Протей, или Византийский кризис

XIII 19 АВГУСТА 2011 ГОДА МИРОН-ВЕТРОГОН

— Опять, как двадцать лет назад. Опять, день в день.

Тимон Аракелян поскреб пальцем по стеклу с видом на площадь. Уже лет пятнадцать на ней торчал камень, с обещанием воздвигнуть здесь монумент в честь четырехсотлетия дома Романовых. Знаменитый грузинский скульптор Вахтанг Ананидзе вроде бы работал над памятником, но про его установку не было ни слуху ни духу: все понимали, что дело это частное и платить император за такие игрушки не намерен.

Редкий гость в этом кабинете, старший брат генерала, Ромео Игоревич Аракелян, с трудом цепляя коротко остриженными ногтями шкурку, чистил красный апельсин. Кожура съеденного ранее валялась на столе Тимона. Сношарь села Зарядья-Благодатского сегодня отдыхал. Видимо, и на него память о событиях двадцатилетней давности давила не лучшим образом.

Империя тогда почти уже доползла до десятилетия великого дня коронации императора Павла II, кое-как встала на ноги после шести с лишним десятилетий полуголодной советской жизни по беспределу с пустыми полками не только в магазинах, но и в распределителях, с политинформациями без единого подлинного факта, узаконенным для миллионов рабством, при котором даже поход в ресторан становился поводом для почти гласного надзора, после непрерывного укрощения строптивых режимов за ближними и дальними рубежами, после эпохи владычества насквозь продажной милиции, после всенародно бесплатной, но бесполезной медицины и такого же всенародного образования, дающего хоть историкам, хоть математикам лишь научный коммунизм, диалектический материализм, всенародный атеизм и физкультуру.

Император худо-бедно разрешил приватизацию столовых и ресторанов, комиссионных магазинов, часовых мастерских, молочных и овощных хозяйств, дал возможность без опаски покупать хоть какие-то иномарки, открывать валютные счета — словом, неторопливо наращивал список всего того, что двадцатый век отнял у России, наращивал медленно и долго, будто зачитывая свой собственный бесконечный коронационный титул. Денег он не давал почти никому, то ли их у него и правда не было, то ли берег их на армию, и последнее казалось весьма вероятным — людей в форме в государстве прибавлялось все более, почти одинаковых спортивного вида мужчин и женщин, вежливых и исполнительных, столь слаженно несущих службу, что иной раз они казались одним человеком в десятках и сотнях тысяч тел.

При этом частному бизнесу Павел особо не препятствовал: хотите напитать народ пятью пачками югославской вермишели и двумя сыроежками — ну, питайте, налог будет самый малый. Хотите издавать книжки про черную и белую магию — издавайте, но только чтобы бумагу покупали отечественную. Хотите торговать тортом «птичье молоко» или печеньем «святая Русь» — торгуйте. Хотите продавать в вокзальных буфетах крутые яйца и вареную сгущенку — да за милую душу. И более того: если у вас в саду выросло гавайское дерево кокко, или кактус сагуаро, или зацвели эдельвейс и исполинская насекомоядная раффлезия — идите на рынок или открывайте киоск и торгуйте всем этим, только обработайте раффлезию дезодорантом, она красивая, но тухлым мясом воняет. Если на даче, в питомнике, ожеребилась южноафриканская квагга, или принесла потомство самка тарпана, или бегают юные галапагосские черепахи и висят по веткам такие же лемуры сифака, продавайте их хоть на экспорт, только получите лицензию от московского императорского зоопарка, потому как отечественный генофонд этих животных должен пребывать в неприкосновенности.

И случилось чудо: помимо вермишели и сыроежек, помимо вареной сгущенки на прилавках стали встречаться суповые наборы, пусть пока что из обрезков козлятины, стало появляться жигулевское пиво, пусть пока зеленое и содовое, сливочное масло, пусть пока никакого отношения не имеющее к молоку, сметана, пусть пока пополам с крахмалом, замороженные куры, пусть и накачанные льдом, вареная колбаса, пусть и натертая хозяйственным мылом, пельмени, пусть пока из рубленой кожи, но все же говяжьей, — и первый голод истосковавшихся хотя бы по такому пиршеству тела и души в империи утолился. Триумф расцветших на таком бизнесе производителей продлился месяцев десять, но к первой годовщине коронации царь допустил в империю две-три сотни плохо говоривших по-русски инспекторов из какой-то южной страны.

Тут пошла самая веселуха. Императорский верховный суд внезапно вспомнил про никем не отмененный указ государя Петра Первого об учреждении наказаний за продажу «нездорового съестного харча и мертвечины», в котором устанавливались жесткие меры наказания: «За первую вину будет провинившийся бит кнутом, за вторую — сослан на каторгу, за третью — учинена будет смертная казнь». До первой дело доходило нередко, до второй — уже не очень часто, а до третьей — всего раз десять, хотя смертную казнь царь упразднять не имел намерения. И скуповат был на помилования. Разве что когда светлейший князь Устин Кузьмич Бибирев-Ясенев попался на использовании перекиси ацетона, вообще-то взрывчатого вещества, для выпечки куличей пасхальных общегражданских, и обвинитель потребовал для него публичного сожжения на Васильевском спуске, то царь, мотивируя тем, что данный спуск отдан в аренду на девяносто девять лет селу Зарядью-Благодатскому, отменил публичную казнь и милостиво разрешил бывшего князя скромно повесить во дворе Бутырской тюрьмы.

Инспекторы работали полгода, составляя реестры подделок, часть производителей куда-то исчезала из конкурентной борьбы, на их место приходили новые, уже совсем наглые, эти исчезали еще быстрее, и кому везло — тех обнаруживали в Камбодже на островах посреди озера Тонлесап, а кому не везло, те обнаруживали себя среди белых медведей свободного выгула на Новой Земле. Смена разновидностей российских производителей и импортеров очень медленно приводила к цивилизованным формам, и, покуда на рынок не поступили высококачественные сухие дрожжи будущего миллиардера Зиновия Михайлова, казалось, что ничего легального и доброкачественного в империи не будет никогда.

Однако дрожжи по девять копеек пакетик привлекли на сторону Михайлова и царя сердца домохозяек, а тут еще вопреки всякой логике год случился урожайный на пшеницу и сахарную свеклу, и на ближайшей Пасхе, под колокольный звон, хозяйки и хозяева торжественно разрезали куличи, уже не общегражданские на ацетоне, а вполне домашние на дрожжах, и что-то в России с мертвой точки все же сдвинулось. Разумеется, воровство не кончилось и фальсификация всего, чего можно, никуда не делась, но столь яростной, как раньше, она уже не была. За резервуарное шампанское, киснущее в чанах вместо бутылок, за несмеяновскую желатиновую икру, ароматизированную ржавой селедкой и за все подобные деликатесы можно было огрести по полной строгости указа Петра Великого и сверх того. Теперь аферисты использовали в основном недолив, недовес и обсчет. Нет совершенства на свете. Дознаватели взялись и за мастеров этих премудрых наук.

Понятное дело, бывших функционеров, рванувших когти в свободное плавание по волнам предпринимательства, вся эта система преследований со стороны, казалось бы, своего в доску парня, простого советского царя, не устраивала никак. Ропот в их среде поддерживался не только опасением за кровью и потом приобретенные плантации ананасов, но и боязнью того, что новые порядки могут повредить достойному трудоустройству и бытовому благосостоянию их сыновей, дочерей, внуков, внучек, сестер, братьев, жен, тещ, шуринов, свояков, племянников, племянниц, пасынков, падчериц, братанов, брателл и выблядков: поди уследи за всеми, а ну как кто в аморалку, либо же в коксыч-герыч, либо же в отрицаловку.

Не очень тщательно скрываясь, ропщущие функционеры создали свое новое правительство, которое и заявило о себе двадцать лет назад, это была Российская Советская Чрезвычайная Директория, РСЧД. В нее совершенно официально вошли бывший премьер-министр, предводитель дворянства Московской губернии князь Иван Иванович Петровско-Разумовский, бывший председатель крестьянского союза, позднее председатель Московской земской управы, почетный олигарх Харлампий Илларионович Крылатский-Отрадный, бывший комендант Москвы, его превосходительство генерал-лейтенант Богдан Афанасьевич Гольяно-Выхинский, бывший президент Ассоциации государственных предприятий и объектов промышленности, позднее верховный маршал коронации, граф Петр Алексеевич Лианозов-Теплостанский, бывший петербургский городской голова и губернатор светлейший князь Евстафий Илларионович Электросильный-Автов и еще несколько персонажей со столь же враными фамилиями и наспех сочиненными титулами.

Хотя в девять утра правительственные телеканалы традиционно для любого переворота разразились «Лебединым озером», плавно перешедшим в первый концерт того же голубого Чайковского, вроде бы отправленный на лечение в закрытый санаторий император лечиться вовсе не захотел. Генеральный контролер империи Иосиф Остапович Лихобабенко недаром по поручению канцлера Шелковникова собирал досье на всю эту переодетую советскую камарилью. Не зря маршал Феодосий Корсаков, немедленно назначенный временно исполняющим обязанности военного министра, немедленно выдвинул к Москве пятую танковую имени князя Антиоха Кантемира дивизию. И не зря царь, поднявшись на поваленный среди троллейбусов площади памятник поэту из грузинских водопроводчиков, произнес свою попавшую позднее в школьные учебники Триумфальную речь: «Минуло триста семьдесят восемь лет с того дня, как наши пращуры воздвигли из праха империю, своим рождением обязанную свободе и посвятившую себя доказательству того, что православное самодержавие есть высшая из возможных форм государственности. Сейчас мы проходим великое испытание гражданской войной, которая решит, способен ли устоять наш народ или любой иной, подобный ему по рождению или по призванию».

Короче, мятежа хватило на три дня, и во все три дня никто из членов самозваного РСЧД трезвым не был ни минуты. Когда же гвардейцы Галактиона Захарова, тогда еще вполне зрячего и полного сил, выудили их из нор и отвезли в известный санаторий возле Таганки, люди выдохнули и перекрестились. Но надолго отучилась Москвы при звуках выстрелов бежать к окну, теперь все знали, что бежать надо от окна, а лучше и вовсе лежать на полу. Петровско-Разумовский, лишенный всех титулов и прав, в отчаянии повесился на батарее в камере, Электросильный-Автов за минуту до ареста успел выброситься с тридцатого этажа, прочие же, отсидев год-полтора, были высланы кто в Бурятию, кто в Якутию, постепенно вымерли и стали для народа чем-то вроде повода вспомнить о великой победе.

При колоссальном авторитете, который возрос у императора на всенародных дрожжах Михайлова, победить эти убогие заговорщики не могли вовсе. Тем более жалкими попытками выглядели вопли о том, что некие окраины хотят от России виддилытысь или там аддзялицца, алые сындырып, атирукти и контерент эум.

— Опять стрельба, — с тоской констатировал генерал, — ведь уже было двадцать лет назад. Я тогда как раз отцом стал, а теперь внучку нянчу, — со вздохом добавил он. Все-то он врал: обеих дочек он спихнул на жену, ей же досталась и внучка, и наверняка ей же должна была достаться еще одна, запланированная второй его дочерью. Природа решила подкорректировать семью Аракелянов: раньше в ней плодились только парни, теперь косяком пошли девки.

— И зачем только силы тратишь, — тоже со вздохом возразил ему старший брат, — отдал бы их мне в деревню, бабы с них бы пылинки сдували. Опять же молоко парное, воздух деревенский, хороводы, приволье…

— Ну уж и приволье, полторы версты всего от Зарядья до Лубянки.

Ромео обиделся.

— Ты заехал бы хоть раз, убедился бы. Бабам понравишься, мужик ты видный вполне, да и родственник, дядя родной уже половине, считай, деревни…

— Ромка, я женат все-таки!

— Ну и что? Если жена хорошо готовит, так ты и в столовую не ходишь?

— Стараюсь не ходить, — покраснел генерал.

— Ну и наживешь катар, или там гастрит, или импотенцию, не знаю. Вредно это, уверяю, светлой памяти великий князь мне разъяснил все и навсегда, так я сразу в ум вошел.

— И хороводы?..

— Нет у меня на них времени, а так что ж не водить? Моим-то старшим под тридцать уже. Самому старшему, Павлу Ромеовичу, тридцать ровно, скоро дедом будет. Давно сами детишками обзавелись, ладно, не коли глаза, что эти тоже мои, не в том дело, а в том, что спокойно живет деревня, не как все. Суеты вокруг много, вот что! Ко мне кто сунуться попробуй — мигом в мешок увяжут и с булыжником в Яузу, не повыступаешь и с коррупцией не поборешься.

Тимон понял, что пора перейти к главному делу.

— Ромка, сам видишь, митинги, то, се, пятое, десятое. Набережную против Кремля в реку второй раз высаживают. А твоя гвардия в двух шагах — и ни гугу. Твоим бабам такой митинг разогнать — полчаса.

— Это дело международное, мы не вмешиваемся, пока к нам на бруствер не лезут. Но если на мост зайдут, моя гвардия разрешения не спросит, всех порешит, давно предупреждали.

— Ловко ты, Ромка, устроился…

— А тебе кто мешал? Мог бы тем же самым заниматься. Бизнес семейный поддержал бы. А то у меня все девки косяком идут, может, у тебя бы парни пошли?..

— У меня тоже девки, — поневоле уронил генерал, вообще-то на эту тему говорить не желавший. Очень уж он боялся проколоться, проявив хотя бы на булавочную головку интереса к главному делу жизни Ромео. Черт возьми, ведь хотелось узнать что-нибудь. Еще как хотелось. Но он сменил тему: — Так, а если Подневольный у тебя агитацию разведет про коррупцию?

— У меня — коррупция?.. У меня?.. — Ромео подавился апельсином. — Яйцами, что ли, бабы взятки берут или я сам за яйцами бегаю?

— Ну не знаю, — смутился Тимон, — ты же как бы член семьи, имеешь доступ. Можно обвинить в присвоении собственности, в лоббировании интересов, в незаконном обогащении, в препятствовании допуску, в противодействии децентрализации, в разбазаривании средств на военно-полицейские операции, — он найдет, в чем обвинить, а если это все не проканает, так переставит слова и начнет по новой.

— И как его царь терпит?.. — Ромео флегматично потянулся за четвертым апельсином.

— Царь, — совсем тоскливо протянул генерал, — где сейчас царь?..

— А Матрена что?

Матрена Порфирьевна Колыбелина была обер-прокурором империи и действительно отвечала за привлечение к ответственности по статье о клевете. Но всем было понятно, что любое покушение на неприкосновенность Льва Подневольного обернется не рычанием, а митингом с выбросом скунсовой струи.

— Знаешь, Ромка, — в порыве вдохновения произнес генерал, — ты представь, что у нас не один Подневольный, а восемь. Это что получится?

Понимание между братьям было полное.

— Ну да, один на шнурках повесится, другой из окна выбросится, третий помрет от страха, остальные сядут в камере писать мемуары, ты это хочешь сказать?

— Да… отчасти. Только сейчас все серьезнее. Через десять-двенадцать дней тут не выстрелы будут, а взрывы, и тремя днями путча не отделаемся.

— А что Корсаков?

— А что маршал, опять на Валдае на учениях. Хотя к двадцать седьмому с дивизией должен быть здесь. Как штык должен быть. Мои добровольцы могут не управиться. Византийцы навербовали такую частную армию, что мамочки мои.

Ромео снял ноги с братнего стола.

— И впрямь царя не хватает. Ну, коли так, держи в курсе. Все-таки у моих баб две тысячи штыков, не баран начхал. Кремль защитить не смогут, но твой квартал — вполне, да и Красную заблокируем. Если хочешь, так прямо сейчас. — Деревенский владыка потянулся за мобильником. — Полковник Настя?..

Тимон попытался прервать монолог брата, диктовавшего дислокацию батальонов, но тот только отмахнулся. Дал отбой, встал и обнял Тимона.

И ушел. Четыре бабы в портупеях с толстопятовыми наперевес сопровождали его в качестве личной охраны. Каждая из них уже родила от Ромео по два парня, заслужив тем самым высокую честь сопровождать его в составе личной гвардии.

Тимон сам себе не хотел признаться, но чуть ли не первый раз в жизни ему было страшно. Хоть и не очень много времени, но сколько-то месяцев он провел и на настоящей войне, когда душманы шейха Набирахмана трупами заложников забаррикадировали весь перешеек Ферх-Кермена и грозили заразить Россию чумными крысами, когда лишь вмешательство благоразумного принца Сулеймана спасло несчастный полуостров от перспективы полного и взаимного геноцида, тогда Тимон был в двух шагах от фронта, а через двое суток уже принимал посетителей в гарнизонном штабе Армянска. Потом все лето седьмого года Панибудьласка под руководством Тимона рыскал по улицам Тиритаки, Итаки, Диоскурии и смирного Икариополя, вылавливая затаившихся моджахедов, наконец, настиг в сурожских скалах брошенного сторонниками Набирахмана и, что греха таить, утопил того в ближайшей яме с нечистотами.

Но это была уже не война, это была бойня. Принц Сулейман торжествовал у себя в Салачиксарае, предавался намазам и гаремным утехам и вообще пользовался всеми привилегиями вассального, но предельно лояльного владыки. Тимон Аракелян вернулся в московский кабинет, щедро выдал оборотням талоны в профессорскую столовую и добавил чеки на получение премблюда, осетрины с горошком, в течение месяца, а то и двух, наградил Дмитрия Панибудьласку немного подержанным «субару» с переделанным в левосторонний рулем — и вновь генерала поглотила рутина.

Не то было теперь. Византийцы сосредоточили под Москвой целую армию испытанных наемников из Ирландии и Китая, лишь отчасти допустив к себе чернокожих, что чрезвычайно затрудняло их выявление. Тимон оценивал эту армию в десять тысяч человек плюс-минус одна-две. Конечно, один лишь множитель Дмитрий был способен поставить на службу царю в десять раз больше бойцов, да к тому же несколько тысяч могли и другие добавить, притом среди последних имелся еще и джокер в рукаве, нечеловек, оборотень-множитель Фостирий, конголезский исполинский крот больше метра длиной, способный двигаться под землей со скоростью трамвая не менее чем в тысяче тел. Фостирий трудно шел на контакт, был капризен, непрерывно ел, отдавая предпочтение кольраби и сахарной свекле с добавкой ядовитого и дорогого «пьяного меда», служившего ему чем-то вроде аперитива, любил Баха и Букстехуде, таскал на спине миниплеер, часто ломал его и куксился из-за этого, но полезен был бесконечно. В частности, он отследил мельчайшие изгибы туннеля, пробитого византийцами от Садового кольца к Александровскому саду и Арсенальной башне. В воды Неглинки он лезть отказался, но тут специалисты Тимона справились сами.

— Велиор, войдите, — сказал он полушепотом. Каким-то образом Майер умел слышать любое распоряжение откуда угодно. Проверяли — не телепат, просто очень хороший слух у человека. Жаль будет его, когда все кончится… а, ладно, все потом, неизвестно еще, для кого и как оно кончится и когда.

— По вашему приказанию явился.

— Докладывайте по грекам.

Велиор присел на краешек кресла, разложил распечатки.

— Туннель полностью закончен и облицован, выплаты за железобетон и за сами тюбинги произведены через банк Тортола на Британских Виргинских островах, сумма уточняется. Выплаты инженеру-архитектору Стефано Инганнаморте произведены через банк в Лугано, сумма уточняется. Выплаты завербованным в Танжере наемникам за июль произведены…

— К черту все выплаты, давайте боеготовность.

— Отдельный Куськовский полк десантников под командованием капитана Ляо Силуна выдвинут на позиции к позиции у поселка Бурабино близ Дармоедова и расквартирован в состоянии постоянной боеготовности. Отдельная Сходненская вьетнамская дивизия под командованием бригадного генерала Фань Мань Как — аналогично. Подразделение парашютистов под командованием капитана Шона О’Флаерти в Капотне — аналогично. Полк штурмовиков имени полковника Аурелиано Буэндиа под командованием полковника Йоханнеса ван дер Мерве…

— Много там этих полков?

— Четыре… И две дополнительных дивизии.

— И сколько это в человеко-единицах?

— Порядка восьми с половиной тысяч.

— А греков как таковых?..

Велиор смутился, видимо, точных данных тут он не заготовил.

— Пренебрежимо мало. Не более ста в составе упомянутого отделения, — нашелся он, — командует знаменитый полковник ван дер Мерве, вы помните, это даже его подлинное имя.

Тимона это не утешило.

— Тоже мне грек… И куда они лезут? Ведь им тут эту армию поселить негде, не прокормить, гражданская война на годы.

— Мы уже прошли через две икарийских.

— Тоже верно. Вот и жди теперь еще одного Сулеймана. Не с турками же вступать в союз… Где царь, где царь… Ладно, что насчет штурма?

— Предполагается второго сентября, в годовщину, хотя и некруглую, вступления в Москву войск Наполеона.

— Значит, раньше конца октября его не выгнать. Хотя сейчас в Кремле гореть особо нечему. Ладно, пусть у коменданта голова болит. Что с Петровским дворцом?

— Полностью, по периметру и под фундаментом. В залах использованы голосники, все закончено.

— Десант с Курил?

— Двенадцатичасовая боеготовность. Ёсикава Кадзицу, Рафаэль Монжуа.

Тимон потер виски. Это уж совсем на крайний случай. Оба множителя, много лет сдерживавших на Дальнем Востоке ополоумевшего диктатора, служили царю с первых дней царствования и вместе могли, наверное, дать не меньше солдат, чем Панибудьласка. Но оголять восточную границу империи было чуть ли не опаснее, чем временно потерять Кремль.

— И что еще?

— «Вечерний Афинеон» с первого августа дважды в неделю выходит на среднегреческом, точнее, поздневизантийском языке. По наблюдениям специалистов, язык значительно улучшен и приближен к классической кафаревусе. В устном бытовании никто на таком языке не говорит… пока не говорит. Оригинальных материалов пока единицы, в основном публикуются переводы с русского и обычного новогреческого.

— Понять в этом хоть что-то можно?

— Менее, чем церковнославянский язык для русского слуха. Но в этом я, право, не специалист, читаю вам заключение экспертов.

— Есть хоть что-то из коммуны Ласкари?

— Только то, что вы и так знаете, после извержения Этны девятнадцатого июля над кратером поднимаются кольца дыма, все идет к новому и очень мощному землетрясению и новому извержению. Хотя Этна значительно восточней Ласкари, но есть сведения о частичной эвакуации коммуны…

— Что запросто может быть запланированным поводом для переезда жителей в Россию. Он что ж, вулкан заставил извергаться?

— Не могу знать. Но с начала года это уже третье извержение. От Ласкари до Этны километров сорок, но при сильном извержении, как сообщают, дышать будет нечем.

— Ну и что делать? Монетку бросать?..

— Не могу знать…

— Не спрашиваю, идиот. Что есть еще?

Велиор стыдливо потупил взор.

— Тридцатого в Москву прибывает их высочество Сулейман-Герай.

— С целью?

— Окончание поста Рамадан, очевидно. Ураза-байрам, Ид аль-Фитр, окончание поста, для мусульман один из главных праздников. Видимо, к восходу солнца намерен быть в Соборной мечети на проспекте Федора Романова.

Упоминание имени отца императора болью отозвалось в душе Тимона. И вот в такой момент царь покинул столицу. Впрочем, его пращур Наполеона тоже не сам из Москвы выгнал.

— Выходит, к событиям он со своей свитой окажется в Москве.

— Вероятно. Меньше трех дней он в Москве не проводит. Из них два или три — в заведении мадам Делуази. К этому времени фирма «Пфайзер» поставляет в заведение две тысячи упаковок виагры, естественно, не для единовременного употребления. Большую часть принц увозит с собой. Заведение на время его визита полностью закрывается. К работе допускаются только скандинавские девушки не ниже двух с половиной аршин…

— То есть по старому почти метр восемьдесят. И это при том, что в нем два аршина два вершка. Полтора метра по-старому. Разговеться юноша едет.

— Они обычно просят, чтобы он их купил к себе в гарем, но у него и так есть. Хотя мадам и держит тут одну невредимку, она принцу сына родила, и генная экспертиза подтвердила, и вроде бы девицу специально никому не подкладывают…

— И где ребенок?

— В Завидове, разумеется, где все экологические дети.

Мог бы и сам догадаться. Вообще бордельные подвиги принца его сейчас не занимали вовсе. Старший брат над принцем открыто издевался и, надо сказать, имел к тому основания.

— Так, что известно о «кротах» византийца?

— Практически ничего, кроме известного лица. В отделе предполагают, что в силу ротации кадров сейчас они уже могут быть отозваны и ликвидированы. Князь Сан-Донато, вероятно, будущий глава московского дворянства, от контактов полностью изолирован. Его брат полностью загружен проблемами логистики. Братья, насколько известно, в Москве не виделись.

— Выходит, меньше двух недель, — подвел черту генерал, давая понять Велиору, что в кабинете тому делать больше нечего. Референт испарился, оставив на столе пачку документов, каковые хотел генералу зачитать, да тот не позволил.

Как следовало из них, референтура обследовала не только византийские войска и приготовления, а и прочие грозящие Российской империи как центробежные, так и агрессивные внешние силы. До внутренних врагов сейчас Тимону дела не было, таковые и сами сидели прижавши уши. Военной разведкой командовал незаменимый Адам Клочковский, удивительный человек, наотрез отказывавшийся контактировать с вернейшими слугами империи — с оборотнями. Как поляк и в прошлом католик, перешедший в православие ради генеральского звания, он был ощутимо суеверен и не желал якшаться с тем, что напрямую называл нечистой силой, не понимая, что оборотни, домовые, водяные и даже черти существуют на свете вполне объективно, согласно законам природы, пусть пока еще и не открытым современной наукой.

Референты Клочковского считали, что в настоящий момент дальневосточный диктатор пребывал в коллапсе безумия. Аятолла Мохаммед Джаннати был слишком занят проповедями среди руин разрушенного землетрясением Кандагара, чтобы лезть в дела России. Таджикский имам, хотя торчал в Москве, надеясь, видимо, все-таки что-то урвать во время византийской заварушки, но серьезной угрозой мог считаться едва ли. Канадская военщина, традиционно размахивая боеголовками, требовала вернуть ей то ли Гренландию, то ли Антарктиду, то ли Атлантиду. Султан Брунея увлекся подледным ловом судака, намораживал на своих прудах искусственный лед и при плюс тридцати с удочкой сидел возле лунки. Икарийские Гераи блаженствовали в гаремах и борделях.

— Заколебали, — почти прошипел генерал, откидываясь в кресле. Все это были мелочи. Он был уверен, что какие-то чуть ли не самые важные факты ускользают от его внимания, а когда они проявятся — будет слишком поздно.

Что он упустил? Кремлевское «метро-2», давно залитое стеклобетоном? Штурм Кремля через туннель и Боровицкие ворота? Возможный взрыв Теплостанской телевизионной башни? Черт с ней, есть спутники и есть тарелки. Таймырские сепаратисты? Китайская угроза и прочая желтая опасность? За этим следили японец и француз на Курилах. Малейшая заваруха — и почти сто тысяч вооруженных бойцов немедленно вступят в Даурию и Монголию, к тому же оба говорят на мандаринском, а Кадзицу от китайца еще и внешне неотличим.

Нервы дрожали как натянутые струны, и Тимон прибег к последнему средству. Он глянул на часы, прикинул, что полчаса до следующего клиента есть, достал из нагрудного кармана истертую медную монету, шатаясь, подошел к стене, выстучал ритм токкаты, вернулся в кресло и стал ждать.

Через минуту из потолка выдвинулся древесный корень. По нему с глиняной крынкой в одной руке спустился Шубин, стянул с головы картуз, вскарабкался в кресло и привычно произнес:

— Здорово, умник.

Обмен репликами всегда был один тот же.

— Здорово, Шубин. Как дела?

— Вежливый выискался… Хуже давно не бывало, сам, поди, знаешь.

— А что так?

Скарбник посмотрел на него разноцветным, безумным глазом. Второй он вообще закрыл.

— Да ты вовсе дикий? Зеленые Фердинанды прошли позавчера, Лев к Деве движется, по верхнему зодиаку нынче Рыцарь в полной силе, а наши уходят. Бегут!

— Кто наши-то, Шубин? Вроде как говорил ты, что ближе Дмитрова ни одного Шубина нет в губернии?

— Какой Дмитров?.. Шубин оттуда аж на Вологду удрапал. Из Коломны тоже тамошний рванул. Старуха Шубина, что под Котельнической химичила, вовсе неизвестно где, а ведь какая баба была, какая баба.

— Вы что же, как змеи, перед землетрясением бежите?

Скарбник посерьезнел.

— Ну, бежим — это громко сказано. Сам видишь — не бегу. А вот начнет австрияк из какой-нибудь двадцатидюймовой дряни, из какого-нибудь Длинного Густава снаряды по восемнадцать вершков метать, так и я побегу, и ты, думаю, тоже вперед меня помчишься.

— Откуда австрияки, откуда Густав, если такое тащить к Москве три месяца?

— Ты Сулейману это скажи. Он семерых Шубиных на Яйле угробил, с трех бомб, если помнишь. На Икарию всего один остался, да и тот в Салачиксарае, по-арабски только и бормочет, а я в этом ни бельмеса. У него там куфических, арабских монет клады девятого века, а я в этом что понимаю?..

— Совсем ты меня запугать решил.

Шубин молча грыз ноготь. Тимон взял из вазочки последний красный апельсин, предложил скарбнику, тот мотнул головой: из человеческой еды он, кажется, признавал одни сырые грибы. Генерал пожал плечами и взялся за апельсин сам, думая, что скоро возненавидит эти плоды навсегда. Но пока было вкусно.

Вдалеке опять послышался выстрел. «Полицейский», — только и подумал генерал.

Шубин поставил горшочек на стол, достал оттуда монетку.

— Слушай, мы с тобой не увидимся… долго, наверное, вот так. Загадай, брось на счастье.

Тимон глянул. Был это потертый екатерининский четвертак. Как любой, кто лишнего в уме не держит на такой случай, загадал — «орел». Выпал орел. Бросил еще раз, опять орел. И еще раз — опять орел.

— Как видишь, — хмыкнул Шубин. — То ли все равно пан, то ли все равно пропал. На тебе горшочек. А лучше нет, подели, пусть половина — твоя, прочее в землю верну.

Генерал подумал. Следующий клиент запаздывал. Тимон стал раскладывать монетки: одну налево от горшка, другую направо, стараясь, чтобы монеты совпадали достоинством. Его не покидало ощущение, что он — банкомет и мечет к себе на рабочий стол настоящий азартный банк. Только какой тут может быть выигрыш? Он просто деньги делит, делит, делит…

Деля серебряную струйку монет надвое, он думал о битве при Марафоне: спартанцы там персов победили… но ведь и сами полегли. Спартанцы. Нет, на такую победу генерал согласен не был. Мерзкий народ, мерзкие обычаи. Опять те же греки чертовы. Банкир Меркати говорил, что даже деньги, назывались они пеланоры, спартанцы намеренно чеканили из железа — чтобы воровать было тяжело и невыгодно. Хуже того — чтобы их нельзя было перечеканить, прежде чем пускать в оборот, пеланоры опускались в уксус. Металл становился хрупким и мало на что пригодным. Но тут монеты были надежные, императорские, хоть и мелкие.

Ближе к дну котелка стали попадаться и полтинники, притом совсем старые, чуть не петровских времен. Приходилось приглядываться: отчего-то суеверно не хотелось генералу ни себя обсчитать, ни Шубина обидеть. Справа и слева выросли приличные кучки монет: рублей на пятьдесят каждая, немало, потому как это и впрямь серебро, а не бумага. Хотя зачем серебро на войне и тем более генералу госбезопасности?

Наконец в руках у Тимона остались две последние монеты.

Тимон смутился. В левой руке он держал тяжелый, старинный, екатерининский или старше, полтинник, в правой — вполне еще новый двугривенный с профилем очень позднего императора.

Генерал решительно положил полтинник на правую кучку монет и подвинул ее Шубину, ничего не говоря. Шубин засопел.

— А что ж ты себя обидел?

— Твое добро, тебе и положено больше. Я тебе спасибо сказать должен.

— А коли спасибо, так добавь в мою кучку и тот двугривенный.

Тимон беспрекословно добавил.

Шубин мечтательно взял две последние монетки, поднес к глазам, поиграл, позвенел ими. Скорее постучал: серебро, как известно, металл не особо звонкий.

— Вот и счастье, что не жадный ты. Это ж богатство целое в шахтерских руках, это семьдесят копеек! Шахтер за неделю труда, за работу кайлом под землей, за шесть дней, получает, как положено, рубль двадцать. Три дня труда — шестьдесят копеек. А ты мне — за три с половиной денежку подарил! А ты знаешь, что такое семьдесят копеек?

Отвечать Шубину на его же языке всегда было трудно — шахтных слов генерал не знал и боялся напутать.

— Не знаешь? А это, милый человек, то самое, на что можно купить обушок. Обушок! — воскликнул Шубин. — А обушок — это кайло! А без кайла какой шахтер человек? Он, имей в виду, даже не крыса. Ему самая дорога… ладно, не буду говорить куда.

Шубин засунул две заветные монеты куда-то в шерсть у подбородка, а остальные решительно передвинул к Тимону:

— Все. Бери, твоя доля, мне вовсе не надо, понимаешь ведь. Ты не жадный, так и мне брать не положено, чего не надобно… Тебе пригодятся, попомнишь. Ладно, пойду…

Он бросил обе монеты в пустой горшок, ухватился за корень, вскарабкался и исчез в потолке, генерал слова сказать не успел.

Генерал едва успел глянуть на часы, однако Шубин появился в кабинете вновь, буквально упал с потолка.

— Иди, родной, иди, — он указал на дверь, — совсем там нехорошо. Зови помощь. В тамбур выйди.

Тимон, стреляный воробей, не сильно испугался, хотя знал, что секретаря сегодня нет, а гость ожидался всего один, одернул форму и вышел в тамбур.

Тут и впрямь было на что посмотреть. Прислонясь к стене, в позе, несовместимой с жизнью, в огромной луже крови, с перерезанным до позвоночника горлом устало сидел восьмой от престола наследник дома Романовых, Игорь Васильевич Лукаш, пятисторонний и всеобщий шпион, а также агент влияния. Судя по белизне лица и количеству крови на полу, скорую можно было не вызывать, тут требовалась труповозка. Тимон закрыл глаза несостоявшемуся царю и пошел за телефоном.

Снаружи, в Фуркасовском переулке, появился с ключами от машины главный референт генерала, Велиор Генрихович Майер. Он вошел во двор так называемой усадьбы Черткова и там сел в дожидавшийся его джип. За рулем он хищно облизнулся, потом отер губы от остатков крови. Он сильно состарился, выпив традиционный стакан человеческой крови, без чего в настоящий облик трансформироваться не мог. Он был отщепенцем своей расы, притом слабым, зато он переносил дневной свет и мог некоторое время, хотя небольшое, довольствоваться кровью домашних животных.

Двор имел и второй выезд. Джип тронулся и выехал на Малую Лубянку. Теперь за его рулем сидел Сурабек Садриддинович Эмегенов, старший менеджер фруктово-овощной компании «Арзами». Он двигался к Саларьеву не торопясь, строго соблюдая рядность. Он понимал, что сегодня, в день яум аль-джумаа, то есть в пятницу, в девятнадцатый день Рамадана, необходимо совершить, помимо вечернего намаза аль-магриб и ночного намаза иша, еще и желательный намаз салят ал-лейл, ибо с того, кто в такую ночь прочтет два намаза по два ракаата, читая после каждого «Альхама» один раз «Альхакумуттакясур» и семь раз «Кульху», смоются все грехи. Грех сегодня на нем был, и Сурабек очень надеялся, что не стал в нем подобием Абдуррахмана ибн Мулджамма, да пошлет Аллах ему проклятие, и грех этот, тахриман-макрух, совершенный во имя такийя, которое предписывает сура «Али ‘Имран», следовало смыть как телесным очищением, так и дополнительным намазом и постом до самой предрассветной трапезы, именуемой сухур и состоящей из фиников, бобов и хлеба. Крови он уже напился.

И еще нужно было совершить намаз-тасбих, совершаемый для раскаяния в совершённом грехе. Намаз-тасбих имеет четыре ракаата, совершаемые вместе или два раза по два ракаата, пятнадцать раз… Каша в голове у вампира была почище той, что кипела в мозгах бывшего отца Прокла.