вам придется взять классное руководство в шестом «Б». Прямо скажу — там вам будет нелегко… Но поможем! Не стесняйтесь советоваться со мной, с Серафимой Михайловной Боковой — она опытная учительница, с завучем Яковом Яковлевичем…

Переговорив о главном, Борис Петрович хотел было как-нибудь поделикатнее, полушутя сказать Рудиной, что, отправляясь в школу, пожалуй, не стоит прикалывать к платью такой яркий шелковый цветок, но он не нашел нужных слов, побоялся вовсе смутить или обидеть новенькую. А потом в этом и надобность миновала — учительница сама уловила необходимый в школе тон простоты и скромности.

— Итак, желаю успеха! — ободряюще улыбнулся он Рудиной.

— Спасибо, постараюсь, — по-ученически ответила она и, попрощавшись, вышла из кабинета легкой девичьей походкой.

Борис Петрович, поглядев ей вслед, подумал с теплотой: «Как моя Валюшка…»

…К первому уроку Рудина готовилась словно к решающему сражению. Она взяла «на вооружение» иллюстрации, составила подробнейший план урока — с вопросами ученикам, пометками, что сказать и сделать. Там даже было написано: «Неторопливо пройтись по классу».

Ночью ее преследовали кошмары. То ей казалось, что она вошла в класс, а конспект забыла дома, то — будто кончила рассказывать, а еще осталось минут двадцать до звонка, и она не знает, чем занять учеников.

…Есть много общего между трудом начинающих писателей и учителей: боязнь что-то упустить, оказаться непонятым — и отсюда неэкономная трата словесного материала; неумение отобрать необходимые детали, — кажется, что все важно; робость и стремление придерживаться выверенных канонов, ученическое подражание образцам.

Начинающий учитель часто стремится дать «урок-фейерверк» с избытком красок, пафоса, внешних эффектов. Такой урок дети слушают с захватывающим вниманием, преподаватель после него возбужденно говорит в учительской: «Урок прошел замечательно!», а на следующий день, возмущаясь, ставит ученикам двойки и недоумевает — почему они ничего не запомнили? И не сразу он приходит к простому выводу, что дело не в занимательности во что бы то ни стало, а в непрерывной активности ученической мысли — ищущей и преодолевающей.

Шестой «Б» встретил Рудину неприязненно. «Сама еще девчонка», — прошептал кто-то с пренебрежением. До Анны Васильевны в этом классе преподавал, старый уважаемый учитель, награжденный орденом Ленина за работу в школе. Но Рудина твердо решила выйти победительницей.

Когда она проходила практику в школе, рядом стояло так много опекунов со спасательными кругами, что невозможно было определить: сама ли доплыла? Конечно, практика дала ей многое, но уроки в присутствии опытного учителя, методиста, товарищей — казались искусственными, больше для студентов, чем для класса, и Рудину не оставляло тогда ощущение, что считать ее учительницей можно только условно. Теперь же пришла полная самостоятельность.

С первой минуты она повела себя так, словно преподавала уже добрый десяток лет, и хотя внутри ее все замирало и дрожало и, глядя в журнал, она не видела клеточек, где следовало отметить отсутствующих, внешне она была спокойна и недоступно-строга. Оставалось даже такое впечатление, будто она ищет «драки» и удивляется, что ее нет. Наслышавшись от товарищей, что ученики имеют привычку «проверять» учителей-новичков, Рудина заподозрила эту проверку там, где ее вовсе не было, и неожиданно обрушилась на ни в чем не повинного шестиклассника, который простосердечно спросил, подняв руку: «А учебник обернуть?»

— Вы уже в том возрасте, когда можно самостоятельно решать такие вопросы! — отчеканила она.

Ученик смутился.

Поняв свою ошибку, она пояснила строго:

— Конечно, обернуть!

Когда же зашептались двое, сидящие на второй парте, Рудина остановилась около них и возмущенно воскликнула:

— Мальчишки, перестаньте разговаривать!

Спохватилась, что не так обратилась, как предписывает методика, но твердо повторила:

— Понимаете? Перестаньте!

Чтобы сразу же увлечь класс, учительница рассказала о самых интересных частях программы, выбрала лучшие «кадры» из нее. И хотя на этом потеряла минут двадцать, потеря вознаградилась: дети сидели так, что хотелось говорить бесконечно. Выходя из класса, Рудина услышала, как один ученик сказал с восторгом другому:

— Литература — самый интересный предмет!

Этот отзыв был для нее дороже пятерки, полученной на государственных экзаменах. И она подумала: ни один экзаменатор ни разу не спрашивал ее с такой взыскательностью, с какой будут спрашивать ученики.

— Анна Васильевна, — подошел к ней подросток, — я книгу достал про Зою Космодемьянскую.

Рудина не сразу поняла, что это обращаются к ней, и даже приостановилась от неожиданности.

И вдруг она почувствовала, что стала учительницей. Не Аня, не Анюта, а учительница Анна Васильевна!

…Однажды, во время урока повторения, погас свет. На секунду она растерялась. Воспитателю сплошь и рядом приходится принимать мгновенные решения, и в этих задачах-экспромтах яснее всего обнаруживает себя педагогическая одаренность.

В темноте класс радостно охнул и зашевелился.

Анна Васильевна внутренне напряглась, — так в минуту опасности человек собирает свою волю, — и спокойно сказала:

— Пока нет света, я расскажу вам о нашей Москве…

Было немного страшно посылать слова в настороженную тишину и не знать, как дошли они, не ощущать той необходимой, обычной волны ответных чувств, что устанавливает близость.

— Вот мы с вами подошли к Красной площади… За мавзолеем Ильича виднеется Кремль… И сердца наши радостно забились…

Рудина, наконец, услышала сдержанное дыхание детей, ей на мгновение даже показалось, что она увидела их расширенные в темноте глаза.

— Войдем в Кремль…

Вдруг зажегся свет. Все стали щуриться, присматриваться, будто видели друг друга впервые, лукаво и удовлетворенно поглядывали на учительницу. И она читала в глазах детей, сразу сделавшихся, ей близкими: «Вы довольны нами?. Вот мы какими можем быть!» А чей-то ломкий голос попросил:

— Расскажите дальше…

…В общем все шло хорошо. Недавно Рудину назначили старшей пионервожатой, и хотя работа с пионерами была для нее новой, но не пугала, а увлекала, как и все, что делалось в школе. Вот только с девятым классом у нее не всегда ладилось.

Возможно, это происходило оттого, что слишком незначительной была разница в годах между учительницей и учащимися, а может быть, она с самого начала взяла там несколько резкий тон, который так не терпят юноши, считающие себя уже взрослыми. Как бы то ни было, но появление Рудиной в кабинете Бориса Петровича встревожило его.

Из учебников педагогики и лекций в институте Анна Васильевна усвоила, что у воспитателя не должно быть предвзятого отношения к ученику и что учитель не должен показывать свою симпатию или антипатию к нему.

Но что Рудина могла поделать с собой, если с первого же дня ей пришелся не по душе Борис Балашов из девятого класса, где она стала преподавать в этом году.

Балашов смотрел на учительницу насмешливо улыбаясь, тон и взгляд его были самоуверенны, и под внешней корректностью она подозревала оскорбительное неуважение. Даже походка Бориса раздражала Анну Васильевну: он ходил, горделиво глядя прямо перед собой, будто постоянно чувствовал на себе множество заинтересованных взглядов и не хотел показать, что догадывается об этом. Так ходят на стадионах перед зрителями честолюбивые спортсмены после удачного пробега или прыжка, уже одетые в свой обычный костюм.

Случай, нарушивший душевное равновесие Анны Васильевны и вызвавший ее разговор с директором, произошел на уроке.

Все девятиклассники записывали в тетрадях план темы, только Балашов не торопился достать тетрадь и долго причесывался. Анна Васильевна сперва осуждающе посмотрела на него, но это не подействовало. Тогда она, прервав работу, строго сказала:

— Сейчас не время заниматься этим…

Балашов метнул в ее сторону презрительный взгляд и, неторопливо пряча расческу, процедил так, что все в классе услышали:

— В поучениях представительницы детских яслей не нуждаюсь.

Анна Васильевна отшатнулась, будто ее ударили. Она задохнулась от волны возмущения.

В классе стояла напряженная тишина.

Учительница не видела ни осуждающих Балашова взглядов его товарищей, ни умоляющих глаз Семы Яновича, сидящего на первой парте. Глаза Семы просили: «Не волнуйтесь, Анна Васильевна, это же Балашов… Он сначала говорит, а потом думает… Не волнуйтесь». Ей казалось, что прошла вечность, а прошло всего несколько секунд. Выгнать наглеца из класса? Уйти самой? Рудина чувствовала, что комок подкатывается к горлу, и она вот-вот разрыдается или безобразно закричит на оскорбителя. С трудов разжав сразу пересохшие губы, она сказала:

— Наглость никогда не была признаком ума… Вы… позорите школу. — И продолжала урок.

Если бы она была тонким психологом и в состоянии была видеть происходящее сейчас в классе, то поняла бы, что уже вышла победительницей, что ее сдержанность оценена по достоинству, что в сторону Балашова устремлены взгляды, полные негодования, а сосед его, Костя Рамков, даже прошептал: «Ну, какая же ты скотина!»

Но ничего этого Анна Васильевна не могла видеть и слышать. У нее хватило сил лишь для того, чтобы довести объяснение до конца и, как только раздался звонок, быстро выйти в коридор.

Уроков у нее в этот день больше не было, и Рудина, никому не сказав ни слова, ушла из школы бродить по каким-то незнакомым улочкам.

Учась в институте, Рудина не раз в своем воображении рисовала, как будет преодолевать трудности, находить путь к самому неподатливому сердцу. Она пошла на литературный факультет без тайной мысли стать писательницей или научным работником, а с единственным желанием — быть учительницей. С горящими от волнения щеками читала она книги Макаренко, делала доклады в педагогическом кружке. После первого школьного года она была уверена, что в состоянии преодолеть препятствия, завоевать авторитет, и вот — все рушилось.

«Но ты неплохо работаешь в младших классах и с пионерами», — успокаивал ее один голос.

«Что младшие? — говорил другой голос. — А вот взрослые тебя совершенно не уважают. Почему они все молчали и на осудили поступок Балашова?» Она забыла, что же произошло на уроке, и она сама не разрешила бы тогда никому вмешиваться. Но сейчас ей казалось, что эта возможность прийти к ней на помощь умышленно была упущена девятиклассниками.

Рудина опустилась на скамейку у чьих-то ворот, переплетенными пальцами охватила колени и долго так сидела… Потом встала, медленно пошла по улице.

Наступал вечер. Обычно девушка любила, проходя мимо освещенных окон, заглянуть в них и пофантазировать: какая жизнь у людей там, за окном, кто они? Но сейчас она брела, опустив голову, ничего не замечая, целиком поглощенная своим горем.

Начался дождь. Анна Васильевна спряталась под навес над крыльцом.

— Я никому не позволю оскорблять, меня! — прошептала она.

Крупные капли, пахнущие ржавчиной, падали на ее щеки, скатывались к губам. Анна Васильевна чувствовала себя одинокой, глубоко несчастной, ей казалось, что с работой в школе все кончено, что никогда уже не вернутся к ней прежние душевный покой и счастье…

…Рассказав Борису Петровичу о происшествии в девятом классе. Анна Васильевна решительно заявила:

— И ли я, или Балашов! — и, сжав губы, непримиримо посмотрела на директора из-под покрасневших век.

Волин успокоился, услышав ее исповедь. Ничего страшного не произошло, — только и беды, что укололась педагогическим шипком.

После первых же уроков Рудиной, на которых был Борис Петрович, он уверенно сказал себе: «Из нее получится настоящая учительница». На своем веку он выпестовал не один десяток вот таких неоперившихся птенцов и научился по едва уловимым признакам, тончайшим интонациям безошибочно определять педагогические задатки молодежи.

Рудина умела внести в класс деловитость, не исключающую жизнерадостности, но по молодости была горяча и болезненно самолюбива.

Волина беспокоило, сумеет ли она сразу и навсегда найти необходимый тон отношений с детьми, воспитать в себе выдержку и настойчивость.

Директору не в диковинку было слышать: «или я, или он». Его память сохранила не один случай, когда учителя — и старше и опытнее Анны Васильевны, — возмущенные каким-нибудь «негодным мальчишкой», готовы были в своей обиде стать на одну ступеньку с обидчиком, забыть о терпеливости — верной спутнице учителя.

Не удивился Волин и тому, что Анна Васильевна не сразу вчера прибежала, а пришла сейчас, после беспокойной ночи, — это было видно по ее глазам, утомленным бессонницей.

— Ну, знаете, Анна Васильевна, — вдруг сердито произнес Борис Петрович, поднимаясь из-за стола и прохаживаясь вдоль кабинета, — если каждый воспитатель будет так легко уязвим, как вы, немногого мы добьемся! Да мало ли у наших юнцов и поступков, порой неумных, и шуток грубых, и невоспитанности, заставляющих нас возмущаться, наказывать, объяснять, — кто же за нас это делать будет? Но если при первых же неудачах мы начнем отказываться от работы, впадать в черную меланхолию… — он остановился, поглядел на склоненную голову молоденькой учительницы, прогнал с лица появившуюся было добрую улыбку и жестко закончил, — не надо было идти в школу!

Подумал: «Не слишком ли я?» И решил: «Нет, — сейчас ей надо сказать эти жесткие слова!»

…Он снова сел в кресло, напротив Анны Васильевны, и продолжал, терпеливо разъясняя:

— Мы должны быть выше мелких уколов самолюбия, не переживать все так болезненно. Да, Балашов грубиян, невежа. Но почему же вам следует на всех остальных распространять свою немилость? Разве мы имеем право быть мстительными? И не наша ли обязанность этого же самого мальчишку Балашова сделать человеком?

Борис Петрович подался вперед и с отеческой улыбкой посоветовал:

— Больше терпения, товарищ преподаватель! — Он замолчал, решая, — можно ли сказать еще об одном, от чего всегда предостерегал молодых учителей решил — можно:

— Я сейчас подумал, Анна Васильевна, и о такой для нас опасности: знаете, как вредно бывает, если учитель возомнит о себе: «Какой я талантливый, незаменимый, особенный!» Правда ведь?

— Правда, — освобождаясь от какой-то тяжести, подняла голову Анна Васильевна, — я как раз вчера у Горького прочитала: «Ничто не умерщвляет душу так быстро, как жажда нравиться…» Только я не думаю, что незаменимая, талантливая.

— Да я это и не о вас, а вообще о типах таких самоуспокоившихся, — оказал Волин и улыбнулся уголком рта.

«Значит, ничего непоправимого не произошло? — радостно подумала Анна Васильевна. — А я то металась, искала, что же делать. Да, быть требовательнее к себе, вот что!»

И будто подтверждая это, Борис Петрович уверенно сказал:

— Главное — трудиться, не покладая рук, не гнушаясь черновой работой, заботиться не о внешнем эффекте, а о пользе дела. Любить школу, а не себя в школе. Вы знаете, — доверительно, как равной в житейской мудрости, сказал Волин, — звания героев на войне получали не те, кто вожделел о золотой звездочке, а те, кто думал лишь о благе Родины… Вот оно что…

Борис Петрович поднялся и, подойдя к вставшей Анне Васильевне, мягко проговорил:

— Все будет в порядке!.. — У него едва не вырвалось: «доченька», но он во-время удержался и, пожимая ей руку, предложил:

— Вы бы пришли в воскресенье к нам в гости. И жена, и дочь — все мы будем рады.

— С удовольствием, — зарделась Анна Васильевна и стала похожа на ученицу, которую похвалил учитель.

— Вот и хорошо, — обрадовался Борис Петрович, — так ждем вас…