Проклятый

1

Я неожиданно открыл глаза; я не был уверен, спал ли я вообще. Был ли это еще сон? Было так темно, что у меня вообще не было уверенности, открыты ли у меня глаза. Постепенно я начал различать фосфоресцирующие стрелки антикварных часов: две зеленые стрелки, тлеющие зеленым светом, как будто глаза враждебного, хоть и бессильного демона. 2.10 холодной мартовской ночи на побережье Массачусетса. Но у меня все еще не было уверенности в том, что меня разбудило.

Я лежал неподвижно, затаив дыхание и вслушиваясь, один-одинешенек в этом огромном колониальном ложе. Но я слышал только ветер, шумно пытающийся забраться через окно. Здесь, на полуострове Грейнитхед, где только сотни миль темного, возмущенного моря отделяли мой дом от побережья Новой Шотландии, ветер не прекращался никогда, даже весной. Он всегда имелся в наличии: упорный, порывистый и сильный.

Я вслушивался с напряжением, как кто-то, кто все еще отчаянно не привык к одиночеству; как жена бизнесмена, оставшаяся в одиночестве дома, в то время как муж поехал по делам. Я весь превратился в слух. А когда ветер неожиданно налетел сильнее и затряс всем домом, а потом так же неожиданно стих, мое сердце ускорило ритм, задрожало, а потом замерло вместе с ветром.

Стекла в окне зазвенели, неподвижно застыли, потом опять задребезжали.

Потом я что-то услышал, и, хотя этот звук был почти неуловим, хотя я его воспринял больше одними нервами, а не ушами, я узнал его сразу и задрожал, как будто меня ударило током. Это именно тот звук, что меня разбудил. Монотонный и жалобный скрип моих садовых качелей.

Расширившимися глазами я уставился в темноту. Фосфоресцирующие демонические стрелки отразили мой взгляд. Чем дольше я на них смотрел, тем больше они напоминали мне глаза демона, а не часовые стрелки. Я хотел их было спровоцировать, чтобы они задвигались, чтобы они моргнули мне, но «глаза» не приняли вызова. А снаружи, в саду, все еще раздавалось монотонное скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип…

Это только ветер, подумал я. Это ветер, правда? Наверняка. Тот самый ветер, который всю ночь пытается забраться в мое окно. Тот самый ветер, который так громко болтает и шумит в камине моей спальни. Но тут я осознал, что еще никогда ветер не раскачивал садовых качелей — даже в такую бурную ночь, когда я четко слышал, как вырванный из дремоты Северный Атлантик бесится в полутора милях отсюда, ударяя в скалы пролива Грейнитхед, и как в деревеньке Грейнитхед рассохшиеся садовые калитки на «бис» аплодируют ему. Качели были исключительно тяжелыми; они состояли из лавки с высокой спинкой, вытесанной из солидного американского граба, подвешенной на железных цепях. Они скрипели лишь тогда, когда кто-то раскачивал их, сильно и высоко.

Скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип раздавалось непрерывно, заглушаемое ветром и отдаленным рычанием океана, но ритмично и выразительно; тем временем, как стрелки часов передвинулись на целых пять минут, так, как будто демон склонил голову.

Это психоз, сказал я себе. Никто ведь никогда не раскачивается в 2.20 ночи. Во всяком случае это какой-то род безумия. Вероятнее всего, что просто нервная депрессия, о которой мне говорил доктор Розен; искажение перцепции, нарушение психического равновесия. Через это проходит почти каждый, кто потерял близкого человека. Доктор Розен говорил, что я могу часто переживать это ужасное чувство, что Джейн все еще живет, что она все еще со мной. Он сам испытал такие же галлюцинации после смерти своей жены. Он видел ее в супермаркетах, как она отворачивается и исчезает между стойками. Он слышал, как она включает миксер в кухне, он тут же бросался к дверям кухни, но в ней уже никого не было, а чисто вымытая посуда и инструменты блестели. Наверняка то же самое и с этим моим скрипом, который мне так упорно слышался. Он кажется совершенно реальным, но он всего лишь галлюцинация, следствие эмоционального потрясения, вызванного неожиданной потерей близкого человека.

И все же скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип, и без конца. И чем дольше это длилось, тем труднее мне было верить, что это только слуховые галлюцинации.

Я же рассудительный и взрослый человек, сказал я себе. За каким дьяволом мне надо вылезать из теплого, удобного ложа холодной ночью и подходить к окну, чтобы увидеть, как твои собственные садовые качели качаются в порывах мартовского ветра?

Но… если кто-то там есть, на дворе? Если кто-то качается в моем саду, так как раньше качалась Джейн, схватив за цепи высоко поднятыми руками, с головой, отклоненной на спинку, и закрытыми глазами? Так вот, если кто-то там и есть, ну и что? Ведь бояться же мне нечего.

Ты на самом деле думаешь, что кто-то там есть, во дворе? Ты на самом деле веришь, что кому-то захотелось перелазить через ограждение и продираться сквозь заросший сад лишь затем, чтобы сесть на старые, заржавевшие садовые качели? В темную, бурную ночь, холодную, как соски грудей колдуньи, когда столбик ртути упал до нуля по Цельсию?

Это возможно. Все же признай, что это возможно. Наверняка кто-то возвращался из деревни по Аллее Квакеров, кто-то пьяный или просто выпивший, или замерзший, или угнетенный. Наверняка этот кто-то увидел качели и подумал, что прекрасно было бы покачаться; поэтому начхать на холод и на то, что его можно будет прихватить на «горячем».

Только кто бы это мог быть. Вот загадка, подумал я. У Аллен Квакеров стоял еще один дом. Дальше дорога сужалась и превращалась в крутую, поросшую травой тропинку для конной езды, потом зигзагами спускалась вниз, на берег залива Салем. Путь был каменистым и неровным, почти непроходимым даже днем, а что говорить о ночи. К тому же этот последний дом почти всегда стоял пустым зимой, по крайней мере, нам так сказали.

Это мог быть Томас Эссекс, старый мизантроп в кавалерийской шляпе с широкой тульей. Он обитал в развалившейся рыбачьей хижине рядом с Кладбищем Над Водой. Иногда он прохаживался здесь, напевая и подпрыгивая, а однажды заявил Джейн, что может привлекать рыб свистом. Больше всего они любят «Лиллибуллеро», заявил он. Он мог также жонглировать складными ножами.

А потом я подумал: он же чудак, это правда, но он стар. Ему по крайней мере шестьдесят восемь лет. Что может делать такой старпер на моих качелях, да еще в два часа ночи в такую погоду?

Я решил, что не буду обращать внимания на этот скрип и попытаюсь заснуть. Я натянул теплое, домотканого изготовления одеяло себе до ушей, свернулся в постели, закрыл глаза и начал пытаться глубоко дышать. Если бы Джейн еще была здесь, то она наверняка заставила бы меня выглянуть в окно. Но я был слишком измучен. Ты измучен и как раз нуждаешься во сне. После этого несчастья я спал максимум четыре-пять часов в сутки, чаще еще меньше, а завтра мне нужно было рано встать, чтобы встретиться на завтраке с отцом Джейн; затем я хотел заглянуть к Эндикотту на площади Холкок, где выставляли на продажу коллекцию редких маринистических гравюр и картин, на которые стоило посмотреть.

Я выдержал с закрытыми глазами почти целую минуту. Потом я снова открыл глаза и увидел всматривавшегося в меня демона. И хотя я изо всех сил затыкал уши, я все еще слышал это неустанное скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип из сада.

А потом… Боже, я мог бы поклясться, что я услышал пение. Слабый, тоненький голосок, заглушаемый ветром, такой неясный, что он вполне мог быть сквозняком, свистящим в камине. И все же этот голосок пел. Женский голос, чистый и удивительно жалобный.

Я выгромоздился из ложа в такой спешке, что ушиб себе колено о ночной столик красного дерева. Демонический будильник упал со столика и покатился по полу. Я был слишком перепуган, чтобы вставать медленно; я мог только отважиться на атаку в стиле камикадзе. Я стащил одеяло с ложа и завернулся в него как римский сенатор в тогу, а потом на ощупь, сдерживая дыхание, добрался до окна.

Снаружи было адски темно, так что я почти ничего не видел. Небо и холмы имели почти один и тот же цвет. Темные, размазанные деревья боролись с ветром, который безжалостно пригибал их к земле. Я вслушивался и всматривался, всматривался и вслушивался. Я чувствовал себя как глупец и как герой. Я притиснул ладонь к стеклу, чтобы оно перестало дребезжать. Скрип садовых качелей как-то стих, и никто не пел, я не слышал ничьего голоса.

Однако это пение, эта удивительно мрачная мелодия все еще звучала эхом в моей голове. Мне припомнилась матросская песенка, которую старина Томас Эссекс пел в тот день, когда мы его впервые встретили в Аллее Квакеров.

Мы выплыли на ловлю из Грейнитхед Далеко к чужим побережьям, Но поймали лишь рыбий скелет, Сокрушенное сердце что в челюстях держит.

Позже я нашел этот текст в книжке Джорджа Блайта «Матросские песни из старого Салема», но в отличии от других «шант», эта песня не была снабжена примечаниями, касающимися ее значения, происхождения и связью с местными историческими традициями. У нее было только замечание: «Любопытно». Но кто мог распевать эту «любопытность» под моим окном так поздно ночью, и почему? Ведь во всем Грейнитхеде могло быть максимум с дюжину людей, знающих эту песню или хотя бы ее мелодию.

Джейн всегда говорила мне, что именно эта песенка «безумно грустная».

Я стоял у окна, пока не замерз. Мои глаза медленно привыкали к темноте и я смог различить черные скалистые берега пролива Грейнитхед, обрисованные волнами прибоя. Я снял руку со стекла. Ладонь была ледяной и влажной. На стекле на секунду оставался отпечаток моих пальцев, как будто ужасное приветствие, а потом он исчез.

Наощупь я нашел выключатель и зажег свет. Комната выглядела так же, как и обычно. Большое деревянное ранне-американское ложе с пузатыми пуховыми подушками; резной двухстворчатый шкаф; деревянный ящик с приданым. На другой стороне комнаты, на столе, стояло маленькое овальное зеркальце, в котором я видел бледное отражение своей собственной физиономии.

Я подумал, будет ли признаком нервного срыва то, что я спущусь вниз и сделаю себе солидную порцию. Я поднял с пола синий халат, который бросил там вечером перед походом в постель, и натянул его на себя.

С тех пор, как Джейн ушла, дом стал таким тихим. Еще никогда я не отдавал себе отчета в том, сколько шума издает живое существо, даже во сне. Когда Джейн жила, она наполняла дом своим теплом, своей личностью, своим дыханием. Теперь же во всех комнатах, куда я заглядывал, было одно и то же: пустота, старость и тишина. Кресла на полозьях, которые никогда не качались. Занавески, которые никогда не закрывали окон, разве что я сам прикрою их. Печь, которая никогда не включалась, разве что когда я вошел и зажег ее, чтобы приготовить себе очередной завтрак одиночки.

Не с кем поговорить, некому даже улыбнуться, когда нет желания разговаривать. И эта ужасная, непонятная мысль, что я уже никогда, никогда не увижу.

Прошел уже месяц. Месяц, два дня и несколько часов. Я уже перестал плакаться над собой. Это значит, что мне так казалось. Конечно же, я перестал плакать, хотя до сих пор время от времени слезы неожиданно наворачивались мне на глаза. Такое испытывает каждый, кто испытал на себе тяжелую потерю. Доктор Розен предупредил меня об этом и он был прав. Например, во время аукциона, я приступал к выставлению какого-то особенно ценного маринистического предмета, который хотел бы иметь в магазине, и неожиданно в моих глазах появлялись слезы; я должен был извиняться и выходить в мужской туалет, где слишком долго вытирал нос.

— Чертова простуда, — сообщал я смотрителю.

А он посматривал на меня и сразу понимал, в чем дело. Все люди, погруженные в траур, объединены каким-то таинственным сходством, которое они вынуждены скрывать от остального мира, чтобы не выглядеть тряпками, болезненно воющими над самими собой. Однако, ко всем чертям, я как раз и был именно такой тряпкой.

Я вошел в салон с низким балочным потолком, открыл буфет под стеной и проверил, сколько у меня осталось алкоголя.

Неполный глоток виски «Шивас Регал», остатки джина и бутылка сладкого шерри, к которому Джейн приобрела непреодолимую склонность в первые месяцы беременности. Так что я решил вместо всего этого выпить чая. Я почти всегда делаю себе чай, когда неожиданно просыпаюсь среди ночи. Индийский, без молока и сахара. Я научился этому у аборигенов Салема.

Я проворачивал ключики в дверцах буфета, когда услышал, что кухонные двери закрылись. Они не захлопнулись с шумом, как от порыва ветра, а заперлись на старинный засов. Я замер с бьющимся сердцем, задержал дыхание и прислушался. Но я слышал только вой ветра, хотя и был уверен, что чувствую чье-то присутствие, что будто кто-то чужой присутствует в доме. После месяца, проведенного в одиночестве, месяца абсолютной тишины, я стал чувствителен к малейшему шелесту, легчайшему скрипу, каждому шагу мыши и более сильным вибрациям, вызываемым человеческими существами. Человеческие существа резонируют, как скрипки.

Я был уверен, что кто-то есть в кухне. Кто-то там был, но я не чувствовал никакого тепла, не ощущал ни одного из тех обычных дружелюбных звуков, означающих человеческое присутствие. Удивительно. Как можно тише я прошел по коричневому коврику к камину, в котором все еще тлел пепел после вчерашнего огня. Я поднял длинную латунную кочергу с тяжелым ухватом в форме головы морского коня и взвесил ее в руке.

Навощенный паркет в холле издал писк под моими босыми ногами. Стоячие часы фирмы Томпион, подаренные нам родителями Джейн на свадьбе, медленно тикали, с большой задумчивостью, внутри корпуса красного дерева. Я остановился у кухонной двери и прислушался, пытаясь уловить легчайший шум, тишайший вздох, слабейший шелест материала, трущегося о дерево.

Ничего. Только тиканье часов, так же отмеряющих длительность моей жизни, как и отмеряли жизнь Джейн. Только ветер, который так и будет гулять в проливе Грейнитхед, когда уже я отсюда уеду. Даже море как будто утихомирилось.

— Есть ли кто-нибудь? — закричал я голосом сначала громким, а потом сдавленным. И стал ожидать ответа или отсутствия ответа.

Было ли это пение? Отдаленное, сдавленное пение?

Мы выплыли на ловлю из Грейнитхед Далеко к чужим побережьям…

А может, это только сквозняк свистел в щелях дверей, ведущих в сад?

Наконец я нажал на ручку, заколебался, но все-таки открыл кухонные двери. Ни скрежета, ни скрипа. Я же сам смазал маслом завесы. Я сделал один шаг, потом другой, может, слишком нервно, щупая рукой по стене в поисках выключателя. Люминесцентная лампа замигала и засветила ровным светом. Инстинктивно я поднял кочергу, но сразу увидел, что старинная кухня пуста, и опустил ее.

Двери в сад были закрыты на ключ и на засов. Ключ лежал там, где я его и положил, на тихо ворчащем холодильнике. Чистенький настенный кафель весело блестел: ветряные мельницы, лодка, тюльпаны и сабо. Медный инвентарь, висящий рядами, слабо поблескивал, а горшок, в котором я вчера готовил на ужин суп, все еще ждал, пока я его помою.

Я открывал шкафчики, хлопал дверцами, натворил множество шума, чтобы увериться, что я — сам. Я послал угрожающий взгляд в непроницаемую темноту за окном, чтобы отпугнуть любого, кто мог бы таиться в саду. Но я увидел лишь неясное отражение своей собственной перепуганной физиономии, и именно это зрелище перепугало меня больше всего. Страшен даже сам страх. А вид собственного страха еще страшнее.

Я вышел из кухни и в коридоре еще раз проблеял изо всех сил:

— Кто там? Есть ли кто здесь?

Мне снова ответила тишина. Но у меня было удивительное, беспокоящее чувство, что кто-то или что-то передвигается рядом со мной, так, как будто невидимое движение привело в дрожь молекулы воздуха. Меня пронизало также ощущение холода, чувство затерянности и болезненной грусти. То же самое испытывает человек после дорожной катастрофы или когда ночью слышит диссонирующий вой младенца, боящегося темноты.

Я стоял в холле и не знал, что делать, я даже не знал, что мне думать. Я был совершенно уверен, что дом пуст, что в нем нет никого, кроме меня. У меня не было какого-то конкретного доказательства, что кто-то чужой вторгся внутрь. Никаких выбитых дверей, никаких разбитых стекол. И все же так же очевидно было то, что атмосфера дома подверглась тонкому изменению. У меня появилось впечатление, что я вижу холл в иной перспективе, как негатив, перевернутый на сто восемьдесят градусов.

Я вернулся в кухню и снова заколебался, потом все же решил устроить себе чашечку чая. Пара таблеток аспирина также должна мне помочь. Я подошел к кухонной плите, где стоял чайник, и к моему крайнему удивлению увидел, что из его носика выходит тонкая струйка пара.

Кончиками пальцев я коснулся его крышки. Она была горячей. Я отскочил и подозрительно уставился на чайник. Мое собственное лицо, отраженное в нержавеющей стали, отразило мой взгляд с таким же подозрением. Я знал, что хотел нагреть чайник, но действительно ли это я поставил его? Я не мог себе этого припомнить. Однако вода закипела, что обычно продолжалось две или три минуты, и чайник выключился автоматически?

Видимо, я сам его и выключил. Просто я был чересчур измучен. Я полез в буфет за чашкой и блюдцем. И тогда я услышал снова, наверняка я услышал снова то же тихое пение. Я застыл, напряг слух, но все стихло. Я вынул чашку, блюдце и сахарницу, а потом включил чайник, чтобы еще раз вскипятить воду.

Может, неожиданная смерть Джейн задела меня больше, чем я это мог осознать? Может, каждый, кто потеряет близкого человека, переживает удивительные видения и иллюзии. Юнг ведь говорил об общем подсознании, сравнивая его с морем, в котором мы все плаваем. Может, каждый умирающий ум создает на поверхности этого моря волну, которую чувствуют все, но особенно самые близкие.

Вода уже почти кипела, когда блестящая поверхность чайника медленно начала покрываться паром, так, как будто температура воздуха резко упала. Но ночь была холодной, поэтому я не очень удивился. Я пошел на другой конец кухни, чтобы принести старую жестянку с чаем. Когда я возвращался, на пару секунд мне казалось, что я вижу какие-то буквы на покрытой паром поверхности чайника, как будто написанные пальцем. Но тут же закипела вода, чайник выключился и пар исчез. Я внимательно осмотрел чайник, разыскивая какие-нибудь следы. Я наполнил чашку и еще раз включил чайник, чтобы проверить, не появятся ли буквы снова. Была какая-то каракатица, напоминающая букву «С», и еще какой-то знак, похожий на «П», и ничего больше. Наверняка я медленно сдвигался по фазе. Я понес чайник в салон и сел у еще теплого камина, выпил глоток и попробовал думать рассудительно.

Это не могли быть буквы. Наверняка чайник был грязным, а на жирных пятнах не может осесть пар. Я не верил во вращающиеся столики, автоматическое письмо, контакты с иным миром. Я не верил в духов или какой-то оккультный вздор, психокинез, передвигание пепельниц силой воли и так далее. Я не имел ничего против людей, которые верят в такое, но я не верил. Вообще. В моем характере никогда не было бездумного отрицания сразу всех сверхъестественных явлений, может, другие и сталкивались иногда с чем-то таким, но я нет. И от всей души я молился, чтобы со мной такого не случилось.

Прежде всего я не хотел допускать до себя мысли, что мой дом может быть одержимым, особенно духом кого-то, кого я знал. Особенно, храни меня Бог, духом Джейн.

Я сидел в салоне, не закрыв глаз, потрясенный, глубоко несчастный, пока часы в коридоре не пробили пять. Наконец, суровый северо-атлантический рассвет, заглянул в окна и покрыл все серостью. Ветер стих, дул только холодный бриз. Я вышел через задние двери и прошествовал босиком по траве, покрытой росой, одетый только в халат и старую куртку на меху. Я остановился у садовых качелей.

Видимо, был отлив, поскольку далеко над проливом Грейнитхед чайки начали охоту за моллюсками. Их крики напоминали голоса детей. На северо-западе я видел все еще мигающий морской маяк на острове Винтер. Холодное, фотографическое утро. Картина умершего мира.

Качелям уже было 70 или 80 лет. Они выглядели как кресло с широкой резной спинкой. На спинке кто-то вырезал солнце, знак Митры и слова: «Все постоянно, кроме Солнца», которые, как открыла Джейн, были цитатой из Байрона. Цепи прикрепили к чему-то типа поперечин, теперь уже почти невидимых, поскольку тот, кто годы назад сделал качели, посадил рядом с ними яблоньку, и со временем старые сучковатые ветки дерева полностью скрыли из вида верх качелей. Летом же, когда кто-то качался на качелях, то цветы яблони осыпали его, как снег.

Качели (как рассказывала Джейн, качаясь и напевая) были игрушкой шутов и жонглеров, средневековым безумием, напоминающим экстатические танцы дервишей. Ей приходили в голову жонглеры, фокусники, маскарад и свиные пузыри на посохах; она твердила, что раньше таким образом вызывали дьяволов и упырей. Помню, как я смеялся над ней тогда; а в то утро, стоя одиноко в саду, поймал себя на мысли, что мои глаза невольно движутся вдоль невидимой дуги, которую когда-то описывали качели, вместе с сидящей Джейн. А теперь качели свисали неподвижно, покрытые росой, и их не могли поколебать ни утренний бриз, ни мои воспоминания.

Я всадил руки в карманы куртки. Похоже, что шел очередной светлый свежий атлантический день, холодный, как дьявол, но тихий.

Я легко толкнул качели, цепи звякнули, но даже когда я толкнул их еще раз, сильней, я не мог извлечь из цепей те же звуки, которые слышал ночью. Мне пришлось бы сесть на качели, сильно опереться и колебаться взад-вперед изо всех сил, почти касаясь ногами самых низких ветвей яблони, чтобы повторить это выразительное скрип-скрип.

Я медленно прошел через сад, до его конца, и посмотрел на крутую Аллею Квакеров, ведущую в деревню Грейнитхед. В рыбацкой деревне уже дымили две или три трубы. Дым улетал на запад, в направлении Салема, очертания которого были четко видны на фоне неба с другой стороны залива.

Я вернулся домой, разыскивая по пути следы придавленной травы, следы ног, какое-то доказательство, что ночью кто-то был в моем саду. Но я ничего не нашел. Я вошел в кухню, оставив открытые двери, приготовил себе очередную чашку чая и съел три кокосовых пирожных. Я чувствовал себя без вины виноватым, поскольку это был весь мой завтрак. Джейн всегда готовила мне ветчину, яичницу или сметану. Я забрал с собой чашку чая наверх и пошел в ванную, чтобы побриться.

Мы снабдили нашу ванную комнату огромной викторианской ванной, которую спасли из заброшенного дома в Свомпскотте и украсили большими латунными кранами. Над ванной висело настоящее парикмахерское зеркало в овальной рамке из инкрустированного дерева. Я посмотрел в зеркало и убедился, что выгляжу довольно неплохо для того, кто не спал почти всю ночь — не только не спал, но и переживал муки страха. Потом я отвернул краны и наполнил ванну горячей водой.

Лишь когда я поднял голову, начиная вытираться, я увидел буквы, нацарапанные на зеркале. По крайней мере, это выглядело буквами, хотя также могло быть и просто стекающими каплями влаги. Я присмотрелся к ним поближе, одновременно перепуганный и увлеченный. Я был уверен, что различаю буквы «С», «П» и «А», но оставшихся так и не смог прочитать.

С, перерыв, П, перерыв, А. Что бы это могло значить? СПАСИ МЕНЯ? СПАСЕНИЕ?

Неожиданно я заметил какое-то движение в зеркале. Что-то белое мелькнуло в дверях ванной комнаты за моей спиной. Я развернулся и немного слишком громко спросил:

— Кто там?

Потом на неспособных согнуться ногах я вышел на лестничную площадку и окинул взглядом темные резные ступени, ведущие к холлу. Там никого не было. Никаких шагов, никакого шепота, никаких таинственно закрывающихся дверей, ничего подобного. Только небольшая картина Эдварда Хикса, изображающая моряка, который глазел на меня с тем же телячьим выражением лица, которое было так характерно для всех портретных картин Хикса.

Никого там не было. И все же, впервые с тех пор, как я должен был встать против одиночества и страдания, впервые за целый месяц, я тихо прошептал:

Джейн?

2

Уолтер Бедфорд сидел за большим, обитым кожей столом. Его лицо было наполовину прикрыто зеленым абажуром лампы.

— На будущий месяц я уезжаю вместе с женой, — говорил он. — Пара недель на Бермудах позволит ей прийти в себя и вернуть равновесие, согласиться со всем этим. Я должен был подумать об этом раньше, но ведь сам знаешь, что теперь, когда старый Биббер болеет…

— Мне неприятно, что она так переживает, — пробубнил я в ответ. — Если я могу хоть чем-то помочь…

Мистер Бедфорд покачал головой. Для него и его жены, Констанс, смерть Джейн была ужаснейшей трагедией в их жизни. По-своему даже более тяжелой, чем смерть их второго ребенка, Филиппа, брата Джейн, умершего в возрасте пяти лет от детского паралича. Мистер Бедфорд сказал мне, что когда Джейн погибла, то он чувствовал себя так, как будто Господь Бог его проклял. Его жена переживала еще больше и почему-то считала, что это именно я призвал на них это несчастье.

Хоть один из младших компаньонов юридической фирмы Бедфорд и Биббер предложил, похорон Джейн и исполнением ее последней воли, мистер Бедфорд с какими-то мазохистскими чувствами заупорствовал в том, что он проследит за всеми подробностями. Я понимал его. Джейн была для всех нас такой важной персоной, что трудно было согласиться с ее потерей. А еще труднее было осознать, что придет когда-то день, когда мы ни разу о ней не подумаем.

Ее похоронили одним морозным февральским послеполуднем на Кладбище Над Водой в Грейнитхеде, в возрасте 28 лет, вместе с нашим не родившимся сыном, а надпись на ее надгробии гласила: «Укажи мне дорогу к прекрасной звезде».

Миссис Бедфорд не соизволила даже взглянуть на меня во время церемонии похорон. В ее глазах я был наверняка хуже убийцы. У меня не было храбрости, чтобы убить Джейн лично, своими руками. Вместо этого, по ее мнению, я согласился, чтобы судьба сделала за меня грязную работу. Судьба была моим наемным убийцей.

Я познакомился с Джейн случайно, в довольно удивительных обстоятельствах — на охоте на лис около Гринвуда, в Северной Каролине, менее двух лет назад, хотя теперь мне казалось, что с тех пор прошло уже двадцать лет. Мое присутствие было обязательным, поскольку охота происходила на территории в тысячу двести акров владений одного из наиболее влиятельных клиентов моего работодателя. Джейн же появилась там потому, что ее пригласила подружка из Уэллсли Колледж, обещая возбуждающее «кровавое крещение». Крови не было, лисы разбежались. Но позже, в элегантном колониальном доме, мы сидели с Джейн в тихом салончике на втором этаже, углубленные в необыкновенные итальянские кресла, попили шампанского и влюбились друг в друга. Джейн обожала Китса, и потому цитата из Китса и была на ее надгробии.

Смертельно-бледных королей

И рыцарей увидел я.

«Страшись. La Belle ame anac Владычица твоя!»note 1

Вроде бы нас ничто друг с другом не соединяло: ни среда, ни образование, ни общие знакомые. Я родился и вырос в Сент-Луисе, штат Миссури. Мой отец был сапожником, хозяином магазина с обувью, и хотя он сделал все, чтобы обеспечить мне наилучшее образование — «Мой сын не будет всю жизнь заглядывать людям под подошвы» — все же я оставался неизлечимым провинциалом. Говорите мне о Чилликоте, Колумбии и Сиу Фоллс — эти названия западают мне в сердце. Я изучал экономику в Вашингтонском Университете и в возрасте 24 лет нашел должность в торговом отделе фирмы «Мид-Вестерн Кемикал Билдинг» в Фергюсоне.

В возрасте 31 года я был младшим руководителем, носил серые костюмы и темные носки, и со мной всегда была свеженькая «Фортьюн» в кожаной папке с моими инициалами. Джейн же была единственным ребенком в уважаемой, но не слишком богатой семье, осевшей в Салеме, штат Массачусетс, единственной дочерью и ныне единственным ребенком. Ее старательные воспитатели, немного по старосветски, приучили к зажиточности, даже определенной утонченности. Такая себе местная Вивьен Ли. Джейн любила античную мебель, картины американских примитивистов и одеяла домашнего шитья, но у нее самой не было времени на шитье, и она очень мало что носила под платьем, а когда она выходила в сад, то из принципа надевала французские туфельки на высоком каблучке и по щиколотки погружалась в грязь рядом с грядками с капустой.

— Черт побери, должна же я быть хорошей домохозяйкой, — повторяла она, когда хлеб у нее не хотел подниматься или конфитюры превращались в густую жижу. — Но у меня как-то к этому нет никаких способностей.

На Новый Год она пыталась приготовить «Прыгающего Джека», традиционное на юге блюдо из ветчины и фасоли, но из этого вышло что-то напоминающее красные резиновые перчатки, смазанные пригорелым клеем. Когда она подняла крышку кастрюли, мы оба смеялись до слез, ведь в конце концов подобное так и должно кончаться в каждой удачной семье. Однако потом, когда мы уже лежали в постели, она сказала:

— Есть такой предрассудок, что если на Новый Год не подашь «Прыгающего Джека», то потом весь год будут сплошные неудачи.

Она не была так безнадежна, как Хонни из кантри песенки, которая разбила автомобиль и выла над тающим снегом, но вы наверное поймете, что песенка «Хонни» не принадлежала к числу моих любимых. Когда потеряешь близкого человека, то всегда бываешь склонен придавать чрезмерный вес сентиментальной чуши.

Все кончилось на мосту на Мистик Ривер под конец февраля, в ослепительную снежную метель, когда Джейн возвращалась домой после визита к своим родителям в Дедхэме и затормозила перед кассой оплаты проезда по мосту. Молодая темноволосая женщина на шестом месяце беременности за рулем желтого мустанга с каплевидной маской. В грузовике, который ехал за ней, подвели гидравлические тормоза. Грузовик весил семнадцать тон и был загружен стальными трубами, предназначенными для ремонта канализационной сети в Глостере. Джейн вместе с ребенком была надета на руль мустанга.

Ко мне позвонили, а я весело прокричал: «Алло!». Тогда они и сообщили, что Джейн мертва, и это был конец.

Это ради Джейн меньше года назад я бросил место в Мид-Вестерн Кемикал Билдинг и переехал в Грейнитхед. Джейн желала покоя. Она тосковала по покою, деревенской жизни в старинном окружении. Она тосковала по детям и по семейным торжествам Рождества, по тому спокойному счастью из песенок Бинга Кросби, о котором давно забыли современные обитатели больших городов Америки. Я протестовал, говоря, что я — на пороге карьеры, что я нуждаюсь в признании, деньгах, сауне с водным бичом и дверях от гаража, открывающихся на мой голос. А она сказала на это:

— Ты, наверно, шутишь, Джон. Зачем тебе всем этим себя отягощать?

И она поцеловала меня в лоб. Однако после переезда в Грейнитхед мне показалось, что мы обладаем теперь большим количеством вещей — часов, столиков, кресел-качалок — чем я мог бы себе представить в самых смелых мечтах, даже больше, чем считал необходимым. Более того, в глубине души я впал в панику при мысли, что я не заработаю в этом году больше денег, чем в прошлом.

Когда я просил увольнения, на меня смотрели так, будто я заявил, что являюсь педерастом. Президент прочитал мое заявление, потом прочитал еще раз, даже перевернул его пару раз в руках, чтобы окончательно убедиться в его содержании. Потом он сказал:

— Джон, я принимаю твое увольнение, но позволю себе процитировать тебе цитату из Горация: «Изменяются небеса, но не души, которые плывут через океан».

— Да, мистер Хендрик, — бесцветно ответил я. Я поехал в снятый нами домик в Фергюсоне и выдул целую бутылку «Шивас Регал», прежде чем вернулась Джейн.

— Ты уволился, — заявила она, нагруженная покупками, которые уже не могли себе позволить.

— Я дома и я пьян, значит, я сделал это, — ответил я.

В течение шести недель мы переехали в Грейнитхед, в получасе езды от родителей Джейн. А когда пришло лето, мы купили дом у Аллеи Квакеров, на северо-западном берегу полуострова Грейнитхед. Предыдущий хозяин был сыт выше всех заявок от ветра, как сказал нам посредник из бюро по торговле недвижимостью: ему было достаточно морозных зим, достаточно моллюсков, и он переехал на юг, в помещение, нанятое в Форт Лодердейл.

Еще две недели спустя, когда в доме все еще царил хаос, а мой счет в банке выглядел еще более мизерно, мы наняли лавку в самом центре старой деревушки Грейнитхед. Большие парадные ее окна выходили на площадь, где в 1691 году повесили за ноги и сожгли единственную ведьму из Грейнитхед и где в 1775 году несколько британских солдат застрелили трех рыбаков из Массачусетса. Мы назвали нашу лавку «Морские сувениры» (хотя мать Джейн в качестве названия предложила «Лом и рухлядь») и открыли ее с гордостью и гигантским количеством темно-зеленой краски. Я не был до конца убежден, что мы заработаем на жизнь, продавая якоря, корабельные орудия и мачты, но Джейн рассмеялась и сказала, что все обожают морские сувениры, особенно люди, которые никогда не плавали, и что мы будем богаты.

Ну что ж, богатыми мы не были, но зарабатывали достаточно, чтобы хватало на суп из моллюсков и красное вино, на взносы в ипотеку и на дерево для камина. А Джейн и не желала ничего больше. Конечно, она хотела также и детей, но не даром, а по крайней мере, когда они появятся на свет.

За те несколько кратких месяцев, которые мы с Джейн жили и работали в Грейнитхед, я сделал несколько важных открытий в своей жизни. Прежде всего, я открыл, что на самом деле может быть любовь, и совершенно убедился, что до сих пор я не понимал и не знал этого.

Я открыл, что может означать лояльность и взаимоуважение. Я научился также и терпимости. В то время, когда отец Джейн относился ко мне как к какому-то анонимному младшему чиновнику, которого он вынужден забавлять на торжественном приеме, и время от времени, хоть и с явной неохотой, угощал меня рюмочкой домашнего бренди еще 1926 года изготовления, мать Джейн дословно содрогалась, когда я входил в комнату, и кривилась, как только я, забывшись, переходил на свой выразительный акцент Среднего Запада из Сент-Луиса. Относилась же она ко мне с ледяной вежливостью, что было намного хуже, чем откровенная враждебность. Она прилагала всевозможные усилия, чтобы только со мной не разговаривать. Например, она спрашивала у Джейн: «Выпьет ли твой муж чая?», хотя я сидел тут же, рядом. Но Джейн с загоревшимися глазами отвечала:

— Не знаю. Сама спроси его. Я все же не ясновидец.

Причина была проста: я не учился в Гарварде, я жил не в Хюанниспорт, даже не в Бек Бей, к тому же я даже не принадлежал к загородному клубу. Когда Джейн еще жила, они имели ко мне претензии, что я испортил жизнь их ребенку, а когда она погибла, то обвиняли меня, что я ее убил. Они не винили водителя грузовика, который должен был уступить дорогу, они не винили механика, который не проверил тормозов. Они обвиняли только меня.

Как будто, прости меня, Боже, я сам себя не обвинял.

— Я уладил все платежные вопросы, — сказал мистер Бедфорд. — Я заполнил формуляр 1040 и потребовал возвращения затрат на врачебную помощь в госпитале, хотя было очевидно, что это бесцельно. С этих пор… гм… я буду передавать твои счета мистеру Роснеру, если ты ничего не имеешь против.

Я кивнул головой. Естественно, Бедфорды, желали как можно скорее избавиться от меня, но, конечно же, так, чтобы это не выглядело излишней поспешностью или отсутствием хороших манер.

— И еще одна мелочь, — продолжал мистер Бедфорд. — Миссис Бедфорд желала бы оставить на память ожерелье из алмазов и жемчуга, которое принадлежало Джейн. Она считает, что с твоей стороны это был бы прекрасный жест.

Было видно, что эта просьба глубоко озаботила мистера Бедфорда; но было ясно и то, что он не осмелился бы появиться домой с пустыми руками. Он барабанил пальцами по краю стола и неожиданно повернул голову в сторону, как будто бы это не он упомянул об ожерелье, а кто-то иной…

— Учитывая при этом стоимость ожерелья… — небрежно бросил он.

— Джейн дала мне понять, что это семейная реликвия, — сказал я самым мягким тоном, на который только был способен.

— Ну… да… это правда. Оно было в нашей семье сто пятьдесят лет. Его всегда передавали очередной миссис Бедфорд. Но поскольку у Джейн не было детей…

— …и к тому же, она была всего-навсего миссис Трентон, — добавил я, пытаясь за иронией скрыть горечь.

— Ну, вот, — озабоченно буркнул мистер Бедфорд. Он шумно кашлянул. Вероятнее всего он не знал, как себя вести.

— Ну, хорошо, — сказал я. — Все для Бедфордов.

— Я очень тебе обязан, — выдавил из себя мистер Бедфорд.

Я встал.

— Должен ли я еще что-нибудь подписать?

— Ничего. Ничего, благодарю, Джон. Все уже улажено. — Он встал тоже.

— Помни, что если бы могли тебе в чем-то помочь… достаточно, если позвонишь нам.

Я кивнул головой. Наверно же я не был прав, питая такую антипатию к Бедфордам. Это правда, что я потерял молодую жену и еще не родившегося ребенка, но они потеряли единственную дочь. Кого они могли обвинять в своем несчастье, если не Бога и не самих себя?

Мы обменялись с мистером Бедфордом крепким рукопожатием, как будто генералы враждебных армий после подписания не слишком почетного перемирия. Я направился к двери, когда неожиданно услышал женский голос, говорящий совершенно естественным тоном:

— Джон?

Я резко обернулся. У меня волосы на голове съежились от страха. Я вытаращил глаза на мистера Бедфорда. Мистер Бедфорд в свою очередь уставился на меня.

— Да? — бросил он. Потом сморщил брови и спросил: — Что случилось? Ты выглядишь, как будто увидел духа.

Я поднял руку, напряженно прислушиваясь.

— Вы слышали что-нибудь? Какой-то голос? Кто-то произнес мое имя?

— Голос? — повторил мистер Бедфорд. — Чей голос?

Я заколебался, ведь сейчас я слышал только уличный шум за окном и стук пишущих машинок в соседних комнатах.

— Нет, — наконец выдавил я. — Видимо, мне что-то показалось.

— Как ты себя чувствуешь? Может, тебе надо еще раз поговорить с доктором Розеном?

— Нет, зачем же. Это значит, все в порядке, спасибо. Со мной ничего не случилось.

— Это точно? Ты выглядишь не особенно хорошо. Как ты только вошел, я сразу подумал, что ты не очень хорошо выглядишь.

— Просто бессонная ночь, — объяснил, оправдываясь я.

Мистер Бедфорд положил мне руку на плечо, не так, будто хотел придать мне уверенности, а скорее так, как будто сам должен был на что-то опереться.

— Миссис Бедфорд будет очень благодарна за ожерелье, — заявил он.

3

Перед ленчем я выбрался на одинокую прогулку по Жабрам Салема. Было холодно. Я поднял воротник плаща, а из моего рта вылетал пар. Голые деревья стояли неподвижно в молчаливом ужасе перед зимой, как ведьмы из Салема, а трава была серебряной от росы. Я дошел до эстрады, покрытой полукруглым куполом, и сел на каменные ступени. Неподалеку двое детей играли на площадке; они бегали, переворачивались, оставляя на травянистой площадке зеленый запутанный след. Двое детей, которые могли бы быть нашими: Натаниель, мальчик, умерший в лоне матери. Как еще иначе назвать не родившегося сына? И Джессика, девочка, которая так никогда и не была зачата.

Я все еще сидел на ступенях, когда подошла пожилая женщина в потертом подпоясанном плаще и бесформенной вельветовой шляпке. Она несла раздутую сумку и красный зонтик, который она по непонятным причинам раскрыла и поставила у ступеней. Она села почти в паре футов от меня, хотя места было предостаточно.

— Ну, наконец, — проворковала она, раскрывая коричневый бумажный пакет и вынимая из него сандвич с колбасой.

Украдкой я присматривался к пожилой даме. Она, наверно, не была так стара, как мне вначале казалось, ей было максимально 50, может быть, 55 лет. Но она носила настолько бедную одежду, а ее седые волосы были настолько неухожены, что я принял ее за 70-летнюю бабку. Она начала есть сэндвич так изысканно и с таким вкусом, что я не мог оторвать от нее глаз.

Мы так сидели почти 20 минут на ступенях эстрады в Салеме, в то холодное мартовское утро. Пожилая дама ела сэндвич, а я наблюдал за ней краем глаза, а люди проходили мимо нас, странствуя по лучеобразно расходящимся тропинкам, проходящим мимо эстрады. Некоторые прогуливались, другие спешили куда-то по делам, но все были промерзшими и всех сопровождали облачка пара, выходящего изо рта.

В 11.55 я решил, что уже время идти. Но прежде чем уходить, я сунул руку в карман плаща и вытащил четыре монеты в четверть доллара и затем протянул их женщине.

— Пожалуйста, — сказал я. — Возьмите их, хорошо?

Она посмотрела на деньги, а затем подняла на меня взгляд.

— Такие как вы не должны давать серебра ведьме, — улыбнулась она.

— А разве вы ведьма? — спросил я, не совсем серьезно.

— Разве я похожа на ведьму?

— Я сам не знаю, — с улыбкой ответил я. — Я еще никогда не встречал ведьм. Думаю, что ведьмы летают на метле и носят на плече черных котов.

— О, обычные предрассудки, — ответила пожилая дама. — Ну что ж, принимаю ваши деньги, если вы не опасаетесь последствий.

— Каких последствий?

— Люди в вашем положении всегда будут иметь последствия.

— А какое же это положение?

Пожилая дама порылась в сумке, вытащила яблоко и вытерла его о полу плаща.

— Вы же одиноки, правда? — спросила она и откусила кусок яблока единственным зубом, как белочка из мультфильма Диснея. — Вы одиноки с недавнего времени, однако одиноки.

— Возможно, уклончиво ответил я. У меня появилось чувство, что этот разговор полон скрытого подтекста, как будто мы встретились с ней на Жабрах Салема с определенной целью и что люди, проходящие мимо нас по тропинкам, напоминают шахматные фигуры. Анонимные, но передвигающие по строго определенным маршрутам.

— Что ж, вам самим знать лучше, — заявила женщина. Она откусила очередной кусок яблока. — Но я так это вижу, а я редко ошибаюсь. Некоторые утверждают, что у меня есть мистический дар. Но это не мешает мне, что они так твердят, особенно здесь, в Салеме. Салем — это хорошее место для ведьм, самое лучшее во всей стране. Хотя, может, и не наилучшее для одиноких людей.

— Что вы, говоря так, подразумеваете? — спросил я.

Она посмотрела на меня. Ее глаза были голубыми и удивительно прозрачными, а на ее лбу был блестящий, слегка покрасневший шрам в виде стрелы или перевернутого вверх тормашками креста.

— Я хотела сказать, что каждый должен когда-то умереть, — ответила она. Но не важно, когда он умирает; важно лишь то, где он умирает. Существуют определенные сферы влияний, и иногда люди умирают вне их, а иногда внутри их.

— Извините, но я все еще не совсем вас понимаю.

— Предположим, что вы умрете в Салеме, — она улыбнулась. — Салем — это сердце, голова, живот и внутренности. Салем — это ведьмин котел. Как вы думаете, откуда здесь взялись эти процессы ведьм? И почему они так неожиданно закончились? Вы когда-нибудь видели, чтобы люди так быстро приходили в себя? А ведь я — нет. Никогда. Появилось влияние, а потом исчезло, но бывают дни, когда я думаю, что оно не исчезло навсегда. Смотря с какой стороны.

— А оно зависит от чего? — меня заинтересовало это.

Она улыбнулась снова и подмигнула.

— От многих вещей. Она подняла лицо к небу. На ее шее было что-то вроде повязки из сплетенных волос, скрепленных кусочками серебра и бирюзы.

— От погоды, от цены на гусиный жир. От многого.

Неожиданно я почувствовал себя типичным туристом. Я сидел здесь и позволял, чтобы какая-то наполовину свихнувшаяся баба кормила меня сказочками о ведьмах и о «сферах влияний», и вдобавок ко всему, я еще воспринимал это серьезно. Наверняка через секунду предложит мне погадать, если я ей соответственно заплачу. В Салеме, где местная Торговая Палата заботливо эксплуатирует процессы ведьм в 1692 году как главную приманку для туристов («Бросаем на тебя сглаз», уверяют плакаты), даже нищие пользуются чарами, как средством для рекламы.

— Извините, — сказал я. — Желаю вам приятного дня.

— Вы уходите?

— Ухожу. Было приятно с вами поговорить. Все это очень интересно.

— Интересно, но не очень правдоподобно, так?

— О, я вам верю, — уверил я ее. — Все зависит от погоды и от цены на гусиный жир. Кстати, а какова сейчас цена гусиного жира?

Она игнорировала мой вопрос и встала, отряхивая крошки с поношенного плаща жилистой старческой ладонью.

— Вы думаете, что я попрошайничаю? — резко спросила она. — Что в этом дело? Вы думаете, что я — нищая и попрошайка?

— Совсем нет. Просто я уже должен идти.

Какой-то прохожий задержался рядом с нами, как будто чувствуя, что дело идет к ссоре. Потом остановились еще один мужчина и женщина, кудрявые волосы которой, освещенные зимним солнцем, создавали вокруг ее головы удивительно светящийся ореол.

— Я скажу вам две вещи, — заявила древность дрожащим голосом. — Я не должна вам этого говорить, но я скажу. Вы сами решите, предупреждение ли это, или просто обычный вздор. Никто не может вам помочь, поскольку в этом свете мы никогда не получаем помощи.

Я не ответил, а только недоверчиво посматривал на нее, пытаясь угадать, была ли она обычной сумасшедшей или скорее необычной попрошайкой.

— Во-первых, — продолжала она, — вы не один, хотя вам так кажется, и вы никогда не будете один, никогда в жизни, хотя временами вы и будете молить Бога, чтобы он освободил вас от нежелательного общества. Во-вторых, держитесь подальше от места, где не летает ни одна птица.

Прохожие, видя, что ничего особого не творится, начали расходиться, каждый в свою сторону.

— Если вы хотите, вы можете меня проводить до площади Вашингтона, — продолжала старуха. — Вы идете в ту сторону, верно?

Да, — признался я. — Тогда идемте.

Когда старуха подняла сумку и сложила свой красный зонтик, мы направились вместе по одной из тропинок в западном направлении. Жабры были окружены фигурным железным ограждением. Тени от штакетин падали на траву. Было все еще холодно, но в воздухе уже чувствовалось дыхание весны. Уже скоро придет лето, совсем другое, чем было в прошлом году.

— Мне неприятно, что вы подумали, что я мелю вам вздор, — заговорила старуха, когда мы вышли на улицу с западной стороны площади Вашингтона. С другой стороны площади стоял Музей Ведьм, воплощающий в себе память о факте убийства двадцати ведьм из Салема в 1692 году. Это была одна из наиболее жестоких охот на ведьм в истории человечества. Перед парадным входом музея стоял памятник основателю Салема, Роджеру Конанту, в тяжелом пуританском плаще, с плечами, блестящими от сырости.

— Вы знаете, что это очень старый город, — сказала старуха. — У старых городов есть свои тайны, своя собственная атмосфера. Вы не чувствовали этого раньше, там, на Жабрах? Вам не казалось, что жизнь в Салеме напоминает загадку, колдовской круг? Полный значения, но не дающий никакого объяснения?

Я посмотрел на другую сторону площади. На тротуаре напротив, среди толпы туристов и зевак, я заметил красивую темноволосую девушку в короткой дубленке и обтягивающих джинсах, прижимавшую к упругой груди стопку учебников. Через секунду она исчезла. Я почувствовал удивительную боль в сердце, ведь девушка так была похожа на Джейн. Но, наверно, много таких хорошеньких девушек. Все-таки я решительно страдал синдромом Розена.

— Здесь я должна свернуть, — сказала старуха. — С вами необычайно мило беседовать. Люди редко слушают, что им говорят, так, как все-таки слушали вы.

Я искренне улыбнулся и протянул ей на прощание руку.

— Наверно, вы хотите знать, как меня зовут, — добавила она. Я не был уверен, было ли это вопросом, но кивнул головой, что могло значить как подтверждение, так и отсутствие интересов.

— Мерси Льюис, — заявила она. — Не забудьте, Мерси Льюис.

— Ну что ж, Мерси, следите за собой.

— Вы тоже, — сказала она, а потом ушла удивительно быстрым шагом. Вскоре я потерял ее из вида.

По какой-то причине мне вспомнился отрывок из «Оды к меланхолии», который Джейн часто цитировала:

С Красной — но тленно — она живет; С Веселостью, прижавшей на прощанье Персты к устам; и с Радостью, чем мед Едва пригубишь — и найдешь страданье…

[Д. Китс Ода Меланхолии, перевод Ивана Лихачева.

Написана в мае 1819 года.]

Я поднял опять воротник плаща, засунул руки глубоко в карманы и направился что-то перекусить.

4

Я в одиночестве съел сандвич с говядиной и луком в баре Рада, находящемся в старом здании Лондо Кофе Хаус на Централ Стрит. Рядом со мной негр в новехоньком плаще барберри непрерывно насвистывал сквозь зубы песенку. Молодая темноволосая секретарша наблюдала за мной в зеркале, не мигая глазами. У нее было удивительное, бледное лицо, как на картинах прерафаэлитов. Я чувствовал себя измученным и очень одиноким.

Около двух часов дня я доплелся под хмурым небом на площадь Холкок, в Зал Аукционов Эндикотта, где происходила полугодовая продажа старых маринистических гравюр и картин. В каталоге было упомянуто три важных пункта, между прочими, масляную картину Шоу, представлявшую корабль «Джон» из Дерби, но я сомневался, смогу ли я себе позволить купить ее. Я искал товары для лавки сувениров: офорты, гравюры и карты. Я мог бы себе позволить купить одну или две акварели, оправить их в позолоченные или ореховые рамы и продать с прибылью в 900%. Была и одна картина неизвестного художника под названием: «Вид западного побережья Грейнитхед, конец XVII века», которая достаточна меня заинтересовала хотя бы потому, что она представляла полуостров, на котором я жил.

Аукционный зал был огромным, холодным и викторианским. Косые лучи зимнего солнца падали в него через ряд высоких, как в соборе, окон. Большая часть покупателей сидела в плащах, а перед началом аукциона раздавалось хоровое покашливание, хлюпанье носом и шорох обуви о паркет. Появилась едва дюжина покупателей, что было явно необычным для аукционов у Эндикотта. Я даже не заметил никого из Музея Пибоди. Сам аукцион также был вялым; Шоу был продан еле за 18500 долларов, а редкая гравюра в резной костяной раме — за 750 долларов. Я надеялся, что это не значило, что пришел упадок в торговле маринистическими антиками. Ко всему прочему, мне только не хватало, чтобы я к концу года обанкротился.

Когда наконец аукционист выставил на продажу вид Грейнитхед, в зале осталось едва пять или шесть покупателей — не считая меня и одного свихнувшегося старпера, который являлся на каждый аукцион к Эндикотту и повышал цену на любую продажу, хотя все знали, что у него нет даже одной пары целых носков, и он жил в картонной коробке неподалеку от пристани.

— Дает ли кто-нибудь пятьдесят долларов? — провещал аукционист, заткнув большие пальцы рук за лацканы элегантного серого жилета, украшенного цепочкой от часов.

Я задвигал носом, как кролик, в знак подтверждения.

— Кто дает больше? Смело, джентльмены, Эта картина является частью истории. Побережье Грейнитхед в 1690 году. Настоящий раритет.

Желающих не было. Аукционист демонстративно вздохнул, ударил молоточком и заявил:

— Продано мистеру Трентону за 50 долларов. Следующий.

Меня не интересовало ничего больше на аукционе, поэтому я вылез из кресла и пошел в упаковочную. Сегодня в ней царствовала миссис Донахью, ирландка материнского вида, в полукруглых очках, с морковными волосами и великолепнейшим, самым большим задом, который я только видел в жизни, и один вид которого вызывал вполне определенные ощущения в штанах. Она взяла у меня картину, потянулась за бумагой для упаковки и веревкой, после чего взревела басом к своему помощнику:

— Дамьен, ножницы!

— Как здоровье, миссис Донахью? — с дрожью возбуждения в голосе выдавил я.

— Еле живу, — ответила она. — Болят ноги и давление не в порядке. Но мне так неприятно из-за вашей жены, мистер Трентон. Я даже расплакалась, как только услышала об этом. Такая красивая девушка, Джейн Бедфорд. Я знала ее, еще когда она под стол пешком ходила.

— Благодарю вас, — я кивнул головой.

— Значит, это и есть вид залива Салем? — спросила она, поднимая картину.

— Грейнитхед, точно к северу от Аллеи Квакеров. Видите этот холм? Теперь там стоит мой дом.

— Ага. А что это за корабль?

— Корабль?

— Здесь, у другого берега. Наверно же это корабль, не правда ли?

— Я поглядел на картину. Я не заметил этого раньше, но миссис Донахью была права. С другой стороны залива стоял парусник при полном рангоуте, нарисованный в таких темных красках, что я принял его за кучу кустов на берегу.

— Ну, не хочу вмешиваться в ваши дела, — сказала миссис Донахью, но знаю, что вы торгуете этими древностями с недавнего времени, а теперь вы потеряли любимую жену… На вашем месте я бы послушала доброго совета и постаралась проверить, что это за корабль.

— Вы думаете, что стоит? — заикнулся я. У меня не было претензий на то, что она давала мне советы. Хороший совет всегда пригодится, пусть даже он и исходит от Медузы Горгоны, хоть и с великолепным задом, упаковывающей картины.

— Ну, никогда ничего не известно, — заявила она. — Когда-то мистер Брейсноус купил здесь картину, на которой французские корабли, выплывающие из залива Салем, а когда он проверил названия этих кораблей, то открыл, что он владеет единственным изображением «Великого Турка», которое сохранилось до наших дней. Он продал эту картину Музею Пибоди за 55600 долларов.

Я еще раз посмотрел на удивительный, темный корабль, нарисованный на фоне картины, которую я как раз приобрел. Он не казался мне особенно достойным внимания. Анонимный художник не поместил на носу никакого названия. Вероятнее всего это был просто плод воображения, поспешно нарисованный для дополнения временной композиции картины. Но я решил, что попробую его идентифицировать, особенно если это мне советует миссис Донахью. Ведь именно она сказала мне в свое время, чтобы я поискал фирменный знак в виде головы грифона на фонарях из Род Айленда.

— Если заработаю на этом миллион, то выделю вам пять процентов, — пошутил я, смотря, как она уверенно запаковывает картину.

— Пятьдесят процентов или ничего, ты, жадина, — рассмеялась она.

Я вышел из аукционного зала, неся картину подмышкой. Остальные закупки — гравюры, акватинты и небольшая коллекция гравюр на стали — должны были быть доставлены в лавку в течение недели. Я только жалел, что не мог себе позволить приобрести картину Шоу.

На дворе, когда я спускался по ступеням перед парадным входом здания, солнце уже скрылось за крыши изысканных старых резиденций на улице Каштановой. Налетел холодный ветер. Удивительно, но меня миновала вновь та же секретарша, которую я видел в баре. На ней был длинный черный плащ и серый шарф. Она оглянулась и, не улыбаясь, посмотрела на меня.

На тротуаре я заметил Айэна Херберта, хозяина одного из самых элегантных магазинов с антиками в Салеме, разговаривающего с каким-то служащим Эндикотта. В магазине Айэна Херберта везде были мягкие ковры, артистично расположенные лампы и приглушенный шум голосов. Херберт даже не называл его магазином, а только салоном. Несмотря на это, он не был снобом, поэтому, увидев меня, махнул небрежно рукой.

— Джон, — сказал он, хлопая меня по плечу. — Наверняка ты знаешь Дана Воукса, руководителя отдела продажи у Эндикотта.

— Добрый день, — заговорил Дан Воукс. — Кажется, я немного на вас заработал, — он показал на пакет, который я держал под мышкой.

— Ничего особого, — ответил я. — Только старая картина с видом побережья, где я живу. Я купил ее ровно за пятьдесят долларов.

— Ну, раз вы удовлетворены… — улыбнулся Дан Воукс.

— Вот именно, — вмешался Айэн, — может, тебя заинтересует, что в музее в Ньюберипорте продают часть старой маринистической коллекции. Интересные экспонаты, некоторые даже магического характера. Например, знаешь ли ты, что раньше все корабли из Салема возили на палубе небольшие латунные клеточки, в которые ставились миски с овсянкой? Это были ловушки для демонов и дьяволов.

— Мне и сейчас что-то подобное пригодилось бы в отделе расчетов, — заметил Дан Воукс.

— Мне нужно возвращаться в Грейнитхед, — заявил я уже собираясь уходить, когда кто-то схватил меня сзади за плечо и дернул так резко, что я покачнулся и чуть было не потерял равновесие. Я очутился лицом к лицу с бородатым молодым человеком в сером твидовом пиджаке, задыхающимся и волнующимся, с растрепанными волосами.

— В чем дело, ко всем чертям? — заревел я ему.

— Извините, — сказал он, задыхаясь. — Я на самом деле очень извиняюсь. Я не хотел вас перепугать. Вы Джон Трентон? Джон Трентон из Грейнитхед?

— Да, это я. А кто вы, черт возьми?

— Крайне извиняюсь, — повторил молодой человек. — Я на самом деле не хотел вас нервировать. Но я боялся, что вы от меня уйдете.

— Послушай, парень, мотай отсюда, — вмешался Дан Воукс, подходя ближе. — Тебе везет, что я еще не вызвал фараонов.

— Мистер Трентон, я должен с вами поговорить наедине, — заявил молодой человек. — Это очень важно.

— Так мотаешь или вызвать фараонов? — бросил Дан Воукс. — Этот джентльмен мой хороший знакомый, и я предупреждаю, чтобы ты оставил его в покое.

— Хорошо, мистер Воукс, — сказал я. — Я поговорю с ним. — Если он будет невежлив, я начну кричать.

Айэн Херберт рассмеялся.

— До свидания, Джон. Заходи как-нибудь в магазин.

— Это значит в салон, — пошутил я.

Молодой человек в твидовом пиджаке нетерпеливо ждал, пока я не попрощаюсь с теми. Потом я поправил картину подмышкой и направился в сторону паркинга на Рили Плаза. Молодой человек шел рядом, время от времени подбегая, чтобы не потерять ритма шага.

— Это очень хлопотное положение, — заявил он.

— Почему хлопотное? — удивился я. — Я этого не заметил.

— Я должен сначала представиться, — сказал молодой человек. — Меня зовут Эдвард Уордвелл. Я работаю в Музее Пибоди, в отделе архивов.

— Ну что ж, приятно познакомиться.

Эдвард Уордвелл нетерпеливо дернул пальцами за бороду. Он принадлежал к тем молодым американцам, которые выглядят как чучела времен шестидесятых годов прошлого века: пионеры или проповедники. На нем были поношенные джинсы, а его волосы наверняка в течение месяца не видели расчески. Похожих на него молодых людей можно встретить почти на каждой фотографии времен начала расселения в таких местах как Манси, Блэк Ривер Фоллс или Джанкшн Сити.

Неожиданно он снова схватил меня за руку так, что мы остановились, и склонился так близко, что я почувствовал запах анисовых конфет в его дыхании.

— Все хлопоты в том, мистер Трентон, что мне строго приказали купить для архива картину, которую вы как раз купили.

— Эту картину? Речь идет о виде побережья Грейнитхед?

Он поддакнул.

— Я опоздал. Я хотел прийти на аукцион около трех. Мне сказали, что картина не будет выставлена на продажу раньше трех часов. Поэтому я подумал, что у меня еще много времени. Но я как-то забылся. Моя знакомая как раз открыла салон моды на площади Ист Индиа, я пошел ей помочь, ну, так все и вышло. Я опоздал.

Я пошел дальше.

— Значит, вам приказали купить эту картину для архивов Музея Пибоди?

— Вот именно. Это исключительно интересная картина.

— Ну, тогда я очень рад, — заявил я. — Я купил ее только потому, что она представляет вид моего дома. Всего за пятьдесят долларов.

— Вы купили ее за пятьдесят долларов?

— Вы же слышали.

— Знаете ли вы, что она стоит много больше? Это значит, что пятьдесят долларов — это обычная кража.

— В таком случае я рад еще больше. Я купец, как вы знаете. Я веду торговлю, чтобы заработать на свою жизнь. Если я могу купить за 50 долларов что-то и продать потом это что-то за 250 долларов, то это и есть мой хлеб.

— Мистер Трентон, — сказал Эдвард Уордвелл, когда мы сворачивали с площади Холок на улицу Гедни. — Эта картина имеет исключительную ценность. Она на самом деле необычна.

— Это великолепно.

— Мистер Трентон, я дам вам за эту картину 275 долларов. Сразу, из рук в руки, наличными.

Я остановился и вытаращился на него.

— 275 долларов наличными? За эту картину?

— Я закруглю сумму до 300 долларов.

— Почему эта картина так чертовски важна? — спросил я. — Ведь этого всего лишь довольно средняя акварель с видом побережья Грейнитхед? Ведь даже неизвестно, кто ее нарисовал.

Эдвард Уордвелл упер руки в бока, глубоко вздохнул и надул щеки, как будто разъяренный отец, пытающийся что-то объяснить инфантильному тупому сыну.

— Мистер Трентон, — заявил он. — Эта картина ценна, поскольку представляет вид залива Салем, которого ни один художник не воплотил в те времена. Она дополнит пробелы в топографии этих мест, поможет нам установить, где стояли определенные здания, где росли деревья, как точно проходили дороги. Знаю, что как произведение искусства картина плоха, но я успел заметить, что она необычайно точно передает подробности пейзажа. А именно это — самое важное для Музея.

Я на минуту задумался, а потом сказал:

— Я не продам его. Пока. Пока не узнаю, в чем здесь дело.

Я перешел на другую сторону улицы Гедни. Эдвард Уордвелл попробовал меня догнать, но проезжавшее такси гневно просигналило ему.

— Мистер Трентон! — закричал он, отскакивая перед капотом автобуса. — Подождите меня! Вы, наверно, не поняли!

— Может, я не захотел понять, — буркнул я в ответ.

Эдвард Уордвелл догнал меня, задыхаясь, и шел рядом, поглядывая время от времени на пакет с картиной с такой миной, как будто хотел его у меня вырвать.

— Мистер Трентон, если я вернусь в Музей Пибоди с пустыми руками, то меня выгонят с работы.

— Пусть выгоняют. Очень вам сочувствую, но не надо было опаздывать на аукцион. Если бы вы пришли вовремя, то вы получили бы эту картину. Теперь же картина моя и пока я не имею желания продавать ее. Особенно, извините, на улице, и в такую погоду, как сейчас.

Эдвард Уордвелл провел пальцами по непричесанным волосам, вследствие чего его прическа еще больше стала похожа на торчащий во все стороны индейский плюмаж.

— Извините, — сказал он. Я не хотел быть назойливым. Просто эта картина очень важна для музея. Понимаете, очень важна по архивным причинам.

Мне стало почти жаль его. Но Джейн постоянно вколачивала мне в голову, что в торговле антиками существует единственный принцип, который нельзя нарушать ни при каких обстоятельствах. Никогда не продавай ничего из жалости, иначе сам будешь нуждаться в жалости.

— Послушайте, — заявил я. — Музей Пибоди мог бы время от времени одалживать эту картину. Я мог бы как-то договориться об этом с директором.

— Ну, я сам не знаю, — буркнул Эдвард Уордвелл. — Мы хотели иметь картину для себя. Можно ли на нее хотя бы посмотреть?

— Что?

— Можно ли хотя бы посмотреть на нее?

Я пожал плечами.

— Как захотите. Идемте в мою машину. Я запарковал ее рядом, на Рили Плаза.

Мы прошли через улицу Маргин и прошли и прошли через паркинг к моему восьмилетнему песочному Тормадо. Мы сели и я включил верхнее освещение, чтобы лучше видеть. Эдвард Уордвелл закрыл дверцу, потом сел поудобнее, как будто его ожидало путешествие миль в двести. Я почти ожидал, что он наденет пояс безопасности. Когда я развернул бумагу, то он снова склонился ко мне, и я снова почувствовал этот аптечный запах. Видимо, его ладони вспотели от переживания, поскольку он протер их о штанины своих джинсов.

Наконец я кончил разворачивать бумагу и опер картину о руль. Эдвард Уордвелл придвинулся так близко, что у меня даже заболела рука. Я мог заглянуть ему прямо внутрь волосатой спиральности левого уха.

— Ну и? — наконец спросил я. — Что вы скажете?

— Восхитительно, — ответил он. — Вы видите пристань Ваймана, здесь, со стороны Грейнитхед? Вы видите, как она мала? Обычная, на скорую руку скрепленная конструкция из балок. Не то, что пристань Дерби со стороны Салема. Там были склады, конторы и порт для кораблей из Вест Индий.

— Вижу, — ответил я равнодушно, стараясь сбить его с толка. Но он придвинулся еще ближе и всматривался в каждую малейшую подробность.

— А это Аллея Квакеров, она вот так ведет от деревушки, а в этом месте теперь Кладбище Над Водой, хотя оно называлось Блуждающее кладбище, только неизвестно почему. Знаете, что Грейнитхед до 1703 года назывался Восстание Из мертвых? Наверно потому, что поселенцы из Старого Света начинали здесь новую жизнь.

— Я слышал об этом от пары человек, — озабоченно сказал я. — А теперь, если позволите…

Эдвард Уордвелл выпрямился.

— Вы точно не примите 300 долларов? Лишь столько мне дали на это в музее. Три сотни наличными в руки, и никаких вопросов. Вы не получите лучшей цены.

— Вы так считаете? Я думаю, что все же получу.

— Кто вам столько еще даст? Кто заплатит хотя бы триста долларов за картину неизвестного происхождения, представляющую пляж в Грейнитхед?

— Никто. Но если Музей Пибоди решил дать за это триста долларов, то в случае нужды он может и повысить цену и дать четыреста долларов или даже пятьсот. Сами видите.

— Вижу? Что я вижу?

— Не знаю, — честно ответил я, вновь заворачивая картину в бумагу. — Может, плохую погоду, может, интерес к цене на гусиный жир.

Эдвард Уордвелл навернул себе на палец колечко от волос из бороды.

— Угу, — буркнул он. — Понимаю. Вижу точно, куда вы клоните. Что ж, в порядке. Скажем так, что в порядке. И злиться нечего. Но вот что я вам скажу. Я вам позвоню завтра или послезавтра, хорошо? Вы согласны? И мы поговорим еще раз. Знаете, об этих трех сотнях. Подумайте об этом. Может, вы измените мнение.

Я положил картину на заднее сидение, а потом протянул руку Эдварду Уордвеллу.

— Мистер Уордвелл, — сказал я. — Я могу вам обещать одно. Я не продам никому картину, пока не проведу исследования, и точного. А когда я решу ее продать, то Музей может превысить любую сумму, которую мне предложат. Достаточно ли честно поставлен вопрос?

— Вы не забудете об этой картине?

— Конечно, я не забуду ее. Почему вы решили думать, что будет иначе?

Эдвард Уордвелл пожал плечами, вздохнул и покачал головой.

— Без причины. Просто я не хотел бы, чтобы картина пропала или была уничтожена. Вы знаете, откуда она взялась? Кто ее продал?

— Не имею понятия.

— Ну так вот, я предполагаю, хотя и не полностью уверен, что эта картина происходит из коллекции Эвелита. Вы слышали об Эвелитах? Очень старая семья, большинство из нее теперь живет неподалеку от Тьюксбери, графство Дрейкат. Но всегда какие-то Эвелиты жили в Салеме, начиная с XVI века. Очень таинственная семья, отрезанная от мира, совсем как в книжках Лавкрафта. Вы слышали о Лавкрафте? Я слышал, что у старого Эвелита есть библиотека исторических книг о Салеме, рядом с которой все музейные приобретения ничтожны. У него есть также различные гравюры и картины. Эта картина наверняка принадлежала ему. Время от времени он выставляет их на продажу, не знаю, почему, но всегда анонимно, и всегда трудно подтвердить их подлинность, поскольку он не хотел об этом спорить и даже не хочет признавать, что они происходят из его коллекции.

Я снова посмотрел на картину.

— Интересно, — признался я. — Приятно знать, что в Америке еще осталось несколько настоящих оригиналов.

Эдвард Уордвелл задумался на минуту, прижав руки ко рту. Потом он опять спросил:

— Вы на самом деле не измените мнения?

— Нет, — ответил я. — Я не продам этой картины, пока не узнаю о ней чего-то больше.

Например, почему Музей Пибоди так срочно и настойчиво нуждается в ней.

— Но я ведь вам уже сказал. Уникальная топографическая стоимость. Это единственная причина.

— Я почти верю вам. Но вы позволите, чтобы я сам это проверил? Может, я должен поговорить с вашим директором?

Эдвард Уордвелл долго смотрел на меня, сжав зубы, а потом сказал отчаявшимся голосом:

— Хорошо. Я не могу вам этого запретить. У меня будет только надежда, что я не потеряю работу из-за того, что опоздал на аукцион.

Он открыл дверцу и вышел из машины.

Рад, что познакомился с вами, — заявил он и застыл, как будто в глубине души ожидал, что я уступлю и отдам ему картину. Потом он неожиданно добавил:

— Я знал достаточно хорошо вашу жену, прежде чем… ну, знаете, перед этим случаем.

— Вы знали Джейн?

— Конечно, — подтвердил он, и, прежде чем я успел расспросить его побольше, ушел в сторону Маргин, ежась от холода.

Я сидел в машине довольно долго и думал, что мне, к дьяволу, делать. Я еще раз развернул картину и еще раз присмотрелся к ней. Может, Эдвард Уордвелл говорил правду, может, это был единственный сохранившийся с того времени вид залива Салем с северо-востока. Однако я был уверен, что уже где-то видел подобный вид на гравюре или на ксилографии. Ведь трудно поверить, что один из наиболее часто рисуемых и изображаемых заливов на побережье Массачусетса был только один-единственный раз изображен в такой перспективе.

Это был удивительный день. У меня вообще не было желания возвращаться домой. Какой-то человек с лицом, прикрытым широкой тульей шляпы, наблюдал за мной с другой стороны улицы. Я включил двигатель и включил радио в автомобиле. Как раз передавали песенку:

5

Когда я выехал из Лафайет Роуд и свернул на север, в сторону Аллеи Квакеров, на северо-востоке над горизонтом уже собирались грозовые тучи, как будто стадо темных, покрытых шерстью бестий. Прежде чем я доехал домой, тучи уже закрыли небо. Первые капли дождя уже ударяли по капоту автомобиля.

Я пробежал по садовой дорожке, натянув плащ на голову, и выгреб ключи из кармана. Дождь шептал и шелестел в сухих стволах, опутывавших дворик. Первые, еще не слишком сильные порывы ветра начинали дергать кусты лавра у дороги.

Я как раз вкладывал ключ в замок, когда услышал женский шепот:

— Джон?

Я был парализован ледяным страхом и только еле успел повернуться. Сад был пуст. Я увидел только кусты, заросшую травянистую площадку и нарушаемую каплями дождя поверхность садового пруда.

— Джейн? — громко спросил я.

Однако никто не ответил, и обычный рассудок подсказал мне, что это не могла быть Джейн.

Однако дом выглядел как-то иначе. Мне казалось, что я чувствую чье-то присутствие. Я повернулся к саду и, моргая глазами под лупящими каплями дождя, пытался все же понять, в чем заключается разница.

Я влюбился в этот дом с первого взгляда. Меня восхитил его готический силуэт от 1860 года, слегка неухоженный вид, окна с ромбоидальными стеклами, оправленными в свинец, каменные парапеты, вьюнок, оплетающих двор. Дом построили на фундаменте более старого дома, и старый каменный камин, который теперь стоял в библиотеке, носил дату «1666». Но сегодня, слушая, как дождь лупит по позеленевшей черепице и оконная рама беспокойно поскрипывает на ветру, я начал жалеть, что не выбрал себе более уютного жилища, лишенного этой мрачной атмосферы кающихся призраков и воспоминаний.

— Джон? — раздался шепот; но может быть, это был только ветер. Черные тяжелые тучи висели теперь прямо над домом. Дождь усилился, желоба и водостоки хихикали как стадо демонов. Меня охватило морозящее кровь в жилах предчувствие, что мой дом посещается каким-то духом, который не имеет права появляться на земле.

Я обернулся на садовой тропе, а потом обошел дом кругом. Дождь промочил мне волосы и лупил по лицу, но прежде чем войти внутрь, я должен был увериться, что мой дом пуст, что в него не забрались хулиганы или взломщики. Я так себе это объяснял. Я продрался через заросший сорняком сад к окну салона и заглянул внутрь, прикрывая глаза ладонью, чтобы лучше видеть его внутренность.

Комната казалась пустой. Холодный серый пепел устилал кострище камина. Моя чашка стояла на полу, там, где я ее оставил. Я вернулся к парадному входу и прислушался. Капли дождя падали мне за шиворот плаща. Через тучи пробился луч света, и поверхность садового пруда на мгновение заблестела, как будто усыпанная серебряными монетами.

Я все еще стоял под дождем, когда, разбрызгивая грязь, в аллее проехал на шевроле один из моих соседей. Это был Джордж Маркхем, живший у Аллеи Квакеров под номером семь со своей женой-калекой Джоан и множеством истерических лающих карликовых псин. Он опустил стекло и выглянул из машины. На его шляпе был пластиковый чехол от дождя, а на его очках поблескивали капельки воды.

— Что случилось, сосед? — закричал он. — Принимаешь душ в одежде?

— Все хорошо, — уверил я его. — Мне показалось, что какой-то из желобов протекает.

— Следи за собой, иначе простудишься до смерти.

Он уже начал поднимать стекло, но я подошел к нему, с трудом продираясь сквозь грязь.

— Джордж, — спросил я. — Не слышал ли ты, чтобы кто-то шлялся здесь ночью? Около двух или трех часов утра?

Джордж задумчиво надул губы, а потом покачал головой.

— Я слышал ветер ночью, это точно. Но ничего больше. Никто не ходил по дороге. А почему тебя это так интересует?

— Даже не совсем уверен, почему.

Джордж задумчиво посмотрел на меня, а потом сказал:

— Лучше возвращайся домой и переоденься во что-то сухое. Не обращайся так мерзко со своим здоровьем только потому, что Джейн уже нет. Может, немного позже заскочишь к нам поиграть в карты? Старый Кейт Рид наверняка появится, если приведет в порядок свой ржавый тарантас.

Может, приду, Джордж, большое спасибо.

Джорджи уехал, и я снова был один под дождем. Я прошел по аллее и вернулся под дверь. Ну, подумал я, не буду же я стоять тут целую ночь. Я провернул ключ в замке и толкнул дверь, которая как всегда запротестовала протяжным скрипом. Меня приветствовала темнота и знакомый запах дыма и старого дерева.

— Есть ли здесь кто-то? — закричал я. Глупейший вопрос под солнцем. Здесь никого не было, кроме меня. Джейн уже больше месяца не было, и хотя я не хотел об этом и думать, но вынужден был постоянно помнить это, все время вспоминать ее последние секунды жизни, как в этих автомобильных катастрофах, часто показываемых по телевизору, где безвольные манекены вылетают через переднее стекло. Только что манекенами не были ни Джейн, ни наш еще не родившийся ребенок.

Я вошел внутрь, Не подлежало сомнениям, что атмосфера изменилась, совершенно так, будто кто-то во время моего отсутствия немного переставил мебель. Сначала я подумал; черт, я был прав, сюда кто-то вломился. Но часы, стоявшие в холе, все еще тикали с тошнотворным однообразием, а картина XVIII века, изображающая охоту на лис, все еще висела на старом дубовом валике. Джейн подарила мне эту картину на Рождество; такая сентиментальная шуточка, для лучшего напоминания об обстоятельствах, при каких мы с ней встретились. Помню, как в этот день я хотел поиграть ей на охотничьем роге, только ради петушиного хвастовства, но смог лишь затрубить громко, бессмысленно и страшно неэлегантно, как будто пернул гиппопотам. До сих пор я еще слышу ее веселый смех.

Я запер за собой дверь и пошел наверх, в спальню, чтобы переодеться в сухую одежду. Меня постоянно преследовало неприятное ощущение, что кто-то здесь был, что кто-то касался моих вещей, брал их в руки и откладывал на место. Я был уверен, что положил расческу на стол, а не на ночной столик. А мой будильник остановился.

Я напялил синий свитер-гольф и джинсы, а потом спустился вниз и налил себе остатки «Шивас Регал». У меня было намерение купить бутылку чего-то покрепче в Салеме, но из-за Эдварда Уордвелла и всей аферы с картиной совсем забыл зайти в магазин. Я проглотил виски одним глотком и пожалел, что его больше нет. Может, позже, когда закроется дырка в небе, я пройдусь в Грейнитхед и куплю пару бутылок вина и несколько порций готового обеда, например, лазаньи. Я уже не мог даже смотреть на эскалопы Солсбери, даже под угрозой пыток. Эскалопы Солсбери — наверняка самая отвратительная и невкусная еда во всей Америке.

Как раз именно тогда я снова услышал шепот, как будто где-то в доме две особы разговаривали обо мне вполголоса. С минуту я сидел неподвижно и вслушивался, но чем больше я напрягал слух, тем выразительнее я слышал лишь шум ветра или звон воды в желобах водостока. Наконец я встал, вышел в холл с пустым стаканом в руке и закричал:

— Алло!

Отсутствие ответа. Лишь непрестанный стук оконной рамы. Только вой ветра и отдаленный шум моря. «Извечный шепот все звенит на покинутых берегах морей». Снова Китс. Я чуть не выругал Джейн за ее Китса.

Я вошел в библиотеку. В ней было холодно и сыро. Под большой латунной лампой, которая когда-то висела в каюте капитана Генри Принса на корабле «Астроя II», находился столик, скрытый под письмами, счетами и каталогами аукциона прошлого месяца. На парапете окна стояло пять или шесть фотографий в рамках. Джейн в день получения диплома, Джейн и я в саду перед домом, Джейн с родителями, Джейн и я перед гостиницей в Нью Хемпшире; Джейн, щурящая глаза в зимнем солнце… По очереди я брал их в руки и с грустью рассматривал.

Однако в них было что-то удивительное. Каждая выглядела немного иначе, чем я помнил. В тот день, когда я сфотографировал Джейн в саду, я был уверен, что она стояла на тропинке, а не на травяной площадке — особенно потому, что она недавно купила себе новые замшевые туфельки цвета вина и не хотела их испортить. Кроме того, я заметил что-то еще. В темном оправленном в свинец стекле окна, как раз почти в пяти или шести футах за спиной Джейн, я заметил удивительное, светлое пятно. Это могла быть лампа или обычное отражение света, однако это пятно до беспокойства напоминало бледное женское лицо с впавшими глазами, которое мигнуло в окне так быстро, что аппарат не успел его четко зафиксировать.

Я знал, что в тот день не было никого, кроме меня и Джейн. Я очень внимательно обследовал фотографию, но так и не смог установить, чем являлось это пятно.

Я еще раз просмотрел все фотографии.

Трудно определить, в чем это заключалось, но у меня было впечатление, что на всех снимках люди и предметы были смещены. Незначительно, но заметно. Например, я сделал когда-то фотографию Джейн около памятника Джонатану Поупу, основателю пристани Грейнитхед и «отцу торговли чаем». Я был уверен, что когда в последний раз смотрел на эту фотографию, Джейн стояла справа от памятника, а теперь она находилась слева от него. Фотография не была перевернута во время воспроизведения, поскольку надпись «Джонатан Поуп» воспроизводилась как следует, слева направо. Я поближе присмотрелся к фотографии, потом отвел ее от глаз подальше, но так и не заметил никаких подозрительных следов. Кроме изменившегося положения Джейн я открыл еще один беспокойный факт, как будто кто-то пробежал там и отвернулся в ту секунду, когда делалась фотография. Это могла быть женщина в длинном коричневом платье или длинном коричневом плаще. Ее лицо получилось на фотографии смазанным, но были видны темные ямы глаз и невыразительная полоса губ.

Неожиданно я начал дрожать от страха. Или сама смерть Джейн потрясла меня до такой степени, что у меня появились галлюцинации и я постепенно сдвигался по фазе, или дом на Аллее Квакеров был безумным, его заселило чье-то ледяное присутствие, какая-то могучая, чужая и сверхъестественная сила.

Где-то в доме тихо захлопнулась дверь. Так закрывает двери санитарка, выходя из комнаты смертельно больного пациента.

На одну ужасную секунду мне казалось, что я слышу чьи-то шаги по ступеням. Спотыкаясь, я выбежал в холл. Там никого не было. Никого, кроме меня и мучающих меня воспоминаний.

Я вернулся в библиотеку. На столике лежала фотография Джейн в саду перед домом. Я еще раз взял ее в руки и присмотрелся, морща брови. В ней также было что-то не в порядке, но я так и не мог понять, в чем это заключается. Джейн улыбалась мне, как обычно; дом за ее спиной выглядел совершенно нормально, за исключением этого бледного отражения в стекле. Но что-то все же изменилось, что-то было не так. Мне казалось, что Джейн стоит не на своих ногах, что кто-то ее поддерживает сзади, так, как на этих ужасных полицейских фотографиях, представляющих жертв убийства. Я подошел к окну с фотографией в руке и выглянул в сад перед домом.

Фотография вроде бы делалась после полудня, поскольку солнце висело низко над горизонтом и на земле лежали удлиненные тени. Тень Джейн достигала до середины тропинки, поэтому хоть она и стояла в каких-то десяти футах дальше, за изгородью из лавр, скрывавшей ее ноги, я мог точно определить, в каком это было месте.

Я переворачивал фотографию на все стороны, сравнивая ее с расположением сада. Постепенно меня охватило такое отчаяние, что я был готов биться головой о стекло. Ведь это же было НЕВОЗМОЖНО!!! Это было совершенно и абсолютно НЕВОЗМОЖНО!!! Однако я держал в руках доказательство противоположного: эту иронически усмехающуюся фотографию. Это было невозможно, однако, и неоспоримо.

На фотографии Джейн стояла в единственном месте сада, в котором не мог бы стоять ни один человек: на креплении садовых качелей.

6

Стремглав я вылетел из дома и понесся по аллее между рядами сотрясаемых ветром тисов. Я добежал до главного шоссе в Грейнитхед, а потом свернул на северо-восток, в сторону торгового центра, где уже начинались постройки деревни. Это была порядочная трехмильная пробежка туда и назад, но я обычно ходил пешком, поскольку только так я мог себе представить немного движения. Но, тем не менее, именно сейчас я желал промокнуть и промерзнуть, желая увериться, что я еще не свихнулся и что дождь и ветер вокруг меня истинны, а не след моего бреда. Откуда-то справа донесся лай псины, упорный и нервирующий, как визг отвратительного ребенка. Потом неожиданный порыв ветра подхватил сухие листья, так что они завертелись перед моими глазами. В такие ночи с домов слетают крыши, ломаются телевизионные антенны и падают на дороги деревья. В такие ночи тонут корабли и гибнут моряки. Дождь и ветер. Жители Грейнитхед называют их «дьявольскими ночами».

Я миновал дома моих соседей. Скромный домик с двускатной крышей, принадлежащий миссис Хараден. Живописная беспорядочная усадьба Бедфордов с множеством решетчатых клумб и балконов. Суровая готическая вилла под номером семь, где жил Джордж Мартин. В домах было светло и тепло, мигали экраны телевизоров, люди ужинали; а каждое окно в эту холодную дождливую ночь было как воспоминание о счастливом прошлом.

Я чувствовал себя одиноким и очень перепуганным, а когда приблизился к шоссе, то меня охватило предчувствие, что кто-то за мной идет. Мне нужно было собрать всю свою храбрость, чтобы оглянуться. Но… слышны ли чьи-то шаги? Не сдержал ли кто-то дыхание? Не покатился ли камень, задетый чьей-то нетерпеливой ногой?

Я долго блуждал под дождем и ветром на главной дороге, ведущей к торговому центру Грейнитхед. Меня миновало несколько автомобилей, но ни один из них не задержался, чтобы подвезти меня, и я тоже не пытался их задерживать. Кроме этого, дорога была пуста, только перед домом Уолша трое молодых людей в непромокаемых куртках снимали с изгороди выдранное из земли и упавшее дерево. Один из них заметил:

— Как хорошо, что мы не выплыли сегодня вечером.

А я как раз припомнил песенку, любопытную песенку из Старого Салема:

Но поймали лишь рыбий скелет, Сокрушенное сердце что в челюстях держит.

Еще через минуту я увидел огни фонарей на паркинге у лавки и красную светящуюся надпись: «Открыто с 8 до 11». Витрина вся запотела, но внутри можно было различить яркие цвета современной действительности и несколько клиентов, делающих покупки. Я открыл дверь, вошел и вытер ноги о подстилку.

— Как плавалось, мистер Трентон? — вскричал Чарли Манци из-за стойки. Чарли был веселым толстяком с большой копной черных курчавых волос, но и он был способен на наиболее злобное ехидство.

Я поспешно стряхнул воду с плаща и задрожал, как промокший пес.

— Я как раз серьезно думал, не стоит ли заменить автомобиль на каноэ из березовой коры, — заявил я. — Это ведь будет наиболее дождливое место на всем Божьем свете.

— Вы так думаете? — бросил Чарли, кроя салями, — на Гавайях, в горе Байлеале, ежегодные осадки вроде бы составляют четыреста шестьдесят дюймов. Или в десять раз больше, чем здесь, так что не жалуйтесь.

Я забыл, что хобби у Чарльза было в рекордах. Рекорды погоды, рекорды бейсбола, рекорды высоты, рекорды скорости, рекорды самых толстых людей, рекорды в еде дыни, стоя на голове. Жители холма Квакеров знали, что в присутствии Чарли Манци никогда нельзя говорить, что что-то наилучшее или наихудшее в свете — Чарли всегда мог доказать, что это неправда. Самая низкая температура, зафиксированная на североамериканском континенте составляет минус 81 градус по Фаренгейту, и произошло это в местности Снег на Юконе в 1947 году, так что не пытайтесь убедить Чарли, что это «наверно самая холодная ночь в истории Америки».

Для хозяина крайне многопрофильной лавки Чарли был дружелюбен, болтлив и любил пошутить с клиентами. По существу, шуточная болтовня с Чарли представляла главную привлекательность лавки в Грейнитхед, кроме той мелочи, что это была ближайшая лавка в окрестностях. Некоторые клиенты, направлялись за покупками, готовили заранее то, что они скажут Чарли, надеясь, что этим победят его. Но они редко побеждали. Чарли прошел трудную школу и издевательств уже давно, когда еще был толстым и неуклюжим ребенком.

Несчастное детство и одинокая юность Чарли еще больше усугубили его личную трагедию. По какой-то счастливой шутке судьбы Чарли в возрасте 31 года встретил и женился на красивой, трудолюбивой учительнице из Биверли. И через два года ожиданий, несмотря на какие-то гинекологические осложнения, жена Чарли родила ему сына, Нейла. Но тут же врач предупредил их, что следующая беременность может убить миссис Манци, потому Нейл должен оставаться их единственным ребенком.

Они оба так обожествляли сына, что даже в Грейнитхед начали сплетничать об этом, что «если они так будут развращать парня, то совершенно его испортят». Резюмировал эти сплетни старый Томас Эссекс. И случилось же так, что одним дождливым послеполуднем, на Бридж Стрит в Салеме, Нейла, едущего на новехоньком мотоцикле, подарке от родителей на свою восемнадцатую годовщину, занесло, и он врезался головой в борт проезжавшего грузовика. Он умер через четверть часа.

Создаваемый каторжным трудом рай Чарли рассыпался на куски. Жена покинула его, то ли потому, что не могла выносить вида его ужасного горя от смерти сына, то ли потому, что не могла дать ему других детей. Так что у него не осталось ничего, кроме лавки, клиентов и воспоминаний.

Чарли и я, мы часто разговаривали о том, что с ними случилось. Иногда, когда он видел, что я исключительно угнетен, он приглашал меня в маленькую комнату сзади, обвешанную заказами клиентов и японскими порнографическими календарями, наливая мне стакан виски и рассказывая мне, что он чувствовал, когда узнал, что Нейла уже нет. Он говорил мне, как с этим справиться, как с этим смириться и научиться жить заново. «Не давай себя уговорить, что не следует переживать, как раз это неправда. Не давай себя уговорить, что легче забыть о ком-то, кто уже умер, чем о ком-то, кто бросил, и это неправда». Мне припомнились эти его слова, когда, промокший и замерзший, я стоял в его лавке в ту бурную мартовскую ночь.

— Чего вы ищете, мистер Трентон? — спросил он меня, одновременно взвешивая кофе в зернах для Джека Уильямса с автоколонки.

— Главным образом, алкоголя. Я подумал, что как раз в такую погоду пригодиться что-то для разогрева.

— Ну, тогда вы знаете, где он стоит, — сказал Чарли, махнув пакетом с кофе в сторону прохода между полками.

Я купил бутылку «Шивас», две бутылки наилучшего вина «Стоунгейт Пино Нуар» и несколько бутылок минеральной воды «Перрье». Я вытащил из холодильника лазанью, замороженного омара и несколько пачек приправ. У прилавка я еще взял половину булки хлеба.

— Это все? — спросил Чарли.

— Все, — я кивнул головой.

Он начал выбивать цены на клавиатуре кассы.

— Знаете что, — бросил он, — вам надо лучше питаться. Вы теряете вес и это вам вредит. Скоро вы будете выглядеть как тросточка Жене Келли в «Дождевой песенке».

— А насколько похудели вы? — спросил я. Мне не надо было объяснять, когда.

Он улыбнулся.

— Я вообще не похудел. Я не потерял ни грамма. Наоборот, прибавил двенадцать фунтов. Когда я чувствовал себя угнетенным, я съедал большую тарелку макарон с соусом из моллюсков.

Он открыл две коричневые бумажные сумки и начал паковать мои покупки.

— Толстый? — пробурчал он. — Жалко, что вы меня не видели тогда. Великий Чарли.

Я присматривался, как он укладывает мои покупки, а потом спросил:

— Чарли, не рассердитесь, если задам один вопрос?

— Смотря какой.

— Да вот, я хотел спросить, было ли у вас такое ощущение после смерти Нейла…

Чарли внимательно смотрел на меня, но молчал. Он ждал, в то время как я пытался найти слова, чтобы описать свои недавние переживания, чтобы хоть как-то косвенно узнать, не появились ли у меня галлюцинации, не свихнулся ли я или я просто так сильно переживал свой траур.

— Спрошу иначе. Было ли у вас когда-то чувство, будто Нейл все еще с вами?

Чарли облизал губы, как будто чувствовал на них вкус соли. Потом он заговорил:

— Это и есть ваш вопрос?

— Ну, скорее, это частично вопрос, а частично признание. Но если у вас когда-то было чувство… это значит, что вам не казалось, что он может и не совсем…

Чарли всматривался в меня наверно целую вечность. Но наконец он опустил взгляд, склонил голову посмотрел на свои мясистые руки, лежащие на прилавке.

— Вы видите эти руки? — спросил он, не поднимая головы.

— Вижу, конечно. Это добрые руки. Сильные.

Он поднял их вверх. Большие красные куски бекона, заканчивающиеся толстыми ороговевшими пальцами.

— Я должен был их себе отрубить, эти чертовы руки, — сказал он. Впервые я услышал, как он ругался, и волосы на моем загривке стали дыбом.

— Все, чего коснулись эти руки, превратилось в дерьмо. Король Мидас наоборот. Была же такая песенка, так? «Я король Мидас наоборот».

— Я никогда ее не слышал.

— Но это правда. Только взгляните на эти руки.

— Крепкие, — повторил я. — И ловкие.

О, да, конечно. Крепкие и ловкие. Но они недостаточно крепкие, чтобы притащить назад мою жену, и недостаточно ловкие, чтобы воскресить мне сына.

— Нет, — поддакнул я, неясно сознавая, что уже вторично за сегодняшний день я услышал о восстании из мертвых. В конце концов, мы не очень часто слышим это выражение, разве что в воскресные утра по телевизору. «Восстание из мертвых» для меня всегда было связано с запахом кожаной обуви, поскольку отец читал мне об этом лекции в сапожной мастерской, где я помогал ему. Восстание из мертвых на небе для тех, кто был добр, восстание из мертвых перед судом для тех, кто был зол. В детстве я долго не понимал значения этих слов, поскольку отец старался привить мне христианские принципы с помощью своеобразных методов. «Я выдублю тебе шкуру, если в день восстания из мертвых найду тебя среди грешников», — говаривал он.

Я помолчал еще немного, а потом заговорил:

— У вас никогда не было чувства, что… это значит вам никогда не казалось, что Нейл иногда к вам возвращается? Что он говорит с вами? Я спрашиваю только потому, что у меня самого было такое чувство и мне интересно, не…

Возвращается ко мне? — повторил Чарли. Его голос был необыкновенно тих. — Ну, ну. Возвращается ко мне.

— Послушайте, — сказал я. — Не знаю, не свихнулся ли я, но я постоянно слышу, что кто-то зовет меня, шепчет мне мое имя голосом Джейн. Мне кажется, что кто-то есть в доме. Это трудно объяснить. А прошлой ночью я мог бы поклясться, что слышу ее пение. Вы, думаете, что все это нормально? Это значит, что с вами это бывало? Вы слышали голос Нейла?

Чарли смотрел на меня с таким выражением лица, как будто хотел что-то сказать. С секунду он казался неуверенным и озабоченным. Но неожиданно он улыбнулся, поставил передо мной сумки с покупками, покачал головой и сказал:

— Никто не возвращается, мистер Трентон. Каждый, кто потерял дорогого человека, убеждается в этом на собственной шкуре. Оттуда нет возврата.

— Конечно, — поддакнул я. — Во всяком случае, благодарю вас, что вы меня выслушали. Всегда хорошо с кем-то поговорить.

— Вы просто устали и измучились. У вас разыгралось воображение. Почему вы не купите на сон найтола?

— У меня еще осталась куча таблеток намбутала от доктора Розена.

— НУ так принимайте их и хорошо питайтесь. От замороженных продуктов от вас останется только кожа да кости.

— Хватит, Чарли, ты же не его мать, — вмешался Ленни Данертс, хозяин лавки с подарками, который нетерпеливо ждал, чтобы его обслужили.

Я взял с полки программу телевидения, помахал на прощание Чарли и протолкался к выходу с кучей покупок. Все еще дуло, но дождь как будто утих. Я чувствовал свежий запах моря и влажной каменистой земли. Обратный путь — до Аллеи Квакеров и вниз, под гору, между рядами вязов — неожиданно показался мне очень длинным. Но у меня не было выбора. Я поправил сумки и двинулся через паркинг.

Посреди паркинга меня догнал кремовый бьюик. Водитель нажал на клаксон. Я склонился и увидел старую миссис Саймонс, легкомысленную и немного с причудами вдову Эдгара Саймонса, жившую за Аллеей Квакеров в большом доме, построенным самим Самуэлем Макинтайром note 2, чему я ей всегда завидовал. Она опустила стекло и заговорила:

— Может, вас подвезти, мистер Трентон? Ужасная погода, а вы должны возвращаться домой пешком с тяжелыми сумками.

— Буду крайне признателен, — искренне ответил я.

Она открыла багажник, чтобы я мог спрятать покупки, поэтому я положил сумки рядом с запасным колесом и после этого сел в машину. Внутри ее пахло кожей и лавандой — старыми духами — но скорее приятно.

— Прогулки в магазин — Это моя единственная гимнастика, — объяснил я миссис Саймонс. — В последнее время у меня нет возможности даже поиграть в сквош. Собственно, у меня ни на что нет времени, кроме работы и сна.

Может, это и хорошо, что у вас ни на что нет времени, — заявила миссис Саймонс, поглядывая назад, через длинный, покрытый каплями воды капот автомобиля. — Ничего не едет с вашей стороны? Я могу ехать? Эдгар всегда кричал на меня, что я еду, не глядя, свободна дорога или нет. Однажды я наехала прямо на коня. На коня!

Я посмотрел на шоссе.

— Вы можете ехать, — проинформировал я ее. Она выехала с паркинга с писком мокрых шин. Езда с миссис Саймонс всегда была интересным и нестандартным переживанием. Человек никогда не знал заранее, сколько она продлится, и доберется ли он вообще до цели.

— Не подумайте, что я ужасная сплетница, — начала миссис Саймонс, — но, не желая, я подслушала, о чем вы говорили в лавке с Чарли. В последнее время мне не с кем поговорить и я начинаю влезать не в свои дела. Вы не сердитесь, хорошо? Скажите, что вы не сердитесь.

— А почему я должен на вас сердиться? Ведь мы же не разговаривали о каких-то государственных тайнах.

— Вы спросили у Чарли, не возвращается ли его сын, — продолжала миссис Саймонс. — Так удивительно совпадает, что я точно знаю, что вам нужно. Когда умер мой дорогой Эдгар, десятого июля будет как раз шесть лет, я переживала то же самое. Целыми ночами я слышала его шаги на чердаке. Поверите? А иногда я слышала его кашель. Вы, конечно, не знали моего дорогого Эдгара, но он так характерно покашливал, как будто хмыкал.

— И вам и теперь все это слышится? — спросил я.

— Время от времени. Раз или два в месяц, а иногда и чаще. Иногда я захожу в какую-то комнату и мне кажется, что Эдгар в ней был секунду назад и только что вышел через другую дверь. Вы знаете, когда-то мне показалось, что я его видела, но не дома, а на Грейнитхед Сквер. Он был одет в чудной коричневый плащ. Я остановила машину и побежала за ним, но он исчез в толпе.

— Значит, спустя целых шесть лет у вас все еще есть такие переживания? Вы говорили о них кому-нибудь?

— Конечно, я советовалась со своим врачом, но он немногим помог. Он выписал таблетки и сказал, чтобы я перестала впадать в истерику. Самое удивительное, что эти переживания то сильнее, то слабее. Не знаю, почему. Иногда я ясно слышу Эдгара, а иногда слабо, как будто какую-то отдаленную радиостанцию. Кроме этого, все это еще меняется в зависимости от времени года. Летом я слышу Эдгара чаще, чем зимой. Иногда летними ночами в тихую погоду я слышу, как он садится на садовую стену, что-то поет или говорит что-то мне.

— Миссис Саймонс, — прервал я ее. — Вы на самом деле верите, что это Эдгар?

— Раньше не верила. Раньше я пыталась себе твердить, что это избыток воображения. Ох… смотрите же, что за идиотка, даже не обернется. В конце концов попадет под машину, если не будет внимательна.

Я поднял взгляд и в свете рефлекторов увидел на мгновение какую-то темноволосую девушку в длинном развевающемся плаще, идущую по обочине дороги. В этом месте шоссе делало поворот, огибая Аллею Квакеров с западной стороны, поэтому машина ехала относительно медленно. Я вывернулся на сидении, чтобы присмотреться к девушке, которую мы как раз проезжали. Снова полил дождь и стало очень темно, поэтому я мог легко ошибиться. Но на долю секунды, когда я видел ее через затемненное стекло автомобиля, я был уверен, что узнал ее лицо. Белое, бледное, как мел, с темными пятнами глаз. Такое же неясное, как лицо в стекле окна. Такое же, как лицо девушки, которая неожиданно повернулась, когда я фотографировал Джейн около памятника Джонатану Поупу. Такое же, как лицо секретарши из бара в Салеме.

Я почувствовал укол непонятного страха. Могла ли это быть она? А если да, то что бы это могло значить?

— Эти прохожие вообще раззявы, — пожаловалась миссис Саймонс. — Шляются себе, как будто вся дорога принадлежит им. А когда попадут под машину, то чья будет вина? Даже если они сами влезут под колеса, виноват всегда будет только водитель.

Я всматривался в девушку, пока она не исчезла из вида за поворотом. Лишь только тогда я повернулся к миссис Саймонс.

— Говорите? Извините, вы что-то сказали?

— Да так, лишь болтаю, — ответила миссис Саймонс. — Эдгар всегда мне твердил, какая я ужасная брюзга.

— Да, — заметил я. — Эдгар.

— Да, это очень удивительно, — подтвердила миссис Саймонс, неожиданно возвращаясь к нашему предыдущему разговору о духах и призраках. — Вы знаете, я слышала голос Эдгара и даже мне казалось, что я его видела. А теперь вы переживаете то же самое. Вы думаете, что Джейн пытается к вам вернуться. Вы так же думаете, верно? И все же Чарли вам заявил, что у вас это просто воображение.

— Но вы же наверно его не осудите? Ведь в это наверняка трудно поверить кому-то, если сам такого не переживешь.

— Но чтобы сам Чарли заявлял подобное, ну и ну!

— Что вы имеете в виду? — я уже начал нервничать.

— Только то, что у Чарли были такие же самые переживания с Нейлом, все это время после смерти бедного мальчика. Он слышал, как Нейл ходил в своей спальне, как он запускал двигатель своего мотоцикла. И вроде бы он даже видел его. Я немного удивилась, что он не сказал вам этого. В конце концов, ведь нечего же стыдиться. Почему он так поступил?

— Чарли… видел… Нейла? — недоверчиво переспросил я.

— Вот именно. Много раз. Главным образом из-за этого миссис Манци уехала из Грейнитхед. Чарли всегда говорил, что это потому, что у нее не могло быть больше детей. Но она на самом деле уехала потому, что не могла вынести этого чувства, что ее мертвый сын постоянно ходит по дому. Она надеялась, что так освободится от него.

— Так разве Чарли и теперь все еще слышит Нейла? — спросил я.

— По-моему, да. В последнее время он стал значительно более скрытным. По-моему, он просто боится, что если слишком много людей начнут интересоваться Нейлом, то это отпугнет его. Ведь вы знаете, как безумно он любил Нейла. Больше всего на свете.

Я немного подумал об услышанном, а потом сказал:

— Миссис Саймонс, у меня есть искренняя надежда, что это не шутка.

Она присмотрелась ко мне глазами, напоминающими шарообразные переспелые ягоды винограда. Я предупредительно махнул рукой в сторону переднего стекла, напоминая ей, что если она не хочет нас обеих убить, то пусть смотрит на дорогу, а не на меня.

— Шутка? — повторила она голосом, который неожиданно поднялся на одну октаву. Она смотрела на меня снова, моргая глазами, пока я не сказал резко:

— Внимание, миссис Саймонс. Следите за дорогой.

— Фи! — она легкомысленно фыркнула. — Шутка, а как же! Вы на самом деле думаете, что я способна на такие вульгарные шутки? Как же можно шутить над умершими?

— Значит, это правда? Чарли на самом деле вам так сказал?

— На самом деле.

— Тогда почему же он мне ничего не сказал?

— Не знаю. Наверно, у него были свои причины. Он даже со мной говорил лишь потому, что он был вновь выведен из равновесия после бегства миссис Манци. С того времени он редко об этом говорит. Только намеками.

— Миссис Саймонс, — заявил я. — Должен признать, что я начинаю бояться. Я не понимаю того, что творится. Я боюсь.

Миссис Саймонс опять взглянула на меня и чуть не врезалась в запаркованный не освещенный грузовик.

— Очень вас прошу, следите за дорогой, — опять взмолился я.

— Что ж, послушайте, — бросила она. — По-моему, у вас нет никаких причин для страха. Почему вы должны бояться? Джейн любила вас, когда была жива, так почему бы ей не любить вас и теперь, после смерти?

— Но она меня преследует, так же, как Эдгар преследует вас, так же, как Нейл преследует Чарли. Миссис Саймонс, ведь они же духи, не более, не менее.

— Духи? Ха, как в дешевом фильме ужасов!

— Я говорил о духах совсем не в этом смысле, а…

— Это просто кающиеся воспоминания, эхо прошедших чувств, — заявила миссис Саймонс. — Они же не призраки или что-то подобное. По-моему, ничего больше в этом нет. Это только следы прежних переживаний, оставшиеся от возлюбленных умерших.

Мы как раз доезжали до пересечения с Аллеей Квакеров. Я показал миссис Саймонс, в каком месте ей нужно остановиться.

— Вы можете здесь остановиться? Лучше всего вам не въезжать в аллею. Слишком темно, вы можете испортить рессоры.

Миссис Саймонс улыбнулась почти радостно и съехала на обочину. Я открыл дверцу. Внутрь вторгся влажный порыв ветра.

— Крайне обязан вам за любезность, — сказал я. — Очень вероятно, что мы еще поговорим с вами на эту тему. Знаете о чем. Об Эдгаре. И о Джейн.

Лицо миссис Саймонс освещала зеленоватая фосфоресценция с распределительного щита Бьюика. Она выглядела очень старо и очень патетично: маленькая, старая колдунья.

— Умершие желают нам только счастья, знайте это, мистер Трентон, — ответила она и с улыбкой покачала головой. — Те, кто нас любил при жизни, те так же к нам доброжелательны и после смерти. Я знаю это. И вы тоже в этом убедитесь.

На мгновение я заколебался.

— Спокойной ночи, миссис Саймонс, — наконец сказал я и закрыл дверцу. Я вынул сумки из багажника, закрыл его крышку и постучал по крыше автомобиля в знак того, что можно ехать. Бьюик поехал почти беззвучно. Задние огни отражались на мокрой смолистой поверхности дороги, как шесть больших алых звезд.

Умершие желают нам только счастья, подумал я. О, Господи!

Ветер завывал среди электрических проводов. Я посмотрел на темную Аллею Квакеров, окаймленную рядами вязов, шумящих на ветру, и начал длинное и трудное восхождение на холм.

7

Проходя по Аллее Квакеров, я чувствовал соблазн заскочить к Джорджу Маркхему и поиграть в карты с ним и со старым Кейтом Ридом. После смерти Джейн я забросил своих соседей, но если я собираюсь и дальше здесь жить, то что же, я должен посещать их чаще.

Но уже подходя к изгороди перед домом Джорджа, я знал, что только ищу предлога. Визит к Джорджу был только предлогом, чтобы оттянуть возвращение домой и к тем неизвестным ужасам, которые меня там ожидали. Визит же к Джорджу был бы просто трусостью. Я не позволю шепотам и удивительным звукам выгнать меня из собственного дома.

И все же я колебался, заглядывая в окно гостиной Джорджа. Я видел спину Кейта Рида, раздающего карты, и освещенный лампой стол, бутылки пива и клубы голубоватого дыма из сигары Джорджа. Я поднял повыше сумки с покупками, зачерпнул побольше воздуха в легкие и двинулся дальше по аллее.

Дом был погружен в абсолютную темноту, когда я добрался до места, хотя я хорошо помнил, что оставил зажженный свет над главным входом. Вьюнок, покрывающий стены, извивался, как волосы на порывистом ветру, а два прикрытых ставнями окна на втором этаже выглядели как глаза с прикрытыми веками. Дом не хотел выдавать своих тайн. Издали же я слышал неустанное угрожающее ворчание североатлантического прилива.

Я поставил сумки во дворе, вынул ключи и открыл главные двери. Внутри было тепло и тихо. В салоне на стенах танцевали отражения огня в камине. Я внес покупки и запер двери. Может, дом вообще не был одержимым? Может, прошлой ночью просто скрип качелей расстроил мне нервы и вызвал легкую атаку истерии?

Но тем не менее, когда я распаковывал покупки и поставил лазанью на печь, то обошел весь дом, первый и второй этаж, проверил каждую комнату, открыл каждый шкаф, заглянул на коленях под каждое ложе. Я хотел увериться, что в доме никто не прячется и никто неожиданно на меня не набросится, когда я начну есть.

Я вел себя просто по-идиотски, но что бы вы сами сделали на моем месте?

Где-то с час я смотрел телевизор, хотя передачи и были с помехами из-за бури. Я посмотрел «Сэндфорд», даже «Траппера Джона». Потом убрал после ужина, налил себе двойной виски и прошел в библиотеку. Я хотел еще раз посмотреть на эту картину, из-за которой Эдвард Уордвелл вертел мне дыру в брюхе. Я решил проверить, что за корабль был нарисован на картине.

В библиотеке царил довольно сильный холод. В обычное время это была самая теплая комната в доме. Мне не хотелось разжигать заново огонь и поэтому я включил электронагреватель. Однако через минуту с ним возникло короткое замыкание, выстрелили искры, нагреватель затрещал и погас. Разнесся запах жженого пластика и озона. На дворе ветви плюща выстукивали сложный ритм на окнах, как будто заброшенные души, стучащие в окно.

Я взял картину, все еще завернутую в бумагу, захватил с полок несколько книжек, при помощи которых надеялся идентифицировать корабль. «Торговый флот Салема» Осборна, «торговые корабли Массачусетса в годы 1650-1850» Уолкотта, в приливе вдохновения я захватил еще и «Великие люди Салема» Дугласа. Я помнил, что в старом Салеме более значительные купцы и политики нередко имели собственные корабли, а книжка Дугласа как раз и могла содержать указания, касающиеся корабля на картине.

Прежде чем я успел найти необходимые книги, в библиотеке стало так холодно, что мое дыхание превращалось в пар. Видимо, барометр свихнулся, подумал я. Но в холле было так же тепло, как и раньше, а барометр указывал на улучшение погоды. Я оглянулся на двери библиотеки. Что-то здесь было не в порядке. Может, влажность в воздухе. Какой-то сквозняк из камина. И мне снова показалось, что я слышу — но только что? Чье-то дыхание? Шепот? Я застыл и не мог решить, должен ли я вернуться в библиотеку и выйти против этих непонятных явлений или притвориться, что все это меня не волнует. Ведь, может, духи являются только тем, кто в них верит. Может, если я не поверю в них, то они потеряют силы, утратят желание и наконец оставят меня в покое?

Шепот. Тихий, упорный, настаивающий шепот, будто кто-то рассказывал какую-то длинную и исключительно неприятную историю.

— Ну хорошо, — сказал я вслух. — Ну хорошо, с меня хватит!

Я резко распахнул двери библиотеки, так что они затряслись в петлях и жалобно скрипнули. Библиотека, конечно же, была пуста. Только ветви плюща, барабанящие в окно. Только ветер и ливень, лупящий в окно. При каждом выдохе только пар вырывался из моего рта. Невольно я припомнил разнообразные фильмы ужаса, типа «Экзорциста», где присутствие демона зла отмечалось резким падением температуры.

— О'кей, — буркнул я, стараясь принять тон твердого типа, который великодушно решает оставить жизнь алкашу, пристающему к его жене. Я нащупал ручки и тщательно закрыл за собой двери библиотеки.

— Там ничего нет, — сказал я сам себе. — Никаких духов. Никаких демонов. Ничего!

Я забрал книги и картину, занес их в салон и разложил на коврике перед камином. Я развернул картину и стал держать ее перед собой. В мигающем свете огня нарисованное море, казалось, волновалось.

Было удивительно думать, что этот листок вручную выделанной бумаги прикрепили к мольберту более 290 лет назад меньше чем в четверти мили отсюда, что неизвестный художник воспроизвел с помощью красок фрагмент прошлого, день, когда мужчины в камзолах гуляли по пристани, а Салем был полон коней, повозок и людей в пуританских одеждах. Я коснулся поверхности картины кончиками пальцев. Многое говорило о неспособности художника. Цвета и перспектива были переданы решительно по-любительски. Однако что-то вызывало впечатление, что эта картина жила, что ее как раз нарисовали по какой-то важной причине. Так, как будто художник прежде всего спешил увековечить для потомства этот давно минувший день и потому старался так подробно вырисовать, как выглядел тогда залив Салема.

Теперь я понял, почему Музей Пибоди так интересовался картиной. Каждая подробность была передана с большой точностью, каждое дерево находилось на своем месте, было видно даже крутое начало Аллеи Квакеров, у которой стояли маленькие домики. Один из них мог бы быть предком моего дома: невысокая, костлявая развалюха с высокой каминной трубой и стенами, поблекшими от старости.

В свою очередь я присмотрелся к кораблю с другой стороны залива. Это был трехмачтовый парусник с общепринятым такелажем, хотя у него была и одна характерная черта, которой я не замечал раньше. На корме развевалось даже два больших флага, один над другим. Верхний изображал красный крест на черном фоне, нижний, видимо, представлял цвета арматора. Конечно, в 1691 году еще не знали «звезд и полос». Некоторые утверждают, что только капитан дальнего плавания из Салема, Вильям Драйвер, впервые поднял на мачту американский флаг «Олд Глори» («Старая Слава»), но это было уже в 1824 году.

Я долил себе виски и заглянул в книжку Уолкотта о торговых кораблях. Я узнал, что «сановники из Салема имели обычай вывешивать на своих кораблях два флага: один для обозначения владельца, другой в честь начинающегося рейса, особенно если этот рейс должен был иметь исключительное значение или приносить колоссальную прибыль»

В конце книги я нашел таблицу с рисунками флагов арматоров. Правда, эти рисунки были черно-белыми и трудно было разобраться в различных комбинациях крестов, поясов и даже звезд. Два из них были немного похожи на флаг арматора с корабля на картине, поэтому я сунул нос в «Торговый флот Салема» Осборна, чтобы найти что-то о хозяевах кораблей. Один случай был безнадежным: флаг Джозефа Уинтертона, эсквайра, который якобы первым командовал паромом, плавающим из Салема в залив Грейнитхед. Однако другой флаг принадлежал Эсе Хаскету, богатому купцу, радикальные религиозные убеждения которого вынудили его к бегству из Англии в 1670 году и который вскоре построил в Салеме наверно наибольший флот торговых кораблей и рыбацких судов на всем восточном побережье.

«Нам не многое известно о флоте Хаскета, — говорил текст, — хотя вероятнее всего в его состав входили четыре стофутовых торговых корабля и бесчисленные более малые единицы. На самом деле, корабль длиной в 100 футов по современным меркам не причисляется к большим, но это были наибольшие плавающие суда, которые могли безопасно входить в залив Салем. Приливы в нем достигают девяти футов, и большой корабль, свободно войдя в залив во время прилива, во время отлива несомненно сел бы на мель. До нашего времени сохранились названия лишь двух кораблей Хаскета: „Осанна“ и „Дэвид Дарк“. Вырезанная из кости модель „Осанны“, выполненная около 1712 года бывшим членом экипажа корабля, представляет корабль как трехмачтовый парусник, с флагом, украшенным пальмовым деревом в знак того, что корабль ходил в рейсы на Западную Индию. Но не сохранилось ни одного подобия „Дэвида Дарка“, однако следует допускать, что это был корабль, во многом похожий на „Осанну“…»

Я открыл «Великих людей Салема» и Дугласа и прочитал все, что мог найти об Эсе Хаскете. Хаскет, энергичный и неустрашимый предшественник Элиаса Дерби, видимо, снискал себе уважение не только как процветающий купец, но также и как фанатичный защитник пуританской веры. Элиас Дерби преобразовал Салем в один из наибольших и богатейших портов восточного побережья, сам воссияв славой первого миллионера в истории Америки: в то же время Хаскет держал в кулаке как кошельки, так и души сограждан. Согласно текстам, сохранившимся с тех времен:

«…мистер Хаскет глубоко верует, что по земле нашей ходят как Ангелы, так и Дьяволы, и вышеозначенный этого не скрывает, так как если человек должен верить в Бога и Его Небесные Воинства, говаривает мистер Хаскет, то одинаково он должен веровать и в Сатану и его слуг…»

Я уже хотел отложить книгу, с удовлетворением думая, что могу теперь продать картину Музею Пибоди или какому-то другому из постоянных клиентов как «уникальное изображение одного из торговых кораблей Эсы Хаскета», когда меня что-то кольнуло, чтобы я поискал имя Дэвида Дарка. Это было какое-то чудное имя, но оно затронуло какую-то струну в моей памяти. Может, сама Джейн когда-то о нем упоминала, может, кто-то из клиентов? Не скажу точно. Я еще раз пролистал «Великих людей Салема» и наконец нашел его.

Заметка была довольно короткой. Всего пара десятков строк очень убористого и мелкого петита: Дэвид Иттэй Дарк, 1610(?) — 1691. Фундаментальный проповедник из Милл Понд, Салем. В 1682 году ненадолго приобрел популярность, твердя, что несколько раз разговаривал с Сатаной и получал от него список всех душ в округе Салем, которые были прокляты и приговорены «к Страшным мукам в пламени», чего Сатана «уже не может дождаться». Дэвид Дарк был протеже и советник богатого купца из Салема Эсы Хаскета (см.) и в течение нескольких лет при помощи Хаскета старался ввести в приходе Салем радикальную религию фундаментализма. Дарк умер при таинственных обстоятельствах весной 1691 года, согласно отчетам некоторых свидетелей вследствие «самопроизвольного взрыва». Хаскет в честь Дарка присвоил своему наилучшему кораблю название «Дэвид Дарк», хотя интересно отметить факт, что все тогдашние записи, касающиеся корабля, были уничтожены из корабельных книг, расчетных книг, реестров и карт, существующих в тот период, вероятнее всего, по приказу самого Хаскета…»

Затем я как раз нашел то, что искал. Я следил пальцем за текстом по мере прочтения, я потом прочитал текст еще раз, вслух. Я чувствовал нарастающий прилив возбуждения, как и каждый торговец антиками, который открывает неожиданно для себя, что он является хозяином ценного и уникального.

Эмблемой «Дэвида Дарка» был красный крест на черном поле, символизирующий триумф божественной мощи над силами тьмы. В течение нескольких десятков лет после смерти Дэвида Дарка этой эмблемой, наперекор ее первоначальному значению, пользовались тайные общества «ведьм» и людей, занимающихся черной магией. В 1731 году вице-губернатор Вильям Кларк, председательствующий в суде по Уголовным Делам, издал запрещение использовать эмблему где бы то ни было.

Я выпустил книгу на пол и еще раз взял в руки картину. Так значит это и был «Дэвид Дарк», корабль, окрещенный именем человека, который утверждал, что разговаривал с дьяволом, корабль, даже название которого было стерто из всех местных реестров.

Черт, ничего удивительного, что Эдвард Уордвелл так страшно хотел приобрести эту картину для Музея Пибоди. Это могло быть единственным существующим в мире изображением «Дэвида Дарка». По крайне мере, единственным, которое уцелело после чистки 290 лет назад, когда его хозяин настрого приказал уничтожить все, что имело хоть какую-то связь с этим кораблем.

«Дэвид Дарк» выплыл из залива Салем под запрещенным черно-красным флагом. Я присмотрелся к кораблю поближе и понял, что художник изобразил его необычайно точно, хотя и поместил его на дальнем плане и хотя наверняка ежедневно много кораблей вплывало и выплывало из порта Салем.

Может художник вообще не хотел рисовать вид побережья Грейнитхед? Может, он хотел лишь увековечить историческое мгновение, когда «Дэвид Дарк» отправлялся в свой важнейший рейс? Но куда плыл этот корабль и зачем?

Пылающие поленья в камине неожиданно задвигались. Я перепугался и резко поднял голову. Мое сердце работало как помпа, старающаяся опорожнить трюм тонущего корабля. Ветер притих, и я теперь слышал только дождь, упорно шелестящий среди ветвей деревьев в саду. Я встал на колени на ковре, среди разбросанных книг, и вслушивался, вслушивался, надеясь, что дом не осмелится шептать, что двери не осмелятся открыться, что никакие духи трехсотлетней давности не осмелятся шляться по коридорам и ступеням.

А перед моими глазами «Дэвид Дарк» плыл по серому нарисованному морю к своему неведомому предназначению, таинственный и неясный на фоне прибрежных деревьев. Я всматривался в него, прислушиваясь, и поймал себя на том, что шепотом выговариваю его название:

— Дэвид Дарк…

С минуту царила тишина, были слышны лишь шум дождя и треск огня в камине. А потом раздался еле уловимый звук, тот самый звук, которого я так опасался. Невольно у меня вырвался сдавленный крик страха, как будто я очутился в самолете, который неожиданно начинает падать. Я весь оледенел и даже если бы хотел куда-то бежать, то все равно не смог бы сдвинуться с места.

Это скрипели садовые качели. Ритмично и регулярно, то же самое скрип-скрип, скрип-скрип, которое я слышал прошлой ночью. Не могло теперь быть никакой ошибки.

Я встал и на ватных шагах вышел в холл. Двери библиотеки, которые я закрыл, выходя, теперь были открыты. Не держит ручка? Я же запер двери, а теперь они были открыты. Кто-то или что-то их открыло. Ветер? Невозможно. Перестань сваливать все на ветер! Ветер может только шептать, шуметь, реветь, свистеть и бить ставнями, но он не может открыть запертых дверей, он не может переставлять предметы на фотографиях, он не может раскачивать так сильно садовые качели, чтобы они начали скрипеть. Кто-то есть в саду. Ты должен посмотреть правде в глаза: в твоем доме творятся чертовски удивительные вещи какой-то человеческой или нечеловеческой силой. Кто-то качается в саду, так ради Бога, сходи и посмотри. Иди и убедись сам, что это такое, чего ты так боишься. Посмотри этому в глаза!

Я вошел в кухню, спотыкаясь, как калека, так как мои ноги совершенно оцепенели, только неизвестно от чего, от страха ли или от стояния на коленях. Я доковылял до задних дверей. Заперты. Ключ на холодильнике. Я неуклюже потянулся за ключом и уронил его на пол. Умышленно? Да, ты не удержал ключ умышленно. Вся правда такова, что ты не хочешь туда выйти. Вся правда такова, что ты гадишь в штаны от страха, пока какой-то малолетний мерзавец прокрался в твой сад и качается на этих глупых качелях.

На четвереньках я нашел ключ. Я встал, вложил его в замок, перевернул и нажал на ручку.

А если это она?

Волны ледяного страха прокатывались через меня одна за другой, как будто кто-то непрерывно выплескивал на меня ведра ледяной воды.

А если это Джейн?

Не помню, как я открыл дверь. Помню только ливень, лупящий меня по лицу, когда я выходил через кухонный дворик. Помню, как я продирался через сорняки и высокую траву, все более ускоряя шаги от страха, и что не успею поймать на горячем того, кто качался. Однако еще больше я боялся того, что я успею прихватить кого-то на горячем.

Я обошел яблоню, растущую рядом с качелями, и застыл на месте, как вкопанный. Мокрые от дождя качели качались взад и вперед, высоко и ритмично. Мерно скрипели цепи, скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип, но сиденье было пустым.

Я глазел на это, тяжело дыша. Я ничего не понимал, но испытывал удивительное облегчение. Это же естественное явление, подумал я. Слава Богу! Наука, а не призраки. Какие-то магнитные колебания. Может, луна притягивает железо цепей в определенные периоды года так же, как и вызывает приливы, и как-то создает центробежную силу, согласно закону Ньютона, инерцию или что-то в этом роде. Может, в этом месте под землей есть магнитная сила и она заряжается при такой погоде, например, статическим электричеством из грозовых туч. А может даже качели раскачивает какой-то направленный поток воздуха, вихревой поток, создающийся вокруг дома, который…

Тогда я это увидел. Мигающий блеск голубоватого света на сидении качелей. Ничего больше, кроме отдаленной молнии, но этого было достаточно. Я еще больше напряг зрение. Качели качались, поскрипывая. Потом снова что-то блеснуло, немного ярче, чем в прошлый раз. Я отступил на два шага. Свет блеснул еще раз и мне показалось, что я вижу что-то, что мне не понравилось.

Бесконечные минуты ничего не происходило. Потом свет засиял еще раз, четыре или пять раз подряд, и в краткие проблески я увидел на качелях какую-то фигуру, как будто освещенную мигающим фосфоресцирующим блеском, в одну секунду ослепительно яркую, в следующую — являющуюся только негативом, отраженным на сетчатке глаза. Еле сформированную фигуру с размытыми контурами, как будто голограмма, высланная с какого-то отдаленного во времени и пространстве места.

Это была Джейн. И всякий раз, как только она появлялась в проблесках, она смотрела прямо на меня. Ее лицо не изменилось, просто удивительно удлинилось, как будто похудело. Она не улыбалась. Ее развевающиеся волосы потрескивали, как будто были полностью заряжены электричеством, как лейденская банка. Одета она была в какое-то белое платье с широкими рукавами, она иногда появлялась, а иногда исчезала, но качели раскачивались все время, вспыхивал свет и скрипели цепи, скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип; но ведь, Боже Всесильный, Джейн же не жила! Она была мертва, а я ее видел.

Я открыл рот. Вначале я не мог выдавить из себя и звука. Мое лицо было совершенно мокро от дождя, но в горле у меня была пустынная сухость и удивительный комок. Джейн смотрела на меня, не улыбаясь, а свет начал угасать. Вскоре я ее уже почти не видел, бледное пятно ладони на цепи качелей, неясное очертание плеча, волнистость развевающихся волос…

— Джейн, — прошептал я. Боже, как я был перепуган. Качели замедляли свое колебание. Цепи неожиданно перестали скрипеть.

— Джейн! — теперь закричал я. На секунду страх от ее вторичной потери победил весь долговременный испуг. Если она была здесь на самом деле, если благодаря каким-то адским силам она еще была здесь, если она еще заключена в чистилище или в потустороннем мире, если она еще не совсем умерла, то может быть…

Я не звал ее еще раз. Я хотел, но что-то меня сдерживало. Качели качнулись еще пару раз и замерли. Я посмотрел на них, а потом медленно подошел к ним и положил руку на мокрый деревянный поручень. На нем не было ничего, никакого следа, что там кто-то сидел. Два углубления, вытертые в сидении, были заполнены водой.

— Джейн, — выдавил я в третий раз, на этот раз вполголоса, но у меня не было чувства, что Джейн где-то близко. И я не был уверен, что на самом деле хочу ее вызвать сюда. Для чего она должна возвращаться? Ее изуродованное тело уже больше месяца как разлагается в гробу. Она уже не могла себе вернуть свое прежнее земное воплощение. Так на самом ли деле я хотел, чтобы она посещала дом и сад, чтобы она преследовала меня своим присутствием. Когда-то она жила, но теперь же она была мертва, а умершие не должны возвращаться в мир живых.

Я не позвал ее еще и по другой причине. Я припомнил, что Эдвард Уордвелл сказал, мне несколько часов назад в Салеме. «Знаете ли вы, что Грейнитхед до 1703 года назывался Восстание из Мертвых? Знаете ли вы, что Грейнитхед назывался Восстание из Мертвых?»

Промокший и глубоко потрясенный, я вернулся домой. Прежде, чем я вошел внутрь, я посмотрел на прикрытые ставни спальни. Мне показалось, что я замечаю свечение голубовато-белого света, но наверно это было иллюзией. Ведь каждый кошмар должен когда-то кончиться.

Но у меня было ужасное ощущение, что мой кошмар только начинается.

8

Джордж открыл дверь и удивленно посмотрел на меня.

— Немного поздновато для карт, Джон. Как раз мы собирались на сегодня кончить. Но если хочешь выпить с нами по порции перед сном…

Я вошел в холл и остановился, промокший, озябший, дрожа, как жертва автомобильной катастрофы.

— Что с тобой? — спросил Джордж. — Ты не простыл на этом дожде? Разве у тебя нет непромокаемого плаща?

Я повернулся и посмотрел на него, но я не знал, что сказать. Как я должен был объяснить ему, что я бежал по Аллее Квакеров в темноте, поскальзываясь и спотыкаясь на мокрых камнях, так, как будто за мной гнались все демоны ада? А потом как я ждал под его домом, приводя в порядок дыхание и убеждая сам себя, что за мной ведь никто не гонится, никакие духи, никакие вампиры, никакие белые мигающие призраки из гроба.

Джордж взял меня за руку и провел через холл в гостиную. На стенах холла, обклеенных клетчатыми обоями, висели рыболовные дипломы Джорджа и фотографии Джорджа, Кейта Рида и других старперов из Грейнитхед, гордо сыплющих трухой, держа в вытянутых руках огромных камбал, карпов и треску. В гостиной Кейт Рид допивал у камина последний бокал пива. Пустое инвалидное кресло миссис Маркхем стояло в углу, на сидении лежали спицы и что-то не до конца довязанное.

— Джоан пошла спать, — сказал Джордж. — Она легко устает, особенно в обществе такого скандалиста, как Кейт.

Кейт, седовласый отставной капитан рыбачьего катера, удовлетворенно фыркнул.

— Раньше я действительно был такой, — улыбнулся он, показывая в улыбке квадратные зубы с коричневыми пятнами от табака. — Раньше Кейт Рид не пропускал ни одной юбки в пределах взгляда, особенно содержащей молодое мясо. Спроси сам капитана Рея из Пир Транзит Компани, он подтвердит.

— Что выпьешь, Джон? — спросил Джордж. — Может, виски? Что-то ты бледно выглядишь.

— Таковы последствия, если спишь один, — подтвердил Кейт.

Я нащупал поручни дубового обитого ситцем кресла у камина и неуверенно грохнулся в него.

— Не знаю, как вам это сказать, — признался я дрожащим неуверенным голосом. Кейт посмотрел на Джорджа, но Джордж только пожал плечами в знак того, что не имеет понятия, в чем дело.

— Я… я бежал всю дорогу, — прозаикался я.

— Бежал? — удивленно повторил Кейт.

Неожиданно я почувствовал, что мне хочется реветь. Слезы показались на моих глазах от облегчения и воспоминания о пережитом страхе. Я не ждал такого дружелюбного приема со стороны двух местных ворчунов, которые обычно относились к чужакам с презрительным высокомерием и плевали им под ноги, а теперь проявляли ко мне столько заботы.

— Ну, хорошо, Джон, глотни виски и расскажи нам, что случилось, — предложил Джордж. Он вручил мне стакан, украшенный изображеньем корабля под парусами. Я сделал внушительный глоток. Спирт обжег мне горло и желудок так, что я закашлялся, но постепенно дрожь прекратилась, сердце перестало биться, и я как-то смог овладеть нарастающей истерией.

— Я пробежал сюда прямо из дома, — сказал я.

— Но почему же? — спросил Кейт. — Наверно же тебе не насыпали перца под хвост? — он произнес слово «хвост» с твердым акцентом Грейнитхеда. — Или дом у тебя горит?

Я посмотрел на Кейта и Джорджа. В этой знакомой комнате недавние переживания мне казались нереальными, как сон. Все выглядело так обычно: бронзовые часы на камине, мебель, покрытая ситцем, штурвал, повешенный на стене. Полосатый кот дремал, свернувшись у камина. Закопченные трубки из вереска торчали рядом в стояке. Наверху был слышен смех миссис Маркхем, смотрящей телевизор в постели.

— Я видел Джейн, — шепотом сказал я.

Джордж сел. Потом он встал, потянулся за своим бокалом пива и снова сел, не сводя с меня глаз. Кейт же молчал, все еще улыбаясь, хотя в его улыбке уже не было веселья.

— Где ты ее видел? — неожиданно очень мягко спросил Джордж. — У себя в доме?

— В саду. Она качалась на садовых качелях. Уже вторую ночь подряд. Вчера ночью она тоже качалась, только я ее не видел.

— Но сегодня ты ее видел?

— Только на минуту. Очень неясно. Как телевизионное изображение с помехами. Но это… была Джейн. Я уверен. А качели… качели качались сами по себе. Это значит, вместе с Джейн. Джейн раскачала качели так сильно, как будто была не духом, а живым человеком.

Джордж вытер губы и задумчиво наморщил лоб. Кейт поднял брови и потер подбородок.

— Вы не верите мне, — заявил я.

— Этого я не говорил, — запротестовал Кейт. — Я вообще ничего не говорил.

— Для тебя это было страшное потрясение, так? — вмешался Джордж. — Собственными глазами увидеть духа. Ты не думаешь, что это мог быть оптический обман, мираж? Иногда ночью человеку черт знает что может присниться, особенно на берегу моря.

— Она сидела на качелях, Джордж. Она была освещена каким-то голубым мигающим светом. Бело-голубым, как фотовспышка.

Кейт сделал внушительный глоток пива и вытер губы тыльной частью ладони. Потом он встал, помассировал себе спину, чтобы избавиться от зуда в позвоночнике, и медленно подошел к окну. Он раздвинул занавески и добрую минуту стоял, повернувшись к нам спиной, всматриваясь в темноту.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что видел, правда? — спросил он.

— Знаю только то, что я видел мою жену. Она уже месяц как мертва, и все же я видел ее.

Кейт медленно повернулся и потряс головой.

— Ты не видел своей жены, Джон. Может, ты вообразил себе, что видишь ее, хотя на самом деле было что-то другое. Да, да. Я сам видел это сотни раз. В старые времена моряки смертельно боялись этого. Это называлось «огни святого Эльма».

— Огни святого Эльма? А что это такое, огни святого Эльма?

— Естественные электрические образования. Их видят чаще всего на мачтах кораблей, на радиоантеннах или на крыльях самолетов. «Безумные огни», как их называют в Салеме. Они мигают, как газовый факел. Именно это ты и видел, так? Такой мигающий свет.

Я посмотрел на Джорджа.

— Кейт прав, — сказал он. — Я сам их видел, когда выплывал на рыбную ловлю. На первый взгляд они действительно выглядят страшно нереально.

— Но я же видел ее лицо, Джордж, — заявил я. — Тут не могло быть никакой ошибки. Я видел ее лицо.

Джордж склонился и положил мне руку на колено.

— Джон, верю тебе, если говоришь, что видел ее. На самом деле верю, что ты видел Джейн. Но мы оба знаем, что духов нет. Мы оба знаем, что не могут восстать мертвые из могил. Мы можем верить в бессмертную душу и вечную жизнь, аминь, но мы знаем, что подобное не встречается на этом свете, ведь иначе повсюду было бы полно искупающих грехи душ, не так ли?

Он потянулся за бутылкой «Фоур Роуз» и налил мне еще один полный стакан. Потом продолжал говорить дальше:

— С самого начала ты храбро, очень храбро переносил это. Не далее как вчера вечером я говорил о тебе с Кейтом, что ты так достойно держишься. Но в глубине души ты очень несчастен, и время от времени эта боль дает о себе знать. Это не твоя вина. Просто так все и есть. Мой брат Уилф утонул в проливе однажды ночью 18 лет назад, и ты можешь мне верить, как я тяжко переживал это многие месяцы.

— Миссис Саймонс говорила мне сегодня, что она тоже видит своего умершего мужа.

Джордж улыбнулся и посмотрел на Кейта, который как раз был занят делом наполнения бокала новой порцией пива. Кейт тоже улыбнулся и покачал головой.

— Не переживай из-за того, что наболтала вдова Саймонса. Ведь известно, что с ней… — он значительно постучал себя пальцем по лбу.

— У старого Саймонса не было с ней легкой жизни, — добавил Кейт. — Он рассказывал мне, что она как-то продержала его всю ночь на дворе в одних кальсонах, потому что он хотел воспользоваться своими законными супружескими правами, а у нее почему-то в дыре не свербело. Как, по-твоему, нормальный мужчина вернулся бы к такой женщине, а тем более, дух?

— Не знаю, — ответил я. Я чувствовал себя все более потерянным. Я даже начинал сомневаться, действительно ли я видел Джейн в саду. И была ли это на самом деле Джейн? Мне было трудно в это поверить и еще труднее было точно припомнить, как выглядело ее лицо. Оно было удлиненным, как на картинах Эль-Греко, с потрескивающими волосами. Были ли эти волосы только электрическими скоплениями, огнями святого Эльма, как их называл Кейт. Он говорил, что они мигают, как горящий газ.

Я закончил второй стакан и поблагодарил за третий.

— Если выпью и этот, то не справлюсь с возвращением домой, даже на четвереньках.

— Хочешь, чтобы мы тебя проводили? — предложил Кейт.

Я потряс головой.

— Если там есть что-то, Кейт, то я должен только сам с этим справиться. Если это дух, то в таком случае — мой дух, и никому до этого дела нет.

— Ты должен поехать отдохнуть в отпуск, — сказал Джордж.

— То же самое мне советовал и отец Джейн.

— Он был прав. Нет смысла сидеть одиноким сычом в этом старом доме и раздумывать о прошлом. Ну, наверно, ты все же справишься!

— Ясно. Спасибо, что вы меня выслушали. Мне на самом деле это очень помогло.

Джордж кивнул головой в сторону бутылки.

— Нет ничего лучше хорошего виски для успокоения нервов.

Я пожал им обоим руки и отправился к выходу, но в холле я повернулся к ним.

— Еще одно, — сказал я. — Вы не знаете случайно, почему раньше Грейнитхед назывался Восстанием из Мертвых?

Кейт посмотрел на Джорджа, а Джордж посмотрел на Кейта. Потом Джордж сказал:

— Этого никто точно не знает. Некоторые твердят, что поселенцы из Европы назвали так это место, поскольку собирались тут начать новую жизнь. Другие болтают, что это просто такое же название, как и другие. Но мне лично больше всего нравится версия, что название было дано в честь Третьего Дня После Распятия, когда Христос восстал из гроба.

— Не думаете, что речь шла о чем-то другом?

— Например, о чем? — спросил Джордж.

— Ну… о чем-то таком, что я сегодня пережил. Миссис Саймонс тоже вроде бы имела такие переживания. И Чарли Манци из лавки.

— Чарли Манци? О чем это ты говоришь?

— Миссис Саймонс сказала мне, что Чарли Манци грезится его умерший сын.

— Это, значит, Нейл?

— Ведь у него же был единственный сын.

Джордж надул щеки в знак предрассудочного удивления, а Кейт Рид протяжно свистнул.

— Эта баба на самом деле свихнулась, — заявил он. — Ты вообще не должен слушать ее треп, Джон. Ничего удивительного, что у тебя теперь появляются привидения, если ты с ней разговорил. Ну, ну, еще тут тебе и Чарли Манци. Говоришь, что он видел Нейла?

— Вот именно, — подтвердил я. Мне стало стыдно, что я верил во все, что мне наболтала миссис Саймонс. Я не мог понять, почему я вообще слушал ее вздоро-бред и почему я решил сесть в ее машину. Видимо, я слишком промок, или был пьян, или даже просто был глуп.

— Послушайте, — я обратился к Джорджу и Кейту. — Я уже должен идти. Но если разрешите, Джордж, я прибегу к вам завтра утром по пути в свою лавку. Вы не имеете ничего против?

— Очень прошу, Джон. Ты можешь великолепно позавтракать с нами. Жена и я, мы делаем такие старинные гречневые лепешки. Она готовит тесто, ну, а мне приходится выпекать их. Непременно забегай, Джон.

— Спасибо, Джордж. Спасибо, Кейт.

— Будь повнимательней, слышишь?

9

Я вышел из-под номера семь и снова погрузился под моросящий дождь. Я свернул вправо, собираясь вернуться домой, но через минуту остановился, заколебался и посмотрел в сторону главного шоссе, где стоял дом миссис Саймонс. До десяти была еще пара минут, так что я подумал, что миссис Саймонс не рассердится, если я нанесу ей визит. Наверняка у нее мало друзей. Мало кто теперь жил у главного шоссе из Салема в Грейнитхед. Большую часть старых домов уже разрушили, чтобы освободить место для бензоколонок, супермаркетов и лавок, продающих забавные сувениры и живую приманку для рыб. Прежние жители Грейнитхеда также ушли, слишком старые, слишком измученные и слишком бедные, чтобы переехать в модные прибрежные резиденции, которые окружали залив Салем.

Дорога заняла у меня добрых десять минут. Наконец я добрался до дома миссис Саймонс — большого квадратного здания в федеральном стиле, с изящным силуэтом, с рядами запертых ставней и фигурным двориком с дорическими колоннами. Сад, окружающий дом, когда-то был ухоженным и старательно спланированным, но теперь одичал и зарос сорняками. Деревьев не подстригали лет пять, и они опутывали ветвями стены, как будто какие-то паукообразные создания, цепляющиеся за одеяния прекрасной принцессы. Однако красота этой принцессы канула в Лету, что я заметил, проходя по выстриженной среди сорняков тропинке. Резные балконы поржавели, в полопавшейся стене были длинные зигзагообразные трещины, и даже декоративная корзина фруктов над главным входом в сад — любимая и фирменная особенность творений Макинтайра — была выщерблена и обгажена птичьими фекалиями.

Ветер из-под Атлантики гулял по саду, посвистывая у углов дома, и бил ледяным холодом прямо в спину.

Я вошел по каменным ступеням во дворик. Мраморные плиты пола выщербились и потрескались, с дверей главного входа краска облазила полосами, как будто дерево отваливалось кусками. Я потянул за ручку звонка, в глубине дома раздался приглушенный звон. Я начал энергично потирать, разогревая, руки, но на этом ледяном ветру им было нелегко согреться.

Ответа не было, поэтому я позвонил еще раз и затем постучал. Дверная рукоять была сделана в виде головы химеры, с искривленными рогами и разинутой пастью разъяренного лица. Один ее вид мог бы перепугать любого даже в белый день, а к тому же она издавала глухой, хмурый гробовой звук, как будто кто-то стучал по крышке солидного, красного дерева, гроба.

— Ну, быстрее же, миссис Саймонс, — вполголоса поторапливал я ее. — Не буду же я здесь торчать всю ночь.

Я решил попробовать в последний раз. Я дернул за звонок, загремел рукоятью в дверь и даже завопил во всю глотку:

— Миссис Саймонс! Прошу вас! Есть ли в доме хоть кто-то?

Ответа не было. Я повернулся и спустился по ступеням дворика. Может, миссис Саймонс куда-то отправилась на визит, хотя я не мог себе представить, куда она могла пойти в это время и в такую погоду. Однако в доме нигде не горел свет, и хотя в темноте мало что можно было разобрать, мне казалось, что занавески на втором этаже не задернуты. Значит, миссис Саймонс не смотрела телевизор и не спала наверху в спальне.

Я обошел дом вокруг, чтобы проверить, нет ли света в окнах сзади. Лишь затем я увидел бьюик миссис Саймонс, запаркованный перед открытыми дверями гаража. Двери гаража колебались и стучали на ветру, но нигде не было и живой души. Никакого света, никакого звука. Только дождь, бубнящий по крыше автомобиля.

Ну что ж, неуверенно подумал я, может, кто-то за ней приехал? Во всяком случае, это не мое дело. Я развернулся, чтобы уйти совсем, когда неожиданно заметил краем глаза белый блеск в одном из окон на втором этаже.

Я застыл, повернувшись, и напряг зрение, щуря глаза под дождем. С минуту ничего не творилось, а потом снова появился блеск, такой краткий, что он мог быть чем угодно — отражением света фар проезжающего автомобиля, молнией, отражающейся в окне. Потом блеснуло еще раз, и еще: упорное мигание теперь длилось дольше, и я мог бы поклясться, что замечал лицо мужчины, поглядывающего на меня из окна.

В первую секунду я захотел убежать. На самом деле, при виде мигающей Джейн в саду я как-то смог овладеть страхом, но затем, когда я вернулся домой, я тут же сдался панике, помчался к передней двери и понесся по Аллее Квакеров, как перепуганный заяц.

Но теперь я набрался немного большей храбрости. Может, Кейт и Джордж были правы, может, сегодня вечером я видел только огни святого Эльма или какое-то другое естественное явление? Кейт говорил, что видел их сотни раз, так что в этом удивительного, что я увидел их дважды подряд?

Была еще одна причина, которая удерживала меня от бегства, глубоко спрятанная причина. Дело было в моем сложном чувстве к Джейн. Если Джейн на самом деле явилась передо мной как электрический дух, то в таком случае мне хотелось бы узнать о таких явлениях побольше. Даже если она не могла вернуться ко мне в физическом облике, наверно же существовал какой-то способ, чтобы связаться с ней и, может, даже поговорить. Может, вся эта болтовня о медиумах и вращающихся столиках имеет какой-то смысл? Может, душа человека это не что иное, как импульс электричества, составляющий его личность, отделяющийся от тела в минуту смерти, но все еще представляющий единство, все еще функционирующий, как человеческий разум? А раз разум содержит также прообраз тела, то разве не возможно, что время от времени тело показывается в виде мигающих нематериальных электрических образований?

Такие мысли клубились у меня в голове, когда я стоял перед домом миссис Саймонс. Я даже попытался открыть заделку кредитной карточкой, как это делают взломщики в кино, но заделка и не дрогнула. Видимо, ранние, девятнадцативековые замки не реагируют на пластик двадцатого века. Я обошел дом с другой стороны, огибая скрюченные, поросшие дикими розами деревья, цепляющиеся ветвями за стены, пока не нашел небольшое окно в подвал. Оно было защищено металлической сеткой, но в соленом морском воздухе железо проржавело, и было достаточно за него пару раз дернуть, чтобы сетка уступила.

Неподалеку, на заросшей садовой тропинке лежала слепая облупившаяся голова мраморного ангела. Я поднял ее, подтащил под стену дома и бросил в окно, как пушечное ядро. Раздался лязг лопнувшего стекла и глухой стук, когда голова шмякнулась о пол подвала. Я убрал пинками оставшиеся обломки, после чего сунул голову в окошечко, чтобы увидеть, что находится внутри.

Там царила полная темнота, была явная влажность, плесень и эта особая вонь гнилья, которая всегда присутствовала в старых домах, поскольку камень и дерево за долгие годы так пропитывались эссенцией минувших событий, что на них как будто оставался осадок грусти, горькая селитра гнева и прокисшая сладость радости.

Я вытащил голову и полез в окно подвала ногами вперед. Я разодрал штанину на колене о торчащий во фрамуге гвоздь и громко выругался в глухой тишине. Но спуск оказался очень легким. В отдаленном углу подвала раздался шорох и возбужденный писк. Крысы, злобные и опасные грызуны, если верить традиции — согласно которой крысы, живущие в Грейнитхед, были беглецами с тонущих кораблей. Наощупь я прошел через подвал с вытянутыми руками, как Слепой Пью из «Острова сокровищ» Стивенсона.

Я прошел по периметру весь подвал, пока наконец не нащупал деревянный поручень и каменные ступени, а при каждом моем шаге крысы пищали, подпрыгивали и поспешно убегали.

Дюйм за дюймом я добрался по ступеням до дверей подвала и нажал на ручку. К счастью, она не была заперта на ключ. Я открыл ее и вышел в холл.

Дом миссис Саймонс построили в те времена, когда Салем был пятым по величине портом в мире и шестым по богатству городом в Соединенных Штатах, поскольку он получал одну двадцатую от государственного дохода в виде таможенных пошлин. Холл тянулся через весь дом, от главного входа до задних дверей, ведущих в сад. Вдоль одной стены бежали великолепные резные ступени. Хотя на мне была обувь в мягкой подошве, мои шаги раздавались эхом по черно-белому полу и возвращались ко мне из темных салонов, пустых кухонь и окруженных галереями лестничных площадок.

— Миссис Саймонс? — закричал я, слишком тихо, чтобы меня кто-то услышал. И мой собственный голос тут же эхом вернул мне: «Миссис Саймонс?»

Я вошел в самый большой салон, высокий, пахнущий пылью и лавандой. Мебель в нем была старомодной, но не антикварной; обычная традиционная мебель, снискавшая себе популярность в середине пятидесятых годов, приземистая и дорогая, якобинская по моде Гренд Рапидс note 3. С другой стороны салона я увидел мою собственную бледную физиономию, отраженную в зеркале над камином, и быстро отвел взгляд, прежде чем меня снова начал охватывать страх.

Миссис Саймонс нигде не было внизу. Я заглянул в столовую, где пахло дымом свечей и прогорклыми грецкими орехами. В кладовую, которая, несомненно, была последним криком моды во времена, когда строился дом. В старомодную кухню с белыми мраморными столами. Потом я вернулся в холл, сделал глубокий вдох и начал подниматься по лестнице на второй этаж.

Я был на середине пути, когда снова увидел бело-голубое свечение за дверями одной из спален. На секунду я застыл, вцепившись рукой в поручень, но я знал, что нет смысла тянуть дальше. Или я узнаю, что означают эти электрические импульсы, или я могу бежать отсюда, забыв о миссис Саймонс, Нейле Манци и обо всем, включая это и Джейн.

— Джон, — заговорил знакомый шепот как раз мне в ухо. Я снова почувствовал шевеление волос на голове, эти уколы медленно нарастающего страха. Из-под дверей спальни еще раз блеснул свет. В абсолютной тишине были слышны лишь приглушенные треск и гудение, которыми обычно сопровождаются мощные электрические разряды. Веяло ужасающим холодом.

— Джон, — услышал я снова, но на этот раз невыразительно, как будто два голоса шептали хором.

Я добрался до верха ступеней. Лестничная площадка была устлана ковром, когда-то толстым, теперь вытертым. На стенах висело немного картин. В царящей здесь темноте я не видел, что на них изображено. Лишь местами из темного масляного фона выступало чье-то бледное лицо, но я не замечал ничего больше, а света зажигать не хотелось, чтобы не переполошить того, что так блестело и мигало в спальне.

Я долго стоял перед ее дверьми. Чего ты боишься? — допрашивал я сам себя. Электричества? Так в этом ли дело? Ты перепугался электричества? Не надо, ты ведь только что сам для себя выдумал прекрасную теорию, объясняющую существование духов, электрические матрицы, импульсы, образования, кучу подобного вздора, а теперь боишься открыть дверь и посмотреть на несколько гаснущих искорок? Ты веришь сам в свою теорию или нет? Ведь если не веришь, то ты вообще не должен был сюда приходить, ты должен был нестись в ближайшую забегаловку с алкоголем, ведь это единственное место, где тебя наверняка не будут посещать никакие духи.

Я взялся за ручку двери и в ту же секунду услышал пение. Тихое, тихенькое, но достаточно выразительное, чтобы заморозить всю кровь во всех жилах:

Мы выплыли на ловлю из Грейнитхед Далеко к чужим побережьям…

Я закрыл глаза и как можно быстрее открыл их из страха, что кто-то или что-то появится, пока я не буду видеть.

Но поймали лишь рыбий скелет, Сокрушенное сердце что в челюстях держит.

Невольно я откашлялся, как будто должен был провозгласить тост. Потом я нажал на ручку и осторожно открыл дверь.

Раздался оглушительный треск, ослепительно блеснул свет. Двери резко открылись, вырывая ручку из моей руки. Я стоял на пороге с открытым ртом, не способный говорить, неспособный двигаться, я всматривался в зрелище, которое было у меня перед глазами.

Это была огромная, богатая спальня с большим, завешенным занавесками окном и резным ложем с балдахином. Напротив, в углу, стояла мигающая, ослепляющая фигура мужчины с широко распростертыми руками. Воздух вокруг него дрожал и потрескивал, насыщенный электричеством, голубые молнии конвульсивно извивались, как черви на сковороде. Лицо мужчины было длинным и худым, удивительно искривленным, глаза выглядели как два черных пятна. Но я видел, что он смотрит на потолок. С необъяснимым чувством страха я также поднял взгляд.

Там висела большая двенадцатиплечная люстра с множеством хрустальных подвесок и дюжиной позолоченных поручней для свечей. К моему удивлению, люстра качалась из стороны в сторону, а когда треск электричества утих, я услышал звон хрустальных украшений, резкий и немелодичный, совсем так, как будто кто-то пытался их стряхнуть, как яблоки с дерева.

Что-то лежало, растянувшись, на люстре. Нет, еще хуже. Кто-то лежал на люстре. Механически я сделал два или три шага вперед и уставился на потолок, совершенно ошеломленный, не веря своим собственным глазам.

Это была миссис Саймонс. Каким-то чудом цепь, на которой висела люстра, пробила ее насквозь, и теперь она лежала лицом вниз на двенадцати разветвляющихся плечах, дрожа и бросаясь, как рыба на крючке, цепляясь за подсвечники и хрустальные подвески, изворачиваясь в непонятной, невероятной муке.

— Боже, Боже, Боже, — лепетала она. Из ее рта текли струйки крови и слюны. — Боже, освободи меня, Боже, освободи меня, Боже, Боже, Боже, освободи меня.

Я посмотрел расширенными глазами на мигавший призрак, который все еще стоял на другой стороне спальни с поднятыми руками. На лице мужчины не было улыбки или гнева, только какое-то хмурое непонятное сосредоточение.

— Сними ее! — закричал я ему. — Ради Бога, сними же ее!

Но мигающий призрак игнорировал меня, как будто мои слова совершенно не доходили до него.

Я снова посмотрел на миссис Саймонс, которая всматривалась в меня вытаращенными глазами из-за висящих подвесок. Кровь начала капать на ковер, сначала капля за каплей, потом все быстрее, пока не хлынула ручьем. Миссис Саймонс сжала хрусталики, которые лопнули в ее руках. Обломки стекла пробили тело и выскочили из ее рук.

Я отступил на пару шагов для разбега, подпрыгнул, пытаясь достать до люстры и сорвать ее с потолка. На первый раз мне удалось только схватиться одной рукой. С секунду я висел на люстре, а потом должен был ее отпустить. На второй раз захват мне удался лучше. Я медленно колебался туда и назад, а надо мной миссис Саймонс содрогалась, истекала кровью и молила Бога о спасении.

Раздался треск, и люстра опустилась на пару дюймов. Потом рухнула на пол с оглушительным лязгом, как тысяча разбитых стекол, таща на себе миссис Саймонс. Вся спальня была заляпана кровью и засыпана осколками стекла.

Я неловко отскочил, но споткнулся и упал на колени. Я немедленно же вскочил опять. Призрак на другой стороне спальни побледнел и почти исчез, оставив вместо себя только дрожащий приглушенный блеск. Топча разбитое стекло, я подошел к миссис Саймонс, встал на колени и положил руку ей на лоб. Тело ее было холодным, как у трупа, но глаза все еще были раскрыты, а губы шевелились, что-то вполголоса бормоча.

— Спасите, — простонала миссис Саймонс, но в ее голосе уже не было никакой надежды.

— Миссис Саймонс, — сказал я. — Я позвоню в скорую помощь.

Она с усилием подняла голову, чтобы посмотреть на меня.

— Слишком поздно, — выдавила она. — Я прошу только… вытяните эту цепь…

— Миссис Саймонс, я же не врач. Я не должен даже…

— Как тут холодно, — прервала она меня. ЕЕ голова снова упала назад, на битое стекло. — О, Боже, мистер Трентон, как тут холодно. Пожалуйста, не уходите.

Я не знал, что я должен делать. С минуту я держал ее за руку, но наверняка она ничего не чувствовала. Я отпустил ее руку.

— Миссис Саймонс, я должен позвонить на скорую помощь, — настойчиво повторил я. — Где тут есть телефон? Есть ли на втором этаже телефон?

— Только не уходите. Прошу вас, побудьте здесь со мной. Он может вернуться.

— Кто может сюда вернуться? Кто здесь был, миссис Саймонс?

— Только не уходите, — прошептала она. Ее веки уже начали дрожать, посылая последние безнадежные сигналы в исчезающий перед ней мир. В темноте я различил белки ее глаз. — Останьтесь. Защитите меня от него.

— Но кто же здесь был, миссис Саймонс? — спросил я ее. — Вы должны мне все сказать. Это важно. Был ли это Эдгар? Был ли это ваш муж? Вы только кивните головой, если здесь был ваш муж. Вы можете кивнуть головой?

Она закрыла глаза. Она дышала медленно и с трудом. Из ее горла вырывался хрип. Я знал, что должен вызвать скорую помощь, но я также знал, что это не поможет. Было уже чересчур поздно.

Она умерла, не сказав больше ничего. Последнее дыхание вырвалось из ее легких, как долгий, протяжный вздох. Я с минуту посмотрел на нее, а потом встал. Стекло захрустело под моими ногами.

Собственно, мне вообще не нужно было спрашивать ее, появился ли сегодня Эдгар в этой комнате. Я знал, что это был он. Так же как и призрак, появившийся на моих качелях, наверняка был призраком Джейн. Умершие возвращались, чтобы преследовать живых, которые их когда-то любили.

И я знал еще больше. С ужасом я отдал себе отчет в том, что эти призраки вовсе не были такими безвредными формами электричества. Эти призраки могли совершать ужасные, непонятные преступления. Могли и хотели.

Я нашел телефон на столике в холле. Я поднял трубку и глухо сказал:

— Прошу соединить с отделением полиции. Да, это срочно.

10

Сержант открыл дверь камеры, и Уолтер Бедфорд поспешно влетел в помещение, слишком быстро для малых замеров этого помещения. Он задержался, посмотрел на меня и незначительно покачал головой, как будто удивленный моим видом.

— Джон?

— Благодарю, что пришли, Уолтер, — сказал я. — Я благодарен вам.

— Вроде бы ты убил эту женщину? — бросил Уолтер. Он не положил папки.

— Да, она была убита. Но не мной.

Уолтер повернулся к сержанту, который привел его.

— Нет ли здесь места, где можно было бы спокойно поговорить?

Сержант немного поколебался и наконец сказал:

— О'кей, на другой стороне коридора есть комната для прослушиваний. Но сами понимаете, что я должен буду оставить дверь открытой.

— Это не мешает, — уверил его мистер Бедфорд. — Проведите нас туда.

Сержант впустил нас в комнату с бледно-зелеными стенами, снабженную обшарпанным столом и двумя складными стульями. На столе стояла переполненная пепельница, а вся комната просмердела старым табачным дымом.

— Вы можете открыть окно? — обратился мистер Бедфорд к сержанту, но полицейский только улыбнулся и покачал головой.

Мы сели друг напротив друга. Мистер Бедфорд открыл папку, вынул желтую пачку бумаги и снял колпачок с дорогой перьевой авторучки. Вверху он отметил дату, подчеркнул ее, затем написал «Дж. Трентон. Убийство». За дверями полицейский громко высморкался.

— Можешь ли мне сказать, что ты делал в доме этой женщины? — спросил мистер Бедфорд.

— Я пошел туда с визитом. Хотел с ней поговорить.

— Согласно заявлению полиции, ты вошел в дом через окошко в подвал. Ты всегда именно так наносишь визиты?

— Я звонил в дверь, но никто не открывал.

— Если никто не открывает на звонок, то это обычно значит, что никого нет дома. Почему ты тогда не ушел?

— Я хотел уйти, но увидел чье-то лицо в окне на втором этаже. Лицо мужчины.

Уолтер Бедфорд записал: «лицо мужчины». Потом спрашивал дальше:

— Был ли этот кто-то тем, кого ты знал?

— Это был кто-то, о ком я только слышал.

— Не понимаю.

— Попросту, — объяснил я, — раньше этим же вечером миссис Саймонс подвезла меня из лавки в Грейнитхед и рассказала мне о нем.

— Описала ли она его.

— Нет.

— Тогда откуда ты знал, что это был именно тот самый мужчина, тот, которого ты видел в окне?

— Но ведь это должен был быть он. Ведь он же не был обычным человеком.

— Что это значит: «не был обычным человеком»? А кем же он был?

Я поднял руки вверх.

— Уолтер, — сказал я. — Ты прослушиваешь меня таким образом, что мне на самом деле очень трудно объяснить все, что произошло.

— Джон, — ответил мистер Бедфорд. — Я прослушиваю тебя так, как тебя будет прослушивать окружной прокурор. Если ты не сможешь объяснить то, что произошло, когда я задаю тебе простые вопросы, то предупреждаю заранее, что на прослушивании у прокурора у тебя будут очень даже серьезные хлопоты.

— Понимаю, Уолтер. Но теперь я нуждаюсь в твоей помощи, а если я не расскажу тебе все по очереди, ты не будешь способен мне помочь. Ты спрашиваешь меня только об одних лишь фактах, но самих фактов здесь недостаточно.

Мистер Бедфорд скривился, но потом пожал плечами и отложил ручку.

— Ну хорошо, — уступил он. — Расскажи мне все по порядку. Только помни, что мы должны будем подогнать твои показания к общепринятым методам прослушивания в суде, иначе ты проиграешь, независимо от того, виновен ты или нет. Все обстоит именно так.

— Считаешь, что я виноват?

Через губы мистера Бедфорда пробежали легкие, но заметные судороги.

— Тебя нашли одного в темном доме с убитой женщиной. Раньше в этот же вечер несколько человек видело тебя с ней в автомобиле, а у полиции еще есть свидетели, которые утверждают, что ты был очень взволнован, прежде чем пошел к ней. Один из них сказал, что ты был «беспокоен и расстроен, будто что-то тебя мучило».

— Честнейший старина Кейт Рид, — с горечью проворчал я.

— Таковы факты, Джон. Неоспоримые факты. Нужно смотреть правде в глаза. Естественно, если ты твердишь, что ты невиновен, то я верю тебе, но, может лучше было бы признаться, чтобы избавить себя от нескольких лишних лет в тюрьме. Роджер Адамс человек рассудительный, с ним можно всегда поторговаться. Или ты даже можешь свалить все на невменяемость.

— Уолтер, я невиновен и я не невменяем. Я не убивал миссис Саймонс, и это все.

— Ты хочешь сказать, что это сделал тот, другой? Тот мужчина, который не был, по твоим словам, обычным человеком?

Я оттолкнул кресло и встал.

— Уолтер, ты должен выслушать меня. Мне трудно об этом говорить, а тебе еще труднее будет в это поверить. Но ты должен помнить только одно, что это — правда.

Мистер Бедфорд вздохнул.

— Ну, хорошо. Говори.

Я прошел через комнату и остановился у окрашенной в зеленое стены, повернувшись спиной к Уолтеру. Мне как-то легче было говорить, стоя лицом к стене. Сержант сунул голову в двери, чтобы проверить, не выскочил ли я в окно, а потом спокойно вернулся к чтению газеты.

— Что-то удивительное творится в Грейнитхед этот весной, хотя я и не знаю, почему это так происходит. Жители Грейнитхед видят удивительные вещи. Духов, если хочешь знать точно и если это все должно объяснить. Во всяком случае, призраков, мигающих и светящихся призраков тех людей, которые жили в Грейнитхед и недавно умерли.

Мистер Бедфорд не ответил ни слова. Я мог себе представить то, что он думает. Типичный случай убийства в состоянии временной невменяемости.

— Миссис Саймонс говорила мне в машине, — продолжал я, — что она видела и слышала своего умершего мужа, Эдгара. Она слышала, как он ходит по дому, она видела его в саду. Она говорила мне, что Чарли Манци, хозяин лавки в Грейнитхед, также видит своего погибшего сына, Нейла.

— Говори дальше, — сказал мистер Бедфорд голосом, холодным, как остывший пепел.

— Вчера под прошлое утро и я пережил что-то подобное. Я слышал, как кто-то качается на старых садовых качелях. Потом, когда вчера вечером я вернулся домой, я снова слышал скрип качелей, поэтому я вышел в сад.

— Совершенно понятно, — вмешался мистер Бедфорд. — Ну и что же это было?

— Не «что», Уолтер, только «кто».

— Ну, хорошо, пусть будет по-твоему. Так кто же это был?

Я повернулся. Я должен был сказать ему это, глядя ему в глаза.

— Это была твоя дочь, Уолтер. Это была Джейн. Она сидела на качелях и смотрела на меня. Я стоял от нее на расстоянии не большем, чем сейчас нахожусь от тебя.

Сам не знаю, какой я ожидал реакции от мистера Бедфорда. Наверно же, я ожидал, что он взорвется гневом, назовет меня мерзавцем или святотатцем и откажется принимать на себя мое дело. Ведь трудно ожидать от кого-то, чтобы этот кто-то поверил в духов, пусть даже и при наиболее благоприятных обстоятельствах. Сама идея, что дух может укокошить старушку в доме у автострады, казалась исключительно мрачной шуткой.

Я сел, опер руки о колени и выжидательно посмотрел на мистера Бедфорда. Его лицо покраснело, мускулы лица дрожали. Но я не мог прочесть выражения его глаз. Его взгляд был обращен вовнутрь, его лицо не выражало ничего.

— Если хочешь, чтобы я поставил вопрос открыто, — продолжил я, — то я не убивал миссис Саймонс. Это сделал дух ее умершего мужа. Знаю, что этого ты не можешь сказать в суде…

— Ты видел Джейн? — неожиданно прервал меня мистер Бедфорд жестким голосом.

Я поддакнул, удивленный.

— Наверно, да. Собственно, я в этом даже уверен. Старина Кейт Рид пытался меня убедить, что это были огни святого Эльма или что-то в этом роде, но я же видел ее лицо, Уолтер, видел так ясно, как если бы…

— Ты не выдумал этого? Ты не пытаешься меня надуть? Это не твоя какая-то злобная шутка, чтобы отыграться на мне?

Я очень медленно покачал головой.

— У меня нет причин, чтобы отыгрываться на тебе, Уолтер. Может, ты и обвинял меня в смерти Джейн, но ты никогда не причинял мне ничего дурного.

— Когда ты ее видел, — начал мистер Бедфорд, с трудом выдавливая слова. — Когда ты ее видел, то как… как она выглядела?

— Немного удивительно. Как будто более худая. Но это была все та же Джейн.

Мистер Бедфорд протянул руку ко рту, и я с удивлением увидел, что в его глазах блестели слезы.

— Она… что-то говорила? — спросила он, проглатывая слюну. — Она что-то сказала? Хоть одно слово?

— Нет. Но мне казалось, что я слышал ее пение. И я несколько раз слышал, как она шепчет мое имя. Вчера утром в кабинете у тебя, помнишь?

Мистер Бедфорд кивнул головой. Волнение угнетало его до такой степени, что он не мог говорить.

— Я слышал о таком. Конечно же, никто не хочет признаваться. Но ведь я же улаживаю все формальности, касающиеся браков, рождения и смертей, поэтому я также мог заметить, что что-то творится, так?

— Не понимаю теперь я, — признался я. — Так что же творится?

Мистер Бедфорд потянул носом, откашлялся и начал искать платок в кармане.

— Я мало, что об этом знаю. Только то, что говорили мне некоторые клиенты. Но многие люди считают, что Грейнитхед вовсе не является обычным городком. Многие считают, что если кто-то живет в Грейнитхед, то он сможет увидеть еще раз своих любимых умерших. Может, знаешь, что городок когда-то назывался Восстание-Из-Мертвых, пока губернатор штата Массачусетс не приказал изменить название на Грейнитхед. А назывался он так потому, что именно здесь умершие посещали живых, пока не соединялись с ними уже после их смерти.

— Значит, ты веришь мне, — потрясенно ответил я.

— А ты думал, что не поверю?

— Конечно. Я убил старушку и выдумал себе алиби в виде духа.

Мистер Бедфорд опять сложил платок.

— Ты на самом деле видел Джейн, — проговорил он. — Боже мой, как мне жаль, что меня там не было. Я отдал бы год жизни, чтобы только снова хоть раз ее увидеть.

— Ты не должен так говорить, — предупредил я его. — Эти призраки, кем бы они ни были, могут сказаться очень опасными и злобными, судя по поведению духа Эдгара Саймонса.

Мистер Бедфорд улыбнулся и покачал головой.

— А ты на самом деле можешь даже подумать, а не представить, что Джейн была бы способна поступить злобно или жестоко?

— Не та Джейн, которую я знал, но…

— Джейн никогда не обидела бы никого, при жизни или после смерти. Она была ангелом, ты сам это знаешь, Джон. Она была ангелом при жизни и такой же и осталась. Я должен рассказать об этом жене.

— Уолтер, мне неприятно возвращаться к этой теме, — сказал я. — Но я все еще не понимаю, как ты собираешься очистить меня от подозрений, если мое единственное алиби — это духи?

Мистер Бедфорд долго молчал. Потом он поднял на меня покрасневшие глаза.

— Миссис Саймонс была убита очень необычным способом, не так ли?

— Не только не обычным, но и просто невозможным. По крайней мере, я этого не смог бы сделать. И ни один человек тоже.

— Вот именно, — подтвердил мистер Бедфорд. — Наверно, я поговорю с окружным прокурором. Наверняка мы придем к чему-то общему. Он мой старый знакомый. Мы принадлежим к одному и тому же гольф-клубу.

— Ты на самом деле думаешь, что что-то сможешь сделать?

— Во всяком случае, попробую.

Он встал и отложил пачку бумаги. Он не мог сдержать улыбки.

— Я не могу дождаться, чтобы сказать все это Констанс, — заявил он. — Она же будет прямо-таки восхищена.

— Никак не пойму, чем же здесь можно восхищаться.

— Джонни, дорогой, ведь это же великолепная новость, во всех отношениях. Ну, почти во всех отношениях. Как только тебя выпустят и ты вернешься домой, мы сможем посетить тебя, ведь так? И тоже увидим доченьку, Джейн.

Я не знал, что ему можно еще сказать. Неуверенно я подал ему руку, а потом грохнулся на складной стул так, как будто кто-то приложился по моей голове толстой палкой. Мистер Бедфорд вышел. Я слышал, как скрипят резиновые подошвы его ботинок по натертому полу коридора.

Сержант снова сунул голову в дверной проем.

— Чего вы еще ждете? — бросил он. — Пора возвращаться за решетку.

11

Меня освободили ближе к вечеру под залог в 75 тысяч долларов. Залог внесла строительная фирма округа Эссекс, главным пайщиком которой была миссис Констанс Бедфорд. На дворе было светло, ветрено и сухо. Том Уоткинс, один из чиновников Уолтера Бедфорда, ожидал меня и отвез домой.

Том Уоткинс был молод, имел небольшие встопорщенные усики и очень легко краснел. Он еще никогда не имел дела со случаем убийства и я наверняка побуждал в нем страх.

— Я читал полицейский рапорт о смерти миссис Саймонс, — сказал он мне по пути. — Ужасающая смерть.

Я поддакнул. Я не был в состоянии рассказать кому бы то ни было, как глубоко меня потрясли события прошедшей ночи. Я все еще чувствовал себя выведенным из равновесия и при одних только воспоминаниях меня начинало тошнить. И все еще видел перед глазами эту цепь, пробившую внутренности миссис Саймонс, холодную и безжалостную, которую не могла убрать никакая человеческая сила. Что самое худшее, так это то, что я все еще был перепуган. Если дух мертвого мужа миссис Саймонс имел достаточно сил и жестокости, чтобы пробить свою жену цепью, то что Нейл может сделать с Чарли Манци? А что мне может сделать Джейн? По словам Уолтера Бедфорда было ясно, что Чарли, миссис Саймонс и я не были единственными людьми в Грейнитхед, которых посещали мигающие призраки умерших родственников.

По неизвестным причинам казалось, что в этом году такие явления происходят сильнее, чем обычно, хотя я и не жил в Грейнитхед достаточно долго, чтобы знать, что значит «обычно». Миссис Саймонс упоминала, что эти явления сильно зависят от времени года, что летом они случаются чаще и они более сильны, чем зимой. Один Бог знает, почему: может, летом воздух более заряжен электричеством, которое естественным образом усиливает призраков?

— Мистер Бедфорд вытащит вас из этого болота, — заговорил Том Уоткинс. — Вы должны только немного подождать. Он уже разговаривал с окружным прокурором, а завтра у него встреча с начальником полиции. По сути дела, полиция также не верит в вашу вину. Она не имеет понятия, как миссис Саймонс была надета на эту цепь, и вообще не считает, что это вы ее на эту цепь засадили. Вас же арестовали по формальным причинам, ну и просто, чтобы успокоить прессу.

— Значит, об этом пишут? Я еще не читал сегодняшних газет.

Том Уоткинс кивнул головой в сторону заднего сиденья.

— Там лежат местные ежедневные газеты. Смотрите сами.

Я потянулся за себя и взял «Ведомости Грейнитхеда». Заголовок гласил:

«Ужасное убийство в Грейнитхед. Вдова пробита цепью. Арестован местный торговец».

Ниже была траурная фотография миссис Саймонс десятилетней давности и моя фотография, сделанная перед лавкой «Морские сувениры» в день открытия.

— Неплохая реклама, — заявил я. Я сложил газету и бросил ее назад, на заднее сидение.

Том Уоткинс въехал в Аллею Квакеров, завернул перед моим домом и остановил машину.

— Мистер Бедфорд сказал, что позвонит вам позже вечером. Он должен договориться о визите.

— Да, — подтвердил я.

— Вам нужно что-нибудь еще? Мистер Бедфорд сказал, чтобы я доставил вам все, чего вы себе пожелаете.

— Нет, это наверное все, крайне благодарен. Сейчас мне наверно больше всего нужно выпить.

— Ну, с этим наверно вы справитесь сами.

— Конечно. Благодарю, что подвезли. И прошу поблагодарить мистера Бедфорда.

Том Уоткинс уехал, и я снова стоял перед домом в одиночестве с руками в карманах, не имея понятия, что в нем меня ожидает, какие удивительные явления, источника которых я не знал и о которых мог только догадываться, будет меня беспокоить. Откуда появляются эти призраки? С неба или из ада? Или, может быть, из какой-то неизвестной области возмущений, из мира перепутавшейся психической энергии, где души умерших мигают и растекаются, как искаженные радиосигналы, которые иногда можно перехватить ночью?

Дом наблюдал за мной равнодушными, прикрытыми глазами. Я пересек садовую тропинку, вынул ключи и открыл передние двери.

Все выглядело точно так же, как и вчера вечером. По крайней мере, у меня еще хватило ума выключить печь, прежде чем я вылетел из дома. Полуприготовленная лазанья лежала на средней полке. Я вошел в салон. Огонь погас, вытяжка из камина выдула пепел на ковер. Мои книги лежали разбросанными по полу, а изображение «Дэвида Дарка» стояло, горделиво опираясь о ножку кресла.

Я прошел через комнату и выглянул через квадратные стекла окна в сад. Отсюда я видел часть кресла качелей сзади и кусок сада справа от тропинки. Вдали, над заливом Салем, клубились серебристо-серые тучи. Чайки, размахивая крыльями, кружили над водой, как обрывки газет, несомые ветром. Я прижался лбом к холодному стеклу. Впервые в жизни я чувствовал себя побежденным.

Может, я должен навсегда уехать из Салема? Продать дело и переехать в Сент-Луке? Может, у меня был бы шанс получить то же место в Мид-Вестерн Кемикал Билдинг. Действительно, я потерял два года и должен был бы стараться вернуться к квалификации, но что это значит в сравнении с теми ужасами, какие творятся в Грейнитхед? Особенно меня беспокоит реакция энтузиазма Уолтера Бедфорда при сообщении, что я видел Джейн, какое-то нездоровое, опасное возбуждение.

Я как раз собирался налить себе выпить, когда от передних дверей донесся звонок. Не Джордж ли Маркхем? Может, Кейт Рид? Лучше, чтобы это был не Кейт Рид. Вот уж я натру ему уши за то, что он болтал полиции, что я был «беспокоен и взволнован».

— Уже иду, — закричал я и поспешил к двери.

За дверью стоял Эдвард Уордвелл, дрожа на вечернем ветру, одетый в плащ в шотландскую клетку и вельветовую шляпу с козырьком.

— Извиняюсь за набег, — сказал он. — Но я слышал, что случилось, и просто должен был с вами поговорить.

Честно говоря, его вид доставил мне удивительное облегчение. В этом свихнувшемся доме любое общество было лучше, чем одиночество. А к тому же я еще хотел поговорить с ним об изображении «Дэвида Дарка».

— Войдите, — пригласил я его. — Я еще не разжег камин. Я только что появился дома. Меня недавно выпустили.

— Вы думаете, что ваш адвокат вытянет вас из этого? — спросил Эдвард Уордвелл, снимая шляпу и входя в холл.

— Надеюсь. Это мой тесть. Собственно, мой бывший тесть, раз моей жены уже нет. Уолтер Бедфорд, из фирмы «Бедфорд и Биббер». У него широкие знакомства. Даже очень. Он играет в карты с судьей и в гольф с прокурором округа.

— Я знаю его, — ответил Эдвард Уордвелл. — Вы наверное забыли, что я знал вашу жену. Мы ходили вместе с ней на семинар по морской истории. Это было в Рокпорте, три или четыре года тому назад. Ваша жена была очень красива. Все ребята хотели ходить с ней. Красивая и способная девушка. Меня очень огорчило известие о ее смерти.

— Что ж, благодарю и за это, — ответил я. — Что-нибудь выпьете?

— Лично я предпочитаю пиво.

— В холодильнике есть Хейнекен.

Эдвард Уордвелл вошел за мной в кухню. Я открыл бутылку, а он внимательно присматривался ко мне, когда я наливал пиво.

— Вы же не убивали эту бабулю, не так ли? — спросил он.

Я поднял на него взгляд. Потом медленно покачал головой.

— Откуда вы это знаете? — спросил я.

— У меня есть определенное понятие о том, что здесь творится. Вы же знаете, я не напрасно работаю у Пибоди. Никто лучше меня не знает морской истории Салема и Грейнитхед, может, исключая семью Эвелитов… Но ведь у меня же нет доступа в их библиотеку.

— Вы знаете, что здесь творится?

— Ну конечно, — ответил он, взяв бокал из моей руки. Он сделал небольшой глоток, на его губах осела пена. — Грейнитхед известен духами, так же как Салем известен ведьмами. Хотя отцы города сделали все, чтобы это затушевать, по моему мнению, нет сомнений, что Грейнитхед является звеном цепи, соединяющей мир духов, если можно так выражаться, и материальный мир. Это единственное такое место во всех Соединенных Штатах, может даже на всей планете.

— Значит, согласно вам… согласно вам, я совсем не отвечаю за то, что случилось с миссис Саймонс?

— Это возможно, но, по-моему, крайне маловероятно. Вы не знаете, конечно, что в течение последних десяти лет в Грейнитхед имело место шесть или семь смертельных случаев среди людей, которые недавно потеряли кого-то близкого. Что характерно, каждый раз смерть наступала при удивительных и необъяснимых ситуациях. Одного мужчину нашли утонувшим, с головой, засунутой внутрь ванны. Газеты твердили, что этот тип сунул голову в отверстие, чтобы увидеть, что блокирует выливание, но полицейский рапорт говорит о чем-то другом. Отверстие в ванне было настолько мало, что в нем еле умещалась шея человека, так что этот тип никак не был способен всадить голову в отверстие. Врачи были вынуждены отрезать ему голову, а потом выдавить ее из канализации сильным потоком воды.

Я скривился, а Эдвард Уордвелл пожал плечами.

— Смерть миссис Саймонс была такой же, — заявил он. — Физическая невозможность. Это значит, что если бы вы захотели убить ее таким образом, то как, по вашему, смогли бы вы это сделать?

— Нет. Все это напоминало какой-то кошмарный цирковой трюк.

— Вот именно, полиция тоже так считает. Они обязаны доказать в суде, что вы убили миссис Саймонс, а если вы неопровержимо докажете, что ни один человек не смог бы пробить ее цепью висящей люстры, то вы будете свободны.

— Пройдемте в салон, — предложил я. — Я хотел бы разжечь камин, прежде чем превращусь в сосульку.

Мы вошли в салон. Я встал на колени перед камином, чтобы вычистить пепел. К счастью, возле камина были сложены сухие щепки и газеты для поджига, поэтому мне не нужно было выходить. Эдварда Уордвелл отставил бокал и поднял акварель с видом пляжа в Грейнитхед. Небрежно он присматривался к картине, а когда я отвернулся, разыскивая спички и за газетами, то краем глаза увидел, что он жадно уставился на корабль.

— Во всех шести или семи случаях, — продолжал он, — только двух человек обвинили в убийстве и обоих освободили после первого же дня суда. Всякий раз окружной прокурор приходил к выводу, что нет достаточных фактов вины. То же самое будет и с вами.

Я поджег первую спичку и поджег ей край свернутой газеты.

— Откуда же вы так подробно все это знаете? — спросил я.

— Поскольку морская история Грейнитхед неразрывно связана со спиритической историей Грейнитхед. Это магическое место, мистер Трентон, как вы наверное сами убедились. Более того, эта магия реальна и опасна. Это не Дом Психов в Диснейленде.

Дерево начало разгораться. Я встал и отряхнул брюки.

— Я начинаю понимать, мистер Оруэлл.

— Уордвелл. Но можешь звать меня просто Эдвард.

— Хорошо. Меня зовут Джон. — Впервые мы пожали друг другу руки.

Я кивнул в сторону акварели.

— Теперь я знаю, почему ты так пылал жаждой, чтобы получить эту картину. Вчера вечером я провел небольшое следствие и открыл, что за корабль нарисован на фоне картины.

— Корабль? — повторил Эдвард.

— Не притворяйся, Эдвард, не делай невинный вид. Этот корабль — «Дэвид Дарк», наверняка единственное изображение, которое сохранилось до нашего времени. Ничего удивительного, что картина стоит много больше пятидесяти долларов. Я теперь не отдам ее меньше чем за тысячу долларов.

Эдвард дернул себя за бороду и начал яростно накручивать ее себе на пальцы. Он посмотрел на меня водянистыми глазами из-за круглых очков, наконец издал длинный протяжный вздох. Снова до меня долетел запах конфет: анисовых и лакрицы.

— Я надеялся, что ты этого не обнаружишь, — признался он. — Опасаюсь, что я сам из себя вчера сделал идиота. Мне незачем было гоняться за тобой. Следовало разыграть всю сцену спокойно.

— Ты разбудил мой интерес. А теперь также разбудил надежду на заработок.

— Я не могу заплатить больше, чем триста долларов.

— Почему?

— Просто потому, что у меня нет больше.

— Но ты же говорил, что покупаешь для музея, — напомнил я ему. — Не пытайся меня убедить, что у музея есть только триста долларов.

Эдвард сел, не выпуская из рук картины.

— Правда такова, — начал он, — что музей вообще не знает об этой картине. На самом деле у Пибоди не имеют и понятия, что я сам по своей воле исследовал историю «Дэвида Дарка». В Салеме, особенно у пибоди, люди вообще не хотят разговаривать об этом корабле. Ты говоришь: «Дэвид Дарк», а они отвечают: «Никогда о подобном не слышал!» и чертовски ясно дают понять, что не хотят об этом и слышать.

Я налил себе виски и сел напротив него.

— Но почему? — спросил я. — Ведь этот же Дэвид Дарк вроде лично разговаривал с дьяволом или чем-то в этом роде, разве нет? Но я нигде не вычитал, почему убрали название корабля из всех реестров и почему люди не хотят о нем говорить?

— Ну, я сам не совсем в этом уверен, — заявил Эдвард Уордвелл. Он допил пиво и отставил бокал. — Впервые я натолкнулся на имя Дэвида Дарка, когда кончил учиться и начал работать у Пибоди. Мне приказали приготовить небольшую витрину, такую специальную экспозицию, представляющую историю морской спасательной службы в окрестностях Салема и Грейнитхед на протяжении последних трехсот лет. Честно говоря, это была ужасная скука, за исключением одного или двух корпусов судов, перевернутых кверху брюхом. Но меня заинтересовал один из самых старых документов, который я нашел. Это был палубный дневник спасательного корабля «Мимоза» из Грейнитхед. Видимо, капитан «Мимозы» был истинным спецом восемнадцатого века по вытаскиванию корпусов судов. Ему удалось спасти один из китайских кораблей Элиаса Дерби, который подгоняемый штормом, заплыл в устье реки Дэнверс и затонул на глубине в шесть саженей поблизости от Мыса Туска. Этого капитана звали Пирсон Тарнер и он очень скрупулезно вел дневник целых пять лет, с 1701 по 1706 год.

— Рассказывай дальше, — буркнул я. Я пошевелил кочергой колоды дерева, чтобы они лучше горели.

— Теперь многого рассказывать не осталось, — продолжил Эдвард. — В какой-то из годов, летом, вода в заливе Салем упала исключительно низко, и многие даже небольшие корабли завязли в иле. Это было или в 1704 году, или в 1705 году. В некоторых других календарях и мемуарах также есть упоминания о низком уровне воды, так что это звучит правдоподобно. Именно тогда один из товарищей Пирсона Тарнера заметил ему, что в гуще ила к западу от пролива Грейнитхед торчит что-то, что чертовски напоминает носовой кубрик затонувшего корабля, наполовину погребенного в иле. Пирсон лично отправился смотреть корпус, надев высокие сапоги, хотя он так и не смог подойти близко, поскольку слишком глубоко проваливался в болоте. Однако он вынес на берег кусок фигурно вылитого железа, а Эса Хаскет, хозяин «Дэвида Дарка», признался, что этот обломок мог бы происходить с его исчезнувшего судна.

— Исчезнувшего? Значит, «Дэвид Дарк» исчез?

— Да. Он выплыл из залива Салем в последний день ноября 1692 года, а я знаю это лишь потому, что один из первых хозяев побережья в Салеме упоминает об этом случае в своих мемуарах. Он пишет более или менее так: «Штормовой ветер с северо-запада дул три дня и не казалось, что погода исправится, но „Дэвид Дарк“, невзирая на опасность, поставил паруса, единственный корабль, который выплыл из порта за всю эту страшную неделю. Его поглотила буря и никогда больше его не видели в Салеме». По крайней мере таков общий смысл написанного. Если хочешь, я могу принести эти мемуары.

— Но какую связь это имеет с призраками в Грейнитхед? — спросил я. — Наверняка же здесь у берегов целая куча корпусов.

Огонь бушевал в камине, так что Эдвард расстегнул пиджак.

— Подожди, принесу тебе еще пива, — сказал я.

Я вышел в кухню. У подножия ступеней я на секунду остановился и напряг слух. Я еще не был наверху с тех пор, как увидел тот мигающий свет вчера ночью. Я только молился Богу, чтобы меня не ждало там что-то, чего я бы не хотел видеть. Я также молился за то, чтобы Джейн не появлялась вторично, чтобы она не навещала отца и мать, а тем более меня. Она была мертва, и я хотел, чтобы она оставалась мертвой для ее же собственного добра и для добра нашего не родившегося ребенка.

Когда я вернулся с пивом, Эдвард просматривал «Великих людей Салема».

— Спасибо, — буркнул он и добавил: — А у тебя самого нет иногда хлопот?

— Хлопот?

— Ты не заметил никаких признаков, свидетельствующих о том, что Джейн пытается связаться с тобой? Или, может, ты что-то слышал? Ведь большая часть сверхъестественных явлений в Грейнитхед — это явления скорее звуковые, чем визуальные.

Я сел и тут же встал, заметив, что мой стакан пуст.

— Я… э-э-э… нет. Ничего подобного. Наверно это касается только коренных жителей Грейнитхед. А не нас, приезжих.

Эдвард кивнул головой, будто принимая мои слова к сведению, но не совсем в них веря.

— Ты говорил о связи между призраками и «Дэвидом Дарком», — напомнил я ему.

— Что же, должен тебя честно предупредить, что в смысле строго научном вся эта связь крайне сильно натянута. Такое открытие не заслуживает награды. Но, не знаю, с каким миром мы имеем тут дело, не знаю; не знаю, почему появляются эти духи и каким образом. Может, это только какой-то мерзкий заскок природы, что-то, связанное с погодой или с географическим положением. Может, Грейнитхед — как Остров Вознесения: место, где случайно, по абсолютно непонятным причинам, царят условия, благоприятствующие появлению здесь духов?

— Но ты же думаешь, что все это из-за корабля?

— Я склонен думать, что это из-за корабля. А склонен я думать так потому, что я открыл два замечания, касающиеся последнего рейса «Дэвида Дарка». Одна запись была сделана перед выходом корабля в плавание. Вторая же — почти восемьдесят лет спустя. Более раннюю я нашел в самой нудной книге, которую только можно себе представить: в монографии о корабельном строительстве и обработке металла, написанной в конце семнадцатого века. Ее написал кораблестроитель из Бостона по фамилии Пимс, и должен тебе сказать, что этот тип был ужасным брюзгой. Но в конце книги он упоминает о двух котельщиках из Салема, Перли и Фиске, которые якобы великолепно справились с заданием, выполняя по заказу «большой медный ящик», затем помещенный в трюме «Дэвида Дарка», чтобы «запереть в нем эту Великую Мерзость, что так измучила Салем, что от всего сердца желаем от этого избавиться».

— Ты знаешь это на память? — заметил я с неожиданным восхищением.

— Я достаточно часто к этому возвращался, — ответил Эдвард. — Но Джейн на самом деле знала историю на память. Она могла цитировать даты и имена как компьютер.

— Да, — подтвердил я, припомнив себе, как Джейн запоминала номера телефонов и даты рождения. Собственно, я не хотел разговаривать о Джейн с Эдвардом Уордвеллом; это была слишком деликатная тема, к тому же я чувствовал абсурдную ревность при мысли, что Эдвард знал ее раньше меня.

— А какое было второе упоминание? — спросил я.

— Более поздняя запись, на восемьдесят два года, она происходит из записок преподобного Джорджа Нурса, который большую часть жизни жил и работал в Грейнитхед. Преподобный Нурс рассказывает, что однажды, в 1752 году, он пребывал у смертного ложа старого боцмана из Грейнитхед, который просил, чтобы его душу поручили особой опеке Бога, поскольку в юности он подсмотрел, как вносили последний, тайный груз на «Дэвида Дарка», хотя его остерегали, что каждый, кто увидит, будет каяться вечным странствием по земле, ни живым, ни мертвым. Когда преподобный Нурс спросил боцмана, что же это был за груз, на боцмана напали конвульсии и он что-то начал вопить о Мике-ножовщике. Преподобный Нурс был этим очень обеспокоен и начал расспрашивать всех ремесленников, изготавливающих ножи в округе Салем, но ни один из них не мог объяснить слова боцмана. Но сам преподобный твердил, что позже, после смерти боцмана, он видел его собственными глазами на углу улицы Деревенской.

Я сел поглубже в кресло и задумался о том, что услышал от Эдварда. В обычных обстоятельствах я счел бы это сказочками, высосанными из пальца. Но теперь же я знал, что предсказательницы, демоны и другие сказочные создания могут существовать на самом деле, и если такой серьезный молодой человек, как Эдвард Уордвелл, был убежден, что корпус «Дэвида Дарка» производит какое-то влияние на жителей Грейнитхед, то и я был готов отнестись ко всему этому серьезно.

А что такое мне говорила та старая колдунья на Жабрах Салема? «Неважно, когда умираешь; важно то, где умираешь. Существуют области влияний и иногда люди умирают вне их, а когда и внутри них. Появилось влияние, а потом исчезло, но бывают дни, когда я думаю, что оно и не исчезало никогда».

— Ну что ж, — наконец сказал я. — Я догадываюсь, что ты хочешь иметь эту картину, ведь на ней можно найти какие-то указания, касающиеся таинственного груза «Дэвида Дарка».

— Не только, — ответил Эдвард. — Я хочу как можно более точно знать, как выглядел этот корабль. У меня есть один эскиз, который якобы представляет «Дэвида Дарка», но он даже и в половину не такой подробный.

Он посмотрел на меня и снял очки. Я знал, что он ожидает, что я отдам ему картину, что я снижу цену с тысячи долларов до трехсот. Но я их не собирался уступать. Всегда существовала такая возможность, что Уордвелл — только хитрый, умный и речистый мошенник, что он сам выдумал эту историю о Пирсоне Тарнере, преподобном Нурсе и о Мике-ножовщике. Ведь по сути дела я так не считал, но несмотря на это, я все равно не хотел отдавать ему мою картину.

— Подробности на этой картине необычайно существенны, — заявил Эдвард. — Хотя по художественным достоинствам картина слаба, но она была нарисована с достаточно большой точностью, а это значит, что я могу приблизительно определить, насколько велик был «Дэвид Дарк», из скольких частей состоял его корпус и какую форму имели надстройки. А это в свою очередь означает, что когда я его найду, то я буду иметь уверенность, что нашел именно его.

— Когда что? — удивился я. — Когда ты его найдешь?

Эдвард снова надел очки и слегка улыбнулся со скромной гордостью.

— Вот уже семь месяцев я ныряю в проливе Грейнитхед, пытаясь его найти. Зимой я как-то не мог много сделать, но теперь, когда пришла весна, я собираюсь серьезно взяться за работу.

— За каким дьяволом ты его ищешь? — спросил я. — Раз он имеет такое влияние на жителей Грейнитхед, то пусть уж лучше он лежит в воде.

— Скорее в иле, — запротестовал Эдвард. — До этого времени он наверняка сел достаточно глубоко. Для вас будет очень удачно, если мы хотя бы увидим края его мачт.

— Мы? Кто это «мы»?

— Мне помогают несколько ребят из музея и из клуба аквалангистов в Грейнитхед. А Джилли является моим неофициальным наблюдателем и она еще ведет корабельный журнал.

— Ты на самом деле веришь, что вы найдете этот корабль?

— Так я думаю. С этой стороны пролива не так уж глубоко, так как на дно садится ил. Мы уже нашли там десятки корпусов, но почти все — это яхты и небольшие лодки, относительно новые. Мы нашли остатки великолепной моторной лодки Доджа выпуска 1920 года, которая затонула максимум шесть месяцев назад. Летом же мы хотим просветить дно моря подводным сонаром, чтобы как можно более точно определить положение «Дэвида Дарка».

— Но он же наверняка уже давно весь сгнил. От него ничего не осталось.

— Думаю, что осталось, — воспротивился Эдвард. — Ил в том месте настолько редок, что в него можно легко погрузить руку по локоть. Когда-то я чуть не провалился в него по пояс. Если «Дэвид Дарк» затонул где-то там, то он погрузился в ил по ватерлинию, а потом постепенно опускался все глубже. Все деревянные части сохранились под илом в великолепном состоянии. К тому же мимо залива Грейнитхед протекает исключительно холодное течение, впадающее в залив Салем, которое должно законсервировать открытые части корабля. Грибы бактерии не любят холодной воды, так же, как и морские ракушки, и древоточцы.

— Крайне благодарен за лекцию по морской биологии, — сказал я. — Но на что ты надеешься, если в конце концов все же найдешь «Дэвида Дарка»?

Эдвард посмотрел на меня с крайним удивлением и развел руками.

— Конечно же, мы поднимем его на поверхность, — заявил он, как будто это было для всех очевидным с самого начала. — А потом уже мы проверим, что находится в его трюме.

12

Эдвард Уордвелл подвез меня на своем обшарпанном голубом джине до рыбного ресторана «Вест Шор», а я поставил ему обед: суп из моллюсков и антрекот. Впервые за последние два дня я почувствовал, что на самом деле голоден. Я сожрал двойную порцию ирландских булочек к супу и внушительную тарелку салата ко второму блюду.

Ресторан был украшен рыбацкими сетями в стиле, распространенном на всем побережье Новой Англии, но в нем царил уютный полумрак, все выглядело нормально, а моллюски шли в горло великолепно.

После переживаний последней ночи единственное, чего бы я хотел, так это спокойного угла и вкусной еды.

Эдвард рассказал мне, что он начал заниматься аквалангом в Сан-Диего, когда ему было всего пятнадцать лет.

— Я не очень хорош в этом деле, — заявил он, — но это, видимо, увеличило мой аппетит на подводную археологию.

Опровергая популярное мнение, гласящее, что Тихий Океан и Карибское Море прямо-таки кишат обломками испанских кораблей с золотом, Эдвард заявил, что лучше всего сохранившиеся корабли всегда находятся в северных водах.

— Например, в Средиземном море деревянный корабль выдержит в воде пять лет. В водах Тихого Океана максимум год, если еще и повезет. Изделия из железа выдерживают в теплых морях только от тридцати до сорока лет.

Концом пальца он рисовал кружки на поверхности стола.

— Изучая морскую археологию, начинаешь понимать, что нет ничего такого, как «Океан». В разных местах под водой царят разные условия, так же как и на суше. Возьмем, например, «Вазу», который затонул в Стокгольмском заливе в 1628 году и был извлечен почти целым в 1961 году. Корпус сохранился удивительно хорошо просто потому, что в холодных морях нет моллюсков, которые точат дерево. А в Соленте, у входа в залив Саутгемптон и залив Портсмут в Англии, корпус «Ройял Джордж» пролежал на дне пятьдесят три года и совсем неплохо держался. «Эдгар» спустя 133 года после затопления все еще обходился другими кораблями. Классический пример это, конечно, «Мэри Роуз», утонувшая в 1545 году, почти на 150 лет раньше, чем «Дэвид Дарк», однако сохранившаяся, скорее сохранилась та часть ее корпуса, которая была погребена в иле.

— Но подъем «Вазы» и «Мэри Роуз» стоили сотни тысяч долларов, — напомнил я ему. — Каким же чудом ты хочешь поднять «Дэвида Дарка», если у тебя даже нет тысячи долларов, чтобы заплатить за картину?

— Сначала я должен локализовать корабль, доказать, что он находится в этом месте. Лишь только затем я могу обратиться к Музею Пибоди, Институту Эссекса и Городскому Совету по делу сбора средств.

— Ты очень уверен в себе.

— Должен. Есть две, крайне существенные причины, чтобы поднять этот корпус. Во-первых, сама его историческая ценность. Во-вторых, неимоверно безумное влияние, которое он оказывает на жителей Грейнитхед.

— Ну, со вторым я согласен, — признался я. Я кивнул кельнеру, чтобы тот принес очередную порцию виски.

— У меня великолепная идея, — заявил Эдвард. — Почему бы тебе не поехать со мной, чтобы понырять во время уик-энда? Если погода будет сносной, то мы планируем поездку в субботу утром и, может, в воскресенье.

— Шутишь. Я никогда в жизни не надевал акваланг. Помни, что я родом из Сент-Луиса.

— Научу тебя. Это также легко, как плевать. Под водой, конечно, темновато, но ведь это же не Бермуды. Но тебе понравится, как только ты немного привыкнешь.

— Честно говоря, не знаю, — еще противился я.

— Хотя бы попробуй, — настаивал Эдвард. — Послушай, хочешь узнать, что случилось с миссис Саймонс? Хочешь узнать, какого дьявола эти духи шастают по Грейнитхед?

— Конечно.

— Тогда я позвоню тебе в субботу утром, если погода улучшится. Только тебе нужно взять с собой теплый свитер, штормовку и плавки. Я же улажу дело с комбинезоном и всем оборудованием для ныряния.

Я выдул остатки виски.

— Надеюсь, что со мной не случится ничего страшного.

— Я уже сказал, что будешь в восторге. Но… только помни, нельзя есть слишком много на завтрак. Если захочется порыгать под водой, то это может быть опасно, даже смертельно.

— Спасибо за предупреждение, — я криво улыбнулся. — Входит ли в норму овсяная каша?

— Она может быть, — совершенно серьезно ответил Эдвард. Потом он посмотрел на свои водонепроницаемые часы для работы под водой и заявил: — Я должен уже идти. Моя сестра приезжает сегодня из Нью-Йорка, и я не хочу, чтобы она ждала под дверью.

Эдвард отвез меня домой. Приехав, он затормозил так резко, что джип затрясся в пляске святого Витта.

— Сказать что-то интересное? — бросил он. — Когда-то я проверял, откуда происходит название «Аллеи Квакеров», которое всегда казалось мне бессмысленным, поскольку тут никогда не было никаких квакеров. Как знаешь, главные сосредоточения их культа были в Пенсильвании, в то время как здесь, в Грейнитхед, я не нашел никаких исторических упоминаний о квакерах до середины девятнадцатого века.

— Ну и что, ты узнал все-таки, откуда происходит это название?

— В конце концов, да, собственно, чисто случайно. Из старой книги, которую прислала в музей старая миссис Сеймур, она все время нам что-то высылает, чаще всего разное тряпье, вытянутое с чердака. Но в этой книге на странице с названием кто-то написал: «Аллея Кракер, Грейнитхед».

— Кракер? Но ведь это по-французски?

— Вот именно. И это значит: «лопаться, ломаться».

— Но почему же выдумали такое название?

— Меня не спрашивай. Я только специалист по морской истории. Может, поверхность земли постоянно лопалась. Тогда носили гробы на кладбище Над Водой, помнишь, так может, назвали этот путь Аллеей Кракер, потому что гробы очень часто падали на землю и лопались, разбиваясь. Кто знает?

— Именно за это я люблю так историков, — неожиданно заявил я. — Именно за то, что они никогда не могут выяснить ни одного дела до конца.

Я вылез из джипа и захлопнул дверцу. Эдвард опустил стекло со своей стороны.

— Благодарю за обед, — закричал он. — Ну и… удачи тебе с фараонами.

Джип уехал, трясясь на выбоинах разбрызгивая колесами воду. Я вошел в дом, налил себе еще виски и решил немного заняться уборкой. Миссис Херрон, живущая в доме Бретбордов, присылала мне дважды в неделю, по вторникам и пятницам, свою служанку Этель «для услуг»: застелить кровати, пропылесосить ковры, вымыть окна и так далее. Но я и сам любил, чтобы в доме было чисто, и всегда любил свежие цветы. Они напоминали мне счастливые дни с Джейн — лучшие дни во всей моей чертовой жизни.

В этот вечер я сел у камина и прочитал все, что только мог найти о затонувших кораблях, погруженных в воду и об историческом прошлом Салема и Грейнитхед. Прежде чем часы фирмы Томпион пробили полночь, прежде чем стих ветер и дождь прекратил лупить, я уже знал о подъеме затонувших судов достаточно много, хотя, конечно, мне было еще далеко до эксперта. Я разгреб кочергой догоравшие поленья в камине, потянулся и подумал, что я наверно заслужил последнюю порцию виски. Странное дело, когда я пьянствовал сам, то никогда не мог напиться. Но и так похмельем я все же страдал. Это была явно незаслуженная кара.

Я запер двери на ключ и забрал с собой последнюю порцию «Шивас». Я напустил полную ванну горячей воды и медленно разделся. Я не спал две ночи подряд и чувствовал себя выжатым как лимон.

Я растянулся в ванне, закрыл глаза и старался расслабиться. Напряжение медленно уступало. Я слышал лишь капанье воды из душа, который никогда не позволял плотно закрутить кран, и тихое потрескивание лопающихся пузырьков пены.

Теперь, когда буря миновала и утихло легкое завывание ветра, я боялся много меньше. Может, духи прилетают с ветром, как Мэри Поппинс, а когда ветер изменяется или прекращается, то они оставляют нас в покое? И молился Богу о безветренной погоде. Но я добавил также и условие, что в субботу утром должен разыграться шторм, хотя бы на пару часов, чтобы мне не пришлось нырять с Эдвардом.

Я лежал в ванне, когда услышал тихий шепот. Я тут же открыл глаза и начал прислушиваться. Ошибки быть не могло. Это был тот же шепот, который я слышал внизу, в библиотеке, приглушенный, почти непонятный поток святотатственных ругательств. Меня опять начало трясти, а вода в ванне показалась грязной и холодной.

Я уже не мог сомневаться. Мой дом был бесноватым. Я чувствовал ледяное дуновение чьего-то присутствия, так, как будто все двери внизу бесшумно открылись, и холодный ветер гулял по коридорам. Я сел в ванне. Плеск воды зазвучал удивительно и глухо, как будто недоработанный звуковой эффект.

Лишь затем я посмотрел на зеркало, подвешенное над ванной. Оно было покрыто паром от тепла, но сейчас пар начал местами конденсироваться, и на поверхности зеркала сформировалось как будто лицо с вытаращенными глазницами. Капли воды стекали с почерневших глазных ям, как будто слезы, капали из уголков рта, как кровь, и хотя я знал, что это только конденсирующаяся влага, мне казалось, что это лицо живет, что как будто чей-то дух, обитающий под посеребренной поверхностью зеркала, отчаянно пытается освободиться, связаться с внешним миром.

Я встал, расплескивая вокруг воду, потянулся за мочалкой, лежащей на краю ванны, и тремя резкими движениями стер пар, так что зеркало снова было чистым; но я увидел в нем только свое перепуганное лицо. Я вылез из ванны и завернулся в полотенце.

Но это же не имеет смысла, говорил я себе, направляясь в спальню. Если каждую ночь меня будут преследовать шепоты и призраки, то мне лучше убраться отсюда. В «Архитектурал Дайджест» я читал об итальянце, который жил в своем огромном палаццо вместе с шумным призраком и это ему вообще не мешало, но я не был ни так храбр, ни так спокоен, чтобы выносить такие вещи в своем доме. В этих шепотах звучала какая-то омерзительная похоть, а все видения были полны ужасающего страдания. У меня было чувство, что я заглядываю прямо в чистилище, хмурое преддверие ада. Самое худшее, что там была и Джейн, та Джейн, которую я любил и на которой женился, и которую все еще любил.

Я вытерся насухо, вычистил зубы и проглотил одну таблетку снотворного, полученного от доктора Розена. Я взял с собой в постель книгу о строительстве Панамского Канала. Уже давно миновал час, и в доме царила тишина, только напольные часы в холле непрерывно тикали и вызванивали четверти часа.

Я сам не знаю, когда я заснул. Я очнулся и увидел, что ночная лампа неожиданно стала тускнеть, как будто в сети падало напряжение. Свет был все слабее и слабее, пока наконец спираль внутри баллончика не замигала апельсиновым, как умирающий светлячок, и не погасла.

Потом стало холодно. Резко начала падать температура, совсем так, как прошлой ночью в библиотеке. Пар вырывался из моего рта. Я плотно закутался в одеяло, чтобы не замерзнуть.

Я услышал смех, шепот. В доме были какие-то люди! Наверняка были! Я услышал шорох ног по полу, как будто пять или шесть человек поспешно поднимались наверх. Но шум неожиданно затих, дверь осталась запертой, и никто так и не появился.

Я лежал точно в том же положении, опираясь о локоть и завернутый в одеяло. У меня начала болеть рука, но я боялся пошевелиться. Вчера утром, вспоминая, как я бравурно вломился в дом миссис Саймонс, я пыжился как петух, считая, что я был крайне храбр, но теперь, посреди ночи, слыша этот шепот и шум под дверьми спальни, я только помню, что ужасно боялся.

— Джон-н-н! — прошептал чей-то голос. Я огляделся, изо всех сил стискивая зубы. — Д-ж-о-н, — повторил голос. У меня уже не было сомнений в том, чей это был голос.

— Джейн? — сипло прохрипел я. — Ты ли это?

Постепенно начала появляться ее фигура, стоящая в ногах ложа. Не такая ослепительно яркая, как до этого, но такая же мигающая, как будто сообщение, передаваемое по гелиографу. Худая, с запавшими глазами, с волосами, волнующимися на каком-то невидимом, неощущаемом ветру, с вознесенными руками, так, как будто она показывала, что хоть она и мертва, а не носит никаких стигматов. Но больше всего меня ужаснуло то, что она была настолько высока. В этих туманных белых одеждах она имела более семи футов роста, она достигала головой потолка и смотрела сверху на меня всем своим серьезным, удлиненным лицом, при виде которого меня охватил ледяной ужас.

— Джон?! — снова прошептала она, не раскрывая рта, после чего начала как будто плыть над ложем в мою сторону. Ее фигура то появлялась, то исчезала, как будто я смотрел на нее сквозь газовую занавеску. Но чем ближе она подплывала, тем больший я чувствовал холод и тем выразительнее слышал электрическое потрескивание от ее развевающихся волос.

— Джейн, — повторил я сдавленно. — Это же не ты. Ты же мертва, Джейн! Тебя же нет, ты не живешь!

— Джон… — вздохнула она, и это прозвучало так, как будто пять или шесть голосов проговорило одновременно. — Джон… люби меня…

На минуту вся моя храбрость и рассудительность исчезли. Гравитационная черная дыра паники втянула меня в себя с непреодолимой силой. Я спрятал голову под одеяло, поплотнее прикрыл глаза и завизжал в подушки:

— Это же неправда! Это только сон! Ради Бога Бога, скажи, что это сон!

Я ждал под одеялом с закрытыми глазами, пока мне не перестало хватать воздуха. Потом открыл глаза, но ничего не увидел. Носом я касался постели. Я раньше или позже я должен буду высунуть нос из-под одеяла и противостоять тому, от чего Джейн ушла, чтобы шепот стих, чтобы в доме снова было тепло и безопасно. Потом я все-таки снял одеяло с лица и поднял взгляд. То, что я увидел, заставило меня завизжать еще раз. Надо мной, на расстоянии едва в четыре или пять дюймов, склонялось лицо Джейн. Она смотрела мне прямо в глаза. Казалось, что она подвергалась непрерывным изменениям: она выглядело то молодо и соблазнительно, то старо и отвратительно. Глаза ее были пусты и непроницаемы, совершенно лишены жизни. Все это время на ее лице царило выражение невозмутимого покоя и мягкости, все так, как и тогда, когда она лежала в гробу, прежде чем ее похоронили.

— Джон, — отозвалась она где-то в моей голове.

Я не мог говорить. Я был слишком испуган. Джейн не только вблизи всматривалась в меня, но и лежала, вернее, парила вертикально надо мной, не касаясь меня, на расстоянии в пять или шесть дюймов над ложем. От нее несло холодом, как будто паром от сухого льда, я чувствовал, как изморось оседает у меня на волосах и ресницах. Джейн все парила надо мной, ледяная и неземная, запертая в каком-то измерении, в котором вес и гравитации не имеют совершенно никакого значения.

— Возьми меня… — прошептала она. Ее голос звучал с эхом, как будто раздавался в длинном пустом коридоре. — Джон… войди в меня…

Одеяло соскользнуло с ложа, как будто неожиданно ожило. Теперь я лежал голый, а мигающий призрак Джейн вздымался надо мной, шептал мне, морозил ледяным дыханием и молил о любви.

Она не двигалась, но у меня все равно было впечатление, что какая-то ледяная ладонь продвигается по моему лбу, касается щек и губ. Холод пополз вниз по голому телу, пощипал за соски на груди, коснулся мышц на груди, начал обнимать бедра. Потом коснулся моей мошонки, пока не зашевелился мой член, несмотря на весь свой страх, несмотря на все неудобство положения, я почувствовал, как мой член твердеет, увеличивается и поднимается.

— Войди в меня таким большим… Джон… — полупростонал

—полупрошептал голос, в котором была целая куча голосов. Холод обхватил мой пенис и начал массировать его вверх и вниз, а во мне начал нарастать безумный оргазм, которого я уже не чувствовал больше месяца. — Какой он у тебя хороший… Джон…

— Это же сон, — провыл я ей. — Это невозможно. Ты же ненастоящая. Ты не живешь, Джейн. Я же видел тебя мертвой. Ты же не живешь.

Холодный массаж пениса продолжался, пока я не почувствовал, что вот-вот начну спускать… Это напоминало секс, но все было совершенно другим. Я чувствовал скользкость и мягкость, возбуждающее прикосновение волос на лоне — но только все это было ледяным. Мой пенис побелел от холода, а тело покрылось гусиной кожей.

— Джейн, — сказал я. — Но это неправда. — И когда задергался пенис, я знал, что это неправда, я знал, что это невозможно, я знал, что я не мог заниматься любовью со своей мертвой женой. Но когда на мой голый живот брызнула сперма, я услышал мерзкий скрипящий звук, и лицо Джейн, несясь ко мне с неправдоподобной скоростью, взорвалось в фонтане крови и обломков стекла. И на одно страшное мгновение ее лицо касалось меня — с содранной живьем кожей — обнаженные кости скул, выбитые, раскачивающиеся глаза, окровавленные зубы, скалящиеся из-за бесформенных размозженных губ.

Я скатился с ложа и перекатился по полу так быстро, что ударился о столик и сбросил на пол звучащий дождь предметов: бутылочек с кремом для бритья, фотографий в рамках, разных украшений. Ваза с рисунком цветов на фарфоре разбилась на моем черепе.

Дрожа, я посмотрел на смятое ложе. Там ничего не было: ни крови, ни тела, ничего. Я чувствовал, как по моему телу сплывает струя спермы. Я коснулся липкости на моем теле. Это был кошмарный сон, повторял я себе. Эротический кошмар. Помесь страха и голода по дыре, перемешивающаяся с воспоминанием о Джейн.

Я вообще не хотел возвращаться в ложе. Я боялся заснуть. Но было только два часа ночи и я чувствовал такую усталость, что мечтал только одном: вползти под одеяло и закрыть глаза. Я зажал виски руками, пытаясь успокоить себя.

Через минуту я заметил, что на простыне начинают появляться какие-то коричневые пятна, напоминающие следы горелого. Некоторые из них даже слегка дымились, как будто кто-то выжигал их снизу раскаленным прутом или концом сигареты. Завороженный и полный страха, я смотрел, как перед моими глазами появляются кружочки, петли, перекладины.

Они были смазаны, трудночитаемы, но это несомненно были буквы.

СП… И… О… Л…

СПАСИ МЕНЯ? СПАСЕНИЕ?

И тогда меня осенило. Правда, я напал на эту мысль лишь потому, что как раз сегодня общался с Эдвардом Уордвеллом. Но все сходилось так великолепно, что у меня не появилось и сомнения, что буквы могут означать что-то иное. Не СПАСИ МЕНЯ или СПАСЕНИЕ, а только СПАСИ КОРАБЛЬ.

Через посредничество духа моей жены что-то, что находилось под водой, в трюме «Дэвида Дарка», молило о спасении.

13

Оставшуюся часть ночи меня ничто не беспокоило и я спал почти до семи часов утра. Перед самым ленчем я поехал в деревню Грейнитхед, запарковался посреди рынка и пошел по вымощенной костьми улице к лавке «Морские сувениры».

Грейнитхед был уменьшенной копией Салема, сборищем домов восемнадцатого и девятнадцатого века и кучей лавок, сгруппировавшихся вокруг живописного рынка. Три или четыре узкие крутые улочки сводили с рынка вниз, к живописной полукруглой пристани, где в наши времена всегда было полно яхт.

До середины пятидесятых годов Грейнитхед было замкнутым, забытым рыбацким поселением. Но в конце пятидесятых годов и вначале шестидесятых растущая зажиточность средних классов привела к распространению парусного спорта и океанической рыбной ловли, вследствие чего Грейнитхед быстро стал привлекательным местом для всех, кто желал иметь домик над морем на расстоянии пары часов езды автомобилем от Бостона. Энергичная комиссия выдоила достаточно денег из федеральных фондов и фондов штата, чтобы реставрировать все прекрасные и исторические здания в Грейнитхед, разрушить старые районы рыбацких домишек и заменить нищие ободранные лавки на побережье рядами ювелирных магазинов, салонов мод, галереями искусства, кондитерскими, кофейнями, рыбными ресторанами и другими модными, элегантными и немного нереальными магазинами, какие видишь в каждом современном торговом центре Америки.

Я часто задумывался, можно ли сейчас в Грейнитхед купить обычную еду и обычную посуду для домашнего хозяйства. Ведь не всегда же человек хочет съесть сосиски по-баварски или купить уникальные, вручную расписанные горшки для своей модельной кухни.

Правда, лавка «Морские сувениры» со своим ядовито-зеленым фронтоном и псевдоджорджианскими окнами также не грешила хорошим вкусом. Внутри нее были нагромождены в беспорядке кучи драгоценного мусора: модели кораблей в бутылках, блестящие латунные телескопы, секстанты, корабельные кулеврины, багры, гарпуны, навигационные циркули, картины и гравюры. Конечно же, больше всего искали носовые фигуры кораблей, чем более грудастые, тем более дорогие. Подлинная носовая фигуры начала девятнадцатого века, особенно если она представляла из себя сирену с голой грудью, большей, чем грудь у Мерилин Монро, достигла астрономических сумм в тридцать пять тысяч долларов и выше. Но все же спрос был так велик, что я нанял старичка из Сингинг Бич, который вырезал из дерева «точные копии» старых носовых фигур. Образцом ему служил разворот журнала «Плейбой», вышедшего в мае 1962 года.

На мате под дверями лежала куча писем и счетов, а также уведомление, что пришли гравюры, купленные мной на прошлой неделе на аукционе у Эндикотта. Я должен буду позже зайти на почту, чтобы забрать их.

Хотя я и успел перехватить пару часов сна, но все равно чувствовал себя угнетенным и нервным. Я вообще не хотел уезжать из Грейнитхед, но я знал, что не способен на то, чтобы провести еще хоть одну ночь в собственном доме. Я был разорван на части страхом и страданием. Я боялся этого холода и этого шепота, поскольку уже знал, как подобный призрак убил миссис Саймонс, пользуясь ни чем иным, как черной магией. И я страдал, поскольку я любил Джейн, а Джейн уже не жила, и ее вид, ее голос, ее прикосновение — это было больше, чем я мог вынести.

В лавку вошла какая-то пара средних лет, оба толстые, в одинаковых коричневых «дутых» куртках и одинаковых очках со стеклами, толстыми, как бутылочное стекло. Они заморгали глазами из-за очков от вида моделей кораблей и пошептались друг с другом.

— Красиво, правда? — заговорила «она».

— Наверно, вы знаете, как они это делают? — неожиданно спросил меня «он». Он говорил с явным акцентом Нью-Джерси.

— Имею некоторое понятие, — я кивнул головой. — Они подрезают мачты, понимаете, чтобы они лежали плоско, и связывают все нитками, а когда корабль уже в бутылке, то тянут за нитки и мачты поднимаются.

— Да, — сказал я.

— Человек ежедневно чему-то учится, — заявил муж. — Сколько это стоит? Это китобойное судно?

— Эту модель выполнил кадет с корабля «Венчур» в 1871 году, — ответил я. — Две тысячи семьсот долларов.

— Не расслышал.

— Две тысячи семьсот долларов. Могу снизить до двух тысяч пятисот.

Муж онемел и вытаращил глаза на модель, которую держал в руке. Наконец он заговорил:

— Две тысячи семьсот долларов за корабль в бутылке? Я сам могу сделать то же самое за полтора доллара.

— Вот возьмите и сделайте, — посоветовал я ему. — Сейчас большой спрос на корабли в бутылках, даже современного изготовления.

— Иисусе… — простонал муж. Он поставил бутылку с такой набожностью, как будто она превратилась в Святой Грааль, и двинулся в сторону выхода, неохотно посматривая по сторонам, чтобы совсем не потерять лицо. Я знал, что прежде чем выйти, он спросит меня о цене какой-то вещи еще, скажет: «Я подумаю и приду позже», — после чего исчезнет навсегда.

— Сколько стоит этот багор? — будто телепатически услышав мои мысли, спросил он.

— Этот багор? Он взят с корабля Джона Поля Джонса. Восемьсот пятьдесят долларов. Честно говоря, исключительный образец и исключительный случай.

— Гммм! — заворчал муж. — Я должен подумать. Может, зайдем к вам после ленча.

— Крайне благодарен, — ответил я и смотрел, как они выходят. Едва они исчезли, как в лавку влетел Уолтер Бедфорд, с широкой усмешкой на лице. Он был одет в черное, одежда была на номер великовата, а плащ был непромокаем.

— Джон, должен был тебя увидеть. Сегодня утром мне звонил окружной прокурор. Они решили, что в этих обстоятельствах они не будут выставлять себя по посмешище и аннулировали обвинение в убийстве. Отсутствуют любые доказательства. А прессе же заявили, чтобы та отвязалась, что они ищут маньяка, одаренного невероятной силой. Но дело в том, что ты свободен. Ты очищен от всех обвинений.

— Надеюсь, что никакие деньги не перешли из рук в руки, — сказал я с легкой иронией.

Уолтер Бедфорд был в таком великолепном настроении, что пропустил шпильку мимо ушей и похлопал меня по спине.

— Должен тебе сказать, Джон, что этот случай довел до свербения в заднице начальника полиции. Вчера ночью он получил рапорт коронера, в котором утверждалось, что миссис Саймонс могла быть пробита цепью только единственным способом: цепь протянули через ее тело до того, как люстра была подвешена к потолку. Затем требовалось поднять это все, люстру и тело, подвесить, прикрепить винты, включить питание и так оставить. Поэтому даже если у убийцы был подъемник для поднятия люстры с телом, вся работа должна была занять у него не менее полутора часов. А убийце еще требовалось время на скрытие инструментов, от которых в доме не осталось и следа. За полтора часа до убийства ты был далеко оттуда, согласно показаниям мистера Маркхема и мистера Рида, так что твое алиби неоспоримо. Дело закрыто.

— Что ж, — сказал я. — Крайне благодарен. Лучше всего пришли мне счет.

— О, счетов нет. Ты ничего не платишь. Ведь тебе удалось вернуть Джейн.

— Уолтер, я на самом деле не считаю…

Мистер Бедфорд стиснул мое плечо и твердо посмотрел мне в глаза. От него пахло водой после бритья Джакомо, сто тридцать пять долларов бутылка.

— Джон, — сказал он мне своим самым убедительным, судебным голосом. — Знаю, что ты чувствуешь. Знаю, что ты перепуган и выведен из равновесия. Я могу также понять, что ты хотел бы оставить Джейн для себя, особенно поскольку я и Констанс обвиняли тебя в этом несчастье. Но теперь мы оба понимаем, что это была не твоя вина. Иначе Джейн не хотела бы вернуться к тебе из мира духов и принести тебе утешение. Констанс желает от всего сердца извиниться, что так плохо о тебе думала. Она глубоко огорчена. И она молит тебя, Джон, хотя она никогда никого ни о чем не просила… молит, чтобы ты позволил ей увидеть дочь, хоть на секунду. Я тоже прошу. Ты не знаешь, что она для нас значит, Джон. Когда мы потеряли Джейн, мы потеряли все, что у нас было. Мы хотим с ней только поговорить, только спросить, счастлива ли она на том свете. И только один раз, Джон. Ни о чем больше мы и не просим.

И опустил взгляд.

— Уолтер, — глухо сказал я. — Знаю, как сильно ты хочешь ее снова увидеть. Но должен предупредить, что это не та Джейн, которую ты знал. Не та Джейн, которую я знал. Она… она совершенно другая. Ради Бога, Уолтер, она же дух!

Уолтер выдвинул вперед нижнюю губу и легко покачал головой.

— Не говори этими словами, Джон. Предпочитаю, чтобы ты говорил: явление.

— Но ведь не будем же мы ссориться из-за синонима! Уолтер, ведь это дух, призрак, монстр, вампир из-за гроба.

— Знаю это, Джон. Не собираюсь ни себя, ни тебя обманывать. Дело только в одном — думаешь ли ты, что она счастлива? Думаешь ли ты, что ей там хорошо, где бы это ни было.

— Уолтер, я не знаю, где она находится.

— Но счастлива ли она? Мы только об этом хотим ее спросить. А Констанс хотела бы еще знать, нашла ли Джейн Филиппа. Знаешь, младшего брата Джейн, который умер в возрасте пяти лет.

Я просто не смог бы ответить на этот вопрос. Я почесал у себя в затылке и подумал, как отговорить Уолтера от этой затеи, чтобы его снова не оттолкнуть. Я не хотел терять щедрого опекуна. Правда, определение «щедрый» не совсем подходило к Уолтеру Бедфорду. Гораздо лучше подходило определение «умеренно скупой».

— Уолтер, я на самом деле не предполагаю, чтобы кто-то из нас мог оценить, счастлива ли она. Должен сказать, что прошлой ночью она опять появлялась и…

— Ты снова ее видел? Ты на самом деле снова ее видел?

— Уолтер, прошу тебя. Вчера ночью она появилась в моей комнате. Это было крайне удивительное переживание. Она несколько раз называла меня по имени, а потом… потом она захотела, чтобы я засадил ей…

Уолтер оцепенел и наморщил брови.

— Джон, моей дочери уже нет.

— Знаю, Уолтер, прости мне, Боже.

— Ты наверно не…

— Наверно не что, Уолтер? Наверно не засадил своей умершей жене? Ты хочешь сказать, что я некрофил? Там не было тела, Уолтер, только лицо и голос, и прикосновение. Ничего больше.

Уолтер Бедфорд казался потрясенным. Он перешел на другую сторону лавки и с минуту стоял, повернувшись ко мне спиной. Потом он взял в руки латунный телескоп и начал его растягивать и собирать, нервничая.

— Думаю, Джон, что мы все же можем узнать, счастлива она ил нет. Ведь мы же ее родители. Мы знали ее всю жизнь. Так что, возможно, что какие-то мелкие нюансы, которые не заметил ты, так как не знал ее так хорошо, как мы… какое-то ключевое слово, которое ты не распознал… Возможно, для нас все это будет иметь гораздо большее значение, чем для тебя.

— Уолтер, ко всем чертям, — взорвался я. — Это же не какое-то одухотворенное, прозрачное воплощение Джейн! Это не какая-то тепленькая, дружелюбная душенька, с которой можно миленько поболтать и посплетничать! Это холодный, грозный и опасный призрак со смертью в глазах и с волосами, трещащими, как пятьдесят тысяч вольт. Ты на самом деле хочешь предстать перед таким лицом к лицу? Ты на самом деле хочешь, чтобы Констанс ее такой увидела?

Уолтер Бедфорд сложил телескоп и положил его на стол. Когда он посмотрел на меня, медленно повернувшись, его глаза были полны грусти и он был близок к плачу.

— Джон, — со спазмами в голосе выдавил он. — Я готов на все, на самое худшее. Знаю, что это будет нелегко. Но наверняка ничто уже не будет так ужасно для меня, как тот день, когда нам позвонили и сказали, что Джейн уже нет. Этот день был наихудшим из всех.

— Я никак не могу тебя отговорить? — тихо спросил я.

Он покачал головой.

— Я все равно приду, приглашенный или нет.

— Тогда хорошо, — я прикусил губу. — Приходите завтра вечером. Сегодня я просто не могу ночевать дома, я слишком сильно боюсь. Но сделай для меня только одно.

— Все, что только хочешь.

— Хочу, чтобы ты предупредил Констанс, чтобы ты убедил ее, что она может увидеть что-то страшное, что она даже может очутиться в опасности. Не позволяй ей входить в этот дом убежденной, что она увидит ту же самую Джейн, которую она знала.

— Она же ее мать, Джон. Джейн перед матерью может вести себя совершенно иначе.

— Ну что ж, это возможно, — ответил я, не желая продлять нашу дискуссию.

Уолтер Бедфорд протянул мне руку. У меня не было выбора, и я пожал ее. Он похлопал меня по плечу и сказал:

— Огромное спасибо, Джон. Ты на самом деле не знаешь, что все это для нас значит.

— О'кей, увидимся завтра вечером. Только не приезжайте слишком рано, хорошо? Лучше всего около 23.00. И прошу еще раз, хотя бы предупреди Констанс.

— Что ж, я предупрежу ее, — уверил мистер Бедфорд и вышел из лавки с такой миной, будто только что узнал, что заработал миллион долларов.

14

Я сидел в лавке до четырех часов дня, и, несмотря на то, что было только начало марта и погода была паскудной, мои дела пошли довольно хорошо. Мне удалось продать большой мерзкий телеграф в корабельном исполнении двум педерастам из Дарьена, штат Коннектикут, которые радостно загрузили его в свой блестящий голубой олдсмобиль-фургончик, а один серьезный серебряноволосый мистер провел почти час, просматривая мои гравюры и безошибочно выбирая самые лучшие.

Заперев лавку, я пошел в бар «Бисквит» (прости меня, Боже) на кофе с пирожным. Там работали проклятые официантки, а одна из них, Лаура, была подружкой Джейн и могла разговаривать со мной так, чтобы не огорчать меня.

— Ну и как сегодня дела? — спросила она, ставя передо мной кофе.

— Неплохо. В конце концов, я продал этот корабельный телеграф, который Джейн так не терпела.

— Ох, эту мерзость, которую ты привез из Рокпорта, когда сам поехал на закупки?

— Вот именно.

— Ну, на будущее не покупай таких вещей, — предупредила Лаура. — Иначе дух Джейн начнет тебя пугать.

Я невольно скривился. Лаура присмотрелась ко мне, склонив голову, и спросила:

— Не смешно? Извини. Я не хотела…

— Все в порядке, — уверил я ее. — Это не твоя вина.

— Мне на самом деле очень неприятно, — повторила Лаура.

— Забудь об этом. Просто у меня плохое настроение.

Я допил кофе, оставил Лауре доллар чаевых и вышел на мороз. Проходя через рынок в Грейнитхед, я думал, что охотнее всего сел бы в машину и ехал бы всю ночь на запад, подальше от Массачусетса, назад, в Сент-Луис, а может, и еще дальше. Несмотря на непрестанный ветер, несмотря на близость океана, мне казалось, что Салем и Грейнитхед крайне малы, темны, стары и затхлы. Меня угнетал огромный вес минувших лет, всех исторических зданий, давно умерших людей, таинственных случаев из прошлого. Тяжесть ложащихся слоях и предубеждений, гнева и страдания.

И поехал на юго-запад, до улицы Лафайета, а потом свернул в Салем, проезжая мимо кладбища «Звезда Моря». День был исключительно солнечным, сильный свет отражался в окнах домов, в стеклах машин и яхт. Наверху, как серебряная игла, небо прошивал самолет, совершая круг перед посадкой на аэропорт Энерли, в пяти милях дальше.

Я включил радио. Радиостанция передавала…

Я доехал до улицы Чартер, напротив главного управления полиции, свернул вправо, в улицу Либерти и там запарковался. Потом я перешел на другую сторону, к Музею Победы, на площади Йет Индиа.

Салем был отреставрирован так же, как и Грейнитхед, а недавно восстановленная чистенькая площадь Ист Индиа была заново вымощена и украшена посреди фонтаном в форме японских ворот. С западной стороны площадь соединялась с длинным крытым торговым пассажем, где рядами стояли изысканные ювелирные магазины, обувные лавки и антиквариат. Подлинное здание 1824 года, известное как Ист Индиа Марин Холл, в котором находился Музей Победы, совершенно не подходило к этому окружению и торчало над всей площадью как родственник мафусаилового возраста, свежевыбритый, вычищенный и великолепно одетый на свадьбу пра-пра-пра-пра…-внука.

Я нашел Эдварда Уордвелла в отделе морской истории. Как в конфессионале, он сидел в обширной каюте яхты «Барка Клеопатры» 1816 года, читая учебник по аквалангу. Я постучал в деревянную стенку и завопил:

— Тут есть живая душа?

— О, Джон, — сказал Эдвард, откладывая книгу. — Как раз о тебе я и думал. Освежаю себе в памяти сведения о нырянии для начинающих. Выглядит так, что хорошая погода удержится до завтрашнего утра.

— Разве что боги бури смилостивятся надо мной и выслушают мои молитвы.

— Тебе нечего бояться, — уверил меня Эдвард. — Честно говоря, во время ныряния очень важно то, чтобы ты не боялся, а по крайней мере овладел страхом. Под водой боится каждый. Мы боимся, что не сможем дышать, боимся темноты, боимся запутаться в водорослях. Некоторые ныряльщики чувствуют страх даже перед подъемом. Но если ты сможешь немного расслабиться, то это может быть твоим великолепнейшим переживанием.

— Гмм, — заговорил я, так и не убежденный.

— Тебе не о чем беспокоиться, — успокоил меня Эдвард. Он снял очки и заморгал. — Я буду с тобой все время.

— Когда ты кончаешь работу? — спросил я. — Мне нужно с тобой поговорить.

— Мы запираем в пять, но потом нужно немного убрать. Это займет минут двадцать.

Я огляделся. За арочными окнами музея спускались сумерки. Приходила очередная ночь, время, когда мертвые из Грейнитхед могут посетить своих потерявших их близких. Время, когда снова могла появиться Джейн. Я собирался ночевать сегодня в Салеме, в мотеле «Под Боярышником», но у меня совершенно не было уверенности, что призрак Джейн может появляться передо мной только в моем доме.

— Пойдем что-нибудь выпьем, — предложил я. — Я иду теперь в «Корчму на Нарах». Может, встретимся там около шести?

— У меня идея лучше, — ответил Эдвард. — Иди в пассаж и представься Джилли Кормик. Она ведет наш корабельный журнал и завтра плывет с нами, поэтому так же хорошо вы можете познакомиться и раньше завтрашнего утра. Джилли руководит салоном под названием «Лен и кружева», наверно, шестая с края лавка под аркадами. Я приду туда, как только кончу работу.

Я вышел из музея и прошел через площадь Ист Индиа. Наступали сумерки, становилось все холоднее. Я энергично потирал руки, разогревая их. Меня миновала небольшая группа туристов. Одна из женщин громко сказала с носовым техасским акцентом:

— Разве здесь не чудесно? Я попросту чувствую атмосферу восемнадцатого века.

«Лен и кружева» был небольшим, элегантным и дорогим салоном, где продавали платья в стиле принцессы Дианы, с жабо, бантами, высокими воротниками и надувными рукавами. Черноволосая, ужасно плоская девица направила меня внутрь салона, показывая за себя длинным кроваво-красным ногтем; и там я нашел Джилли Мак-Кормик, которая как раз завязывала разноцветный, в веселых тонах пакет для какой-то пронафталиненной древней бостонской матроны в вылинявшей норке.

Джилли была высока, обладала черными курчавыми волосами и красивым лицом с немного выдающимися скулами. Она носила одну из своих собственных льняных блузок с кружевным жабо, которое тщетно пыталось скрыть ее пышные груди и тонкую талию, и черно-серую юбку до половины полных икр, на ножках с высоким подъемом были маленькие черные туфельки на высоком каблуке. Туфельки Пифии, как называла их Джейн.

— Чем могу служить? — спросила она, когда бостонское ископаемое выплелось из салона.

Я протянул руку.

— Меня зовут Джен Трентон. Эдвард Уордвелл просил меня прийти сюда и представиться. Кажется, завтра мы все вместе ныряем.

— О, привет, — улыбнулась она. Ее глаза были цвета вылущенных каштанов и ямочка на правой щеке. Я пришел к выводу, что если уж придется нырять в таком обществе, то наверняка я стану энтузиастом подводного спорта. — Эдвард говорил мне, что ты купил вчера эту акварель с «Дэвидом Дарком», — сказал Джилли. — Он совсем забыл об аукционе. Он был здесь, помогал мне готовить выставку. Он был в такой ярости, когда вернулся и заявил, что ты купил картину. «Что за медный лоб! — вопил он. — Я предложил ему триста долларов за картину, а он сказал, что может одолжить картину музею».

— Эдвард очень привязан к своей теории, касающейся «Дэвида Дарка», не так ли? — спросил я.

— У него вывих по фазе на этом, — улыбнулась Джилли. — Можешь сам так говорить, Эдвард не обидится. Он сам признает, что у него вывих по фазе, не только потому, что он на самом деле в это верит.

— А что ты думаешь?

— Я не очень уверена. Думаю, что он прав, хотя и не очень верю в этих Духов, посещающих Грейнитхед. Еще никогда не встречала кого-то, кто на самом деле видел бы духа. Это может быть какой-то групповой истерией, правда? Так же, как и процессы ведьм.

Я внимательно посмотрел на нее.

— Знаешь, что я был обвинен в убийстве? — спросил я.

Джилли слегка покраснела и кивнула головой.

— Да, я читала об этом в «Вечерних Известиях».

— Ну так вот, независимо от того, что писали эти «Вечерние Сплетни», факт в том — что это не я убил эту женщину, и что один из этих духов как раз появился в ее доме ночью. Это другой неоспоримый факт. Я видел его своими собственными глазами и считаю, что убил ее именно он.

Джилли молча и долго глазела на меня, явно не в силах решить, не свихнулся ли я или обманываю ли ее. Наверно, она не отдавала себе отчета в том, что, стоя так, с руками, скрещенными на пышной груди, она во всем своей фигурой выражала озабоченность и беспокойство.

— Ну, вот именно, — не улыбаясь, подтвердил я. — Теперь ты думаешь, что я свихнулся. Может, я не должен был этого тебе говорить.

— О, нет, — прозаикалась она. — Это значит, не в этом дело. Это значит… что я вообще не думаю, что ты свихнулся. Я только думаю, что…

Она забеспокоилась, потом наконец решила закончить:

— Я только думаю, что скорее всего трудно поверить в духов.

— Знаю. Я сам не верил в духов, пока не лично не увидел одного из них.

— Ты действительно видел духа?

Я поддакнул.

— Я действительно видел настоящего духа. Это был Эдгар Саймонс, муж этой убитой женщины. Он выглядел как… сам не знаю, как сказать… как электричество. Человек, созданный из мощного заряда электричества. Это очень трудно описать.

— Но почему же он ее убил?

— Не знаю. Не имею ни малейшего понятия. Может, из мести за что-то, что она ему сделала, когда еще жил. Неизвестно.

— И ты на самом деле его видел?

— Я видел его на самом деле.

Джилли откинула волосы назад.

— Эдвард всегда говорил, что Грейнитхед — сумасшедшее место. Никто из нас наверно ему не верил, по крайней мере, до этого времени. Эдвард немного пришибленный, сам знаешь, по какой причине. Набил себе голову ведьмами из Салема и Коттоном Мэтером. note 4. Его интересуют удивительные оккультные секты, которых было полно в Массачусетсе в восемнадцатом веке.

Я оперся о прилавок и скрестил руки.

— Не я один в Грейнитхед вижу духов. Парень, который содержит лавку в Грейнитхед, я всегда там делаю покупки, так вот, этот парень видит своего умершего сына. И скажу тебе, что многие в Грейнитхед издавна видят своих умерших родственников, но никому об этом не говорят.

— Именно так думает и Эдвард. Но почему они держат это в тайне?

— А разве ты рассказала бы кому-то, если бы однажды ночью дух умершего мужа застучал бы в твои двери? Кто бы тебе поверил? И даже если кто-то тебе поверил бы, то тут же навалилась бы свора прессы и телевидения, орда любопытных любителей сенсаций оккупировала бы твой дом. Потому и сохраняют все это в тайне. Жители Грейнитхед, коренные его жители, знают все это многие годы, даже, может, даже века. По крайней мере, я так думаю. Но сознательно всего этого не разглашают. Они не хотят, чтобы на них навалились орды любопытных.

— О, Боже, — прошептала Джилли, явно не находя других слов. Потом она посмотрела на меня, покачала головой и повторила:

— Ты на самом деле видел духа. Настоящего живого духа. Скорее, настоящего мертвого духа, наверно, так надо было сказать.

— Очень рад, что тебе не надо его видеть. Это крайне неприятное зрелище, уж в этом можешь мне поверить.

Мы поболтали еще пару минут. Джилли рассказала мне о салоне и о начале своей торговой карьеры. Она окончила курсы кройки и шитья в школе штата в Салеме, а потом открыла небольшой салон моды в торговом центре на площади Готорна, используя наследство от деда размером в сто пятьдесят тысяч долларов и дополнительные фонды, полученные в банке Шоумут-Мерчантс. Дело пошло так хорошо, что когда нашлось помещение для найма в центре Салема, она «схватила его обеими руками», как она выразилась.

— Я независима, — заявила она. — Независимая деловая женщина. Я продаю собственные модели. Что еще хочешь знать?

— Ты замужем? — спросил я.

— Шутишь? У меня нет времени даже на свидания. Знаешь, что я делаю сегодня вечером? Должна поехать в Мидлтон и забрать целую партию кружевных платьев, которые шьют для меня вручную две старые девы из Новой Англии. Если я не сделаю этого сегодня, то я не успею их завтра выставить в салоне, а завтра ведь суббота.

— Тяжелая работа и никаких развлечений, — заметил я.

— Для меня сама работа — это развлечение, — парировала она. — Обожаю свою работу. Она заполняет всю мою жизнь.

— Но завтра все же поедешь с нами?

— О, конечно. Я люблю доказывать, что и в других обстоятельствах я не хуже мужчин.

— Я вообще не говорил, что ты хуже мужчин.

Она покраснела.

— Знаю, что ты имеешь в виду.

Но тут в салон влетел Эдвард, неся внушительную кучу книжек и бумаг.

— Извиняюсь за опоздание, — просопел он, перекладывая какие-то листки и одновременно пытаясь почесать у себя за ухом. — Директор хотел увериться, что все готово на завтрашнюю выставку Джонатана Харадена. Идем выпить?

— Ясно же, — ответил я. — А ты, Джилли? Идешь с нами?

— Я должна быть в Мидлтоне около семи, — объяснила она. — А потом вернуться сюда, чтобы выгладить платья и написать для них ценники.

— Тогда зайди в мотель по пути назад, — предложил я. — Все время я буду в баре.

— Попробую.

Мы оставили Джилли в салоне и пошли пешком на улицу Либерти за моей машиной.

— Джилли необычная девушка, — заявил Эдвард. — Под ее привлекательной внешностью скрывается великолепный мозг для дел. Вот эмансипация женщин в ее лучшем издании. Как ты думаешь, сколько ей лет?

— Не имею понятия. Наверно, двадцать четыре, может, двадцать пять.

— Ты не присмотрелся к ней поближе. Обрати внимание на кожу и тело. Ей недавно исполнилось двадцать.

— Серьезно?

— Подожди до завтра, пока не увидишь ее в купальном костюме. Тогда сам поймешь.

— Она тебе нравится?

Эдвард пожал плечами.

— Для меня она слишком динамична. Слишком любит быть наверху. Предпочитаю тип мечтательной студентки, знаешь, гретое вино, у камина, поэзия Лоуренса Фергингетти и Лед Зеппелин на адаптере.

— Просто ты не подходишь к нашим временам.

Эдвард рассмеялся.

— Наверно, ты прав.

Мы появились в «Корчме на Жабрах» как раз тогда, когда освободился один столик у камина. «Корчма» была переполнена, бизнесмены и владельцы магазинов задерживались по пути домой. Было тепло, на стенах были резные дубовые панели, на которых висели картины кораблей и фарфоровые тарелки, украшенные маринистическими мотивами. Он заказал виски «Шивас Регал», а Эдвард потребовал пива.

— Должен тебе что-то сказать, — начал я. — Вчера я не хотел об этом говорить по личным причинам.

Эдвард склонился вперед и сплел на столе пальцы рук.

— Наверно, я знаю, с чем ты хочешь говорить, если так тебе будет легче выдавить это из себя.

— Три последние ночи меня посещал дух Джейн, моей умершей жены, — заявил я. — В первую ночь я ничего не видел, только — слышал, как она раскачивается на садовых качелях. На следующую ночь я уже видел ее там. Вчера, когда я вышел в сад, я снова ее увидел. Затем она появилась в моей спальне.

Эдвард озабоченно посмотрел на меня.

— Понимаю, — задумчиво ответил он. — Да, понимаю, почему ты не хотел об этом говорить. Люди вообще не говорят о таких вещах. Сказала ли что-то она тебе? Передала ли какое-то известие? Ты сам разговаривал с ней?

— Она… несколько раз звала меня по имени. Потом заявила, что хочет, чтобы я трахнул ее.

— Да, — Эдвард кивнул головой. — У пары человек было подобное. Говори дальше. Что она еще делала? Ты действительно имел ее?

— Я… я сам не знаю, как это назвать. Было что-то вроде секса, но ужасно холодное. Никогда не забуду этого холода. Помнишь «Экзорциста», как в комнате неожиданно становилось холодно? Вчера было так же. Кончилось тем, что я увидел ее такой, какой она была во время катастрофы. Знаешь, везде кровь и кости… чуть не умер от страха.

— И потому ты сегодня ночью не возвращаешься в Грейнитхед?

— Ты считаешь, что это плохо?

— Откуда же. Предпочитаю, что бы ты завтра был в хорошей форме, когда будем погружаться. Под влиянием страха люди совершают ошибки. Наверно же ты не хочешь утонуть во время первого же погружения?

— Твой чертов оптимизм ужасно действует на нервы.

Официантка в черном смокинговом жилете и черной мушке принесла нам напитки. Эдвард отхлебнул пива, а я вытащил ручку.

— Есть еще что-то, — сказал я. — Буквы, выжженные на покрывале. Они были на нем утром.

Я нарисовал на бумажной салфетке буквы, которые появились на моем ложе, стараясь как можно более точно скопировать их. СПАСИ КОРАБЛЬ. Я подал салфетку Эдварду, а он внимательно посмотрел на надпись.

— Спаси корабль, — прочел он. — Ты уверен, что это не просто «спасение»?

— Нет. Наверняка речь идет о корабле. Эти буквы появились уже три раза. Один раз были на зеркале в ванной комнате, еще раз на боку чайника. Это значило именно «спаси корабль». Что-то требует, чтобы я спас «Дэвида Дарка».

Эдвард надул губы со скептической гримасой.

— Ты на самом деле так думаешь?

— Эдвард, когда ты видишь призрака, то тебя охватывают чувства, которых ты никогда не переживал, ты осознаешь такое, о чем до сих пор не имел понятия. Разбужены не только чувства, но и интуиция. Мне никто не сказал: «Это значит, что ты должен спасти „Дэвида Дарка“. Такой потребности не было. Это я знаю.

— Послушай, — запротестовал Эдвард. — Знаю, что я сам, как историк, склонен делать поспешные выводы, но я считаю, что в этом случае ты зашел чересчур далеко. У тебя нет никакой логики в поддержку своего утверждения. Если мы хотим найти «Дэвида Дарка», мы к этому должны подходить логически.

— Есть ли у тебя кто-то из близких, который бы недавно умер? — мягко спросил я его.

— Нет.

— В таком случае, ты должен поверить мне. Я видел свою умершую жену. Я видел ее собственными глазами и даже имел ее, как духа, если можно так сказать. Я начинаю понимать, что рядом с нашим миром существует другой, полный боли, сомнения, страха и тоски. Может, если мы спасем «Дэвида Дарка», что является твоим давнишним желанием, то мы найдем какой-то способ, чтобы облегчить эти страдания, чтобы навсегда утихомирить этот страх и эту тоску.

Эдвард опустил голову. Задумчиво он надул щеки.

— Знаешь что, — сказал он без следа иронии. — Это все звучит слишком религиозно.

— Оно и есть религиозно. Разве ты не понимаешь, что все это как-то связано с религией?

Эдвард с сомнением посмотрел на меня.

— Честно говоря, я не знаю, что это такое. Если ты действительно видел этих духов, то ты знаешь больше меня, по крайней мере, в практическом смысле.

Я поднял стакан.

— За завтрашнее погружение. Наверно, мне все же придется плавать с вами, хотя мне этого вообще не хочется.

15

Вскоре после десяти я вышел из «Корчмы на Жабрах» и направился вверх, в мой номер. Эдвард, которого ждала дома сестра, вышел около половины десятого, а Джилли так и не появилась, так что я решил, что закажу себе в номер бифштекс с печеной картошкой и проведу остаток вечера над учебником по нырянию, который одолжил у Эдварда.

Я получил угловой номер на пятом этаже с видом на Жабры Салема. Из окна я видел между деревьев подиум для оркестра, где позавчера я разговаривал со старой ведьмой. Номер был выдержан в коричневых тонах: коричневый ковер, коричнево-оранжевые занавески, коричнево-белая постель. Немного многовато коричневого на мой вкус, но здесь было тепло, безопасно и далеко от Аллеи Квакеров.

Лежа в носках на постели и ожидая моего среднепрожаренного бифштекса, я раздумывал, а что теперь творится дома? Появится ли в нем Джейн в мое отсутствие? Связаны ли в какой-то степени духи с особами, которых они навещают? Я представлял себе мигающий призрак, странствующий из комнаты в комнату, ищущий меня, и шепот, сопровождающий ее везде.

Я подумал еще о чем-то другом. Допустим, что я завтра утону или умру по какой-то другой причине. Попаду ли я в ту же самую, заряженную электричеством область, что и Джейн? Буду ли я, как и она, в образе духа странствовать между одной и другой реальностью, никогда не зная покоя? Сохранила ли Джейн полное сознание? На самом ли деле она осталась сама собой, что она помнила, кто она такая?

Я все думал еще о Джейн, когда раздался сильный стук в дверь. Невольно я подпрыгнул от страха.

— Уже иду! — закричал я и прошел на носках по ковру. Я открыл дверь, но вместо своего средне-поджаренного бифштекса с печеной картошкой обнаружил Джилли. Ее нос был багров от холода, но она улыбалась. Она держала коричневый бумажный пакет, в котором безошибочно угадывалась форма бутылки вина.

— Это в виде извинения за опоздание, — сообщила она. — Я могу войти?

— Конечно. Сними плащ. Выглядишь так, будто превратилась в сосульку.

— Я уже немного оттаяла. Промерзла до костей, когда была в Мидлтоне. Эти древние девы яростные противности современности. Если обычной печи для дерева недостаточно для подогрева дома, то по их мнению следует напялить еще один свитер. Центральное отопление — это выдумка дьявола, от которой человек ленится, слабеет и теряет желание к работе.

— Садись, — пригласил я. — Через минуту мне принесут ужин. Что тебе заказать?

— Я на диете, но немножко отщипну с твоей тарелки.

— Какую же диету ты используешь? — заинтересовался я.

— Я называю ее Ценовой Диетой. Могу есть все, что стоит выше семи долларов за фунт. Это учитывает красную икру, лососину, жареную утку и лучшие сорта говядины. Ведь на самом деле от дорогой еды меньше толстеешь, к тому же ее нельзя съесть много.

Мы немного поболтали об антиках и о торговле с туристами. Ведь, что ни говори, а мы оба руководили магазинами. Потом кельнер принес мой бифштекс. Мы открыли бутылку вина, марка Флери за 1977 год, и выпили за свое здоровье. Я переполовинил бифштекс, и мы съели его, почти не разговаривая в ходе еды.

— Наверно, ты думаешь, что я бесстыдница, раз ввалилась к тебе в номер? — наконец заговорила Джилли.

Я отложил салфетку и улыбнулся.

— Я как раз ждал, когда ты наконец это заявишь.

Она покраснела.

— В конце концов, должна была. Надо же дать тебе возможность, чтобы ты мог возразить, что в этом нет ничего дурного и что порядочная девушка может прийти одна в номер чужого мужчины и съесть у него половину ужина.

Я внимательно посмотрел на нее.

— Мне кажется, что если ты руководишь салоном, то ты уже достаточно взрослая, чтобы делать то, что тебе хочется и не объясняться в этом перед кем угодно.

Она подумала об этом, потом сказала тихим голосом:

— Спасибо.

Я выкатил столик кельнера в коридор, а потом вернулся и прилег на постель с руками за головой. Джилли же все торчала на ковре.

— Знаешь что, — сказал я. — Я никогда не понимал, как бывает, что встречаются два человека и тут же чувствуют друг к другу симпатию, немедленно готовы близко познакомиться. Мне кажется, что то, что самое важное, решается почти молниеносно, без всяких дискуссий, а все более поздние дискуссии — это только лавирование со спущенными парусами.

— Ну, ну, а ты действительно морской волк, — заметила Джилли.

— Это потому, что я здесь живу. У меня еще нет морской соли в крови, но я уже начал добавлять ее в салат.

Джилли посмотрела на меня. Ее губы были слегка приоткрыты, а в глазах было мечтательное, эротическое выражение, которого я не видел ни у одной женщины со времени, когда познакомился с Джейн.

— Может, погасить свет? — тихо спросила она.

Я вынул руку и выключил лампу у постели. Теперь комнату освещал только свет от телевизора, на фоне которого четко вырисовывалась фигура Джилли. Медленно, осторожно, она расстегнула манжеты блузки, потом отстегнула кружевное жабо и стянула блузку через голову. У нее были крепкие плечи и груди, еще большие, чем я думал, мягко отдыхающие на подносе кружевного бюстгальтера ручной работы. Она дернула за замок юбки и спустила ее на пол. Она носила темно-серые нейлоновые чулки и черный пояс с подвязками, но ничего больше; в свете, падающем от телевизора, я видел путаницу волос на ее лоне.

Она расстегнула бюстгальтер, и освобожденные груди с большими сосками слегка заколебались. Я протянул к ней руки.

— Я особа, которую нелегко удовлетворить, — хрипло промурлыкала она.

— Потому, между прочим, я избегаю связей с мужчинами. Мне нужно очень много и я много требую, как в эмоциональном, так и в сексуальном смысле.

— Дам тебе все, на что способен, — сказал я. — Если этого будет достаточно.

Я сел, стащил рубашку, носки, брюки и шорты. Джилли легла рядом со мной, все еще в чулках и поясе с подвязками. Я Чувствовал мягкость ее волос на плече, упругую тяжесть ее грудей на моей груди и теплую гладкость нейлона, трущегося о мои бедра.

Мы поцеловались, сначала несмело, потом с возрастающей страстью. Ее пальцы погрузились в мои волосы, гладили плечи, касались бедер. Я ласкал ее пышные груди, пока под моими пальцами они еще больше не увеличились в размерах, затвердев, а соски стали твердыми и выпрямились. Прикосновение скользкого блестящего чулка, под которым чувствовалась округлая упругость, вызвала у меня эрекцию, а Джилли потянулась рукой вниз, плотно обхватила мой член и начала массировать его, прижимая к своим волосам на Никому из нас не требовалось длительной прелюдии, никто из нас не мог бы ее долго выдержать. Мы оба по разным причинам были издавна лишены сексуальных партнеров, что не было хорошо для нас. Напряжение между нами нарастало лавинообразно, пока наконец мы не хотели ничего, кроме твердого, острого, бескомпромисного сношения.

Я вошел в нее. Она была горячей, влажной и стонала при каждом толчке. Мне казалось, что моя голова лопается, но этот взрыв длился без конца. Джилли обвила меня ногами, чтобы я мог входить еще глубже, впилась ногтями в мою спину и глубоко укусила меня за плечо.

— О боже, глубже, милый, еще глубже! — молила она. Я обнял ее бедра и вошел в нее изо всех сил, так, что она начала стонать, кричать и мотать головой по подушке.

Я чувствовал первые судороги оргазма, нарастающие в ее упругом теле, предсказывающие близкое землетрясение. Она выговаривала какие-то слова, которых я не мог понять, тонким, задыхающимся голосом, как будто одновременно молила и проклинала. Ее глаза были плотно прикрыты, на лице вырисовывалось напряжение. Ее пышные груди порозовели, а соски были стоячими и твердыми.

Именно тогда, на самом краю оргазма, я открыл глаза, посмотрел на нее и замер. На лицо Джилли было наложено другое лицо, как будто светящаяся холодная маска: лицо Джейн, неподвижное, с впавшими глазами, мигающее угрожающим электрическим блеском. На одну ужасную секунду я не знал, в ком я нахожусь, в Джилли или в Джейн, или у меня вообще галлюцинация.

Джилли заморгала, и ее открытые глаза, полные удивления и страха, выглянули сквозь темные ямы в наэлектризованной маске лица Джейн.

— Джон, милый, что творится? Джон!

Я открыл рот, но не мог выдавить ни слова. Глаза Джилли придали видимость жизни посмертной маске Джейн. Это было наиболее ужасное зрелище в моей жизни. Лицо Джейн напоминало нарисованный портрет с живыми глазами. И она была так холодна. И так невозмутима. Так неподвижна. И так обвиняюща.

— Джон, я замерзаю. Джон!…

Раздался ужасный гул и треск. Все окна в номере как будто взорвались. Сильный сквозняк дернул по сторонам занавески. В воздухе было густо от блестящих, вращающихся, острых, как бритва, обломков стекла. Я сжался, всем телом прикрывая Джилли, несмотря на это, морозное дуновение достигло меня и сыпануло дождем осколков на мою спину, бедра и ягодицы. Постель была порезана на куски, на продырявленных подушках пух вздымался как снег.

Я ждал с закрытыми глазами, пока не утих лязг падающего стекла. Холодный мартовский ветер влетел через окна и трепал страницы журнала, который я оставил лежать на телевизоре. Я посмотрел на Джилли. Она снова была собой, не Джейн или кто-то еще, хотя ее лицо было бледно от страха, и сбоку на лбу появилась небольшая ранка.

— Вылезай из-под меня, — прошептал я. — Внимательно, вся постель в стекле. У меня куча осколков на спине. Наверняка нет ничего серьезного, но я не могу пошевелиться, пока их не вынешь.

Под влиянием шока и ужаса глаза Джилли наполнились слезами.

— Что случилось? — спросила она, дрожа. — Я не понимаю, что случилось.

— Наверно, я переусердствовал с оргазмом, — ответил я, стараясь говорить безалаберным тоном.

— Ты весь трясешься, — шепнула она. — Не шевелись.

Она смогла выскользнуть из-под меня. Потом она сказала:

— Лежи спокойно. У тебя на спине штук двадцать осколков. Но наверно они врезались слишком глубоко.

Она нашла свои туфли и пошла в ванную за ватой и полотенцем. Потом села рядом со мной на постели и начала вытягивать из моей спины осколки стекла. Крови было немного, но ранки побаливали, и я облегченно вздохнул, когда она вытянула последний осколок, торчавший на внутренней стороне моей левой ляжки.

В дверь раздался стук. Кто-то закричал:

— Извините! Вы здесь? Говорит помощник управляющего.

— А в чем дело? — крикнул я.

— Кто-то нас уведомил, что в вашем номере был слышен какой-то шум и лязг разбиваемого стекла. Все ли у вас в порядке?

— Минутку, — ответил я. Джилли нашла мои брюки. Я вытряхнул из них стекло, натянул их и на цыпочках подошел к двери. Я приоткрыл ее, не снимая цепочки, и выглянул. Помощником управляющего был высокий мужчина в смокинге, с очень блестящими черными волосами и в очень блестящих лакированных черных туфлях.

— Я купил сегодня моей кузине комплект бокалов, — объяснил я. — Сувенир из Салема. К несчастью, у меня ноги запутались в халате, когда я их нес. И к тому же еще я налетел на стол.

Заместитель управляющего посмотрел на меня проницательным взглядом.

— Надеюсь, что вы не искалечились?

— Искалечился? Нет. Нет, нет. Я не искалечился.

Он помолчал, потом заявил:

— Вы позволите мне заглянуть в номер?

— В номер?

— Если вы согласны.

Я глубоко вздохнул. Не было смысла блефовать дальше. Если заместитель управляющего хотел заглянуть в номер, то я не мог его удержать.

— Честно говоря, — сказал я, — у нас были хлопоты с окнами. Но я заплачу за них. Если вы согласитесь.

16

Мы поехали в жилище Джилли на Уитч Хилл Роуд, с видом на парк Галлеус Хилл. Квартирка была маленькой, но в ней царил педантичный порядок. На выкрашенных в белое стенах висели оправленные проекты платьев, в красивых белых португальских горшочках росли кусты юкки. Мои ранки еле пекли, но все они были чисты, и только одна из них, на плече, еще не закрылась, и из нее продолжала течь кровь.

— Выпьешь вина? — спросила Джилли.

Я неестественно сел на покрытый бежевым покрывалом диван.

— Предпочел бы двойную шотландского, если можно.

— Мне неприятно, — заявила она, возвращаясь из кухни с большой, покрытой изморозью, бутылкой Пино Шардонне. — Все мои знакомые пьют вино.

— Только не говори мне, что они еще и вегетарианцы.

— Некоторые, — улыбнулась она.

Она поставила на столик два бокала на высоких ножках и села рядом со мной. Я взял бутылку и налил нам обоим до краев. Раз уж я приговорен к вину, подумал я, то по крайней мере не должен ограничиваться в емкости.

— Как ты думаешь, сколько тебе надо будет заплатить в «Под Боярышником»? — неожиданно спросила Джилли.

— Наверно, несколько тысяч. Эти большие окна, наверно, стоят кучу денег.

— Я все еще не понимаю, что случилось.

Я поднял свой бокал в молчаливом тосте и одним глотком наполовину опорожнил его.

— Ревнивая жена, — объяснил я.

Джилли растерянно посмотрела на меня.

— Ты же говорил, что твоя жена…

— Мертва, — решительно закончил я. — Потом я повторил еще тише: — Мертва.

— Значит, ты хочешь сказать, что то, что сегодня случилось… это была она? Твоя жена? Она это сделала?

— Не знаю. Такая возможность есть. Может, это был просто исключительно сильный порыв ветра. Помнишь ту бурю в Бостоне, когда ветер выбивал окна? Может, то же самое случилось и в «Под боярышником».

Джилли смотрела на меня с миной, выражающей полное непонимание.

— Но если твоя жена мертва, то почему ты думаешь, что это была она? Ты хочешь меня убедить в том, что и она тоже дух? Твоя погибшая жена — дух?

— Да, я видел ее, — признался я.

— Ты видел ее, — повторила Джилли. — Боже, я не могу в это поверить!

— И не нужно. Но это правда. Я ее видел уже два или три раза, а сегодня, когда мы любили друг друга, я снова ее увидел. Я посмотрел на тебя и увидел ее лицо.

— Знаешь, с этим очень трудно согласиться.

— Мне тоже это нелегко.

— Знаешь, что мне еще никогда не приходилось сношаться с мужчиной сразу после того, как мы познакомились, как с тобой?

— Перестань оправдываться, — прервал я ее. — Я тоже сразу захотел тебя. Разве разница только в том, что ты женщина?

— Вообще не в этом дело, — ответила Джилли слегка защищающимся тоном.

— В таком случае совершенно не нужно переживать.

— Но теперь ты ставишь меня в крайне неловкое положение.

— Неловкое? — удивился я, опять потянувшись за бокалом.

— Да, да, неловкое, ведь я впервые в жизни соблазнила мужчину… я впервые это сделала, и оказалось, что этот мужчина сдвинут по фазе на почве своей умершей жены. А в его номере в мотеле вылетают окна.

Я встал и подошел к застекленным дверям, ведущим на узкий балкон. За стеклом кустики герани трепетали на пронзительном ночном ветру. Вдали я видел смазанное освещение Уиткрафт Хейс. Было уже после двух часов ночи. Я был слишком потрясен и вымотан, чтобы ссориться или выслушивать обвинения. Мое отражение в стекле подняло бокал и отпило вино.

— Хотел бы признать, что ты права в отношении сдвига на почве моей умершей жены, — тихо сказал я. — Хотел бы я признать, что ты права, что я подвержен истерии, что я ничего не видел и ничего не слышал, что у меня чересчур буйное воображение. Но она истинна, Джилли. Она навещает меня. Навещает не только дом, где мы жили, но и меня лично. Это следующая причина, по которой я завтра буду погружаться в воду, хотя на это у меня совершенно нет желания. Я хочу, чтобы к моей жене вернулся покой.

Джилли не ответила. Я отвернулся от окна и снова сел рядом с ней, хотя она не хотела на меня даже смотреть.

— Если хочешь разорвать наше знакомство, у меня нет возражений, — заявил я. — Ну… не совсем. Мне будет очень горько и неприятно. Но я понимаю, что ты чувствуешь. Каждый подумал бы то же самое на твоем месте. Даже мой врач считает, что у меня сильный и длительный шок после смерти Джейн.

Я заколебался, но затем продолжил дальше:

— Ты крайне привлекательна и желанна, Джилли. Ты ужасно волнуешь и привлекаешь меня. Я все еще утверждаю то, что сказал раньше: как это необычно, что два человека встречают и чувствуют друг к другу сильное влечение. Нам могло бы быть хорошо друг с другом, ты теперь сама знаешь это. Но я должен предупредить, что дух Джейн все еще со мной и может быть опасным, как и сегодня.

Джилли посмотрела на меня глазами, блестящими от слез.

— Дело же не в опасности, — ответила она сдавленным голосом.

— Знаю. Дело в образе моей жены.

— Я уже прошла и через это. Когда мне было семнадцать лет, у меня была связь с женатым мужчиной. Банковским чиновником. Конечно, его жена жила, но он так никогда и не мог от нее избавиться. Он или звонил ей или думал о ней, когда был со мной.

— И ты решительно не хочешь вторично проходить через это.

Она вытянула ко мне руку.

— Джон, не имей к себе претензий. Я просто чувствую угрозу себе. А с тех пор, как я завоевала самостоятельность, я обещала себе одно-единственное: никогда не позволять, чтобы мне что-то угрожало. Никогда.

Я не знал, что ей ответить. Конечно, она была права. Она могла броситься на меня как сексуально изголодавшаяся тигрица, и я также мог броситься на ее великолепное тело, как сексуально голодный тигр. Но она вообще не должна была принимать меня как любовника, вместе со всеми моими проблемами. Она вообще не обязана была делить со мной мои страхи, видения и кошмарные переживания. А ведь во мне все еще оставалась незажившая рана после потери жены и еще не родившегося ребенка.

— Ну, хорошо, сказал я и отпустил ее руку. — Я понимаю, хотя и совершенно не восхищен тем, что ты говоришь.

— Мне неприятно, — шепнула она. — Ты даже не знаешь, как очень ты мне нравишься. Ты точно в моем типе.

— Я не могу быть в твоем типе, если я свихнулся из-за духа. По крайней мере, пока меня не подвергнут экзорцизму.

Джилли с минуту молча смотрела на меня, а потом встала и вышла в кухню. Я пошел за ней и встал в дверях. Джилли вытащила яйца, булки и кофе.

— Тебе не нужно для меня ничего готовить, — запротестовал я.

— Только завтрак, — улыбнулась она. Она разбила яйца в миску и начала взбивать их взбивалкой. — Думал ли я об экзорцизме? — спросила она. — Ты не хочешь вызвать священника, который обеспечит покой твоей жене?

Я покачал головой.

— Сомневаюсь, что это поможет. Не знаю, но, может, ты и права. Но я думаю, что эти призраки из Грейнитхед уйдут на отдых только тогда, когда мы узнаем, почему они все еще появляются, почему они не могут познать покоя.

— Речь о том, что нужно поднять со дна «Дэвида Дарка»?

— Наверно, так и есть. Эдвард считает, что решение именно в этом.

— А ты что думаешь? — Джилли вынула сковороду и бросила в нее кусочки подсолнечного маргарина.

Я потер глаза руками.

— Я стараюсь сохранить рассудок. Я сам не знаю. Я просто стараюсь не свихнуться.

Джилли нежно посмотрел на меня.

— Ты вообще не свихнулся. И ты чудесный любовник. Я только надеюсь, что ты все-таки сможешь дать покой своей жене.

Это замечание не требовало объяснений. Я смотрел, как Джилли жарит яичницу, готовит кофе и гренки. Я подумал, что должен поспать перед погружением завтра. Холодные воды пролива Грейнитхед, беспокойные, как души умерших в городке, ждали прихода рассвета.

17

Около девяти утра мы уже плыли через пролив Салем, по серому, взволнованному морю, балансирую на корме рыбацкой лодки «Алексис». В лодке было тридцать пять футов длины, и Эдвард, Дан Басс и еще двое коллег Эдварда из музея Наняли ее на общество на все утро.

День был ясным, воздух резким, и было так холодно, что я даже удивился. Но Эдвард объяснил мне, что на море, как правило, температура ниже, чем на суше, иногда даже на 15 градусов. На северо-западе собирался огромный клин густых как сметана туч. Дан Басе, однако, оценил, что у нас есть от двух до трех часов на погружение, прежде чем погода испортится.

Мне сразу понравился Дан Басс. Он был уверен в себе, было ему лет тридцать, глаза его были цвета бледной голубизны, как будто морская вода выбелила их до белизны. Он говорил с бостонским акцентом, глотая окончания слов, а черты его квадратного лица выдавали ирландско-бостонское происхождение. Но, управляя лодкой, он сказал мне, что он родился в Северной Каролине и впервые нырял, разыскивая суда в проливе Нимлино и заливе Винслоу.

— Когда-то я добрался до корпуса торпедоносца времени второй мировой войны, который утонул во время шторма в сорок четвертом году. Я посветил фонарем в окно, и угадай, что я увидел: человеческий череп, еще в заржавевшем стальном шлеме. В жизни еще не видел такой чертовщины.

У Эдварда было великолепное настроение, так же, как и у его коллег: серьезного молодого студента по имени Джимми Карлсен и веснушчатого рыжеволосого историка из отдела этнологии Музея Пибоди, Форреста Броу. Оба были опытными аквалангистами. Джимми носил блузу с надписью на спине: «Увидеть Массачусетс и начать нырять». Форрест три года назад участвовал в подъеме корабельных орудий и кухонного комплекса с корабля восемнадцатого века, затонувшего у Маунт Хоуп Пойнт у побережья штата Род Айленд. Оба все время объясняли мне подробно, что они делают и почему, чтобы вследствие незнания я не совершил какой-нибудь фатальной ошибки, раз уж у них с меня не было никакой пользы.

Джилли, закутанная в толстую стеганую парку с капюшоном, обшитым мехом, сидела на помосте рулевого с записной книжкой и секундомером в руке. Она почти ко мне не обращалась, но один раз перехватила мой взгляд и послала улыбку, говорившую мне, что между нами все в порядке — настолько, насколько это возможно. Глаза ее были полны слез, наверно, от холодного ветра.

Эдвард взял слово:

— Мы будем искать дальше вдоль линии побережья, начиная с того момента, где кончили в прошлый раз. Дан поставил лодку в точке пересечения координат, которые мы установили — мы берем одно измерение в направлении морского маяка на острове Уинтер, а другое — на башне епископального собора на Холме Квакеров. Якорь бросаем в месте, где эти измерения пересекаются.

Дан Басс подвел «Алексиса» немного ближе к берегу, в то место как форрест устанавливал положение. Установка лодки в назначенном месте заняла несколько минут, но в конце мы бросили якорь и заглушили мотор.

— Теперь отлив, — объяснил Эдвард. — Но через пару минут он кончится, и тогда будет самое опасное время для ныряния. Поскольку это твой первый раз, ты не должен оставаться под водой дольше пяти минут. В воде холодно и плохо видно, а у тебя и так будет много забот с дыханием и поддерживанием равновесия, Вначале ты должен со всем этим освоиться.

Я почувствовал неприятные судороги в желудке и имел огромное желание предложить отложить мое подводное посвящение до завтра или до будущей недели, может, даже до будущего года. Ветер колебал лодку и рвал на части наш сигнальный флаг, так что я не знал, трясусь ли я от холода или от страха.

Дан обнял меня за плечи и сказал:

— Ни о чем не беспокойся, Джон. Если умеешь плавать, то справишься с погружением, при условии, что не потеряешь головы и будешь слушать указания. Во всяком случае, Эдвард первоклассный аквалангист. Он будет тебе помогать.

Мы переоделись в обтягивающие водонепроницаемые комбинезоны, а под них мы одели подобранные пенистые жилеты, чтобы дополнительно предохранить себя от холода. Комбинезоны были белыми с оранжевыми капюшонами, что обеспечивало нам максимальную видимость в мутной воде, как объяснил Эдвард. Дан Басс прикрепил на мне баллон с воздухом и показал, как продувать загубник, чтобы выдуть пыль или воду, и как проверить, функционирует ли правильно регулятор расхода воздуха. Потом я надел на себя пояс с балластом, а Дан поправил грузики так, чтобы они не мешали моим движениям.

— Проверь также экипировку своего товарища, — напутствовал меня Дан.

— Уверься, что помнишь, как действует его регулятор воздуха, и как мы можешь освободить его от балласта в случае нужды. И постарайся вообще все запомнить как можно лучше.

При моем первом погружении в воду со мной шли Эдвард и Форрест. Мы кончили подготовку, сидя на борту лодки, а моим товарищам в последнюю минуту приходили в головы разные советы, которые они еще не передали мне, поэтому еще до того, как мы были готовы погружаться, моя голова напоминала мусорную корзину. В моей памяти колебались отрывки советов, что мне делать, если стекло в маске покроется паром, что делать, если перестанет поступать воздух, или что делать (что было вероятнее всего), если я впаду в панику.

Джилли подошла ко мне, сжимая блокнот в руке, и стала за моей спиной. Ветер развевал мех на ее капюшоне.

— Удачи, — сказала она. — Следи за собой.

— Попробую, — ответил я, чувствуя сухость во рту. — Сейчас, это точно, я беспокоюсь еще больше, чем тогда, когда вылетели эти окна.

— Какие окна? — спросил Эдвард. Он посмотрел на меня, потом на Джилли, но когда увидел, что ни один из нас не собирается ничего объяснять ему, пожал плечами и отвернулся.

— Готовы? Прыгаем!

Я сунул загубник, помолился в душе и пятой точкой вперед упал в море.

Внизу было холодно и царил полный хаос: ничего, кроме мутной воды и поднимающихся пузырей воздуха. Но когда я начал погружаться, я заметил поблизости белое пятно комбинезона Эдварда, а с другой стороны еще один блеск белизны: это Форрест прыгнул за нами. Я начал думать, что погружение с аквалангами не так уж и страшно, как я его себе воображал.

Все трое, размахивая ластами, мы включились в подводное течение.

Эдвард и Форрест ловко, с обаянием, я же с энтузиазмом, но в значительно худшем стиле. Океан не был в этом месте слишком глубок, особенно при отливе, максимально от двадцати до тридцати футов, но для меня даже это было чересчур. К тому же еще вода была так мутна, что я старался держаться поближе к своим спутникам.

По мере того, как мы опускались на дно, мне было все труднее сохранять равновесие. Наконец, когда мы задержались в паре футов над пологим склоном илистого побережья Грейнитхед, я почувствовал себя подвешенным в состоянии невесомости — причем проявлял явную склонность к легким подъемам и спускам, когда вдыхал и выдыхал воздух. Я был хорошим пловцом. В школе я был в команде пловцов и даже завоевал бронзовую медаль в плавании брассом. Но эти подводные поиски в ледяном черном иле на северном берегу пролива Грейнитхед — это было совершенно другое впечатление. Я чувствовал себя неуклюжим, неопытным, взволнованным ребенком, который еще не полностью овладел координацией движений.

Эдвард вплыл в мое поле зрения и просигнализировал рукой: «О'кей, все в порядке.» Этот же жест имели привычку делать таксисты из Сент-Луиса при виде аппетитной женской фигурки, шляющейся по тротуару. Я ответил Эдварду тем же жестом и подумал, что его голова под стеклом маски выглядит как вытаращенные зрачки утопленника. Меня предупредили, чтобы я не пытался сигнализировать поднятым указательным пальцем, поскольку это имеет совершенно иное значение. Форрест, удаленный на десять или пятнадцать футов, поторопил нас с началом поисков. Раз я должен был оставаться внизу лишь пять минут, подумал я, я могу принять участие в охоте на «Дэвида Дарка».

Мы планировали систематически обыскивать место вокруг лодки, передвигаясь по спирали в направлении против часовой стрелки, и отмечать места, где мы уже были, с помощью белых табличек с номерами. Мы начали с точки, где лежал погруженный в ил якорь лодки, и плыли по кругу, пока наконец я совершенно не утерял чувства направления. Однако Форрест в середине каждого круга вбивал в ил табличку, благодаря чему у нас была уверенность, что мы не ходим по своим следам и не удаляемся слишком далеко от области поиска.

Я посмотрел на часы. Я был под водой уже минуты три и начинал чувствовать себя не по себе. Не только из-за холода и хлопот с координацией движений, но также и клаустрофобии. Хотя вначале я дышал свободно, я как-то не мог удержать регулярного ритма и понял, что даже если мой разум не поддался панике, то мои легкие ведут себя все более нервно.

Я попытался припомнить сигнал, обозначающий «есть хлопоты, но ничего серьезного». Нужно махнуть рукой, говорил Дан Басс, и показать, в чем дело. Как мне сообщить о клаустрофобии? Взять себя за горло и показать, что я задыхаюсь? Сжать голову руками?

Помни, не впадай в панику, сказал я сам себе. С тобой ничего не случилось. Ты можешь свободно плавать, ты можешь свободно дышать. Больше того, у тебя остались только две минуты, а потом ты можешь вернуться на поверхность. Эдвард и Форрест займутся тобой.

Но когда я снова поднял голову, то не увидел ни Эдварда, ни Форреста. Я видел только мутную воду, густую как каша, ил и вибрирующий в воде мусор.

Я обернулся и посмотрел назад, но снова увидел только воду. Какая-то заблудившаяся камбала проплыла рядом, как герой Диккенса, блуждающий в лондонском тумане, быстро и уверенно, как снаряд. Но где же были белые комбинезоны и апельсиновые капюшоны, благодаря которым я должен был видеть своих товарищей на расстоянии в десять футов в подводной темноте?

Не впадай в панику, повторил я сам себе. Они должны быть где-то здесь, неподалеку. Если ты их не найдешь, то просто вернешься к якорю, руководствуясь табличками, и вынырнешь на поверхность. Увы, я нигде не видел ни одной таблички, а оборачиваясь вокруг своей оси в поисках товарищей, я снова потерял чувство направления. Я чувствовал холодный, слегка напирающий на меня напор течения, но когда мы начали нырять, был еще отлив, сейчас же начинался прилив. У меня не было понятия, куда меня тащит течение, и как далеко меня уже снесло во время моего бесцельного верчения в воде.

Я быстро задышал, судорожно хватая воздух. Я старался не думать обо всем том, от чего меня предостерегал Эдвард и Дан Бассе. Если тебе нужно всплыть вверх, даже в случае крайней необходимости, не всплывай слишком быстро. Воздух, находящийся в твоем кровообращении, может вызвать тромб, что вызовет немедленную смерть. Но всплывай быстрее поднимающихся пузырьков воздуха, как мне сказал Дан Басс, и, если можешь, задержись по пути, чтобы выравнять давление.

Следующей опасностью было то, что легкие могли разорваться. Если всплывешь на поверхность с большой глубины, декомпрессия может разорвать легкие.

Как послушная дрессированная собачка, я вернулся к месту, где я только что был. Я попытался успокоить себя. Я все еще не видел ни следа Эдварда и Форреста, я не мог найти никаких табличек с номерами, поэтому решил, что мне остается только одно: вынырнуть на поверхность. Несмотря на прилив, я наверняка не был далеко отнесен от «Алексиса».

Я уже собирался вверх, когда в мутной волнующейся воде заметил белый блеск. У меня немного покрылась паром маска и я не мог точно оценить расстояния, но я помнил, что под водой все предметы, которые я видел через стекло маски, кажутся на три четверти ближе, чем в действительности. Это могли быть лишь Эдвард или Форрест. В окрестностях не было никаких других аквалангистов, а это что-то было явно больше, чем рыба. Мне сразу припомнились «Челюсти», но Дан Басс уверил меня, немного раздраженным тоном, что единственная белая акула, которая когда-либо появлялась у берегов Новой Англии, принадлежала киностудии «Универсал Пикчерс».

Я овладел собой и, стараясь дышать регулярно, двинулся над дном океана в направлении белого предмета. Он вращался в воде, вибрировал и подпрыгивал, как будто его трепало приливом. Когда я подплыл ближе, я пришел к выводу, что это не может быть ни Эдвардом, ни Форрестом. Скорее, это кусок паруса, который запутался в сетях и под тяжестью опустился на дно.

Лишь только когда я подплыл очень близко, на расстояние в два или три фута, я полностью осознал с ледяным чувством мерзкого страха и омерзения, что это была утонувшая женщина. В ту же секунду она обернулась и я увидел ее лицо, разорванное и лишенное глаз, с губами, полусъеденными рыбами, с волосами, вздымающимися вертикально вокруг головы, как водоросли. Одета она была в белую ночную сорочку, которая вздымалась и волновалась в течении прилива. Щиколотки ее ног запутались в затонувшей рыбацкой сети, из-за чего она не могла выплыть на поверхность — но ее разлагающееся тело было наполнено газом до такой степени, что оно стояло выпрямившись, как гренадер на плацу, танцуя какой-то гротесковый подводный балет совсем в одиночестве на дне моря у побережья Грейнитхед.

Я отпрянул, пытаясь овладеть страхом. Полупереваренная овсянка подошла к горлу. Ради бога, сказал я себе, ты не можешь рыгать. Если начнешь рыгать, то подавишься и кончишь как эта Офелия, с глазами, выеденными рыбой. Поэтому успокойся. Смотри в другую сторону, забудь об Офелии, ты ведь и так не сможешь ей ничем помочь. Успокойся. Смотри в другую сторону и медленно всплывай на поверхность, а потом позови на помощь.

Я начал плыть вверх, внимательно наблюдая за пузырьками воздуха, чтобы убедиться, не всплываю ли я чересчур быстро. Я находился где-то в тридцати футах под поверхностью воды, но мне казалось, что от поверхности меня отделяет в три раза больше. Когда мне показалось, что я уже на половине пути, я замедлил, сделал пару выдохов, чтобы не допустить разрыва легких или какой-то другой катастрофы. Здесь было светлее, вода стала более прозрачной. Я все сильнее чувствовал течение прилива и волнующуюся поверхность моря.

— Джон, — прошептал женский голос.

Меня охватил ледяной холод, намного большей, чем температура воды. Голос зазвучал выразительно и очень близко, как будто кто-то шептал мне прямо в ухо.

Я поспешно ускорил движение ласт, сдерживая нарастающую волну настоящей паники.

— Джон, — повторил голос, на этот раз громче и более убедительно, как будто моля о чем-то. — Не оставляй меня, Джон. Не оставляй меня. Прошу тебя, Джон.

Я был уже почти на поверхности. Едва ли не в паре футов я видел поверхностные полосы утренних волн. Но тогда что-то обвилось вокруг моей левой щиколотки, а когда я попытался освободиться, я был неожиданно перевернут вверх ногами. Тут же холодная вода налилась мне в уши. Я выпустил загубник, вызывая цепочку пузырьков воздуха. Потом я знал только то, что отчаянно дергаюсь и вырываюсь, стараясь освободиться. Я выставил вверх одну руку, надеясь, что кто-то с «Алексиса» увидит мой сигнал, но это не имело смысла. Я все еще находился футах в десяти под водой, я что-то, что держало меня за ногу, быстро втягивало меня вглубь.

Лишь тогда я на самом деле впал в панику. Меня угнетало ужасное сознание, что я задыхаюсь и если не смогу освободиться, то меня ожидает смерть. Я слышал от кого-то, что утопление — самый мягкий вид смерти, значительно более приятный, чем смерть от пули, от огня или в катастрофе; но тот, кто так заявлял, наверняка никогда не был в один холодный мартовский день на дне северной части Атлантического океана, без загубника, и с ногой, удерживаемой каким-то неуступчивым свинством. Наверно я завопил во всю глотку, судя по количеству пузырьков воздуха, и прежде чем успел прийти в себя, имел полный рот воды. Ледяная, соленая, шипящая морская вода вливалась мне в желудок, пылая, как жидкий огонь. Я вернул часть проглоченного и к своему счастью не подавился при этом, хотя в легких у меня уже почти не было воздуха.

В голове у меня билась только одна мысль: не наглотайся воды! Не глотай воды. Дан Басс предупредил меня, что тот, кто втянет морскую воду в легкие, тот уже покойник. Собственно, шансов на спасение уже нет.

В голове у меня звенело, глаза вылезли из орбит. В последнем отчаянном усилии я дернулся, чтобы увидеть, что меня держит за щиколотку. К моему ужасу я увидел, что это была ночная рубашка утонувшей, все еще покрывающая мертвое тело, которое подпрыгивало и подпрыгивало в своем смертном танце. Видимо, когда я проплывал мимо нее, течение, вызванное движением моих ласт, освободило ее из сетей. Останки, наполненные газами разложения, начали подниматься вверх и поплыли вслед за мной, как буй. Рубашка запуталась вокруг моей ноги, а когда я начал дергаться, останки перевернулись и газы из грудной клетки вылетели вверх, после чего тело стало тяжелее и начало тянуть меня вниз.

Я полусогнулся и обеими руками дернул за рубашку, но мокрый материал, обвившись вокруг моей щиколотки тесно, как перевязка, не хотел уступать. Я потянулся к бедру и выхватил свой рыбацкий нож. Останки все еще вертелись и подпрыгивали так резко, что мне трудно было не искалечить ногу при разрезании ткани.

Два, три, четыре удара, и я знал, что у меня еле хватит воздуха, чтобы доплыть до поверхности. Но я ударил еще раз, и каким-то чудом материал порвался. Труп женщины снова начал падать вглубь, в темноту, ныряя в мутной воде и в облаках ила.

Я сбросил пояс с балластом, что следовало сделать много раньше, и начал размахивать ластами. Мне казалось, что я выныриваю в убийственно медленном темпе, но паника уступила, меня охватило удивительное спокойствие, и я уже знал, что выживу. Наконец я выставил голову над волнами, почувствовал ветер, солнце и свежий воздух, а почти в полумиле от меня я увидел «Алексиса».

Я отчаянно замахал руками. Я не знал, даю ли я нужные сигналы, но я просто был не в состоянии долго держаться на воде, особенно среди заливавших меня волн. Я чувствовал себя вымотанным физически и психически. Дан Басс был прав, когда говорил, что погружение с аквалангом является спортом столь же умственным, сколь и физическим. Это не развлечение для паникеров и истериков.

Я услышал отдаленный звук двигателя «Алексиса». Наконец лодка, описывая круг, приблизилась ко мне, и Дан Басс прыгнул в воду, чтобы поддержать меня. Он дотащил меня до борта, а потом вместе с Джимми как-то затащил меня на палубу. Я лежал, растянувшись на досках, как свежевыловленная акула, кашляя, плюясь и выплевывая воду носом. У меня было чувство, как будто кто-то продирал мои дыхательные пути ершом для прочистки труб.

Джилли встала на колени рядом со мной.

— Что случилось? — спросила она. — Мы уже думали, что ты потерялся! Эдвард и Форрест уже отправились искать тебя и сказали, что ты исчез.

Я кашлял и кашлял, пока мне не начало казаться, что я сейчас вырыгаю. Но наконец мне удалось овладеть кашлем и с помощью Дана я сел.

— Сейчас мы стянем с тебя комбинезон, — сказал Дан. — Джилли, в рюкзаке есть термос с горячим кофе, принеси его, хорошо? — Он присел рядом со мной и внимательно посмотрел на меня. — Это наверно моя вина, — заявил он, когда уверился, что я цел и невредим. — Ты должен был сначала потренироваться в бассейне, прежде чем мы выпустили бы тебя на открытые воды. Но ты смотрелся как человек, способный за себя постоять.

Я громко шмыгнул носом и кивнул головой.

— Я потерял их из вида. Только и всего. Не знаю, как это произошло.

— Ничего особенного, — ответил Дан. — Когда наденешь маску, то чувствуешь себя конем с удилами в зубах, ты можешь смотреть только перед собой. А в такой мутной воде достаточно пары секунд, чтобы потерять из вида товарищей. Но это также и их вина, они не должны были спускать с тебя глаз. Может, надо было использовать спасательный канат. Не любитель этого, канат еще больше ограничивает движение, а пользы с него мало, но на следующий раз нужно будет подумать и об этом.

— Не говори мне о следующем разе.

— Должен быть следующий раз. Если ты сейчас не спустишься под воду, то ты уже никогда не сможешь спуститься.

— Я не боюсь погружения, — ответил я. — Речь не о нем. Я впал в панику и не стыжусь в этом признаться, но наверно каждый бы перепугался, если бы увидел то, что увидел я.

— Ты что-то нашел? — заинтересовался Джимми. — Что-то связанное с «Дэвидом Дарком»?

— Угу. Я нашел труп утонувшей женщины. Даже в довольно неплохом состоянии. Она запуталась в рыбацкой сети. Стояла по стойке смирно, как живая, и только вертелась по сторонам. Я зацепился ногой за ее рубашку и чуть было не утонул.

— Утонувшая женщина? Где же она?

— Пошло на дно, когда мне удалось от нее освободиться. Но я думал, что прилив выкинет ее на берег, раз уж она уже не запутана в этой сети.

Дан Басс прикрыл глаза от солнца и огляделся вокруг, но море вокруг лодки было спокойно.

— Лучше я позову Эдварда и Форреста, — буркнул он. — Они все еще тебя ищут.

Он прошел на корму, где находилась алюминиевая лестница для ныряльщиков и ударил по ней пять раз французским ключом. Это был сигнал для возвращения Эдварда и Форреста, сигнал, который был слышен на расстоянии минимум в полмили под водой.

— Я отмечу координаты этого места, — сказал Дан Басс. — На случай, если полиция захочет знать, где ты нашел тело. — Он пошел к рулевому колесу, прочитал по компасу положение лодки и записал данные в блокнот Джилли.

Джилли придвинулась ко мне.

— Как она выглядела, та женщина? Боже, наверно же ужасно!

— Трудно сказать, как она выглядела. Под водой любые волосы имеют одинаковый цвет, особенно в такой мутной воде. Рыбы до нее тоже добрались. Рыбы не слишком привередливы. У нее еще было лицо, но сомневаюсь, что даже наилучший друг смог бы ее узнать.

Джилли обняла меня за шею и поцеловала в лоб.

— Ты не имеешь понятия, как я рада, что ты в безопасности.

— Любимая, я тоже рад.

Она помогла мне спуститься в каюту под рулевым колесом, где находились две узкие койки, стол и маленькая кухонька. Она положила меня на койку, стянула с меня комбинезон и вытерла досуха полотенцем. Потом закутала меня в одеяло, поцеловала еще раз и сказала:

— Ты должен разогреться. Приказание доктора мак-Кормик.

— Слушаю и повинуюсь, — ответил я.

Через несколько минут «Алексис» остановился, и Дан Басс заглушил двигатель. Я чувствовал колебание лодки, когда Эдвард и Форрест влезали на палубу, и слышал, как они хлюпают мокрыми ластами по доскам. Стянув комбинезон, Эдвард вошел в каюту и присел на краю другой койки.

— Иисусе, — сказал он, дунув на очки, протер их и опять нацепил на нос. Он посмотрел на меня, щуря покрасневшие от соленой воды глаза. — Признаюсь, что я на самом деле уже думал, что тебе конец.

Форрест сунул нос в каюту и прокричал:

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, благодарю, — ответил я. — Я просто забыл, что не должен терять вас из вида.

— Ну, мы сделали ту же ошибку, — признал Форрест. — Это было непростительно. Нам на самом деле очень неприятно. Знаешь же, как бывает под водой, наименьшая ошибка может в течение пары секунд привести к полнейшей катастрофе. К счастью, на этот раз нас как-то пронесло.

— Только на волос, — заметил я.

— Да… Дан говорил о каком-то трупе. Вреде бы ты нашел на дне труп.

— Вот именно. Женщина в ночной рубашке. Она болталась в воде, как сирена. Видимо, проплывая рядом с ней, я создал какую-то волну, потому что она поплыла за мной, совершенно так, как если бы жила.

— Женщина в ночной сорочке? — повторил Форрест.

— Точно. Она была так изуродована, что трудно сказать, как она выглядела, но наверняка она в воде была не так уж и долго.

— Миссис Гулт, — заявил Эдвард.

— Кто?

— Я читал об этом в «Ведомостях Грейнитхед», где-то в середине прошлой недели. Миссис Гулт вышла из дома посреди ночи, одетая только в ночную рубашку. Она взяла один из автомобилей семьи, поехала на пристань Грейнитхед и выплыла в море на яхте мужа, стоящей более двухсот тысяч долларов. С той поры ее никто и нигде не видел, яхты тоже.

— И ты думаешь, что это была миссис Гулт? — уверился я. — Этот труп?

— Есть такая возможность. Ты же сам сказал, что она была в воде лишь несколько дней, а если на ней была еще и ночная рубашка…

— Действительно, выглядит так, что это она, — вмешался Форрест.

— Есть еще что-то, — продолжил Эдвард. — Ее муж, мистер Джеймс Гулт, сказал в сообщении для прессы, что в последнее время она была выведена из равновесия. Она потеряла мать, к которой, видимо, была очень привязана. Ее мать умерла от рака.

— Почему, интересно, тебя это так заинтересовало? — спросил Форрест. Он хлюпнул носом и вытер его краем ладони.

— Я работал у Гултов, когда мне было пятнадцать лет. Я мыл автомобиль мистера Гулта. Они дружили с моими родителями. Мой папа и мистер Гулт, оба работали в строительстве, хотя мистер Гулт в последнее время перебросил усилие на жилищные блоки над водой. Мой папа считает, что эти блоки аморальны, они проституируют атмосферу Салема и Грейнитхед. Потому в последнее время мы редко видимся с мистером Гултом.

— Твой папа считает, что жилищные блоки аморальны? — с недоверием спросила Джилли.

Эдвард снял очки и снова их протер. Он внимательно и серьезно посмотрел на Джилли.

— Мой папа живет прошлым. Он не может понять, почему не строят дома в федеральном стиле, с подвалами, окнами со ставнями и поручнями из кованного железа.

— Эдвард, — спросил я. — Имеешь ли ты ту самую возможность, какую и я имею в виду?

— Черт! — удивленно воззрился на нас Форрест. — О чем это вы?

Эдвард взглянул на Джилли, а потом снова посмотрел на меня.

— Не знаю. Может, я не совсем понимаю?

— Не понимаю, — пожаловалась Джилли.

Я кивнул в сторону Эдварда.

— Я думаю, что Эдвард считает, что миссис Гулт не случайно погибла именно в этом месте. Может, она специально приплыла и умышленно утопилась или случайно, но лишь бы быть поближе к корпусу «Дэвида Дарка».

— Хм, более или менее что-то подобное пришло мне в голову, — признался Эдвард.

— Но почему же она это сделала? — спросила крайне удивленная Джилли.

— Помни, что она потеряла мать. Может, дух матери навестил ее, так же как… — Эдвард замолчал.

— Все в порядке, Эдвард, — успокоил я его. — Джилли знает о Джейн.

— Ну, так же, как тебя посещал дух твоей жены, а миссис Саймонс дух ее умершего мужа. И может, кто знает, может, миссис Гулт чувствовала то же самое, что и ты: что если бы она добралась до источника этих явлений, до катализатора, делающего возможным появление духов, то она могла бы обеспечить покой своей матери.

— Думаешь, что она из-за этого утонула? — спросил Форрест с заметным недоверием.

— Не знаю, — признался Эдвард. — Но нужда в обеспечении покоя умершим очень сильна во всех культурах на свете. Китайцы сжигают на похоронах бумажные деньги, чтобы умерший был богат, когда очутится на небе. На Новой Гвинее трупы обмазывают грязью и пеплом, чтобы тело могло легче вернуться к земле, из которой вышло. А какие слова высечены на христианских надгробьях? «Спи в покое». Это важно, Форрест, даже если мы вообще этого не понимаем. Это инстинктивно. Мы знаем, что когда умирают наши близкие, то они испытывают после смерти переживания, крайне отличные от того, что они знали при жизни, в физическом и психическом смысле, поэтому у нас имеется сильная потребность, чтобы защитить их, чтобы ими руководить, чтобы им обеспечить безопасность. Почему мы реагируем именно так? Ведь, логично говоря, все это абсурд. Но может, в давние времена умершим грозила более явная опасность, может, погребальный ритуал представлял существенное и понятно средство предосторожности против угрозы, которая была перед ними, прежде чем они могли уйти к вечному покою?

Форрест скривился и почесал затылок с миной, выдающей сдержанное раздражение, но как этнолог он не мог не признать, что в словах Эдварда было много правды.

— Я же лично верю, — продолжал Эдвард, — что в корпусе «Дэвида Дарка» находится что-то такое, что мешает естественным процессам и делает невозможным покой для душ умерших. Знаю, что вы считаете меня психом, но я ничего с этим не могу поделать. Я очень долго думал об этом, и это единственное возможное объяснение. Я не утверждаю, что это рациональное объяснение, но, в конце концов, разве явления, происходящие в Грейнитхед, являются рациональными? В случае миссис Гулт возможно, что ее посещал дух ее умершей матери, и у нее, может, было предчувствие, что если она доберется до «Дэвида Дарка», то она сможет освободить это что-то.

— Ты думаешь, что она вообще знала о существовании «Дэвида Дарка»? — спросил Джимми.

— Сомневаюсь, — ответил Эдвард. — Ее скорее влекло какое-то сильное притяжение, излучаемое из его корпуса.

Джилли провела рукой по волосам.

— Но это уже наверняка просто бред, — устало заявила она.

— Вообще нет, возразил Эдвард. — Ты смотришь на все это с точки зрения современного человека, которого обучили только рациональным решениям и отбрасыванию в сторону магии. Ведь когда ты по телевизору смотришь «Дэвида Копперфильда», то ты ведь ни на секунду не веришь, что его фокусы являются чистой магией. Но во времена, когда затонул «Дэвид Дарк», во времена, когда Салем был охвачен горячкой охоты на ведьм, в те времена люди верили в магию, в Бога и в Дьявола, так кем же являешься ты, раз ты утверждаешь, что они не были правы? Особенно, если Джон может тебе подтвердить, что его на самом деле посетила его умершая жена, если он на самом деле ее видел, разговаривал с ней, слышал ее голос?

Форрест и Джимми, видимо, ничего об этом не знали, поскольку обменялись обалделыми, неверящими взглядами.

— Сегодняшний несчастный случай Джона мог быть счастьем в несчастье,

— завершил Эдвард. — Если миссис Гулт утонула поблизости от корпуса «Дэвида Дарка», то она точно указала нам положение корпуса, который иначе мы могли бы искать еще целые годы и без толку. Ты отметил все ориентиры, Дан?

— Конечно, — сказал Дан Басс.

— Тогда мы будем нырять все оставшееся для нас время как можно ближе к месту, где ты, Джон, нашел тело. Дан, Джимми, вы спускаетесь в первую очередь.

— А я? — спросил я.

Эдвард отрицательно покачал головой.

— Ты сделал уже более чем достаточно для одного дня. Крайне глупо с нашей стороны, что мы вообще позволили тебе нырять. Пара недель тренировки в бассейне, и только затем ты можешь снова плавать в открытых водах.

— А что с трупом? — спросила Джилли. — Вы не сообщите в прибрежную страну?

— Явимся к ним сразу же после возвращения, — ответил Эдвард. — Ведь пока мы крайне мало что можем сделать для миссис Гулт.

18

После полудня налетел ветер. Погода постоянно ухудшалась, пока наконец в три часа дня, когда поднялись волны и струи дождя начали лупить в окна рубки, Дан Басс вызвал на поверхность Эдварда и Джимми и сказал им, что на сегодня конец.

Они старательно и систематически обыскали место под нами, но не нашли ничего, даже никакого углубления в дне, которое представляло бы доказательство, что в этом месте под илом возлежит корпус. Дан сказал мне, что если естественное приливное течение встречает какое-то препятствие, то, обходя его, оно должно ускориться, поскольку вода в принципе неплотна; под влиянием этого же ускорения возникают и завихрения, которые проделывают в дне океана яму. Поэтому даже полностью погребенный в иле корпус составляет четкий след присутствия, призрачное отражение в илистом дне.

Но сегодня ничего особенного не было. Только крутые илистые склоны, которые постепенно, уже мягко спускались, исчезая в глубинах пролива Салем. Только рыбацкие сети, части такелажа, заржавевшие автомобили и разлагающиеся на части лодки.

Эдвард взгромоздился на палубу и сбросил с себя комбинезон. Его окаймленные бородой губы были синими от холода, и он весь трясся.

— Не повезло? — спросил я его.

Он покрутил головой.

— Никого и ничего. Но мы можем сюда вернуться завтра. Нам осталось еще проверить восточное направление.

— Форрест, отказавшийся от погружений еще какой-то час назад, теперь сидел в рубке, одетый в джинсы и толстый свитер-водолазку, заговорил:

— По-моему, мы не делаем никакого продвижения вперед, Эдвард. Наверняка уже пришло время для использования эхо-зонда.

— Эхо-зонд ничем нам не поможет, пока у нас не будет уверенности, что мы приблизительно знаем расположение корпуса, — запротестовал Эдвард. — Кроме того, мы не очень много можем позволить себе для найма в прокат оборудования, особенно если получение первых результатов следует ждать не раньше, чем через шесть или семь месяцев.

— Могу помочь вам финансово, — вмешался я. — Парой сотен, если вас это устроит.

— Что ж, предложение благородно, — сказал Эдвард. — Но наша самая большая проблема — это время. Мы можем нырять только по уик-эндам. В таком темпе это будет длиться вечность, пока мы не найдем «Дэвида Дарка». Мы ведь уже ищем его больше года.

— А разве нет никаких документов, которые могут содержать какие-то указания о месте, где утонул корабль?

— Ведь знаешь же сам, как все было. Эса Хаскет проследил, чтобы любое малейшее упоминание, касающееся «Дэвида Дарка», было полностью стерто из реестров.

— А что с библиотекой Эвелита? Может, мы там что-нибудь найдем, не считаешь?

— В библиотеке Эвелита? Наверно, ты шутишь. Шутишь, правда?

— Я вообще не шучу.

— Ну так вот что я тебе скажу, Джон. Старый Дуглас Эвелит вероятно достиг восьмидесяти лет. Я видел его только один раз. Теперь он вообще никуда не выходит из дома. Более того, он никого к себе не пускает. Он живет со слугой, индейцем из племени Наррагансетов, и какой-то девушкой, которая может являться его внучкой, а может и нет. Все питание им привозят на место и оставляют в сторожке в конце проезда. На меня нападает психоз, когда я только думаю о всех тех бесценных исторических материалах, которые старый не хочет выпускать из рук, но что я могу сделать?

— Пари, что ты уже пытался туда забраться, — сказал я.

— Пытался! Писал, звонил, лично приходил пять или шесть раз. Но каждый раз — вежливый отказ. Мистер Эвелит сожалеет, но его частная библиотека закрыта для исследователей.

«Алексис» как раз сворачивал в сторону пристани Салема. Флаг погружений был спущен и снят. Корма лодки вздымалась и опускалась на волнах. Дан напевал матросскую песенку о «Легкомысленной Салли», для которой «любовь моряка… это детская игра».

— Может мы обратимся к Эвелиту не с той стороны, — заметил я. — Может, нужно было ему что-то предложить, вместо того, чтобы о чем-то просить.

— А что я могу предложить такому человеку, как Эвелит?

— Ведь он же коллекционер. Ты мог бы предложить ему какую-то древность. У меня есть в лавке пенал, который якобы принадлежал одному из судей во время процессов ведьм, некому Генри Геррику. Во всяком случае, на нем есть инициалы «Г. Г.»

— Наверно ты придумал нужный способ, — вмешался Джимми. — Во всяком случае стоит попробовать. Такие люди, как Эвелит, скрываются от мира, потому что думают, что каждый только и посягает на его собственность. Обратите внимание, как Эвелит продает свои картины… анонимно, чтобы никто не мог проследить, откуда они берутся.

Эдвард казался немного растерянным, поскольку это не он напал на идею, чтобы подкупить старого Эвелита какой-то взяткой. Он овладел собой и сказал, стараясь поддерживать свободный тон:

— Давайте поедем туда уже сегодня, хорошо? Это же только полчаса езды. Может, это действительно хорошая идея.

— Сегодня я уже слишком измучен, — ответил я. — К тому же мои тесть и теща приходят с визитом. Может, завтра утром около десяти.

Эдвард пожал плечами:

— Мне это подходит. А ты, Джилли? Хочешь поехать с нами?

В обычных обстоятельствах он не приглашал бы ее, но я почувствовал, что он пытается прозондировать, что меня объединяет с Джилли. Джилли посмотрела на меня с выражением лица, которое легко было прочитать, и ответила:

— Нет, благодарю. Завтра я должна работать в салоне. Мы, независимые деловые женщины, не можем отдыхать ни минуты.

— Ну, как хочешь? — разочарованно бросил Эдвард.

Мы вошли в гавань и бросили концы. Когда мы погрузили оборудование для погружения в конец фургона Дана Басса, Форрест подошел ко мне и дружелюбно похлопал по плечу.

— Ты хорошо справился сегодня утром, учитывая, что это твой первый раз. Если будет нужно потренироваться, то заскочи в Клуб Аквалангистов в понедельник вечером. Ведь когда мы найдем это свинство, ты наверняка сам захочешь лично все увидеть.

— Лучше пока пойдем в полицию и сообщим ей и прибрежной страже о миссис Гулт, — напомнил я ему.

— Этим займется Дан. Его знают в комендатуре. Аквалангисты из клуба постоянно вылавливают каких-то утопленных младенцев, матерей-самоубийц и ненужных собак в мешках, утяжеленных камнями.

— Выглядит так, что море скрывает в себе множество грехов, — заметил я.

— Знал бы ты сам, — серьезно ответил Форрест.

Когда я должен был уезжать, к моей машине подошла Джилли и склонилась к открытому окну. Ветер развевал ее волосы.

— Ты на самом деле возвращаешься к себе домой? — спросила она.

— Должен.

Она молча посмотрела на меня, а потом выпрямилась, подставляя лицо ветру.

— Я предпочла бы, чтобы ты туда не возвращался, — сказала она.

— Я бы тоже хотел. Но бегство не имеет смысла. Я должен как-то это выдержать и обязан как-то сделать с этим порядок. Я не хочу рисковать второй такой ночью, как вчерашняя. Раньше или позже, тебе или мне, или нам обоим будет нанесен вред. Не забывай, что случилось со старой миссис Саймонс. Не хочу, чтобы что-то такое встретило тебя. И меня тоже, честно говоря.

— Ну что ж, — сказала Джилли с грустной философской усмешкой. — Это был короткий роман. Он начался быстро, быстро и кончился.

— Наверно же ты не думаешь, что между нами уже все кончено, запротестовал я.

— Нет, по крайней мере, если речь идет обо мне. Пока ты сам мне этого не скажешь.

Я протянул руку, а Джилли взяла ее и пожала.

— Я могу позже тебе позвонить? — спросил я.

Она кивнула головой.

— Я буду ждать, сказала она и улыбнулась одними глазами.

Отъезжая, я посмотрел в зеркальце и увидел ее, как она стояла на берегу, с руками в карманах своей парки. Я не забыл с ней о Джейн. Этого не могла бы сделать ни одна девушка. Но с ней, впервые после смерти Джейн, я почувствовал, что я снова живой и что жизнь может быть прекрасна. Я думал, как удивительно, что люди редко оптимистически смотрят на будущее и на неизбежное течение истории, а вместо этого свою веру полагают на другого человека, такого же растерянного и неуверенного. Ничто так не придает отваги, как сознание, что кто-то тебя любит и что ты не одинок.

Я заехал в Аллею Квакеров и у подножья холма увидел Джорджа Маркхема, занятого ремонтом изгороди. Я остановил машину и вышел.

— Как дела, Джордж? — прокричал я.

Джордж выпрямился, вытирая перепачканные креозотом руки о рабочей комбинезон.

— Я слышал, что отменили обвинение против тебя, — сказал он. Он пытался быть искренним, но я видел, что он смущен.

— Отсутствие доказательств, — объяснил я. — Кроме этого, я не убивал.

— Ну, никто же не говорит, что это ты, — поспешно бросил Джордж.

— И никто не говорит, что это и не я. Но кто-то сказал, что в тот вечер я волочился по округе и что я был явно выведен из равновесия.

— А ты и был выведен из равновесия. Ты сам это должен признать.

Я всадил руки в карманы брюк и с улыбкой посмотрел на Джорджа.

— Да, ты прав, Джордж. Я действительно был выведен из равновесия. Но ведь каждый был бы выведен из равновесия и перепуган, если бы увидел то, что видел я.

Джордж окинул меня внимательным взглядом, прищурив один глаз, как будто оценивая мой вес.

— Так ты на самом деле видел Джейн на качелях?

— Да, — подтвердил я. — А еще позже я видел ее еще раз.

Он молчал довольно долго, погруженный в мысль. На улице было холодно. Джордж наконец протер нос рукавом. Я спокойно стоял, сунув руки в карманы, и смотрел на него.

Наконец он выдавил:

— Кейт Рид не поверил тебе. Но Кейт никому и не верит, если речь идет о духах.

— А ты мне веришь?

Джордж озабоченно поддакнул.

— Потому что ты сам видел духа, ведь так? — спросил я. У меня вообще не было в этом уверенности, но что-то в выражении его глаз, какой-то страх, неуверенность и глубоко скрытое страдание сказали мне: этот человек своими глазами видел духа.

— Я, гммм… я слышал голос моего брата, Уилфа, — выдавил он хриплым голосом.

— Ты и видел его также или только слышал?

Джордж опустил голову и уставил глаза в землю. Потом он поднял голову и сказал:

— Войди внутрь. Кое-что тебе покажу.

Я вошел за ним в дом. Когда я закрывал за собой дверь, далеко над океаном раздалось первое ворчание бури и неожиданный порыв ветра захлопал садовой калиткой. Джордж провел меня в гостиную, подошел к темному дубовому столу, стоявшему рядом с камином, открыл его и начал копаться внутри. Наконец он вытащил большую фотографию, оправленную в рамку, и подал ее мне так торжественно, как будто вручал почетный диплом.

Я внимательно осмотрел фотографию, даже проверил, что на ее обороте. Это был черно-белый снимок, представляющий автостраду на фоне деревьев. Окрестности были мне знакомы. На обочине дороги стоял автомобиль. Это и все. Наиболее неинтересный фотоснимок, который я видел в жизни.

— Ну и что? — бросил я. — Я не очень понимаю, что я здесь должен видеть.

Джордж снял очки и сунул их в футляр.

— Найди моего брата, — ответил он, указывая на фотографию.

Я напряг зрение.

— Я не вижу его. Здесь же никого нет.

— Вот именно буркнул Джордж. — На этой фотографии был мой брат, он стоял перед объективом. Потом, две или три недели назад, я замечал, что он понемногу отодвигается, на каких-то шесть или семь футов, но он все еще стоит. Вначале я не обратил на это внимание, я думал, что у меня уже старческий склероз. Но через неделю он исчез за поворотом дороги. Потому-то я и снял эту фотографию со стены. Мой брат ушел с этой фотографии, вот и все. Не знаю, ни как он это сделал, ни почему он это сделал.

Я отдал ему фотографию.

— То же самое творится и с моими фотографиями Джейн, — сказал я. — Они изменяются. Они выглядят почти так, как и раньше, но не совсем.

— Как ты думаешь, что это значит? — спросил меня Джордж. Он резко схватил меня за руку и посмотрел прямо мне в лицо. — Думаешь, что это чары?

— В определенном смысле, — ответил я. — Мне очень трудно это объяснить. Но пара человек из Музея Пибоди исследует это дело. Может, они найдут способ, чтобы обеспечить покой твоему брату. И Джейн. И всем другим духам, которые посещают Гранитхед. По крайней мере, я надеюсь, что это им удастся.

Джордж опять надел очки.

— Я слышал плач Уилфа, — сказал он, всматриваясь с грустью в пустую дорогу, изображенную на фотографии. — Ночь за ночью я слышал его плач в комнате для гостей на втором этаже. Там никого не было, во всяком случае, я никого не видел. Но я слышал этот ужасный, отчаянный плач и рыдания без конца. Я даже не могу выразить, как это все меня потрясло, Джон.

Я сжал его руку успокаивающим жестом.

— Не переживай так, Джордж. Ты наверно думаешь, что Уилф несчастен, но ты можешь и ошибаться. Может, ты принимаешь только самую грустную часть его посмертного существования. Может, личность человека после смерти распадается на части, и где-то там может существовать счастливый Уилф, не только этот грустный.

Джордж пожал плечами.

— Я не очень могу в такое поверить, Джон, но спасибо за утешение.

— Я не представляю себе, как бы я мог утешить тебя, — признался я. — Сам я знаю лишь одно, что эти парни, от Пибоди, думают, что они открыли причину этих явлений.

— Так что же это? Излучение или что-то еще в таком роде?

— Не совсем. Послушаешь, когда я узнаю больше. Я дам о себе знать. Обещаю. При условии, что ты тоже сдержишь свое обещание и пригласишь меня на покер.

Мы подали друг другу руки, собственно, неизвестно почему. Потом я оставил Джорджа, чтобы он и дальше поправлял изгородь, сел в машину и поехал по кочкам Аллеи Квакеров домой.

Всю дорогу с пристани Салема я боялся этого возвращения. Я волокся по Вест Шор Драйв в темпе менее двадцати миль в час, к ярости едущего за мной водителя грузовика. Но наконец я приехал на место. Вот уже у подножья холма стоял мой дом, выглядящий нище, старо и грустно под пасмурным небом. Я развернулся и, паркуясь у дома, решил, про проведу здесь ночь в последний раз. Дом казался мне настолько холодным и враждебным, что я уже не хотел в нем больше жить.

Охваченный злым предчувствием, я вышел из машины и подошел к двери. Разболтанная оконница постукивала на ветру: крючок выскочил из захвата в стене во время погодных неурядиц. Она будет стучать так всю ночь, разве что я принесу лестницу и укреплю захват. Я открыл переднюю дверь и вошел в дом. В нем ничего не изменилось. Тот же холод, та же вонь гнилья и то же настроение заброшенности и ужаса.

Прежде всего нужно было разжечь камин в салоне. Когда языки пламени стали лизать поленья, я налил себе выпить и, все еще не снимая плаща, вошел в кухню, чтобы проверить, что у меня есть на ужин. Конечно, я мог съесть бифштекс Солсбери или курицу в соусе, или консервированное мясо, подогрев его. Но как-то у меня не было желания ни на первое, ни на второе, ни на третье. Но чему я в самом деле тосковал, так это по жаркому с красным перцем, приготовленному Джейн, жгучему от перца и густому от фасоли по испанским рецептам. Мне стало жаль и Джейн, и самого себя. Мигающий призрак, три ночи кряду навещающий меня, почти стерся из памяти, успев стереть в моем мозгу образ любимого лица Джейн, так что когда я пытался вспомнить, мне с трудом приходила на ум эта ужасающая электрическая маска.

— Джейн, — прошептал я сам для себя, а может, даже немного и для нее.

— Ведь Данте писал — нет большей грусти, чем воспоминание о счастливых временах во время бедствия. Меня выучил этому фрагменту мой бывший шеф из Мид-Вестерн Кемикал Билдинг.

— Джон, — раздался в ответ чей-то шепот.

Она была здесь, в этом доме. Я знал, что она была здесь. Ветер, который вздыхал в камине, балки потолка и оштукатуренные стены были пропитаны ее присутствием. Никакие экзорцисты не могли изгнать ее отсюда, поскольку она стала частью дома и каким-то удивительным образом стала частью и меня самого. Инстинктивно я знал, что пусть даже я уеду подальше отсюда, даже в Сент-Луис или дальше, или вообще на Западное Побережье, Джейн всегда будет со мной. Она будет шептать мне и уговаривать, чтобы я ее любил, она будет втягивать меня все глубже в этот призрачный мир электрического чистилища, пока наконец моя жизнь не станет невыносимой. Я любил ее, когда она умерла, но я знал, что если она и дальше будет меня мучить, то я в конце ее возненавижу. Может, именно это и встретило миссис Саймонс. Она не хотела подчиняться прихотям своего умершего мужа, и тот ее убил. Как долго это продлится, пока не встретит меня.

Я подумал, что наверно мертвые ревнуют живых. Брак Чарли Манци распался, поскольку появился дух его сына. Джордж Маркхем все больше беспокоился о своем умершем брате. Моя связь с Джилли была под угрозой, пока я не отошлю дух Джейн на отдых. Один черт знает, сколько осиротевших жителей Салема и Грейнитхед открыло, что умершие родные ревниво защищают свои права и не позволяют иметь чувственные связи с другими людьми.

Прошлой ночью я думал, встречу ли я после смерти Джейн. Что она шептала мне сегодня утром, когда я бултыхался в воде? «Не оставляй меня». Как будто хотела, чтобы я тоже умер и чтобы мы снова были вместе. Я задумался, а не такое ли встретило миссис Гулт. Была ли она вызвана умершей матерью? Чувствовала ли она, что может быть счастлива только тогда, когда совершит самоубийство и присоединится к своей матери в мигающем мире духов?

Может, я проявляю склонность делать поспешные выводы, так же, как Эдвард. Но я начал подозревать, что все эти сверхъестественные явления имели одну цель: вызвать у осиротевших людей нелюбовь к реальному, материальному миру, убедить их в том, что лишь после смерти они смогут найти счастье и покой. Совсем так, будто мертвые экзорцировали живых, в то время как живые должны экзорцировать мертвых. И хотя я не знал, имело ли это что-то общее с «Дэвидом Дарком», я пришел к выводу, что Эдвард прав, и что тут действуют могучие зловещие силы.

Я допил виски и вернулся в салон, чтобы налить себе еще порцию. Заскрежетали часы в холле, а потом пробили шесть вечера. Было больше, чем я думал: время для меня будто ускорилось после четырех часов. Огонь в камине трещал и гудел. Я подложил еще пару поленьев.

Лишь тогда я случайно посмотрел на картину с «Дэвидом Дарком», которую Эдвард оставил прислоненную к креслу. Картина выглядела немного иначе, хотя я и не мог сказать, что в ней изменилось. Я поднял ее и внимательно изучил ее в свете лампы. Она казалась мне более темной, более хмурой, как будто в ней не хватало солнца. И я был уверен, что когда смотрел ее раньше, то не видел этой угрожающей кучи туч с правой ее стороны.

Может, эта картина действовала как спиритическая лакмусовая бумага? Когда в воздухе висела опасность, она темнела и приобретала грозный вид. Даже нарисованные волны вздымались выше, а нарисованные деревья гнулись ниже под напором невидимого ветра.

Я положил картину на пол. Сегодня ночью, подумал я, наступит что-то вроде конфронтации: я и Бедфорды с одной стороны встанем лицом к лицу с духами Грейнитхед. Порыв дождя ударил в оконное стекло. Я застыл, оледеневший, несмотря на огонь в камине, и молился от всей души, чтобы наконец кончился этот гротескный, кошмарный сон наяву.