Произведения 1925-1929 годов

Родился я в деревне. Как скончались

Отец и мать, ушел взыскати

Пути спасения в обитель к преподобным

Зосиме и Савватию. Там иноческий образ

Сподобился принять. И попустил Господь

На стол на патриарший наскочити

В те поры Никону. А Никон окаянный

Арсена-жидовина

В печатный двор печатать посадил.

Тот грек и жидовин в трех землях трижды

Отрекся от Христа для мудрости бесовской

И зачал плевелы в церковны книги сеять.

Тут плач и стон в обители пошел:

Увы и горе! Пала наша вера.

В печали и тоске, с благословенья

Отца духовного, взяв книги и иная,

Потребная в молитвах, аз изыдох

В пустыню дальнюю на остров на Виданьской —

От озера Онега двенадцать верст.

Построил келейку безмолвья ради

И жил, молясь, питаясь рукодельем.

О, ты моя прекрасная пустыня!

Раз, надобен от кельи отлучиться,

Я образ Богоматери с Младенцем —

Вольяшный, медный — поставил ко стене:

«Ну, Свет-Христос и Богородица, храните

И образ свой, и нашу с вами келью».

Пришел на третий день и издали увидел

Келейку малую как головню дымящу.

И зачал зря вопить: «Почто презрела

Мое моление? Приказу не послушала? Келейку

Мою и Твоея не сохранила?» Идох

До кельи обгорелой, ан кругом

Сенишко погорело вместе с кровлей,

А в кельи чисто: огнь не смел войти.

И образ на стене стоит — сияет.

В лесу окрест живуще бесы люты.

И стали в келью приходить ночами.

Страшат и давят: сердце замирает,

Власы встают, дрожат и плоть, и кости.

О полночи пришли однажды двое:

Один был наг, другой одет в кафтане.

И, взяв скамью — на ней же почиваю, —

Нача меня качати, как младенца.

Я ж, осерчав, восстал с одра и беса

Взял поперек и бить учал

Бесищем тем о лавку, вопиюще:

«Небесная Царица, помоги мне».

А бес другой к земле прилип от страха,

Не может ног от пола оторвать.

И сам не вем, как бес в руках изгинул.

Возбнухся ото сна — зело устал, — а руки

Мокром мокры от скверного мясища.

В другой же раз, уснуть я не успел —

Сенные двери пылко растворились,

И в келью бес вскочил, что лютый тать,

Согнул меня и сжал так крепко, туго,

Что пикнуть мне не можно, ни дохнуть.

Уж еле-еле пискнул: «Помози ми».

И сгинул бес, а я же со слезами

Глаголю к образу: «Владычица, почто

Не бережешь меня? Ведь в мале-мале

Злодей не погубил». Тут сон нашел

С печали той великия, и вижу,

Что Богородица из образа склонилась,

Руками беса мучает, измяла

Злодея моего и мне дала.

Я с радости учал его крушить и мять,

Как ветошь драную, и выкинул в окошко:

Измучил ты меня и сам пропал.

По долгой по молитве взглянул в окно — светает.

Лежит бесище то, как мокрое тряпье.

Помале дрогнул и ногу подтянул,

А после руку…

И паки ожил. Встал, как будто пьян.

И говорит: «Ужо к тебе не буду, —

Пойду на Вытегру». А я ему: «Не смей

Ходить на Вытегру — там волость людна.

Иди, где нет людей». А он, как сонный,

От келейки по просеке пошел.

Увидел хитрый Дьявол, что не может

Ни сжечь меня, ни силой побороть,

Так насади мне в келию червей,

Рекомых мравии. Начаша мураши

Мне тайны уды ясть, и ничего иного —

Ни рук, ни ног, а токмо тайны уды.

И горько мне и больно — инда плачу.

Аз стал их, грешный, варом обливать,

Рукой ловить, топтать ногой, они же

Под стены проползают. Окопал я

Всю келейку и камнем затолок.

Они ж сквозь камни лезут и под печь.

Кошницею в реке топить носил.

Мешок на уды шил: не помогло — кусают.

Ни рукоделья делать, ни обедать,

Ни правил править. Бесьей той напасти

Три было месяца. На последях

Обедать сел, закутав уды крепко.

Они ж, не вем как, — все-таки кусают.

Не до обеда стало: слезы потекли.

Пречистую тревожить всё стеснялся,

А тут взмолился к образу: «Спаси,

Владычица, от бесьей сей напасти».

И вот с того же часа

Мне уды грызть не стали мураши.

Колико немощна вся сила человека.

Худого мравия не может одолеть,

Не токмо Дьявола, без Божьей благодати.

Пока в пустыне с бесами боролся,

Иной великой Дьявол Церковь мучал

И праведную веру искажал,

Как мурашей, святые гнезда шпарил,

Да и до нас дошел.

Отец Илья, игумен Соловецкий,

Велел писать мне книги в обличенье

Антихриста, в спасение Царя.

Никонианцы, взяв меня в пустыне,

В темнице утомили, а потом

Пред всем народом пустозерским руку

На площади мне секли. Внидох паки

В темницу лютую и начал умирать.

Весь был в поту, и внутренность горела.

На лавку лег и руку свесил — думал

Души исходу лучше часа нет.

Темница стала мокрая, а смерть нейдет.

Десятник Симеон засушины отмыл

И серою еловой помазал рану.

И снова маялся я днями на соломе.

На день седьмой на лавку всполз и руку

Отсечену на сердце положил.

И чую: Богородица мне руку

Перстами осязает. Я Ее хотел

За руку удержать, а пальцев нету.

Очнулся, а рука платком повязана.

Ощупал левой сеченую руку:

И пальцев нет, и боли нет, а в сердце радость.

Был на Москве в подворье у Николы

Угрешского. И прискочи тут скоро

Стрелецкий голова — Бухвостов — лют разбойник

И поволок на плаху на Болото.

Язык урезал мне и прочь помчал.

В телеге душу мало не вытряс мне,

Столь боль была люта…

О, горе дней тех! Из моей пустыни

Пошел Царя спасать, а языка не стало.

Что нужного, и то мне молвить нечем.

Вздохнул я к Господу из глубины души:

«О скорого услышанья Христова!»

С того язык от корня и пополз,

И до зубов дошел, и стал глаголить ясно.

Свезли меня в темницу в Пустозерье.

По двух годех пришел ко мне мучитель

Елагин — полуголова стрелецкой,

Чтоб нудить нас отречься веры старой.

И непослушливым велел он паки

Языки резать, руки обрубать.

Пришел ко мне палач с ножом, с клещами

Гортань мне отворять, а я вздохнул

Из сердца умиленно: «Помоги мне».

И в мале ощутил, как бы сквозь сон,

Как мне палач язык под корень резал

И руку правую на плахе отсекал.

(Как впервой резали — что лютый змей кусал.)

До Вологды шла кровь проходом задним.

Теперь в тюрьме три дня я умирал.

Пять дней точилась кровь из сеченой ладони.

Где был язык во рте — слин стало много,

И что под головой — всё слинами омочишь,

И ясть нельзя, понеже яди

Во рту вращати нечем.

Егда дадут мне рыбы, щей да хлеба,

Сомну в единый ком, да тако вдруг глотаю.

А по отъятии болезни от руки

Я начал правило в уме творити.

Псалмы читаю, а дойду до места:

«Возрадуется мой язык о правде Твоея», —

Вздохну из глубины — слезишка

Из глазу и покатится:

«А мне чем радоваться? Языка и нету».

И паки: «Веселися сердце, радуйся язык».

Я ж, зря на крест, реку: «Куда язык мой дели?

Нет языка в устах, и сердце плачет».

Так больше двух недель прошло, а всё молю,

Чтоб Богородица язык мне воротила.

Возлег на одр, заснул и вижу: поле

Великое да светлое — конца нет…

Налево же на воздухе повыше

Лежат два языка мои:

Московский — бледноват, а пустозерской

Зело краснешенек.

Взял на руку красной и зрю прилежно:

Ворошится живой он на ладони,

А я дивлюсь красе и живости его.

Учал его вертеть в руках, расправил

И местом рваным к резаному месту,

Идеже прежде был, его приставил, —

Он к корню и прильни, где рос с рожденья.

Возбнух я радостен: что хочет сие быти?

От времени того по малу-малу

Дойде язык мой паки до зубов

И полон бысть. К яденью и молитве

По-прежнему способен, как в пустыне.

И слин нелепых во устах не стало,

И есть язык, мне Богом данный, — новый —

Короче старого, да мало толще.

И ныне веселюсь, и славлю, и пою

Скорозаступнице, язык мне давшей новой.

Сказанье о кончине

Страдальца Епифания и прочих,

С ним вместе пострадавших в Пустозерске:

Был инок Епифаний положен в сруб,

Обложенный соломой, щепой и берестом

И политый смолою.

А вместе Федор, Аввакум и Лазарь.

Когда костер зажгли, в огне запели дружно:

«Владычица, рабов своих прими!»

С гудением великим огнь, как столб,

Поднялся в воздухе, и видели стрельцы

И люди пустозерские, как инок Епифаний

Поднялся в пламени божественною силой

Вверх к небесам и стал невидим глазу.

Тела и ризы прочих не сгорели,

А Епифания останков не нашли.