Пробуждение

II

Лет семь тому назад на место земского врача в уездном городе N*** определился некто Литовцев. Это был суровый по виду и жёлчный молодой человек, оказавшийся впоследствии очень характерным и дельным. Он держался независимо и замкнуто, так что в уезде все его побаивались. Любили его только его подчинённые, служившие при земской больнице, да крестьяне, доверявшие ему безусловно и охотно, что так редко бывает, ложившиеся в его больницу.

Встретив блестящую, бойкую Лили, Литовцев влюбился в неё как-то мучительно, упорно и жестоко страдал от сознания, что он, бедняк, не пара этой богатейшей невесте во всём уезде.

Лили, которой надоели её женихи и поклонники, была очарована оригинальностью Литовцева, его суровым красивым лицом, его жёлчной и подчас дерзкой речью… Таких как он она ещё не встречала и потому сказала себе, что не уснёт спокойно, пока не увидит его у своих ног. Убедившись, наконец, в страсти Литовцева, Лили сама кинулась ему на шею, смеясь устранила все затруднения и уверила его, что отравится, если не станет его женой.

О свадьбе их и сопряжённых с нею празднествах в N*** помнили и через семь лет. Это было желание Лили, которая не терпела ничего заурядного. Литовцевы слыли самой красивой парочкой во всём уезде и самой счастливой. Хозяйкой Лили оказалась образцовою. Прислуга у неё была вся из столицы, и при этом «вымуштрована». Всё в доме шло по раз заведённому порядку, всё блестело и сверкало, нигде ни пылинки… Салон Лили считался в N*** первым по вкусу и тону, хотя кругом и немало было богатых помещичьих домов. Сама Лили как-то удивительно ловко умела быть «своей» в каждой партии и всех примирять в своей японской гостиной. Этот индифферентизм жены возмущал Литовцева, но Лили со смехом оправдывалась благотворительными целями. Действительно, сердце у неё было доброе, и она великодушно жертвовала мужу крупные суммы на его больницу, на инструменты, на лекарства, зная, как мучается он недостатком в них, зная также, что он отдаёт на больницу, а ещё чаще больным чуть ли не последний рубль своего личного заработка.

Эта доброта трогала Литовцева.

— Но одних денег мало, Лили, — заговорил он один раз. — Если б ты попробовала…

Лили, не дослушав, замахала на него руками.

— Нет… нет… ради Бога!.. Эта нищета, эти язвы… Я не вынесу… я заболею сама… Мои нервы… И если ты меня любишь, Поль…

Такого отпора Литовцев не ожидал, и разочарование его было так сильно, что он не спал всю ночь после этого разговора. Но он был упорен и затрагивал эту жгучую для него тему не раз. Через полгода, однако, он убедился, что Лили глуха ко всем его доводам и убеждением. Она не хотела себе нарочно портить жизни… Нет, зачем… Мало ли есть способов делать добро?.. И она с увлечением устраивала в пользу бедных и больных концерты, аллегри, балы и спектакли, в которых участвовала сама, и с этой целью выписывала себе туалеты из Парижа.

Литовцев с женитьбой не изменил ни в чём ни своего образа жизни ни привычек. Из жениных денег он ни копейки не тратил на себя, довольствуясь собственным заработком. Он сторонился от шумных сборищ жены, видел её только за столом и редко наедине. Через три года такой жизни Литовцев, любя жену той же мучительной страстью, знал, что между ними нет ни одной нравственной связи, что они — чужие.

Тогда Литовцев ещё с большей энергией отдался борьбе с враждебной партией, с этими хищниками, жадно толпившимися у «общественного пирога» — с этой «костоедой земского организма», как выражался он. С головой ушёл он и в науку и в свои заботы о больнице.

От частной практики у богатых помещиков, веривших в его талант диагноста, он нередко уклонялся, под предлогом, что не хочет «отбивать хлеб» у своих товарищей, но никогда не отказывался ехать на помощь к тёмному люду и в уезд, как бы далеко ни лежало селение от N***.

Лили, ревновавшая вначале мужа к его деятельности, раз как-то отказала одному посланному от бесплатного больного.

— Дома нет…

А потом набросилась на прислугу:

— Неужели сами не понимаете? Барин вернулся из уезда, всю ночь не спал… Только задремал…

Когда Литовцев узнал об этом, он так взглянул на жену, что она тут же села на первый подвернувшийся стул.

— Чтоб этого больше не было, Лили!.. Поняла?

О, конечно, она поняла, и больше этого не было… Стоит о нём заботиться!

Прошло ещё три года шумной жизни. Устала, наконец, и Лили… Всё надоело: приёмы, хозяйство, поклонники, филантропия… Хотелось чего-то нового… Детей не было, и Лили скучала и капризничала невыносимо.

Вдруг её «осенило»… Она надумала писать. Разрезая как-то свежую книгу журнала, она с удивлением прочла имя одного автора, и узнала в нём свою подругу по институту. Лили прочла её повесть с волнением и большим вниманием… Очень мило… Но, ведь, и очень просто… и особенного ничего. Взята картинка будничной семейной жизни и очерчена с юмором и большой теплотой… О!.. Так-то и она сумела бы написать!.. Вспомнилось Лили, что всегда она отличалась наблюдательностью, что сочинения в институте давались ей легко, слог у неё был блестящий… И вот закипела работа. Повесть Лили, где она, не задаваясь никакой «идеей», описала свою семейную жизнь и самое себя, со всеми причудами и капризами, была принята одним из лучших журналов и подкупила — одинаково как публику, так и критику — искренностью тона, смелостью языка, красивою новизной приёмов.

У Лили закружилась головка. Сам Литовцев был сначала очень счастлив, но его скоро отрезвило необыкновенно быстро развившееся самомнение у жены.

— Подожди выступать на суд публики со второй вещью, — предостерегал он. — Нельзя спешить в таком деле… Задача эта слишком серьёзна, ответственность слишком велика… Учись, читай больше! Будем читать вместе; ты так мало знаешь…

Но Лили и слушать не хотела. Что за вздор!.. Что за педантизм! На что ей нужно ученье? Оно таланта не даст… А кругом сколько тем! Только вглядись в окружающее тебя — жизнь даёт эти темы на каждом шагу.

Литовцев отступился.

Лили принялась за большой роман в четырёх частях, где безбожно «выводила» всех знакомых… Хозяйство приходило в упадок, обед подавался не вовремя, поклонникам отказывали от дома… Не беда!.. Зато цель жизни была найдена, зато бедный Поль отдыхал после семи лет от нелепых сцен ревности и от бурь в стакане воды.

Вроцкий появился в N*** три года тому назад. В Петербурге он быстро спустил доставшееся ему от матери состояние и приехал посвятить себя земскому делу в N***. В уезде у него было небольшое имение, где умерла его мать, и много связей и знакомств между помещиками. Вроцкий был ловким малым, имел университетское образование и без труда добился места мирового судьи. Он никак не ожидал встретить в захолустье такой «роскошный цветок», как Лили Литовцева. Из Петербурга он увозил запас поэтических воспоминаний о кутежах у Донона, о жгучих глазах цыганок и о несравненных улыбках французских актрис, затем две дюжины превосходных галстуков и печальную решимость похоронить себя volens-nolens[7] в глуши… И вдруг встреча с Лили!.. Вроцкий воспрянул духом, вооружился обеими дюжинами своих галстуков, своею светскою самоуверенностью, бесспорным превосходством петербургского денди над провинциалами, наконец своим знанием женского сердца — знанием, которое он, между прочим, приобрёл лишь за кулисами и в отдельных кабинетах загородных ресторанов — и пустился в атаку. Два года он отчаянно «ухаживал» за Лили, подчас начинал злиться и терять терпение, но был уверен, что она не устоит… И когда — о чудо! — Лили устояла, он к концу третьего года не на шутку, было, увлёкся этим «сероглазым чертёнком», как вдруг в N*** появилась Нелли.

Большего контраста между сёстрами быть не могло. Елизавета Николаевна — маленькая, подвижная, кокетливая брюнетка, экспансивная, взбалмошная, но бесспорно добрая… Нелли — высокая блондинка, задумчивая, застенчивая, сдержанная, вся ещё загадка для других и для самой себя… Вроцкий, обожавший блондинок, не замедлил влюбиться. К тому же, Нелли была богатою невестой, а Жорж сильно нуждался в деньгах.

Нелли кончила курс в фешенебельном институте. Все шесть лет, проведённые ею в школе, она, среди институтской толпы, стояла особняком. По меланхолическому ли складу ума, по своей ли сдержанной и вдумчивой натуре, Нелли ни с кем не сближалась, никого не дарила своею откровенностью. Девочку не понимали, но все любили её за кротость и готовность помочь деньгами ли, знаниями либо участием. «Рохля… не от мира сего»… — говорила про неё, смеясь, Лили, втайне очень гордившаяся сильной привязанностью девочки и безусловной верой её в превосходство Елизаветы Николаевны над всеми знакомыми. Правда, слово «рохля» очень подходило к Нелли. Никогда не было в ней живости и подвижности ребёнка, никто не замечал в ней так свойственного юности беззаветного веселья, беспричинного звонкого смеха, внезапной и дерзкой выходки. Но с детства можно уже было смело сказать, что у девочки есть характер и гордость. Ей нравилось делать над собой опыты, ломать себя, что называется, подавлять свои желания, выдумывать себе лишения… Всё это развивало в ней выдержку и самообладание. Её нервная натура искала дела, борьбы, и, не находя ничего под рукою в стоячей, почти механической жизни вне её, направляла эту кипучую работу мысли и воли внутрь себя. Интересы подруг ей были чужды. Институтки постоянно играли в «любовь», увлекались всеми, начиная с молодого учителя русской словесности и кончая красивым, чернобровым истопником. Всё это казалось Нелли непонятным и грязным. Она сторонилась инстинктивно от девочек, которые, вернувшись с летних вакаций, шептались в углу с пылающими щеками, с огнём рано проснувшихся желаний в глазах. Нелли была эстеткой и по натуре и по воспитанию. Красота во всём и везде, где бы ни встречала она её — в лице ли человека, в мелодии ли стиха, в звуках ли музыки, или в картине, не говоря уже о природе, любимой ею страстно, — влекла её к себе неотразимо, властно… Она любила и блеск балов, с опьяняющим движением танца, с ярким светом люстр, манящими звуками музыки, и оживлённую молодую толпу… Скромно она забиралась в уголок, избегая попадаться на глаза кавалерам, и оттуда зорко наблюдала и наслаждалась своими новыми впечатлениями… Но даже там, среди волнующейся и весёлой вереницы подруг, звуки вальса будили в душе Нелли какие-то странные, больные ощущения, слёзы просились на её глаза… И Нелли убегала потихоньку из бальной залы или из светлого класса, где воздух дрожал переливами звонкого смеха и молодых голосов, и, спрятавшись где-нибудь в темноте пустого дортуара, уткнув головку в подушку, плакала мучительно, страстно, чувствуя себя подавленной, неудовлетворённой действительностью… Она никому, даже Лили, не говорила об этих беспричинных взрывах тоски.

Нелли горько плакала, покидая подруг и стены института, где все носили её на руках. Но слёзы высохли скоро. Жизнь встретила её как именинницу. Все ласкали девушку, сулили ей счастье, оберегали её от забот и огорчений, спешили доставить ей удовольствие, и это казалось Нелли вполне естественным и должным. Воспитанная аристократкой, не для борьбы и труда, а для успеха в «свете», Нелли выросла, как сказочная принцесса, в полном неведении грязи, нищеты и горя… Ум её дремал. Жизнь, которую она знала только с казовой стороны, представлялась ей прекрасною женщиной с загадочной улыбкой на устах. Что сулила ей впереди эта улыбка?

Нелли ждала…

Она любила книги больше общества, но всё, что она читала в институте, проходило чрез руки её чопорных воспитательниц. Иностранную литературу она знала порядочно. Корнель, Расин, Шиллер, Виктор Гюго, в его драматических произведениях, Теннисон, Вальтер Скотт и целый легион английских и немецких высоконравственных романов из институтской библиотеки… Всё возвышенно, изящно, прилично, très comme it faut…[8] Но русскую литературу, кроме классиков, конечно, Нелли знала плохо. Литература наша была в институте в загоне, считалась там безнравственной, неопрятной и вообще непорядочной.

Нелли помнила, как раз начальница объясняла старшему классу свой взгляд на этот предмет.

— Кроме Чаева и, пожалуй, Тургенева, — снисходительно морщась, говорила графиня, — читать по-русски, мои милые, вам нечего…

— А Гоголь? — послышался чей-то смелый голос.

— Сальность, — резко и властно прозвучал ответ.

— А Некрасов? — раздалось уже тише из того же угла.

— А Некрасов с Писаревым — камские разбойники, — невозмутимо объявила начальница.

Почему именно камские, а не муромские или другие какие-нибудь, ведала только она.

Немудрено, что Нелли не знала ни Байрона, ни Шелли, ни Диккенса, ни Щедрина. Ни горечи, ни сатиры, ни слёз!

Зятя своего Нелли сперва чуждалась, боясь его жёлчных речей и сурового взгляда, но скоро они сблизились, благодаря чтению.

— Что ты читаешь? — полюбопытствовал раз Литовцев, застав Нелли в саду за книгой.

Оказалось, что Лили знакомила сестру с литературой Маркевича, Авсеенко и К°.

— Брось это, — резко сказал Литовцев. — Пойдём ко мне… Я дам тебе хорошую книгу, которая заставит тебя думать…

Он выбрал ей «Семью Головлёвых».

Нелли казалось, что она спала сном без грёз и видений… И вот её разбудили грубо, насильственно… Она испуганно озирается кругом и видит безобразные лица, злые или искажённые страданием… А кругом — глухие стоны и затаённые проклятия… И ей опять хотелось заснуть.

«О Боже мой!.. Неужели это всё правда?..» — в ужасе спрашивала она себя.

— Что ты делаешь с сестрой, Поль? — накинулась Лили на мужа, влетая в его кабинет.

— А что я делаю? — невозмутимо отозвался Литовцев, не отрываясь от газеты.

— Она плачет над противным Щедриным… Зачем ты отравляешь ей душу? Придёт время, и своего горя будет много… Успеет наплакаться…

— Нет, отчего же… Это полезно даже — над чужой бедой поплакать, хотя б и в книгах, если не в жизни… Это её отрезвит, с облаков на землю спустит.

— Merci… Значит я, по-вашему, в облаках витаю?

— Ты? — Литовцев поглядел на жену. — Ну, ступай, пожалуйста… Я тут интересную статью читаю.

Газета полетела на пол.

— Вы с ума сошли с вашими интересными статьями!.. Отвечайте на вопрос!.. Откуда у вас явилась эта супружеская манера — не слушать жениных слов?

Литовцев закряхтел, и лицо его сморщилось в жалкую гримасу. Он потянулся, было, за газетой, но Лили предупредила его и, скомкав бумагу, швырнула её под кресло, в котором комфортабельно уселась.

«Начинается», — с видом жертвы решил Литовцев.

Действительно, началось…

В течение десяти минут Лили доказывала мужу, что он — животное, не умеющее ценить счастья, выпавшего на его долю… Что у неё — золотая головка, золотое сердце, талант… И, притом, она — не рохля, вроде Нелли, а живчик, огонь. Она его страстно любила когда-то, но теперь пришла к убеждению, что не стоит для него зарывать себя в глуши, быть верной, когда не ценят. Кончено! Они расстанутся… Если он будет удерживать её, она, всё равно, тайком сбежит в столицу. О, не беспокойтесь!.. Там она не пропадёт… Такие, как она, не пропадают. Пусть его остаётся со своей больницей и возлюбленными мужичками!

— Мм… — мычал Литовцев, захватив голову руками и раскачиваясь на диване всем корпусом как человек, страдающий зубной болью.

О!.. Она давно замечает, что он увлекается её сестрой… Ну и пусть!.. Оставайтесь вдвоём и ступайте в народ… Несомненно, он погубит эту милую девочку своими бреднями…

— Романистка!.. — презрительно процедил сквозь зубы Литовцев.

— Что-о? — завопила Лили и подскочила на своём кресле. — Бессердечный вы человек!.. Чудовище!.. Идиот!.. Нет… нет… Конец моему терпению!

Она нагнулась, выхватила газету из-под кресла и, скомкав её, кинула в лицо мужу.

Тот только инстинктивно сгорбился и вытянул перед собой руки.

Елизавета Николаевна передохнула только через две комнаты, остановилась и хлопнула вдруг себя пальчиками по лбу.

— А, ведь, идея недурна. Да, да… очень даже эффектна… Женатый человек влюбляется в свояченицу… Сколько драматических положений, сценических моментов!.. Положим, что тема избитая. Но, с другой стороны, где взять новые темы? «Ново только то, что забыто», — сказал кто-то… Кто? Ну, да всё равно! А ещё лучше — пьесу написать!

И она увлеклась…

Но Литовцев не унялся. К выходкам жены он привык, как привыкают к неизлечимой болезни, к глухоте, горбу и т. п.

— Не дать ли тебе ещё книгу в этом роде, Нелли? — спросил он её на другой же день.

— Дайте, Поль… Прочту…

Он принёс ей «Три письма из деревни», Г. Иванова. Нелли целую неделю бродила, словно потерянная. Потрясающий образ юноши, загубившего собственную жизнь, право на счастье, чтобы спасти заброшенных и уже испорченных детей и поставить их на настоящую дорогу — и всё это тихо, без фраз, без рисовки, — этот образ неотступно стоял перед Нелли и будил её уснувшую, было, старую, беспредметную тоску и зажигал слёзы в её глазах. Но теперь эта тоска уже имела причину. Как бледна, как бесцветна казалась рядом с этим подвигом её собственная жизнь и жизнь других!

Она невольно высказала эту мысль зятю, когда он спросил её о впечатлении.

«Славная, славная девушка, — часто и упорно думал Литовцев после этого разговора, внезапно сблизившего их. — Ах!.. Жаль, жаль»…

Чего жаль?.. Он сам себе не договаривал.

Он захотел, однако, идти дальше одного чтения.

— Поедем со мной в больницу, Нелли, — предложил он девушке раз при жене.

Лили вскипела.

— Вы помешались? Курсистка она, что ли, чтобы по больницам бегать? Мало вам того, что вы на себе всякую заразу домой несёте?.. Не пущу!.. Не пущу ни за что!.. Она — сирота. Я ей мать заменяю. Я за неё Богу ответ дам…

— Ты хочешь сделать из неё эгоистку?

— Нет… ничуть… Но всё в меру… Мало ли есть способов любить ближнего? Вот кстати… Я устраиваю концерт в пользу бедных… Нелли так мило поёт…

Литовцев махнул рукой.

В дверях он с ожиданием и тоской оглянулся на Нелли.

Но та молчала, поникнув головой. Авторитет Лили был так силен, что девушке и в голову не приходило открыто восстать против неё.