Прощай, молодость

Глава первая

Солнце зашло, и на воду легли большие малиновые и золотые полосы. Под мостом они были покрыты рябью — она образовалась в кильватере баржи, находившейся сейчас примерно в двух кабельтовых от меня. Баржа глубоко осела, она везла солидный груз древесины; на мачте трепетал коричневый парус, от которого сейчас не было никакого проку. Не было даже намека на бриз, и баржа вместе с отливом двигалась вниз по течению. Я мог отчетливо разглядеть человека на борту: рука небрежно переброшена через румпель, ноги скрещены, кепка сдвинута на затылок.

Наверное, у него погасла трубка: он резко наклонился, чтобы достать что-то из кармана, придерживая румпель коленом, затем прикрыл трубку ладонями, а спичку выбросил. Я представил себя на его месте, не без интереса наблюдая, как маленькую спичку уносит течением.

На палубе, должно быть, стоял крепкий запах табака и пропитавший баржу особый аромат хорошо высушенной древесины. Руки и одежда мужчины тоже впитали в себя едкий запах смолы и скипидара и горечи сгоревшего обрывка веревки, болтавшегося возле пустой бочки.

Помимо этих знакомых запахов, составлявших часть его жизни, до меня доносилось дыхание реки, неизменное и стародавнее, с илистых отмелей под причалами, с закопченных пакгаузов, с песчаных берегов, усыпанных мусором, который потом уносило отливом, — многочисленные свидетельства жизни в таинственных домах, темные окна которых выходят на нижнюю часть Пула.[1] Никто не выглянет из этих окон. Остро пахнуло от пятна масла, оставленного на поверхности воды каким-то проходившим буксиром.

И когда я смотрел на поднимавшийся над Лондоном дым и видел небо, туманное и оранжевое в конце дня, в душе возникало странное, невероятное предчувствие существующего где-то там, за усталым Сити и за рекой, другого мира, где нет ни темных, неясно вырисовывавшихся в сумерках зданий, ни соседствующей с ними трубы пакгауза, ни шпиля собора Святого Павла, а есть только серое море, и ни клочка земли — безбрежное холодное море с белыми «барашками» под серым небом.

Баржа сделалась едва различимым черным пятнышком среди движущихся по Пулу многочисленных судов, у нее в кильватере вспенивал воду буксир, из трубы которого с резким свистом вырывался дым, а винт кружил воду, когда буксир давал задний ход.

Перила моста были горячими у меня под рукой: солнце за день раскалило железо.

Вцепившись в парапет, я приподнялся и стал вглядываться в воду под мостом.

Пламенеющие краски заката исчезли, и легкая зыбь, еще возникавшая на поверхности, стала тускло-коричневой в тени моста.

Баржа немного отвлекла меня, но как только она скрылась из виду, меня снова охватила тоска, и я не чувствовал ничего, кроме горечи, и желал лишь одного: чтобы поскорее наступила ночь и позволила мне незаметно исчезнуть. Я принялся ждать. Время больше ничего для меня не значило — оно лишь приближало меня к осуществлению моей цели. Прислонившись к парапету, я прикрыл глаза рукой, чтобы не видеть лиц проходивших мимо мужчин и женщин.

Теперь я мог быть уверен, что мои планы не расстроятся из-за минутной слабости, возникшей при виде беспечных прохожих.

Только вот не мог же я оглохнуть и невольно прислушивался к шуму уличного движения на мосту: тяжело катились колеса грузовиков, пронзительно звенел трамвай, направлявшийся в парк, скрежетал тряский автобус, шуршали шины плавно катившихся автомобилей, и по-дурацки дребезжало случайное такси. Я внушал себе, что сами по себе эти звуки ничего не значат, им не отвлечь меня от созерцания реки и не затянуть в свой круг, и как раз в тот момент, когда я продолжал спорить с собой, я услышал голоса женщин, устало бредущих по тротуару; на ходу одна из них коснулась плечом моей спины. Благодаря этому простому прикосновению они вдруг будто вошли в мою жизнь, выделившись из толпы.

Мне так хотелось повернуться к ним и, протянув руки, сказать: «Может быть, вы постоите здесь немного, чтобы я мог слышать ваши голоса? И больше мне ничего не нужно». Возможно, они поняли бы меня. Каким бы нелепым это ни казалось, я страстно желал, чтобы они задержались на минуту, выслушали меня, а потом, приняв в свою компанию, предложили пойти с ними. Они заглянули бы мне в лицо, серьезно и благожелательно, и сказали бы, смущаясь, словно устыдившись своей отзывчивости: «Вы можете пойти с нами, хотя, знаете ли, у нас, там, не бог весть что».

Я пошел бы за ними, держась слегка поодаль, сознавая их превосходство; мы добрались бы до какого-то грязноватого желто-коричневого многоквартирного дома, где от окна к окну тянутся балконы с железными перилами. Была бы здесь и канарейка в высоко подвешенной клетке, и выцветшая ширма со странным узором. Эти женщины, более уверенно чувствовавшие себя дома, захлопотали бы, и стук капель, падающих из крана, или звон чашек и блюдец показались бы мне благословенными знаками дружбы. Я смиренно сидел бы в тихом уголке, щурясь и моргая, когда внезапно вспыхивала бы газовая горелка. Я проникся бы настроением этих людей, разделил их заботы, полюбил бы их друзей, стал преданным слугой, чтобы только не возвращаться больше никогда на этот мост.

Я открыл глаза. Женщины удалялись по тротуару, и я уже едва мог различить их спины в толпе. Они стали подталкивать друг друга, садясь в трамвай.

Они исчезли из моей жизни — того немногого, что у меня еще осталось, — вслед за низким корпусом баржи и мужчиной, перебросившим руку через румпель.

Я вынул из кармана сложенную газету, тщательно разгладил ее и с интересом прочел объявление о мехах.

Казалось, даже буквы подсмеивались надо мной, будто зная, что эти слова уже не могут иметь для меня никакого значения, ведь совсем скоро я стану скрюченной, изуродованной вещью, которую засасывает и кружит бурлящий водоворот Пула, а газета с объявлениями безмятежно поплывет по поверхности воды к какому-то неведомому месту назначения.

Особенно удивительным казалось, что уже после моей смерти со мной будет что-то происходить; быть может, мое тело найдут какие-то люди, которых я никогда не узнаю, вокруг меня будет продолжаться жизнь, а я этого не почувствую.

Скучный обряд похорон — и разложение. По крайней мере, от этих отвратительных реальностей смерти я буду избавлен.

Но как избежать мучительного приближения к уходу и безмолвного ужаса оттого, что покидаешь знакомое, пусть и ненавистное место? Я должен справиться с непосильной задачей: одолеть страх, парализующий меня. Я страшился не последнего взгляда, которым спешно окидываешь все вокруг; пугали не внезапный бросок головой вниз, не головокружительный удар о твердую холодную воду, когда сама река входит в легкие, поднимается в горле, опрокидывая тебя, беспомощно раскинувшего руки, на спину; я вдруг явственно почувствовал, как захлебываюсь и кровь перестает струиться в жилах, — ужасало более всего, что я буду точно знать, что уже ничего нельзя изменить, спасения нет и больше ничего не будет.

Мир бесстрастен и безразличен к моему уходу — эта нелепая мысль терзала меня в такой момент! Вдруг пробудилась собственная плоть и вернулось ощущение собственного тела. Как странно, что в моей власти так быстро их разрушить!

В эти последние минуты я был уже отдален от мира, который еще не покинул. Уже не принадлежал к нему, еще не оторвавшись от него.

Человек, ехавший в автобусе, наверху, с сигаретой во рту, тот, что отвел от лица волосы, — часть этого мира, и он узнает еще много дней и много ночей; и водитель грузовика, с лицом, белым от цемента, перевозивший кирпичи и что-то кричавший своему напарнику. Та девушка со свертками в руках, которая куда-то спешила, посматривая направо и налево. Один за другим они промелькнули в моей памяти, навсегда запечатленные в ней, живые, из плоти и крови — я был уже не вправе к ним прикоснуться. Я завидовал всему: их трапезам, их сну, обрывкам разговора, даже запаху их одежды, пропылившейся за долгий день. Я думал о местах, которые никогда не увижу, и о женщинах, которых никогда не буду любить. Белые волны моря, набегающие на берег, неспешное шуршание листвы, горячий запах травы. Людное кафе, и чей-то смех, и автомобиль, проезжающий по булыжной мостовой. Темная запертая комната и девушка, обвившая руками мою спину и замершая на подушке, на которую падает тень.

Вспомнилось, как в детстве я стоял в поле; мой путь пересек ручей, и желтый ирис рос совсем рядом с зелеными камышами. И я, тогда еще ребенок, размышлял: как странно, что все это не исчезнет после того, как я отсюда уйду, — будто бы после того, как я поверну за угол и ручей скроется из виду, пелена тумана должна была бережно окутать эту картину, пока я снова сюда не вернусь.

Сейчас я ощутил то же самое по отношению к уличному движению и фигуркам людей. Невозможно, чтобы все это продолжалось после моего ухода из мира.

Я снова взглянул вниз, на водоворот под мостом. Бросив туда газету, я наблюдал, как она медленно кружится, попав в воронку, а потом, вялая и трагическая, уносится течением. Загнувшийся уголок, еще не успевший намокнуть, словно взывал ко мне, слабо протестуя.

Я решил, что больше ждать не следует. Людская суматоха и шум, мужчины и женщины, проходившие слишком близко, были так притягательны, что это лишало меня решимости и воли.

Как будто все сговорились не дать мне обрести желанный покой.

Не так я себе представлял все это.

Я хотел, чтобы все было не так трудно. Стараясь подготовиться как следует, я вдруг почувствовал непомерную усталость; глаза не видели ничего, кроме широкой спокойной полосы воды, уже готовой принять меня; уши не слышали ничего, кроме мерного плеска воды о мост.

Для меня не существовало ни уличного движения, сотрясающего мост, ни гудения города, ни запаха пыли, человеческих тел и самой жизни, ни возгласов, ни звонкого свиста мальчишки, засунувшего руки в карманы.

Мне нравилось быть вялым, беспомощным, хотелось забыться, чтобы ничто не возвращало меня к мыслям о том, что мне не суждено испытать.

Взглянув на небо, я заметил большую тучу с темными краями, нависшую над далеким шпилем собора Святого Павла. На западе, еще недавно золотистом, теперь была сумрачная завеса, походившая на отражение темных зданий у кромки воды. Вскоре мириады огней Лондона отбросят на небо нимб и одна не слишком яркая звездочка замерцает на пурпуре.

Дольше медлить было нельзя. Я даже не собираюсь делать эффектный прощальный жест. Можно обойтись и без сентиментальности. Не стоит проливать слезы — во всяком случае, не над моей жизнью. Лишь на мгновение пойдут круги на воде — чуть больше, чем от камня, брошенного с берега ребенком. Ничего особенного не происходит. Отчего же у меня так тяжело на сердце, и мне так страшно, и руки все время так сильно потеют, ничего не помогает?

Я перекинул ноги через парапет, отчаянно вцепившись в него руками. Случайный порыв ветра взъерошил мне волосы. Наверное, это последнее, что я почувствую в этом мире.

Я глубоко вздохнул, и мне почудилось, будто поджидавшая меня вода приблизилась и уже не отпустит.

Я был охвачен ужасом и восторгом, зная, что это моя последняя минута и река вот-вот сомкнётся надо мной. Пальцы разжались, я наклонился, чтобы броситься вниз.

Именно в этот момент кто-то положил мне руку на плечо, и я, повернувшись, инстинктивно уцепился за этого человека, средство моего спасения, и тут я впервые увидел Джейка — с откинутой головой и улыбкой на губах.

Глава вторая

— Не стоит этого делать, — сказал он. — В этом, знаешь ли, нет ничего хорошего. Еще никто не сумел доказать, что там ничего нет. Не исключено, что ты окажешься перед чем-нибудь ужасным, непостижимым и не будешь знать, как оттуда выбраться. Да и вообще стоит погодить, пока стукнет шестьдесят пять, уж если хочешь умереть таким образом.

Я готов был потерять самообладание и расплакаться, как мальчишка. Я не отпускал его руку, словно она была моим спасением. И в то же время я был возмущен, меня переполняло чувство нелепого разочарования. У этого парня не было права мешать мне свалять дурака. В любом случае, мне было наплевать на его мнение. Я машинально заметил, что говорю каким-то тонким, усталым, чужим голосом.

— Ты ничего не понимаешь, — повторял я, — ничего не понимаешь, и я вовсе не собираюсь объяснять ни тебе, ни кому-либо другому. Это мое дело.

Он уселся на парапет рядом со мной, достал из кармана сигареты и предложил закурить.

Я взял одну, повертел ее в пальцах и закурил, привычно затянувшись, и вдруг у меня возникло острое ощущение вновь обретенной жизни и блаженного облегчения — ведь я только что избежал ужаса смерти, — я улыбнулся и больше не боялся и не стыдился смотреть ему в глаза.

Он тоже улыбнулся, несколько минут помолчал, дав мне время восстановить душевное равновесие. Мы сидели прижавшись друг к другу, и я чувствовал себя рядом с ним в полной безопасности.

Когда он заговорил снова, то словно продолжал внутренний монолог.

— Слишком много слов сказано об ответственности, — произнес он, — и о гражданственности, и о долге — вот занятное слово! Думаю, ни одно из этих понятий ни для тебя, ни для меня не имеют значения. Возможно, мы еще не доросли до них. Мы не принадлежим к числу правильных людей. Они существуют где-то рядом, их образ жизни регламентирован и предрешен. И все же есть что-то во мне и в тебе, будто луч света, который горит, помимо нашей воли, и мы не в силах упустить наш единственный шанс следовать своему предназначению. Для этого мы и родились.

Он вдруг замолчал и взглянул на меня — видимо, совсем не оттого, что хотел проверить, как я реагирую на его слова, а желая приглядеться к тому, как я воспринимаю возвращение к жизни.

— О чем ты думал? — спросил он. Я понял, что он спрашивает, о чем я думал перед тем, как попытался броситься с моста.

— Не помню, — ответил я. — Перед глазами мелькали картинки, и я ничего не мог с этим поделать. Запах травы в начале лета; чайка над морем, касающаяся крылом воды; пахарь, отдыхающий на холме, положив руку на спину лошади, и ощущение земли. Нет, знаешь, теперь я вспомнил: все это было так незначительно перед тем, что мне уже не суждено было узнать. Неведомые пыльные города и мужчины, которые бранятся и дерутся; затем я, совершенно пьяный и смертельно уставший, сплю с женщинами, которые посмеиваются надо мной исподтишка: ведь я им ни капельки не нравлюсь. Потом — ужин, и верховая езда, и долгий отдых, и сон.

Переглянувшись, мы невольно улыбнулись обилию образов, созданных моей фантазией.

— А вот таким ты мне нравишься, — одобрил он, — старайся сохранить это настроение. Я хочу, чтобы именно так ты себя и чувствовал.

И я снова стал смущенным и рассерженным мальчишкой и возмутился, решив, что он слишком много себе позволяет. Я его совсем не знаю. И он не должен вмешиваться.

Я опустил голову и принялся кусать ногти.

— Не пойму, — сказал я, — какое отношение все это имеет к тебе. Ты вполне мог не мешать мне уйти. От меня нет никакого проку, я не хочу жить.

Он нисколько не смутился, не пытался задавать вопросы, и я сразу почувствовал себя как глупая девчонка, желающая произвести впечатление на мужчину старше нее; ее поставили на место, и она сидит потупив глаза.

— Черт возьми! — гневно закричал я, но тут, как назло, голос у меня сорвался, а на глазах, к моему стыду, выступили слезы.

Теперь я был похож даже не на мальчишку, а на хнычущего младенца, уткнувшегося носом в плечо взрослого.

— Бог мой, каким я был дураком, — произнес я, — ужасным дураком!

Тогда он взял мою руку, и я чувствовал, что он не смотрит мне в лицо, просто хочет, чтобы я знал, что он со мной и мои мальчишеские слезы не смогут ничего испортить.

— Будем держаться вместе, — сказал он, вот и все.

И тут я понял, что больше не нужно ни о чем беспокоиться, я могу опереться на него, хотя это и выдаст мою слабость, и что он не покинет меня и я теперь спасен от ужаса одиночества. Я наконец-то рассмотрел его лицо, пытливые серые глаза и шрам на левой щеке. Волосы у него были черные, и он был без шляпы. Одежда была поношенная, что, казалось, было ему безразлично. Не важно, кто он и откуда, я знал лишь, что в нем есть благородство, которое помогло мне увидеть себя со стороны и ощутить, как я жалок и труслив. Наверное, он был лет на шесть-семь старше меня, но я чувствовал, что нет надобности задавать подобные вопросы.

Мы приняли друг друга, вот и все.

— Меня зовут Джейк, — представился он, отшвыривая свою сигарету. — А тебя?

Я замялся, как последний дурак, а потом начал запинаться, сознавая, что фамилия моего отца ничего не значит для такого, как Джейк: он, должно быть, равнодушен к славе, а потому разве что улыбнется и пожмет плечами.

— О, зови меня просто Дик, — бестолково промямлил я, — этого достаточно. — И как только сказал это, ужасно смутился оттого, что он видит мое замешательство. Я, по-видимому, еще не до конца распрощался с традиционным высокомерием моей семьи. Я вдруг понял, что не совсем легко порвать родственные узы.

Воспоминания о моем доме в эту минуту были еще мучительнее, чем всегда: я не мог допустить, чтобы они, даже нечаянно, встали на пути моего освобождения.

И тут он вдруг спросил, сколько мне лет, и я ответил: двадцать один.

— Ты не должен от этого отказываться, — сказал он.

— Да, — согласился я.

Я не совсем понимал, что он имеет в виду.

— Жизнь, — продолжал он, — это не повод ныть из-за чего бы то ни было. В ней есть что-то грандиозное. Мы же не хотим упустить наш шанс? Так много нужно узнать, так много сделать. Нет причин унывать.

Что меня особенно удивило, так это что он объединил себя со мной — ведь он оказался достойнее меня. Наверное, таким образом он пытался выразить сочувствие. Принижал себя. Но мне совсем не хотелось, чтобы он это делал: это было бы унизительно для нас обоих, но особенно для него. Какой бы беспросветной ни была его жизнь, как бы горько, одиноко и тоскливо ему ни было, он бы никогда не пошел на то, что попытался сделать я.

Уж он-то был бы самодостаточен и никогда не испытал чувства одиночества.

— О, ты! — возразил я. — Ты — другое дело.

Я был взволнован и пристыжен, но он, казалось, этого не замечал — либо умело скрывал свои мысли.

Пока мы беседовали, сгустились сумерки и исчезли широкие полосы на небе.

Над черным пятнышком собора Святого Павла мерцала звезда.

Я был благодарен темноте и звукам огромного Лондона, доносившимся издали. Я так любил этот теплый воздух и осевшую пыль, огни мира, все еще меня принимавшего, пряный аромат летнего вечера, движущийся людской поток и благословенную маленькую звезду. А больше всего меня радовали голос моего товарища и его присутствие рядом со мной.

Река под мостом была теперь так далека от меня, и вода, несущаяся быстро и бесшумно, больше не внушала мне ужаса. Я стряхнул с себя ее страшные чары. Я был недосягаем на этом прочном мосту, и реке было до меня не добраться. Теперь я бы ее не испугался.

Скорее всего, меня сильно взволновало то, что я спасся, я был как-то странно возбужден, предвкушая вполне возможное приключение впереди — мне очень хотелось порисоваться. Я небрежно перебросил ноги через парапет, насвистывая что-то себе под нос. Я знал, что не упаду.

Джейк рассмеялся и придержал меня за руку, как ребенка.

— Теперь ты в безопасности, не так ли? — сказал он.

Я почувствовал себя маленьким и смешным. Наверное, он считает меня дураком. Мне хотелось стать другим — еще сильнее, чем Джейк.

Было бы здорово каким-то образом заслужить его одобрение.

— Что мы будем делать? — спросил я. Интересно, знает ли он, как много для меня значит то, что он скажет?

Он не дал мне прямого ответа; лицо его было в тени, и я не видел выражения его глаз. Он снова погрузился в свои мысли.

— Молодость, — сказал он, — это что-то такое, чего не понимаешь, пока она не уйдет от тебя, и тогда сразу приходит понимание, и становишься чуть мудрее, чем прежде. Ты не будешь одинок, не будешь несчастен, возможно, придет великий покой и уверенность. Ты будешь продолжать жить — знаешь, как продолжают жить другие, и больше ничего. Будешь любить, и жить, и все такое. Но по глупости или из легкомыслия, а может, даже из убежденности, что так будет продолжаться всегда, ты бездарно растратишь то, от чего хотел отказаться сегодня вечером. Наверное, даже не заметишь никакой разницы. Не поймешь, что теряешь, и тебе будет все равно.

Он тихо засмеялся и положил руку мне на плечо, а я почувствовал, что он понимает меня лучше, чем я сам. Глаза его чуть затуманились, словно он сожалел о чем-то.

— У тебя все будет хорошо, — продолжал он, — все будет чудесно, и ты станешь сильнее, чем прежде. Но если ты прислушаешься, то до тебя донесется эхо того, что ты утратил, словно это поет птица, названия которой ты не знаешь, высоко-высоко, так что не дотянешься. «Я никогда больше не буду молодым, — слышится тебе, — я никогда больше не буду молодым».

И все же Джейк не ответил на мой вопрос. А мне совсем не хотелось, чтобы со мной обращались как с ребенком, к тому же я не понял, о чем он толковал. Я заговорил грубо, не выбирая слов:

— О, к черту твои проповеди! Давай-ка лучше уберемся отсюда — неважно куда.

Издали, с Пула, донесся гудок парохода, ему ответил буксир. В темноте мерцали огни, от реки слабо пахло гнилью, и этот запах напоминал мне о барже, которая ушла с отливом на заходе солнца.

Джейк поднял голову — казалось, он прислушивается к этому гудку и к множеству других звуков Пула. Где-то далеко засвистели, послышалось шарканье ног по палубе, зазвенела цепь, что-то хрипло крикнул лоцман. Мы ничего не видели в темноте — лишь вспышки света и смутные очертания судов, двигавшихся по реке. Я погрузился в размышления о море, которое там, за этой рекой, — завидев его на рассвете, мы будем изумлены его красотой после илистых отмелей и зеленых равнин. Где-то там высокие скалы, белые при утреннем свете, и камень и мел крошатся прямо на пляж. Я воображал буруны на побережье, узкую полосу пены и легкий ветерок с суши. На этих утесах — маленькие домики, погруженные в мирный сон, с закрытыми окнами. Мы пройдем мимо, и они ничего не будут для нас значить — ведь мы покончили со всем этим. Мы уже будем далеко, когда мужчины выйдут из своих домов и направятся в поля, поглядывая на небо, окрашенное в теплые тона, и, полуобернувшись, окликнут собаку, в то время как женщины низко склонятся над корытом, стирая белье в синей мыльной воде и прислушиваясь к часам на кухне, откуда доносится запах вкусного обеда. Они взглянут на море, заслонив глаза от солнца ладонью, и, быть может, увидят едва заметный серый дым на горизонте, и поймут, что мы прошли мимо. Или разглядят квадратный угол паруса, кончик топ-мачты, слабо обозначенный на фоне неба.

Я вздохнул, оттого что эти картины на какой-то миг стали для меня реальностью. Но мы по-прежнему стояли на мосту, а вскоре пойдем по улице и окажемся среди шумного уличного движения, и придется подумать, где бы поесть, вокруг нас будет толпа, мы будем выбираться из жаркого метро, и наши глаза будут мигать от слепящего света битком набитого кинотеатра, и в конце концов мы окажемся в грязноватых меблированных комнатах с узкими кроватями и серыми хлопчатобумажными простынями.

Я снова повернулся к Джейку и повторил:

— Что мы будем делать?

Я не слишком интересовался ответом, наперед зная, что в любом случае моим уделом будет уныние. Но ответ показал, что Джейк интуитивно ощущает каждый нюанс моего настроения и проникается им, словно мы с ним — одно целое, и мои мысли для него не тайна, и с этой минуты мы друзья, я его люблю, а он меня понимает.

— Мы уплываем на корабле вместе, ты и я, — сказал он.

Глава третья

После ужина я почувствовал себя окрепшим, взбодрился, и следа не осталось от усталости. Мы сидели в темном углу кафе за маленьким столиком, и потрепанный официант уже смахивал последние крошки с грязной скатерти. Мы попросили его уйти и не беспокоить нас. В воздухе стоял густой табачный дым от наших сигарет. Он разъедал мои глаза, их раздражал свет лампы на стене напротив. Лицо Джейка было в тени, и он сидел неподвижно, но я знал, что он за мной наблюдает. Пепел с моей сигареты упал на тарелку, стоявшую передо мной. Я собирал крошки со скатерти и рисовал на ней воображаемые фигурки. Джейк предложил заказать к ужину бренди с содовой, чтобы я пришел в себя, и я, очевидно, опьянел от еды и выпивки. Я возбужденно ерзал на стуле, лицо горело, и мне хотелось без конца говорить, объясняя Джейку, почему все так получилось. Поток слов уносил меня далеко от этого ресторана, и я снова стоял на лужайке под окнами моего дома. Гладкие, ровные лужайки тянулись к нижнему саду и пруду с лилиями.

Я снова слышал, как шумит газонокосилка и как один из садовников подрезает лавровые кусты вблизи подъездной аллеи, а где-то возле конюшни лает собака. Я вновь заглянул в прохладную длинную комнату, служившую гостиной, мебель здесь покрывали чехлы из блестящего ситца, а в воздухе стоял аромат цветов, такой свежий, в отличие от затхлого запаха массивной мебели, которую никогда не передвигали. Голос моей матери, бесстрастный и невыразительный, монотонно бубнил, она вела бесконечную беседу с моим отцом о предметах, которые были мне неинтересны. Потом отец оттолкнул свой стул и направился к дверям, чтобы вернуться в библиотеку и продолжить свою работу. Он остановился, уже взявшись за ручку двери: «Ты поговорила с Ричардом?»

Мать что-то ответила. Я не расслышал ее слов, но увидел, как отец пожал плечами, словно выкидывая из головы мысли о таком тривиальном предмете, как я, затем добавил с презрительным смешком: «Из него никогда ничего не получится».

Кажется, она кивнула, как всегда соглашаясь с любым его словом, а когда он ушел, она забыла обо мне, как и отец, и отдалась самоотверженному труду, составлявшему радость ее жизни: она переписывала рукописи отца, набросанные тонким небрежным почерком, — своим, аккуратным и четким.

А я, стоя на подстриженной гладкой лужайке, смотрел на большой эркер, где виднелась фигура человека, что был моим отцом. Он постоял с минуту, заложив руки за спину и пристально глядя на сына, о котором у него сложилось столь безнадежное мнение. Затем повернулся к громоздкому письменному столу, где ветерок, игравший шторой, разбросал бумаги, сел сгорбившись и низко склонил голову; теперь тишину комнаты нарушали лишь скрипевшее перо да кисточка штор, бившаяся об оконную раму.

Каждое написанное им слово отличалось той восхитительной чистотой и простотой, которые были присущи лишь его редкому дару, возносившему отца над современными поэтами на пьедестал, отделенный от всего мира. Он стоял там, как великий безмолвный бог, над карликами-людьми, которых швыряло в разные стороны течение жизни. Образы, возникавшие в его кристально ясном сознании, становились словами, а слова — волшебством, и целое поражало своей изумительной красотой; одна ниточка соприкасалась с другой, и все они были в равной степени совершенны и обречены на бессмертие.

Поэтому мне казалось, что он не живое существо из плоти и крови, а памятник национальной гордости страны, его Англии, время от времени торжественно наклонявшийся на своем пьедестале и рассыпавший перед людьми пригоршню своих мыслей, и эти карлики жадно набрасывались на них, прижимая к своему голодному сердцу, как сокровище.

Мой отец был легендой, он сам создал себе легенду, свою жизнь, свою атмосферу; он был бесконечен, как нечто неизменное и бессмертное, подобно саге, которую передают шепотом из поколения в поколение. Его дом был лишь отражением его самого, и жена и слуги двигались как безмолвные тени или фигурки на ширме, сотворенной им самим, а он был великаном, пребывавшим в огромной библиотеке, где пахло затхлостью, — с темными, глубоко посаженными глазами на словно высеченном из мрамора лице, отстраненный от мира, как девственный снег на вершине далеких гор, такой величественный на своем пьедестале, целиком погруженный в свои мысли.

Подобно средневековому королю, он принимал почести как должное. Я помнил, как почитатели ждали в холле, пока он выйдет к ним, а мать разгуливала среди них с милостивым видом, как королева, каковою она себе, видимо, казалась.

Эта маленькая группа постепенно рассеивалась, по окончании аудиенции ослепленные и исполненные благоговения поклонники попадали на большую каменную террасу, и в памяти у них был навеки запечатлен великолепный образ их божества.

Все было так, как и полагалось, именно так они себе его представляли: безмятежный поэт, за которым стоит традиция, а Англия и они сами низко склоняются перед ним, признавая его превосходство.

Итак, они удалялись по длинной подъездной аллее, обсаженной каштанами, через парк, где паслись олени, — за парком густой лес, — мимо сторожки, через высокие железные ворота и оттуда уже на шоссе, которое ведет в Лессингтон.

Качая головами, они вздыхали в восторге от красоты увиденного, умиротворенности этого дома, от знакомства с моим отцом, но, даже завидуя ему, они в глубине души с улыбкой вспоминали собственные дома, ожидавшие их, свои маленькие радости и печали.

Вот о чем я рассказал в тот вечер Джейку в углу грязного ресторана, где в воздухе стоял табачный дым. Он не прерывал меня вопросами, я как будто беседовал с собой, а он лишь молча присутствовал при этом.

Разгоряченный рассказом, я повернулся, и взгляд мой упал на листок газеты, который кто-то оставил на соседнем столике. Это был тот самый выпуск, который я сегодня читал на мосту. Рядом с колонкой текста с газетного листа на меня смотрело лицо моего отца, видимо, чтобы лишний раз меня помучить.

Я ударил по газете кулаком и бросил ее Джейку, сидевшему в затененном углу.

— Вот, — сказал я, — это мой отец. — В голосе моем звучали и торжество, и вызов, я как будто ожидал, что он удивится и не выкажет одобрения, а мне это было безразлично. Вот так-то.

Он взглянул на фотографию и фамилию под ней, потом вернул мне газету, не произнеся ни слова. Я продолжил озвучивать свои мысли. Я снова говорил о доме и мысленно бродил по узким пыльным коридорам безмолвного особняка, проходя мимо дверей спален, которыми никогда не пользовались, заглядывая в большое необитаемое крыло, которое было закрыто и отделено от той части дома, в которой мы жили.

Мебель, прикрытая белыми чехлами, в сумраке выглядела очень загадочно. Если я открывал окно, то скрипели петли и тряслась рама, а когда в комнату просачивался дневной свет, было такое ощущение, будто совершается святотатство. Слепой мотылек, трепеща, летел к свету. Потом я закрывал окно, плотно задергивал гардины и выходил из комнаты, где царил дух тления и безмолвной враждебности, шел по мрачным коридорам, спускался по каменной лестнице помещения для слуг и выбирался в сад, на яркий солнечный свет, как тот мотылек с трепещущими крыльями. Однако мотылек был свободен, а я — все еще в тюрьме.

И мне хотелось закричать, и мне хотелось запеть, и мне хотелось подбросить мяч.

Да, мне хотелось быть мальчишкой среди мальчишек, поднявшись вместе с жаворонками, бродить ранним утром по мокрой траве, промочить ноги в росе и испачкать одежду илом из ручья в долине.

Мне хотелось даже разорить гнездо, не обращая внимания на безутешную птичку; хотелось нырнуть в озеро с веток ивы, низко склонившихся над водой; хотелось ощутить в руках крикетную биту и услышать резкий стук мяча о дерево.

Очень хотелось испытать на мальчишках силу своих кулаков, ввязаться в драку, хохотать, растянувшись на земле, а потом бежать вместе с ними, задыхаясь, и бросать камни, целясь в верхушку дерева.

А как хотелось прикоснуться к горячей, влажной спине лошади, чтобы она уткнулась мне в ладонь теплым носом, а потом вскочить верхом и, ударив пятками в ее бока, поскакать в луга.

Мечталось об отце, который понимал бы красоту подобных вещей, дал бы мне ружье и скакал рядом со мной верхом, подзывая собак, смеялся бы громко и долго, и чтобы от него пахло виски и табаком, и, конечно, после обеда он откидывался бы на спинку кресла, и улыбался через обеденный стол со свечами, и просил рассказать, о чем я думаю.

Мне хотелось, чтобы у меня была мать, красота которой заставляла бы меня конфузиться из-за моей неуклюжести; которая читала бы мои мысли, так что не нужно было бы ничего говорить; которая любила бы, чтобы я молча лежал в ее комнате, если мне захочется побыть одному, ни о чем не думая; которая всегда душилась бы одними и теми же духами — ими пахли бы ее ладони, а еще — за ушами; которая заходила бы ко мне перед сном, позволяя снова ощутить себя ребенком.

И ничего этого у меня не было, все существовало лишь в моем воображении, потому что мой отец был поэтом, а моя мать была его рабыней. Я же сидел в классной комнате с моим учителем, боясь пошевелиться, его близорукие глаза моргали за стеклами очков, и он с педантичной правильностью ученого читал, читал мне, соблюдая ритм греческого стиха. Мне постоянно внушалось, что я должен следовать по стопам моего отца, как смиренная тень, терпеливо тренируя свой ум, учась отшлифовывать фразы и почтительно складывать руки на переплетах книг, а из всех запахов признавать лишь запах древних манускриптов, выцветших чернил и желтого пергамента.

Открыть в себе писательский дар было тогда единственной целью моей жизни, иначе мне ни к чему было вообще рождаться на свет. Мой учитель был подобен слабому эху моего отца, он повторял фразы своего мэтра, как прилежный ученик. И я стал питать отвращение к своему отцу, к его гению, благодаря которому его сын стал посмешищем. Мой дух восстал против всего, во что он верил, и боролся против его власти, пытаясь вырваться из сети, удерживавшей меня у него в рабстве. Я ненавидел отца, в одиночестве сидящего в библиотеке, далекого и непостижимого. Его холодный разум блуждает в высотах, которых мне никогда не достичь; ему поклоняется весь мир, а он держится отчужденно, и его собственная слава не трогает его и не портит. Как мог заинтересовать его я — непоседливый мальчишка — и что значили для него мои мечты? Мы сидели вокруг стола в столовой; моя мать, тушевавшаяся, отступавшая в тень, поддерживала беседу с учителем, который поворачивался к ней, притворяясь, будто его интересует то, что она говорит; мой отец в своем дубовом кресле безмолвствовал, медленно пережевывая пищу и уставившись на скатерть, как немой идиот.

Иногда мать бросала взгляд в его сторону, и я гадал, над чем она ломает голову на этот раз.

«Ричард сегодня бледный, — говорила она. — Я полагаю, он мог бы съездить на велосипеде в Лессингтон».

Мой учитель соглашался с ней, и они сразу же раздували целую историю из этой поездки в Лессингтон: обсуждали, когда я должен выехать и возвратиться, и что мне нужно там сделать, и что посмотреть. В конце концов мне становилась ненавистна эта идея, и, мрачно уткнувшись в тарелку с мясом, я бурчал, что не хочу ехать.

Тогда мать взывала о помощи к моему отцу, сидевшему на своем конце стола, бросив на меня укоризненный взгляд, ведь по моей вине приходилось отрывать его от великих мыслей. И, когда она обращалась к нему, голос ее как-то по-особенному менялся.

«Мой дорогой, мы думаем, что Ричарду нужно съездить на велосипеде в Лессингтон».

Отец устремлял свой взор на меня — мне кажется, именно так ученый смотрит на ничтожную букашку, название которой он даже не потрудился запомнить, — выдерживал паузу, дабы не торопясь рассмотреть этот вопрос, ибо манеры его были безупречны, а затем торжественно кивал, словно обдумал это дело.

«Да, — соглашался он, — Ричарду нужно съездить на велосипеде в Лессингтон».

Таким образом, эта тема считалась закрытой, и днем я вытаскивал свой велосипед из пустой конюшни и усердно крутил педали, выезжая из тишины подъездной аллеи на шоссе, по обе стороны которого стояли уродливые телеграфные столбы.

По вечерам отец, как обычно, работал в библиотеке, а мы сидели в гостиной, и учитель, у которого очки съезжали на нос, читал вслух моей матери, которая спала с закрытыми глазами, откинувшись на спинку кресла и уронив работу на колени.

Я убегал наверх, в пустую классную комнату, сгорая желанием написать стихотворение, но как только я брался за карандаш, мысли разбегались, словно насмехаясь надо мной и не желая претворяться в слова. Я делал последнюю отчаянную попытку и, не желая сдаваться, царапал что-то на бумаге, но, взглянув на строчки, трогательные своей незрелостью, я в отчаянии рвал листы бумаги, признавая свое поражение. В доме царила тишина, из сада не доносилось ни звука. Даже листва на деревьях не шелестела.

«Ты говорил мне о молодости, — обратился я к Джейку, — сегодня вечером на мосту ты говорил об утрате того, что я не сумею понять. Теперь ты понимаешь, как много значило для меня все это? Я был мальчишкой, лишенным мальчишеской жизни. Молодость означает для меня дом, подобный склепу, пропахший пылью и тленом, в котором люди, которых я никогда не любил, жили отдельно от меня в своем собственном мире, где нет времени; молодость означает для меня гнетущее присутствие моего отца, сокрушавшего дух своего сына, она означает муку смятения, пытку томления, которые некому объяснить, и убежденность в том, что я — неудачник, неспособный писать, неспособный жить. Неужели ты не понимаешь, неужели не понимаешь?»

По большому счету, наверное, было не так важно, следит ли Джейк за ходом моих мыслей, — я говорил все это, скорее пытаясь убедить себя самого.

Я опять говорил о том, как рос в тени отца, как уехал учитель, когда я подрос и мое образование сочли завершенным, хотя мать все еще смотрела на меня как на десятилетнего ребенка, а отец вообще не смотрел — разве что изредка любезно осведомлялся, закончил ли я свою пьесу.

Я же начал писать драму белым стихом, первую сцену которой закончил и переписал набело. Под этим предлогом я на весь день запирался у себя в комнате, делая вид, что работаю, а на самом деле жевал кончик ручки и смотрел в окно на деревья парка и холмы за ними.

Белый стих я ненавидел, да и греческую форму начатой мной драмы, которая оказалась лишь жалким, рабским подражанием моему отцу. Отложив в сторону высокопарную декламацию моего героя, я предавался мечтам, и так проходили долгие часы.

Мне очень хотелось стать мужчиной среди других мужчин, хотелось научиться увлеченно болтать о всевозможных тривиальных вещах в компании, где презирали бы поэзию; попасть туда, где нет ни деревьев, ни безмятежных оленей, а есть лишь горячая городская пыль и шум движения, где жизнь — это шутка и смех, брань и слезы, где люди ненавидят и любят, где красота не пустое слово в холодном, бесстрастном стихотворении, а то, что олицетворяет собой женское тело. И вот так часами я грезил и грезил, сжимая в пальцах ручку, и моя бедная потаенная жизнь рвалась наружу, на свободу.

Так я втолковывал все это Джейку, и, казалось, застарелая ненависть к моему дому сильна во мне, как прежде, и я еще внутренне с ним связан, хотя и попытался порвать, хотя и с удовлетворением сознаю: я сейчас в грязноватом ресторане, где жарко, мои руки лежат на замызганной скатерти, и в затененном углу передо мной — спокойное лицо Джейка. А мой отец по-прежнему пишет свои книги в библиотеке, безразличный ко всему, и что бы я ни сделал, это ничего не изменит, поскольку он всегда считал, что я его жалкое, неудачное создание и мысли обо мне следует выбросить из головы, дабы я не нарушал их кристальной ясности.

И потому мой рассказ был лишь попыткой показать Джейку, каков мой отец и какая атмосфера создалась вокруг него, чтобы Джейк мысленно представил картину, которую я для него нарисовал: открытые окна гостиной, я стою на лужайке, и в ушах у меня все еще звучат слова отца: «Из него никогда ничего не получится».

И предыдущая фраза, всего несколько слов, — «Ты поговорила с Ричардом?» — еще раз доказывала его презрение к сыну: он не счел нужным побеседовать со мной, а предоставил это моей матери. Зачем ему беспокоиться, к чему затруднять себя?

Услышав это, ослепленный яростью, я бросился по лестнице в бедную, заброшенную классную комнату и перевернул пыльное содержимое стола. Здесь лежали жалкие наброски, начало моей греческой пьесы, я тут же ее разорвал, а клочки швырнул на пол. Под рукописью лежали стихи собственного сочинения, спрятанные в толстом черном учебнике, я достал их, бережно складывая страницу за страницей. Я не решался перечитывать их, это были строки, наполненные ненавистью и протестом, горечью и отчаянием. Мои мечты о женщинах были пронизаны похотью, эти непристойные образы, порожденные отвращением к простоте и чистоте поэзии моего отца. Пронизанные презрением и отвращением, эти жалкие наброски бросили вызов красоте его творений. Схватив их, я спустился в библиотеку, распахнул дверь и, глядя на отца, сидевшего за письменным столом, на его массивное смуглое лицо, опущенное на руки, быстро подошел и швырнул перед ним на стол мои стихи. Запинаясь, я сказал: «Прочти, прочти их, я ведь написал их из-за тебя», — и тут же бросил в окно матери, склонившейся над своими цветами: «И ты тоже приходи послушать мои стихи». И когда она с улыбкой вошла через стеклянную дверь и наклонилась через плечо отца, медленно доставшего свои очки и вертевшего в руках мои листки, меня охватил ужас.

Он начал читать вслух своим звучным голосом порнографические излияния сына, поначалу не понимая их смысла. Ситуация, срежиссированная мной, вдруг показалась мне такой отвратительной, что я содрогнулся от дьявольской жестокости собственного поступка. Со стыдом и отчаянием я увидел, как листы бумаги выпали из рук отца и он поднял на меня свои большие глаза. Мать, еще меньше, чем он, понимавшая суть происходящего, будто хотела спросить о чем-то — я заметил, как она озадаченно нахмурилась, и расслышал начало фразы: «Но почему, Ричард… почему, Ричард?..» Отец даже не шевельнулся, он лишь не сводил с меня глаз. Я чертыхнулся, спотыкаясь, вышел из комнаты и бросился по подъездной аллее, не в силах забыть его взгляд, — мимо оленей в парке, мимо крикливых грачей, паривших над лесом, и в последний раз — через железные ворота, ни разу не оглянувшись. С тех пор прошло три дня и три ночи, словно во сне, я впал в забытье, и осталось лишь ощущение отчаяния. В Лондоне у меня не было друзей, и было холодно, хотелось есть, я очень утомился и все думал и думал — и так оказался на мосту, над рекой.

Почувствовав усталость, я облокотился на стол и опустил голову на руки, ожидая, что Джейк заговорит со мной.

— Ты, конечно, осуждаешь меня, — сказал я. — Мне все равно.

Его молчание я воспринял как знак согласия.

— Ты и теперь не понимаешь, через что я прошел, — продолжал я. — Откуда тебе знать, чем были для меня эти годы. Потерянные и растраченные впустую. Постоянные мучения и отказ от всего, что ценно в жизни. А ты рассуждаешь о радостях молодости.

Голос Джейка в темноте прозвучал так мягко:

— Я верю тебе, ты правдиво рассказал о том, что тебе пришлось вытерпеть. Я могу понять это и даже больше. Но, несмотря ни на что, было же нечто, что ты любил.

— О чем ты? Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Был сад, — ответил он, — и лес, и грачи, и аромат цветов, и человеческие голоса.

«Наверное, он сумасшедший», — подумал я. Я смотрел на него в изумлении.

— Сад? Зачем он был нужен? Я же говорю, что был там заживо погребен. Ты понятия не имеешь о страдании, если говоришь такое.

Он опять замолчал.

— Хорошо тебе говорить, — заметил я. — А все эти годы, которые прошли впустую?! Ты, наверное, любил и жил полноценной жизнью, не задумываясь ни о чем. Ты безумец, если говоришь о лесе и о цветах в саду. Ты ничего не понял? Вот ты — где ты был эти последние пять лет?

Я ощущал свое превосходство: ведь я познал страдание. Он даже не представляет себе, что такое душевная рана.

Джейк помолчал минуту, а когда заговорил, казалось, сожалел обо мне, поскольку я сморозил глупость, и не щадил себя.

— Я сидел в тюрьме, — сказал он.

Глава четвертая

После того как Джейк произнес эти слова, я, ничего не видя вокруг себя, поднялся из-за стола, вышел через вращающиеся двери на улицу и побрел по тротуару, словно пьяный, натыкаясь на людей, которых не замечал, не разбирая дороги. Я не заметил, что он идет за мной, и, только оглянувшись, обнаружил, что он рядом. Отвернувшись, чтобы он не видел моего лица, я грубо велел ему уйти и оставить меня в покое.

— Не глупи, — сказал Джейк и схватил меня за запястье, прежде чем я успел его ударить. — Не глупи, — повторил он.

Я хотел оттолкнуть его, сбить с ног, каждое его слово меня жгло и осуждало: ведь я обвинил его в том, что он не сочувствует мне и совсем не знает, что такое страдание. Он молча выслушал мою бесконечную, бессвязную, приправленную самоанализом историю о том, как меня угнетали, даже не намекнув о своей жизни. Позволил мне продолжать этот поток глупостей, не прерывая мой рассказ, а ведь я, несмотря на все свои горести, жил в комфорте и безопасности. Он понял мои чувства и заметил единственную разницу между нами: у меня были лес и грачи, аромат цветов и человеческие голоса.

Я представил его в камере. Он поймал отблеск света в зарешеченном окне, и на лице — улыбка от благословенного облегчения, которое приносит ему луч солнца, а ведь я в это время руками и губами мог прикоснуться к пурпурным и золотистым лепесткам, опавшим с кустов азалии и рододендрона на лужайке возле дома, солнце грело спину, в ушах звенела песня дрозда, сидевшего на ветке каштана, а я при этом горевал о невозможности побега.

— Лучше уходи, — посоветовал я Джейку. — Ты не сможешь водить со мной компанию после того, что я наговорил. Не стоит тратить на меня время. Я должен уйти, исчезнуть вместе со всеми, от кого нет никакого толку.

— Не глупи, — повторил он. Мы оказались на углу улицы, возле фонарного столба. — Тебе ни к чему беспокоиться о собственной откровенности и печалиться о годах, которые я провел в тюрьме. Все это в прошлом, и я больше не переживаю об этом. Можешь говорить о чем угодно, если это тебе необходимо.

— Я чувствую себя просто свиньей, — сказал я. — Разливался соловьем о своих переживаниях — великомученик да и только! А ведь ты прошел через такой ад!

— Ничего, все в порядке, — успокоил он меня и даже рассмеялся, желая приободрить.

— А что ты сделал? — задал я дурацкий вопрос и тут же почувствовал, что краснею: разве это мое дело?

— Я убил человека, — ответил Джейк.

Я не знал, что сказать, и мне хотелось сделать вид, будто мне все равно, что он сделал, мол, я в любом случае на его стороне.

— О, я… — начал я, запинаясь. — Я полагаю… — Я не знал, как продолжить фразу. — Думаю, тот парень получил по заслугам, — нашелся наконец я, чувствуя себя законченным идиотом.

— Нет, — возразил Джейк, — что бы ни сделал человек, это не дает права отнимать у него жизнь. Я понял это в тюрьме — там есть время подумать.

Его слова были просты, но мне почему-то было невыносимо больно от мысли о том, как он в камере раздумывает о жизни и смерти.

— Не знаю, — продолжал я заступаться за Джейка, — может, тот парень совершил что-то такое, чего ты не мог простить?

— Бог мой! — улыбнулся Джейк. — Прощение — это ничто. Ты скоро это поймешь. Я был в твоем возрасте, когда это случилось, и, наверное, рассуждал тогда совсем как ты. Мне хотелось причинить боль, и в конце концов я причинил боль только себе. Человек, которого я убил, не стал от этого умнее. В тюрьме я скоро забыл о нем и о его поступке. Единственное, о чем я помнил, — это о годах, которые он мог бы прожить, и о тех, что потерял я, не удосужившись хорошенько подумать.

— Так что же произошло? — спросил я.

Он не дал мне прямого ответа.

— Когда ты молод, — начал он, — делаешь ошибку, вмешиваясь во все. Во всяком случае, так поступил я. Я считал, что могу подходить к людям с теми мерками, которые создал для себя. И негодовал из-за крушения иллюзий.

— Правда?

— Я ведь не понимал, что прежде всего жалеешь себя и что, как ни старайся, людей не изменишь. Я был так уверен в нем и убил потому, что он разрушил жизнь одной женщины, которую я даже никогда не видел.

Слушая Джейка, я представил, каким он был семь лет тому назад, — с ожесточением во взгляде, вызванным не поступком человека, которого он убил, а потерей идеала. Он распял себя без всяких на то причин. Я видел, насколько он нравственно выше: у меня никогда не было подобных принципов и мерок. Я воспринял бы случившееся как нечто естественное и нашел бы оправдание поведению друга. Я бы, возможно, даже позлорадствовал, праздно размышляя о том, привлекательна ли та женщина. Было бы неплохо на нее взглянуть.

— Ну, если он был таким… — начал я, но ощутил фальшь в своем голосе. — Что же он все-таки сделал?

Мне было так любопытно, и я уже презирал себя за это. Джейк посмотрел на меня, и мне стало неловко от его взгляда, я почувствовал себя маленьким шалуном, проявившим нездоровый интерес к рискованному месту в Библии.

— Просто он был эгоистом, — ответил Джейк, — и думал только о своих удовольствиях. — Он помолчал и добавил: — Она умерла в Швейцарии от чахотки. Совсем расхворалась после того, как он ее бросил. Понимаешь, он был у нее первым, но не задумался ни на минуту, бросив ее.

Я кивал, кусая ногти. Мне уже хотелось уйти от этого разговора, так как я не был силен в таких вопросах.

— Как ты его убил? — спросил я.

— Дрался с ним на ринге, — ответил он. — Это была всего лишь борьба за приз — один из тех дешевых аттракционов в шатре бродячего цирка, где со зрителей берут по полкроны. Я сломал ему шею. Никто, кроме меня, не знал, до какой степени намеренно это было сделано. На суде жюри присяжных вынесло вердикт: непредумышленное убийство. Я знал, что виновен, но не признался в этом. Поступил как трус. Теперь ты знаешь все. Я отбыл свое мягкое наказание.

Он рассмеялся, и я представил себе, каким ожесточенным был бы на его месте, каким обиженным на весь мир, каким сломленным от наказания, которое сам на себя навлек. А он смеялся, стоя под уличным фонарем и закуривая очередную сигарету.

— Может, я тебе наскучил? — сказал он. — Давай не будем больше об этом. Я рассказал эту историю лишь для того, чтобы ты понял, что совсем ни к чему бросаться с моста.

Лучше бы он не умел так просто заставить меня устыдиться, не оставляя ни малейшего повода для оправдания себя.

Наверное, впервые за весь вечер я понял, от чего он меня спас: если бы не он, я плыл бы сейчас, раздувшийся и обезображенный, по воле речных течений.

Он будто прочитал мои мысли.

— Я рад, что там оказался, — заметил он.

И я вдруг понял, что благодаря ему мое существование приобрело смысл и, куда бы меня ни забросила судьба и что бы меня ни ждало, я больше не буду один.

За то короткое время, которое ему потребовалось, чтобы поведать мне, что он сделал, что выстрадал в тюрьме, воспоминания об отце и о доме, который я покинул, настолько потускнели, что я даже решил, будто совсем избавился от прошлого.

Несколько часов, что мы провели с Джейком, сделали его ближе отца, окутанного будто туманной дымкой, и только благодаря Джейку я забыл о своих бесплодных грезах, узнав о подлинных лишениях и страданиях.

Так вот что значит жить, чувствовать тротуар под ногами и видеть фонарь, освещающий площадь, дышать теплым воздухом и беззаботно бродить, не задумываясь ни о чем, ведь никому, кроме нас двоих, нет до этого никакого дела.

Мы с Джейком брели по улицам, не разбирая пути, и было так хорошо оттого, что не нужно ничего объяснять — достаточно было одного слова, брошенного вскользь, обрывка песенки, которую насвистывал один из нас, или взгляда на небо и улыбки.

Я, наверное, мог при желании прочитать его мысли, он — мои.

Я знал, что эта ночь никогда не забудется: в памяти отпечатались резкий звук наших шагов, какие-то компании, появившиеся на улицах в районе трущоб, ветер, внезапно подувший из-за угла и взъерошивший нам волосы, волнующее ощущение приключения, острый запах речного ила из доков и огни кораблей, стоявших на якоре.

А еще никогда не забудется зрелище, явившееся нашим взорам перед рассветом, когда за большой грудой угля и черной пылью мы увидели серые очертания спящего баркаса, реи которого были едва различимы в тумане, ванты чуть заметны, как паутинка, а на корме белели буквы: «Хедвиг. Осло».

Мы с Джейком смотрели на парусное судно, не произнося ни слова, потом, посмотрев в глаза друг другу, улыбнулись и подумали об одном: это тот корабль, на котором мы уплывем.

Потом улеглись на какую-то мешковину на причале и уснули, подложив руки под голову.

Глава пятая

Спускаясь по реке, барк казался призраком на поверхности черной воды; огни Лондона вспыхивали в темноте, отбрасывая в небо желтые языки пламени. Их свет, неясно вырисовывающиеся контуры зданий, шумы и звуки Лондона принадлежали к тому миру, который мы покидали с легким сердцем, не замечая ничего вокруг: наши взоры были обращены к новым горизонтам, ждавшим нас впереди. Вокруг зажигались огни других кораблей, пенилась струя за кормой шустрого буксира, откуда-то издалека слабо доносился гудок грузового судна, направлявшегося в порт приписки. Лондон скрылся из виду, скоро остались позади заболоченные равнины Эссекса, и нам открылась ширь реки с ее излучинами. Дул холодный свежий ветер, на мысе мигали огни, моросил дождик, и уже пахло морем.

Я прислонился к фальшборту, водяные брызги освежили лицо, я чувствовал, как под ногами поднимается и опускается палуба, — барк вышел в открытое море. Побережье Англии отдалялось от нас, странное и неузнаваемое в сером свете утра; на горизонте вырисовывалась четкая, непрерывная линия моря; новый день, новое небо.

Я понял — это начало нового приключения, зарождение мечты, и, почувствовав вкус моря на губах и услышав голоса моряков, обрадовался: я уже не тот мальчик, который мечтал порвать узы, связывающие меня с домом, и освободиться, я — простой матрос на норвежском барке, мужчина среди других мужчин.

Я узнаю наконец, что значит плыть на корабле, быть разбитым и усталым, голодным и счастливым.

Узнаю, что такое жесткость каната, парус, наполненный ветром, дурнота и мучения, но вместе с тем — что такое бешеный восторг, который невозможно объяснить, неистовое радостное волнение и безумство, хохот и вопли на палубе.

Поначалу меня преследовали смятение и неудачи, растерянность от собственной беспомощности, затем я боролся с дурнотой, цепляясь за Джейка, как плаксивый мальчишка. Я выбрался из носового кубрика на палубу с пустым желудком и пересохшими губами. Барк трещал под натиском стихии — совсем как я когда-то, — и море волновалось, и дул крепкий ветер.

Бывали дни и ночи, когда жизнь казалась потрясающей, и такие, когда жизнь превращалась в кошмар: я работал, спал и снова работал. Не было времени для размышлений, не было времени для грез — одна борьба за существование и волчий голод, а потом проваливаешься в покой и сон. У меня огрубели руки и отросла борода, как у настоящего мужчины, я бранился и хохотал, боролся и был счастлив. Скоро я увижу другую страну и лица, которых никогда прежде не видел. Ничто, кроме грубой красоты этой жизни, этой боли и радости, не имело значения, потому что рядом со мной был Джейк, я был не один теперь.

Высокие мачты напрягались под давлением тяжелой парусины, с фор-марса-реи было видно, как мало свободного места на длинной и узкой палубе: лес был сложен штабелями. Мы пробирались вдоль реи, ступая по скользкому канату, цепляясь одной рукой за выбленки. Все указывало на то, что должен подуть свежий бриз, это было бы очень кстати: мы отстали от графика на сорок восемь часов. Подняв все паруса, мы могли наверстать время, упущенное после отбытия из Финляндии, — тогда сильный западный ветер сбил нас с курса и мы вынуждены были противостоять ему. Нам нужно было опустить топсели, так мы закрепились, а полубак каждые несколько минут накрывало серое море. Теперь подул северный ветер, и вся вахта собралась на реях. Большой парус с ревом развернулся, затряслись фалы, и ветер засвистел в снастях, как веселый дьявол.

Джейк покачал головой и рассмеялся, убирая с глаз волосы, — он наблюдал, как я уворачивался от тяжелого паруса, не желая получить удар от невыбранных шкотов. Теперь я балансировал на футропе, испытывая головокружение, смотрел вниз, на зеленую воду, которая стремительно неслась мимо носа нашего барка. Я слышал, как ветер давит на парусину, видел маленькую фигурку кока, наблюдавшего за нами из камбуза, с кормы. Несмотря на израненные руки и головокружение, грубую одежду, еще не высохшую после того, как я промок во время шторма, я улыбнулся Джейку в ответ, меня охватили сильное волнение и радость оттого, что я был молод. Где-то далеко позади остался озлобленный, застенчивый мальчик, бежавший по аллее от своего дома к воротам у сторожки, на шоссе, ведущее в Лессингтон; здесь был мужчина, который учился работать своими руками, бороться за жизнь, обуздывать дикие стихии ветра и моря, ругаться и шутить вместе со своими товарищами на незнакомом языке, наполнять ноющий желудок всякой бурдой и быть благодарным, бросаться на койку, устав как собака, в прилипшей, влажной одежде, улыбаться и быть счастливым, и ни о чем больше не беспокоиться.

Ни разу, ни на одну минуту, даже когда буквально валился с ног от усталости, я не пожалел о том, что сделал, потому что это была свобода и рядом был Джейк.

Его койка раскачивалась над моей в грязном носовом кубрике, его присутствие всегда утешало и придавало уверенности — с той первой ночи в море, когда мы, сменившись с вахты, побрели, шатаясь, в кубрик, и я, ошалев от непривычных команд, пробрался при тусклом свете лампы к своей койке. Он залез на верхнюю койку, и я почувствовал, как его рука коснулась моего плеча, услышал его встревоженный голос: «Все в порядке, Дик?»

С самого начала мы были вместе, в одной вахте, и ели рядом, принося еду в оловянной миске с камбуза в кубрик, разгуливали ночью по палубе, беседуя или молча, и понемногу учились норвежскому и датскому у своих товарищей.

Я научился стоять на вахте у штурвала вместе с другими, и мне казалось, что это величайшее достижение моей жизни: чудесная, ясная ночь в Балтийском море, по пути из Финляндии в Лондон, при попутном ветре, и вокруг — черная гладь моря, и высокие мачты указывают на звезды.

Я слышал дыхание ветра в парусине, чувствовал сопротивление штурвала, смотрел на компас при свете нактоуза, сверяясь с курсом, и в море не было ни звука, ни движения — лишь наш парусник шел вперед, и я знал, что эта минута навсегда останется у меня в памяти.

Джейк пришел меня сменить и некоторое время наблюдал, как я стою, небрежно опустив руки на штурвал, словно родился моряком. Я, конечно, немного позировал перед ним и перед собой, а потому не мог не улыбнуться от его взгляда — красота этой минуты делала меня счастливым. Он не стал смеяться надо мной и только сказал: «Ты счастлив, Дик, не так ли?» Он знал, что это так.

Пролетали дни и ночи, мы шли из Гельсингфорса в Копенгаген, чтобы сгрузить там древесину; куда пойдем дальше, было неизвестно. Ходили слухи, что мы направимся вдоль побережья с балластом и будем ждать там своей очереди на фрахт.

Нам с Джейком это было безразлично, так как у нас не было никаких планов. Мы собирались воспользоваться первым подвернувшимся случаем продолжить путешествие, а когда надоест, отдаться на волю случая, работать или оставаться праздными — как заблагорассудится. Как я уже говорил, дул попутный ветер, и мы быстро дошли до Копенгагена. Небо в грязноватых тонах, множество яхт спешит к причалу, погода испортилась. Яхты следовали друг за другом вплотную при неярком свете, это было красивое зрелище.

Солнце зашло, небо стало серым, и я увидел город Копенгаген сквозь пелену дождя, мягко падавшего на башни и красные крыши.

Эта панорама чем-то напоминала Англию.

Я был радостно взволнован, как школьник на каникулах. В тот вечер мы с Джейком сошли на берег вместе с остальными моряками и направились прямо в Тиволи — копенгагенский парк развлечений, где было полно аттракционов. Мы сорили кронами, не заботясь о ценах, катались на американских горках, метали дротики, разглядывали себя в кривых зеркалах, ездили на смешных маленьких автомобилях, управляемых электричеством, глазели на девушек на танцплощадке. Некоторые ребята отважились рискнуть, но я оробел, держался возле Джейка, притворяясь, что танцы меня не интересуют. Все время шел дождь, мы шлепали по лужам, в которых отражались огни Тиволи, зеленые и золотые; оркестр играл танцевальную мелодию, которая мне очень понравилась.

Мы с Джейком отправились исследовать улицы города, и, когда я покидал Тиволи, в ушах у меня все еще звучала танцевальная мелодия. А еще мне запомнилась девушка с большой копной золотистых волос, которая обернулась и внимательно посмотрела туда, где несколькими минутами раньше стояли мы. Казалось странным, что я не пошел вместе с другими парнями в круг танцующих — то ли от робости, то ли от желания во всем походить на Джейка, которому захотелось отыскать рыночную площадь, мощенную булыжником, и какой-то причудливый мостик над каналом. Мы долго бродили по улицам под дождем, пока я не устал. После всех волнений накануне вечером я расклеился, а Джейк, судя по всему, готов был продолжать прогулку всю ночь, проявляя страстный интерес к архитектуре Копенгагена и любуясь деталями каждого старинного здания. На этот раз наши настроения не совпали — быть может, впервые за все наше знакомство. Правда, мне удалось скрыть это от него.

Я не мог забыть о том, что это Моя первая ночь в Копенгагене, что я — моряк, сошедший на берег, и каждая минута должна быть проникнута духом приключения. Но мы всё брели по мокрым улицам, которые вполне можно было при таком свете принять за улицы провинциального английского города. Я не знал, хочется ли мне познакомиться с девушкой, или выпить, или ни того и ни другого, но в чем я был уверен — мне хочется чего-то иного.

Мы вернулись на пристань, когда прекратился дождь и светало.

Ребята уже сидели в шлюпке, решая, стоит ли нас ждать. Почти все были навеселе, и молодой норвежец, владевший английским, поведал мне с сонной ухмылкой, что подцепил самую лучшую девушку в Дании и отправился к ней домой. Все смеялись над ним и уверяли, будто он так напился, что был ни на что не способен. Потом они принялись болтать на своем языке, и я, наблюдая за ними, чувствовал себя глупо, так как не понимал, о чем идет речь. Мне бы тоже хотелось быть пьяным и приятно усталым, кое-что узнав о датских девушках. Закуривая сигарету, я бросил взгляд в сторону Джейка, сидевшего на носу шлюпки. Обхватив колени, он уткнулся в них подбородком и, прищурившись, смотрел туда, где над водой занимался холодный чистый рассвет. Я знал, что его мысли обращены к Копенгагену, еще окутанному серой дымкой, к зеленой полосе на небе и к красивому шпилю и он не прислушивается к нашей болтовне и смеху.

Мелькнула мысль, что мы похожи на стаю гогочущих гусей, и я перестал смеяться. Я завидовал и настрою Джейка, и веселости ребят, было тоскливо, потому что, как ни посмотри, вечер у меня прошел неудачно.

В Копенгагене нам пришлось туго. Почти все время мы занимались разгрузкой нашего барка, а когда выгрузили весь лес, пришлось повозиться, правильно размещая балласт. При такой работе редко появлялось несколько свободных часов, чтобы сойти на берег. Я с облегчением вздохнул, когда мы снова подняли якорь и вышли в открытое море, а Копенгаген остался за кормой, позади завесы дождя.

Дул легкий бриз, и мы подняли все паруса. Джейк крикнул мне сверху, перегнувшись через нок-рею и указывая на горный хребет: «Это Эльсинор!» Я не смог сдержать улыбку — он был так взволнован — и снова подивился на этого человека, который был и моряком, и боксером, состязавшимся на приз, убил своего друга из-за крушения идеала и провел семь лет в тюрьме, который любил меня и столько знал о Гамлете.

Недолго мне пришлось ломать голову по этому поводу: помощник капитана окрикнул нас с полуюта, сложив руки рупором, а я уже достаточно знал по-норвежски, чтобы понять, что он ругает нас и требует, чтобы мы работали как следует, а не спустя рукава. Я вцепился в рвущуюся из рук парусину и веревки, затвердевшие от дождя и долгого лежания в гавани, и из-под сломанных ногтей у меня сочилась кровь.

Как мы и предполагали, «Хедвиг» направлялся в порт приписки, Осло, и многие ребята собирались покинуть парусник, как только он станет в док, и какое-то время провести на берегу. Барк должны были отремонтировать в сухом доке, прежде чем его снова зафрахтуют. Это могло продлиться несколько недель, так что команда в любом случае получала расчет. Матросы могли наняться на другое судно, как только у них кончатся деньги, если «Хедвиг» еще не будет готов. Это стало понятным из разговоров на датском и норвежском, которые велись в кубрике, и мы с Джейком в свободное от вахты время обсудили этот вопрос. Растянувшись на койке и закинув ноги на переборку, он курил сигарету за сигаретой; я лежал ниже, подложив руки под голову, и смотрел на качающийся фонарь, струйки дыма и лица спящих моряков.

— Давай отставим море на некоторое время, — сказал Джейк. — Я куплю карту, как только доберемся до Осло, и мы направимся в глубь страны — конечно, на север, в горы.

— Хорошо, — согласился я.

— Мне все равно, как добираться, а тебе? Может, пойдем пешком или поедем верхом, а может, будем трястись в грузовике. Не стоит об этом беспокоиться, правда? — спросил он.

— Конечно.

— У меня есть немного денег, — продолжал он. — Вообще-то не так уж много и нужно. Вот в чем преимущество тюрьмы, Дик: никаких тебе расходов, а остаток на счете в банке неуклонно возрастает.

— Но черт побери! — воскликнул я. — Не могу же я вот так сидеть у тебя на шее, Джейк!

— Не говори глупостей. Кто втравил тебя в это путешествие?

— Но послушай…

— Мне надоело спорить. Спи, договорились? — сказал он.

— Хорошо тебе смеяться, — проворчал я. — Кем я буду выглядеть, существуя за твой счет?

— Перед кем выглядеть?

— Ну, не знаю. Сам я как буду при этом себя чувствовать?

— Ты никак не будешь себя чувствовать, Дик.

— Конечно же буду.

— В таком случае выбрось это из головы — дело яйца выеденного не стоит.

— Но послушай…

— Спи, мальчишка, ты никудышное снотворное для усталого моряка.

Я не мог удержаться от смеха, пытаясь спорить с ним. Протестовать было бесполезно, в любом случае, это было не главное.

Я заснул, улыбаясь, когда вспомнил о том, что мой отец, почти переставший для меня существовать, все так же сидит сейчас за своим письменным столом в библиотеке, глядя в окно на гладкую лужайку, а я в это время лежу, растянувшись на койке, в кубрике, впереди у меня незнакомая страна, которую мне предстоит открыть, каменистая тропинка в горах, и лес, и замерзшее озеро, и призрачная ночь, которой как будто и нет, и Осло, еще один незнакомый город, огни, смех, песня и, быть может, даже девушка где-то там…

Каждая минута путешествия в Осло приносила что-то новое, и было достаточно поводов для изумления, или улыбки, или даже для крепкого словца. Работа была тяжелой, и никак не удавалось выспаться. Я бы начал брюзжать, пожалуй, если бы не Джейк, который, казалось, чувствовал все изменения моего настроения, подъемы и падения, и умел вовремя сказать нужное слово, и знал, когда следует оставить меня в покое.

Тяготы и однообразие жизни отдалялись, когда я вспоминал о том, что с каждой минутой мы уходим все дальше на север и летние вечера будут тянуться бесконечно, а день не сменится ночью. Барк скользил по гладкой поверхности воды, все паруса были подняты, судно улавливало каждое дуновение переменчивого ветра; солнце садилось как-то незаметно, но на море не темнело. Резкий белый свет рождался где-то в горах среди холодных глетчеров, в краю лесов и высоких холмов, бурных ручьев и безмолвных озер, замерзающих в середине лета. Мы были в открытом море, вдали от суши, но что-то в застывшей чистоте воздуха подсказывало, что ждет нас там, впереди, ближе к северу, и меня охватывала неизъяснимая печаль — печаль от красоты, окружающей меня, и от той, которую еще предстоит увидеть.

В такие минуты я бывал рад, что рядом Джейк, ибо одиночество вызывало у меня ужас, пугали огромное пространство и безлюдное великолепие пейзажей, мимо которых мы проплывали. Даже белые звезды казались холодными и ужасающе далекими, а мы, жалкие человеческие существа на нашем маленьком кораблике, были такими трогательными в попытке сравняться с ними мудростью, и у нас не было права нарушать спокойствие этих вод.

Душа тосковала неизвестно отчего, и сердце томилось по чему-то недостижимому, неназванному. Я не отрываясь смотрел на тихое море в белом сиянии с трепетом и какой-то странной тоской, пока рядом со мной на палубе не появлялся Джейк; прикосновение его плеча и запах сигареты возвращали меня к действительности, я цеплялся за его голос, звучавший так естественно и спокойно, и только тогда чувствовал себя в безопасности.

Случалось, ветер менял направление, и помощник капитана на полуюте приказывал нам подняться наверх и заняться брасами, оставить мечты и душой и телом отдаться борьбе с ветром и парусами.

Мне казалось, что запах корабля и моря у меня уже в крови, будто я никогда и не знал другой жизни.

Мы вошли в Осло ранним утром, царила тишина. Большое трамповое судно подошло к месту стоянки раньше нас, и дым, вырывавшийся из его трубы, закрыл небо завесой; поэтому все, что я разглядел в Осло при слабом свете, — это множество кораблей, уродливые краны доков и старый город на холме, а слева — здания современной столицы; искрилась синяя вода, и синели горы вдалеке.

В Осло мне и Джейку дали расчет, так же как остальным членам команды; мы с сожалением оглядывались на четкий силуэт барка, который стал нашим домом. Несмотря на все неудобства, которые нам пришлось вынести, мы пережили минуты побед и ликования, и вряд ли что-то могло сравниться с волнениями первого путешествия.

Меня возмущала мысль о том, что «Хедвиг» снова уйдет в плавание, а на моей койке в грязном носовом кубрике будет храпеть какой-то незнакомый норвежец: ведь заветные уголки, где ты жил полной жизнью, становятся частью тебя самого. Во всяком случае, мне так кажется. Но как бы ни были мы с Джейком исполнены решимости вернуться на корабль, как только барк покинет сухой док после ремонта, я чувствовал, что к тому времени нас будет занимать что-то другое, а «Хедвиг» отойдет прошлому, так же как мост над рекой в Лондоне, и матрос перестанет существовать во мне, так же как мальчик, который дрожал некогда, страшась смерти.

И как только высокий кран заслонил мачты барка, я бросил думать о нем и поглядывал в сторону Осло и синих холмов за ним. Мы попрощались с ребятами. Кто-то стремился к далекому дому, один-два человека собирались подыскать новый корабль. Непривычно было расставаться с ними после того, как мы так долго трудились бок о бок, ели и спали рядом с ними. Мой друг, норвежец, шутил и, улыбаясь, махал нам шапкой, а я думал о том, что никогда больше не увижу его.

Мы с Джейком бродили по Осло в поисках магазинов. Аллеи сменялись зданиями, выкрашенными в желтый цвет. Я нашел рабочие брюки из материи «дангери», пару парусиновых туфель и синюю кепку с козырьком, а Джек купил только зубную щетку и карту.

Мы наткнулись на недорогой ресторан, где знали толк в пиве, и расстелили на столе карту. Я ничего не мог на ней разобрать, мне только хотелось податься на север, к синим пятнам, которые, наверное, обозначали воду.

— Это фиорды, — пояснил Джейк, — мы встретим их по пути. Взгляни-ка сюда — это горы, а вот и самое их сердце. Сначала мы доберемся сюда, а потом двинемся к фиордам. Мы будем следовать вот этим маршрутом, — под ногтем его большого пальца оказалось что-то с названием Фагернес, — по диким местам, вдали от Осло.

Он говорил взволнованно, волосы падали на глаза. Сейчас Джейк выглядел моложе, чем когда-либо.

Кто-то за соседним столиком засмеялся, аппетитно пахло хорошо приготовленными блюдами. Скоро наступит вечер, зажгутся огни, соберется много народу; на улице безветрие и белое небо, хотя наступает ночь. «Как это здорово, — подумалось мне, — а ведь я мог уже умереть».

— Я хочу напиться, — сказал я Джейку.

Он беззаботно рассмеялся.

Некоторое время спустя мы вышли и приискали комнату, чтобы переночевать. Вероятно, запросили недорого, но нам эта комната показалась роскошным дворцом после тесного кубрика на барке «Хедвиг».

Я не чувствовал усталости, спать не хотелось.

— Пойдем куда-нибудь, — сказал я Джейку, и мы решили попасть в театр.

Репертуар был довольно однообразен; Джейк предложил пойти в оперу, но там давали «Тоску», и я послал его к черту. В конце концов мы опять оказались в каком-то ресторане и заказали выпивку. Я был не в восторге от ночной жизни Осло. В Тиволи в Копенгагене было куда интереснее.

— Может, прокатиться в Стокгольм? — предложил я Джейку, но он опять развернул свою проклятую карту и совсем не слушал меня; тогда я подозвал официанта и попросил принести еще выпивки. Я решил оглядеться, но не обнаружил ни одной стоящей девушки, в любом случае, девицы тут были не одни.

— Мы можем доехать до Фагернеса на поезде, — продолжал Джейк. — Это примерно в десяти часах езды от Осло. Там попытаемся раздобыть лошадей и отправимся в горы. Дик, ты же умеешь ездить верхом?

— Конечно я умею ездить верхом, — ответил я, но его слова казались мне вздором, было душно, а голос его звучал будто издалека. Я глупо улыбался.

— Так или иначе, нам нужно попасть к ледникам, — продолжал Джейк, — но это на севере, в другом районе фиордов. Смотри, вот Сандене, а это ледник Бриксдоль, который нам нужно посмотреть.

«Лучше бы ты заткнулся! — подумал я. — Кого это интересует?» Я попытался сфокусировать взгляд на нашем столике, но взгляд упорно перемещался в угол зала, где сидели двое мужчин и уродливая девушка, у которой на шляпке было что-то странное — не то чтобы это имело для меня какое-то значение, но оно так блестело на свету, что меня разбирала досада: ну почему я не могу разглядеть, что это такое? Тут еще заиграл чертов оркестр, и эти звуки причудливо смешались с голосом Джейка и движениями проходившего мимо официанта.

Я уже начал жалеть, что так много выпил, но было слишком поздно. Не исключено, что я сплю и все это мне просто снится. Каким облегчением было бы смахнуть все со стола и вытянуть на нем руки, а потом уткнуться в них лицом и забыться! В моем опьянении не было ничего веселого — было бы здорово болтать без умолку, или острить, или просто петь от радости жизни. Я знал, что Джейк мог выпить сколько угодно и все же был бы в полном порядке — смог бы пройти двадцать миль, или забраться на гору, или выйти отсюда смеясь и убить какого-нибудь парня.

Положив руки на стол, я взглянул на Джейка, но его лицо, казалось мне, висело в воздухе под каким-то неправильным углом. Может, это мое отражение в зеркале или это он улыбается мне так глупо?

— Посиди немного, отдохни, — сказал он. — Или ты хочешь, чтобы я отвел тебя домой?

«Ни к чему вот так смеяться надо мной», — подумал я.

— Послушай, я совсем не пьян, — заявил я.

— Вот и чудесно, — ответил он.

— Думаешь, что если я прожил всю свою проклятую жизнь, заживо погребенный в Англии, то ничего не понимаю? — продолжал я. Неужели это мой голос звучит так громко? Я не был уверен. Да и какая разница, кому принадлежит этот голос?

— Все нормально, это неважно, — сказал Джейк.

Этот идиот обращается со мной как с ребенком.

— Нет, черт возьми, это важно! — протестовал я. — Ты думаешь, меня все устраивает? Сидишь тут, смеешься надо мной с таким важным лицом. Я знаю чертовски много, вот так! Мой отец — проклятый старик, я уже говорил тебе, не правда ли? Я же тебе о нем рассказывал? Негодный старик, который считает, что если он накропал кучу паршивых стихов, то может указывать мне, что делать.

— Заткнись, Дик, — сказал Джейк. — Если не будешь вести себя смирно, я уведу тебя отсюда.

— Я уйду, когда захочу, черт побери, и ни минутой раньше! Ты не можешь указывать мне, что делать, как мой отец. А он действительно пишет паршивые стихи. Я мог бы написать лучше, чем он, если бы захотел. Ты думаешь, Джейк, что я не могу писать?

— Ничего подобного, Дик, но лучше расскажешь мне об этом в другой раз.

— Я показал своему отцу то, что написал. Швырнул на стол. «Прочти это», — сказал я, и он взял эти листы в руки. Он не знал, что это такое, и прочел вслух, Джейк. Говорю тебе, я могу чертовски хорошо писать, если захочу. И мне наплевать, что думает об этом мой отец. Мои стихи — о желании спать с женщиной и об удовольствии, которое получаешь.

— Да, Дик, я знаю.

— Мой отец не понял ни слова, ему около семидесяти. Что он может хотеть, Джейк, этот проклятый старик? Послушай, а ведь я написал еще одно стихотворение.

— Заткнись.

— Я и не подумаю заткнуться, с какой стати? Я хочу говорить о женщинах и о вещах, о которых ты не хочешь слышать. Ты просто бесполый, черт возьми, вот ты какой. Ты думаешь, что я пьян, не так ли? Думаешь, пьян?

— Так и есть, Дик.

— Нет, я не пьян. Я, конечно, хочу путешествовать и все попробовать. В один прекрасный день хочу стать знаменитым, Джейк. Ведь я буду чертовски много знать. Я хочу поехать в Мексику или еще куда-нибудь, перегонять скот и заработать кучу денег, а потом вернуться в Европу и просадить все в Париже на женщин. Ты думаешь, что я сумасшедший?

— Нет, Дик, ты просто молод.

— Это чертовски оскорбительное замечание. Я не молод. Я даже собираюсь писать книгу.

— Конечно, ты ее напишешь.

— И все-таки здесь скверно. Что они воображают об этом своем Осло? Чертовски скучный город, правда, Джейк? Ни тебе девушек — вообще ничего! Давай затеем драку. Расшвыряем всех вокруг. Мне так хочется сбить эту красную штуковину со шляпки той девицы. Жаль, что с нами нет ребят. Ну давай!

Я помню, что встал, но пола почему-то не было, а дверь поплыла зигзагами. Я совсем не чувствовал ног.

— Отпусти мою руку, сейчас же! — кричал я Джейку.

— Осторожно, Дик, — предостерег он.

Я не знал, чего мне хочется больше — плакать или смеяться.

— Ну, что же ты? — заорал я. — Давай затеем хорошую потасовку!

Кто-то двинулся мне навстречу, и меня чуть не сшибли с ног.

— Иди прямо, чертов придурок, — сказал Джейк.

Дверь врезалась мне в лицо, причинив адскую боль.

Все были так несправедливы ко мне, даже если я в чем-то и провинился. Я сел на улице на тротуар, держась за поребрик. Когда я закрывал глаза, меня как будто переворачивали вверх тормашками.

— Меня сейчас вырвет, — сказал я. И мне показалось, что жизнь, в конце концов, не так уж прекрасна.

Глава шестая

Поездом мы добрались до Фагернеса, в горы. Здесь они начинались и тянулись в небо, сплошь поросшие лесом; белые водопады, рожденные в снегах на их вершинах, устремлялись вниз, в долины.

В Фагернесе были лесистые холмы, фермы, где разводили черно-бурых лисиц, мелкое спокойное озеро, окруженное безлюдными песчаными пляжами.

Джейк остался в деревне: он договаривался с каким-то человеком о лошадях. Я пошел по тропинке в лесу, вокруг были только папоротники и камни, я забрался куда-то наверх. Деревья окружили меня плотным кольцом, свет сюда не проникал. Пошел дождь, и было что-то жутковатое в этой тишине, где не слышно никаких звуков — только шум дождя да стук капель в листве. Я побежал, какой-то инстинкт вел меня все время вниз. Я думал о том, что может случиться, если я споткнусь о корень дерева или нога угодит в ямку, я упаду на землю с вывихнутой лодыжкой, беспомощный и одинокий. Представлял себе, как лежу там и дождь льет мне в лицо, дождевые капли стучат надо мной в шуршащей листве. Темнота не окутает деревья, принося успокоение, так как в этом краю ночь всего лишь продолжение угасающего дня, и в полдень лес будет казаться еще отчужденнее, чем прежде — причудливый, неестественно четкий, без теней. Я что есть сил бросился прочь от давившей на меня тишины и, вырвавшись из леса, огляделся и с облегчением увидел впереди деревню Фагернес и Джейка, стоявшего посреди дороги. Он озирался по сторонам, высматривая меня.

— Где ты бродишь? — спросил он.

— В лесу, — ответил я. — Там возникает ужасное чувство заброшенности. Терпеть не могу быть один.

— Зачем же ты ушел?

— Хотел посмотреть. Я же должен все испытать хоть один раз.

— Я раздобыл лошадей, Дик.

— Я буду по-дурацки смотреться в седле.

— Это неважно.

— Сколько заплатил?

— Купил дешево. Этот парень не особенно разбирается в ценах.

— Куда мы едем?

— Через горы — к фиордам.

— Нам никогда туда не добраться.

— Мы обязательно доберемся.

— Меня охватывает ужас в горах. Джейк, они слишком огромны для меня.

— Ты будешь не один.

— В этой стране есть что-то загадочное. Так тихо всегда, и никогда не темнеет, и все эти деревья в вышине, до которых не дотянуться.

— Мне здесь хорошо, — сказал он.

— Ты не такой, как я, Джейк. Если бы меня здесь не было, ты бы поехал верхом один с радостью и затерялся в горах, ни о чем не думая.

— Не уверен.

— А как мы будем питаться?

— Раздобудем что-нибудь в пути.

— Там нет городов.

— Будут попадаться деревушки и хижины, Дик.

— Нужно будет где-то ночевать.

— Все будет хорошо.

— Но ведь будет очень непривычно, правда? Кругом горы, и ни звука, да и вообще ничего?

— Тебе не будет страшно.

— Я законченный дурак, да, Джейк?

— Нет, конечно.

— Что-то во мне желает этого больше всего на свете, но, с другой стороны, я не прочь удрать, и оказаться на улице с оживленным движением, и, устав до смерти, стоять на раскаленном тротуаре в очереди вспотевших людей, дожидаясь автобуса…

— Не думай об этом.

— Мне бы хотелось стать другим.

— Но с тобой все в порядке.

— Мне бы хотелось научиться любить что-то стоящее, а не цепляться за всякую дрянь.

— Ты как лист чистой бумаги, Дик, и тебе нужны впечатления.

— Мне так хорошо с тобой.

— Это здорово.

— Мне бы хотелось писать, как мой отец.

— Ты бы смог, если бы захотел.

— Не смог бы, Джейк. Я простой, заурядный парень, лишенный силы воли.

— Ты себя не тренируешь. Не знаешь, что такое дисциплина. В тебе многое заложено, но ты слишком ленив, чтобы выявить это.

— Да, насчет лени ты попал в точку, — согласился я.

— Нужно собраться.

— Может быть, я сумею позже, впереди еще столько времени. Сейчас мне хочется просто радоваться жизни.

— Если будешь продолжать в том же духе, то забудешь обо всем, а потом будет слишком поздно.

— Не понимаю, какое это имеет значение. Ведь молодым бываешь всего лишь раз.

— Все так говорят. Ты обнаружишь вдруг, что молодость прошла, а ты так ничего и не добился.

— Если будут такие минуты, как эта, значит, я чего-то добился, Джейк. А еще я ходил на корабле, стоял вахту у штурвала, бродил по Осло и встретил тебя.

— Этого будет недостаточно.

— У меня еще много всего будет в жизни.

— Но только не разменивайся по мелочам, Дик.

— Но ведь то, что сейчас происходит, это не мелочь.

— Так будет не всегда.

— Джейк, ты меня не покинешь?

— Нет.

— Я без тебя пропаду.

— Ты должен крепко стоять на собственных ногах.

— Я не справлюсь.

— Завтра мы отправимся в путь рано утром, Дик, и свернем здесь на дорогу влево. Выйдем прямо к тем горам.

— Это здорово.

— Где-то там — белый ручей, вдоль которого мы будем следовать.

— Да. Хорошо.

— Как ты теперь себя чувствуешь, Дик?

— Прекрасно.

Больше мы не говорили об этом. Разошлись по комнатам в маленьком отеле, и я быстро уснул.

Когда я попал в горы, то словно заново родился. Было что-то непостижимое в том, как они мною сразу завладели, заставив презирать себя за все прежние поступки. Первые несколько дней я даже не понимал, где нахожусь. Ошеломленно смотрел по сторонам, предоставив лошади следовать за Джейком, который неизменно был немного впереди. Время от времени он поворачивался в седле и с улыбкой смотрел на меня: «У тебя все в порядке?» Я лишь кивал в ответ.

Вначале казалось, что горы совсем не становятся ближе — их неровные склоны тянулись ряд за рядом, каждый пик был выше предыдущего, и смежные вершины белели вдали.

Это огромное расстояние пугало. Неприступные вершины, скалы — никто никогда не прижимался щекой к их грубой поверхности, не прислушивался к реву бурлящего, пенистого водопада, обрушивавшегося на лесистые склоны.

Здесь никто не коснется твоей руки, ничей голос не нарушит тишину, ничья нога не ступит на девственный снег.

Мы ехали по долине, по обе стороны от нас поднимались леса — тут, вероятно, были все оттенки зеленого: ярко-зеленые пятна красиво сочетались с нежными салатными, внизу и вверху — серебристо-зеленые тона и темно-зеленые кисти. Это походило на пестрый ковер. Леса тянулись ярус за ярусом, огромные и загадочные, теряясь где-то в горах.

В вышине, где не было тропинок — ни малейшего признака жизни, — девственный снег заледенел, и когда туда доносилось дуновение более теплого воздуха, рождался водопад. Водяные каскады с грохотом обрушивались вниз, на высокие выступы скал, и, напевая свою песню, сбегали в долины, по камням — белые бурлящие потоки растаявшего снега.

Куда бы мы ни направлялись, эти ручьи были рядом, и их песня звучала у нас в ушах. Снега на вершинах были белыми, ручьи были белыми, и небо, и белым был свет, окутывавший нас, когда наступал вечер, и деревья превращались в бледные призраки с темными пальцами, а мы — в какие-то причудливые полупрозрачные фигуры, пока не наступал рассвет.

Солнце палило весь день, и мы ехали, расслабившись и опустив плечи, едва дотрагиваясь до поводьев. Лошади шли вяло, прядая ушами.

В полдень, а то и раньше мы ненадолго отпускали их попастись. Они щипали короткую траву среди камней, а мы лежали, уткнувшись лицом в ладони, порой спали, и солнце жгло нам спину. Потом мы переворачивались и лежали, раскинувшись и глядя вдаль, на леса и горы, с улыбкой перекидывались парой слов, тянулись за сигаретами.

Мы часто отсыпались в жаркое время дня, а вечером снова пускались в путь; было светло, и мы ясно видели дорогу.

Джейк держал под рукой, в седле, карту, но нам было все равно, куда ехать.

Дорога все время шла вверх, зеленые долины оставались позади, горы смыкались вокруг нас, и рев водопадов, низвергавшихся на скалы, звучал крещендо. Казалось, небо приблизилось к нам — словно белая ладонь легла на поверхность гор, нас пробирала дрожь от холодной чистоты воздуха, несмотря на светившее солнце.

Очутившись в горах, я перестал пугаться величавой красоты и одиночества, а немое удивление и ужас, которые я испытывал поначалу, сменились душевным подъемом. Я внутренне поднялся над собой, оставив себя прежнего внизу, в долинах, и распрощавшись с заурядностью, заново родился, наделенный силой и видением. Теперь Джейк уже не намного опережал меня, и мы могли ехать рядом, как товарищи. Нет, конечно, он всегда будет впереди, а я буду скромно держаться чуть поодаль, следуя за ним. Наверху, в горах, Джейк казался даже величественнее, чем прежде. Он, по-видимому, был в своей стихии: снег, холодный воздух и белые небеса.

Он был частью этого мира, обладая высочайшим интуитивным пониманием всего окружающего, в то время как я еще только учился, следуя по стопам Джейка, и мои глаза видели лишь отражение того, что видел он.

Треволнения жизни на борту «Хедвига», упорный труд, борьба с морем и ветром, усталость и лишения — все это, казалось, было так давно, ведь мы теперь пустились в более долгое путешествие, и дух странствовал сам по себе, отдельно от тела, а монотонная работа не нарушала течения мыслей.

Это состояние было подобно существованию в краю грез, более явственном, нежели реальность: душа путешествовала по собственной воле, не ограниченная желаниями и тревогами. Между Джейком и мной возникла странная близость, слова значили меньше, нежели молчание. Мы знали, что счастливы, не вдаваясь в объяснения того, что мы чувствуем. Ехали бок о бок, как два пилигрима, целью путешествия которых не является святыня. У нас не было молитв, но нам было чему поклоняться каждый миг, и нашими богами было все вокруг, горы и холодный воздух.

Где-то в прошлом остался чахнувший мальчик заурядного ума, который задыхался в атмосфере, созданной его отцом, писал жалкие порнографические стихи, в одиночестве склонившись над столом в своей комнате, полной теней, — его не было здесь, среди безмолвных гор, поющих водопадов и девственных снегов.

Возможно, Джейк тоже наблюдал со своих высот за лицом заключенного, отгороженного от солнечного света решеткой, мучившегося при мысли о том, что жизнь потрачена впустую, а могла бы быть великолепной.

Не хотелось возвращаться в оставленный мир. Хотелось стать писателем, хотелось обладать способностью запечатлеть красоту на бумаге. Мой отец, никогда не видевший того, что повидал я за это время, сидел в библиотеке за письменным столом, и под его пером рождались маленькие мысли, слагаясь в слова, в мгновение ока становясь образами, живыми и исполненными очарования, которые образовывали гирлянды из картинок без названий.

А я в это время, пробираясь в темноте на ощупь, мог лишь замирать и преклоняться при виде вздымавшихся гор, склоны которых тянулись над грядой облаков, а заледеневшие лики в немом ожидании были обращены к белому недосягаемому небу.

Внизу зеленели леса, и ветви деревьев вытягивались в сторону от твердой поверхности скалы, словно пальцы, не желающие к ней прикасаться.

Я описал бы безмолвие замерзшего озера и рокот пенистого водопада, устремляющегося вниз, к лесному ручью. Я создал бы мелодию из звуков водопада, гремящего в долине, и песен ручья, и добавил бы еще золотой узор, начерченный солнечным лучом на дрожащем листе дерева.

Я изобразил бы неподвижность воздуха и далекие горы, до которых пока не смог добраться, и белый свет в полночь, и предрассветный трепет.

Я набросал бы темным карандашом фигуры двух всадников, которые остановились на каменистой тропинке, уходящей под уклон, и наблюдают, как солнце садится за синюю гору, любуются розовыми и серебристыми тенями на девственном снегу, похожими на отпечатки пальцев.

Лицо первого было словно высечено из камня, и шрам на левой щеке походил на расщелину в скале. Он был бы частью этого мира, с красками заходящего солнца, с грядой гор, на которые никто никогда не восходил, и с ледяным воздухом.

Мне хотелось бы обладать даром, чтобы описать все это. В памяти моей навсегда останется картина, будто выжженная огнем, бережно хранимая и незабвенная: Джейк сидит верхом на лошади, скрестив руки на груди, поводья свободно свисают с шеи лошади, он повернулся в сторону бледного света над горой, куда только что село солнце. А внизу — мягкий подтаявший снег и белые ручьи, устремившиеся в долину.

Мы как раз забрались на самую высокую вершину за все наше путешествие и вдруг замерли там, преображенные и безмолвные. Джейк никогда еще не был таким счастливым, куда мне было равняться с ним!

Казалось, останься мы здесь, нас заморозило бы ледяное дыхание и мы застыли бы в вечности с радостной улыбкой на устах. Время остановилось бы, и мы навсегда слились бы с этой красотой.

Было бы хорошо умереть вот так: рядом Джейк, а в душе нет страха. Казалось странным, что жизнь должна продолжаться, ведь это было уже ни к чему. Мне хотелось уговорить Джейка задержаться хоть ненадолго здесь, вдали от мира, чтобы унести побольше воспоминаний, но он вдруг помахал рукой, подавая знак, и я понял, что пора возвращаться. Мы повернули лошадей и двинулись по каменистой тропинке вниз, в леса.

В ту ночь мы разбили лагерь на поляне среди деревьев, разожгли костер, он пылал и потрескивал, вздымая вверх красные языки пламени. Мы сидели, уткнувшись подбородком в колени, курили и слушали тишину, и отблески пламени играли на наших лицах.

— Я хочу, чтобы это никогда не кончалось, — сказал я. — Чтобы это продолжалось вечно.

— Завтра мы отправимся в Лордель, к первому фиорду, — ответил Джейк. — Там, кажется, есть какая-то деревня. Возможно, там останавливается один из круизных пароходов, мы на него сядем.

— Не хочу, — заявил я. — Снова видеть людей, слышать их разговоры и смех. Да после всего этого все и всё мне покажутся подделкой.

— Ты передумаешь, Дик, как только горы останутся позади. И почувствуешь то же самое, что в Осло.

— Нет, больше никогда не почувствую! Эти горы что-то со мной сделали, сам не знаю что. Я ненавижу себя прежнего. Я хочу и дальше чувствовать то же, что сейчас.

— Правда?

— Нужно построить хижину, Джейк, и остаться здесь жить.

— Тебе это скоро надоест.

— Нет, не надоест. Мне этого хочется больше всего на свете. Ради этого стоило бы жить. Почему ты смеешься?

— Я не смеюсь.

— Нет, смеешься. Ты меня совсем не понял, Джейк. Ты считаешь меня конченым дураком, который болтается в городах и пьянствует.

— Нет.

— Понимаешь ли ты, чем все это для меня было: увидеть то, что мы увидели, путешествовать в горах верхом, ни о чем не задумываясь?

— Думаю, что да.

— Я никогда не умел как следует объяснять, Джейк.

— Это и не нужно.

— Тебе тоже понравилось здесь, Джейк?

— Да, понравилось.

— Я бы никогда не додумался сам до такого. Помнишь, как ты расстелил карту на столе в ресторане в Осло? В тот вечер от меня было мало проку. Это было будто сто лет назад, правда?

— Не так уж много времени прошло.

— Для меня словно века прошли. Я чувствую, что стал совсем другим. А что чувствуешь ты?

— Я думаю, что остался таким, как прежде.

— Ты бы сказал это в любом случае. Знаешь, Джейк, здесь, в горах, я стал ненавидеть свои прежние мысли. Когда оглядываешься назад, видишь, как мелочна та жизнь дома, нытье ни о чем, возня со своей никудышной поэзией. Противно вспоминать.

— Вот и не вспоминай.

— Трудно совсем позабыть об этом. Как чудесно, что в этом путешествии появилось время поразмыслить — как будто простирываешь свой ум. Ты тоже это чувствуешь?

— Вероятно, я даю уму передышку, Дик. Я израсходовал все свои мысли в тюрьме.

— Сейчас ты смеешься надо мной, — сказал я.

— Нет, я действительно так думаю.

— Тюрьма как-то изменила тебя, Джейк?

— Конечно.

— Как именно? Ты стал иначе смотреть на вещи?

— Там я увидел все яснее.

— Я не в состоянии это понять. Я бы сошел с ума. Мне бы хотелось проломить кому-нибудь голову.

— Это уже было сделано.

— Но, черт возьми, Джейк! Ты же понимаешь, что я хочу сказать. Прости.

— Это неважно.

Он улыбнулся, сидя по другую сторону костра, и я понял, что не сделал ему больно. Я хотел продолжить разговор.

— Расскажи мне о том парне, — попросил я.

— Тут особенно нечего рассказывать, — сказал Джейк. — Он был обычным парнем, каких миллионы, вот и все. Я ошибся, решив, что он другой.

— Что ты имеешь в виду?

— Мы работали с ним какое-то время на ранчо. Да, Дик, и это тоже было в моей жизни, я не только плавал, боксировал и сидел в тюрьме!

— Хорошо было на ранчо?

— Да, просто здорово! Нам там нравилось.

Он рассмеялся, и я почувствовал, что никогда не смогу понять, как он мог убить человека, который был его другом.

— Мы не могли наговориться тогда, — продолжал Джейк, — у нас было множество идей. Несомненно, он был увлекающимся человеком. Одно время мы подумывали о том, чтобы податься в лепрозорий.

— Ничего себе!

— Это все молодость, не так ли? Он был молод. Я любил смотреть, как он возится с животными. Он инстинктивно знал, как им помочь, когда они заболевали. Знал, что нужно делать. И он любил лошадей. Ему бы понравилось это путешествие.

Было что-то жутковатое в том, как Джейк говорил о человеке, которого убил. Это казалось невозможным, нереальным. Он будто ничего не ощущал, как если бы годы страданий в тюрьме опустошили его душу.

— Не знаю, как ты мог это сделать, — сказал я.

— Сделать что? Ты хочешь сказать — убить его? Да, конечно, меня следовало за это повесить.

— Джейк, не надо!

— Ты думаешь, что я говорю об этом очень хладнокровно, не так ли? Видишь ли, это случилось так давно.

— Семь лет тому назад, — вставил я.

— Тебе кажется, что не так уж давно, но, понимаешь, ты же никогда не сидел в тюрьме.

— Джейк…

— Там у тебя есть время многое пережить.

— Расскажи мне еще о нем, — попросил я.

— Через какое-то время мы уехали в Англию, — продолжал он. — Я занялся боксом, разъезжал вместе с бродячей цирковой труппой. Все это мне очень нравилось. Я его почти не видел — он был в Лондоне. Я полагал, что, где бы он ни был, он обязательно занят чем-то грандиозным. Мы ведь так и не отказались от своего плана с лепрозорием, и я готов был бросить все, как только он будет готов. Спустя какое-то время я ему написал, спрашивая, как дела. Он ответил как-то странно. Писал, что в Лондоне стал иначе смотреть на вещи. Посмеялся над идеей с прокаженными — дескать, я сошел с ума, если считаю, что он говорил это всерьез. Он вел светский образ жизни. Наверное, кто-то снабжал его деньгами — ведь их у него никогда не было.

Сказав это, Джейк улыбнулся, закинул руки за голову. Я увидел отблески пламени на его лице.

— Что ты почувствовал, прочитав письмо? — спросил я.

— Да я особенно не раздумывал. Счел его шуткой. А потом я услышал о девушке.

— Кто тебе сказал?

— Один парень, с которым я познакомился в Америке, как-то раз он пришел посмотреть, как я дерусь. Ему показалась занятной жизнь циркача, которую я вел. Мы разговорились — знаешь, обо всем. Он был неплохим парнем, но загубил себя тем, что пил и бегал за женщинами, которым был не нужен. И вдруг он показал мне письмо от какой-то девушки, присланное из Швейцарии. Это было страшное письмо. У нее была чахотка, и положение ее было безнадежно. Этот парнишка, ничего собой не представлявший, вдруг побледнел и сказал — я точно помню его слова: «Я знал эту девушку, когда она была совсем маленькой, а сейчас она умирает, и все это из-за какой-то свиньи вроде тебя или меня». Он рассказал мне, что она бесконечно страдала около двух лет. По-видимому, он знал все детали. Это неприглядная история.

Но я хотел узнать все.

— Продолжай, — сказал я Джейку.

— Я слушал — так же, как ты сейчас, Дик, но это было не любопытство, а что-то другое. Я ненавидел саму мысль о мире, в котором приходится так жить, эти жалкие, грязные жизни мужчин и женщин, занятых только личными делами. Я словно видел эту девушку, которую не оправдывала бедность: ведь она вела такой образ жизни не потому, что была проституткой, которая вынуждена себя содержать. Нет, Дик, она сгубила свою красоту, свое здоровье и свою индивидуальность — а ведь это самое ценное — из-за того, что какой-то мужчина научил ее потворствовать своим желаниям. Вот и все.

— Но послушай, Джейк, ведь жизнь, черт возьми…

— О, я знаю! Такое случается каждый день и каждую ночь. Но мне казалось, что из-за этого не должна умирать девушка в Швейцарии. Животные мудрее. Для них занятие любовью — физическая необходимость, и у них рождаются детеныши.

— Да, но, Джейк…

— Вот как я понимал это, Дик, когда сидел за выпивкой с тем парнем. Он сказал: «Мне бы хотелось свернуть шею всем мужчинам, которые с ней спали»; и я не мог не улыбнуться про себя, так как подумал: он тот единственный, которому это не удалось сделать. И в то же время я был с ним согласен.

«Не в них дело, — возразил я. — Убить нужно первого, остальные не в счет».

«Ты знаешь, кто он?» — спросил этот парень.

Откуда мне было знать? Я покачал головой.

«Но это же твой дружок с ранчо, — сказал он. — Я забыл его имя. На днях видел его в городе. Потому-то я тебе и рассказал эту историю — думал, ты знаешь, о ком идет речь».

«Нет», — ответил я.

«Ну тогда я попал впросак». У него был озадаченный вид. Я подумал, что он дурак, который несет чушь после двух порций виски с содовой.

«Это правда?» — спросил я.

«Я могу рассказать детали», — предложил он.

Но мне совсем не хотелось их слышать. Я поднялся и ушел. Он решил, что я не в себе. Мои идеалы в один миг разбились вдребезги.

Я был молод, и, конечно, это было не мое дело, но я ему написал. Он явился на следующий день. Помню, я стоял, очень гордый и серьезный, и рассказывал ему услышанную историю. А еще помню, как он расхохотался.

«Боже мой, Джейк! — сказал он. — Если ты надеешься, что я буду чувствовать себя в ответе за каждую женщину, с которой спал…»

Я его тогда возненавидел. За то, что он даже не потрудился закончить фразу, за его смех. Но больше всего я ненавидел его за то, что он разрушил мое представление о нем. Вот что значит быть молодым, Дик, и вот почему я его убил.

Я кивнул, так как это было мне понятно. Мне даже показалось, что эта история гораздо сильнее волнует меня, нежели его, рассказчика: он откинулся назад, заложив руки за голову, и голос его звучал спокойно и бесстрастно, как будто он читал какой-то рассказ из книги. Я же весь подался вперед, опустив подбородок на руки, не видел ни костра, ни деревьев вокруг себя — лишь фигуру прежнего Джейка, стоявшего со сжатыми кулаками в жарком шатре цирка. Все его иллюзии рушились у него на глазах, он смотрел в смеющееся лицо своего друга, в котором я подсознательно узнал себя и ужаснулся. Я никогда не встречал человека, которого убил Джейк, и все же знал, что это я сам и что эта история обо мне.

— Когда он перестал смеяться, — продолжал Джейк, — он подошел ко мне и положил руку на плечо. «Ты относишься к жизни слишком серьезно, Джейк, — сказал он. — Ты похож на лидера, сражающегося за безнадежное дело. Улыбайся, мой мальчик, улыбайся! Я хочу посмотреть, как ты дерешься». Потом я пошел на ринг, а он смотрел и аплодировал. Он был так похож на себя прежнего, на ранчо, что трудно было поверить, будто все случившееся — правда.

Я смотрел из своего угла на лица людей, собравшихся вокруг ринга, и он был среди них, он улыбался мне и подмигивал — дескать, все это так забавно.

«Я выложу свои два шиллинга и сам тобой займусь, Джейк», — сказал он.

«Давай», — ответил я. Все вокруг засмеялись: все знали, что мы с ним друзья и, стало быть, это розыгрыш.

«Покажи-ка своему дружку!» — выкрикнул кто-то. Было слышно, как снаружи бьет барабан и зазывала заманивает публику в шатер: «Сюда! Сюда! Спешите видеть величайший бой в вашей жизни! Чемпион Джейк против неизвестного любителя!»

Я ждал его в своем углу. Мы были примерно одного роста. На ранчо мы с ним часто боксировали. Теперь, раздевшись, он уже не так хорошо смотрелся: я заметил, что он набрал вес, а тело стало дряблым. Мне подумалось, что он не сможет легко двигаться на ринге.

«Вот будет потеха! — крикнул он мне. — Я уложу тебя за десять минут».

Толпа глазела на нас, все веселились. Маленький потрепанный рефери взволнованно поднял руку и, взглянув на свои часы, подал знак начинать. Я повернулся к центру ринга, и мой противник двинулся ко мне.

Первый удар нанес он: сделав обманное движение левой, он ударил меня под ребра правой. Я оторвался от него, затем начал наносить короткие удары правой и левой под ложечку. Я увидел, что мне грозит хук слева в челюсть, вовремя увернулся и врезал ему правой прямо над сердцем. Это немного встряхнуло его, и он ринулся на меня. Он улыбался — точно так же, как тогда на ранчо, когда мы с ним занимались боксом. Я услышал его слова: «Давай, Джейк!» И тут я понял, что убью его. Что-то у меня внутри оборвалось, я был молод, и мне никогда прежде не причиняли такой боли. И дело было не столько в девушке, умирающей в Швейцарии, сколько в моей утраченной вере. Я вспомнил о лепрозории, о том, как он разливался на ранчо, возводя глаза к небесам, — ни дать ни взять священник, идущий на смерть за свою веру. А еще я вспомнил его руки и глаза больного животного, смотревшего на него с таким доверием. Мне казалось, что в этот момент я обладаю всей силой мира. И когда он кинулся на меня, то был потрясен моим ударом; как я уже говорил, его защита была такой небрежной, ведь он приготовился атаковать. Я видел его улыбку, и тоже улыбнулся, и ударил чуть пониже челюсти, и его голова как-то страшно запрокинулась назад, а руки начали хвататься за воздух, он рухнул на пол. Он лежал, поникший и беспомощный, со сломанной шеей, а вены неестественно выступили на горле.

Он умер у моих ног.

Помню, кто-то закричал, и люди начали перелезать через веревки на ринг. Кто-то истерично и пронзительно вопил мне в ухо, хватая меня за плечи…

Джейк умолк, и я заметил, что он посмотрел на меня при свете костра — на бледном лице выделялись черные горящие глаза.

— В чем дело, Дик? — спросил он.

Когда он заговорил, исчез ринг и горячий воздух шатра, и его глаза уже не были глазами убийцы, с угрозой приближавшегося ко мне, своему другу, — это были серьезные, добрые глаза Джейка, которого я знал. И не было больше ни ненависти, ни смерти, от которой мне не было спасения, — только пламя костра и бледные ветки деревьев, и мы с ним беседовали о том, что случилось давным-давно.

— Ничего, — ответил я. — Все в порядке, не обращай внимания.

— Но ты похож на бледный призрак, — сказал он, — при этом тусклом свете. У тебя испуганное, перекошенное лицо, ты белый как мел, а глаза словно две черные дыры на лице.

Я вздрогнул без видимых причин.

— Ты рисуешь свой собственный портрет, — возразил я.

Он покачал головой.

— Тебе нечего бояться, — сказал он.

— А я и не боюсь. Просто я рад, что мы вернулись к реальности, а твоя история подошла к концу, и с ней покончено навсегда. Этого больше не случится.

— Да, больше никогда.

— Пребывание в тюрьме не ожесточило тебя, Джейк. Я могу представить, каким ты был прежде, но теперь ты вырос во всех отношениях.

— Нет — я лишь более четко все вижу.

— Я бы никогда не смог пережить такое.

— Смог бы.

— Не понимаю, каким образом.

— После того, как пережил боль.

— Я же страдал по-своему, будучи мальчиком.

— Это другое.

— Мне бы это не помогло. Я бы лишь пал духом.

— Вовсе нет. Может быть, поначалу, но после — нет.

— Все было бы хорошо, если бы ты был рядом.

— Ты не должен зависеть от этого.

— Ты обещал, что я всегда могу на тебя положиться, — возразил я.

— Я говорил о том, что тебе не следует уступать мысли о собственной слабости, — пояснил Джейк.

— Я тряпка, ты думаешь?

— Я тебе уже говорил: ты просто молод.

— Джейк, я не хочу стареть. Я хочу просыпаться по утрам и чувствовать, что впереди меня обязательно ждет что-то грандиозное — за этим углом, за этим холмом. И чтобы всегда ощущать, что если я остановлюсь хоть на минуту, то пропущу что-то происходящее в нескольких ярдах от меня. Я не хочу, чтобы у меня когда-нибудь появилась мысль: «Какой смысл переходить улицу?» Тогда всему конец, Джейк, — если нечего ждать. Удобно сидишь в кресле, довольный тем, что имеешь. Это старость.

— Совсем не обязательно. Молодость сохраняешь благодаря своим мыслям, Дик. И возраст тут ни при чем. Все дело в настрое.

— Не это важно для меня. О, Джейк, если бы я мог жить ярко, а потом умереть!

— Что значит «ярко»?

— Точно не знаю, хотелось бы так много узнать и перечувствовать. Думаю, ничего этого не будет. Судьба против меня.

— Не говори глупостей. Нет никакой судьбы. Все зависит от тебя самого, — сказал он.

— Все?

— Конечно.

— Мне бы хотелось думать так же, как ты.

— Это совсем легко.

— Ты такой сильный, ты бы все равно всего добился, что бы с тобой ни случилось. Ты побывал в аду — в тюрьме, и это тебя не сломило. Тебе никогда не пришло бы в голову броситься с моста, я прав?

— Да, вряд ли.

— Мы с тобой совсем разные, — сказал я.

— Больше с тобой такое не повторится, — заверил он.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что это была лишь минутная слабость. Теперь ты ценишь свою жизнь.

— Но почему?

— Ты же сказал мне, что хочешь чего-то в ней добиться.

— Да.

— В таком случае продолжай хотеть.

— Мечты ничего не дадут.

— Я не призываю тебя мечтать.

— Ты не уйдешь от меня, Джейк?

— Нет.

— Теперь мы с тобой говорим совершенно серьезно, не так ли?

— Это уж точно.

— Не смейся надо мной — ты всегда смеешься, когда мы говорим о чем-то важном для меня.

— Неужели это так важно?

— Черт возьми, конечно! Ты все еще считаешь меня ребенком.

— Да, считаю.

— Ну и дурак.

— Вовсе нет.

— Но почему ты возишься со мной?

— Потому что ты — это ты.

— Не понимаю.

— Вот это верно.

Он опять рассмеялся. Мне так хотелось продолжить серьезный разговор, но это было бесполезно: он смеялся над всем, что я говорил.

— Пойду спать, — заявил я. Его ужасно забавляло, когда я дулся.

— Накройся сверху лошадиной попоной, а то потом замерзнешь, — посоветовал он.

Костер затухал, и я ногой раскидал тлеющие угли. Над нами возвышались горы, где мы побывали, и каменистая тропинка, петлявшая среди деревьев. Я вспомнил, какой холодный воздух наверху и какая тишина царит на снежных вершинах. Вокруг нас шелестели деревья, охваченные предрассветной дрожью, где-то вдали невидимый горный ручей бежал в долину.

И этот белый свет и снега были связаны воедино, как и бледные звезды, и бурный ручей. Это была наша последняя ночь в горах, больше мы сюда никогда не вернемся. Завтра мы снова будем в мире людей.

Мне хотелось навсегда запомнить то, что было.

Я лежал, уткнувшись лицом в ладони, а когда поворачивался, видел Джейка, который сидел неподвижно, прислонившись к стволу дерева, и тоже смотрел на горы.

— О чем ты думаешь, когда смотришь туда? — спросил я.

— О разном, — ответил он.

— О чем же именно?

— Иногда — о тебе.

— Что именно?

— Думаю о том, как пойдут твои дела.

— Все будет хорошо.

— Думаю, да.

— В любом случае, это не так важно.

— Для меня очень важно, — сказал он.

— С какой стати ты беспокоишься?

— Не знаю.

— Здесь было так здорово, правда, Джейк?

— Правда.

— Мы ничего не будем менять, когда уедем отсюда?

— Нет.

— Мне нигде и никогда не будет так хорошо, как здесь.

— Ты уверен?

— Этого просто не может быть. Я так счастлив — с ума сойти!

— Правда?

— Конечно. Это лучшее, что со мной когда-либо случалось.

— Я очень рад.

— Ты странный человек, Джейк.

— Ты думаешь?

— Да. Я не хочу быть ни с кем больше.

— Это замечательно.

— Не очень-то ты разговорчив, а?

— Это верно.

— Спокойной ночи, Джейк.

— Спокойной ночи, — ответил он.

На следующий день мы впервые увидели фиорды. Дорога спускалась с гор в долину, и впереди показалась синяя полоса воды, похожая на канал. По обе стороны фиорда высокие горы стояли как часовые, их снежные вершины были обращены прямо к белому небу.

Было так странно снова видеть людей. Даже скромные хижины на склонах холмов показались нам чудом цивилизации после пребывания в горах. Деревня называлась Лордель. Мужчины и женщины глазели на нас, ехавших верхом на лошадях, словно мы были сумасшедшие.

В Лорделе совсем негде было остановиться. К Джейку подошел парень и заговорил с ним, указывая на свой дом. Я понял, что он предложил комнату, где мы могли переночевать. Я не прислушивался, предоставив Джейку обо всем договориться. Я спешился и подошел к синеющей кромке воды.

В горах, в безмолвной их вышине, я даже не мог представить, что фиорд так красив. Было жарко, светило солнце. Вода была того же цвета, что и небо.

Фиорд был окаймлен горами, и с того места, где я стоял, казалось, что у него нет продолжения. И все ж я полагал, что впереди есть какой-то узкий канал. Фиорд был спокоен, как озеро, совсем без ряби. Я чувствовал, что вода здесь холоднее, чем в горных ручьях, и даже холоднее, чем лед глетчеров, понимал, что здесь невероятно глубоко — глубже, чем в океане.

Я увидел, как горы отражаются в воде.

В этих местах не будет теней, даже когда зайдет солнце, не будет слышно ни звука. Будет одинаково светло и днем и ночью. Наверное, здесь не услышишь пения птиц. Здесь они испугались бы собственного голоса.

Было очень красиво, но все было слишком огромное и далекое. Я понимал, что никогда не смогу к этому привыкнуть. И решил вернуться к Джейку и лошадям.

— Лучше бы мы не приезжали сюда, — сказал я.

Он засмеялся, глядя на меня сверху, — он был верхом.

— Где же тебе хотелось быть? — осведомился он.

— Не знаю, где-нибудь на небольшом клочке земли, где я мог бы свободно дышать. Мне бы хотелось даже снова оказаться на «Хедвиге», чтобы дул штормовой ветер и какой-нибудь парень окрикнул меня с палубы. А здесь нет ни воздуха, ни звуков. Какое-то замкнутое пространство.

— Завтра мы уедем отсюда, — пообещал Джейк. — Этот парень сказал, что здесь останавливается пароход, направляющийся в следующий район фиордов. Мы доплывем на нем до Бальхольма. Может быть, те фиорды тебе больше понравятся!

— Не уверен, — ответил я. — Лучше бы мы не приезжали сюда.

Я спросил Джейка, что мы будем делать с лошадьми.

— Они нам больше не нужны, — сказал он, — можем оставить их здесь. Один из этих парней купит их.

— Мне не нравится, Джейк, что придется от них избавляться.

— Мне тоже, но мы же не можем везти их с собой по воде. Было понятно, что придется их где-нибудь оставить.

— Не знаю, почему мы должны продолжать путешествие.

— Я думал, ты хочешь этого, — ответил он.

— Конечно хочу. Но каждый раз что-то покидаешь — а это все равно что оставить частицу себя.

— Это так.

— И все-таки будет приятно снова спать в кровати.

— Точно.

— Забавно — еще вчера ночью мы были в горах совсем одни, а теперь мы среди людей.

— Тебя это огорчает, Дик?

— Не думаю, хотя каждую минуту, каждую секунду время ускользает от нас — все недолговечно, — и мы не знаем, что произойдет через минуту.

— И все-таки тебе это нравится, Дик.

— Черт возьми, Джейк, я никогда не знаю, что буду чувствовать через минуту.

— Пойдем-ка поедим, мой мальчик, — предложил он.

Мы направились по дороге к дому. Я почувствовал себя гораздо лучше, когда поел. Это была, наверное, первая основательная трапеза за долгое время.

— Как здорово, — сказал я Джейку. Встал и потянулся.

Потом мы вышли, постояли возле маленького дома, глядя вдаль, на спокойную поверхность воды. Скоро должно было зайти солнце, сев за высокую гору. Небо было оранжевым, и длинные оранжевые тени, как пальцы, ползли по снегу.

Вскоре солнце скрылось за черной горой, но освещение не изменилось. Все вырисовывалось еще четче, чем прежде. Какой-то мужчина вдалеке греб на лодке. И он, и лодка казались нарисованными. Ребенок бежал, спускаясь с холма, и звал его. Мужчина ответил и помахал ему. Потом из дома вышла женщина с синим платком на голове, на руках она держала младенца. Вскоре все вокруг опустело, никого больше не было видно. Солнце зашло, небо стало оливкового цвета. Горы отражались в воде, словно черные тени. Стояла тишина, которую нарушал лишь рокот белых водопадов, бегущих по скалам и обрушивавшихся вниз с высоты более тысячи футов. Не было и намека на сумерки.

Я улыбнулся Джейку.

В конце концов, фиорды были не так уж плохи.

Глава седьмая

Проснувшись, мы увидели, что пароход бросил якорь у пристани Лорделя. Должно быть, он подошел, когда мы спали. Он был выкрашен белой краской и прекрасно смотрелся на синей воде. Флаг у парохода был норвежский.

На палубах столпились люди. Два маленьких паровых катера перевозили пассажиров на берег.

— Наверное, не будет свободных мест на этом пакетботе, — сказал я.

— Разумеется, будет, — возразил Джейк. — Сейчас начало года, и на пароходе не так много пассажиров, как тебе кажется.

— Мне совсем не хочется оказаться в толчее, — заметил я.

— Тебе не обязательно с кем-то беседовать, — ответил он.

Меня беспокоила мысль о том, что придется толкаться со всеми этими мужчинами и женщинами. Мы были одеты иначе, словно сошли с афиши вестерна. Нас же засмеют. На этом пароходе собралось фешенебельное общество, и нам, вероятно, не позволят подняться на борт.

— Послушай, Джейк, мы будем выглядеть как пара придурков, честное слово!

— Это так важно? — сказал он.

— Терпеть не могу, когда на меня глазеют, — ворчал я.

— Никто не собирается на тебя глазеть.

— В любом случае, мне не по себе.

— Все будет в порядке.

Он заплатил за ночлег, а я в это время слонялся поблизости, сунув руки в карманы. Интересно, отчего меня нисколько не беспокоит, что я во всем завишу от него? Мы направились по дороге к пристани.

Кое-кто из пассажиров с парохода как раз садился в один из катеров. Я услышал, как они возбужденно переговариваются под пыхтение мотора. Кто-то из мужчин, дурачась, пел фальцетом, а женщина смеялась — это было глупое, визгливое хихиканье.

Я нахмурился и опустил глаза. Я даже не взглянул на них, так я их всех ненавидел. Мне хотелось снова оказаться в горах, и никогда не слышать голоса людей, и не иметь с этими безумцами ничего общего.

Какой-то мужчина, скорее всего гид, высадил пассажиров из катера на пристань и ждал, пока они соберутся вокруг него небольшой группой. Он поднял руку, призывая к тишине. Попросил внимания сначала на норвежском, затем на английском. «Мы здесь остановились на один час, — сказал он. — Вокруг много интересного. Кто хочет пройтись, можете пойти по дороге налево. Остальные, кто хочет, чтобы ему рассказали об этих местах, пожалуйста, следуйте за мной».

И он понесся дальше, бедняга, со вспотевшим озабоченным лицом, в роговых очках, а туристы двинулись за ним, наступая друг другу на ноги. Они бросились, точно глупые гуси, купить открытки в киоске.

Джейк склонился, беседуя с одним из матросов на катере. Потом выпрямился и подмигнул мне.

— Пойдем, — сказал он. — Этот парень перевезет нас на катере. Он думает, что мы вполне сможем получить каюту.

Через несколько минут мы уже сидели на пыхтевшем катере, двигавшемся к пароходу. Когда катер подошел к корме, пароход показался нам огромным.

Он назывался «Кристиана».

Мы поднялись по трапу и прошли на главную палубу.

Все было белоснежным и хорошо вычищенным. Медь была надраена до блеска. Этим «Кристиана» сильно отличалась от барка «Хедвиг». Мне совсем не хотелось там быть. Джейк отправился разыскивать администратора. Я ждал у сходней, пока он вернется. Я слышал, как наверху, на прогулочной палубе, шаркают ноги и кто-то заводит граммофон.

Какая-то девушка стала подпевать пластинке, и я предположил, что она пританцовывает на палубе.

Машинально я начал тихонько насвистывать эту мелодию, размышляя о том, какое у девушки может быть лицо.

Пассажирский пароход нарушал своим присутствием красоту и великолепие фиорда. Но тут уж ничего не поделаешь.

— Как ты быстро, — заметил я, когда Джейк вернулся.

— Все в порядке, — сообщил он, — мы сможем добраться до Бальхольма. Мы будем предоставлены самим себе, — продолжал он. — Нам совсем не обязательно с кем-то общаться.

Услышав звуки граммофона, он нахмурился.

— А вот это не совсем хорошо, Дик.

Я пожал плечами. Вопреки ожиданиям я не имел ничего против граммофона.

Мы постояли какое-то время, глядя на горы, с которых спустились накануне. Они показались мне такими далекими. На граммофоне поменяли пластинку, и я снова начал насвистывать — теперь уже другую мелодию.

— Эти машины следует запретить, — сказал Джейк, не в силах оторвать взгляд от гор.

— О, не знаю, — ответил я.

Я поднялся, чтобы взглянуть на вид с верхней палубы.

«Кристиана» покинула Лордель около полудня и направилась в Гудванген. Мы с Джейком старались найти какой-нибудь тихий, укромный уголок на пароходе, чтобы спрятаться от толпы. Погода была чудесная, невозможно было усидеть в нашей тесной каюте с двумя узкими койками, расположенными одна над другой. Пришлось стать такими же, как все, туристами с парой шезлонгов под большим брезентовым навесом. Люди вокруг нас громко восхищались красотой пейзажей и носились по палубе, щелкая своими мерзкими маленькими «кодаками». Общество было довольно смешанное: несколько скандинавов, один-два англичанина и множество немцев и американцев. Все они на фоне гор смотрелись как-то неестественно. Мне казалось, что у них нет никакого права находиться здесь — ни у них, ни у парохода с безупречной палубой и надраенной до блеска медью, с винтом, со свистом рассекающим глубокую воду. Вот если бы мы с Джейком могли плыть одни. Хорошо бы узнать, можно ли плыть по этим фиордам под парусом? Было бы великолепно, одно смущает: у темной воды такой предательский вид, да и ветра здесь никогда не бывает.

Джейк нашел американскую газету. Решил просмотреть новости бейсбола. Удивительно, как он приспосабливается к любой обстановке. Казалось, толчея его нисколько не беспокоит.

Я не мог ни читать, ни спать. Я был не спокоен без всяких на то причин. Не знал, чего мне хочется. Напротив расположилась компания американцев, лежавших на пледах. Это были те самые люди, с граммофоном. Было довольно занимательно понаблюдать за ними. Их было пятеро — трое мужчин и две девушки. Удобно расположившись в шезлонге, я размышлял об их отношениях. Кто на ком женат и так далее. Они вели себя не так, как если бы были женаты. У одного парня был довольно скучный вид. Он носил очки. Наверное, этот парень в очках — брат темноволосой девушки: когда она попросила его сходить за пледом, он велел его больше не беспокоить, и ее просьбу выполнил кто-то другой. Один молодой человек явно был рад услужить ей, но она редко ему улыбалась. Другой парень дурачился с камерой, фотографируя компанию в смешных позах. Он был душа общества. Все смеялись, стоило ему только открыть рот. Вторая девушка все время спала или только притворялась. У нее были рыжие волосы. На ней было белое платье без рукавов. Девушка уткнулась лицом в ладони и улыбалась во сне.

Она была довольно хорошенькой. Кто же из этих мужчин ее интересует? Уж конечно не тот, что в очках. Не исключено, что она относится ко всем одинаково. Через некоторое время она села и начала причесываться. Волосы у нее совсем не растрепались. Затем она нехотя потянулась к граммофону и завела его. Это была та самая мелодия, которую я насвистывал утром. Она подергивала плечами в такт музыке, а весельчак из этой компании прикурил сигарету и отдал ей. Она тихонько мурлыкала. Джейк вздохнул, когда завели граммофон, и поднялся со своего шезлонга.

— Пойду узнаю, пустят ли меня на мостик, — сказал он. — Хотелось бы поболтать с кем-нибудь из этих ребят. Второй помощник капитана такой славный парень. У них тихо, и горы хорошо просматриваются.

— Хорошо, — ответил я.

— Ты идешь, Дик?

Я зевнул и потянулся.

— Нет, пожалуй, я останусь здесь, — сказал я.

— Ну, хорошо.

Джейк зашагал по палубе и скоро скрылся из виду. Когда он встал, это привлекло внимание компании американцев. Все посмотрели на него, потом на меня. Я чувствовал себя довольно глупо, сидя в одиночестве. Взяв газету, я сделал вид, будто читаю, не рассмотрев, что держу ее вверх ногами. Кто-то засмеялся. Я был уверен, что это была девушка с рыжими волосами. Я судорожно прикрывался газетой, чтобы они не заметили, как я покраснел. Через некоторое время я опустил газету и обнаружил, что они вовсе не смотрят на меня. Я выудил из пачки сигарету, чтобы чем-то заняться. Потом сообразил, что у меня нет спичек, и почувствовал себя в еще более дурацком положении. Бросив взгляд в мою сторону, весельчак заметил, что я сижу с незажженной сигаретой во рту.

— Послушайте, — обратился он ко мне, — вам нужна спичка?

Все посмотрели на меня. Это было ужасно. Вероятно, они решили, что я сделал это нарочно, чтобы познакомиться с ними.

— Большое спасибо, — ответил я и, поднявшись, споткнулся о шезлонг.

— Вы сели на пароход в Лорделе? — спросила рыженькая.

— Да, — ответил я. — Мы ехали верхом из Фагернеса через горы.

— Боже мой! — Парень в очках оторвался от книги. — Это же чертовски трудно — ездить там верхом.

— Да, довольно трудно, — согласился я. — Но это того стоило.

— Полагаю, вы проехали по восхитительным местам, — заметила вторая девушка, а рыженькая улыбнулась и сменила пластинку.

— Наверное, там очень романтично, в этих громадных горах? — спросила она.

Это было довольно глупое замечание, но она была такой хорошенькой, что ей можно было все простить. Я улыбнулся в ответ.

— Не уверен, — сказал я.

— Мне бы так хотелось тоже поехать в горы! — продолжала она. — Я просто без ума от гор и всего такого.

Парень в очках начал задавать нудные вопросы о том, сколько миль мы делали в среднем за день и как устраивались с едой и ночлегом. Я отвечал ему невпопад, пытаясь разобрать, что говорит рыжеволосая парню с камерой.

— …Ты сведешь меня с ума, Билл, если все время будешь щелкать передо мной этой маленькой штуковиной! — говорила она.

Возникла минутная пауза, я не отрываясь смотрел на рыжеволосую девицу, которая раскачивалась в такт музыке.

— Какая хорошая пластинка, — заметил я.

— Звучит шикарно, когда ее исполняет настоящий оркестр, — ответила она. — Я просто завожусь, и мне ужасно хочется танцевать. Вы танцуете?

— Нет, у меня не совсем получаются подобные вещи, — ответил я.

— А ваш друг?

— Нет, думаю, он тоже вряд ли умеет.

— Куда вы направляетесь? — спросил молодой человек в очках.

— Говорят, что Вадхейм — потрясающее место, — вставил Билл.

— Вы обязательно должны побывать в Вадхейме, — сказала девушка с рыжими волосами.

— А где вы побывали? — спросил я темноволосую девушку. Было неудобно обращаться только к рыженькой.

— О, все было великолепно! — ответила она. — Эти фиорды — мы просто не верили своим глазам! Они превосходят все, что я видела дома. Это моя первая поездка в Европу, мы побывали в Англии, Франции и Германии — и всё за два месяца. Что скажете?

— Это просто удивительно! — солгал я.

— Да, разве не поразительно? Кэрри, конечно, уже бывала здесь прежде.

Значит, ее зовут Кэрри, мою рыженькую. Ужасное имя. Я снова повернулся к ней.

— Как вам здесь понравилось? — осведомился я.

— О, мне так хорошо в Европе! — сказала она и беззаботно улыбнулась, как бы давая понять, что ей не только понравилось в Европе, но она многое успела. Эта девушка просто чудо. Как жаль, что ее зовут Кэрри. Мне нравились эти люди, с ними было приятно общаться. С ними было легко. При них я не чувствовал себя глупо.

— На этом пароходе разношерстная публика, — заметил я и тут же вспомнил, что сам не очень-то презентабельно выгляжу.

— Эти люди просто ужасны! — воскликнула Кэрри. — С трудом верится, что здесь есть хоть кто-нибудь с положением в обществе.

Ничего себе замечание! Я был рад, что рядом не оказалось Джейка. Впрочем, неважно: девушке с таким личиком можно простить даже убийство.

— К тому же они такие скучные и ленивые, — продолжала она. — И всем им не меньше пятидесяти, я в этом уверена. Мне бы так хотелось встряхнуть их. Можно было бы устроить вечеринку.

— Интересно, какой он, этот Гудванген, — сказал я.

— Говорят, совсем маленький городишко, — ответил кавалер девушки с темными волосами. — Настоящее веселье начнется только в Бальхольме. Там будет экскурсия.

— Что было бы действительно классно, скажу я вам, так это если бы мы отделились от всей этой публики с парохода и сами отправились исследовать дикие места. Вы с вашим другом могли бы к нам присоединиться, — предложила Кэрри.

— Замечательная идея, — согласился я. Я не знал, конечно, как к этому отнесется Джейк. Но мне это предложение понравилось.

— Хотелось бы забраться в какую-нибудь глушь и искупаться, — сказала темноволосая девушка.

— Замечательно! Я тоже хочу купаться! — заявил молодой человек, вернувшийся с ее пледом.

— Если вы вдвоем присоединитесь к нам, мы сможем нанять какой-нибудь транспорт, — вмешался в разговор парень в очках. По-видимому, он был главным в этой компании. Я догадался, что он приглашает нас, чтобы сэкономить: ведь если все скинутся, можно будет взять в аренду автомобиль.

— Было бы чудесно, — согласился я.

— Да, просто классно! — воскликнула Кэрри.

И тут прозвенел гонг к переодеванию. Я предположил, что все они вернутся в свои каюты. Но у нас с Джейком ничего с собой не было.

— Вы не будете с нами обедать? — поинтересовалась темноволосая девушка.

— Большое спасибо, но мы не переодеваемся, — ответил я. — Мы обедаем в другом салоне. Может быть, увидимся позже на палубе.

— В таком случае до встречи, — сказала она.

Она и парень в очках — видимо, ее брат — играли первую скрипку в этой компании.

Они поднялись и стали собираться. Я пытался помочь им с граммофоном и пледом, но от меня было мало толку. Девушка с темными волосами позволила своему молодому человеку все унести. Вероятно, ему это было приятно. Я не знал, идти мне или оставаться. Было бы глупо уйти только потому, что они уходили.

Кэрри задержалась чуть дольше остальных. Она припудривала носик. Билл, парень с фотоаппаратом, оглянулся.

— Пошли, бэби, — позвал он.

Она подобрала пальто, упавшее на пол, и перекинула его через руку, улыбнулась, и я был доволен тем, что этого никто, кроме меня, не видит.

— Увидимся позже, — сказала она.

Кэрри последовала за остальными, а я отправился на поиски Джейка.

Я встретил его, когда он спускался с мостика.

— Разве не чудесно? — сказал он. — Ты хорошо все рассмотрел?

— Что именно? — спросил я.

— Как! Цвет неба за горой — там, впереди.

— О, конечно! — ответил я. — Послушай, я разговорился с компанией, той, что с граммофоном. Они очень милые. Предлагают, чтобы мы, как только сойдем на берег в Бальхольме, вместе взяли напрокат автомобиль и всё осмотрели. Мы сможем держаться в стороне от остальных туристов.

— Вот как! — произнес он.

— Тебе не кажется это скучным, Джейк? Я о том, что занятно было бы пообщаться с людьми — ну, изредка, для разнообразия. С ними действительно очень легко. Они веселые и совсем не чопорные. Парень в очках, который читал, весьма заинтересовался тем, как мы ехали верхом из Фагернеса по горам. Думаю, он тебе понравится. Наверное, девушка с темными волосами — его сестра.

— Я никого из них не запомнил, — сказал Джейк.

— Они, кажется, предложили пообедать вместе, но я объяснил, что у нас нет с собой одежды. Можно было бы встретиться с ними на палубе позже и все обсудить.

— Конечно, — согласился Джейк.

— Я хотел сказать, что это вовсе не обязательно, если тебе не хочется.

— Понятно.

— Это было бы, конечно, неплохо, для разнообразия, как ты думаешь? Время от времени приятно пообщаться с людьми. Но мне вовсе не хочется заставлять тебя делать то, что тебе неинтересно.

— Да нет, я ничего не имею против! — ответил Джейк.

Мы пообедали и пошли на палубу. Пароход как раз бросил якорь, и перед нами был Гудванген. Фиорд в этом месте был очень узким, и по обе стороны вздымались высокие мрачные горы. Вода была черной, а глубина — невероятной. С уступов скалы обрушивались белые водопады. Впереди виднелась маленькая деревушка. Казалось, что нас отделяет от всего этого огромное расстояние. Это было слишком невероятно.

Я отошел от Джейка, который беседовал с парнем в очках; мы с Кэрри прошли на нос парохода, чтобы понаблюдать за матросами, возившимися с якорем. Я мог объяснить ей, что происходило.

Она посмотрела на меня большими глазами:

— Это поразительно, как много вы знаете!

Я рассказал, как именно мы с Джейком зарабатывали на наше путешествие в Осло. Она не могла в это поверить. Кэрри заставила меня подробно описать жизнь на паруснике. Она оперлась на перила, холодный ветерок развевал ее легкое платье.

— Боже, да вы столько всего повидали! — воскликнула она.

— Вы продрогнете, — сказал я спустя некоторое время, и мы пошли разыскивать остальных, хотя мне этого совсем не хотелось.

— Мне бы хотелось потанцевать с вами.

— Я же не умею танцевать, — отказал я.

— Пожалуй, я могла бы вас научить.

— Вам бы это быстро надоело, я думаю.

— Откуда вы знаете?

Мы засмеялись, и на нас обернулись: парень по имени Билл и второй молодой человек тоже.

— Вот вы где! — закричали они. Джейк стоял рядом с ними. Кажется, он ни с кем не беседовал.

— Где это вы были, Кэрри? — спросила темноволосая девушка, и обе рассмеялись; все, конечно, посмотрели на нас. Я чувствовал, что залился румянцем без видимых причин. С какой стати преувеличивать? Мы просто постояли вместе. Чертовски глупо получилось.

— Он рассказал мне о романтическом прошлом, — сказала Кэрри. Ей-то что! Эти слова, разумеется, вызвали взрыв смеха, а меня поставили в глупое положение. Что подумает Джейк?

— Привет, старина, — обратился я к нему неестественным тоном. — Почему ты не пошел с нами? — Он решит, что я считаю его лишним.

— Привет, — ответил Джейк.

Я глупо улыбался, тихо мурлыча себе под нос какую-то мелодию. Подошел парень в очках.

— Вы играете в бридж? — спросил он.

— Я играю, — ответил Джейк.

— Чудесно. Может, сыграем вчетвером? Вы, я, моя сестра и Мэтти. — Мэтти был тот молодой человек, что увивался вокруг темноволосой девушки.

— А я и не знал, что ты играешь, Джейк, — заметил я.

— Неужели? — сказал он.

Я не смог определить, кто из нас говорил более неестественным тоном.

Мне вдруг показалось, что я его совсем не знаю. Я очень рассчитывал, что бридж ему не наскучит. Мой вечер был бы испорчен, если бы ему вдруг не захотелось играть.

— Ты решил поиграть в бридж, Джейк? — спросил я настороженно.

— Разумеется, поиграю, — ответил он. — С большим удовольствием.

Таким образом, мы с Кэрри могли побыть наедине. Парень с камерой, Билл, оставался с нами. Он что же, все время будет ошиваться рядом с нами? Билл не отставал. Мы спустились на другую палубу — и он за нами. Мы захватили с собой граммофон и пластинки. Она пыталась научить меня танцевать. Я видел, как хорошо танцует Билл. Они отлично смотрелись вместе. У меня бы, наверное, лучше получилось, если бы его не было с нами. Он был такой забавный, все время ее смешил. Ей нравилось, что нас трое. Девушки, верно, считают, что именно это и значит прекрасно проводить время. Я думал совсем иначе. Все могло бы быть гораздо лучше.

— Вы не умеете играть в бридж? — спросил я Билла.

— Ну что вы, он умеет играть во все эти комнатные игры, — сказала Кэрри.

— Ты уверена, бэби? — обратился он к ней.

Оба засмеялись. Я решил, что это какая-то старая шутка. Вероятно, они очень хорошо знали друг друга.

В курительной комнате находился бар. Мы зашли и выпили. Она смеялась, глядя сквозь бокал то на меня, то на Билла.

— Сходи посмотри, закончили ли они играть в бридж, Билл, — попросила она.

Я не знал, должны ли мы дожидаться, пока он вернется. Скорее всего, он ушел всего на минутку.

— Вы сойдете утром на берег? — спросил я Кэрри.

— Возможно, — ответила она.

— В котором часу?

— О, не знаю.

— Вот бы знать, есть ли там что-то интересное, — продолжил я.

— Наверное, вам стоит сойти, чтобы узнать.

— Вы сойдете на берег все вместе?

— Не знаю, — сказала она.

Тут вернулся этот чертов парень.

— Все пошли спать, — сообщил он. — Я не смог никого найти.

— Пожалуй, я тоже пойду спать, раз Мэри ушла, — заявила Кэрри.

Да уж. Вечер совсем не удался. Я проводил девушку до каюты.

— Мальчики, вам совсем не обязательно отправляться спать из-за меня, — сказала она. — Я не разрушаю компанию, не так ли? — Она прекрасно понимала, что мы не собирались болтаться вместе и беседовать без нее.

Мы немного подурачились возле ее дверей. Билл был в своем репертуаре: он сделал вид, что заходит в соседнюю каюту. Я решил воспользоваться случаем и сказать кое-что:

— Послушайте, вы завтра рано сойдете на берег? Я раздобуду лодку — нам необязательно дожидаться остальных, если не хотите.

Она уже почти исчезла в полуоткрытой двери.

— Может быть, — ответила она.

— Скажите, что согласны.

Она насмешливо улыбнулась. Конечно, она не ответит ничего определенного.

— Никогда не знаешь, как все сложится, — сказала она. И закрыла дверь. Я понял, что завтра все будет замечательно.

— Спокойной ночи, — обратился я к Биллу.

Я медленно дошел до нашей каюты, которая находилась на другом конце парохода. Джейк уже лежал на своей койке. Он выбрал верхнюю. Читал. Я насвистывал, кое-как сбрасывая с себя одежду. В каюте было тесно.

— Хорошо провел время? — поинтересовался он.

— Совсем неплохо, — ответил я.

После этого он уже не произнес ни слова. Я не стал спрашивать, понравились ли ему новые знакомые. Если бы понравились, он сказал бы об этом сам. Что же он будет делать утром? Мне очень хотелось, чтобы он нашел себе какое-нибудь занятие. Конечно, он всегда прекрасно проводит время один. Ему все равно, буду ли я с ним. Я улегся на койку, подложив руки под голову. Как было бы здорово сойти утром на берег вместе с этой девушкой. Может быть, позже, добравшись до Бальхольма, мы возьмем лодку и искупаемся. «Что бы мы ни делали, будет весело», — подумал я. Наверное, она спит с этим клоуном. Вряд ли они отправились бы путешествовать компанией, если бы это было не так. Вторая девушка крутит роман с парнем по имени Мэтти. А очкарик, по-видимому, не у дел.

С Кэрри так легко! Наверное, она обнимает партнера, когда танцует. Это было бы приятно. И волосы у нее красивые. Вообще, все так хорошо.

— Джейк, — позвал я, — ты спишь?

— Нет.

— Послушай, зачем нам сходить в Бальхольме? Не могли бы мы доплыть до Вадхейма?

— Я выясню, — ответил он, — если хочешь. А зачем это тебе?

— Просто так, — ответил я. — Мне кажется, не мешало бы увидеть эти места, раз уж мы здесь.

В ту ночь я спал плохо. Я был взволнован и возбужден без видимых причин. Хотелось совершить прогулку в десять миль или пройти на веслах в лодке по фиорду. Что-то в самом воздухе этих мест не давало уснуть. Он был чистый и застывший. А еще этот белый свет. Здесь никогда не темнело, и это действовало на нервы. Мне все время хотелось чем-то заняться, и я чувствовал себя окруженным со всех сторон черными высокими горами, казалось, отсюда не вырвешься. Меня раздражал рокот водопадов. Я встал очень рано и вышел на палубу. Гудванген оказался совсем крошечным и пустынным, не то вымер, не то еще спал. Я смотрел вдаль, отделенный от Гудвангена спокойной водной гладью. Из домов никто не выходил. Невозможно было поверить, что там есть живые люди. Серые горы высились вокруг, казалось, они склоняются над кораблем, стоявшим на якоре, и сейчас сомкнутся над ним. Перегнувшись с борта парохода, я смотрел на темную воду. На поверхности не было ни малейшей ряби. Водопады не переставая неслись по камням, издавая звук, похожий на шипение дождя.

Ничего здесь не изменится. Это казалось зловещим, подавляло. Явь походила на беспокойный сон, порожденный дурными мыслями прошедшего дня.

Ни надежды, ни возможности сбежать. Ужасное место.

Я уселся на палубе, обхватив подбородок руками и глядя прямо перед собой; в голове не было ни единой мысли. На сердце было тяжело, я томился и не мог ни назвать, ни объяснить даже самому себе причины этого волнения. Совсем не хотелось быть подавленным — хотелось смеяться, ни о чем не печалиться, быть вместе с людьми, которые для меня ничего не значили бы, повеселиться, сойдя на берег вместе с девушкой. Совсем не хотелось чувствовать себя потерянным и несчастным. Хотелось, чтобы Гудванген был иным, и горы не подступали бы так близко, и солнце светило бы в ясном небе, и синяя вода была бы теплой, и чтобы было совсем мелко.

Я вернулся в каюту и увидел, что Джейк проснулся и сидит на своей койке.

— Я проснулся и не мог понять, куда это ты ушел, — сказал он. — Как раз собирался тебя искать. Было такое чувство, будто что-то не так.

— Джейк, — ответил я, — мне очень плохо.

С минуту он молча на меня смотрел. Потом заговорил:

— Вот что я тебе скажу. Может быть, взять лодку в Гудвангене и отправиться дальше, а потом забраться куда-нибудь повыше, поближе к этим водопадам? Ты мог бы немного размяться. Было бы чудесно снова побродить где-нибудь.

Когда Джейк предложил это, я сначала обрадовался, но потом понял, что не хочу уходить. Из головы не выходила девушка, и я не собирался все менять.

— Не могу, — возразил я. — Вчера вечером я договорился встретиться с одной из девушек.

— Понятно, — сказал Джейк.

— В любом случае, на берегу будет не так уж много времени, — продолжал я, — пароход отходит в Бальхольм в середине дня. Не стоит никуда забираться.

— Да.

Он решит, что я ищу отговорки.

— А я сегодня утром немного побездельничаю, — сказал он. — Мне никуда не хочется.

— Как угодно, — ответил я.

Я стал насвистывать, чтобы казаться естественным, но чувствовалось, что мы что-то скрываем друг от друга. Скрывать было особенно нечего. Я только откровенно сказал, что договорился сопровождать девушку на берег. Вот и все. И зачем нам что-то разыгрывать друг перед другом? Жизнь — странная вещь. Стюард зазвонил в гонг, призывая к завтраку.

— Я пойду наверх, в салон, — сказал я.

— Хорошо, — ответил он.

Теперь, когда повсюду были люди и начался день, моя депрессия совсем исчезла.

Американцы, увидев меня, замахали руками. Я подошел к их столику и поздоровался. На темноволосой Мэри была розовая блузка, которая ей совсем не шла. Ее парень, Мэтти, сидел рядом. Братец в очках, видимо, решил основательно заправиться. Он был ужасным занудой: непременно хотел наметить план действий.

— Вот что я вам скажу, — растолковывал он. — Если мы все вместе соберемся к десяти часам и отправимся на берег в одной шлюпке, то сможем раздобыть экипаж, все посмотреть и вовремя вернуться, чтобы успеть на пароход к двенадцати часам.

Эту мысль встретили без особого восторга. Я счел эту идею отвратительной. Кэрри не было. Билл был в превосходном расположении духа и вел себя как последний идиот, разбрасывая вишневые косточки. Подошел один из стюардов и сделал ему замечание. Вскоре появилась Кэрри. На ней было что-то зеленое без рукавов. Она выглядела потрясающе. На душе стало очень хорошо.

— Всем привет, — сказала она. — Что будем делать? Я не хочу завтракать.

— Отправляемся на берег, — сообщила Мэри. — Ты с нами?

— Я еще не решила, — ответила Кэрри.

Я молчал, не собираясь связывать себя никакими обязательствами.

— Это не к спеху, — вставил Билл. Ну конечно, куда бы она ни направилась, он будет рядом — в этом у меня не было никаких сомнений. Меня это уже раздражало. Я не знал, что делать в такой ситуации.

— Ну, я пойду, — сказал я и удалился.

Я отправился в курительную комнату и засел там. Буду сидеть все утро и читать газеты. Наплевать на то, что происходит вокруг и кто куда с кем отправляется. Лучше бы я поехал с Джейком. Теперь поздно его разыскивать. Вероятно, болтает с кем-нибудь из офицеров на мостике. Около половины одиннадцатого в курительную внезапно вошла Кэрри. Она была в шляпке. Размахивая сумочкой, сказала:

— Да вы просто подлец.

— Почему? В чем дело? — опешил я.

— Вчера вечером вы обещали, что отвезете меня на берег. Что вы о себе воображаете, заставляя меня ждать целых полчаса на этих старых сходнях?

— Я думал, вам не хочется ехать, — оправдывался я. — Так мне показалось недавно, за завтраком.

Она рассмеялась.

— Что-то ты плоховато соображаешь, маленький мальчик! Да я отослала всех остальных давным-давно. Ты совсем ничего не понимаешь в женщинах?

Я удивленно посмотрел на нее с минуту, потом улыбнулся. Значит, все в порядке. Теперь я вернулся к действительности.

— За эти две минуты я научился очень многому, — сказал я.

Мы пошли на палубу посмотреть, не отправляется ли какая-нибудь лодка к берегу, и получили одну из них в свое полное распоряжение. Мы сидели на корме. Я расстелил для нее носовой платок, чтобы она не испачкала платье.

— Я упаду, если ты не будешь меня крепко держать, — сказала она.

Я обнял Кэрри, и она прислонилась к моему плечу. Это было чудесно. Я слышал свой слишком громкий смех.

— Вон твой друг, — сказала она.

Я взглянул наверх и увидел Джейка, наблюдавшего за нами с мостика. Он помахал рукой. Я помахал в ответ, чувствуя себя неловко. Почему ему нужно было оказаться именно там?

— Он очень спокойный? — сказала Кэрри. — Совсем не такой, как ты.

— Да, — согласился я.

Мне не хотелось думать о Джейке. Хотелось, чтобы все было хорошо сегодня утром. Почему-то мне было неприятно, что он наблюдает с мостика, как мы отплываем.

Группа туристов как раз отправилась на экскурсию, когда мы подошли к берегу. Они разобрали все экипажи, запряженные пони, и поехали на какую-то гору. Не осталось ни одного экипажа.

— В любом случае, совсем не обязательно туда ехать, — сказала Кэрри. — Там, наверху, нечего смотреть — одни виды.

— Я боялся, что ты будешь разочарована, — заметил я.

— Мне все равно. Что за место? Жить здесь — все равно что быть заживо похороненным.

— Тебе здесь не нравится? — спросил я.

— Просто мороз по коже. Нет ни одного из этих прелестных магазинов, которые встречались в некоторых деревушках. Я надеялась найти здесь что-нибудь экстравагантное. Сумочку, шарф изумительной расцветки, которые здесь часто продают. Ты бы купил мне что-нибудь, не так ли?

— Конечно.

Я обрадовался, что в Гудвангене нет магазинов. Как глупо бы я выглядел, выворачивая карманы в поисках денег, которых там не было! Надо будет одолжить немного у Джейка, когда мы прибудем в Бальхольм. Мы побрели вдоль кромки воды и обнаружили тропинку, которая шла возле фиорда, у подножия горы. Впереди со скалы обрушивался белый водопад. Именно здесь мы с Джейком начали бы карабкаться наверх, если бы отправились сюда рано утром. Конечно, это был бы слишком далекий путь для девушки. Я помог ей забраться на выступ скалы. Она уселась там, болтая ногами, и сняла шляпку. «Наверное, она считает, что здорово выглядит», — подумалось мне. Так и было. Я сел на выступ рядом с ней.

— Тебе скучно, не правда ли? — спросил я.

— О, мне никогда не бывает скучно, — ответила она, — я получаю удовольствие почти от всего. А ты?

— В общем, да.

— Бьюсь об заклад, тебе бывало одиноко в горах с твоим невозмутимым другом? — спросила она.

— Нет, мне было хорошо в горах.

— Наверное, порой было скучновато. Я обожаю красивые вещи, но люблю, чтобы было что-то волнующее. Просто с ума тогда схожу! Ты никогда не думал о радостях, которые ждут тебя в Лондоне? Кинотеатры, дансинги и девушки, которые проливают по тебе слезы.

— Я живу не в Лондоне, — сказал я.

— Не в Лондоне? Я считаю, что Лондон просто восхитителен! Я изумительно провела время в Лондоне. Познакомилась там с одним мальчиком, который был похож на тебя. Каждый вечер он катал меня в своем автомобиле.

— Его можно понять. Я бы нанял целый автобус, чтобы катать тебя.

— Шутишь.

— Нет, не шучу.

— Послушай, а ты не можешь бросить своего ни на что не годного друга и присоединиться к нам? Было бы весело!

— Я не могу — мы с Джейком всегда вместе, он и я.

— Но я же вижу, что вы совсем разные, он какой-то вялый.

— Он замечательный, — возразил я.

— Не знаю, что ты имеешь в виду. С твоей стороны будет низостью не ехать с нами. Я ужасно провожу время в этой компании — не боюсь признаться в этом. Мэри и Мэтти не сводят глаз друг с друга…

— У вас еще два парня.

— Я их слишком хорошо знаю. Что за радость, когда знаешь парня слишком хорошо?

— По-моему, это неплохо, — возразил я.

— Ну разве ты не маленький солнечный зайчик? Мне кажется, нам нравится одно и то же, разве не так?

— Я собираюсь это выяснить, — сказал я.

— Ты оптимист, я права?

— Точно.

— Ты меня так смешишь.

— Правда?

— Скажи-ка, а не устроить ли нам завтра вечеринку в Бальхольме? Что ты об этом думаешь?

— По-моему, прекрасная идея, — ответил я.

— Мы найдем автобус, и ты сможешь порезвиться.

— Звучит заманчиво.

— Послушай-ка, большой мальчик, ты один из тех стопроцентных кровожадных мужчин, которые набрасываются на девушку и заставляют ее трепетать?

— Я не знаю…

— А не хочешь ли ты продемонстрировать мне это?

Взглянув наверх, мы увидели небольшую группу экипажей, запряженных пони, которые спускались по горной тропе над Гудвангеном. Кэрри потянулась за сумочкой и густо напудрила носик.

— Этим шутникам непременно нужно было появиться как раз в то момент, когда ты уже начал меня заводить, — сказала она. — Разве же это не жизнь с большой буквы «Ж»? Пошли, бэби, мы же не хотим остаться здесь навсегда.

Ей-то хорошо! Кажется, она ничего не чувствовала. Она может пудрить нос и оставаться хладнокровной, что бы ни случилось. А вот мне было не по себе. Просто кошмар.

— Совсем не обязательно уходить, — возразил я. — До отправления парохода еще уйма времени.

— Да? А ты обещаешь сидеть смирно и не распускать руки?

— Не будь хрюшкой, — ответил я.

— Ну вот, все вы, мужчины, такие! Уже обзываешь меня. Разве я виновата, что экипажи спустились с горы как раз сейчас?

— Вернись и сядь рядом, — попросил я.

— Нет-нет! Тут такие огромные открытые пространства. Да еще твой друг смотрит на нас в полевой бинокль с верхней палубы.

— Совсем не смотрит, черт бы его побрал!

— А я думаю, смотрит. Он меня невзлюбил — считает, что я сбиваю тебя с пути.

— Он тебе сказал это?

— Нет, но я читаю это в его больших серых глазах. Поднимайся!

Мы спустились с горы и сели в катер, когда тот уже отчаливал. Остальные уехали с первым катером. Я был рад, что нам не пришлось с ними встретиться.

— Ты позавтракаешь с нами, — сказала Кэрри.

Я поймал ее на слове. Мне было все равно, чем все это кончится. Мне, правда, совсем не хотелось есть. Когда мы поднялись на борт, я не пытался найти Джейка. Мне показалось, что его спина мелькнула в курительной, но я не старался выяснить, так ли это. В конце концов, он может сам о себе позаботиться. Если ему не нравится моя компания, никто не заставляет его к нам присоединяться. К тому же в его присутствии я как-то неловко чувствовал себя с ними. И в их глазах выглядел дураком. Когда Джейка не было рядом, я превосходно ладил со всей компанией. Но когда он к нам присоединялся, мне сразу становилось не по себе. При нем они выглядели глупо, он слишком отличался от них. Мне нравилось, что он не такой, как они, но мне хотелось, чтобы он был таким только наедине со мной. Дурачиться с ними было гораздо легче, чем валять дурака с ним. Это выходило у меня очень хорошо, я был здесь в своей стихии. Но стоило Джейку появиться в нашей компании, я смущался, становился скованным, и моя болтовня и смех звучали как-то натянуто.

Я стал для них своим, а Джейк все еще держался особняком. Он никогда не изменится. Все это было сложно, и мне совсем не хотелось об этом думать.

Мы все пошли на ленч. Я спросил у стюарда, не видел ли он Джейка. Тот ответил, что Джейк ушел раньше. Я обрадовался, что не придется все время смотреть на дверь, ожидая, что он войдет. Возможно, он проведет на мостике все время до обеда. Я собирался подняться с Кэрри на верхнюю палубу, прихватив пледы и граммофон. Мы заранее облюбовали местечко позади одного из катеров, который покачивался на шлюпбалках. За ленчем я сидел рядом с ней, опустил руку под стол и поглаживал Кэрри. Она не возражала. Остальные ничего не заметили. Мне было все равно, даже если бы и заметили. Кэрри болтала без умолку и наговорила массу вздора о красоте гор и о том, как она любит природу и хочет поселиться в Европе и никогда не возвращаться в Америку. Это вызвало целую дискуссию, и все они выступили против Кэрри. Не знаю, зачем ей нужно было все это говорить. Вероятно, просто чтобы поболтать. Меня ее рассуждения оставили равнодушным. Я знаю, что тот, кто подобным образом говорит о красоте, делает это ради того, чтобы произвести впечатление. Возможно, ей хотелось, чтобы я считал ее умной. Но ей достаточно было открыть рот, и сразу становилось ясно, что она неумна. Вполне достаточно того, что она хорошенькая — разве ей этого мало? Никто не ожидает от нее особого ума. Во всяком случае я. У темноволосой Мэри больше здравого смысла. Впрочем, ей же нужно как-то компенсировать то, что она некрасива.

После ленча мы поднялись на палубу и пролежали там до вечера. Билл ненадолго присоединился к нам, потом ушел. У него был с собой фотоаппарат, но почему-то Кэрри не так веселили его шутки, как вчера.

Остальные читали под тентом на другой стороне палубы. Джейк так и не появился. Возле нас почти никого не было. Кэрри лежала на боку, снова притворяясь спящей. Лежа рядом, я смотрел на нее и заводил разные пластинки на граммофоне, если она просила.

Не знаю, где именно мы проплывали. Все пейзажи выглядели однообразно: узкие каналы, а по обе стороны — высокие утесы. Это были фиорды.

— Увидел один — считай, увидел все, — заявила Кэрри, и я с ней согласился.

Но я думал совсем иначе, когда был в горах с Джейком. Тогда крошечное яркое пятнышко на гладком, девственном снегу было чудом, тропинки, петлявшие между деревьями, и белые водопады заставляли нас молча осадить лошадей. Наверное, я был тогда в другом настроении. Кэрри встряхнула волосами, и я выпустил колечко дыма.

Она запела, а потом хлопнула меня по руке.

— Сейчас граммофон остановится! И о чем ты только думаешь? — сказала она.

Мы прибыли в Бальхольм около семи часов вечера. Это был более крупный населенный пункт, нежели Гудванген. Здесь была довольно большая деревня, даже отель. И это место не было замкнутым со всех сторон. Фиорд простирался вдаль, напоминая озеро. На горизонте вырисовывались синие горы. Солнце светило, отражаясь в воде, и этот свет был восхитительным. Бальхольм мне понравился. К нам подошел Мэтти, отыскавший нас наконец.

— Мы все сходим на берег, — сообщил он. — Можем пообедать в отеле, потом обследовать местность. Пароход отплывает после полуночи. Утром подойдем к Вадхейму. Ну, Кэрри, можем недурно провести время.

— Пошли, ребята, — сказала она.

— Схожу-ка поищу Джейка, — вспомнил я.

— Приводи его тоже.

Я нашел Джейка внизу, в каюте. Он улыбнулся — по-видимому, рад был меня видеть. От его улыбки у меня почему-то кольнуло сердце. Я затараторил, стараясь подавить угрызения совести.

— Привет! — начал я. — Где это ты прятался весь день? Мы сходим на берег. Ты должен пойти со всеми. В Бальхольме есть отель, где мы можем пообедать. Тут неплохо, правда? Ну так как?

— Хорошо, я пойду с вами.

— Отлично!

Я начал мыть руки над раковиной, исключительно чтобы чем-то себя занять.

— Послушай, — сказал я, вдруг вспомнив про утренний разговор, — дай мне, пожалуйста, немного наличных. Ужасно, когда при себе ничего нет.

— Конечно, возьми. — Он протянул мне свой бумажник.

— Нет, мне совсем не нужно так много. — Я взял одну банкноту и немного мелочи.

Мы поднялись на палубу. Вся компания уже ждала у сходней. Они заулыбались, увидев Джейка.

— Как хорошо, что вы тоже едете с нами! — воскликнула Мэри.

Я взглянул на Джейка, будто говоря ему: «Вот видишь, ты действительно всем нравишься — они хотят, чтобы ты был с нами». Как мило со стороны Мэри, что она это сказала. Мне очень хотелось, чтобы все прошло хорошо и все превосходно ладили друг с другом. Когда мы сошли на берег, несколько человек из компании отправились в отель договариваться об обеде. И Джейк с ними. Кэрри осталась. Она хотела зайти в маленькие магазины и посмотреть, не приглянется ли ей там что-нибудь.

— Только взгляни на этот джемпер! — восхищалась она. — Я от него просто без ума. Разве он не прелесть? Интересно, дорогой ли он.

— Зайдем и спросим, — предложил я.

Когда мы зашли туда, ей понравилась еще и шапочка в тон, а к ним — серебряный браслет. Я купил все это. Слава богу, у меня хватило денег.

— Ты собираешься подарить мне все это? — спросила Кэрри тонким детским голосочком, делая большие глаза.

— Хочешь что-нибудь еще? — осведомился я.

— Да нет, у меня и так тут уйма всего. Ты классный парень! — ответила она.

Она оперлась на мою руку, и мы направились к отелю. Все уже сидели за столом. В зале было довольно много народу. Кэрри продолжала сюсюкать, как маленькая девочка.

— Посмотрите, что у меня есть, — сказала она. В руках у нее были свитер и шапочка, на запястье — браслет.

— К нам присоединилась несравненная золотоискательница со своим мальчишечкой, — поприветствовал нас Билл.

Остальные засмеялись. Джейк ничего не сказал, а я не смел посмотреть в его сторону. Я надеялся, что все будут продолжать разговор и пауза не возникнет.

Билл был в отличном настроении, и уже это оказалось хорошо: он все время всех смешил. Мэтти тоже был в хорошей форме. Правда, брат Мэри выказывал не такое радужное расположение духа. Я подумал, что он беспокоится о счете. На столе стояло много еды и выпивки, и он, очевидно, опасался, как бы официант не подумал, что именно он устраивает вечеринку. Я не собирался волноваться по поводу счета. Джейк вел себя благородно в подобных делах. Вдвоем они все уладят.

Официант принес коктейли, в которых слишком сильно чувствовался лимонный привкус — как я обнаружил позже, в них было слишком много джина. Каждый выпил по три коктейля, потом еще белое вино, которое подали в закупоренных бутылках. Кэрри попросила шампанского, но никто не обратил на нее внимания. Я видел все лица будто сквозь дымку. Наверное, и у всех было подобное ощущение. Вечеринка удалась на славу.

— Может, возьмем напрокат машины и съездим куда-нибудь? — предложил Билл.

— Нет, — возразила Мэри, — давайте останемся здесь и потанцуем.

— А ты забыла, что собиралась показать первый класс по плаванию? — напомнил Мэтти.

— О нет, вода недостаточно теплая, чтобы купаться.

— Поехали кататься, как предлагает Билл.

— Мне ужасно хочется куда-нибудь съездить, — сказала Кэрри. — Как остальные?

— Я согласен на все, — ответил я.

Мэри повернулась к брату.

— Ты у нас главный, — сказала она. — Пойди узнай, нет ли там какого-нибудь автомобиля.

Люди за другими столиками начали поглядывать в нашу сторону. Мы сильно шумели.

— О боже! Вы только посмотрите на эту женщину в платье персикового цвета! — закричала Кэрри. — Она словно вышла из Ноева ковчега!

Все мы засмеялись. Я так хохотал, что повалился на стол. Но во всем этом не было ничего смешного.

— Давайте споем хором, мальчики, — предложил Мэтти. — Ну, давайте! Раз-два-три! «Я хочу кого-нибудь люби-и-ть…»

Мы вступили в разных тональностях. Это была настоящая какофония. Мы раскачивались из стороны в сторону в такт музыке.

— А куда же исчез твой приятель? — спросил Билл.

Я огляделся, Джейк исчез.

— Не беспокойтесь о нем, — ответил я. — Давайте петь дальше.

К нам подошел официант и попросил прекратить пение. Мы зашлись от смеха и велели ему убираться.

В дверях появился брат Мэри — он помахал нам.

— Идите сюда! — орал он. — У меня тут экипажи. Я не смог раздобыть ни одного автомобиля.

Все с шумом поднялись из-за стола. Кэрри схватила меня за руку.

— Нам ни к чему идти с ними, — прошептала она, — пусть они уйдут первыми. Подожди меня здесь — я схожу в гардероб.

Я как-то странно себя чувствовал. Пришлось прислониться к колонне в зале. Мне станет лучше на воздухе. Да, мне определенно нельзя пить. Я услышал, как остальные зовут нас с улицы. Послышался шум отъезжающих экипажей и смех Мэри. Интересно, кто оплатил счет? Джейка нигде не было видно. Впрочем, с какой стати мне о нем беспокоиться? Вероятно, он уехал вместе со всеми. Из гардероба появилась Кэрри.

— Они уехали? — спросила она.

— Да, — ответил я. — Пошли.

Остался один экипаж, в который был впряжен осел.

— Эй, вы нам не нужны, — обратился я к вознице. Кэрри рассмеялась, и мы влезли в экипаж.

— Куда поедем? — осведомился я.

— Наверх — туда, где маленькая тропинка ведет в лес, — ответила она.

Мы не знали, каким путем поехали остальные. Я взял в руки вожжи и тронул осла кнутом. Он очень бодро рванул вперед. Кэрри прислонилась ко мне, ее волосы трепал ветерок. Она не надела шапочку. Солнце уже зашло, и все окутал белый свет. Правда, над водой и в горах был туман.

Мы видели желтые огни парохода, стоявшего на якоре. Он четко вырисовывался на фоне воды. Тропинка вела все время вперед. Я не видел, куда еду. Я совсем ничего не видел. Только слышал, как бешено колотится мое сердце, и едва удерживал в руках вожжи, потому что дрожали руки. Тропинка свернула в лес. Стало темнее. Осел шел гораздо медленнее — тропинка теперь поднималась в гору. Вокруг нас была трава; деревья стояли плотно, и я не мог ничего разглядеть.

— Мне страшно! — сказала Кэрри.

Я обнял ее за плечи, и она нащупала мою руку, но мне нужно было держать вожжи. Я остановил экипаж у края тропинки. Осел принялся щипать траву.

— Наверное, здесь повсюду люди, — прошептала Кэрри.

— Нет никого, — ответил я.

Мне было все равно, даже если бы кто-нибудь был. Я знал, что это в любом случае не имеет значения, и продолжал ее целовать. Она вынула у меня из рук вожжи. Не слышно было ни звука. Наверное, наша компания была уже далеко.

— Что же это за пикник? — вдруг произнесла Кэрри.

Я взял ее за руки — она определенно не возражала. Окинув взглядом тесно стоявшие деревья, я предложил:

— Давай выйдем из экипажа.

Пароход дал гудок как раз перед наступлением полуночи. Нужно было доставить экипаж с ослом к отелю и присоединиться к остальным пассажирам на пристани.

Не знаю, что произошло с нашей компанией. Может быть, они уже были на борту парохода. Мы сели на катер с группой немцев. Все они были немного навеселе и очень сентиментальны. Обняв друг друга за плечи, они распевали народные песни. Я был трезв как стеклышко. «Как презренны мы все здесь, — подумалось мне, — сгрудившиеся на пыхтящем катере, который быстро движется по спокойной поверхности воды к пароходу с его сверкающими огнями». Пронзительный гудок так сильно отдавался у меня в ушах, что я прикрыл их руками. Я знал, что это бесполезно и что мне навсегда запомнится этот ужасный звук. Он походил на гудок ярмарочной карусели. Если ко всему этому добавить лодочные качели, палатки, и разбросанные повсюду бумажки, и, конечно, пустые пивные бутылки, и разгоряченные тела, прижатые друг к другу, уставшие за день, и хмельное дыхание в лицо. Все эти образы были навеяны ревущим пароходным гудком, гортанными голосами немцев.

Но вместо этого вокруг были гладкая, спокойная вода, печальные горы, окутанные белым светом, и девственный снег на их вершинах.

Мы были здесь ни к чему, нас вообще не должно быть здесь.

Немки были очень уродливыми, платья почти трескались на их огромных бюстах, а крылья носа блестели от жира. Наверное, они выглядели более привлекательно в начале вечера, но сейчас от их красоты остались лишь следы пудры на лице, которые они даже не потрудились стереть. Немецкие мужчины прижимались к ним, заглядывали в вырез платья и гладили их руки, и казалось невероятным, что они нравятся друг другу.

Они смотрели на нас, а мы — на них, и я знал, что мы похожи, и у нас одинаковые улыбки, и все мы сошли на берег, чтобы заняться одним и тем же.

Кэрри натянула джемпер поверх платья. В спешке она надела его задом наперед, и джемпер оттопыривался на спине. Она пудрилась без зеркала, и лицо ее походило на белую маску; растрепавшиеся рыжие волосы падали на глаза, и она наложила слишком толстый слой помады на нижнюю губу.

Кэрри была похожа на клоуна в цирке. Она все время пыталась петь вместе с немцами и взвизгивала от смеха — меня это почему-то очень раздражало. Заметив, что я молчу, она тесно прижалась ко мне и, прошептав: «Бэби», принялась меня гладить.

Мне хотелось побыть одному. Я не желал ни с кем беседовать и никого слушать. Мне хотелось оказаться где-нибудь, где не будет даже человеческого шепота — лишь покой гор и журчание белого ручья, а я бы лежал на спине, глядя в небо, у моих ног догорал бы костер, а под деревьями тихо стояли две лошади.

Катер причалил к пароходу, и мы поднялись по сходням на нижнюю палубу. Вся толпа ввалилась в курительную. Кэрри все еще возбужденно смеялась, повиснув на моей руке. Вся наша компания сидела на табуретах у стойки бара. Они замахали нам руками и закричали, увидев нас. У Билла на голове была шляпка Мэри, он корчил рожи и разговаривал писклявым, тонким голосом, изображая женщину, в то время как брат Мэри, у которого очки все время съезжали на нос, сидел, скрестив на груди руки, подражая священнику. Все они находили друг друга весьма забавными. Мэтти обнимал Мэри за талию, прижавшись лицом к ее лицу. Я увидел, как Мэри улыбнулась Кэрри, словно задавала немой вопрос, а та улыбнулась и кивнула в ответ. Я представил себе, как она позже зайдет в каюту к Мэри и они будут хихикать и рассказывать друг другу обо всем случившемся.

Кэрри забралась на высокий табурет у стоики и сидела, обняв меня за шею. Она швыряла соломинки в Билла, сидевшего напротив. Он уворачивался, не переставая болтать фальцетом. Потом он придвинул свой табурет к Кэрри и начал что-то шептать ей на ухо — я не мог слышать, о чем идет речь; но когда он, подмигнув мне, стал поглаживать ее по ноге, она его не оттолкнула. Она взволнованно смотрела на меня, ожидая, что я буду возмущаться. Ей, верно, было интересно, что же я буду делать. Но мне было безразлично, чем они занимаются. Я отошел от ее табурета и, стоя у бара, заказал выпивку. Я еще болтался у стойки, а они уже пели хором какую-то песню.

Кэрри пыталась заставить Билла танцевать, но он не мог держаться на ногах.

Я вышел из курительной, не потрудившись пожелать доброй ночи никому из них. Направился прямо в свою каюту. Усевшись на рундук возле иллюминатора, принялся смотреть на воду и синие горы.

Последнюю шлюпку подвесили на шлюпбалки, и я услышал скрежещущий звук якоря, который поднимали, вибрацию двигателей и звон колокола. Вскоре пароход уже отплывал, мы повернули и направились к устью фиорда. Бальхольм остался за кормой, похожий на деревню, нарисованную в книге с картинками. Все здесь казалось ненастоящим. Цвет гор, воды и неба выглядел ненатуральным, словно их раскрашивал ребенок.

Бальхольм напоминал деревушку из покрытого инеем картона у подножия синей картонной горы, небо было грубо намалевано оливковой краской, а вода будто сделана из смятой серебристой бумаги. Таково было мое последнее впечатление от Бальхольма. Наконец мы повернули в узкий канал, и другая гряда гор скрыла Бальхольм из виду. Тогда я понял, что моя ненависть к нему всего лишь отражение моего настроения, а подлинный Бальхольм прекрасен, как драгоценный камень на груди белого озера, его защищают руки безмолвных гор, окружают шумливые леса, овевает прохладный ветерок с небес, и он неразлучен со снегами и поющими водопадами.

Бальхольм был настоящим, и горы, и фиорды — тоже; поддельным был только я, во мне не было ничего настоящего.

Я был похож на маленькую танцующую марионетку, дергающуюся на невидимых ниточках. Я гримасничал, улыбался, кланялся до земли, мои руки двигались в одну сторону, ноги — в другую, меня тянули за ниточки в разные стороны.

Я сидел на рундуке, опустив голову на руки.

Я больше не смотрел на горы. Чувствовалась усталость. Интересно, усну ли я сегодня и удастся ли мне завтра утром проснуться без этой тяжести на сердце и без ощущения, что теперь уже никогда ничего не будет как прежде?

Может быть, если полежать совсем тихо, прижав руки к глазам, то я смогу вспомнить горную тропинку, по которой мы ехали верхом три дня тому назад, и лошадей, вырисовывавшихся на фоне неба. А еще я вспомню тишину, и неподвижный воздух, и последние тлеющие угольки костра, и запах своей сигареты.

Может быть, если крепко заснуть и спать без сновидений, можно будет забыть и пронзительный пароходный гудок, хриплое эхо которого прокатилось по воде и аукнулось в черном лесу, и уродство страсти, глупый возбужденный смех девушки; я забуду, как сильно билось мое сердце и дрожали руки, забуду ощущение того, что ничего уже не исправить.

Я поднялся и начал сбрасывать с себя одежду. Отворилась дверь, и в каюту вошел Джейк. Сначала мне не хотелось смотреть на него. Повернувшись к нему спиной, я открыл кран над раковиной. Он тоже молчал. Я принялся тихонько насвистывать какую-то мелодию. Я хотел, чтобы он был пьян, смеялся, или изрыгал брань, или еще каким-нибудь образом опустился до моего уровня.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

И тогда я обернулся и увидел, что он стоит возле открытого иллюминатора с улыбкой на губах, а глаза у него спокойные и счастливые, как будто он явился прямо из тишины гор и красота увиденного все еще у него в душе, а на лице — отблеск бледного света.

— Да, — ответил я. — А с тобой что случилось?

Он начал снимать куртку, потягиваясь и улыбаясь — как человек, испытывающий чувство блаженной усталости и предвкушающий долгий сон с приятными сновидениями. Он смотрел на меня, такой далекий, ничуть не изменившийся, такой же, как всегда. А я стоял у раковины, кусая ногти.

— Я просто немного побродил, — сказал он.

Я лежал на своей койке, а он — надо мной, на верхней, как будто мы снова в носовом кубрике барка «Хедвиг», и я слышу, как он дышит, и, как бы тихо я ни выговорил его имя, он шевельнется и сразу же откликнется.

В ту ночь я пробудился, проспав час-другой, и почувствовал, что больше не засну, потому что вокруг было светло как днем, хотя и была всего половина четвертого утра.

Прикрыв глаза руками, я проклинал этот свет, ведь я жаждал утешительной темноты, которая не окутывала меня уже так давно.

— Джейк, — сказал я.

— Привет, Дик.

— В какое время мы прибудем в Вадхейм?

— Думаю, теперь уже скоро.

— Сколько корабль простоит там?

— Я слышал что-то об экскурсии, которая займет целый день. Пароход отплывет только на закате.

— Джейк, я не хочу продолжать путешествие после Вадхейма.

— Хорошо.

— Не можем ли мы уйти прямо с утра, еще до начала экскурсии?

— Если тебе этого хочется.

— Улизнем потихоньку, когда все будут завтракать, и ты сможешь все уладить с администратором, тогда нам не нужно будет ни о чем беспокоиться, Джейк.

— Я все устрою, — пообещал он.

— Куда мы направимся?

— Куда хочешь, Дик.

— Мне бы хотелось убраться подальше от этих фиордов. По-моему, с меня довольно.

Я услышал, как зашуршала бумага, и понял, что он изучает свою карту.

— Есть хорошая дорога от Вадхейма, — сообщил он. — Там мы сможем раздобыть автомобиль, я уже выяснял. По этой дороге мы доедем прямо до Сандене или другого фиорда. Там немного побудем или направимся к Ольдену, а потом, может быть, сядем на какое-нибудь судно, которое доставит нас на юг.

— По-моему, это то, что надо, Джейк. Как хорошо будет снова выйти в открытое море! Меня уже тошнит от этой спокойной воды и неподвижного воздуха, и свет никогда не меняется. Ты меня понимаешь?

— Да, — ответил он.

Мы помолчали несколько минут. Потом я снова заговорил:

— Джейк, а кто оплатил счет в отеле?

— Я уладил это вместе с парнем в очках, — сказал он.

— Все в порядке?

— Да.

— Джейк, я не хочу их завтра видеть.

— Я понимаю.

— Я не хочу больше никогда их видеть.

— Хорошо.

— Ты знаешь, что случилось?

— Знаю.

— Мне не хочется об этом думать.

— Ты уверен, что все в порядке?

— Что ты имеешь в виду?

— Я говорю о девушке.

— Что именно, Джейк?

— Тебе не нужно о ней беспокоиться?

— Нет.

— Это точно, Дик?

— Да.

— Это не имело для нее значения?

— Да.

— Она тебе так сказала?

— Я знал, что она в любом случае уедет с этим парнем, Биллом.

— Понятно.

— Думаю, они обе такие — вторая девушка тоже.

— Да.

— Все это было чертовски глупо, не так ли?

— Неважно, — сказал он.

— Вчера ты ничего не сказал, Джейк.

— Это не помогло бы.

— Почему? — спросил я.

— Я знал, что это случится, — ответил он.

— Когда ты это понял?

— Еще в горах.

— Что ты имеешь в виду? Там все было иначе.

— Именно поэтому.

— Боже мой, Джейк! Я себе так противен.

— Ты с этим справишься, — заверил он.

— Меня от всего тошнит.

— Это пройдет.

— Ты знаешь, как я себя чувствую?

— Да.

— Это чертовски грязно, не правда ли?

— На самом деле нет. И не должно быть.

— Наверное, все через это проходят в первый раз.

— Не знаю. Некоторым на все наплевать. Для них это ничего не значит.

— Для меня тоже, когда я, бывало, думал об этом. Я много об этом думал.

— Да, я знаю.

— А как бывает, когда кого-то любишь?

— Тогда все бывает хорошо — по крайней мере, должно быть.

— В чем же разница? — спросил я.

— Тогда не думаешь о себе.

— Не понимаю, Джейк.

— Да, пока еще не понимаешь.

— Наверное, я совсем испорчу себе жизнь.

— Я не хочу, чтобы так было.

— Ты помнишь нашу последнюю ночь в горах, перед Лорделем? Боже мой! Наверное, ты надо мной смеялся!

— Не говори глупости, Дик.

— Ну и наговорил я всякого в ту ночь, да?

— Какое все это имеет значение? Я же понимаю. Со временем ты научишься смотреть на вещи прямо и не раскисать по пустякам.

— Иными словами, ты хочешь сказать, Джейк, что я молод, не так ли?

— Может быть.

— Так куда мы отправляемся?

— В Сандене или Ольден. Не имеет значения, куда именно. Мы сядем на судно или будем продвигаться в глубь страны, к железной дороге.

— Да, это хорошо, — сказал я.

Больше мы ни о чем не говорили. Я немного вздремнул, и вскоре двигатели перестали вибрировать и загремела цепь: мы бросали якорь.

Мы прибыли в Вадхейм.

Ушли мы с Джейком рано, когда еще никого вокруг не было. Он уладил все дела с администратором, а потом договорился с одним из матросов, чтобы тот доставил нас на катере на берег. Мне не пришлось и пальцем пошевельнуть, он сделал все. Никого из пассажиров не было видно. Все они были внизу, в каютах. Не было ни души — только матросы, они драили палубу и занимались повседневными утренними делами.

Я посмотрел на то место, где вчера днем мы сидели с Кэрри, захватив с собой пледы и граммофон. Казалось, это было ужасно давно, хотя прошло самое большее несколько часов. Как странно, что я совсем ничего не чувствовал, — будто ничего и не было.

Я думал о Кэрри и ее рыжих волосах, о том, как она курит сигарету и смеется, потом протягивает руку к граммофону. Это не имело теперь ровным счетом никакого значения. Когда я стоял сейчас у сходней, поджидая Джейка, я даже не мог вспомнить, что тогда чувствовал. Как будто мое воображение прекратило свою работу и было не в состоянии хранить образы. Я чувствовал себя так же, как когда-то дома, когда шел в пустую классную комнату и сидел перед чистым листом бумаги без единой мысли в голове. Сидел, покусывая кончик ручки и удивляясь, как можно существовать без малейшего намека на какую-то мысль. Так же было и сейчас, когда я стоял у сходней в ожидании Джейка. Я даже не мог вспомнить, какой у меня был настрой, когда мы с Кэрри после полуночи поднялись на борт парохода. А ведь прошло всего несколько часов. Правда, я знал, что было отвращение, и ненависть к себе, и желание остаться одному, чтобы рядом не было даже Джейка — особенно Джейка.

Теперь это прошло. Словно накануне напился, а назавтра видишь, какое чудесное утро, и понимаешь, что, в конце концов, не стоит принимать жизнь слишком всерьез, потому что все уже в прошлом и не имеет никакого отношения к сегодняшнему дню.

Что касается Кэрри и остальных, то они перестали быть для меня реальностью в том прежнем смысле. Кэрри была просто какой-то девушкой, которую я встретил в толпе и забыл.

Я не мог понять, отчего так безразличен к ней. И отчего вчера не мог думать ни о чем, кроме нее, а сегодня покидаю пароход, радуясь, что все кончено; она — это какая-то девушка, заливавшаяся смехом, а я скоро буду в машине с Джейком и даже не вспомню этот смех.

Я не мог понять, почему она больше меня не волнует и почему я ее уже не хочу.

Как странно, что вчера мое тело так много значило, а сейчас не значит ничего.

Когда я поднялся на борт в полночь, то не знал, кого ненавижу больше — ее или себя. Однако если бы сейчас она подошла и заговорила со мной, я бы не испытывал никакой враждебности — она была бы просто незнакомкой, кем-то из толпы. Я не понимал, почему желание должно обернуться падением и только потом исчезнуть. Уж либо желание, либо падение. Нужно всегда быть очень осторожным.

И вот я стоял у сходней, насвистывая в ожидании Джейка, предвкушая поездку в автомобиле по дороге. Но почему-то все было не так. Я был рад, что успокоился, но мне казалось неправильным, что это так. Это было чуть ли не жестоко по отношению к себе — к тому, кто стоял здесь вчера ночью с горячими руками, дрожа всем телом. Это «я» исчезло навсегда, как тот мальчик, который испытал экстаз в горах, и тот мальчик, который пел на барке, и тот мальчик, который хотел броситься с моста. Все они исчезли, эти другие «я», и никогда не вернутся. Они испарились, как маленькие мысли и маленькие сны, — эти бедные бывшие «я», которые жили во мне, как я — в них. Они выброшены прочь, и от них даже не осталось теней, чтобы составить мне компанию.

Я стоял на палубе круизного парохода, и казалось, что я оставляю позади какую-то часть себя; я удивлялся: как же так, почему я не испытываю при этом сожаления? Здесь был я, спокойный, непринужденный, размышляющий о том, что ждет впереди, а там — он, которого я больше не увижу: расстроенный, взволнованный, изысканно печальный мальчик, который впервые любил женщину. Я оставил его позади, но не стал мудрее.

Наконец появился Джейк, мы спустились на поджидавший катер и направились по глади фиорда в Вадхейм.

Я оглянулся на пароход, стоявший на якоре, и он был для меня даже не временным жилищем, а всего лишь местом, где случилось небольшое происшествие, уже полузабытое.

Оказалось, что в Вадхейме есть автомобили, и Джейк сразу договорился с одним из владельцев, что тот отвезет нас в Ольден. Вскоре мы уже сидели в машине на заднем сиденье и удалялись от Вадхейма и фиорда, окунаясь в край густых лесов. Я был в восторге, эта местность отличалась от той, которую мы покинули. Я взглянул на Джейка, сидевшего рядом, и было приятно видеть его темные волосы, падавшие на глаза, длинный шрам на щеке и непременную сигарету во рту.

Хорошо было думать о том, что пароход и Бальхольм действительно ничего не изменили в наших отношениях.

С каждым километром, который мы проезжали, увеличивалось расстояние между нами и Вадхеймом, и от этого у меня улучшалось настроение, и я чувствовал, что становлюсь свободным, удаляясь от него. И дело было не в пароходе, не в фиорде и даже не в девушке, а во всем вместе взятом, в той атмосфере, которая могла бы окружить меня со всех сторон и не дать вырваться, если бы я замешкался хотя бы на несколько часов. И эту паутину сплел я сам и запутался в ней, печальный паучок. Теперь я был свободен, мне удалось сбежать, и я размышлял о том, не будет ли меня преследовать всю жизнь эта склонность удирать от того, что я сам создал. В некотором смысле это был побег от самого себя.

Когда-то я стоял в библиотеке перед своим отцом, а он держал в руках мои несчастные стихи и смотрел на меня вопрошающе, я ушел от него не потому, что восстал против жизни, которую он вынуждал меня вести, а от ужаса перед тем «я», что спровоцировало такую сцену между отцом и сыном. Когда я хотел броситься в реку, это было оттого, что я ненавидел труса, медлившего в нерешительности на мосту. Это было «я», дергающееся в своей собственной паутине, ищущее пути к бегству, в то время как само оно тщательно позаботилось о том, чтобы спасение было невозможно.

Через мгновение пришла мысль, что в слишком глубоком самоанализе таится безумие и, как бы я ни копался в собственных инстинктах, это ничего не изменит. Так не лучше ли пожать плечами и встряхнуть головой, свистнуть и рассмеяться, и притвориться, будто мне безразлично, что со мной будет, пока сама вера в это притворство не сделает его в конце концов реальностью?

Во всяком случае, пока что не было необходимости углубляться во все это, так как автомобиль увозил нас по петлявшей дороге, вокруг стояли горы и холмы, поросшие лесами, и текли белые ручьи, чтобы составить нам компанию.

Скоро дорога пойдет в гору, и будет новый фиорд, еще более прекрасный, чем предыдущий, и можно будет поделиться своим восхищением с Джейком, и, во всяком случае, я жив и я молод, так с чего мне печалиться — ведь только это и имеет значение на самом деле.

И тут я услышал смех Джейка и заметил, что он смотрит на меня и знает, о чем я думаю.

— Итак, дело с концом и все в полном порядке? — спросил он.

— Да, — ответил я, — теперь я знаю, на каком я свете.

— Ты, верно, думаешь, что, в конце концов, сегодня великолепный день, и тут очень красиво, и все, что было, прибавило тебе опыта, и, во всяком случае, ты не такой уж плохой парень, и, быть может, в следующий раз…

— Именно так, — сказал я.

Глава восьмая

Из Сандене мы отправились в Ольден, и в Ольдене Джейк расплатился за машину, от которой нам пришлось отказаться: она слишком дорого обходилась. Теперь я уже привык, что он за все расплачивается, и не испытывал стыда. Он не был просто кем-то, кого я встретил, — он стал частью меня и частью моей жизни.

Порой я размышлял, кем бы был без него, — ведь прежде никто в моей жизни ничего для меня не значил, а годы, проведенные дома, были просто отрезком времени, который прошел совершенно бессмысленно.

Теперь моя прежняя жизнь казалась мне какой-то выдуманной. Я был тогда жалкой фигуркой, скорчившейся в тени моего отца. Личность, наделенная такой властью надо мной, стала ничем по сравнению с таким живым, полнокровным Джейком.

Иногда я думал о своем отце и поражался тому, как легко исчезло величайшее влияние, которое он оказывал на меня двадцать один год, — отпало само собой, без моего ведома. Я знал, что, если бы вернулся домой и за мной закрылись большие ворота парка, меня бы это уже не навело на мысль о заточении, и я бы прошел по подъездной аллее, обсаженной каштанами, и деревья казались бы мне не такими большими, как прежде, — теперь это была бы просто аллея, а не часовые мрачной темницы. А когда я наконец завидел бы серый каменный дом, он не вызвал бы у меня дрожи — ведь все это осталось в прошлом и было связано с ушедшим детством, и я смотрел бы на эти знакомые картины, когда-то заставлявшие меня страдать, новыми глазами. Теперь они не могли бы мной завладеть — ни дом, ни сад, ни тень моего отца, сидевшего у своего стола возле открытого окна библиотеки, — точно так же, как не может завладеть ребенком сон: он просыпается утром и, увидев добрый, чудесный свет дня, знает, что кошмары темной ночи лишь пригрезились ему и уже исчезли.

Единственное, что я сделал, чтобы избавиться от своих призраков, — это встретил Джейка, который стал моей силой и совестью, моим учителем и спутником, он стер все воспоминания о горечи и угнетении своим взглядом, улыбкой, вовремя сказанным словом. И мой дом превратился в сонную обитель посреди тихого сада, а мой отец — в грезящего поэта, без тени презрения во взгляде. Я больше не питал к ним ненависти; они были всего лишь рисунком на ширме, которая была теперь свернута и убрана навсегда.

Я плыл на корабле, и ветер бил мне в лицо, я бродил по чужим городам, я ездил верхом в горах, я спал под белым небом, я занимался любовью с девушкой — все эти мгновения я пережил и забыл, и это были всего лишь новые рисунки на той ширме.

Остался только Джейк, и больше мне ничего не было нужно: он рядом со мной, и впереди у нас долгие дни и ночи, смех и разговоры, дорога и солнце.

Мы остановились на пару дней в Ольдене, потому что Джейку хотелось взглянуть на ледник Бриксдоль, а мне — обследовать фиорд на лодке. Потом снова вернулись к карте и увидели дорогу, которая ведет к Мараку, другому фиорду. А если свернуть на восток у Гриотли, то, проделав переход примерно в сто километров, мы добрались бы до Отты, где проходила железнодорожная ветка от Тронхейма в Осло.

От Ольдена до Гриотли было около пятидесяти километров. Нам повезло: удалось раздобыть места в открытом вагоне, специально приспособленном для туристов, направлявшихся в Марак, и таким образом с комфортом проделать часть пути.

Мне к тому времени уже надоели фиорды, хотелось чего-то новенького.

В Гриотли мы не нашли ни автомобилей, ни лошадей, и нам не оставалось ничего иного, как идти пешком. Мы прикинули, что если будем делать двадцать миль в день, то доберемся до Отты и железной дороги примерно за пять дней.

Сложив свои пожитки в рюкзаки и закинув их за плечи, мы выступили из Гриотли. Время для нас ничего не значило, спать мы могли в горах или в крестьянской хижине, а пищу добывать по дороге.

Можно было сделать передышку когда заблагорассудится и возобновить путь, когда пожелаем. Погода была великолепная, мы были вместе и ни о чем не беспокоились.

Все было так, как тогда в горах, когда мы ехали из Фагернеса в Лордель, а фиордов, парохода и девушки словно бы и никогда не было вовсе — настолько мало я о них думал. Кажется, я почти ни о чем не думал во время этого шестидневного перехода из Гриотли в Отту. Ничего, кроме солнца, которое сияло, ветра, который дул мне в лицо, и дороги у меня под ногами, не имело значения, — время от времени мы сворачивали с дороги на каменистые горные тропинки. Я сбрасывал рюкзак и ложился под деревьями, уткнувшись лицом в руки, и слушал шум водопада.

Когда мы были в горах, душу наполняли покой и ликование, я ощущал тоску от сознания красоты, которая была для меня недосягаема, и от безмолвного стремления подняться над собой — ошеломляли великолепие осязаемых вещей, ощущение земли, воды, льющейся мне на руки, запах деревьев, шумящих над головой. Словом, сознание того, что ты есть, что живешь в этом мире.

Там, в горах, Джейк был главным, а я беззаботно трусил на лошади, следуя за ним; я был потрясен всем, что меня окружало, и смущен мыслями, приходившими мне в голову, и безмолвным экстазом. Здесь я шагал в гору по тропинке, поросшей травой, окликая Джейка, а он шел за мной. Порой я оказывался на дороге один, сильно опередив его, и, повинуясь какому-то инстинкту, несся вприпрыжку, как мальчик, раскачивался, повиснув на ветке дерева, швырял камешки в ручей и горланил песни. Потом я останавливался на пригорке и махал Джейку, темная фигура которого виднелась на дороге внизу, и в ожидании его притопывал, наблюдая, как синяя тень проходит через отдаленные холмы, курил сигарету, подняв лицо к солнцу, насвистывал мелодию без слов и улыбался без причины.

Вскоре Джейк нагонял меня, и мы сидели рядом, покусывая стебелек травы, пропуская песок между пальцев и швыряя камешки в долину.

Мне хотелось, чтобы ничего не менялось; пусть бы так длилось вечно.

— Все хорошо, не так ли, Джейк? — спросил я.

— Для меня достаточно хорошо, — ответил он.

— Боже мой, как я счастлив! Не представляю себе, что может быть лучше этого.

Джейк засмеялся, и я знал, почему он смеется.

— Ты никогда не веришь ни одному моему слову, да, Джейк?

— Всегда верю, Дик. Но ты энтузиаст, вот почему я улыбнулся. Я подумал: а что было бы, если бы пошел дождь и изменилось направление ветра?

— Это неважно. Я люблю, когда в лицо дует сильный ветер и идет дождь. Такие вещи не изменили бы моего настроя.

— А что ты теперь думаешь о Лондоне, Дик?

— Как пожелаешь. Я готов. Я потрясающе себя чувствую — я готов ко всему. Ты только представь: ты стоишь на Пиккадилли и смотришь на электрические надписи — перед самым наступлением сумерек, когда свет становится серым и открываются театры, — и повсюду возникают пробки, и пахнет пылью, и доносятся вкусные запахи из ресторанов, и разносчик газет кричит у тебя над ухом… Не так уж плохо, как ты считаешь, Джейк?

— Ты никогда там не жил, и все представляется тебе в виде картинок. Ты вот так и идешь по жизни, не правда ли? — сказал он.

— Ничего не могу с этим поделать. Со мной всегда так было, даже когда я чего-то терпеть не мог. Но здесь мне нравится, Джейк — эта дорога, и холмы за нами, и ручей у наших ног. Я чувствую, что проживаю каждую минуту, и держусь за нее. Мне бы хотелось удержать все это.

— Ты не можешь этого сделать. Когда живешь слишком неистово, минуты ускользают и оказывается, что все пропустил.

— Да, я это почувствовал.

— Сохраняй спокойствие, если можешь, не приходи в неистовство. Тогда ты гораздо сильнее будешь всем этим наслаждаться, особенно после.

— Что значит — «после»?

— Когда все это и то, что будет, останется позади.

— Не будь таким гадким, Джейк. Важно то, что есть сейчас. Я не хочу откидываться на спинку кресла и вызывать мертвые мечты. Воспоминания — какой ужас!

— Это самое лучшее время, — возразил он.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, вот и все, — ответил он.

— Это когда я буду старым, с лысой головой и болью в пояснице?

— Нет, это не имеет ничего общего с тем, что я сказал.

— Я тебя совсем не понимаю. У тебя полно теорий, которые не стыкуются с моими.

— Очень жаль, — улыбнулся он.

— Теперь ты снова смеешься. Ты ужасный человек, Джейк.

— Ничего не могу с собой поделать, когда смотрю на тебя: глаза горят, волосы дыбом — да ты просто сжигаешь себя своими потрясающими идеями.

— И как же я, по-твоему, должен жить? — нахмурился я.

— Да я же просто поддразниваю тебя. Я не прошу, чтобы ты стал другим.

— Тебе бы, верно, хотелось, чтобы у меня были удобные, устойчивые принципы, чтобы я никогда не горячился, а просто принимал жизнь такой, как она есть, вместо того чтобы кидаться ей навстречу.

— Это не так, Дик.

— Хотелось бы. Ты не успокоишься до тех пор, пока не увидишь меня в кресле на колесиках, безразличного ко всему, кроме утренней газеты. Ты будешь разочарован, Джейк: я не доживу до такого.

— Почему ты так думаешь?

— У меня что-то вроде предчувствия, я буду жить на полную катушку, а потом умру…

— Мы все так думаем! — сказал он.

— Нет, со мной так и будет.

— Ты мальчишка, Дик, и все твои мысли мальчишеские. Поверь мне, в один прекрасный день ты проснешься процветающим биржевым маклером, с брюшком, и не сможешь обойтись без утренней чашечки чая.

— И мне это будет по душе?

— Очень даже по душе, — рассмеялся он.

— Ничего на свете не может быть хуже, правда, Джейк?

— Может, конечно. Тебе еще очень повезет с этой чашечкой чая. Попробуй-ка голодать, ходить зимой раздетым, быть прикованным к постели болезнью без надежды на выздоровление.

— Но это очень серьезные вещи, Джейк, когда можно чертыхаться и страдать. А вот что я ненавижу, так это заурядность. Маленькие дни и маленькие ночи. Движение по маленькому кругу, сознание того, что ты ничего не значишь.

— Это вздор, Дик. Подумай о миллионах заурядных людей, которые создают мир. Они едят, и спят, и женятся, и рожают детей, и ходят на службу, и умирают.

— Я не хочу быть таким, — ответил я. — И мне наплевать на остальной мир.

— Ты принадлежишь к нему. И тебе придется с ним считаться.

— Во всяком случае, не сейчас, Джейк. Позволь мне пока плыть по течению.

— А какое я имею к этому отношение?

— Прямое. Ты прекрасно знаешь, что можешь вылепить из меня все, что пожелаешь.

— Это неправда, — медленно произнес он.

— Это правда. Если бы ты сказал: «Дик, тебе нужно писать», я ответил бы: «Да», — и, взяв лист бумаги и карандаш, сидел бы до тех пор, пока не написал бы что-нибудь стоящее, что-нибудь такое, что понравилось бы тебе.

— А что бы ты сделал потом?

— Я послал бы написанное моему отцу и спросил: «Ну, и как тебе это?» И если бы ему не понравилось, я бы рассмеялся, потому что твое мнение — единственное, что имеет значение.

— А ты возлагаешь на меня тяжелую ответственность, Дик.

— Не нужно было меня останавливать, когда я хотел броситься с моста, — сказал я.

— Я вижу. Итак, что бы ни случилось, виноват буду я, да?

— Конечно.

— Даже если ты станешь биржевым маклером?

— Особенно если я стану биржевым маклером.

Джейк засмеялся и отбросил сигарету.

— Пошли, Дик. Нужно поднажать, если мы хотим за два дня добраться до Отты.

— А зачем нам это?

— Нужно же куда-то прийти. — Он поднялся и смотрел на меня сверху, улыбаясь.

— Мне бы хотелось поболтаться здесь, ничего не делая, — возразил я.

— Я знаю. Лень родилась раньше тебя. Если ты еще побудешь в этих краях, то не станешь даже банковским клерком!

— Меня бы устроили острова в Южных морях, Джейк.

— Не сомневаюсь в этом. Спал бы весь день и пил всю ночь, кропал никчемные стихи и занимался любовью с туземными девушками под пальмой.

— Звучит заманчиво, — пробормотал я, жуя стебелек травы.

— Это потому, что я нарисовал красивую картинку. А на самом деле тебя изводили бы мухи и дождь, ты бы сидел, смертельно скучая, со стаканом плохого виски в руке и слушал бы сплетни о местном торговце.

— Я был бы разочарован?

— Конечно ты был бы разочарован. Ты всегда ожидаешь слишком многого.

— Ты ко мне слишком суров, Джейк.

— Вовсе нет.

— О, черт побери! Значит, нам надо поднажать, чтобы попасть в Отту, не так ли?

— Вот именно.

— Ты думаешь, это плохо — вот так плыть по течению? Значит, нам нужно сесть на поезд и отправиться в город, а мне наняться на работу. Так?

— Я думаю, тебе пора собраться, Дик.

— Ты этого хочешь?

— Я тут ни при чем, — нахмурился он. — Я думаю о том, что пойдет тебе на пользу.

— Я хочу знать, что ты чувствуешь.

— Продолжай хотеть.

— Нет, Джейк, скажи мне.

— Сказать что?

— Если бы ты был один, что бы ты сделал? Куда бы ты отправился?

— О, если бы я был один… — Он резко оборвал фразу.

— Да?

— Бог его знает.

— Я полагаю, ты бы отправился на Северный полюс и затерялся среди айсбергов, — сказал я.

— Возможно.

— А вместо этого я навязался на твою голову, и ты должен со мной нянчиться.

— Это верно.

— Я не понимаю, зачем тебе все это.

— Не понимаешь?

— Нет, будь я проклят, если понимаю. Послушай, Джейк, мы действительно должны совладать с миром?

— Думаю, должны.

— Наверное, тебе лучше знать. Джейк, тебе все это надоест, если мы останемся?

— Нет.

— Никогда?

— Никогда.

— Зачем же тогда возвращаться?

— Из-за тебя.

— Не понимаю.

— Ничего страшного.

— Это все из-за твоей чертовой идеи, что мы расслабимся, если останемся здесь и будем радоваться жизни?

— Именно так.

— А может, нужно просто быть счастливым, когда это возможно?

— Довольно болтать, Дик! Ты будешь спорить до второго пришествия.

— Но ты все еще не ответил на мой вопрос.

— Какой вопрос?

— Хочешь ли ты, чтобы я собрался, как ты говоришь.

— Да, ради твоего же блага.

— А ради тебя?

— Это не так важно.

— Почему ты не хочешь сказать мне?

— Я уже сказал.

С Джейком было бесполезно спорить. Он все время уходил от ответа. Я ругал его на чем свет стоит, а он только смеялся. Я даже попытался его стукнуть, и он опять засмеялся. Мы поднялись и вскинули рюкзаки на спину. Я пошел рядом с ним, гоня перед собой камешек.

— Я тебе надоел, — начал я.

— Похоже на то.

— Ты сыт по горло, вот в чем дело.

— Да.

— Я никудышный спутник. Я ни на что не годен и глуп. Тебе хотелось бы снова оказаться в тюрьме.

— Правильно.

— Джейк, разве ты не можешь хоть на минуту стать серьезным?

— Нет.

Говорить с ним было бесполезно.

— Когда мы доберемся до Отты, нужно будет кое-что решить, — сказал Джейк.

— Что именно?

— Направиться нам на север или на юг.

— Давай взглянем на карту, — предложил я.

Джейк расстелил карту, и мы увидели темную линию, обозначавшую железную дорогу: она проходила через Осло и шла на север, к Тронхейму, на побережье, а в обратном направлении — на юг, к Осло, Стокгольму и Копенгагену.

— Давай подбросим монетку, — сказал я.

Он нашел в кармане монетку.

— Знаешь, это очень серьезно, — улыбнулся Джейк, — и от этого зависит все.

— Давай, — поторопил я, — назови.

— Нет, ты назови.

— Я выбираю «орел».

— Хорошо.

Он подбросил монетку и поймал на ладонь, а потом зажал в кулаке.

— Ну что? — спросил я.

Мы посмотрели. Это был «орел».

— Ты выиграл, — сказал Джейк.

Я снова посмотрел на карту. Я увидел Тронхейм на севере, у большого фиорда, примерно в двухстах сорока километрах от нас, а на юге — Осло и Копенгаген, где мы уже побывали. Но была еще одна ветка, на юго-востоке, пересекавшая границу с неизвестной территорией, которая была обозначена белым цветом на нашей норвежской карте. И поскольку я подумал, что там все другое, и решил, что Джейк выбрал бы Тронхейм, и поскольку мне было абсолютно все равно, я указал пальцем на эту ветку.

— Мы поедем в Стокгольм, — решил я.

Итак, все наше будущее зависело от этой подброшенной монетки и от выбора, который я сделал.

— Еще один город? — спросил Джейк.

— Но ты же этого хотел, не так ли?

— Ради тебя. — Он засунул карту обратно в карман.

— А что выбрал бы ты? — поинтересовался я.

— Пожалуй, Тронхейм.

— Теперь поздно. Вот в Стокгольме я и соберусь.

Мы немного помолчали.

— Я выбрал бы Северный полюс, — вдруг сказал Джейк.

— Почему?

— Это еще дальше, Дик.

— Ты же хотел приехать куда-нибудь, как мне казалось?

— На самом деле не хотел.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда я позволяю себе быть эгоистом…

— О чем ты тогда думаешь?

— Я думаю о том, чтобы держаться подальше от городов и от людей, Дик, и о том, чтобы мы жили в горах одни.

— Почему?

— Я не хочу, чтобы ты вырос, — ответил он. И засмеялся надо мной, но я ничего не понял. Мы снова пустились вперед по дороге.

Глава девятая

Мы прибыли в Стокгольм как раз в тот момент, когда садилось солнце и темные шпили вырисовывались на розовом небе. Закат окрасил синюю воду, над которой повисло множество мостов; прямоугольные здания, походившие на дворцы, отбрасывали свое отражение, и из окон падали лучи света на широкие улицы, на трепещущую листву деревьев в аллеях и на серые очертания кораблей, стоявших на якоре.

Никогда не существовало более прекрасного города, нежели этот. Он был холоден, строг и созвучен только воде.

Возможно, там были магазины, и уличное движение, и люди, проходившие по улицам, но я их не заметил. Я все стоял, облокотившись на парапет моста, и смотрел, как в воде танцуют неяркие огни — эта река была обрамлена зданиями, словно вырезанными на фоне неба. Джейк стоял рядом со мной, и мы сравнивали этот город с Венецией наших грез. Но тут не было слащавой красоты, как на открытке, и пролетавших по водной глади гондол, и розовых палаццо, и теплого, разнеживающего воздуха.

Стокгольм был северным городом, и красота его была суровой и застывшей даже в середине лета, а синяя вода наводила на мысль о ледниках. За мостом виднелись широкая площадь, мощенная булыжником, и белый дворец, и малиновая башня, подобная кровавому пятну, — все это проступало удивительно четко, так как здесь не было тумана ушедшего дня, который окутал бы пейзаж дымкой.

Когда солнце село, пейзаж проступил еще явственнее, застыв под белым небом: серебристые арки мостов над искрящимся озером и здания, походившие на заиндевевший резной орнамент.

Мне подумалось, что не хватает снега, покрывающего землю, и звона колокольчиков, и кучера в меховой одежде, погоняющего лошадь и своим дыханием пытающегося согреть озябшие руки. Но ничего этого не было, воздух был теплым, а камни моста — горячими там, где их нагрело солнце. Мимо меня прошла девушка с соломенными волосами, без шляпы, в легком платье. Тепло как-то не вязалось с этим белым городом и с этим белым небом, и тем не менее оно было неотъемлемой частью этой атмосферы и этой тихой воды.

Здесь не будет темноты, и свет не потускнеет, и всю ночь прохладный ветерок будет шептать в листве дрожащих деревьев, а небо словно застынет в ожидании рассвета. И здесь я никогда не узнаю ни усталости, ни покоя, потому что в этом городе невозможно совладать с чувством беспокойства, и меня манит какая-то тайна, ускользающая, прячущаяся за углом, а я должен следовать за ней и искать, удивляясь чему-то безымянному.

Кажется, мы перешли сто мостов, и прошли по ста улицам, и ели у открытого окна, выходившего в сад, спали и просыпались. Шли по аллее и лежали там, под деревьями, путешествовали вдоль берега реки и побывали на тысяче островов, которые невозможно было отличить один от другого — неровные скалы, глубокая заводь и деревья, склоняющие ветви над кромкой воды. На одном из этих островов мы искупались, окунувшись в ледяную воду под горячим солнцем; потом смотрели, как бледный луч играет в листве, как белые паруса маленьких яхт танцуют и отражаются в воде.

Вернувшись в Стокгольм, холодный и четко вырисовывавшийся на тронутом инеем небе, мы отправились в театр, где пела девушка с глазами синими, как вода под мостом; вышли и постояли на вымощенной булыжником площади, до которой доносились танцевальные мелодии оркестра, игравшего в отеле поблизости, — и было такое ощущение, что сейчас полночь, должно быть темно, и звезды должны сиять на небе, но не было ничего, кроме спокойной реки, окутанной белым светом. И я не нашел своей тайны и так и не понял, что именно ко мне взывает.

Мы снова вышли на берег реки, где на якоре стояли уродливые трамповые суда, черные от угля, неуместные в этом драгоценном обрамлении. Борта их проржавели, серые палубы покрылись копотью. Мы нашли кафе и зашли туда. Столики были тесно поставлены, пахло табаком, звенели стаканы, слышались возбужденные голоса моряков. Усевшись в углу, мы изучали их лица — широкие лица скандинавов. Все они были похожи, с голубыми глазами и короткой стрижкой. Вдруг из-за столика поднялся высокий блондин с золотистой бородой, совсем еще мальчик — наверное, датчанин, — голубоглазый, с нежно-розовой кожей, как у девочки.

В основном здесь были шведы и финны, круглоголовые, с плоскими лицами, и казалось несправедливым, что им, живущим в тесном кубрике грязного трампового судна, как животные в клетке, должны принадлежать леса и горы, снега и бурные ручьи. Мы с Джейком сидели в углу, рассматривая посетителей, и, почти не беседуя друг с другом, прислушивались к их гортанным голосам, которые не повышались и не понижались, подобно звону денег, или внезапному смеху, или звуку отодвигаемого стула.

Снаружи были прозрачный воздух и тишина, белое небо и вода того же цвета, а здесь — запах спиртного и табака, пота и немытого тела, и было хорошо в этой атмосфере мужчин без женщин, когда не надо ни думать, ни беспокоиться о чем-то.

За соседним столиком в одиночестве сидел какой-то человек, который время от времени на нас поглядывал. Однако взгляд его редко отрывался от двери, как будто он кого-то поджидал.

Порой он смотрел на часы, висевшие на стене над баром, и постукивал пальцами по столу, потом закуривал сигарету, за ней другую, снова бросал взгляд на нас и переводил его на дверь.

— Что творится с этим парнем? — спросил я Джейка. — Ты заметил его руки и глаза?

— Да, — ответил Джейк, — я уже четверть часа наблюдаю за ним. Он насмерть перепуган. Не говори ничего, только посматривай на дверь.

Я ничего не ответил и лишь повернулся на стуле таким образом, чтобы видеть этого человека, и комнату, и вращающиеся двери кафе, не поворачивая головы. Потом мой взгляд снова сосредоточился на столе, и я отдался течению своих мыслей, мысленно рисуя остров, где мы купались днем, и белые паруса маленьких яхт, танцующие под солнцем, и недоумевая, отчего это в Стокгольме не могут слиться воедино и это кафе, и тот остров, создав невероятный узор, — как вдруг снова заговорил Джейк. Он прошептал мне в самое ухо:

— Ты это видел?

— Что?

— Ты видел, как они исчезли один за другим, бросив взгляд на часы? И теперь здесь не осталось никого, кроме этого парня за соседним столиком, бармена и нас. — Я поднял глаза и увидел: за те пять минут, что я грезил, кафе опустело. В комнате было тихо, в воздухе висел густой табачный дым.

— Они просто освободили помещение, — предположил я, — пять против одного. Может быть, тут закрывают в час ночи.

— Нет, — возразил Джейк, — такие заведения не закрывают.

— Но тогда в чем же дело?

— Подожди-ка, тут что-то не так.

Я взглянул на Джейка. Он улыбался.

— Пока ты предавался мечтам, я наблюдал, — сказал он. — Бармен обошел все столики и убрал стаканы. Он оставил на каждом столике клочок белой бумаги. Собравшиеся это увидели, одни засмеялись, другие пожали плечами, некоторые не произнесли ни слова. Но все они взглянули на часы и ушли — все как один. Посмотри сюда.

Я увидел, что на нашем столике тоже клочок бумаги, на котором ничего не написано, — должно быть, его оставил бармен, когда убирал наши стаканы.

— Что это значит? — спросил я.

Джейк тихонько засмеялся.

— Это предупреждение, что нужно уходить, — объяснил он.

Я перевел взгляд на бар и увидел, что бармен с любопытством наблюдает за нами, скрестив руки на груди. Насмерть перепуганный парень, сидевший по соседству, тоже наблюдал за нами, постукивая пальцами по столику.

— Ты хочешь уйти? — спросил Джейк.

Я прислушался к тишине и к стуку своего сердца и понял, что меня охватило волнение и мне страшновато.

— Нет, — ответил я, покачав головой, — давай досмотрим все до конца.

Не слышно было ни звука, все молчали, и мы продолжали сидеть за столиком.

— Джейк, — произнес я тихо, — попытайся заговорить с этим парнем по-английски — спроси, что происходит.

Джейк слегка передвинулся на стуле, развернувшись к тому человеку, но продолжая наблюдать за дверью.

— По-видимому, у вас какие-то неприятности, — сказал он. — Мы можем вам чем-нибудь помочь?

Человек за соседним столиком ни единым движением не показал, что услышал слова Джейка. Он не обернулся на голос. Значит, не понял, не осознал даже, что мы заговорили с ним, и решил, что мы беседуем друг с другом.

Тут не помогли бы те немногие слова, которые мы знали по-норвежски и по-датски, а шведского мы не знали. Парень был шведом.

Джейк поднялся и, прихватив с собой клочок чистой бумаги, подошел к соседнему столику и показал его тому человеку, в то же время указывая на часы и на дверь.

Мужчина покачал головой и пожал плечами, а потом очень торопливо заговорил, понизив голос, раскинув руки на столе и проводя языком по губам. Мне показалось, что он охвачен смертельным ужасом и пытается что-то объяснить.

Он говорил по-шведски, и мы ничего не поняли.

— В чем дело, Джейк? — осведомился я.

Он не ответил и, пройдя к стойке, показал клочок бумаги бармену. Тот ничего не сказал, лишь пристально посмотрел на Джейка, а затем, словно Джейка тут не было, продолжил спокойно протирать грязные стаканы. Джейк вернулся за столик и сел рядом со мной.

— Дик, — сказал он, — у меня такое впечатление, что это кафе служит местом для разборок. Ты видишь, как мы близко от воды? После того как какого-нибудь парня убьют, проще простого бросить его в воду. Будет выглядеть так, будто пьяный поскользнулся на булыжниках и свалился в реку. Все, кто был сегодня в кафе, поняли смысл клочка бумаги. Им положили эти бумажки на столики без четверти час, а сейчас уже без двух. Что бы ни случилось, Дик, это произойдет в час ночи.

Значит, согласно его теории, у нас осталось всего две минуты. А бармен продолжал протирать стаканы, и тот парень все постукивал пальцами по столу.

В этом было что-то странное и зловещее.

— Почему все ушли? — спросил я.

— Это не их дело, — ответил Джейк, — и они не хотели вмешиваться. Все они будут молчать и ничего не расскажут. К тому же существует еще и полиция.

— Полиция?

— Да, это же противозаконно, Дик. Бармен это знает, вот почему он не обратил на нас внимания. Он не знает, кто мы такие. И не собирается выбалтывать секрет.

— Что же делать, Джейк?

— Мы будем сидеть здесь — и ждать.

Мне не верилось, что нечто подобное может произойти в портовом кафе в Стокгольме. Здесь не было ни темноты, ни маленьких глухих закоулков, ни мерзости запустения. Это был холодный белый город, бесконечно далекий, и при этом свете не могло быть ни ненависти, ни убийств. Каких-нибудь два часа тому назад мы были в театре и слушали, как девушка поет по-шведски американскую песню, потом вышли и стояли на мосту, слушали, как оркестр играет в отеле танцевальные мелодии.

Я взглянул на часы: стрелки показывали час ночи. И тут дверь кафе распахнулась, и в комнату вошли четверо мужчин. Не глядя по сторонам, они подошли прямо к тому столику рядом с нами, где их ждал швед, белый как мел.

Сердце бешено забилось — казалось, оно стучит громко, как часы, — а ладони сразу вспотели. Я стал рыться в карманах в поисках пачки сигарет. Четверо мужчин уселись за стол, и наш швед был словно муха, попавшая в паутину. Он обмяк на своем стуле и не делал никаких попыток протестовать. Он даже не попытается за себя постоять — нет, он сразу же угаснет, внезапно, как колеблющееся пламя свечи.

Четверо придвинулись к нему вплотную, и один из них начал говорить спокойным, монотонным голосом, словно пытаясь убедить, образумить нашего шведа, и улыбался фальшивой улыбкой, показывая ряд золотых зубов.

Испуганный швед потряс головой, произнес пару слов, явно не закончив фразы, а потом взглянул на людей, взявших его в кольцо, и лицо у него стало серым, как у человека, ожидающего смертного приговора. Минуты на две воцарилась тишина, никто не шевелился, а потом они, не сговариваясь, повернулись и посмотрели на нас.

Я прочитал в их взгляде вопрос, удивление, и сомнение, и враждебность по отношению к нам. Мы продолжали курить, и человек с золотыми зубами заговорил с нами, но поскольку он говорил по-шведски, мы ничего не поняли. Он окликнул бармена, все еще возившегося со своими стаканами, и тот покачал головой и пожал плечами. Золотозубый снова заговорил, на этот раз что-то приказывая — тон был резкий и решительный, — и бармен, пройдя по комнате, запер дверь на засов, потом повернулся и, не произнеся ни слова, поднялся по шатким ступеням лестницы на верхнюю площадку. Мы услышали, как он открыл дверь какой-то комнаты, потом, должно быть, зашел внутрь, прикрыл дверь, и больше сверху не доносилось ни звука. Теперь мы остались наедине с четырьмя мужчинами и маленьким напуганным человечком, поникшим на своем стуле. Он смотрел на нас как больное животное, и белки его глаз сверкали.

Человек с золотыми зубами обратился к Джейку, теперь уже без улыбки, указывая на запертую дверь, но Джейк покачал головой.

Все они медленно поднялись из-за стола, и один из них положил руку на плечо перепуганного шведа.

Я взглянул на Джейка, а он — на меня, и я увидел, как он улыбнулся и выпрямился на стуле. И мне показалось, что исчезли стены кафе, изменилось освещение и мы стоим в шатре цирка, а лучи жаркого солнца пробиваются сквозь щель в брезенте. И был ринг, и толпа проталкивалась к веревкам со смехом и воплями, и Джейк стоял полураздетый, скрестив на груди руки, с точно такой же улыбкой на губах.

Было жарко, пахло опилками и примятой травой, поношенными кожаными перчатками и животными, сидевшими в тесной клетке.

Зазвенел гонг, и Джейк двинулся по рингу ко мне…

Но через мгновение я снова был в кафе, и Джейк был рядом со мной, а четверо мужчин стояли вокруг стола и смотрели на нас.

И тогда я понял, что сейчас начнется драка, и был рад этому, и ни капельки не боялся.

Четверо мужчин слегка отодвинулись друг от друга и, подойдя поближе, взяли нас в кольцо.

Внезапно тот, что с золотыми зубами, ринулся вперед, но Джейк уже поджидал его: кулак с треском врезался в челюсть этого человека, и голова его откинулась назад. Раздался крик боли, опрокинулся столик, и я увидел, как один из них идет на меня. Я ударил его, но он врезал мне, попав над глазом, и я рухнул на пол, потащив за собой ножку стула. Я почувствовал, как рот наполняется кровью, и ощутил острую боль, как от удара бича. Помню, я подумал: «Я не должен сдаваться, я не должен сдаваться», — и неуверенно поднялся с пола; в душе моей кипела ненависть к человеку, который меня ударил. Я увидел, как он схватил стул и размахивает им над головой. Увернувшись, я бросился на него и угодил ему головой в живот, и мы вместе свалились на пол — на этот раз я оказался сверху, а он сжимал пальцами мое горло. Я наносил удар за ударом, разбивая ему лицо, и он захныкал и начал вырываться из-под меня.

Подняв голову, я увидел, как два парня пытаются одолеть Джейка, но он отшвырнул их и нанес одному удар, отбросивший того к столу. Джейк крикнул мне: «У тебя все в порядке, Дик?» И он по-прежнему улыбался, и волосы падали ему на глаза.

Парень с золотыми зубами, скорчившийся спиной ко мне, быстро сунул руку в карман, и сверкнула сталь. «Осторожно, Джейк!» — заорал я, и Джейк отскочил в сторону, прикрывая лицо. Нож, просвистев в воздухе, вонзился в стену у него за спиной и дрожал теперь в двух дюймах от его головы.

Поднявшись на ноги, я ринулся к человеку, бросившему нож, и захватил его врасплох. Я ударил его кулаком в лицо, и он рухнул как подкошенный. Как хорошо было знать, что ему больно, и бить в лицо, ощущая под руками его мягкий рот, из которого шла кровь. Я услышал собственный смех и тяжелое, прерывистое дыхание и почувствовал острую боль под ребрами. «Как хорошо, — подумал я, — как хорошо!»

Кто-то приблизился ко мне, я ударил его, и он упал, а потом снова возник, и на этот раз упал я. Тут нас заметил Джейк и сильным ударом послал моего противника прямо в окно. Послышался звон разбитого стекла.

Лампы тряслись на кронштейнах, две уже были разбиты: кто-то угодил в них, швырнув стул в воздух. Мы двигались как призрачные фигуры, едва различимые в тусклом белом свете. Я дрался у стойки с каким-то парнем, ощущая на лице его горячее дыхание, как вдруг заметил: кто-то пробежал к дверям, как маленький жук, и начал возиться с тяжелым засовом. Я услышал предостерегающий возглас Джейка, и тут в воздухе опять раздался зловещий свист, и маленький жук, который был не кто иной, как перепуганный швед, жизнь которого мы бы спасли, вдруг раскинул руки, и я услышал его последний вопль ужаса и хрип. Он рухнул на пол с ножом в спине.

Я оторвался от своего противника — наверное, я что-то ему повредил, так как он упал со стоном, — и бросился к дверям. Стоя над раненым шведом, я попытался вытащить нож, торчавший между лопатками, но у меня ничего не получилось; я был весь забрызган кровью. Шведу было уже не помочь: он был мертв. Возле меня дрались, я слышал шарканье ног и видел лицо Джейка, белое в луче света из окна, и его улыбку, когда он нанес удар в челюсть одному из них. Я открыл дверь, в кафе хлынул белый свет, тени исчезли, и все сделалось четким. Один глаз у меня не открывался, кровь запеклась на щеке, а все тело было избито. Но все это ровным счетом ничего не значило, я был в каком-то счастливом опьянении, и меня не смущало даже то, что у моих ног валяется бедный убитый швед.

Мой голос прокричал как-то неестественно высоко: «Пошли, Джейк, пошли!» Мои руки сомкнулись у кого-то на горле, и мои ноги пинали кого-то лежавшего на полу; и была живая плоть, сражавшаяся с моей плотью, и зубы, выбитые моим кулаком, и теплая кровь человека, которого я ненавидел, и крик боли, которую я ему причинил.

«Привет, Джейк! — вопил я. — Привет!» А потом хохотал без всякой причины — разве оттого, что моя боль была такой же сильной, как и та, которую я причинил. «И это была слава, — подумал я, — и это был ад». И были чьи-то пальцы на моем горле, и подо мной было большое обмякшее тело.

«Дерись, ты, чертов ублюдок, дерись!» — сказал я.

И тут на улице грянул пронзительный свисток, ему ответил другой, начали переговариваться голоса, и прозвучали торопливые шаги. Я услышал над ухом голос Джейка, и он дотронулся до моей руки.

«Пошли, Дик, — сказал он, — нужно сматываться».

Я оторвал руки противника от своего воротника и последовал за Джейком на улицу, где было светло, как на рассвете, и искрилась вода.

Теперь свистели совсем рядом, за углом кафе, и шаги послышались очень близко.

«Беги, Дик, — сказал Джейк, — беги со всех ног».

Я рванул за ним по широкой мощеной улице, и сердце чуть не выпрыгивало у меня из груди, ноги болели. Я слышал звуки погони у нас за спиной, и крики, и снова свисток.

Я хрипло дышал, под ногами были острые булыжники, Джейк несся передо мной, как быстроногая тень, оглядываясь на бегу.

«Давай, Дик!» — подбадривал он, и я чувствовал, что, несмотря на изнеможение, трясусь от безудержного смеха, но нужно бежать, бежать из последних сил, потому что у меня за спиной эти торопливые шаги и отдаленные крики.

Мы пронеслись по мосту и по узкой улице, свернули за угол какого-то темного здания, выбежали на площадь и, миновав еще одну улицу, снова оказались на берегу реки, где стояли на якоре корабли. Здесь я остановился, не в силах сделать больше ни шагу, и Джейк подождал меня. Мы прислушивались, задыхаясь, к эху этих шагов, но теперь не было слышно ни звука — ни криков, ни свистков.

Кругом были корабли, замершие у причала, призрачные в бледном, утреннем свете. Забравшись в темный угол, где были сложены бочонки, мы улеглись, смеясь, тяжело дыша; слезы, которые текли из моего заплывшего глаза, смешивались с засохшей кровью на щеке.

У Джейка была рассечена верхняя губа, на лбу красовалась шишка величиной с яйцо. Глядя на него, я вдруг вспомнил свой заплывший глаз и избитое тело, начал хохотать и не мог остановиться. В памяти моей проплывали образы, от которых становилось дурно и кружилась голова, но смех мой был совершенно безудержным.

— Ты видел? — спросил я. — Ты видел того парня с ножом в спине? — Я перевернулся на бок, трясясь и рыдая от смеха, и кровавые слезы катились мне в рот.

— Прекрати, Дик, прекрати! — говорил Джейк, но сам он тоже смеялся, и я не знал, кто из нас сумасшедший и действительно ли мы всё это видели и всё это сделали. Потом, словно внезапно погрузившись в холодную воду, мы перестали смеяться и сели. Мы смотрели друг на друга, спокойные, трезвые — две важные совы под безмятежным небом, — и теперь я ощущал только боль и усталость, и мне ужасно хотелось спать.

— Нам придется отсюда убраться, — сказал Джейк. — Мы не можем здесь оставаться, эти ребята пойдут по нашему следу.

— Но мы же с ними покончили, — возразил я, — они не в силах больше драться.

— Я думаю не о них, — пояснил он. — Я думаю о полиции. Это их свистки мы слышали и их шаги.

— Может быть, мы бы смогли все объяснить, — сказал я.

— Нет, Дик, там этот мертвый швед с ножом в спине. Мы так же замешаны в этом деле, как те парни, которые это сотворили. Да и кто станет нас слушать? Нужно улепетывать.

— Согласен, — ответил я.

Мы поднялись и снова побрели по набережной. Дошли до конца мола, где было пришвартовано какое-то судно — маленький грузовой пароход, водоизмещением примерно в две тысячи тонн. Здесь уже не было тихо, поскольку его грузили углем, и мы слышали стон крана и грохот угля, который сыпался в трюм.

С первого же взгляда мы поняли, что на этом судне все делается кое-как: оно не было покрашено, борта заржавели, палубы не надраены, а человек на мостике, который стоял, небрежно опершись на перила, не поддерживал порядка. Он ругал матросов, которые отвечали ему фамильярно, подтрунивая над ним; лица их были черны от угля.

Мы какое-то время наблюдали за ними, потом Джейк взглянул на меня, а я — на него. Я пожал плечами, и он сказал:

— Это наш корабль.

Он оставил меня и поднялся на палубу, а я стоял, прислонившись к столбу на набережной, кусая ногти и глядя на серую воду. Кран скрипел и стонал, уголь с грохотом сыпался в трюм, и уголком глаза я видел, как парень на мостике, которого окликнул Джейк, с усмешкой наклонился, приставив руку к уху.

Я уже начал грезить наяву — грезить о далекой горе и бурлящем ручье, о стройных деревьях и снежных вершинах, о белом водопаде, обрушивавшемся в узкий фиорд, но эти видения внезапно исчезли, когда уголь загремел в трюме, и заскрипел кран, и Джейк коснулся моей руки, сказав в ухо:

— Пошли, он называется «Романи», он французский, направляется в Нант.

И я заковылял за ним; мне было все равно, куда идти, и он сообщил мне:

— Они уже закончили погрузку, и корабль уходит через час.

Я щурился на огни и пинал ногой канат, и кто-то смеялся, и кто-то окликал меня по-французски.

Скоро мы уже работали на палубе вместе с другими, голодные и усталые, и я знал, что этот человек, который шевелит конечностями и ругается, — это не я, потому что я лежал где-то в другом месте, уютно свернувшись в темном углу. И вот в руках у меня корка хлеба, и я заглядываю в темноту кубрика, и чувствуется движение отплывающего парохода, и винт взбивает воду.

А сейчас я смотрю в лицо Джейка: оно черное от угля, и на лбу у него шишка, которая как-то странно выглядит из-за сажи. А у меня там, где кровь на щеке, образовалась корка из угля. Мне казалось, что я прожил за эту ночь сто лет и теперь обладаю какой-то силой, которой прежде не было. Я смеялся над Джейком с его рассеченной губой и шишкой и знал, что именно этого мне хотелось — волнения от опасности, и вкуса крови, и сознания того, как хорошо быть молодым и как хорошо быть живым.

Джейк тоже рассмеялся и спросил, как у меня дела, и я ответил: «Черт возьми, ты же знаешь, что у меня все хорошо». Мы стояли вместе, наблюдая, как исчезает Стокгольм, четко очерченный, как драгоценный камень, холодный, загадочный, окутанный белым светом.

Глава десятая

«Романи» было грязное судно, с командой дьяволов, и мы с Джейком тоже были дьяволами, живущими в аду, чумазыми и немытыми, голодными и измученными, выкрикивающими проклятия в равнодушные небеса.

Это была одна из тех несчастных крошечных посудин, слишком узких при своей длине и мелких в передней части, что болтаются в Северном море и на Балтике в поисках фрахта, вечно грязные и дающие течь. Когда на этом судне был груз, оно глубоко уходило в воду, как дырявое ведро, и, медлительное и унылое, никогда не поднималось на волнах.

Судно принадлежало какой-то неизвестной компании с французским названием. Казалось, что оно проклято: при малейшем волнении на море оно давало осадку и стонало, и воду из трюма приходилось откачивать раза два в день. Шкипер, бельгиец, совсем не знал своего дела.

Такое впечатление он произвел на меня с первой минуты, думаю, и на Джейка тоже: этот шкипер понятия не имел о дисциплине, общался с матросами как с равными, стоя на мостике и небрежно опершись на перила. Он так и простоял на этом мостике, когда мы шли по реке из Стокгольма, — не выпуская из рук бинокля и выискивая на тысяче островов купающихся девушек, в то время как из трубы валил вонючий черный дым. Наверное, издали мы были похожи на звякающий медный чайник, который свистит, мотаясь по синей глади.

Река осталась позади, мы вышли в Балтийское море; штормило, с юго-запада дул сильный ветер, из туч, которые неслись совсем низко, лил дождь. И едва судно отошло от суши, мы поняли, что нам предстоит.

Шкипер, как я уже говорил, был беспечный, добродушный и ненадежный, зато помощник капитана был сплошной комок нервов, он ни минуты не стоял на месте, а суетился и орал на матросов, заявляя, что все сделано не так, и чуть ли не доводил нас до бунта.

В носовом кубрике «Романи» собрались крутые ребята. Кроме нас с Джейком здесь были пятеро бельгийцев, вместе с коком, пара голландцев, оба кочегары. Конечно, мы были на судне ни к чему, у них вполне хватало народа и без нас, но шкипер принял наши услуги в качестве платы за проезд. И вот мы, на горе или на радость, болтались по Балтике на грязном суденышке — а все из-за монетки, подброшенной по дороге в Отто. Теперь нужно было покрыть примерно такое же расстояние, как во время нашего первого путешествия на «Хедвиге» из Гельсингфорса в Копенгаген, но тогда дул попутный ветер, и корабль был как игрушка, несмотря на полное отсутствие комфорта, и скандинавы были отличными ребятами. А на этой грязной «Романи», постоянно дававшей течь, не было никакой романтики, и среди этой ржавчины и угля совсем не хотелось есть и спать рядом с ублюдками, от которых несло чесноком и которые могли справить нужду прямо в кубрике. Я ненавидел их и ненавидел судно, и единственным утешением было то, что Джейк рядом и мы можем ругаться вместе. Думаю, Джейк вряд ли терял самообладание — казалось, его не трогают ни уголь, ни грязь, ни вонь в кубрике.

Мы беседовали о том, как после Нанта отправимся на юг. Воображали палящее солнце Африки и пыль на улицах. Там будут маленькие ресторанчики с оранжевыми маркизами на длинных окнах, с близко поставленными столиками, и толстый улыбчивый официант с черными волосами и лоснящимся лицом будет бить мух полотенцем. Там белые домики с закрытыми ставнями, по стенке вьются растения с пурпурными цветами, а в тени эвкалиптового дерева спит кто-нибудь запыленный и смуглый, прикрыв голову руками. Море сверкает и искрится, а трава и листья на деревьях желтые от палящего зноя. Я словно видел эти улицы, и яркие цветовые пятна, и женщину в синем переднике, которая вытряхивала половик, стоя на высоком балконе, а потом, перегнувшись через перила и зевая, слушала, как в ресторане внизу играют на мандолине. Пахнет кофе, белой пылью, табаком и подгоревшим хлебом, цветами с ароматом вина и темно-красным фруктом, перезрелым и мягким. Девушка с ослепительной улыбкой, бросающая взгляд через обнаженное плечо, с золотыми сережками, которые видны из-под густых черных волос, зачесанных назад, с длинными коричневыми руками и пахитоской в зубах. Ночь, подобная большому темному одеялу, голоса, шепчущиеся на углу улицы, теплый воздух, напоенный ароматом усталых цветов, и рокот моря.

Когда Джейк рассказывал мне про Африку, мы стояли возле камбуза «Романи», которую высоко подбрасывало на волнах. По палубе неслись потоки воды, а с камбуза пахло прованским маслом и жиром, чесночным супом и сажей от дешевого угля.

Кто-то нарисовал порнографические картинки на переборке над камбузом. Выполненные белым мелом, они бросались в глаза — эти творения убогого ума, выведенные очень грубо и неумело, как детские рисунки. Время от времени сюда что-то добавляли: меняли позы, писали какие-то слова рядом с фигурами, а потом просто заходились от смеха, как мальчишки, раскрасневшиеся и гордые собой.

Интересно, не показался ли я таким же своему отцу, когда положил ему на письменный стол свои стихи, и был ли он еще худшего мнения обо мне, чем я сам? Просто невероятно, что такое действительно случилось когда-то.

Между тем мы в поте лица трудились на судне, и нас качало на серых волнах. На борту «Романи» был ад кромешный.

— Когда выберемся отсюда, — сказал я Джейку, — будем жить в роскоши. Будем лежать в шезлонгах под пальмами, а официант в белой куртке принесет нам выпить, как только мы поманим его пальцем. Будем спать весь день и томно протягивать руку за большим, спелым плодом, а за спиной у нас будет стоять темнокожая девушка и обмахивать бумажным веером.

Джейк ничего не ответил. Он смотрел на небо, на стену серого тумана и на корму «Романи», которая вяло поднималась на волнах.

— Дик, — сказал он, — ты заметил, как она качается на волнах — словно существо, уставшее от борьбы? У нее совсем не осталось жизненной силы, и ей хочется уронить голову и умереть.

Сначала я подумал, что Джейк шутит, но, увидев выражение его лица, понял, что он говорит это всерьез. Он бы не стал паниковать без причины. И я почувствовал первые признаки страха — как будто какой-то голос прошептал: «Я это запомню».

Предчувствие опасности всегда вызывало у меня радостное волнение, но только не сейчас, на «Романи», когда нас окутал туман и мы беспомощно дрейфовали…

— Ну что ты! — сказал я. — У нас все в порядке, мы проходим через Ла-Манш. Мы не можем погибнуть, когда кругом такое движение.

— Впереди у нас полоса, где никого нет, Дик, — возразил Джейк, — а на мостике заправляет пара идиотов. Ты знаешь побережье Бретани, не так ли?

Мне не хотелось прислушиваться к его словам. Я говорил себе, что все это не имеет значения. Я же видел, как убили парня в Стокгольме, и мне теперь все нипочем.

— Ты думаешь, нам что-то угрожает? — спросил я.

Я произнес эти слова беззаботным тоном, стараясь справиться с внезапно охватившей меня паникой.

— Не знаю, — ответил Джейк и как-то странно на меня взглянул, как будто ему тоже открылись не очень приятные перспективы, но он имел мужество не отворачиваться от них, а смотреть прямо. И все равно легко было смеяться, стоя в безопасности возле камбуза.

— Африка, Джейк, — сказал я, — мы заживем там припеваючи, в первый же вечер, как только сойдем на берег.

— Непременно, — согласился он.

Я был уверен, что все обойдется. Я почему-то был убежден в нашей безопасности. Но, несмотря на это, ненавидел «Романи». Мы проходили через Ла-Манш, туман все не рассеивался, море бушевало, и непрерывно дул юго-западный ветер.

Мне хотелось снова оказаться на барке «Хедвиг», где пришлось бы сражаться с ветром. Там, если бы ветер усилился и разыгралась буря, у нас бы наполнились паруса, и мы бы прекрасно чувствовали себя на волнах.

А эта посудина «Романи» стонала и тряслась от каждой волны — как сказал Джейк, подобно душе, уставшей от жизни. В кубрике пахло сыростью и ржавым железом. Трюмная вода плескалась с глухим звуком. Рядом с камбузом кок когда-то повесил сушиться полотенце и забыл его там. Сейчас оно полоскалось под дождем, промокшее и серое — какая-то рваная тряпка. Флагдук вокруг мостика был черным от сажи, смешанной с дождевой водой.

Помощник капитана расхаживал взад и вперед — маленькая фигурка в непромокаемом клеенчатом плаще, который был велик на несколько размеров.

Кочегар-голландец решил сделать передышку: высунув голову из круглого люка, вдыхал влажный воздух. В кубрике один из бельгийцев играл на губной гармонике. Он судорожно вдыхал воздух, и мелодия выходила печальная, а звук получался резкий и напряженный. Почему-то этот звук вызвал у меня воспоминание о том, как много лет назад, в детстве, мать взяла меня на залив, находившийся в двадцати милях от нашего дома. Мы устроили на берегу пикник, и с моря пришел туман — точно такой же, какой окутал сейчас «Романи», а откуда-то издалека, через залив, доносился скорбный колокольный звон — его и напомнила мне мелодия бельгийца. Мать объяснила, что это буй, который оставляют в море, чтобы обозначить опасный уступ скалы, и когда моряки слышат звон, он служит им предупреждением и они меняют курс. Губная гармоника была словно слабым эхо звонившего колокола. Звук доносился из кубрика к двери камбуза сквозь дождь и ветер. Кто-то запел не в лад, потом раздался взрыв хохота, и дурацкий высокий голос что-то закричал по-французски. Он ужасно раздражал, и меня затрясло без видимых причин. Я ненавидел «Романи».

Было около семи часов вечера. Еще днем мы прошли мимо Иль-Дуэссан и, слава богу, смогли различить этот остров, когда он исчезал за кормой, но потом туман снова сгустился, и мы вошли в него, а суша осталась далеко позади. Я стоял на мостике у штурвала. Шкипер немного побыл рядом со мной, но когда мы снова нырнули в туман, он пожал плечами, словно судьба сыграла с ним плохую шутку. Оглядевшись, он изменил курс, которого только что велел мне придерживаться, потом позвал помощника капитана и устроил совещание — думаю, главным образом для того, чтобы произвести на меня впечатление, — и наконец исчез, лишив меня последней уверенности. Помощник капитана остался на мостике, и его нервозность окончательно выбила меня из колеи — особенно его манера вертеть головой, прислушиваться и вглядываться в непроницаемый туман. Казалось, он ожидает что-то услышать.

На мостике негде было укрыться от непогоды. Дождь заливал мне глаза, и я видел не дальше чем на два кабельтовых или около того. Судно стонало и погружалось в грозное, сердитое море. Где-то в глубине души у меня было такое чувство, что ни шкипер, ни помощник капитана — вообще никто из нас не знает наверняка, куда мы идем.

Позже меня сменил один из бельгийцев, и я, спустившись с мостика, пошел в носовой кубрик.

Из-за тумана повсюду было темно. Кто-то зажег лампу, и она, качаясь на переборке, освещала лица людей желтым светом. Один из них растянулся на койке, прикрыв глаза руками. Пахло мокрой клеенкой, затхлым табаком и сыром. На полу валялся рваный журнал без обложки. Закурив сигарету, я подошел и сел рядом с Джейком.

— Что случилось? — спросил он.

— Ничего, — ответил я. — Ни зги не видно, и барометр падает. Думаю, этот чертов придурок понятия не имеет, где мы находимся.

— Он держится слишком близко к суше, — заметил Джейк. — Не знаю, что он задумал.

— Он боится оказаться в бурю далеко от берега, — предположил я. — Наверное, понял, что судну этого не выдержать. Думаешь, он попытается идти к Бресту?

— Мы находимся за много миль от Бреста, — возразил Джейк. — Тут кошмарное побережье, и он должен это знать!

— По-моему, он совсем не задумывается об этом, — сказал я. — Казалось бы, если он не боится за собственную шкуру, то должен был бы подумать о владельцах этого проклятущего судна. Ведь он потеряет работу, даже если спасется.

— Совсем не обязательно, Дик.

— Что ты имеешь в виду?

— Может быть, все это подстроено, — пояснил он.

— Боже мой!

— Да, такое случается в море. Когда судовладелец теряет деньги из-за фрахта и судно нет смысла ремонтировать, почему бы не получить страховку? Затонувшие корабли ни о чем не расскажут.

— Послушай, Джейк, ни один шкипер не станет рисковать своей жизнью ради кармана владельца.

— А как насчет кармана самого шкипера? — спросил Джейк. — Он же тоже наживется на этой сделке, можешь не сомневаться. Такой парень, как этот бельгиец, из кожи вон вылезет, если может что-то с этого иметь. Я знаю таких ребят. Ленивый, невежественный, добродушный, но отъявленный проходимец.

— Я не верю, что у него хватит храбрости справиться с подобным делом, — усомнился я.

— А может быть, и хватит — тут ведь нужно мужество особого рода. Не столь уж трудно, Дик, устроить так, чтобы корабль сел на мель в каком-нибудь тихом месте на побережье. Я хочу сказать, что это не так уж опасно. Шкипер свалит все на туман и придумает красивую историю о том, как боролся со стихией. А на самом деле доберется вброд до берега, наблюдая, как его корабль врежется в скалы там, куда его направил сам шкипер.

— А как насчет помощника капитана — и команды?

— Взятки, Дик, могут заткнуть рот всем.

Эта теория Джейка звучала убедительно, но даже если она была верной, я не понимал, как это может нам помочь.

— Ну хорошо, — сказал я, — пусть он отправит судно на дно, мне это безразлично. Я готов доплыть до берега.

— Я бы тоже не возражал, — ответил Джейк, — если бы он направлялся к какой-нибудь песчаной отмели у побережья Голландии, но если этот парень уверен, что поступает умно, садясь на мель около Пуант-дю-Раз, он делает самую большую ошибку в своей жизни, причем последнюю.

Я посмотрел на Джейка сквозь облако табачного дыма.

— Тебе меня не испугать, — засмеялся я. — Пошли на палубу.

Не произнеся ни слова, он последовал за мной. Сейчас море было еще более бурным, чем когда я стоял на мостике, а туман так и не рассеялся. Вода была серой, и волны вздымались, как странные гиганты с пологими плечами, выныривая из тумана и бросаясь на нас. Лица у нас сразу стали мокрыми от мелкого дождя. Время от времени палубу окатывало морской водой, и судно тяжело и устало покачивалось, словно у него не осталось сил.

Скоро стемнеет. Я видел на мостике фигуры помощника капитана и шкипера, которые стояли рядом с рулевым. Помощник неистово жестикулировал, и я мог представить себе поток слов, брызжущий из его глотки. Шкипер повернулся и беспомощно пожал плечами. Парень у руля флегматично смотрел вперед, невозмутимый, как мул. Они были похожи на немые тени в кинокартине. Я знал, какими они будут, когда наступит развязка: жалкими и бессильными, их просто сметет. Мы молча наблюдали за ними и за бурлящим морем и прислушивались к звуку дождя. Туман сгустился вокруг, он был теперь серым и удушающим, и ночь накрыла нас, как темная туча.

— Не думаю, — сказал Джейк, — что будет какая-то польза, если мы останемся здесь.

На этот раз промолчал я, и он пошел впереди меня в кубрик, где светила раскачивающаяся лампа, маня каким-то причудливым уютом, а бельгийский мальчик, игравший на губной гармонике, словно бы бросал вызов страху.

Я могу ясно видеть их сейчас, не прикрывая глаз, — темные фигуры на тусклом фоне, расположившиеся на койках в тесном кубрике при неярком свете лампы. Мальчик с губной гармоникой сидел на краю своей верхней койки, болтая ногами. Он клонился набок, щеки его надувались, и время от времени он отнимал инструмент ото рта и вытирал его о штанину. Один из кочегаров спал, лежа на спине, ему не мешали даже завывания губной гармоники. Он лежал в странном, неудобном положении: одна рука над головой, нога подтянута к груди. Кочегар громко храпел, и его отчетливый храп не смешивался с заунывной мелодией, которую наигрывал мальчик. Другой парень сидел, скрестив по-турецки ноги, с курткой на коленях, и откусывал грубую черную нитку. Он поглядывал на мальчика с губной гармоникой, подтрунивая над ним. Он говорил на смеси фламандского и французского, и я не понимал половины из его слов. Думаю, это он нарисовал порнографические картинки возле камбуза. Он усмехнулся нам с Джейком, показав большую беззубую пасть, в которой из черных десен торчали два желтых клыка.

Мне был противен его голос и хихиканье. Мальчик на верхней койке надул щеки, и его губная гармоника издала заунывный вой, а спящий человек под ним продолжал храпеть.

Я чувствовал, как волны бьются о борт судна, как его швыряет и оно стонет, трясясь, словно живое существо, которое непрерывно мучают. Надо мной послышался свист: это воздух прорвался сквозь какую-то щель; с палубы донеслось глухое эхо ветра, а в трюмах хлюпала и булькала вода.

— О господи! — сказал я Джейку. — Я не могу улечься и заснуть и не могу сидеть здесь и ждать. Уж если в этой дыре будет заварушка, давай постараемся, чтобы она была знатной и шумной!

Он улыбнулся, но ничего не ответил.

— Эй вы, — обратился я к мальчику, — прекратите эти чертовы завывания — jouez quelque chose.[2] А вы — finissez votre[3] проклятую возню с иголкой — chantez — chantez — tout le monde.[4]

Я забрался на койку и принялся размахивать руками.

— Moi, je suis дирижер,[5] заорал я, — подхватывайте все! — Я дал голландскому кочегару пинка под зад. — Просыпайся, паршивый лежебока, и пой.

Он перевернулся, тряся большой головой и проклиная меня. Бельгийцы засмеялись, а мальчик вскочил на койку рядом со мной, играя на своей губной гармонике мне в самое ухо. Мы пели хором под его аккомпанемент, свистели, орали и топали ногами. Кто-то начал импровизировать на другую мелодию, мальчик подхватил, а я с серьезным видом поклонился.

— Messieurs, mesdames, permettez-moi de vous presenter ma petite camarade…[6]

Мы с мальчиком нежно приникли друг к другу, бельгийцы стали свистеть и улюлюкать и запели во всю глотку.

Судно тяжело перевалилось с боку на бок, и мы попадали с коек, цепляясь за все и матерясь, и попытались танцевать на полу. Мальчик наигрывал на губной гармонике, остальные хлопали в ладоши и притопывали.

Это была песня про «une blonde,[7] у которой что-то там было „profonde“».[8] Мы пели, разумеется, изображая все в лицах, и я подражал словам и гримасам мальчика, едва понимая, что произношу, и трясясь от смеха. Песня «Il у avait une blonde»[9] состояла из быстрого обмена репликами:

Раздался новый взрыв смеха, когда судно опять накренилось и мы, потеряв равновесие, беспомощно покатились в угол.

Джейк толкнул дверь, и от порыва ветра закачалась лампа, пока он, высунувшись наружу, смотрел, что там творится.

Было ясно, что море разбушевалось еще сильнее — в этот момент палубу окатило водой, которая ворвалась через открытую дверь в кубрик.

— Закрой ее, чертов дурак! — сказал я Джейку. — Ты хочешь нас утопить?

Одного взгляда было довольно, чтобы увидеть, что туман теперь стал частью темной ночи, ужасной и окутавшей все, — из-за него мы не могли даже различить мостик. В одно мгновение мы протрезвели, смех замер на губах, а губная гармоника внезапно умолкла на середине ноты. И тогда со стороны мостика зазвонил колокол, и мы услышали, как кричит помощник капитана. Один из тех, кто был на вахте, покачиваясь, направился к нам — с клеенчатого плаща струились потоки воды, голова была опущена, он отчаянно боролся с ветром. Мы вышли на палубу в чем были. Я держался рядом с Джейком, кто-то следовал за мной, натягивая сапог и что-то бормоча себе под нос, и я увидел, как два человека с белыми испуганными глазами переглянулись.

Теперь «Романи» барахталась в воде, как черепаха. Снова зазвонил колокол, и судно нырнуло, словно у него не осталось сил и оно должно было отдаться на волю волн.

Теперь мы почти не продвигались, скорость была минимальная. Мы стояли на палубе, глядя друг на друга в сумерках, ожидая приказа или хоть какого-то знака. Люди взволнованно перекликались, каждый предлагал, что нужно сделать, и никто не слышал никого, кроме себя. Откуда-то издалека доносились хриплые крики помощника капитана. Я взглянул на Джейка, стоявшего рядом. Он притих, как будто ушел в себя, и я никогда еще не видел его таким спокойным. Потом он повернулся ко мне со знакомой улыбкой, от которой всегда становилось легче и казалось, что нет ничего страшного.

— Если начнется паника, — сказал он, — с тобой все будет в порядке, не так ли? — Он говорил спокойно, без тени страха, и я знал, что там, где он, можно ничего не бояться.

— Да, — ответил я, — со мной все будет хорошо.

Мы стояли в ожидании, напряженно вглядываясь в туман и темноту, вертя головами, прислушиваясь — все время прислушиваясь.

Мне казалось, что прошло много часов и ничего не менялось, ничего не происходило — даже ничего ужасного, это хоть как-то отвлекло бы нас; мы продолжали ждать, а корабль поднимался и падал на огромных волнах, и тихий дождик лил в лицо.

Я недоумевал, отчего это прерывистый, ужасный ритм губной гармоники все вертится и звучит у меня в мозгу, причиняя боль и мешая полностью осознать, что может случиться. Я вспомнил, как трамп «Романи» стоял у причала в Стокгольме, а еще — высокий кран, огни и грохот угля, сыпавшегося в трюм.

Я увидел, как мы с Джейком бежим прочь от кафе, где на полу лежит человек с ножом в спине, и к этой ужасной картине почему-то добавился бельгийский мальчик, державший у рта губную гармонику и выводивший заунывную мелодию.

— Джейк, почему они не сделают чего-нибудь? — спросил я. — Какой смысл вот так слоняться и ждать? Почему никто ничего не делает? — Я услышал, что голос мой звучит громче обычного и как-то неестественно. Я схватил Джейка за руку.

— Тебе не нужно беспокоиться, — ответил он.

Я понимал, что ничего не изменится, что бы я ни сделал, ругаюсь ли я на чем свет стоит или молчу. Но я не мог стоять, чего-то ожидая, мне хотелось двигаться, что-то перетаскивать — словом, делать хоть что-нибудь. Я видел, что другим парням легче от того, что они взволнованно болтают и сыплют проклятьями.

— Сколько это будет вот так продолжаться? — спросил я. Говорил и говорил, не дожидаясь ответа: — Им не следовало покидать Стокгольм. Вот где они сделали ошибку — когда покинули Стокгольм… — Как я цеплялся за эти глупые слова, льющиеся потоком! — Да еще поставили какого-то идиота командовать кораблем! Он же не может сориентироваться в тумане, особенно у этого побережья. Куча ублюдков — вот кто они такие, куча ублюдков… — причитал я.

Быть может, если рассеется туман, нам удастся выкарабкаться. А что, если Джейк ошибся в своих расчетах и Брест недалеко — не слишком далеко? Да, несомненно, Брест окажется совсем рядом. Когда туман рассеется, мы сможем оглядеться и шкипер поймет, что ему больше не удастся нас дурачить. Брест — это было бы прекрасно. Я был рад, что эта мысль пришла мне в голову. Я уже видел, как иду по улицам Бреста, направляясь куда-нибудь выпить, как стою на мосту, облокотившись на парапет. Невозможно, что этого никогда не будет.

— Джейк, — сказал я, — какого черта он не возвращается в Брест? — Но мои слова звучали неубедительно, в них было недостаточно злости, а голос предательски дрожал — это, скорее, напоминало беспомощное утверждение.

Джейк взглянул на меня. Волосы и ресницы у него были влажными от тумана.

— Мы далеко от Бреста, — ответил он, — мы далеко от всего.

— Да, но послушай, — начал я и тут же умолк, не в силах закончить фразу. — Да, но послушай… — Больше я не произнес ни слова, совершенно сбитый с толку, словно в каком-то оцепенении.

Дурацкие звуки губной гармоники больше меня не преследовали. Я грезил о том, как стою у себя дома в саду, указывая Джейку на окно библиотеки и говоря небрежным тоном: «Если мы войдем, то помешаем отцу». Я видел эту картинку до смешного ясно. Видел, как Джейк, войдя в дом через стеклянную дверь, дотрагивается до плеча моего отца, и они улыбаются друг другу так, будто знакомы тысячу лет, а лица у них вдруг становятся поразительно похожими — и в конце концов сливаются в одно.

«Вы знаете, — сказал Джейк, Джейк из моего воображения, — вы знаете, что Дик тоже пишет?» И мой отец кивнул, а я стоял, слегка отчужденный, чуть ли не надменный, раскачиваясь на пятках.

«Il у avait une blonde».

Но при чем же тут это? Не было никакой необходимости приплетать сюда эту песенку. «Джейк, — сказал я, — Джейк…» — и картинка исчезла, я снова стоял на палубе «Романи» рядом с Джейком, вглядываясь в пелену тумана. На мостике снова зазвонил колокол. Кто-то сипло закричал на полубаке. Это был бельгийский мальчик, которого поставили там вести наблюдение. Он спускался к нам по трапу, размахивая руками. С мостика что-то заорали в ответ.

— Слушай, — сказал Джейк, — слушай…

Я затаил дыхание, похолодев и трясясь с головы до ног. Внезапно мы услышали звук, которого ждали. Этот звук я так часто рисовал в воображении, находясь в безопасности, а теперь он гремел у нас в ушах, зловещий и несомненный. Он был ужасный, невидимый, такой близкий, но неосязаемый, и он все приближался — ликуя и издеваясь над нами, которых неотвратимо несло туда, и мы были беспомощны в пелене тумана.

Угрюмый и упорный, он не отпускал нас — этот звук моря, с грохотом бьющегося о скалы, этот рев волн, обрушивающихся на скрытый берег.

Они метались по палубе, рыдая и что-то выкрикивая — маленькие человеческие фигурки с лицами, посеревшими от страха. Я носился вместе с ними. Я был одним из них. Мы вцепились в канаты шлюпки. Мимо меня прошел помощник капитана, размахивая руками, и что-то прокричал мне в ухо. Я его ударил, сшиб с ног и перешагнул через его тело. Кто-то хватался за меня, лепеча что-то, как ребенок-дебил. Я оттолкнул его и стал прокладывать себе путь через толпу людей, которые боролись друг с другом как безумные — животные в клетке, лишенные всего человеческого.

Мы срывали чехлы со шлюпки, вертя головами в темноте, прислушиваясь к реву волн, идущих на нас из тумана, и бессильно сыпали проклятьями, натыкаясь друг на друга, безжалостные и совершенно потерянные.

Сейчас шлюпка качалась на шлюпбалках, и мы цеплялись за нее, не слушая команд, наступая друг другу на ноги в страхе и растерянности. Нас было слишком много, и мы боролись за места в шлюпке с ненавистью в душе, в диком отчаянии нанося удары.

И только тогда я вспомнил о Джейке. Вцепившись одной рукой в шлюпбалку, я поискал его лицо среди бледных идиотских физиономий людей, напиравших на меня со всех сторон.

«Джейк, — позвал я, и снова: — Джейк!»

Он не ответил мне, его там не было. Я отбивался от рук, тащивших меня вниз. Мне больше не хотелось в шлюпку, я хотел найти Джейка — его там не было, и мне нужно было его найти.

«Джейк! — звал я. — Джейк… Джейк…»

Теперь мне уже было не выбраться, шлюпка раскачивалась на шлюпбалках, спускаясь в море, и я боролся, сыпал проклятьями, отбиваясь от цеплявшихся за меня людей, одержимых ужасом и невменяемых.

«Джейк… Джейк…»

И я увидел его на какую-то минуту, увидел его откинутую голову и его улыбку. Я услышал, как он окликает меня — это была фраза, исполненная красоты, которую мне никогда не забыть: «У тебя все будет хорошо, Дик», — и промелькнул величавый образ, несломленный и бессмертный.

Потом мы отдалились от него, и больше ничего не было — лишь вода внезапно вспенилась под нами; море вошло в мои легкие, в сердце; меня завертело на рокочущих белых бурунах, и я начал опускаться — ниже, ниже, в черноту вечности; и меня вдруг выбросило на какой-то берег, куда Джейк никогда за мной не последует, выбросило покинутого и одинокого. И я цеплялся онемевшими пальцами за выступ скалы, поднимаясь из воды, а потом меня пронесло мимо, и утащило в море, и швырнуло, как камень, прямо на камни, истекающего кровью и разбитого. Я лежал на песке, протягивая руки, но его там не было. Я звал его, но его не было.

«Джейк… Джейк… Джейк…» — глас души, вопиющий в пустыне. А вокруг только туман, и дождь, и буруны, с грохотом набегающие на берег. А позже, когда рассеялся туман, я увидел, что вокруг меня — высокие скалы, окружающие широкую бухту.

Начался отлив, унесший обломки кораблекрушения, а на черных скалах «Романи» поднимала свой разбитый лик к небесам.

Я сидел один и смотрел, как волны разбиваются о корабль, как идет дождь над морем и занимается серый рассвет.