– Наташа, клянусь, даже если они раскатят мне дом на бревнышки, в наших отношениях ничего не изменится.

– Это ты сейчас так говоришь.

– Могу подписку дать. Ладно, давай на выходные приезжай, посмотрим, как оно пойдет. Завтра в магазин поедем?

– Ой, нет, завтра не могу! Дежурю сутки.

Зиганшин поморщился. С какой радостью он компенсировал бы Наташе эти несчастные полставки суточных дежурств, но сестра очень ценила свою независимость и говорила, что ей нравится экстренная помощь. Так, мол, она чувствует себя нужной людям. Мстислав Юрьевич этого не понимал. Зачем нужно чувствовать себя нужным? Живи как знаешь, а люди уж пусть сами решают, нужен ты им или нет.

Сегодня я работаю Игнатием. Не врач, не колдун, не шарлатан, просто Игнатий.

Из дома я выхожу в своем обычном облике ханыги. Затертые джинсы, весьма сильно посеченные внизу, кроссовки еще тех благословенных времен, когда советская легкая промышленность неуклюже пыталась перенять передовые достижения западных модельеров, синяя олимпийка и сверху болоньевая курточка. Есть у меня еще шапка-петушок, но если ее надеть, образ получается опереточным, даже карикатурным.

Эпатаж, как говорят в хорошем обществе. А я не хочу никого эпатировать. Наоборот, стремлюсь быть тихим и незаметным алкашом, про которого соседи могут сказать только, что он, слава богу, на лестнице не гадит, соседей снизу не зальет и дом не спалит. Поэтому я надеваю бейсболку как шапку-невидимку.

Захожу в торговый центр. Сегодня я выбрал ближайший к дому, потому что клиент живет недалеко, а вообще превращаюсь в Игнатия в разных местах, чтобы не примелькаться охране.

В центре светло и хорошо пахнет, много стекла с алюминием, на второй этаж ведет эскалатор. Я оглядываю витрины и не могу отделаться от глупого ощущения, что, несмотря на современные интерьеры, броские вывески, красиво оформленные витрины и пафосные названия, ассортимент мало отличается от тех унылых безвкусных вещей, которые висели в магазинах во времена моей юности.

Впрочем, я сюда не шопиться пришел.

Поднимаюсь наверх и сразу поворачиваю в туалет. Там, закрывшись в кабинке, я переодеваюсь в черные джинсы и черную же водолазку. Вера сказала бы, что у меня вид как у приверженца однополой любви, но мне и нужно выглядеть неопределенным. Зыбким, чтобы собеседник гадал, то ли умный перед ним, то ли дурак, то ли гей, то ли натурал, честный человек, а может быть, проходимец? Надо, чтобы никто ничего не мог сказать наверняка.

Под бейсболкой у меня не сальные патлы, как логично представить, а короткая стрижка, сделанная в хорошем салоне. Выйдя из кабинки, я смотрюсь в зеркало: стройный человек в черном, с густыми русыми волосами, в которых только начинает поблескивать седина. Место моего сегодняшнего перевоплощения выдержано в темных тонах, стены, например, облицованы мелкой плиткой цвета маренго, и эта мрачность, а особенно белые щели между плитками придают мне шикарно-демонический вид.

После того как я снял куртку с рукавами, как у Пьеро, стал виден браслет моих часов. Эту дорогую игрушку я купил не потому, что хотел, а было просто интересно, способна ли мне в принципе новая вещь доставить хоть мимолетную радость. Оказалось, не способна. Помню, я надел часы на руку и почти сразу забыл, что они у меня есть. Когда понадобилось узнать время, по привычке полез в мобильник и только через несколько дней привык смотреть на циферблат. Радости не доставляет, но для бизнеса вещь полезная. Когда клиенты видят мои часы, понимают, что не они одни такие лохи, выкладывающие мне кругленькие суммы, успокаиваются, расслабляются, и вообще у них поднимается настроение.

Запихиваю свой alcoholic-style в большую клеенчатую сумку и, последний раз полюбовавшись на себя в зеркале туалета, спускаюсь на первый этаж, где оставляю сумку в камере хранения при гипермаркете, и выхожу на парковку. Такси уже ждет.

После того как я освободился, в принципе, со временем мог бы вернуться в профессию. Нашлось бы место, где такой кадровый голод, что взяли бы человека с подмоченной репутацией. Но пока сидел, пока действовало ограничение на медицинскую практику, истек срок моего сертификата. Я потыкался, попытался записаться на цикл платно, готов был оплатить учебу из своего кармана, но по странному совпадению, как только я хотел зачислиться, в группе не оказывалось совершенно свободных мест. Ни единого! Нигде!

Конечно, это не было злым умыслом начальников кафедр, просто они придерживались мудрого правила: не хочешь себе зла, не делай другим добра.

Если я его не стану обучать, мне точно ничего не будет, а если стану, то еще неизвестно. Так на кой? Эта простая человеческая логика была мне близка и понятна, поэтому я не обижался, да и, в общем, на том месте, куда я устроился сразу после освобождения, мне нравилось, и я не хотел его покидать.

После смерти Веры я тоже перестал числить себя среди живых. Сам я, в принципе, не изменился, но люди совершенно перестали меня интересовать. «Я смотрел в эти лица и не мог им простить, за то, что у них нет тебя и они могут жить», – эту песню я до сих пор не могу спокойно слушать, настолько точно она передает мое душевное состояние.

Только я не смотрел в эти лица. Вообще ни в какие лица.

Нашелся только один человек, который помог мне после освобождения, и ирония состоит в том, что от него я меньше всего мог ожидать чего-то. Мы не были ни друзьями, ни коллегами, всего общего – несколько совместных дежурств.

Однако именно этот доктор с помощью сложной цепочки нашел мне место могильщика. Была в этом своя ирония, тонкая и сложная, как французские духи, но, поскольку кладбище оказалось то самое, где похоронена Вера, я без колебаний согласился.

Наверное, я был не очень хорош к своим коллегам по лопате. При первой же возможности я готов был улизнуть к ее могиле и часами там сидеть, разговаривая с ней или ухаживая за памятником, чтобы все выглядело красиво. Помню, сразу посадил плющ, купленный у бабки возле кладбищенских ворот, не знал тогда, что бабки эти страшные мошенницы. И странное дело, плющ разросся какими-то сказочными темпами, обвил всю Верину оградку пушистыми изумрудными листьями и забросил свои побеги на соседнюю могилку. А когда я уже выяснил про бабок правду, ничего не приживалось, что бы я ни покупал у них. Приходилось ездить в Ботанический сад за рассадой.

Я чистил дорожки вокруг ее могилки, внимательно читал надписи на соседних обелисках, если там были фотографии, разглядывал их, пытаясь представить, какими эти люди были при жизни.

Поодаль располагался необычный памятник: высокая стела из белого мрамора, с укрепленным на ней медным барельефом, изображающим голову человека в летном шлеме, а в подножие монумента будто врезался самолет. Скульптор выполнил самолет из меди, и так хорошо у него получилось, что верилось, будто это действительно настоящий самолет потерял управление и спикировал на могилу летчика.

Каждый день я собирался навести справки об этом человеке и каждый день, придя домой, забывал. Тогда еще не было Интернета, чтобы ввести в строку поиска нужную информацию и, не вставая с дивана, наслаждаться результатами.

В общем, я жил интересами мертвецов, убеждая себя, что Вера просто переселилась в этот кладбищенский мир, что душа ее плутает где-то поблизости, и скоро я к ней присоединюсь.

Впрочем, от работы я не отлынивал и через несколько недель с удивлением обнаружил, что труд могильщика делает из меня просто нереально здорового человека. Перестала болеть спина, исчезла мучившая меня бессонница, коленки больше не хрустели, и я не смог вспомнить, когда у меня последний раз болела голова.

Наверное, могильщики наливаются жизненной силой по тому же принципу, по которому буйно растут цветы в больницах.

На пути от нашей сторожки до Вериной могилы располагался еще один красивый памятник. Тоже из белого мрамора, он представлял собой скульптуру ангела, изваянного в необычной позе. Обычно ангелы изящно, но с известной долей отстраненности склоняются к склепу или могиле, а этот упал лицом вниз, бессильно свесив крылья, как ребенок, уставший делать домашнюю работу, утыкается лицом в книги.

Этот ангел не просто сочувствовал, нет, он был сокрушен утратой.

Я не часто ходил мимо него, предпочитая другую, более короткую дорогу. Но тут наступила весна, снег стал таять, стекая в воды нашей кладбищенской речки, бурые и непрозрачные, как кофе с молоком. В низине земля превратилась в угольно-черную жижу, предательски скрывающую пласты лежалого и очень скользкого снега, поэтому я пошел поверху, думая, что в такое время не встречу ни одного человека.

Действительно, кладбище пустовало. Под голыми мокрыми стволами кладбищенских лип и тополей испарялись последние сугробы, и воздух был пропитан дождем до самого неба.

Она сидела возле ангела, и, еще не заговорив с ней и не увидев глаз, я понял, что здесь нужна моя помощь.

Я подошел, чтобы сказать всего лишь несколько дежурных слов, что она промокнет и простудится, а в результате мы проговорили целый час. Несмотря на то что женщина оказалась молодая и красивая, ухоженная до такой степени, что выглядела собственной очень дорогой копией, я не испытал к ней ни влечения, ни особого сочувствия. Больше всего это походило на состояние, когда после долгого перерыва начинаешь колоть дрова или садишься на велосипед: «А руки помнят!»

Я не спросил, кто лежит под этим ангелом и отчего она так горюет, с самого начала решив не покушаться на ее печаль. Память об ушедших человек должен хранить в своей душе нетронутой.

Думаю, я не смог бы жить, если бы какой-нибудь психотерапевт избавил меня от тоски по Вере.

Мы говорили, пока не продрогли и я не заметил, что губы моей собеседницы дрожат и посинели, а сама она ежится, растеряв половину своего лоска и став от этого гораздо приятнее.

– Мне стало легче, – сказала она удивленно, – будто вы прут какой-то из меня выдернули… Кто вы?

Тут я и назвался Игнатием. Сначала сам удивился, что с языка сорвалось это имя, а потом сообразил, что фамилия погибшего летчика была Игнатьев. Она хотела встретиться еще и попыталась выяснить, где меня можно найти. Я пожал плечами. Мобильного телефона я не завел, потому что не хотел ни с кем общаться, за стационарный не платил по тем же соображениям, и его отключили. Хотел было признаться, что работаю здесь, но в последний момент осекся. Вдруг ей будет неприятно, что целый час изливала душу перед могильщиком?

Сказал, что сам приеду к ней, когда она назначит.

Как я уже говорил, физический труд пошел мне на пользу, я поднабрал мышечной массы, и «доотсидочные» одежды больше не болтались на мне, как флаг на древке.

Собираясь в гости, я надел костюм, приготовленный для защиты (поскольку с защитой вышел облом, теперь я берег его на свои похороны), рубашку приглушенного салатного цвета и галстук с импрессионистским рисунком. Новых ботинок я не покупал сто лет, но щетка и обувной крем сделали чудеса.

Кажется, я первый раз после освобождения открыл шкаф и с удивлением нашел там прекрасную кожаную куртку. Не сразу удалось вспомнить, что я купил ее за три дня до ареста, и странно было держать в руках такое вещественное свидетельство того, что прежняя жизнь мне не приснилась, а все происходило в реальности и именно со мной, а не с кем-то другим.

Куртка села как влитая, но прежняя жизнь все еще была не впору…

Стоит ли говорить, что я постригся и тщательно выбрился, и теперь из зеркала в прихожей на меня смотрел настоящий английский денди. Для полного сходства я взял зонтик и уже потянулся открыть дверь, как сообразил, что соседи знают меня совсем другим. Отчаявшимся, сломленным человеком, и мне не нужно, чтобы они начали судачить о том, как я изменился и почему. Люди у нас не любят, когда человек встает на ноги после удара. Пока он лежит в грязи, безвольный и растоптанный, его жалеют и даже помогают. Но стоит только ему подняться, сразу начинают думать, что вообще-то он мало получил. Сейчас они избегают бывшего зека, а что будет дальше? Жизнь моя станет чередой бесплатных консультаций, а если я попробую отказать, то участковый милиционер станет частым гостем в моем доме, потому что каждая отвергнутая бабка сочтет своим долгом ему на меня настучать.

Нет, не нужно, чтобы меня видели нормальным человеком.

Я переменил брюки на джинсы, содрогаясь, прикрыл куртку рабочей ветровкой, а стрижку закрыл кепкой. На всякий случай поднял воротник, чтобы никто не видел моего выбритого подбородка. Ботинки тоже сменил и вышел на улицу, горбясь и потупя взгляд, якобы мне стыдно перед честными людьми.

Тогда торговые центры были еще редкостью, и перевоплотился я в туалете сетевого кафе, заодно и эспрессо выпил. Я ничего не боялся и не нуждался в том, чтобы замести следы, но из какой-то стыдливости, что ли, выбрал заведение, расположенное у соседней станции метро, а не возле моей. Просто не хотелось, чтобы работники каждый день видели мою рожу и думали: «А, это тот бомж, который у нас в туалете перекидывался в приличного человека».

Моя подопечная жила в Московском районе, в огромной квартире, получившейся из объединения всех квартир на этаже. Я вежливо пошатался с ней по интерьерам, восторгаясь вкусом хозяйки, а потом мы сели в кресла у камина, как Шерлок Холмс и доктор Ватсон, и стали разговаривать.

Женщина была абсолютно здорова, меня даже немного пощипала совесть, а я ей ответил, что это только делает мою работу более трудной. Больного человека можно вылечить, а как убедить здорового не горевать? И совесть благополучно заткнулась, даже не пикнула, когда я клал в карман изящный конверт и принимал новенький мобильный телефон с сим-картой, который она купила специально для того, чтобы быть со мной на связи.

Загрузка...