XI

54

Подземный архив клинического центра представлял собой настоящий бумажный океан. Штабеля туго набитых, перетянутых веревками папок буквально распирали стеллажи, едва державшиеся под этим непомерным грузом. Растрепанные связки документов, кучами сваленные на пол, загромождали все проходы. Кругом, куда ни глянь, в мертвенном свете неоновых ламп высились белесоватые стены бумаг, уходящие куда-то в темноту.

Ньеман перешагнул через груду папок и углубился в первый проход между полками. Пробираясь мимо стеллажей, забранных по бокам решеткой, чтобы папки не рухнули наземь, полицейский возвращался мыслями к Фанни, с которой он только что пережил волшебный, незабываемый час. Он вспоминал лицо молодой женщины, улыбнувшееся ему в полумраке. Ее исцарапанную руку, погасившую лампу. Ее горячее смуглое тело. Две крошечные голубоватые искры в темноте — ее зрачки. И всю эту сцену их слияния, взлеты на вершину блаженства, падения в бездну страсти, жесты и шепот, мимолетность и вечность…

Сколько же времени провел он в объятиях Фанни? Ньеман не мог бы точно ответить на этот вопрос. Но ощущение их близости запечатлелась на его губах, на всем теле, словно татуировка. Фанни сумела разбудить в нем давно утраченные желания, давно забытые порывы, и Ньеман был поражен силой своих проснувшихся чувств. Возможно ли, чтобы среди кошмара убийств, среди хаоса расследования в нем вдруг воспылал священный, сладостный огонь любви?!

Однако пора было сосредоточиться на деле. Ньеман узнал, где лежат обнаруженные документы, от хранителя архива, который, даром что его разбудили среди ночи, дал комиссару вполне четкие указания. Ньеман дошел до конца стеллажа, повернул, зашагал дальше. Наконец он разыскал нужную коробку в чуланчике за решетчатой дверью, запертой на крепкий замок. Ключ Ньеман получил от больничного сторожа. Интересно, зачем так тщательно прятать эти старые бумажонки, если они «не имеют никакого значения»?

Комиссар отпер чулан и присел на стопку папок. Открыв коробку, он вынул несколько карточек и принялся за чтение. Имена. Даты. Отчеты медсестер о новорожденных младенцах. На этих листках значились имена обоих родителей, вес, рост и группа крови ребенка, а также количество высосанного молока и названия каких-то медицинских препаратов, не то лекарств, не то витаминов.

Ньеман просмотрел каждую карточку — за пятьдесят лет их набралось несколько сотен, — но ни одна фамилия, ни одна дата не помогли ему хоть как-то объяснить тайну.

Наконец он решил сравнить эти документы с оригиналами медицинских карт, хранившихся тут же, в подземелье. Пройдя вдоль стеллажей, он вскоре обнаружил их и достал полсотни папок. По его лицу струился пот, тело запарилось в пухлой синтепоновой куртке. Он разложил папки на железном столе так, чтобы видеть имена родителей на обложках. И начал сравнивать записи в картах с листками новорожденных.

Фальшивки.

С первого же взгляда ему стало ясно, что листки в папках подделаны. Этьен Кайлуа старался, как мог, подражать почерку медсестер, но при сравнении с подлинными документами разница сразу бросалась в глаза.

В чем же дело?

Комиссар положил рядом два первых листка. Сравнил каждую строчку, каждую колонку цифр. Ничего подозрительного. Две совершенно одинаковые записи. Он сравнил два других листка. И снова ничего. Листки совпадали абсолютно по всем параметрам. Сняв очки, Ньеман вытер запотевшие стекла и взялся за следующую пару, пристально вглядываясь в каждую букву.

И вдруг он увидел. Незначительное различие между настоящим и поддельным в каждой паре документов. РАЗЛИЧИЕ. Ньеман еще не знал, что оно означает, но внутренний голос нашептывал ему, что он нашел один из ключей к делу. Его лицо горело огнем, в то время как тело сотрясалось от озноба. Удостоверившись, что все прочие фальшивые листки имеют то же отличие от подлинных, он сунул их в картонку, вынес свою добычу на улицу и спрятал в багажник синего «Пежо», взятого в жандармерии, а сам вернулся в больницу, на сей раз в родильное отделение.

В шесть часов утра здесь все было объято покоем и сном, несмотря на слепящий свет неоновых ламп, отражавшихся в надраенном полу. Ньеман вошел, распугав медсестер и акушерок, облаченных в бледно-голубые халаты, шапочки и бумажные бахилы. Они попытались было задержать комиссара — на нем не было стерильной одежды, — но трехцветные «корочки» и непреклонный взгляд разом оборвали все возражения.

Наконец комиссар добрался до врача-акушера. Тот как раз выходил из операционной и был, судя по его бледному виду, на последней стадии изнеможения. Ньеман коротко представился и задал вопрос — всего один, большего ему не требовалось:

— Доктор, существует ли объяснимая причина того, что у младенца резко меняется вес за первую ночь своей жизни?

— Что вы имеете в виду?

— Часто ли бывает, чтобы новорожденный потерял или набрал несколько сот граммов в первые часы после появления на свет?

Врач ответил, не сводя изумленного взгляда с полицейского в надвинутой на брови шерстяной шапочке и кургузой женской куртке:

— Такое иногда случается. Но если ребенок очень уж резко теряет вес, его нужно немедленно и всесторонне обследовать. Потому что это опасный симптом и…

— Ну а если он его набирает? Набирает внезапно и много, за одну только ночь?

Врач скептически взглянул на комиссара.

— Вы что-то путаете. Такого никогда не бывает.

Ньеман широко улыбнулся.

— Спасибо, доктор!

Шагая по коридору, он на миг прикрыл глаза. Сквозь красноватые заслоны век перед ним постепенно вырисовывалась причина убийств в Герноне.

Ужасающая причина. Тайна пурпурных рек.

Ему осталось проверить лишь одну, самую последнюю деталь.

В библиотеке университета.

55

— Вон отсюда! Все вон!

Библиотечный зал был ярко освещен. Полицейские, склонившиеся над книгами, изумленно подняли головы. Шестеро из них все еще изучали труды, так или иначе касавшиеся понятий «зло» и «чистота». Остальные занимались списками студентов, посещавших читальный зал летом или в начале осени. И все они напоминали солдат, отправленных воевать туда, где давно уже закончились бои.

— Все вон! — повторил Ньеман. — Расследование закончено.

Полицейские испуганно переглядывались. Они наверняка знали, что комиссар отстранен от дела и не имеет права командовать ими. Вдобавок они дивились, с чего вдруг знаменитый сыщик напялил на голову нечто вроде шерстяного носка и держит под мышкой подмокший картонный короб. Но можно ли ослушаться самого Ньемана, особенно когда его приказ подкреплялся таким свирепым взглядом?!

Они встали и начали надевать куртки.

Один из полицейских, столкнувшись с комиссаром в дверях, тихо заговорил с ним. Ньеман узнал коренастого лейтенанта, которому было поручено штудировать диссертацию Реми Кайлуа.

— Я просмотрел этот кирпич, комиссар, и хотел вам сказать… Конечно, может, это все ерунда, но выводы Кайлуа меня лично поразили. Помните, я говорил: у него там описан athlon — из тех, что жили в древние времена и соединяли в себе ум и силу, дух и тело. Так вот, Кайлуа выдвигает проект возрождения таких античных героев. Но только проект в высшей степени странный. Он вовсе не призывает к разработке новых программ для школ или университетов. И не предлагает переобучать преподавателей. В общем, он пишет о другом пути…

— Генетическом.

— Ага, я вижу, вы успели заглянуть в его писанину! Слушайте, он же с приветом, этот тип! Он убежден, что интеллект — это биологическая реальность. Генетическая составляющая, которую нужно объединить с другими генами, отвечающими за физическую силу, и тем самым создать нового идеального человека — такого, как древний athlon.

Эти слова набатом гудели в голове Ньемана. Теперь он знал, в чем суть заговора под названием «пурпурные реки». И ему претило выслушивать косноязычные рассуждения на эту тему из уст простоватого полицейского. Ужас должен быть темным, подспудным, потаенным. Запечатленным огненными письменами в его душе.

— Ладно, иди, парень, — буркнул он.

Но лейтенант, воодушевленный собственной понятливостью, разговорился вовсю:

— В конце диссертации Кайлуа пишет о контроле за рождаемостью, о строгой селекции супружеских пар, в общем, о тотальной системе выведения новой породы людей… Это бред сумасшедшего, комиссар! Как будто читаешь фантастический роман шестидесятых годов… Черт возьми, если бы парня не угробили, было бы над чем посмеяться.

— Хватит, иди отсюда!

Коренастый лейтенант недоуменно воззрился на Ньемана, нерешительно потоптался у двери и наконец исчез.

Комиссар пересек просторный, теперь уже совершенно пустой читальный зал. Его снова начал бить озноб; голова болела так, словно ее жгли электродами. Наконец он добрался до стола на возвышении в центре зала — это было рабочее место Реми Кайлуа, старшего библиотекаря университета.

Ньеман включил компьютер, пробежал пальцами по клавишам. Но едва засветился экран, как комиссар понял всю нелепость своих действий: сведения, которые он искал, относились к периоду до 70-х годов, а значит, не могли быть заложены в программу.

Ньеман стал лихорадочно рыться в ящиках стола, ища бумагу, крайне интересовавшую его.

Не список книг.

И не список студентов.

Просто-напросто план застекленных кабинок, в которых долгие годы сидели тысячи и тысячи студентов.

Как ни абсурдно это выглядело, но именно в логике распределения читателей по кабинкам, тщательно организованного обоими Кайлуа, отцом и сыном, Ньеман надеялся обнаружить связь с тем, что он узнал в родильном отделении больницы.

Наконец он отыскал план. Открыв принесенную коробку, он снова разложил перед собой карточки новорожденных. Он вычислял годы, когда эти младенцы становились студентами и читателями библиотеки, а затем разыскивал их имена в списке мест, тщательнейшим образом составленном обоими старшими библиотекарями.

В каждой клеточке плана значилась фамилия студента. Трудно было представить себе более логичную, более строгую и более удобную систему для заговора, если таковой действительно существовал. Каждый ребенок, чей листок имелся в пресловутой картотеке, спустя двадцать лет становился студентом и в течение многих дней, месяцев и лет занимал, по указанию библиотекаря, одну и ту же кабинку; более того, перед ним всегда сажали одного и того же студента противоположного пола.

Теперь Ньеман убедился, что разгадал эту тайну.

Он проверял имена, одно за другим, выбирая их наугад, с разрывом в десятилетия, и всякий раз обнаруживал, что данный студент неизменно сидел в читальном зале гернонской библиотеки лицом к лицу с одной и той же студенткой, своей ровесницей, и рассаживал их в таком порядке библиотекарь Кайлуа.

Комиссар трясущимися руками выключил компьютер. В огромном зале стояла гулкая тишина. Не вставая из-за стола Кайлуа, он включил свой телефон и соединился с ночным дежурным мэрии Гернона. Ему стоило огромного труда уговорить того спуститься в архив и разыскать старые книги регистрации браков.

Наконец дежурный принес просимое, и комиссар начал диктовать ему по телефону фамилии, а тот искал их в книгах. Ньеман хотел проверить, вступали ли в брак молодые люди, сидевшие друг против друга в кабинках читального зала. В семидесяти случаях из ста его предположения подтверждались.

— Это у вас игра такая, что ли? — бурчал заспанный дежурный.

Проверив несколько десятков пар, Ньеман дал отбой.

Потом сложил свою картотеку и покинул зал.

* * *

Ньеман медленно ехал через кампус. По пути он невольно искал глазами окна Фанни, но не смог найти их. У дверей одного из корпусов томилась в ожидании группа журналистов. Всюду — на газонах, у подъездов других зданий — мелькали полицейские в форме и жандармы в плащ-палатках.

Поставленный перед выбором — жандармы или репортеры, — комиссар предпочел иметь дело с собратьями по ремеслу. Вынув удостоверение, он преодолел несколько кордонов, но не увидел ни одного знакомого лица — вероятно, это было подкрепление, присланное из Гренобля.

Он вошел в административный корпус и попал в ярко освещенный холл, где слонялись какие-то унылые личности, большей частью бледные, хилые и пожилые. Вероятно, профессора и научные сотрудники, поднятые по тревоге. Паника явно захлестнула весь университет. Ньеман прошел мимо, не поднимая головы и не реагируя на их вопрошающие взгляды.

Он поднялся на верхний этаж и направился прямо в кабинет ректора Венсана Люиза. Проходя через приемную, он сорвал со стены фотографии молодых спортсменов-триумфаторов и без стука распахнул дверь.

— Что такое?

Узнав комиссара, ректор тотчас успокоился. Коротким жестом он выслал из кабинета нескольких посетителей, исчезнувших бесшумно, точно призраки, и обратился к Ньеману:

— Надеюсь, вы принесли какие-нибудь новости? Мы все тут просто…

Полицейский выложил на стол сорванные фотографии, затем извлек из коробки карточки. Люиз опять заволновался:

— Простите, я не совсем…

— Одну минуту.

Ньеман расположил снимки и карты так, чтобы ректор мог видеть и те и другие. Опершись на стол, комиссар приказал:

— Сравните эти документы с именами ваших чемпионов и скажите мне: это одни и те же семьи?

— Извините, я не понимаю…

Ньеман придвинул документы ближе к ректору:

— Мужчины и женщины, чьи имена значатся на этих карточках, поженились. Я думаю, они принадлежат к вашему знаменитому университетскому братству; вероятно, в данное время из них вышли профессора, научные сотрудники, в общем, здешняя интеллектуальная элита… Взгляните на фамилии в карточках и скажите мне, действительно ли это родители и деды ваших сверходаренных воспитанников, побеждающих сегодня во всех спортивных соревнованиях.

Люиз схватил очки и вгляделся в документы.

— Ну, разумеется, мне знакомы большинство этих имен…

— Значит, вы можете подтвердить, что дети этих супружеских пар обладают исключительными способностями, как интеллектуальными, так и физическими?

Напряженное лицо ректора невольно расплылось в широкой улыбке. В мерзкой улыбке нескрываемого тщеславия, которую Ньеману безумно захотелось размазать по его физиономии.

— Ну, конечно… несомненно! Это новое поколение просто великолепно. Можете мне поверить, оно блестяще оправдает возлагаемые на него надежды. Впрочем, уже среди их предшественников встречались отдельные случаи такого рода. Для нашего университета подобные достижения являются особенно…

Ньеман вдруг осознал, что его отношение к «интелям» переросло из подозрительности в жгучую ненависть. Теперь он презирал этих умников всеми силами души. Его тошнило от их претенциозных высокомерных замашек, от их страсти расчленять, анализировать, измерять и описывать действительность, какою бы она ни была. Эти несчастные выродки вступали в жизнь, как в зрительный зал, и уходили со спектакля с разочарованным видом пресыщенных баловней судьбы. Но даже сейчас комиссар ужасался тому, что с ними проделали, не спросив их согласия. Такого и злейшему врагу не пожелаешь.

Люиз тем временем торжественно заканчивал свою речь:

— Это юное поколение призвано еще более поднять престиж нашего университета и…

Ньеман бесцеремонно прервал ректора. Запихивая в коробку карточки, он глухо бросил ему:

— Ну-ну, радуйтесь, пока можете! Это юное поколение еще прославит ваш университет так, как вам и не снилось!

Ректор изумленно воззрился на полицейского. Тот хотел было продолжить, но перехватил полный ужаса взгляд Люиза, который прошептал:

— Что с вами? Смотрите… кровь!

Ньеман опустил глаза и увидел блестящую темную лужицу на столе. Терзавшая его лихорадка объяснялась просто: у него снова открылась рана на виске. Комиссар пошатнулся, увидел собственное лицо в черном, лаково блестевшем озерце крови и подумал: может, это и есть последнее из отражений в жуткой серии убийств?

Он не успел ответить себе на этот вопрос. Секундой позже он потерял сознание и грохнулся на колени, уткнувшись головой в стол. Словно решил снять маску со своего лица, погрузив его в густую кровавую жижу.

56

Свет. Мягкое гудение. Тепло.

Пьер Ньеман не сразу сообразил, где находится. Потом он смутно разглядел чье-то лицо, обрамленное бумажным чепцом. Белый халат. Неоновые лампы. Больница! Сколько же времени он провалялся тут без сознания? И откуда эта смертельная слабость, от которой руки и ноги словно свинцом налиты? Он попытался заговорить, но изо рта не вылетело ни звука. Изнеможение прочно приковало его к шуршащей клеенчатой койке.

— Сильное кровотечение. Придется делать гемостаз височной артерии.

Распахнулась дверь, скрипнули колесики каталки. Безжалостный белый свет брызнул Ньеману в глаза, заставив прижмуриться. Раздался другой голос:

— Начинайте переливание.

Полицейский услышал позвякивание, ощутил холодное касание инструментов. Повернув голову, он увидел трубки, свисавшие с тяжелого резинового кармана, который ритмично надувался и опадал под напором воздуха.

Значит, сейчас его погрузят в бесчувствие, сладковатое, тошнотворное бесчувствие анестезии. Он ослепнет от этого невыносимо яркого света именно тогда, когда узнал наконец мотив убийств, проник в тайну жуткой серии преступлений. Его лицо исказила горькая гримаса. Внезапно чей-то голос приказал:

— Вводите диприван, двадцать кубиков.

Ньеман понял, что сейчас произойдет. Собрав последние силы, он схватил руку врача, державшую электрический скальпель, и прохрипел:

— Не надо наркоза!

Врач застыл от изумления.

— Как это «не надо»? Да у вас голова надвое раскроена! Должен же я вас зашить!

Ньеман еле слышно прошептал:

— Местный… Сделайте местный.

Врач со вздохом отъехал от него на своем стуле со скрипучими колесиками и бросил анестезиологу:

— О'кей, вколите ему ксилокаин. Максимальную дозу. Можно до сорока кубиков.

Ньеман расслабился. Его уложили на стол с высоким подголовником, так, чтобы мощная лампа с отражателем освещала рану на виске. Остальную часть головы прикрыли бумажным полотенцем, и он перестал видеть.

Полицейский сомкнул веки. По мере того как врач и сестры обрабатывали рану, боль отступала, мысли начали путаться, сердце билось все медленнее. Он готов был соскользнуть в приятное забытье.

Тайна… Тайна семей Кайлуа и Серти… Даже она сейчас словно подернулась легкой дымкой, уплывая куда-то вдаль… Вместо тревожных мыслей явилось лицо Фанни, ее тело — смуглое, сильное, горячее, гладкое и округлое, как вулканические камни, обожженные огнем, обкатанные ветром и волнами… Фанни… Видения проплывали у него в голове, легкие, точно шепот, точно шуршание шелка или дыхание эльфов…

— Стойте!

Приказ, резкий, как удар хлыста, разорвал тишину операционной. Наваждение растаяло.

Чья-то рука сорвала покров с его глаз, и в белой волне света перед Ньеманом возник дьявол с длинными косами. Дьявол размахивал перед испуганными медсестрами и врачом трехцветной книжечкой.

Карим Абдуф.

Ньеман взглянул направо: темные трубки по-прежнему несли в его тело кровь. Эликсир жизни. Животворный сок артерий.

Хирург взялся за ножницы.

— Не прикасайтесь к нему! — выкрикнул Карим.

Врач застыл с поднятой рукой. Лейтенант подошел к столу и оглядел рану Ньемана. Теперь она была стянута нитками, как мясо для жарки. Врач пожал плечами.

— Но мне же надо обрезать концы…

Карим настороженно озирался.

— Как он?

— Нормально. Потерял много крови, но мы ему сделали солидное переливание и зашили рану. Только операция еще не закончена и…

— Вы его напихали этой гадостью?

— Какой гадостью?

— Ну, чтобы усыпить.

— Всего лишь местная анестезия…

— Тогда живо гоните амфетамины. Что-нибудь возбуждающее. Я должен его расшевелить.

Карим обращался к врачу, не спуская глаз с Ньемана. Он добавил:

— Скорее! Это вопрос жизни и смерти. Врач встал и вынул из плоского аптечного ящичка маленькие пилюли в пластиковой упаковке. Карим ободряюще улыбнулся комиссару.

— Держите, — сказал врач. — После такой пилюли он встрепенется уже через полчаса, но…

— А теперь выйдите все отсюда! — крикнул молодой араб. — Все выйдите, мне нужно поговорить с комиссаром.

Врач и сестра скрылись за дверью.

Ньеман почувствовал, как лейтенант выдернул из его руки иглу капельницы, услышал шуршание скомканного бумажного полотенца. Затем Карим протянул комиссару его испачканную кровью теплую куртку. В другой руке он зажал горсть ярких пилюлек.

— Ваш амфет, комиссар, — сказал он с коротким смешком. — Сейчас словите кайф. Один раз не в счет.

Но Ньеману было не до шуток. Побледнев, он схватил Карима за полу кожаной тужурки и притянул к себе.

— Карим, я… я проник в их заговор.

— Заговор?

— Заговор Серти, Кайлуа и Шернесе. Заговор пурпурных рек…

— ЧТО?

— Они… они подменивали детей.

Загрузка...