А. Н. Вульф ДНЕВНИКИ (1827–1842)[23]

1827

16 сентября. Вчера обедал я у Пушкина в селе его матери, недавно бывшем еще местом его ссылки, куда он недавно приехал из Петербурга с намерением отдохнуть от рассеянной жизни столицы и чтобы писать на свободе (другие уверяют, что он приехал оттого, что проигрался).

По шаткому крыльцу взошел я в ветхую хижину первенствующего поэта русского. В молдаванской красной шапочке и халате увидел я его за рабочим столом, на коем были разбросаны все принадлежности уборного столика поклонника моды; дружно также на нем лежали Montesquieu с Bibliotheque de campagne и «Журналом Петра I», виден был также Alfieri, ежемесячники Карамзина и изъяснение снов, скрывшиеся в полдюжине альманахов; наконец, две тетради в черном сафьяне остановили мое внимание на себе: мрачная их наружность заставила меня ожидать что-нибудь таинственного, заключенного в них, особливо, когда на большей из них я заметил полустертый масонский треугольник. Естественно, что я думал видеть летописи какой-нибудь ложи; но Пушкин, заметив внимание мое к этой книге, окончил все мои предположения, сказав мне, что она была счетною книгой такого общества, а теперь пишет он в ней стихи; в другой же книге показал он мне только что написанные первые две главы романа в прозе, где главное лицо представляет его прадед Ганнибал, сын Абиссинского эмира, похищенный турками, а из Константинополя русским посланником присланный в подарок Петру I, который его сам воспитывал и очень любил. Главная завязка этого романа будет — как Пушкин говорит — неверность жены сего арапа, которая родила ему белого ребенка и за то была посажена в монастырь. Вот историческая основа этого сочинения. Мы пошли обедать, запивая рейнвейном швейцарский сыр; рассказывал мне Пушкин, как государь цензурирует его книги; он хотел мне показать «Годунова» с собственноручными его величества поправками. Высокому цензору не понравились шутки старого монаха с харчевницей. В «Стеньке Разине» не прошли стихи, где он говорит воеводе Астраханскому, хотевшему у него взять соболью шубу: «Возьми с плеч шубу, да чтобы не было шуму». Смешно рассказывал Пушкин, как в Москве цензурировали его «Графа Нулина»: нашли, что неблагопристойно его сиятельство видеть в халате! На вопрос сочинителя, как же его одеть, предложили сюртук. Кофта барыни показалась тоже соблазнительной: просили, чтобы он дал ей хотя бы салоп.

Говоря о недостатках нашего частного и общественного воспитания, Пушкин сказал: «Я был в затруднении, когда Николай спросил мое мнение о сем предмете. Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтоб сделать добро. Однако я, между прочим, сказал, что должно подавить частное воспитание. Несмотря на то, мне вымыли голову».

Играя на биллиарде, Пушкин сказал: «Удивляюсь, как мог Карамзин написать так сухо первые части своей „Истории“, говоря об Игоре и Святославе. Это героический период нашей истории. Я непременно напишу историю Петра I, а Александрову — пером Курбского. Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться».

1828

10 августа. [Петербург]. Вчера я получил письмо от Языкова, в котором он мне желает чести, славы на поприще воинском; оно меня расстроило на весь день, я снова страдал от необходимости отречься от желания славы. Как трудно оставлять мечты, в которых мы находим наше счастье!

Я читал газеты: головы политиков заняты событиями в двух оконечностях Европы; они сами по себе столь же противоположны, как и их положение географическое. В Португалии меньшой брат сел на престол старшего, опровергнув данную последним Конституцию. Желательно знать, стерпят ли сие европейские Государи, защитники законности? В Греции, напротив, иго рабства уничтожилось, и под влиянием тех же Государей основалось свободное правление, которого Глава (Каподистрия) ими самими поставлен. Но всего важнее теперь, как и где кончится Русско-Турецкая война? Как вознаградить Россию за ее издержки? И победитель — турок не слишком ли опасен для остальной Европы?

После обеда я провел с матерью и сестрою; там я читал Жюльена об употреблении времени: прекрасная книга. Я утвердился в намерении вести Дневник: вот опыт, дай бог, чтобы он удался.

Вечер я был с Анной Петровной [Керн]; Лиза [ее сестра] нездорова, грустна. Я был грустен, недоволен собою, сожалел о потерянном мною времени и страдал жаждою блистательной воинской славы.

11 августа. То же неудовольствие собою, соединенное с неприятным известием из Твери о замедлении хода дел. День провел я совершенно, как вчерашний, с матерью и у Анны Петровны и читал Julien. Всякое воспитание должно было быть основано на таких правилах; у нас не имеют и понятия о нравственном, а физическое развитие сил с намерением останавливают, думая повредить тем умственному воспитанию.

12 августа. Нынешний день, как много подобных, я провел в совершенном бездействии, — ни одной минуты не осталось у меня в памяти.

13 августа. Был я в Департаменте, написал копии с аттестатов моих и подписал обязательство не вступать в тайные общества. Всякая мера, не приносящая пользы, вредна: людей, которые решатся ниспровергнуть Правительство, по какой бы то ни было причине, удержит ли такое обязательство? — Если не удержит, то к чему оно? К чему же потеря бумаги и времени? Справедливо упрекают наше Правительство в непомерном многописании. Мне, кажется, сначала не дадут жалования, не знаю, с каким чином меня определят; одно из двух, по крайней мере: или деньги, или честь. С сестрой [Анной] я вечер был у Анны Петровны. — Лиза была очень мила, и я нежен.

14 августа. Наконец получено письмо из Старицы о высылке копий с доверенности, и можно надеяться, что на будущей неделе выдадут деньги из ломбарда.

В Армии ничего важного не делается, осаждают Силистрию, Варну и Шумлу. — «Брамблета», новый роман Смита, так же занимателен, как и Скотт: в нем прекрасные описания чумы и пожара, но не сохранена постепенность интереса и есть повторения. — Сегодня после бани она [Лиза] была очень мила.

15 августа. Еще один день, про который нечего сказать, — это досадно; надеюсь, что впредь менее таких будет встречаться. Я живу теперь надеждой моей будущей деятельности, телесной и умственной; потеряв два года жизни в совершенном бездействии, трудно будет привыкать к занятию; надеюсь, что моя воля довольно будет сильна к исполнению намерения.

16 августа. В Департаменте прочитали мне сегодня мое определение: я покуда не буду получать жалования, а о чине представят и Сенат.

Вечером был я во Французской Комедии, — это первое представление после поста. Главная пьеса была хуже всех; чтение «Тартюфа» у Нинон, — это сбор нескольких острых слов, всем известных, великих писателей французских того века. Удивляюсь, как могут французы так во зло употреблять имена великих людей.

17 августа. Прекрасная сегодняшняя погода не сделала мне день таким, — я был как-то не свой. В ломбарде обещали через неделю выдать деньги. Наши победоносные войска все еще у подошвы Балкан, и государя ждут сюда; говорят о третьем наборе рекрут. Франция посылает войска в Морею: говорят, не для того, чтобы выгнать Ибрагима Пашу, который сам хочет выйти, но дабы иметь точку, с которой она бы могла, в случае нужды, противодействовать России. Англия не хочет непосредственно принимать участия в делах Твердой земли: расстройство финансов является причиною ее миролюбия.

18 августа. Лиза сегодня была весьма грустна, упрекала меня во многом справедливо и несправедливо и, как всегда водится, одного меня винила во всем. Я прежде ей это предсказывал. К вечеру буря прошла, и все взошло в свой порядок. Ответ проф. Адеркаса на мою просьбу о письме к Дибичу меня весьма обрадовал, утешил. Дружба столь почтенного человека неоцененна для меня; как жаль, что теперь я не могу воспользоваться его благорасположением ко мне!

Головные боли, которые вот уже несколько дней меня мучают, происходят, кажется, от густоты крови. Мне должно остерегаться простуды, от которой может сделаться воспаление в легких: больше движения, умеренная пища и сон необходимы для меня.

19 августа. Утром я очень много ходил для избежания головных болей, отчего мне и сделалось немного легче. Читал «Ундину»: слог Фуке мне не нравится, и трудно его переводить; мысль повести этой прекрасна, преимущество человека душевными его способностями над остальным созданием земным выведено в изящном вымысле. Лиза больна, у нее были нервические припадки и пр.

20 августа. В первый раз я был в Департаменте, где, постояв с час, прочитал я одно пустое дело о несправедливо взысканных пошлинах, чтобы познакомиться с родом моих занятий; потом меня отпустили. Я все еще ничего не делаю, но с будущей недели начну, получив деньги.

21 августа. В Департаменте мне дали ведение журнала входящих бумаг в IV отд. I стол и ведомостей от военных чиновников о присылке денег за употребление простой бумаги вместо гербовой, — не головоломное занятие, чему я весьма рад, ибо тем более мне останется времени на свои занятия. Сегодня я много ходил и очень устал, отчего голове моей легче. Вечером она была веселее всех этих дней, не печальна, что мне отвело душу.

22 и 23 августа. Вот еще два пустых дня, которые не оставили ни одного воспоминания после себя. В политическом мире ничего решительного не делается.

24 августа. Сегодня получены из ломбарда 43 752 р.; из них заплачено 4805 за Тригорское, 25 000 положены на сохранение, 200 отдано чиновникам, а остальные 13 747 отданы матери. Из последних получил я тысячу рублей.

25–26 августа. Ищу, вспоминаю и мало нахожу замечательного, чтобы записать. Я читаю «Историю Шотландии» Вальтера Скотта. Такой род повествования истории, особливо отечественной, очень хорош для детей, — он рождает в них желание узнать более, знакомит с главнейшими событиями и с замечательнейшими лицами и приготовляет к дальнейшему учению. Простой рассказ, оживленный краткими описаниями нрава и частных событий замечательнейших исторических лиц, чрезвычайно занимателен для читателей того возраста, для которого он назначен, желательно, чтобы вся история была у нас так обработана.

От Анны Петровны я получил очень нежное письмо. Елизавета Петровна эти дни была мила, несравненно веселее прежнего и говорит, что опять по-прежнему любит.

27 августа. Сегодня голодные боли опять усилились, несмотря на то, что я много ходил. Мне необходимо нужно купить много книг, а на это недостает денег.

28 августа. Екатерина Николаевна приехала сегодня из деревни. 17 июня наши войска были все еще под Шумлою; Варна тоже защищается; под нею ранен ядром напролет мимо ног Меншиков, человек, отличающийся отличными способностями. Паскевич от Карса пошел вправо вдоль границы и взял две крепостцы Ахалканы: вот что известно о военных наших действиях. О турецких военных силах, расположении их и пр. мы ничего из ведомостей не знаем: что пишут в чужестранных, тому нельзя верить.

29 августа по 1 сентября. Вот четыре дня, в которые я не успел записать случившегося, не оттого, чтобы я так чрезвычайно был занят чем-нибудь, но более от лени. Я был на двух скучных вечерах: у Натальи Васильевны и у Миллера, где я играл и немного проиграл; общества такие очень скучны, особливо для женщин, которые не играют. В Итальянской Опере я слышал и видел Росиньеву «Сороку воровку»; для меня она не уступает в достоинстве «Севильскому Цирюльнику» и «Сендрильоне». Также Millas более мне нравится г-жи Шобер Лехпер: она поет прекрасно, но в ее голосе нет (для меня) очарования итальянской певицы; Този мне понравился более, чем прежде, он играл очень хорошо; Марколини прекрасный мужчина и тоже хорошо играл. Я слышал чрезвычайно замечательное происшествие, исследование которого могло бы много открыть весьма важных истин касательно малоизвестных сил животного магнетизма. Ежели можно будет доказать достоверность слышанного мною, и человек сведущий, с любовью к знанию, занялся бы исследованием случившегося: тогда бы новый свет излился на сию, доселе непостижимую силу духовную. Вот слышанное мною.

В Тверской губернии, в доме умершего Павла Марковича Полторацкого, живет молодая девушка. В 1825 г. она занемогла и впала без всякой посторонней причины в сомнамбулический сон; болезнь ее до того усилилась, что она достигла до самой высокой степени ясновидения: не имея никакой образованности, она лечила себя, предсказывала очень многим, между прочим, смерть г-на Полторацкого, казнь подсудимых 14 декабря и пр. В продолжение года она осталась в таком положении, и ничто ей не помогло. Без содействия магнетизера она говорила, в… [неразборчиво] с нею была (говорила) дочь господина Полторацкого, девушка, которая, разумеется, не могла воспользоваться таким чрезвычайным случаем: она более боялась ее, тем более, что разнесшийся слух называл больную нечистым духом исполненную. Эта причина и обычай великим постом говеть были поводом, что ей предложили причаститься к Св. Тайнам: она наяву старалась отклонить такое предложение, не говоря однако причины, а во сне не хотела об этом и слышать, приходя в род бешенства. Такое явное сопротивление еще более устрашило семейство и, наконец, настояли на том, прочитали над ней молитвы об изгнании нечистого духа и приобщили ее к Св. Тайнам. Но перед самым приобщением с ней сделалась судорога, столь сильная, как бы кто ее тряхнул, и с тех пор у нее не было более припадков.

Здесь рождаются, естественно, следующие весьма важные вопросы:

1. Описанные явления должно ли приписать животному магнетизму, или другой какой-либо силе?

2. Какая причина отвращения больной от причастия?

3. Точно ли сей причине, а не какой другой неизвестной, должно приписать выздоровление?

Первый вопрос можно, кажется, удовлетворительно объяснить, подтвердив, что сие явление точно одного рода с испытанными животного магнетизма, но для разрешения других необходимо точное исследование случившегося, соединенное с опытами, тем более что прежде ничего подобного не было замечено.

2 и 3 сентября. В Департаменте я по сию пору совершенно ничего не делаю, кроме ведения журнала входящих бумаг — работа нетрудная и немного времени требующая. На этих днях я решился приняться за работу, т. е. переводить с немецкого Ван-дер-Вельде. Головные боли не совсем меня еще оставили. Недавно я обошел напрасно всю Коломну, чтобы отыскать Анну Яковлевну, но напрасно: я ее не нашел. Я очень еще молод, должно быть, когда могу бегать так за женщиной, которая, верно, не Лаиса. — Лиза эти дни немного ревновала меня к Анне Петровне, но вообще была нежна и верила в мою любовь.

4–5 сентября. Я читал еще один роман Смита «Торгиль», который мне даже нравится более «Брамблеты»; в ходе происшествий сохранено более постепенности, нежели в первом, и занимательность выдержана до последней главы. Мстительный и жестокий характер владельца Торгиля в прекрасной противоположности со 2-ю женою его. Он только некстати ослабил участие читателя к 1-й его жене и, дав ей другую причину действий, кроме мщения и обиженного самолюбия, и слишком скоро свел ее со сцены. Я был опять на скучных именинах. В Опекунском Совете торговался я с публичного торга для П. М. Полторацкого имение Хорвата — 2090 душ.

6–8 сентября. Не от лени, а единственно оттого, что нечего заметить, я опять три дня не писал. Вчера мать моя говорила, что ее встретила здесь молва о дуэлисте Вульфе, — итак, моя удалая слава еще не замолкла и все, трубя, носится передо мной. Меня зовут дуэлистом, — того, который именно во все пребывание свое старался только об истреблении гибельного сего предрассудка и ежели не убегал от клинка, то для того, чтобы доказать, что не из робости я исповедовал миролюбие. Такова молва! так ей должно верить! И можно ли после сего заботиться о ней?

9–10 сентября. Сегодня я должен был против воли крестить с Анной Ивановной, которая, не найдя никого другого, чтобы заплатить попу, обратилась ко мне. Несмотря на доброту, у нее часто в таких случаях недостает совести; если бы она в других случаях не показала более благорасположения ко мне, то я бы верно не убежал с именин Анны Ивановны, чтобы бросить деньги, за которые мне не сказали благодарствуй, равно как и за то, что я оставил приятное общество. Такая невнимательность весьма неприятна: жертва во сто раз становится тяжелее, когда не хотят заметить, сколько она стоит. Зато Мария Павловна Лихардова старалась сколько могла вознаградить меня: она предложила мне ехать с ними во Французскую Комедию, кормила в продолжение оной конфетами и, наконец, дала билетик, чтобы я бросил его в партер. Догадавшись, что это нежность, я спрятал его и после прочитал в нем, что любовь ее против воли моей заставит себя любить; несмотря на такую явную благосклонность, я не умел ею воспользоваться. Этот вечер играли новую драму «L’homrne du monde», взятую из романа того же имени сочинения Т. Ансело, известного у нас плохим сочинением своим «6 месяцев пребывания в России», писанного им во время путешествия на коронацию Николая Павловича. — Драма сия весьма незанимательна, в ней нет ни действия, ни завязки, ни характеров, ярко обрисованных, — все скучные разговоры, не связанные один с другим; замечательна одна сцена, в которой светский человек хочет под проливным дождем в грозу соблазнить девушку: она противится, но удар грома пугает их, они прячутся в павильон, и невинность погибает там. Пьеса сия так решительно нехороша, что после окончания не раздалось во всем партере ни одного удара в ладони.

Этот день примечателен для меня тем, что я не видел Лизы.

На другой день первым моим старанием было загладить сию мою вину, что мне и удалось. Она становится опять печальнее, потому что Петр Маркович хочет на будущей неделе ехать с моей матерью в Тверь; мне бы самому хотелось ее туда проводить, но, видя такие обстоятельства, это невозможно, ибо я бы попался в круг полдесятка красавиц, которыми я всеми занимался; мне должно будет быть здесь непременно.

11–12 сентября. Эти два дня не оставили после себя много замечательного. Я видел Пушкина, который хочет ехать с матерью в Малинники, что мне весьма неприятно, ибо оттого пострадает доброе имя и сестры и матери, а сестре и других ради причин, это вредно. — С Лизой опять припадок грусти по причине скорой разлуки, — на будущей неделе она уедет.

Наконец я достал повести Ван-дер-Вельде и начну их переводить; мне недостает словарей и некоторых книг, касающихся каждой повести в особенности. Все это время терплю я сильный насморк, а после чаю бывает иногда изжога, мне бы хотелось чем-нибудь заменить питье оного.

13 сентября. Я обедал у моего начальника отделения Шахматова и в Департаменте написал первое представление в Сенат. — Я хочу списывать формы разных бумаг, — это не может быть бесполезным. Познакомился я тоже с Николаем Андреевичем Всеволодским, служившим вместе с моим отцом. С Лизой я был… [неразборчиво. — Примеч. в издании 1929 г.] нежен почти.

14 и 15 сентября. Все это время напрасно я ищу другой дом себе нанять, потому что у меня уже становится холодно. Лихардова опять любезничала со мной: ей бы очень хотелось видеть меня у ног своих, но я не котенок, которого дразнят привязанной на нитке бумажкою. Я испортил свой желудок и хочу быть строго воздержным.

14–20 сентября. Обедал я у одного известного г. Никитина, человека нажившего себе карточною игрою большое состояние — случай довольно редкий; он весьма забавен: занятый своим богатством, он везде старается оное выказать; также хочет он быть человеком лучшего тона и коротко знакомым с высокою аристократиею. Но все это ему не удается, везде видна в доме нечистота и безвкусие, которая дает дурное понятие о хозяйке, — она точно и оправдывает такое мнение о ней. Люди, которые у нее бывают, по большой части его клиенты и почитатели, громко вторящие все, что говорит хозяин. — От него я поехал на вечер к Всеволоду Андреевичу Всеволодскому, человеку весьма богатому, и который живет сообразно своему состоянию. Он меня принял по рекомендации дяди моего Петра Марковича очень хорошо, и мне должно будет к нему ходить.

Остальные эти дни я провел в пустых хлопотах по разным делам.

20–26 сентября. Сборы к отъезду матери и переезд в другой дом заняли меня в эти дни. — Близкая разлука с Лизой заставляла меня тоже чаще с ней быть. Справедливо она жаловалась на мою холодность и прощала ее: любовь всегда снисходительна, легко верит тому, что желает, а самолюбие помогает нам обманывать себя. — Мне хочется кинуть суетное желание нравиться женщинам: это слишком жестокая забава, ради одного времени, которое на нее тратишь, уже вредна она, не упоминая душевного спокойствия, которое она может погубить. 25-го вечером я простился с матерью и с ней, поехавшим вместе отсюда. Я ни за что не хотел бы в другой раз в жизни быть столь же счастливым, как был. — Занимая свой ум женщиной, несравненно более страдаешь, чем бываешь счастлив. — Не знаю, буду ли я иметь силы вперед отказаться от желания быть любимым и от чувственных наслаждений, но хотел бы никогда не входить в искушение. — Если бы можно было возвратить ей спокойствие! Может быть, это большое незнание женщин — опасение их верности, но и одна такая возможность мне страшна.

Теперь я здесь совершенно остался один, и кто знает на какое время? Это тяжело, тем более что мне не хочется пускаться в рассеянную жизнь: я хочу занятия, а одно с другим несогласно.

28. Я получил от Адеркаса еще весьма приятное письмо с дружескими советами и наставлениями для предполагаемой будущей моей воинской деятельности; как жаль, что не могу ими теперь воспользоваться, равно как и присланным мне рекомендательным письмом к Дибичу; но кто знает, что еще будет! — Сегодня я был у Бегичевых. Анна Ивановна прекрасная девушка, и верно счастлив будет ее муж, если он достоин того.

Сегодня также кончил мой портрет Григорьев. Желаю, чтобы мать моя была довольна им; мне кажется он не совсем похожим.

29 сентября. Я обедал сегодня у Павлищева, а вечер провел у Надежды Гавриловны и у Лихардова, где за него играл в вист. Перед тем я заезжал к Сенатскому обер-секретарю 2 департамента Владимиру Михайловичу Ильину и просил его о деле с Пущиным за неуплату заемного письма, отдав ему под видом записки 200 р.: весы правосудия у нас столь верны, что малейший лоскуток бумажки дает перевес!.. Здоровье мое эти дни лучше, — я возьмусь за перевод повестей Ван-дер-Вельде (die Erzaul.), во-первых, для образования слога, да и для денег. Нужно мне прочитать несколько сочинений о месте происшествий каждой повести.

30 сентября. Утро я ездил с визитом и обедал у Бегичевых; потом был с Анной Петровной. — Везде только что и говорят о несчастии, случившемся с Гвардейским Егерским полком: он бежал от турок. Такой стыд беспримерен у нас, чтобы свежий, не разбитый полк, один из лучших в русской гвардии, следственно, всего мира, побежал от толпы турок, — это неслыханно и непонятно. Каковы должны быть начальники, которые довели до того, что русский солдат, признанный всеми за отлично храброго, побежал; про которого Фридрих II сказал, что легче его убить, чем победить; которого мужеством, а не достоинствами генералов, освобождена Европа, и восторжествовавшего над легионами — победителями остальной Европы. В высокой степени замечания достойны подробности, и если можно узнать причины сего несчастного дела; откинув постороннюю занимательность сего происшествия, для нас, как русских, оно весьма важно само по себе, как доказательство, что все знаемое совершенство механического устройства, соединенное со знанием теории, недостаточно без опытности и без способности начальников, и что одна необузданная храбрость без всякого искусства, будет всегда торжествовать над нею.

Ни Варна, ни Силистрия, ни Шумла по сию пору еще не сдались; Паскевич с меньшими силами сделал, кажется, соразмерно и сделал больше. Он взял штурмом две храбро защищавшиеся важные крепости: Каре и Ахалцию, и разбил 25 000 корпус турок с несравненно меньшими силами. Он слывет человеком гордым и глупым, но, судя по делам, у него должны быть воинские способности.

Я писал сегодня в первый раз к сестре и матери после их отъезда: к последней о делах и новостях, а первой я говорил, как необходимо нужно для поддержания дружеских связей по временам видаться. — Долгая разлука незаметно нас отчуждает друг от друга: привыкаешь обходиться один без другого, привязываешься к другим лицам и предметам, но вред прежним связям, переменяешься, как все в этом мире, — и с другим образом мыслей и чувствами должна измениться и дружба.

1 октября. День этот я провел у Александра Ивановича Вульфа, обедал там, играл в вист — и проиграл 750. Там была тоже Лихардова и по обыкновению любезничала со мною; она, как прежде намеревалась, теперь не едет в деревню. Не знаю, удастся ли мне с ней кончить, но во всяком случае должно мне дойти до чего-нибудь явного, для поддержания своего доброго имени. — Вот третий день, как я стал по утрам обливаться холодною водою, что приятно и здорово. — Говорят, что мы заняли у Голландии 36 мил. для продолжения войны — это неутешительно, после набора 16 человек рекрутов с 1000 в один год: это первая выгода наша от этой войны, если мы не будем считать приобретенную нами славу.

2 октября. Нигде я не был, кроме как с Анной Петровной и в Справоч. месте. — Египетские войска очищают Морею, на место их высажены французские: не знаю, к чему они теперь там нужны, когда Ибрагим Паша оставит Морею? — Мария де Глория, португальская королева, привезена в Плимут.

Варна все еще не сдается, и турки стараются ввести в нее подкрепление.

У меня опять целый почти день была изжога, и я весь вечер проспал.

3. Я продолжаю переводить Ван-дер-Вельде и собираюсь описать студенческую жизнь мою, — очень занимателен был бы рассказ студенческих обычаев, борения их мнений и умов и их вдохновенного стремления к прекрасному. — Вечером я был у Натальи Васильевны, чтобы более у нее не бывать.

Сегодня приехала из Одессы императрица.

4 и 5 октября. День рождения Сергея Михайловича Лихардова я провел почти весь у него: играл в карты и рассуждал с ним и его женой о пустяках; последняя, по обыкновению, была благосклонна ко мне. — Вчера Княженич рассказывал, что Гнедич напечатает скоро свой перевод Илиады. — Недавно, заходя к Пушкину, застал я его пишущим новую поэму, взятую из Истории Малороссии: донос Кочубея на Мазепу и похищении последним его дочери. Стихи, как всегда, прекрасные, а любовь молодой девушки к 60-летнему старику и крестному отцу, Мазепе, и характер сего скрытного и жестокого честолюбца превосходно описаны. — Судя по началу, объем сего произведения гораздо обширнее прежних его поэм. Картины, все несравненно полнее всех прежних: он истощает как бы свой предмет. Только описание нрава Мазепы мне что-то знакомо; не знаю, я как будто читал прежде похожее: может быть, что это оттого, что он исторически верен, или я таким его воображал себе.

Мне должно писать к Лизе, но не знаю что: голова пуста, язык нем, а воображение застыло, или заснуло, или вовсе его нет…

6. Несмотря на дурную погоду — снег, ветер и грязь, — я был в Департаменте, но по-пустому: там нечего было делать. — Обедал я потом у Бегичевых, а вечер был с Анной Петровной.

7 октября. Из дурной осенней погоды сделался сегодня прекрасный зимний день, который мне тем кажется приятнее, что я сейчас получил презанимательное письмо от Франциуса, в котором он уведомляет меня обо всех наших собратьях и друзьях. — Обедал я у Лихардовых на именинах, а вечером приехал барон Дельвиг после 9-месячного отсутствия. По справедливости, мне можно назвать нынешний день счастливым: довольно бы было и одного из сих происшествий, чтобы сделать его таким.

8 октября. Весь день я провел с бароном. Я не встречал человека, который так всеми был бы любим и столько бы оную любовь заслуживал, как он. Его приветливое добродушие имеет неизъяснимую прелесть; он так прост и сердечен в своем обращении со всеми, что невозможно его не любить. — Из Москвы он привез «Бальный вечер» и сказку Баратынского, которые он скоро тиснет: сам же барон, кажется, ничего не написал.

9. Баронесса меня довольно холодно встретила, и по сию пору мы ни слова не говорили о прошлом.

10 октября. По утру пришел ко мне Аладьин и принес письмо от Языкова — удовольствие неожиданное и удвоенное новым посланием ко мне, которое он написал по случаю намерения моего ехать на войну. — Если бы такое желание и не таилось во мне, то одного подобного вдохновенного привета довольно бы было, чтобы воспламенить меня. — Аладьин мне читал еще Языкова же послание к Степанову, «Развалины» и переделанное послание к Аделаиде; «Развалины» в особенности хороши, — жаль, что он дает так много Аладьину.

11. Я почти целый день опять пробыл у барона. Пушкин уже пишет 3 песню своей поэмы, дошел до Полтавской Виктории; тут я увидел тоже виршиписца Коншина. Софья становится нежнее со мною, я от этого в замешательстве: мне не хотелось бы на его [Дельвига] счет гулять, а другого средства нет, чтобы избежать опасности, как не ходить ни к нему, ни к Анне Петровне, что мне весьма тяжело.

12. Барон мне дал для Языкова списать отрывок «Бального вечера», за что я весьма благодарен. Обедал я у Никитина. — Софья была еще нежнее: что будет — будет. Варна сдалась.

13 октября. Я отвечал Языкову, потом был у Пушкина, который мне читал почти уже законченную свою поэму. Она будет в 3 песнях и под названием «Полтава», потому что ни Кочубеем, ни Мазепой ее назвать нельзя по частным причинам. Казнь Кочубея очень хороша, раскаяние Мазепы в том, что он надеялся на палладина Карла XII, который умел только выигрывать сражения, тоже весьма истинна и хорошо рассказана. — Можно быть уверенным, что Пушкин в этом роде Исторических повестей преуспеет не менее, чем в прежних своих. — Обедал я у его отца, возвратившегося из Псковской губернии, где я слышал многое про Тригорское.

Софья все еще так же, как и прежде. Также и Лихардова, кокетничает по-старому.

14 октября. В день рождения матери своей приехал сюда государь. Говорят, что взяли Бургас. Поутру я писал к Адеркасу, потом обедал у Бегичевых, а вечер провел с Дельвигом и Пушкиным. Говорили об том и другом, а в особенности о Баратынском и Грибоедове, комедии «Горе от ума», в которой барон несправедливо не находит никакого достоинства.

В 10 часов они ушли ужинать, а я остался с Анной Петровной и баронессой. Она лежала на кровати, я лег к ее ногам и ласкал их. Анна Петровна была за перегородкою; наконец, вышла на минуту, и София подала мне руку. Я осыпал ее поцелуями, говорил, что я счастлив, счастлив, как тогда, как в первый раз целовал эту руку. — «Я не думала, чтобы она для вас имела такую цену», — сказала она, поцеловав меня в голову. Я все еще держал руку, трепетавшую под моими лобзаниями; будучи не в силах выдерживать мой взгляд, она закрыла лицо. Давно подобная безделица меня столько не счастливила, — но зашумело платье, и Анна Петровна взошла.

15–17. Я получил весьма занимательные письма от сестры, от Евпраксии, от матери и от Лизы, и ответы на оные так меня заняли, что я пропустил два дня записей. Материнское письмо очень нежно; она хочет знать мои желания и надежды и т. п. Лиза прислала целый журнал: сначала она говорит о страданиях и разлуке, и, наконец, она жестоко ревнует меня к Катерине Ивановне, думая, что я ее люблю, и что она обманута. На два последние письма я еще не отвечал. — Шахматов, начальник моего отделения, позвал меня к себе и предложил мне жалованье 200 р. в год. Он извинился, что предлагает такую безделицу, и советовал мне оное принять для того только, что считают тех, которые на жалованье служат, как истинно и с большим рвением служащих; я благодарил его за хорошее расположение ко мне и принял предлагаемое.

18. Поутру я зашел к Анне Петровне и нашел там, как обыкновенно, Софью. В это время к ней кто-то приехал, ей должно было уйти, но она обещала возвратиться. Анна Петровна тоже уехала, и я остался чинить перья для Софьи; она не обманула и скоро возвратилась. Таким образом, мы были наедине, исключая несносной девки, пришедшей качать ребенка. Я, как почти всегда в таких случаях, не знал, что говорить; она, кажется, не менее моего была в замешательстве, и, видимо, мы не знали оба с чего начать, — вдруг явился тут Пушкин. Я почти был рад такому вмешательству. Он пошутил, поправил несколько стихов, которые он отдает в Северные Цветы, и уехал. Мы начали говорить о нем; она уверяла, что его только издали любит, а не вблизи; я удивлялся и защищал его; наконец, она, приняв одно общее мнение его о женщинах за упрек ей, заплакала, говоря, что это ей тем больнее, что она его заслуживает.

Странное было для меня положение быть наедине с женщиною, в которую я должен быть влюблен, плачущей о прежних своих грехах. Но она вдруг перестала, извинилась передо мной, и мы как-то ощупью на истинный путь напали; она просила меня переменить обращение с нею и не стараться казаться ей влюбленным, когда я такой не есть, тогда нам будет обоим легче, мы не будем принужденны в обращении друг с другом, и хотела, чтобы я ее просто полюбил, как друга. Внутренне я радовался такому предложению и согласен был с нею, но невозможно было ей это сказать: я остался при прежнем мнении моем, что ее люблю, что мое обращение непринужденно с нею, что оно естественно и иначе быть не может, согласясь, впрочем, стараться быть иначе с нею. Я поспешил уйти, во-первых, чтобы прервать разговор, который клонился не в мою пользу, и чтобы не дождаться прихода мужа. Я даже отказался от обеда на ее приглашение, ибо я точно боюсь зародить подозрения у барона: я не доверяю ему.

Вечером я нашел ее опять там же. Анна Петровна заснула, и мы остались одни: я не теряя времени заметил ей, что все ею поутру сказанное несправедливо, ибо основано на ложном мнении, что я ее не люблю; она отвечала, написав стихами Баратынского: не соблазняй меня, я не могу любить, ты только кровь волнуешь во мне; я жаловался на то, что она винила меня в своей вине; она мне предложила дружбу; я отвечал, что та не существует между мужчиною и женщиною, да и она бы столь же скоро прошла, как и любовь, ибо, когда я первой не мог удержать за собою, то невозможно заслужить и последнюю. — «Что же вы чувствуете к Анне Петровне, когда не верите в дружбу», — написала опять она; — «И это следствие любви, — отвечал я, — ее ко мне!» И я остановился, не имея духа ей сказать: «Люблю: c’est I’amour», — вырвалось у меня. Она стала упрекать, что я все твержу свое, и слова мне, как в стену горох, и писала, что я должен быть ей другом без всяких других намерений и требований, и тогда она чем более будет меня любить, тем лучше я стану себя вести с нею. Довольный вообще такими условиями, которые я мог толковать всегда в свою пользу и не исполнять, когда мне они невыгодны, я поспешил ее оставить, опасаясь прихода мужа. На прощанье я опять завладел ее рукою, хотел поцеловать ее, но встретил ее большие глаза, которые должны были остановить дерзкого, это меня позабавило: я отвечал насмешливо-нежным взором, как бы веселясь слабостью ее и своей собственной невредимостью.

Писал к сестре и Евпраксии.

19. Отослал письма с отправляющимся к матери в Малинники Пушкиным, я писал ей и отвечал на ее вопрос: чего я желаю? — Я сказал про себя, что я честолюбив, недоволен собой, хочу с весною на войну, а потом в отставку.

Сегодня был большой парад на Царицыном лугу (Марсово поле). 4 полка кирасиров и вся здесь находящаяся пехота были на нем; государь, наследник, и императрица с княжнами присутствовали тоже; разумеется, что стечение народа было очень велико.

Зрелище великолепное, но если вспомнишь, как оно тягостно каждому действующему лицу, то очарование исчезнет.

Софью я почти не видал, по крайней мере не сказал ей ни слова.

20. У Анны Петровны я узнал, что сегодня день рождения Софьи, и пошел ее с оным поздравить. Она принуждена была сознаться, что дружбы большой между нами быть не может, и что она немного только ее имеет ко мне; вечером я жаловался ей на такое равнодушие ко мне и то, что чем более она меня узнает, тем более ценит меня: тут снова она стала уверять в дружбе и пр. После я был у Лихардова. — Отвечаю на длинное Лизино письмо.

21. Поутру я писал к Лизе; надеюсь, что это письмо успокоит ее. Обедал я у Бегичевых, а после был я у моего хозяина Максимовича: у него дочь презабавная вертушка, а сын большой говорун и фокусник; я обещал у них быть в среду. Вечером я был у барона, который спрашивал, не подрался ли я с его женой, что так давно у него не был. Он читал мне «Бальный вечер» Баратынского: любовь княгини прекрасна, нежна и пламенна, а ревность — ужасна. Соболевский, нечаянно приехавший из Москвы, помешал мне дослушать; он иногда довольно забавно врет. — Другой уже день, как я страдаю поносом, который усилился, кажется, от невоздержания моего и от горского вина, которое я пил у барона.

22. Сегодня праздник Казанской Богородицы. Я пошел рано (в 10 час.) в Казанскую церковь, надеясь увидеть там Государя и царское семейство. Случай поставил меня за толстяка, который, нещадно расталкивая толпу, провел меня почти до самого иконостаса, ибо я пользовался пустым местом, которое он, подвигаясь, оставлял за собой: толпа, как волна, раздвигаясь перед ним, не могла ради его огромности сзади за ним соединяться. Но я не смог долго выдержать эту бесконечную толкотню и очень счастлив был, когда продрался назад. — И после того есть столь бессовестные люди, которые уверяют, что они молятся в церкви и для того туда ходят! Оттуда я пошел в Справочное место. — Султан с Санджак Шерифом выступил в лагерь: более ста лет со времен Магмуда II Султан не начальствовал сам над войсками, — теперь-то, вероятно, начнется главная для нас потеха! Португальская королева в Лондоне, где ее весьма хорошо принимают: чем-то кончится Д. фарса. Ибрагим Паша очищает Морею, следственно, французам нечего будет там делать. Наш Эриванский, получив подкрепление, двинулся вперед к Требизонду и взял еще одну важную крепость — это известие еще только что привезли и оно не объявлено.

23. В день приезда государя открыли поставленную на Арке Главного Штаба колесницу, запряженную 6 лошадьми, гений славы — в одной руке с венком, а другой, опирающийся на жезл, на конце коего виден русский двуглавый орел, стоит в ней. — Все вылито из чугуна на казенных заводах и обшито вызолоченной медью. Площадь и Главный Штаб много выиграли от сего украшения. Обедал я у Ольги Павлищевой, а вечер провел с бароном. Анна Петровна сказала мне, что вчера поутру у нее было сильное беспокойство: ей казалося чувствовать последствия нашей дружбы. Мне это было неприятно и вместе радостно: неприятно ради нее, потому что тем бы она опять приведена была в затруднительное положение, а мне это было радостно, как удостоверение в моих способностях физических. — Но, кажется, она обманулась.

24. В Департаменте я узнал, что сегодня в 2 часа утра скончалась императрица Марья Федоровна; родилась она 14 окт. 1759, следственно, жила 69 лет и 10 дней. Болезнь ее не была продолжительной: 22, день Каз. Богородицы, она еще вставала, и водили ее в церковь, 23 после полудня ей стало хуже, в 10 часов вечера приобщили и помазали ее миром, а в 2 утра она скончалась, как говорят, лихорадкою, которая ее все клонила ко сну. — Много несчастных потеряли в ней свою покровительницу, а воспитательные заведения свою основательницу и попечительницу. Россия ей должна всегда остаться благодарною за тысячи матерей, которые образовались ее попечениями; в последние минуты она еще заботилась о вдовах, оставшихся после убитых офицеров, и она уже была в лучшем мире, когда последние ею пожалованные деньги — 15 т. для раненых, не были еще отправлены на почте. Она не напрасно была поставлена судьбою так высоко! — После обеда, когда началось смеркаться, во время, называемое между собакою и волком, я сидел у Анны Петровны подле Софьи; целуя ее руку, благодарил за наслаждение, которым она меня дарит, награждает за мое доброе поведение; она уверяла, что этому она не причиною, и что я не заслуживаю награды, ибо я не таков, каковым должен быть; потом смеялась надо мною, что я верно сделал целью завоевание дочери моего хозяина, она говорила: «Que je suis seduisant», в чем я никак не соглашался; она вообще, кажется, была в волнении. — Потом был я у моего хозяина ради дочери, за ней волочился какой-то Хвостов с круглой, как месяц, рожею и пустой, как тыква, головою, — его семейство прежде жило в Дерпте.

25. Из Департамента заходил я в ломбард по делу тетки Надежды Гавриловны. Ей вот уже более 2 месяцев не высылают из Пскова свидетельство. Обедал я у барона по приглашению Софьи. — Я все не доволен обращением ее со мною: или это оттого, что я взвешиваю каждое слово на весы подозрения? — Вечером я ждал Wessels и Bayer, но последний не пришел ко мне, что весьма досадно.

26. Обедал я у Пушкина, потом был у Княжевича, а вечером зашел к Анне Петровне. Она, бедная, страдает болью в груди и прогнала меня от себя. — У нее же на минуту была и Софья. — По-всегдашнему она была любезна со мной, говорила, что я их забываю, и что барон спрашивал за обедом, отчего меня нет. Я не хотел бы принять это за насмешку, но опасаюсь, не точно ли оное было что-нибудь на то похожее. — Вот другая неделя, как я все сочиняю и не могу сочинить письма к Адеркасу, — это досадно. Желудочная боль моя проходит; ежели я долее поживу здесь, то буду страдать от геморроидов.

27. Сегодня я получил письмо от сестры; она пишет что Лиза с Сашенькою неразлучны, и что та рассказала про обещанный портрет. Бедная Лизавета каждый день узнает что-нибудь новое про меня, ей мучительное, — надо писать. Вечером был у Лихардова и имел глупость заспорить и разгорячиться с Анной Ивановной о несносном письме Максимовича. Меня и теперь это сердит: не прощу никогда себе такой нерассудительности, — завтра же пойду к ней и буду, сколько умею с ней любезничать. — Я играл там в скучную мушку и проиграл 2 р. 50. Потом заходил к Анне Петровне и барону.

28. Поутру ходил я гулять по Невскому проспекту, не успев окончить к сестре письма по причине прихода ко мне малоросса Литвинова; его процессы все еще идут весьма дурно, потому что он не дает столько денег, сколько нужно давать обер-секретарям; я дал ему еще 20 руб. — К Бегичевым я опоздал обедать и должен был зайти в трактир; возвращаясь оттуда, я нашел письмо от матери и сестры; она соглашается на мое желание вступить в военную службу, вследствие чего я буду приготовляться к походу, займусь учением кавалерийской службы и турецким языком. За согласие матери я не могу ей довольно быть благодарным: только желаю, мне бы хотелось ей доказать, сколько я чувствую ее любовь ко мне, сколько сие ценю и как бы сердечно хотел ей за все воздать. Провидение, бог, или собственное сознание добра, которое она делает, да наградят ее — я не в силах. Я хочу быть счастливым для того, чтобы, если это возможно, сделать ее такою!!!

Окончив письмо к сестре, я (к великой моей досаде) с 7 до 10 часов вечера проспал, а потом пошел к барону; там был Илличевский и князь Эристов; последний очень приятен в обществе: он имеет дар передразнивать и голосом, и движениями, он равно хорошо представляет первых актеров здешних театров и ворон, скачущих около кучи выкинутого сора.

29–30. Писал я к сестре и матери, обедал у барона. Я купил турецкий разговорник, 1 часть; со второй частью обещает помочь Сеньковской, и краткую грамматику; по-моему, гораздо лучше было бы напечатать прежде грамматику, а потом уже разговоры, — тогда и последние были бы понятнее.

30. Вечером у Дельвига видел я Плетнева: он учит русскому языку наследника и великих княгинь, про воспитание коих рассказывал он некоторые подробности. Барон читал свое «Видение», писанное рассказом русских песен; последняя его «Пастушеская Идиллия» тоже очень хороша.

31. Павлищев говорил, что будто носятся слухи о мире с Турками, и о конгрессе, на сей случай предполагаемым быть: это было бы мне некстати, мои воинственные планы расстроились бы тогда. Теперь все служащие ездят к телу покойной императрицы.

1 ноября. Все это время я опять ничего порядочного не делаю; надо заняться теперь военными науками, купить учебные кавалерийские книги и пр. Ван-дер-Вельде я не успею перевести, так я и оставлю начатое; постараюсь написать что-нибудь о моей студенческой жизни. Вечером я был у Павлищева, где много было музыкантов, между прочим, Глинка, который, говорят, лучше сочиняет, чем играет, хотя он в последнем и весьма искусен. — Мне музыка напоминала то Ребентиша с деревенскою моей жизнью, то удалые наши студенческие квартеты, особливо под конец, когда каждый играл свое; не доставало только пунша, чтобы довершить обман (illusion).

2. Целое утро просидел я над письмом к Адеркасу и все еще не написал его!!! Потом был я в Справочном месте; вечером принесли мне письма от матери и сестры, а в последнем милую приписку от Пушкина, которая начинается желанием здравия Тверского Ловеласа С. Петербургскому Вальмону. — Верно, он был в весьма хорошем расположении духа и, любезничая с тамошними красавицами, чтобы пошутить над ними, писал ко мне, — но и это очень меня порадовало. — Мать посылает мне благословение на войну, а сестра грустит, бедная, — кажется, ее дела идут к худому концу: это грустно и не знаю чем помочь; ежели мне вмешаться в них, то во всяком случае будет только хуже. — Странное дело: людям даже и собственный опыт не помогает, когда страсти их вмешаются!

3. Сегодня тоже весьма приятно начался для меня день получением от Языкова письма с посланием к барону; он извиняется в замедлении ответа на мое письмо обыкновенным расстройством своих финансов, а послание к Дельвигу посылает в доказательство слабости и нездоровья душевных сил, — в этом он не совсем неправ: есть прекрасные стихи, но есть и старые обороты и мысли. Но для меня все, что вышло из-под пера Николая Михайловича, прекрасно и также мило, как нежные уверения любовницы в своей страсти пламенному любовнику. — Я хотел купить уставы кавалерийской службы, но они очень дороги, их 3 части, и каждая по 20 р.; также я не мог найти образцов мундиров гусарских и уланских полков. — Барон читал мне цензурой пропущенные стихи Пушкина, Баратынского, свои и Вронченкины, которые будут помещены в Северных Цветах.

4 и 5. Эти два дня я ничего не сделал хорошего: все собирался писать письма и не писал. Я опять отвык от дела: как скоро возьмусь за перо, то уже меня клонит в сон, и в голове пусто.

Я получил письмо от Лизы от 4 окт., отосланное прежде первого ее письма; вот уже более двух недель, как она ни ко мне, ни к Анне Петровне не пишет, — это удивительно: верно ее слишком тронуло слышанное обо мне; Пушкин тоже прибавил про баронессу, — вот, верно, причины ее молчания; завтра я хочу к ней писать, если бог поможет. Императрицу вчера положили в гроб и поставили в Castrum doloris и теперь пускают к ней без различия. — В политическом мире обещают нам конгресс и именно здесь в Петерб. Дай бог, чтобы он был и кончился миром: тогда бы искушение мое кончилось. — Вчера рассказывали, будто бы умерла Елена Павловна; Константин, говорят, приехал сюда.

6. Обедал я у Шахматова. Наконец удалось мне написать Адеркасу; к сестре и матери я тоже писал, а вечер, как почти всегда, был у Анны Петровны и барона.

7. Всю ночь и утро шел снег, и установилась прекрасная санная дорога; пушистый мягкий снег мне сильно напоминал прошлый год: мое житье в Твери, пороши, охоту и любовные мои подвиги; я желал снова быть там, городская жизнь являлась мне во всей своей пустоте, холодности, и я бы с восторгом ее поменял на однообразную деревенскую; самая метелица меня радовала: я вспоминал, как под таким же ветром, в легких санях я носился по белым равнинам, то к ногам красавицы, то от нее.

Ночь была, кроме голенького ветра, прекрасная; на чистом темно-синем небе высоко стоял месяц, резкие, не длинные тени домов лежали на чистой и яркой белизне снега и делили улицы на две половины; черта, их разделявшая, тянулась то ровная, то уступами, сообразуясь с неровной высотой зданий. — Я, Анна Петровна и Софья Михайловна поехали кататься, — легко скользили сани по заезженной уже улице, следы полозьев ярко блестели в лучах месяца и параллельно тянулись за санями, летел брызгами мелкий снег из-под копыт лошади, и два столба пара клубились из ее ноздрей; много саней видно было на Невском проспекте: иные постепенно перегоняли нас, другие также отставали, изредка лихой извозчик или купец быстро мчались мимо на рысаках, которые, казалось, неслись не по воле правящих ими, а, как будто, закусив удила. — Катание было весьма приятное, холод как-то живил и веселил чувства; мы заезжали в кондитерскую выпить сабайон и возвратились домой, довольные прогулкой. — Остальной вечер я просидел у ног Софьи на полу; она была довольно нежна и пела все: «Не искушай меня без нужды возвратом нежности твоей», etc.

8. Из Департамента я заходил поздравить Софью с именинами ее отца и брата, а обедал я у Бегичевых, где, разумеется, кроме вопросов о матери и сестре, да разговоров о теле императрицы, ничего замечательного не было слышно. Константин, говорят, очень болен. — Потом пошел я к барону и нашел Софью одну: она была печальна, и я не мог быть с нею нежен, ибо ее тоска отнимала дух говорить ей что-нибудь на то похожее. Потом пришел барон с Яковлевым, который много пел. Какая прелесть в человеческом голосе! как завиден дар музыки; то самостоятельность, независимость должны творить мир наслаждений самодовольных! — Мы ездили опять кататься, ночь была тоже прекрасна, но лошадь у нашего извозчика была нехороша.

9. У барона читал я Языкова прежние стихи, которые он еще не знал; из них он похвалил один «Ручей» и говорил, что они только годны для эпиграфов к романам; я с ним согласен: это самые слабые его пьесы и, как кажется, первые; последние его послания ко мне (о празднике студентов и о журналистах), тоже и к барону, не соответствовали тоже моим ожиданиям; в них есть хорошие стихи, сильные слова, но нет новых мыслей, обороты их даже те же.

10. Сегодня в день именин Лихардовой я обедал у нее, сколько успел любезничал и танцевал с ней не только вальс, но и французскую кадриль; муж был в большом, кажется, страхе, чтобы не подумали, что у него бал в такое печальное и траурное время, тем более что он сам недавно потерял маленькую дочку. — Оттуда я зашел к барону; Софья смеялась надо мной на счет Лихардовой и, сколько мне кажется, над нетерпением видеть Анну Петровну; она была очень внимательна ко мне. — Пришел домой, нашел я письмо от матери с припиской от брата, Ивана Петровича Вульфа. Мать, по заботливому своему нраву, беспокоится о моем вступлении на службу и, кажется, желала бы меня видеть в гвардии — со временем это возможно, — а Иван Петрович пеняет мне за мое молчание и спрашивает о том, о чем уже я ему писал.

11. Сегодня я пошел поутру с визитами (я не знаю русского слова однозначущего, разве: навещать). Погода была очень дурная: прекрасная зима, простоявшая 3 дня, еще вчера совершенно сошла, дождь и слякоть осенняя заменили ее; на Литейной встретил я наследника: завидев его издали, я хотел, чтобы не кланяться ему, перейти на другую сторону улицы, но грязь удержала меня, ворот или дверей, в которые можно бы мне зайти, тоже не случилось и, нахмурив брови, должен был поклониться. Странна такая неприязнь во мне к власти и всему, что близко к ней; самые лица (напр. государя) я скорее люблю, чем не люблю, но коль скоро я в них вижу самодержцев, то невольное отвращение овладевает мною, и я чувствую какое-то желание противодействия (braver), как доказательство, что не страшусь их, пренебрегаю ими. — Пообедав у Пушкиных, я поехал с бароном, Софьей и Анной Петровной к телу императрицы. — В первый раз я входил в этот дворец. Идя по широкой лестнице и по высоким переходам, я вспоминал наших царей, что они также ходили здесь, как мы, а имя их скоро, также как и наши, забыто будет, неприятен вид этих пустых и совершенно голых зал, где только кое-где шатается лакей или стоит часовой. Я прошел залу с портретами генералов, не успел взглянуть на них: жаль, что они так высоко повешены, что нельзя рассмотреть верхние. — Наконец в одной из комнат увидели мы толпу кружащегося народа (его впускали с другого подъезда), который, как длинной полосой обойдя одну залу, тянулся в другую; нас провели прямо поперек этого круча, мимо караула в печальную залу (Castrum doloris).

Первый предмет, который нам бросился в глаза, был священник, читавший евангелие, далее, влево, виден был катафалк с гробом на нем, покрытым порфирой; толпа народа, дежурных придворных мужчин и женщин, офицеров, кадетов и гренадеров, так были перемешаны между собой и так было тесно, что целое не имело ничего порядочного, чинного и печального. Дым от разных курений и от свечей, закоптив совершенно убранный верх катафалка, был так густ, что не видно было потолка; комната была несообразно мала и казалась совершенно загроможденною. — Вот, что мог я заметить в несколько минут пребывания моего у тела; я ожидал, что эта картина пышности и печали произведет впечатление в душе, оставит что-нибудь после себя в памяти, — нимало, я был там как бы на маскараде.

12. Поутру я рано вышел из дому посмотреть на герольдов, но я не увидел их, а заходил в Казанскую церковь, где служил митрополит. Пообедав у Павлищева, я ездил вместе с ним к Александру Ивановичу на Выборгскую сторону.

13. В 9 часов утра поехал я с Дельвигами и А. П.[ушкиным] в Павловские казармы, чтобы оттуда смотреть на погребение императрицы; мы нашли уже войска поставленными по обеим сторонам Миллионной улицы, от самого Зимнего дворца до Царицына луга и оттуда до Воскресенского моста. Из занимаемого нами окна в одной офицерской комнате стечение народа, разумеется, было чрезвычайно, следственно были и обыкновенные происшествия, случающиеся в таких обстоятельствах, как то: споры народа с полицией, давка и т. п. В час пополудни началось шествие, потянулись распущенные шляпы и черные плащи, за ними гербы губерний, царств, цехов, печальные кареты и все при таких случаях следующее.

14–20. Вот около недели, что я ленился и не писал, — у меня накопилось к этому времени много писем; на 3 письма Лизы я отвечал двумя; она прислала письмо Анны Петровны, в котором та уверяла, что я ее не люблю — надеюсь, что последние мои письма уверят ее в противном; к матери и сестре я тоже несколько раз писал и говорил о намерении моем вступить на военную службу. Все время я болен был геморроидами, которые, кажется, открылись задним проходом, и теперь я еще нездоров; меня уверяли, что это здоровая болезнь и что с нею доживают до глубокой старости (Steinalt). Я был у Wessels с Bayer, которому отдал письмо Франциуса, он звал меня вместе отправиться к Паскевичу-Эриванскому, но мне кажется это слишком далеко. — Как обыкновенно, я бывал каждый день у барона и Анны Петровны.

21. Сегодня я хотел было побывать у Миллера, Шахматова и Энгельсона, но нигде не был, а обедал у Анны Петровны, а остаток дня просидел дома и читал Китайский роман. В Справочном месте я не нашел ничего занимательного в газетах. Судя по грамоте на Андреевский орден Дибичу, война у нас непременно продолжится, следственно, и я поеду туда же. Я писал сегодня к матери, а получил письмо от Лизы: она жалуется на молчание. Сегодня вечером от сильного морского ветра вода начала сильно подыматься; около 9 часов она уже выступила из Фонтанки, а теперь, вероятно, еще выше; не будет ли повторения 7 ноября 1824 г.? — Недавно я прочитал роман итальянского W. Scotta — Manzoni «Сговоренные». Как картина нравов того времени (начало XVII столет.) в Италии и как описание некоторых происшествий, как то: холода в Милане, моровой язвы и частью прохода немецких войск, он заслуживает большую похвалу; особенно два первых несчастия хорошо рассказаны, про последние мы более слышим, чем видим, как от мимо нас пролетающей ночью стаи птиц мы слышим шум, не видя его. — Менее хорошо выведены лица, их черты не резки и не сильны; еще менее можно похвалить самую драму: завязка не занимательна, есть вводные лица, которые совсем не нужны, ход происшествий не жив, нет постепенно возрастающего интереса, и оный совершенно кончится прежде, нежели сочинитель окончит свой рассказ, который сверх того еще чрезвычайно длинен.

22. Несмотря на свидетельство, присланное из Псковской гражд. Палаты, явилось новое препятствие получению денег Над. Гавр.: в доверенности Катерины Ивановны не сказано именно, что она дает мужу право закладывать имение, оттого нужно новое доверяющее письмо, — это досадно. Чтобы поговорить об этом, я проездил к Александру [Пушкину] на мои последние деньги и к тому же еще по-пустому, ибо не нашел его дома. Обедал я у барона — и после сидел один с Софьей: она была нежна и, несмотря на чеснок, я обнимал и целовал ее; только что я успел выйти, как пришла к ней Анна Петровна — хорошо, что не несколькими минутами ранее.

Вечером я был у Павлищевых.

23. Обедал я у Павлищева, который после пришел ко мне и пробыл целый вечер; говорили мы все более про 2-ю армию и Витгенштейна, я расспрашивал о гусарских и уланских полках.

24 ноября. Екатеринин день я ходил поздравить Симанскую и Бегичеву, после я обедал у первой. Прогулка такая в Коломну, а оттуда в Сергеевскую и назад, отозвалась сильно у меня на ногах; после обеда был я у Вессельса с Байером, оттуда, не найдя Лихардова дома, я был у барона. Там видел я Титова, сотрудника Московского Вестника, и Туманского (брата Федора Туманского). Софья упрекала меня в нежности к ней — и была со мною еще нежнее прежнего, чесночный дух (третьего дня она с мужем много его ела) не отнимал более ничего от сладости поцелуев, — она сидела у фортепиано, и стоя перед нею на колене, мне ловко было ее обнимать, тогда когда ее рука окружала мою шею… Так наша воля слаба, наши намерения противоречат словам, — после каждого поцелуя она закрывала лицо и страдала оттого, что делала и что готова была снова повторить, — я молчал, не смея не только утешать или разуверять, но даже заговорить; оставлял ее и бегал по комнате. Надо кончать наслаждаться, забыв все, или совсем не искушать себя напрасно.

25. Поутру писал я к Лизе, а потом, зашедши к барону, я остался там на целый день; вечером был там Иван Яковлевич Туманский и Сомов. Мы просидели до 2-х часов: Софья была как всегда мила, но мы не имели случая быть очень нежными. Придя домой, я нашел письмо от Франциуса, который зовет меня на свадьбу, имеющую быть через три недели; тяжело мне будет, если я принужден буду не исполнить обещания и не поеду к нему: теперь я не предвижу никакой возможности исполнить мое желание, однако, не теряю еще надежды, — 500 р. довольно бы мне было на эту поездку, — но где их взять?

26. При мне получили Пушкины письмо от Льва из Тифлиса; как Надежда Осиповна обрадовалась ему, — если бы он это видел, верно чаще и больше бы писал: смотря на нее, я думал: так и моя мать будет радоваться, когда я буду писать с Дуная. — Время приходит, что и мне пора будет ехать, расстаться со всем, что я знаю, что люблю; — я должен буду жить с людьми совершенно другого рода, и, может быть, бог знает какими, — но это мелочь, пустота: я должен привыкнуть жить с самим собою; кто желает достигнуть чего-нибудь, произвести из самого себя что-нибудь достойное, должен быть доволен сам собой. — Я вечером был дома, чтобы писать письма и приготовил к отправлению: матери, сестрам и к Лизе.

27. Были у меня Байер и Вессельс, а вечером приехал Петр Маркович из Твери совсем неожиданно. Лиза жалуется на мое молчание и говорит, что получила только 2 письма от меня; это удивительно, тогда когда я к ней писал около 6 раз. — Она мне прислала выписку из «Записок Современницы» (les Memoires d’une Contemporaine), письма Napoleon к Josephine: они очень хорошо написаны и очень нежны.

28. Петр Маркович у меня остановился; к нему сегодня приходила Анна Петровна, но, не застав его дома, мы были одни. Это дало мне случай ее жестоко обмануть (la ratter); мне самому досаднее было, чем ей, потому что я уверил ее, что я ранее …….[выпущенное в издании «Дневников» 1929 г. слово, очевидно, нецензурное], а в самом деле этого не было, я увидел себя не состоятельным: это досадно и моему самолюбию убийственно. — Но зато вечером мне удалось так, как еще никогда не удавалось. — Софья была тоже довольно нежна, но не хотела меня поцеловать. Я заказал себе новую печать — и раскаялся в этой издержке; моего Байрона я тоже отдал переплести.

29. Сегодня я тоже получил от Лизы письма от 4 по 8 числа и посылку с вязаным галстуком для дороги: письма очень нежны; я пришел из Департамента и тотчас же сел отвечать на них; до 7 часов я писал, а потом пошел к Надежде Гавриловне, но не нашел ее дома; потом катался с бароном и Анной Петровной, у которой пробыл и вечер.

30. Сегодня целый день пробыл я дома, ходил к Бегичевым, но они уже обедали, Анну Петровну я тоже не застал дома, а Софья вечером была нездорова и лежала в постели, следственно, я никого не видал. После обеда (не моего, потому что я не обедал), писал я к Лизе и получил еще письмо от нее от 17 числа. Надо отвечать Франциусу и Языкову, особенно должно первого поздравить со свадьбой.

1 декабря. Поутру я ходил в Справочное место, оттуда заходил в юнкерскую школу, где видел Дирина и брата Шепелева; в каморках все очень чисто и порядочно, но на столах не заметно следов, чтобы кто-нибудь из воспитанников чем-либо занимался. Пообедав у Пушкиных, я был на вечере у Межуева (чиновника нашего отд.), который праздновал свое обручение, или что-то на то похожее. Я немного потанцевал, ибо ни одной девушки не было, которая, по крайней мере, порядочно танцевала; одна невеста только довольно хорошо, но и то не очень: молоденькая купеческая дочка, — вот и все.

2 декабря. Навещал я поутру Наталью Васильевну и Миллеровых, обедал у Бегичевых, где Павла Ивановна больна лежит в постели, как говорят, желудочною лихорадкою; оттуда ходил я к Надежде Гавриловне, играл там с Netty и с Ададуровой (красавицей Петруши) в слова, которые должно отгадывать по последним слогам, и, наконец, был у барона. Софья Михайловна больна зубами; там был Илличевский. Вчерашней ночью выпал большой снег, и, кажется, зимний путь установился, так что мы на санях можем выехать отсюда. Около 15 числа обещает Петр Маркович выехать отсюда, — мне бы очень было это приятно.

3. Обедал я сначала с одной Софьей, а под конец обеда приехал и барон. — После обеда я проспал у Анны Петровны, а вечером дома читал «Красавицу Пертскую», один из последних романов W. Scott’а. Он, кажется, во всех сочинениях своих остается равно занимателен от соединения исторического описания с описанием нравов времени вообще, с частными лицами.

4. Я заходил в Департамент с тем, чтобы получить за два месяца следующее мне скромное, бедное мое жалование, но не было экзекутора; в отделении Шахматова не было тоже и старшего начальника, по случаю именин жены первого. Я сходил поздравить ее, и был приглашен на вечер. — Возвращаясь домой, я, к удивлению моему, нашел у себя моего столоначальника Платунова и, судя по времени дня, в слишком веселом расположении духа. Я догадался тотчас о причине сего посещения, взглянув на влажные, туманные глаза и вспомнив что я слышал про его склонность к хмельному. — Сколько я ни люблю вино, пенящееся в дружественной чаше и оживляющее беседу, согревая ум, сердце; как ни весело иногда видеть приятеля, головой которого завладел хмель, и которого язык без воли говорящего передает мысль скорее, чем они составятся в душе, — но вид пьяного просто неприятен, жалок мне. — Вечером я танцевал у Шахматова. Там были: дом Всеволодского, его побочная дочь княжна Шаховская и пр. Были еще два молодых человека, братья Атрешьевы. Танцы шли не очень хорошо за недостатком играющих на фортепиано и танцующих. Вальсируя с одною роскошной, хорошо сотворенной и молодой вдовой, которая и лицом не дурна, я заметил, что в это время можно сильно действовать на чувственность женщины, устремляя на нее свою волю. Она пришла в невольное смятение, когда мерно, сладострастно вертясь, я глядел на нее, как бы глазами желая перелить негу моих чувств: я буду делать опыты, особенно с женщинами горячего темперамента. С кн. Шаховской один из братьев глупо нежничал и ревновал меня к ней, потому что она обращалась несколько раз ко мне, и она и все прочие смеялись над ним. Мне жаль, что я не поддержал знакомства с Всеволодскими, — теперь уж поздно.

5. Поутру ходил я на второй торг имений для Петра Марковича, а остальное время дня провел я у барона и Анны Петровны. — Барон расспрашивал меня о намерении моем идти на военную службу, удивлялся ему и представлял все невыгоды его. Такие слова, а особливо любовь к спокойствию и удовольствия светской здешней жизни, сильно стали бороться с мужественным моим намерением; все выгоды здешней жизни: приятное общество, легкость занятий службы, способность к учению и расширению знаний, непринужденность и большая свобода поступков — являлись мне во всем своем блеске, между тем как трудность, опасность и неприятность военной жизни еще разительнее казались от этого сравнения. Весь вечер такие мысли, сравнение одной жизни с другой, меня тревожили; мое намерение перемены образа жизни начало колебаться, я стал жалеть, что так много говорил, и вздумал, что из Твери еще можно сюда воротиться, сделав, как будто бы я ездил на праздники в отпуск. Но возвышеннейшие чувства, желание прочной славы и достижения какой-нибудь достойной цели восторжествовали над слабой женообразной склонностью к неге и наслаждениям: я решился снова отречься от удовольствий общественной жизни, пожертвовать всем ради одной возможности достигнуть всего. — И теперь я радуюсь, что имел столько силы устоять против стольких приманок. — Оставшись здесь, я чувствую, что во мне бы заснуло желание совершенствования самого себя; я бы привык к бездействию, которое я теперь, как замечаю, уже менее тягостно мне; в мелочных, бесполезных для ума и сердца (удовольствиях?) я провел бы лучшие мои лета, а к чему я после полезен был бы с моим безнаитием и неспособностью? — Слава богу, слава богу! я теперь могу надеяться чем-нибудь быть полезным себе и человечеству! Ежели же провидению угодно будет пресечь мою безвременную жизнь, то я верю, что его премудрость устроит это к лучшему; добро, которое я мог сделать, выполнит тогда другой, достойнее меня и даже ближние мои, верно, не потерпят от того. — А смерть? — она всегда неизбежна, рано или поздно: так к чему же о ней заботиться и опасаться ее! Аминь!

6. Николин день я делал некоторые посещения, но не заставал дома; обедал у Надежды Гавриловны, а вечером заходил к моему хозяину, а после к барону. — Софья все раскаивается в нежностях ко мне и винит себя.

7. В Департаменте я узнал, что жалованья мне не назначено. Я не понимаю отчего, и если бы я остался, то должно бы было узнать почему, теперь же мне все равно. — Очень неприятно, что по сию пору не вышло из Сената переименование мое, потому что аттестаты мои теперь там, и я их получить не могу, что меня заставить взять только отпуск на 28 дней или более, пока не придет решение Сената. Через несколько дней можно мне, кажется, будет ехать отсюда с Петром Марковичем, покупка которого, по-видимому, не состоится. Нужно мне сделать некоторые покупки, а денег у меня еще нет: много хлопот на эти дни мне будет.

8. Зашедши на минутку в Департамент, где я написал черновое прошение в отпуск, поехал я в Сенат, в герольдию, где узнал, что дело о переименовании меня в 12-й класс уже окончено; для подписания теперь оно находится у Министра Просвещения и на этих днях будет отправлено в Департамент. Это, конечно, хорошо, но лучше бы было, если бы теперь все уже кончено было, и я бы мог получить при отставке и мои дипломы, необходимо нужные для вступления в военную службу. Теперь придется мне ехать с одним отпуском. Я заказал себе саблю и нашел продающиеся пистолеты; таким образом, самым нужным я уже запасся. Я купил Гнезиуса немецкую грамматику и отыскал сочинения Бисмарка о тактике кавалерии; всех купить дорого, а некоторые непременно нужно. Таким образом, я начинаю приготовляться к военной жизни моей; решено — я натачиваю мой меч боевой, который, может статься, не отразит и первого вражьего удара — кто знает?

9. Я был у Бегичевых, где довольно долго просидел после обеда, приготовляя корпию; после сидел у своего хозяина с забавной его дочерью, а оттуда пошел к барону. — Я получил от матери и Лизы письма; первая пишет об окончательной сделке касательно имения и зовет меня скорее приехать, а вторая говорит обыкновенные нежности и ждет меня тоже, — скоро исполню я их желание.

10. Наконец я заказал для сестры раму к ее портрету Байрона. Из Департамента я ходил искать часы для себя и Миши — для них и других разных покупок нужно мне будет около 400 рублей. — Я еще не знаю, проситься ли мне в отпуск или прямо в отставку: завтра поутру сходить надо поговорить об этом с Шахматовым. Обедал я у Анны Петровны с Петром Марковичем, а после проспал и просидел дома, зато хочу как можно позже лечь спать. Этими днями надо написать последнее письмо отсюда к Языкову, — я по сию пору не ответил на его последнее. Я видел Вронченкин перевод Гамлета: он хорош, но стихи все еще не гладки и тяжелы у переводчика, хотя перевод его и должен быть верен и близок к оригиналу. Нельзя тоже сказать про переводы Шиллера (Wallenstein) и Гете (gotz) Шевырева; язык в них несравненно хуже, и, сверх того, еще они неверны, как говорят сравнивавшие их. — Вронченко напомнил мне теперь отрывок, переведенный Плетневым тоже из Шекспира: признание в любви Ромео и Юлии [Джульетты], когда ночью из сада Ромео через окно разговаривает с Юлией; эта сцена есть одна из прекраснейших, которые написал Шекспир; простота, невинность и сила чувств Юлии в ней прелестны, восхитительны — за то и Плетнев прекрасно нам ее передал; он далеко оставляет за собой нашего дерптского переводчика. — В пятницу — 14 число, следственно, через 4 дня и ровно через год после моего отъезда из Тригорского, я думаю выехать отсюда. С какими удалыми надеждами я ехал сюда! — и сколько их исполнилось? — ни одной!.. Теперь их тоже много в груди, но через год им такая же будет судьба — может статься и всю жизнь!

В таком случае вопрос Гамлета: «Быть или не быть» — сам разрешится все равно.

11. Подал я просьбу об отставке меня из службы и надеюсь скоро получить оную. Петра Марковича задерживают в ломбарде, не выдавая ему денег: обещали прежде выдать завтра, а теперь отсрочили до четверга, а может быть, и до будущего вторника; весьма досадно, если нам придется так долго ожидать по-пустому деньги и терять время. — Весь день я пробыл у барона. Софья очень была мила со мной, уверяла, что ей тяжело будет расставаться со мной, и что часто вспоминать будет обо мне. — Там был Плетнев и Подолинский, также один поляк Жельветр, который приезжал заговаривать зубную боль Софьи; он очень смешил нас своим обращением.

12. В Департаменте я отдал на гербовую бумагу — на производство дела по просьбе о моем увольнении: всего 9 р. мне это стоит покуда. О возвращении дипломов моих нужно, как говорят, сделать особенное отношение в герольдию. Я думаю, что я и без них могу обойтись.

Петру Марковичу обещают в пятницу (14) выдать деньги, следственно, в субботу можно нам будет выехать: дай бог успеть нам в нашем намерении. Обедая у Пушкиных, узнал я, что Александр Сергеевич уехал из Малинников и теперь уже в Москве — жаль, что я его не застану у нас.

Вечер я провел у барона; Эристов был там очень забавен, Софья, несмотря на зубную боль, в минуты отдыха была любезна, т. е. нежна, охала, что желает, чтобы зубы ее болели, пока я не уеду, чтобы развлечь себя тем; это очень мило и хорошо сказано.

13. Я еще не получил отставки. Ходил смотреть саблю; она готова, а пистолеты нашел я уже проданными: это меня очень расстроило на целый день, я был не в духе, просидел дома после обеда, а вечер проспал у Анны Петровны.

Дельвигов целый день я не видал и по-пустому ездил обедать к Бегичевым.

14. Наконец Петр Маркович получил деньги, и я с 400 р. поехал делать покупки и прощальные мои посещения; но в то утро я не успел всех сделать, также не получил я и отставки, — завтра обещают ее мне отдать. — Сегодня память бунта, служили панихиду по Милорадовичу в Невском монастыре; но сколько людей верно плакало и о несчастных, которые пережили и не пережили этот день!! Мир окончившим! И да прекратит судьба скоро страдания еще живых! После 10 часов я приехал к баронессе. Софья еще больна, но зубы ей уже заговорил поляк: они перестали болеть. Она была очень любезна, только не удалось мне ни на минуту остаться с ней наедине. — Завтра я буду там обедать, а оттуда тотчас мы и намерены отправиться в путь.

Выезд из Петербурга 15 декабря 1828 г. — В прекрасную зимнюю ночь, по гладкому уезженному шоссе, в широкой кибитке поскакали мы, я с Петром Марковичем Полторацким, 15 декабря вечером, после 9 часов, из Петербурга. Несмотря на то что я выезжал с намерением отправиться в армию, на Дунай, расставание для меня со столицей севера было совсем не тягостно; я не жалел об удовольствиях и спокойной жизни, которую я оставлял, зная, что первыми я не имею способов пользоваться вполне, а жизнь, которую я доселе вел, давно меня томила. Людей я тоже не оставлял, к которым бы я столько был привязан, чтобы разлука с ними меня очень печалила; одна Анна Петровна имела право на сожаление о ней. Софья Михайловна, хотя и очень нежная со мною, всегда благосклонная ко мне, как к своему родному, — не занимала меня до той степени, чтобы мне очень тяжело было ее оставлять, — следственно, простившись очень нежно с Анной Петровной и с Софьей Михайловной, а с бароном очень дружественно (он рад был, что сбывает с рук опасного друга и оттого только смеялся над нежностями его жены со мной), я уехал в очень хорошем расположении духа. Кроме богатых надежд на славные подвиги, на поэзию жизни военной, на удовольствие видеть новые страны и народы, — я ожидал еще на первый случай много удовольствия дома между родных, в кругу хорошеньких двоюродных сестриц; одна только встреча с Лизою меня тревожила.

Лиза. Вот история моей связи с ней. За год, почти ровно день в день (я приехал в Петерб. 17 декабря 1827) перед сим, приехав в Петерб. кандидатом, успехов вообще в обществе и, особенно в любви, по слуху, не видев еще Лизу, я решился ее избрать предметом моего первого волокитства: как двоюродная сестра, она имела все права на это. Я нашел ее девушкою уже за двадцать лет, высокого роста, с прекрасною грудью, руками и ножками и с хорошеньким личиком: одним словом, она слыла красавицею (Une tres jolie personne). Родство, короткая связь с сестрою ее, способность всякий день ее видеть, — все обещало мне успех. Сначала он мне даже показался скорым, ибо уже во второй день нашего знакомства, вообще, видев ее только несколько часов, я вечером, обнимая ее, лежавшую на кровати, хотел уже брать с нее первую дань любви, однако не успел: она не дала себя поцеловать.

1829

Отъезд Лизы. 2 января 1829. Давно уже Петр Маркович собирался ехать в Малинники, — наступил, наконец, решительный день. Хотя через Сашу и объявляла Лиза, что меня больше не любит, просила, чтобы я сжег ее письма и т. п., но когда мы оставались наедине, то она также твердила про свою любовь, искала моей, как и прежде. Не стану говорить про слезы этой второй разлуки — Mon Ange!! были последние ее слова, когда она садилась в кибитку! — Что она теперь, зовет ли меня также? любит ли? — Бедная, лучше бы ей было меня забыть или разлюбить…

С ее отъезда я имел более свободы кокетничать, но не имел более успеха.

На третьем бале у Кознакова я волочился за новой красавицей, Натальей Кознаковой, девушкой уже лет 20 с лишком, но, так как я все это делал слегка, зевая, то и ничем не кончал.

2 января. По первому успеху я думал дело уже сделанным, но не тут-то было. На другой день я нашел ее совсем не такою, как ожидал, а скучной и совсем со мною не любезной; точно также и следующие дни. Я никак себе не мог объяснить такого обращения.

Софья Михайловна Дельвиг. Между тем я познакомился в эти же дни, и у них же, с общей их приятельницею Софьей Михайловной Дельвиг, молодою, очень миленькою женщиною лет 20. С первого дня нашего знакомства показывала она мне очень явно свою благосклонность, которая мне чрезвычайно польстила, потому что она была первая женщина, исключая двоюродных сестер, которая кокетничала со мной, и еще оттого, что я так скоро обратил на себя внимание женщины, жившей в свете и всегда окруженной толпой молодежи столичной. — Рассудив, что по дружбе ее с Анной Петровной и по разным слухам, она не должна быть весьма строгих правил, что связь с женщиной гораздо выгоднее, нежели с девушкой, я решился ее предпочесть, тем более что не начав с нею пустыми нежностями я должен был надеяться скоро дойти до сущного. — Я не ошибся в моем расчете: недоставало только случая (всемогущего, которому редко добродетель или, лучше сказать, рассудок женщины противостоит), чтобы увенчать мои желания. — Но неожиданно все расстроилось. Муж ее, движимый, кажется, ревностью не ко мне одному, принял поручение ехать на следствие в дальнюю губернию и через месяц нашего знакомства увез мою красавицу. — Разлученный таким образом, по-видимому, надолго с предметом моего почитания и, сделавшись оттого свободным, в кругу небольшого моего знакомства не нашел я никого другого, кроме Лизы, кем можно бы было с успехом заняться. — Обстоятельства были мне чрезвычайно благоприятны. В этот месяц я короче познакомился с ней. Бывая всякий день с нею, принимая живое участие, по родству и дружбе с Анной Петровной, в затруднительном положении их отца, который приехал в Петерб. по делам (и не знаю для чего привез с собой Лизу), а жил там по невозможности, за недостатком денег оттуда выехать, я сделался советником и поверенным обеих сестер, а часто посредником и мирителем между отцом и дочерьми. Эти же затруднительные денежные обстоятельства и болезнь Анны Петровны были причиной, что они никуда совершенно не выезжали, и что молодежь перестала у них бывать. Я остался один, который зато всякий день и целый день там сидел. — Давно уже открыл я, что имею счастливого соперника, причину тоски и нервических припадков моей красавицы, молодого человека, богатого, известного красавца… и дурака, но счастье помогло мне его вытеснить тем, что, кажется, она одна была занята им, а не он ею, и тем, что она не имела случая часто его видеть. — После двухмесячных постоянных трудов, снискав сперва привязанность, как к брату, потом дружбу, наконец, я принудил ее сознаться в любви ко мне. — Довольно забавно, что, познакомившись короче, я с ней бился об заклад, что она в меня влюбится.

Не стану описывать, как с этих пор возрастала ее любовь ко мне до страсти, как совершенно предалась она мне, со всем пламенем чувств и воображения, и как с тех пор любовью ко мне дышала. Любить меня было ее единственное занятие, исполнять мои желания — ее блаженство; быть со мною, все, чего она желала. — И эти пламенные чувства остались безответными! Они только согревали мои холодные пока чувства. Напрасно я искал в душе упоения! одна чувственность говорила. — Проводя с ней наедине целые дни (Анна Петровна была все больна), я провел ее постепенно через все наслаждения чувственности, которые только представляются роскошному воображению, однако, не касаясь девственности. Это было в моей власти, и надобно было всю холодность моего рассудка, чтобы в пылу восторгов не переступить границу, — ибо она сама, кажется, желала быть совершенно моею и, вопреки моим уверениям, считала себя такою.

После первого времени беззаботных наслаждений, когда с удовлетворенной чувственностью и с прошедшей приманкой новизны я точно стал холоднее, она стала замечать, что не столько любила, сколько она думала и сколько заслуживает. С этих пор она много страдала и, кажется, всякий день более любила. Хоть и удавалось мне ее разуверять, но не надолго; холодность моя становилась слишком явной. — Я сам страдал душевно, слишком поздно раскаивался; справедливые ее упреки раздирали мне душу. Приближавшийся отъезд ее с отцом умножал еще более ее страдания — и любовь. Это время было для нас обоих ужасное. — Наконец роковая минута настала, расстроенное ее здоровье, кажется, изнемогало от душевной скорби. Рыдая без слез, холодные и бледные уста замирали на моих, она едва имела силы дойти до кареты… Ужасные минуты! Ее слезы въелись мне в душу.

С моею матерью и сестрой поехала она в Тверь, где имела еще огорчение узнать мои прежние любовные проказы, и некоторые современные. Несмотря на все это, мне легко было в письмах ее разуверить, — как не поверить тому, чего желаешь! Ответы ее были нежнее чем когда-либо. — В таких обстоятельствах встреча моя с нею опять очень меня беспокоила.

3 января. Приезд в Малинники. Дорога зимняя была очень хороша. Без особенных происшествий доехали мы за двое суток до Торжка. Не доезжая несколько верст до него, мы заехали переночевать к тамошнему помещику Львову, родственнику Петра Марковича, и очень хорошо знакомому всему семейству Вульф. — Я провел вечер довольно приятно; жена его и две дочери очень милы и любезны. На другой день отправились мы далее; в самом Торжке я тоже познакомился с семейством других Полторацких, детей Павла Марковича, и видел одну старую деву Лошакову, дальнюю родственницу нашу, — которая лет 12 тому назад жила у нас в доме.

5 января. Старица. Вот скоро целый месяц, что я не писал; тому причина то, что я оставил Петербург и кочую теперь в Старице и ее окрестностях. Вот с самого Рождества я живу здесь; с матерью и сестрою Анною мы приехали провести здесь Святки, после приехала Евпраксия от Павлы Ивановны, а перед нею Саша с Лизой.

Всякий день, и почти целый, мы бываем у Вельяшевых; там я занимаюсь здешними красавицами: Катинькою, Машенькою Борисовой и Натальей Федоровной Казнаковой. По сию пору они довольно благосклонно принимали мои приношения их прелестям, но Катинька, кажется, более занята любовью Ивана Петровича, хотя и не разделяет ее. 30-летний юноша очень забавен со своей страстью; я его вчера взбесил, сказав, что он влюблен: он считает за недостойное влюбиться и никак не хочет сознаться в своей страсти. Целые дни он проводит, сидя руку об руку или играя в шашки с прелестницей своею, которая точно мила. Она очень стройна и имеет много приятности во всех своих движениях и обращении. Мне бы очень приятно было ей понравиться, но никак бы не желал в ней родить страсть: это скучно. Я желаю только нравиться, занимать женщин, но не более: страсти отнимают только время; хорошо, ежели не имеют дурных последствий; для меня уже довольно, — я насытился ими.

Машенька Борисова сначала улыбалась мне и благосклонно смотрела своими хорошенькими глазками на меня, но теперь, кажется, недовольна тем, что я не исключительно ею занимался; она вчера уехала. Третьего дня я понравился, кажется, особенно понравился, Наташеньке Казнаковой на маскараде у Казнакова; я был к лицу одет и много танцевал с ней. Тут же и Катинька была очень мила со мною. Этот вечер я провел очень приятно; мы танцевали до 5-ти часов утра, хотя танцующих мужчин было мало.

Монастырище, 7 января. В четверг, 20 декабря [1828 г.], я, мать и сестра Анна отправились в Старицу, которая от Малинников лежит в верстах 30. Я ожидал там найти Лизу и Сашу; оттого, когда мы подъехали к дому Вельяшевых, и сестра вышла из саней, чтобы туда идти, а мать хотела прямо ехать в дом, для нас нанятый, то я долго не решался, что мне делать: остаться ли с матерью, или идти с сестрой, — так я боялся встречи с моею любовью. — Случай еще раз отсрочил эту трогательную сцену: два друга в этот же день поехали к Понафидиным. Лиза долго ожидала меня, но, наконец, надо было ехать к отцу. Я очень был рад, что еще на несколько дней остался свободен.

Катинька Вельяшева. Здесь я нашел двух молодых красавиц: Катиньку Вельяшеву, мою двоюродную сестру, за один год, который я ее не видал, из 14-летнего ребенка расцветшую в прекрасную девушку, лицом хотя не красавицу, но стройную, увлекательную в каждом движении, прелестную, как непорочность, милую и добродушную, как ее лета.

Марья Борисова. Другая, Машенька Борисова, прошлого года мной совсем почти не замеченная, теперь тоже заслуживала мое внимание. Не будучи красавицей, она имела хорошенькие глазки и для меня весьма приятно картавила. Пушкин, бывший здесь осенью, очень ввел ее во славу. — Первые два дня я провел очень приятно, то в разговорах с сестрой, то слегка волочившись за двумя красавицами, ибо ни одна из них не делала сильного впечатления на меня, может быть оттого, что, недавно еще пресыщенный этой приторной пищей, желудок более не варил. Они слушали благосклонно мои нежности, и от предстоявших балов я ожидал еще большего успеха. Мы уже точно знали, что у полковника Торнау (командира стоявшего здесь Оренбургского уланского полка) будет накануне Рождества для детей Weihnachtsbaum или елка, а для взрослых бал.

Иван Петрович Вульф. Не долго пользовался я спокойствием: сначала воротился от своего отца, куда он ездил на именины, мой двоюродный брат Иван Петрович Вульф, служащий в здесь же стоящем уланском полку. Он очень хороший человек, с умом и способностями, которые не имел случая развернуть, живя с самого выхода из корпуса пажей здесь в деревне. К несчастью моему, несмотря на 30 лет, он влюбился в свою 15-летнюю кузину Катиньку по уши, как я когда-то любил Анну Петровну, и стал ужасно ревновать к ней. Видя первый вечер, что она очень хороша со мною, он почти выходил из себя: твердил, что в мире все химера (любимое его выражение), что он поедет против Турок и пр. — Потом, объяснившись, как кажется, он оставил воинственное намерение, а только уже не отходил от нее ни на шаг во все время моего пребывания там.

Встреча с Лизой. На третий день моего приезда в Старицу приехала, наконец, и Лиза с отцом, Сашей и Понафидиными. Из саней вышедши, она прямо пошла наверх во второй этаж, где жили, по тесноте, все молодые девушки, до 10 всех на все, в двух маленьких комнатах, под предлогом переодевания. Я оставался внизу, надеясь, что присутствие публики избавит меня от трогательных сцен свиданья: слез, обмороков и т. п. Я ошибся: без них не обошлось. Саша (та самая, которая ровно год назад мучила меня тем же самым образом, печальною разлукой после года спокойных наслаждений, став другом и товарищем моей любовницы, сделалась нашим посредником), встретив меня довольно холодно, без упреков, объявила, что меня ожидают наверху: нечего было делать — я принужден был туда идти. Взойдя на половину лестницы, я увидел на верху оной Лизу, ожидающую меня в окружении всем чином молодых дев. Недовольный блистательным таким приемом, еще увеличивавшим затруднительное мое положение, сказал я, не помню что-то, долженствовавшее выразить обыкновенное удовольствие встречи, и стал за ней, как бы желая дать проход всему народу, стоявшему у лестницы, вероятно для того, чтобы сойти с нее. От этих ли слов, или от встречи просто, или от чего другого, не знаю, но красавица моя упала в обморок, на руки шедшего за мной Ивана Петровича, который, вскинув ее на мощные плечи, понес до ближайшей постели. Быть причиной и зрителем всего этого было мне весьма неприятно. Понемногу она пришла в себя; когда очутилась на постели, мы, оставшись втроем с Сашей, успокоили ее немного.

11 января. Монастырище. Я уверил ее, что люблю, а она была нежнее, чем когда-либо; только я не был в духе пользоваться этой нежностью. Между рассказами о прошедшем и будущем, вдруг говорит она, что имеет очень важное у меня спросить, а именно: что отвечать ей на предложение барона Меллер-Закомельского, который, познакомившись с ней две недели тому назад, сватается за нее? — Сперва я не хотел этому верить и принял за шутку, потому что, во-первых, я никак не думал, чтобы здесь, в Старице, нашелся вообще жених, а еще менее считал М. способным так скоро влюбиться; что по любви он жениться хотел, это казалось явно, потому что он должен был знать, что Лиза не имеет большого состояния, а он тоже не имеет столько, чтобы при выборе жены ему не рассчитывать; но это точно было справедливо. Раздумав, я объявил ей, что в этом случае решительно ничего не могу отвечать: она сама должна располагать своей судьбой, а не я; если я посоветую идти за него, это все равно, что сказать: я тебя не люблю; а советовав отказать ему, даешь право после упрекать себя, что ради меня она не вышла за человека, с которым была бы счастлива. Три дня взято было Лизой сроку на ответ; после нескольких сцен с отцом, который, не знаю из какой выгоды, очень желал этого замужества, отказали Меллеру. С этих пор Петр Маркович, бывший со мной всегда дружен, вдруг сделался чрезвычайно сух со мной, как будто тут впервые заметил нашу связь с Лизой. — Она, кажется, ничего с ним не потеряла: Меллер — человек совсем не таких качеств, которые составляют семейственное счастье. Он скоро утешился, а теперь, как пишут, хочет жениться на другой моей двоюродной сестре. — Дай бог им счастья.

Положение мое в отношении с красавицей было весьма затруднительно. Несмотря на 3-месячную разлуку с Лизой, я не мог себя принудить быть с ней таким же, как прежде, — очарование исчезло. Наружное же внимание я должен был иметь к ней, чтобы не вовсе растерзать душу, кроме того, уже много страдавшую от меня. Столько, однако, власти над собой я не имел, чтобы для нее отказаться от удовольствия волочиться за другими. Таким образом, мы мучили друг друга.

Пришли праздники Рождества. Торнау, более любезный хозяин, чем полковой командир, дал нам очень приятный вечер накануне оного; мы много танцевали, а я кокетничал, но только не с Лизой и Сашенькой, а со старыми любовницами. — Здесь я познакомился с полковником Кусовниковым, служившим прежде в лейб-гусарском, а потом адъютантом у принца Виртенберского (теперь получил он Тираспольский кавалерийский егерский полк), человеком, хотя и не блистательного ума, но очень добрым и милым; он волочился за сестрой, отчего, вероятно, и был ко мне так хорошо расположен. — Этот же вечер, несмотря на ревность Ивана Петровича, Катинька, а особенно Машенька, были очень любезны со мной. Каково было бедной Лизе видеть все это! Видя каждую минуту мою ветреность, неверность, она все еще не могла себя разуверить. Еще шумнее и на форменном деревенском бале встретил я Новый год у нашего соседа Ермолаева. Кроме нашего общества Старицкого, съехалось к нему много гостей и из других уездов. Несмотря на то что он сам большой дурак, все очень довольны были вечером. Танцевальная зала и дом у него прекрасный, накормил он хорошо, танцевали сколько только сил было, всякому была совершенная свобода, чего же более можно требовать от хозяина? — Не менее прежнего бала, я и здесь мучил Лизу, — так, что она не хотела даже со мной более танцевать за то, что в котильоне я ей сказал, что она слишком часто меня выбирает. Весь вечер я ей менее всех занимался. — Зато, возвращаясь с бала домой в одной кибитке с Сашей, мы с нею вспомнили старину.

6 февраля. Время проходило между тем хотя и однообразно, но довольно скоро; надо было думать об отъезде в полк. Все уверяли меня, что гораздо удобнее мне будет определиться прямо в Инспекторском Департаменте, чем ехать в полк наудачу, где я потеряю много времени от пересылок бумаг. Для этого мне должно бы было ехать назад в Петербург. — Рассудив, что они точно правы, я решился, несмотря на новые издержки, которые мне эта поездка должна стоить, тотчас после праздников, туда ехать.

В Крещение приехал к нам в Старицу Пушкин, «Слава наших дней, поэт, любимый небесами», — как его приветствует костромский поэт г-жа Готовцева. Он принес в наше общество немного разнообразия. Его светский блестящий ум очень приятен в обществе, особенно женском. С ним я заключил оборонительный и наступательный союз против красавиц, отчего сестры его прозвали Мефистофелем, а меня Фаустом. Но Гретхен (Катинька Вельяшева), несмотря ни на советы Мефистофеля, ни на волокиту Фауста, осталась холодною: все старания были напрасны. Мы имели одно только удовольствие бесить Ивана Петровича; образ мыслей наших оттого он назвал американским. — Мне жаль, что из-за таких пустяков он, вероятно, теперь меня не очень жалует: он очень добрый и благородный малый. Если еще сведет нас бог, то я уже не стану волокитством его бесить.

После праздников поехали все по деревням; я с Пушкиным, взяв по бутылке шампанского, которые морозили, держа на коленях, поехали к Павлу Ивановичу. — За обедом мы напоили Люнелем, привезенным Пушкиным из Москвы, Фрициньку (гамбургскую красавицу, которую дядя привез из похода и после женился на ней), немку из Риги, полугувернантку, полуслужанку, обрученную невесту его управителя и молодую, довольно смешную девочку, дочь прежнего берновского попа, тоже жившую под покровительством Фридерики. Я упоминаю о ней потому, что имел после довольно смешную с ней историю. Мы танцевали и дурачились с ними много, и молодая селянка вовсе недвусмысленно показывала свою благосклонность ко мне. Это обратило мое внимание на нее, потому что прежде, в кругу первостатейных красавиц, я ее совсем и не заметил. Я вообразил себе, что очень легко можно будет с ней утешиться за неудачи с другими, почему через несколько дней, приехав опять в Павловское, я сделал посещение ей вроде гр. Нулина, с тою только разницей, что не получил пощечины. Встречая, таким образом, на каждом шагу неудачи, я принужден был возвратиться к Саше, с которой мы начали опять по-старому жить, т. е. до известной точки пользоваться везде и всяким образом наслаждениями вовсе не платоническими. — В таких занятиях, в охоте и поездках то в Берново, то к Петру Ивановичу, куда я ездил для сохранения благорасположения Машеньки (еще одной двоюродной сестры, но только, к несчастью, не столь занимательной, как другие, — она совсем не хороша собой), или в Павловское, где вчера мы играли в вист, провел я еще с неделю до отъезда с Пушкиным в Петербург.

Сарыкиой. 20 февраля. Путешествие мое в Петербург с Пушкиным было довольно приятно, довольно скоро и благополучно, исключая некоторых прижимок от ямщиков. Мы понадеялись на честность их, не брали подорожной, а этим они хотели пользоваться, чтобы взять с нас более. Вообще никогда не должно у нас полагаться на слово какого-либо торгового человека. Справедливо искони упрекают русских в лживости, особенно москвичей. — Проезжающий, поверивший их словам, не запасшийся подорожной, после первого перегона должен переносить всевозможные неприятности, особенно если он имел неосторожность заплатить вперед деньги: во всякой яме задерживают его, стараясь бессовестно взять с него сколько можно более денег, и сколько бы он не платил, никогда он не удовлетворит алчность этих плутов. В три мои поездки по московской дороге я это испытал. — На станциях, во время перепрягания лошадей, играли мы в шахматы, а дорогою говорили про современные отечественные события, про литературу, про женщин, любовь и пр. Пушкин говорит очень хорошо; пылкий проницательный ум обнимает быстро предметы; но эти же самые качества причина того, что его суждения о вещах иногда поверхностны и односторонни. Нравы людей, с которыми встречается, узнает он чрезвычайно быстро; женщин же он знает как никто. Оттого, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом он приобретает благосклонность оного. — Пользовавшись всем достопримечательным по дороге от Торжка до Петербурга, т. е. купив в Валдае баранок (крендели небольшие) у дешевых красавиц, торгующих ими, в Вышнем Волочке завтракали мы свежими сельдями, а на станции Яжелбицы ухой из прекраснейших форелей, единственных почти в России; приехали мы на третий день вечером в Петерб. прямо к Andrieu (где обедают все люди лучшего тона). Вкусный обед, нам еще более показавшийся таким после трехдневного путешествия, в продолжение которого, несмотря на все, мы порядочно поели, запили каким-то, не помню каким, новым родом шампанского (Bourgogne mousseux, которое одно, только месяц тому назад там пили, уже потеряло славу у его гастрономов). Я остановился у Пушкина в Демутовой Гостинице, где он всегда живет, несмотря на то, что его постоянное пребывание — Петербург. Первым моим делом было, разумеется, переодевшись, ехать к Анне Петровне и к Дельвигам: живущие в одном доме, они неразлучны.

Я нашел их дома одних; никто не ожидал меня увидеть, и полагали, что я уже поехал в Молдавию. Не знаю, что думал барон, а Софья и Анна Петровна были очень рады меня увидеть. Первая кокетничала со мною по-старому, слушая мои нежности и упрекая в холодности; другую же, как прежде, вечером я провожал до ее комнаты, где прощальным, сладострастным ее поцелуям удавалось иногда возбудить мою холодную и вялую чувственность. — Должно сознаться, что я с нею очень дурно себя вел.

На другой день первою моею заботою было отыскать Wessels, университ. моего товарища, а теперь учителя в воспитательном доме, где он имел большую и прекрасную квартиру; у него-то хотел я остановиться, чтобы не платить напрасно в трактире деньги, потому что Пушкина не хотел я беспокоить, оставшись в его небольшой квартире. — На третий день после моего приезда переехал я к моему богослову. Теперь занимало меня определение на службу; я не знал, как начать: явиться ли к Дибичу с рекомендательным письмом от Адеркаса, но я не знал ни одного к нему приближенного человека, который мне бы сказал, как это сделать, и тоже не имел духа такими безделицами, как мое определение, занимать человека, отправляющегося начальствовать армиею, или искать другой дороги. Случай мне тут помог: у Анны Петровны я встретился с Г. М. Свечиным, моим земляком по Тверской губ., знавшим коротко моего отца, и бывшего мне сватом по сестре его, которая была замужем за моим дядей, а ко всему этому вдобавок, несмотря на 50 лет и 10 человек детей, волочившемуся за Анной Петровной. Он предложил мне свое ходатайство в инсп. департаменте. Я согласился на его предложение, обещавшее мне гораздо скорейший успех, чем представление Дибичу, которого я мог увидеть только еще через несколько дней, т. е. в будущую пятницу в его приемный день. И точно, через 4 дня, 24 января 1829 года (день, который мне навсегда останется памятен), я был зачислен на службу Е.[го] И.[мператорского] В.[еличества] в Принца Оранского Гусарский полк, выбранный мной единственно по мундиру, ибо он лучший в армии (впоследствии я не мог раскаиваться в выборе оного), вольноопределяющимся до рассмотрения моих аттестатов и свидетельств о дворянстве. Окончив, таким образом, главное мое дело, занялся я обмундировкой и выполнением препоручений, мне данных, о разных покупках. Время шло чрезвычайно быстро. Окончив прогулки по лавкам и Невскому проспекту, я или ездил по родным, как, напр., к Бегичевым, где я не мог не пококетничать с Анной Ивановной, хотя меня и бесило ее равнодушие ко мне (за целые пуки перьев, которые я для нее очинивал, я сбирал очень вежливую благодарность, — но ничего более), или отправлялся к Анне Петровне, где уже и оставался весь день. Зато здесь любовные дела мои шли гораздо успешнее: Софья становилась с каждым днем нежнее, пламеннее, и ревность мужа, казалось, усиливала ее чувства. Совершенно от меня зависело увенчать его чело [рогами], но его самого я слишком много любил, чтобы так поступить с ним. Я ограничился наслаждением вечера, которые я просиживал почти наедине с ней (Анна Петровна сидела больше с Александром Ивановичем Дельвигом, юношей, начинавшим за нею волочиться) и проводил в разговоре пламенным языком сладострастных осязаний. В прежнюю мою бытность в Петерб. еще собирались мы ехать за город кататься, но все по различным причинам день ото дня откладывали гуляние. Наконец назначили день не настоящего катанья, а только пробы, пример парада, как говорил барон, и на двух лихих тройках, из которых в одну сел барон, Сомов, Анна Петровна и я, а на другую Софья, Щастный (молодой поэт) и Александр Иванович. — Я, чтобы избежать подозрения, не хотел сесть с моей красавицей. По прекрасной дороге мы менее чем за полчаса примчались в Красный кабачок, известный трактир на Петербургской дороге, где публика немецких ремесленников празднует свою масленицу. Там, под музыку венгерца, игравшего на арфе, которому аккомпанировал виртуоз на нескольких инструментах: скрипке, Пановой флейте, барабане и других, много мы танцевали и прыгали в большой и очень хорошо освещенной зале, где по воскресеньям даются балы. Софья нежно упрекала меня, зачем я не сел с нею в сани, не признавала достаточными причины, приводимые мною, а именно, ревность ее мужа, и хотела, чтобы, по крайней мере, назад ехав, я сел с ней. Что было делать? — я пообещал. За чаем забавлял нас фокусник и не обижался, кажется, тем, что мало обращали внимания на его проворство. Несмотря на намерение веселиться, с которым мы поехали, настоящего веселья не послали нам боги. — Веселье — это непринужденная радость, почти всегда безусловная, — есть настоящий дар свыше; ее нельзя приготовить, и редко она является там, где ее ожидают. Однако есть люди, владеющие даром приносить ее с собой в общество; такого любимца богов не доставало в нашем кругу, почему и мне бы было не очень весело, если б не волокитство и надежда на обратный путь.

Красный кабачок искони славится своими вафлями; в немецкую масленицу прежде весь Петербург, т. е. немцы и молодежь, катались сюда, чтобы их есть, но нынче это вывелось из обыкновения, катание опустело, и хотя вафли все еще те же, но ветреная мода не находит их уже столь вкусными, как прежде. — Нельзя нам было тоже не помянуть старину и не сделать честь достопримечательности места. Поужинав вафлями, мы отправились в обратный путь. — Софьи и мое тайное желание исполнилось: я сел с нею, третьим же был Сомов, — нельзя лучшего, безвреднейшего товарища было пожелать. Он начал рассказами про дачи, мимо которых мы мчались (слишком скоро), занимать нас, весьма кстати, потому что мне было совсем не до разговора. Ветер и клоками падающий снег заставлял каждого более закутывать нос, чем смотреть около себя. Я воспользовался этим: как будто от непогоды покрыл я и соседку моею широкой медвежьей шубой, так что она очутилась в моих объятиях, — но и это не удовлетворило меня, должно было извлечь всю возможную пользу из счастливого случая… Ах, если б знал почтенный Орест Михайлович, что подле него делалось, и как слушали его описания садов, которые мелькали мимо нас.

С этого гулянья Софья совершенно предалась своей временной страсти и, почти забывая приличия, давала волю своим чувствам, которыми никогда, к несчастью, не училась она управлять. Мы не упускали ни одной удобной минуты для наслаждения, — с женщиной труден только первый шаг, а потом она сама почти предупреждает роскошное воображение, всегда жаждущее нового сладострастия. Я не имел ее совершенно потому, что не хотел, — совесть не позволяла мне поступить так с человеком, каков барон, но несколько вечеров провел я почти наедине с нею (за Анной Петровной в другой комнате обыкновенно волочился Александр Иванович Дельвиг), где я истощил мое воображение, придумывая новые…

18 августа 1830. Сквир [Перемещение этой более поздней записи сделано редакцией]. Полученными от Пушкина 1500 руб. в уплату заемного письма я это время жил и делал покупки для матери и сестер; также заказал я себе мундир и покупал вещи, принадлежащие к оному. Эти издержки весьма скоро истощили мои финансы, так что у меня оставалось не более — сколько необходимо было — чтобы доехать до Твери. В таких обстоятельствах мне очень кстати было предложение Александра Сергеевича Пушкина поменяться медвежьими шубами; он мне дал впридачу 150 руб. — По этим же самым денежным причинам мне нельзя было долее оставаться в Петерб. После многих отлагательств, по просьбам моих приятельниц, назначил я, наконец, 6 февраля днем моего отъезда, выехал же точно только на другой день вечером. Это случилось оттого, что Софья вечером в 6 час. требовала от меня, кроме общего прощанья, еще частное с ней у Анны Петровны и не в присутствии мужа. Как же мне можно было отказать ей в такой безделице! — В назначенное время я нашел мою неутешную красавицу, и мне чрезвычайно тяжело было видеть страданья женщины, которые ничем я не в силах был облегчить. — Вдруг, совсем неожиданно, зашел муж к Анне Петровне и очень был удивлен меня еще раз встретить; к счастью, у меня был предлог — неожиданный приезд в Петерб. дяди Петра Ивановича со всем его семейством, который и послужил благовидной причиною моей остановки. — После его ухода настала решительная минута прощанья; что я в продолжение оного чувствовал, страдал, — рассказать невозможно. Видеть женщину милую на коленях перед собой, изнемогающую от страсти, раздирающей ей душу, и в исступлении чувств, судорожными объятиями желающую удержать того, который бежит на край света, и чувствует свою вину перед ней — есть наказание самое жестокое для легкомысленного волокиты. Вырвавшись из объятий, я побежал от нее, не внимая ее словам, призывавшим меня, когда я уже вышел из комнаты и побежал к саням, как будто бы гонимый огнем и мечом, и только тогда успокоился, когда был далеко от знаменитой мне Владимирской улицы. — Точно был то рай в сравнении с моей теперешнею жизнью!!

Пообедав у дяди, где я был более для сестры Машеньки, всегда со мной бывшей очень любезной, и для брата Гаврилы Петровича, только что возвратившегося из Турецкого похода. Его советам не ехать в Турцию, хотя бы и хотел, но не мог более слушаться. Дело уже было сделано: надо было повиноваться моей судьбе или глупости, готовившей уже для меня финал испытаний. В 8 часов вечера 7 февраля [1829 г.] вторично выехал я из Петербурга, чтобы долго, кажется, не въезжать в него.

Не одно непостоянство или легкомысленное желание славы, честолюбие, заставляло меня переменить мой образ жизни и за Дунаем искать счастья. Издержки моей столичной жизни превышали то, что по расчету с имения нашего я мог получать; даже и этот год я выдержал потому только, что, заложив Малинники, у нас случились деньги. Следственно, будущий 1829 год я никак не надеялся получить еще пять тыс. и потому мне должно было оставить Петербург. Мать никак не согласилась бы на отставку, как я желал, — оставалась одна военная служба благовидным удалением; военное время еще более способствовало мне. Если впоследствии ожидания от оной не исполнились, — в том не моя вина: я рассчитывал по обыкновенному порядку вещей, а служил столь несчастливо, как не многие служили. — От службы моей в министерстве рассудительно ничего я ожидать не мог, будучи без знакомств и без протекции. Малое число первых, хотя и самое приятное, заключалось в нескольких литераторах, посещавших барона Дельвига; о знакомстве с двумя или тремя дальними тетками не стоит и упоминать, — они знали меня только как сына моего отца и моей матери, — ни от тех, ни от других, следственно, мне нечего было ожидать. — Равно и об удовольствиях столицы я не мог сожалеть, потому что и публичными [развлечениями] я не пользовался по недостатку денег.

В продолжение зимы 28 года я только бывал на вечерах в одном доме Лихардова, последнюю же зиму я почти нигде не бывал. Одно Справочное место, где постоянно я читал Отечественные и Европейские новости, связывало меня с остальным миром, о светской же жизни знал я только по слухам, доходившим до меня через Пушкина и других. В таких обстоятельствах, даже если бы я и предугадал мою службу, то Петербург, во всяком случае, должен я был оставить. — Ни одно ожидание, с которым я въехал в него, исключая женщин, не сбылось, но такая опытность не предохраняла меня от новых надежд и обольщений. — В продолжение всего пути до Торжка, куда я приехал через двое суток, 10-го числа вечером, занят был предстоящей военной жизнью: я восхищался этой беспрерывной телесной деятельностью, жизнью на коне, отдыхами в виду неприятельских огней, пылом кавалерийских атак, грозным величием битв, решающих судьбы народов. Я уже мечтал себя видеть возвратившимся счастливым победителем, украшенным наградами, заслуженными лично, и передо мной открывался путь славы безграничный; мне недоставало пространства, чтобы поставить себе цель.

В Торжке нашел я дядю Павла Ивановича, ехавшего в Москву; от него я узнал, что мать с сестрами, исключая Сашу, в Твери. Уведомив мать несколькими словами о моем приезде, просил я дядю, ехавшему в Тверь, передать письмо, сам же на возвращавшихся его лошадях поехал в Малинники. Дорога от большого снега и метелей была так дурна, что я, выехав поутру 11 числа, приехал домой только вечером в 8 часов, хотя расстояние только 40 верст, не больше. Я нашел Сашу одну, больную горлом. После взаимных упреков в холодности, в изменах, мы помирились. Я предложил ей воспользоваться неожиданно благоприятным временем, которое в другой раз может не встретиться. В небольшом нашем домике мать с сестрами занимали только две комнаты; в них мы были теперь одни, следственно, ничто не мешало провести нам ночь вместе и насладиться ею. Несмотря на то, все мои просьбы остались бесполезны, все красноречие мое не могло ее убедить в безопасности (с ее рассудком она не могла представить других причин), и бесценная ночь невозвратно пропала, — усталый от дороги я спокойно проспал ее. Не знаю, как она? но я после часто раскаивался в своей нерешительности. На другой день поехал в Берново осведомиться, что делает моя холодная красавица. Во время моего отсутствия она родила себе дочь. После родов она похорошела, но так была занята своими детьми, что, казалось, ни о чем другом не заботилась. Приезд одновременный со мною ее брата Александра из Петербурга, где он служил в Артиллерийском училище, теперь же выпущен был в роту, еще менее давал мне времени возвратить ее к прежним чувствам; я оставил ее, отчаявшись в успехе. Пробыв еще день в Малинниках, поехал я на другой день в Старицу, где надеялся найти мать, но я не нашел ее там. Она и Вельяшевы были все в Твери, — только в пятницу вечером, когда я сам садился в сани, чтобы ехать в Тверь, возвратились они оттуда; Евпраксия же осталась там у Кафтыревых, чтобы лечиться: расстроенное ее здоровье делало ей это необходимым.

Главная моя забота теперь состояла в том, чтобы получить еще денег: у матери их не было, следственно, должно было отыскать или где-либо занять. Г-н Павлов, молодой муж вдовы дяди Федора Ивановича, с которым мы только что дружелюбно кончили раздел доставшегося нам после смерти дяди имения, заплатив за оное 50 000 рублей, помог нам занять у его приятеля г-на Змиева 1000 руб. Этот весьма достаточный человек почти совершенно спился. Обед, который он давал в честь женитьбы своего друга, был единственный в своем роде. К несчастью, я должен был его вытерпеть вполне. Все чувства мои страдали: слух от этого оркестра, составленного из дворни, игравшей на инструментах, которые валялись в кладовых со дня смерти его матери, некогда поддерживавшей блеск дома, и от пушечных выстрелов, которые стоили мне здоровья (они были так неловко поставлены близь окон столовой залы, что от выстрелов вылетело много стекол из оной); вкус — от мерзкого обеда; обоняние — от спиртом насыщенного дыхания соседей — судейских чиновников и разного уездного сброда; осязание от нечистоты, и зрение, наконец, от женских и мужских уродов, составлявших наше общество. Если бы не тысяча руб., то ни за что я бы ни минуты не пробыл бы в этой мерзости. Чтобы получить отвращение от пьянства, нужно только взглянуть на г. Змиева и его образ жизни. — Обеспеченный в денежном отношении, хотя и не настолько сколько желал, искал я, как приятнее провести короткое время, оставшееся до предположенного мною отъезда. — Волокитства мои в Старице не были успешны; мне слишком мало нравились Катинька Вельяшева и Машенька Борисова, чтобы влюбиться и потерять рассудок; прощание в Петерб. еще слишком свежо было в памяти. Успех с ними привел бы меня в большое затруднение, — вот отчего с ними я только шутил от безделья. В Малинниках же я посвящал время единственно шалостям с Сашей. С нею мы уже давно прожили время уверений в любви и прочего влюбленного бреда: зная друг друга, мы наслаждались насколько силы, время и место это позволяли.

Наступила масленица с обычными блинами и катаниями; не было надежды провести ее также весело, как святки; один Ермолаев сделал вечер, но, к несчастью, кроме нашего семейства Вульфов, никого не пригласил, почему и не было так весело, как в последний его бал в Новый год. — Самый приятный человек из общества был для меня полковник Кусовников. Еще на первом вечере у Торнау на Рождество был он со мною так предупредительно вежлив и любезен, что, несмотря на малое наше знакомство, привязал меня много к себе. — Имея очень хорошее состояние, служил он в Лейб-гв., был адъютантом у принца Виртенбергского (Шишки). Жизнь в лучшем кругу дала ему приятное обращение, получившее особенную приятность от добродушия, которое видно было в каждом его движении. Блестящего ума не имея, вознаграждал он за него приятными искусствами: он мастерски рисовал и прекрасно играл на скрипке. Наружность его была отпечаток души; я не встречал мужчины, лучше его сотворенного, особенно ноги его хороши. Его благорасположение ко мне должно, кажется, приписать тому, что он немного волочился за сестрою. Во время пребывания Пушкина в Старице мы еще чаще видались, ибо Пушкин знал Кусовникова еще будучи в лицее. Здесь у Ермолаева мы были неразлучны, и я должен был обещаться ему, возвратясь в деревню, приехать к нему в Элскдр., расположенный километрах в 20 от Малинников.

Чрезвычайно трудно согласить мнение брата и любовника о поведении девушки: первый желает, чтобы и подозрение одно не могло коснуться сестры, другой требует, по крайней мере, отличия от других, предпочтения, которое он нашел бы весьма неприличным, если его сестра оказывала бы другому. Мне очень неприятно было видеть, как сестра Анна, несмотря на то, что я невзыскателен, слишком явно хотела ему понравиться, тем более что я предвидел, как после и случилось, безуспешность ее стараний. Жениться и волочиться — две вещи, которые еще очень далеки одна от другой. Прожив масленицу в Старице, поехал я оттуда в Тверь проститься с Евпраксией. Здоровье ее нашел я немного поправившимся. Приветливым и милым своим обращением успела она так привязать к себе семейство Кафтыревых, состоящее из двух девушек и холостого брата лет 50, милого и почтенного во всех отношениях, что они упросили мать оставить Евпраксию у них, чтобы окончить свое лечение. Судя по разным приметам, и ее молодое воображение вскружено неотразимым Мефистофелем [Пушкиным]. Пробыв с нею один день, возвратился я в Старицу, а оттуда разъехались мы все по деревням. В Малин. я проводил дни утром на охоте, если погода позволяла, или стреляя из пистолетов (приготовления к войне!!), а вечером с сестрами дома или у одного из дядюшек. Все они съезжались раза два в неделю проводить время или в рассказах о своем хозяйстве, которым ни один порядочно не занимается, или в неразорительной игре в вист. Мало занимаясь тем, что делается за границею их имений, проводят они дни в спокойной бездеятельности. Не получив в молодости порядочного воспитания и, проживши почти всегда в деревне, они очень отстали своим образом мнений от настоящего поколения, почему каждый и имеет свой запас устарелых предрассудков, которые только умеряются всем им общим добродушием. Исключение из них делает Павел Иванович Понафидин, муж тетки Анны Ивановны, воспитанный в Морском корпусе, служивший долго во флоте, где его братья заслужили себе имена известных офицеров. Со своим здравым рассудком приобрел он познания, которые в соединении с его благородным, в полном смысле слова, и добрым нравом, делают его прекраснейшим человеком и, по этим же причинам, счастливым супругом и отцом. Другая моя тетка Наталья Ивановна Вельяшева, хотя и столь же счастлива в супружестве своем, ибо после 20 лет замужества также страстно любит своего мужа, как в первый, имеет четверых детей, из которых не знает, которому отдать преимущество, но у нее очень расстроено имение и без того незначительное. Не будучи слишком строгим к недостаткам каждого, можно сказать, что вообще они добрые люди и родственники. Один только старший из моих дядей, Петр Иванович, весьма тяжелого нрава.

Воспитывавшись с моим отцом (которого он одного признавал за брата) у Михаила Никитича Муравьева, наставника Александра Павловича, и служив после при дворе кавалером у нынешнего императора, он возымел такое высокое мнение о себе, что, живучи в деревне в нескольких верстах от всей своей родни, он никуда не ездит и не любит, что дети его часто бывают у своих. — Во время моего пребывания в Твери я всегда бывал у него для детей его: сестры Машеньки и брата Ивана, который был очень хорош со мною до последней его ревности к Катиньке Вельяшевой. Теперь я уже не бесил его моим волокитством, как в первый мой приезд. Надеюсь, что со временем он помирится со мною. Чтобы однажды навсегда окончить этот предмет, скажу я еще несколько слов об остальных моих тверских дядюшках. Старший, Павел Иванович, такой флегматик, каких я редко встречал. Оставив еще в молодости военную службу, сделав кампанию 12 года в Тверском ополчении, возвратился он с девкой из Гамбурга, на которой через несколько лет и женился. Фридерика, сделавшись хозяйкою, завела в доме немецкий порядок, который делает приятное впечатление на всякого приезжающего к ним. Не имея детей, живут они без лишней роскоши, по своему состоянию, спокойно. Иван же Иванович совершенно другого рода человек: женившись очень рано на богатой и хорошенькой девушке, за несколько лет жизни в Петербурге расстроил свое имение. Поселившись в деревне, оставил он жену и завел из крепостных девок гарем, в котором и прижил с дюжину детей, оставив попечение о законных своей жене. Такая жизнь сделала его совершенно чувственным, ни к чему другому неспособным.

24 ноября. Сегодня Екатеринин день: именины двух моих двоюродных сестричек. Одна теперь в Саратове — в пределах дальних! — забыла меня. Другая в Твери, вероятно, с моими сестрами прыгает французскую кадриль, и тут меня не понимают, по крайней мере, она. — В Петербурге прошлого года я был у Симанской и у Бегичевых, где две Катерины. Здесь еще менее остался я, верно, в памяти. Александра Ивановна хоть и спрашивает часто (сестра пишет) обо мне, но это одна вежливость или больше хорошая память всех людей, самых даже незначительных, которых она встречала в жизни. Я могу решительно сказать, что зная ее целый год и видав иногда очень часто, — во время бытия матери в Петербурге, — я не видал ничего с ее стороны, кроме холодной вежливости; я не слышал ни одного приветливого слова, ни такого, которое бы показало, что она малейшего удостаивает меня внимания. — Несмотря на обидную такую недоступность, я ее люблю и очень желал бы ей понравиться. — Она, может быть, кажется прекрасной женою. — Довольно странно: с ее прекрасными качествами и состоянием она по сию пору не замужем. — Но вот куда мечта заносит из Сарыкиой из середы чумы!!

В Дерпте этот день я обыкновенно тоже приятно проводил. В Лифляндии обычай накануне Екатеринина дня (также как и на Мартына Л.) маскироваться: с вечером начинают толпиться по улицам маски, их принимают с удовольствием во все дома, угощают и, где находят молодых девушек, танцуют. Вольность, которой пользуются маски, придает много цены этим удовольствиям. Я помню не один такой вечер, который много принес мне удовольствия, особенно приготовлениями к маскараду.

Говоря о маскарадах, я вспомнил, когда, приехав в Петербург, я встретил 28 год на таком у Лихардова. Это было первое общество блистательное, в которое я взошел в Петербурге. Я выбрал себе турецкий костюм очень к лицу и, кстати, по обстоятельствам. Все лица, там бывшие (исключая сестер), мне не более были известны, как и жители Стамбула; следственно, я очень естественно мог представлять азиатца, все сие в первый раз видящего. Мне отдали справедливость, признав меня в этом костюме одною из лучших масок. И точно: наклеенная борода очень красила меня (я не надел маски, потому что еще в Петербурге меня никто не знал). — Однако я недолго остался на бале: дождавшись наступления нового года, я тотчас уехал. Мне наскучило смотреть на французские кадрили, в которых не было ни одного для меня занимательного лица. — Жаль, что я приехал в Петербург один и без способов вступить в большой свет, как говорят. Я не имел возможности сам пробить себе дорогу, потому что не имел столько денег. Вот и остался я около Фонтанки, куда меня судьба выкинула с почтовой телеги, в малом кругу родных и знакомых. Если бы не дом Дельвига, то жизнь моя в Петербурге была самая бесполезная и скучная. Бывая у него всякий день, я по крайней мере был в кругу литераторов — едва ли не лучшем во всем Петербурге — и оттого познакомился почти со всеми тогда жившими в Петербурге. Такое общество людей образованных, хотя и не самое блистательное, во всех почти отношениях предпочтительнее высокого круга знакомых, где, кроме городских новостей и карт, ничего не слышишь. — Об этом обществе, в котором он жил, мне дала понятие связь с Пушкиным. Вероятно, будь я счастливее в Петербурге, получив выгодное место в статской службе, я не захотел бы сюда. В департаменте податей и сборов нечего было мне ожидать, жить стоило слишком дорого, — что же оставалось мне делать, как не испытать здесь моего счастья, — здесь в мазанке, с полдесятком гусар, делающих теперь (ночью) воздух нестерпимым!!! О, своенравный рок!!

25 ноября… Еще я прослужил лишний месяц юнкером. Наступил 11-й месяц моей службы, а я и не предвижу моего производства; это мне еще неприятнее ради домашних. Так-то исполняются в России законы, и так мои надежды! Это будет, однако, весьма занимательно, если еще несколько месяцев я не дождусь представления и возвращусь в Россию юнкером. Тогда я в праве буду сказать, что несчастливо служу. — Все это меня не заботило бы, если бы я скорее получил деньги.

26 ноября… Вчера вечером ходил я к Воейкову играть в шахматы; я чрезвычайно рад, что нашел здесь эту игру, — она здесь становится вдвое занимательнее обыкновенного. Я намерен часто ею пользоваться.

28… Я теперь часто читаю Священное Писание; я начал с деяний Апостолов. Они кажутся мне весьма неполными, и трудно из них понять постепенный ход распространения христианской веры; к тому же они говорят почти только про одного апостола Павла. Теперь я за его посланиями. — Теперь я опять буду заготовлять письма домой.

29. Вчера я начал писать, но написал только одну страницу к матери. — На охоту вот уже другой день тоже, что я не хожу: постоянный холод мешает, нет пороши. Сейчас мне, не знаю, как пришло на ум сожалеть, что я прошлого года лучше не воспользовался кокетством Map. П. Надо сознаться, что я был с ней чрезвычайно неловок и глуп. Как не иметь женщину, которая выходила со мной одна в кабинет мужа, оставляя гостей, чтобы сидеть со мной, пока я с кофеем курю трубку! — И я всегда бываю таким олухом; в Старице Машенька Борисова и Наташа Казнакова также прошли у меня между пальцев. — Дай бог, мне быть впредь умнее, а то «дурно, дурно, брат Александр Андреевич», — как говорил Пушкин. — Как жаль, что Грибоедов так несчастливо окончил свое только что открывшееся поприще гражданской службы. Как литератор, он останется всегда в числе отличнейших талантов нынешнего времени. Его «Горе от Ума» всегда будет иметь цену верной и живой картины нравов своего времени. — Вот подробности и причины возмущения надорванного в Тегеране жертвою, которою он сделался вместе со всей свитой нашего посольства. — Для решения какого-то процесса приведены были несколько женщин персидских в дом нашей миссии и должны были там остаться под стражей. Грибоедова человек, вероятно Ловлас, из петербургских камердинеров, пожелал воспользоваться этим случаем. Несогласие азиаток привело его к насилию. Народ, возбуждаемый каким-то недовольным Эмиром за то, что их жены будут ……… [замененное на другое по смыслу слово в издании «Дневников» 1929 г., в оригинале, очевидно, нецензурное] русскими, услыхав их крики о помощи, бросился в дом, несмотря на сопротивление нашей почетной стражи, и прежде, нежели подоспели войска шаха, перерезал всех, кого бы там ни встретил. Из всех чиновников посольства нашего спасся один только Манзи, уехавший в тот день из города на охоту. Так сделался человек, одаренный отличным умом и способностями, жертвой той беспорядочной жизни, которую он прежде вел. У другого господина верно слуга не осмелился бы сделать подобного своевольства. Хорошо, что Шепелев не поехал с ним, а то быть бы и ему теперь без головы. Что мой милый собрат на поле наук теперь делает и где он?

3 декабря. Сегодня месяц, как мы сюда пришли; должно признаться, что он скоро прошел, как вообще проходит время без занятия и в однообразной жизни. — Слава богу, чума, кажется, прекращается (чтобы не сглазить). Я читаю теперь «de l’origine de tous les Cultes, p. Depuis». — Он хочет доказать, что Христова вера, так как и все другие веры, не что иное, как почитание природы или всего мира (бога), и что Христос есть миф о солнце.

Я не прочитал всего еще, а слог его очень хорош, и покуда его мнение кажется мне справедливым, исключая о Христовой вере.

4 декабря. Дельво говорил, что полковник снова меня представляет и прочит в полковые адъютанты. — Он получил тоже известие, что за 31 августа награжден Георгием IV степени; Александр Муравьев получил 3 степени за ложь, что будто бы собственноручно отнял полковое знамя, тогда когда он его взял у гусара нашего полка. Не увидев собственными глазами, не поверишь, как эти награждения даются и заслуживаются. Смело можно сказать, что из 10 вряд ли один заслужен; награждаются обыкновенно более всех адъютанты и вообще люди, находящиеся при штабах. До фронтовых же офицеров доходит весьма мало награждений, которые и здесь пристрастно раздаются.

5 декабря. Нам непременно нужен хороший кавалерийский генерал, потому что государь сам нами не занимается.

7 декабря… Сколько вчерашний день разлилось наград в нашем стольном граде Петра — до нас они не дойдут, но мы их и не ожидаем; хотя бы получить должное, а главное мне, чтобы прислали скорее деньги…

8 декабря… Кусовников мне сказал правду про Г. Плаутина. Мать пишет, что он получил Тираспольский конный Егерский полк, и что тем разрушилась ее надежда на замужество сестры. — Хотя он и волочился за ней, но я не надеялся на него. Сестра не умеет себя вести и вряд ли когда-либо таким образом найдет порядочного мужа. — Мать говорит, что она теперь только желает меня знать офицером и не надеется скоро увидеть меня; кажется, не быв в Турции, как я, честолюбивые мечты ее, видеть меня однажды полковником или статским советником, не оставили…

9 декабря… Рославлев читал несколько мест из Ростовцева трагедии «Персей». Странно, что я про него ничего не помню, кроме стиха Языкова, не весьма для него лестного…

12 декабря… Сегодня празднуют в Дерпте основание университета и раздают медали за обработание задач, — несколько лет и я праздновал этот день и проводил иногда приятно. В 23 году на празднике я очень много танцевал в нашем студенческом клубе на балу, в этот день всегда даваемом. В 25 я был одним из церемониймейстеров, смотрел за порядком (я был во всем блеске студенческого мундира) во время торжества погребального в честь умершего императора, где говорили на этот случай речи, и были петы дерпскими красавицами духовные гимны. После того вечер я просидел у Языкова и выпил (что очень много) 7 стаканов чаю от большой жажды и усталости.

В записках моих прошлого года сказано, что 12 декабря Софья Михайловна, несмотря на зубную боль, любезничала со мной, — а нынче? — Я уже позабыл все сладострастие пламенного поцелуя, всю прелесть прекрасной ручки… Не касаясь ни добродетели девичьей, ни обязанностей замужества, — живу теперь одними воспоминаниями, простыл, не верю в себя. Может быть, мне теперь навсегда должно будет отказаться от упоений сладострастия: если останусь служить, то буду жить в краях необразованных, а проведши так несколько еще лет — пройдет молодость, а с ней и способность наслаждаться. Если не совсем так случится, то по крайней мере вряд ли я снова буду иметь столь благоприятное время, как прошлый год.

18 декабря. Наконец, в два часа пополудни, приехали мы к тетке Анне Ивановне Понафидиной, где жил Петр Маркович с Лизой. Подъезжая к дому, где полагал я, что встречу мою любовь, сердце мое забилось, но не от ожидания близкого удовольствия, а от страха встретиться с нею. На этот раз я избавлен был от мучительной сцены первого свидания: Лиза с новым своим другом Сашенькой были в Старице у Вельяшевых. (Дружба этих двух девушек единственная в своем роде: Лиза, приехав в Тверь, чрезвычайно полюбила Сашеньку, они сделались неразлучными, так что хотели вместе ехать в Малороссию. — Лиза, зная, что я прежде волочился за Сашенькой, рассказала тотчас про свою любовь ко мне и с такими подробностями, которые никто бы не должен был знать, кроме нас двоих. Я воображаю, каково Сашеньке было слушать повторение того же, что она со мною сама испытала. Но она была так умна, что не ответила подобной же откровенностью.) Уведомив в нескольких строчках Лизу о нашем приезде, вечером поехал я к своим домой в Малинники. Надобно было ехать мимо самого Берновского дома, где жила моя добродетельная красавица, за год расставшаяся со мною в слезах, написавшая ко мне несколько нежных писем, а теперь, узнав мою измену, уже не отвечавшая на любовные мои послания. Как можно было проехать, не взглянув на нее? Я же имел предлог отдачи писем. — Моя прелесть вспыхнула и зарумянилась, как роза, увидев меня. — Я же заключил, что она еще не совершенно равнодушна ко мне, но несносная ее беременность препятствовала мне; когда женщина не знает, куда девать свое брюхо, то плохо за ней волочиться.

Полюбовавшись на Катиньку, поехал я в Малинники. Там я нашел дома только мать с сестрою: Евпраксия жила у Павла Ивановича, а Саша была в Старице.

Мы были очень рады друг друга видеть, как, разумеется, и провели вечер в разговорах о петербургских знакомых. От сестры же я узнал все, что здесь делали мои красавицы и Пушкин, клеветавший на меня, пока он тут был.

На другой день увидел я и Евпраксию. Она страдала еще нервами и другими болезнями наших молодых девушек. В год, который я ее не видал, очень она переменилась. У нее, видно, было расслабление во всех движениях, которое ее почитатели назвали бы прелестною томностью, — мне же это показалось похожим на положение Лизы, на страдание от не совсем счастливой любви, в чем я, кажется, не ошибся. К праздникам собирались мы ехать в Старицу, чтобы провести их там вместе с Вельяшевыми, и ожидали там много веселья. Прежде чем мы поехали туда, ездил я еще в Берново. Неотлучный муж чрезвычайно мешал мне; она твердила мне только о моей неверности и не внимала клятвам моим, хотела показать, будто меня прежде любила по-братски (не очень остроумная выдумка), точно также как и теперь.

Весьма ею недовольный, оставил я ее…

21 декабря 1829 г. Сарыкиой. Во все мое пребывание в Малинниках и Старице, год тому назад, успел я только написать эти страницы. Теперь, на свободе, в уединенной моей хате, воспоминание этих дней часто занимает меня; я вижу и грустную Лизу, которой каждое движение, каждое слово, каждый вздох был сознанием в любви — мне упреком, и умную Сашу, соперницу холодной Катиньки, которая просто пуста,

Но эти перси и уста

Чего они незамечают! — (Язык. [ов])

и старицких красавиц, меня соблазнявших. Я решился пополнить, сколько можно, мой дневник, описав эти дни, богатые для меня происшествиями любовными и глупостями с моей стороны. Откровенно сознаюсь я в них, в надежде, что впредь подобных не стану делать.

27 декабря. Первые два дня праздников Рождества я не мог писать, потому что, во-первых, охота меня много занимала, — мы ездили втроем, с Шедевером и Якоби, довольно удачно за зайцами и куропатками, — и во-вторых, потому, что вчера и третьего дня не только мои хозяева, но даже и Арсений так пьянствовали, что выжили меня совершенно из хаты. Последнего я хотел было вчера больно высечь, а сегодня уже раздумал: он заслуживает быть наказан, ибо мало того, что в первый день праздника он, напившись, поколотил хозяина, — на другой день, несмотря на мое приказание, он напился еще более. Это слабость с моей стороны — не наказывать за такие поступки, но я не в состоянии терпеть около себя человека, которого я должен бить, — я бы хотел, чтобы мне служили из доброй воли, а не из страху. Но, кажется, с нашим бессмысленным и бесчувственным народом до этого не доживешь. Третьего дня я получил от матери письмо от 4 октября из Малинников, то самое, о котором она говорила в своем письме из Пскова от 15 октября, которое, однако, я уже недели две как получил; это оттого, что последнее было послано через Андреева. — Мать пишет, что в Тригорском она нашла все хозяйство в большом беспорядке. Я не ожидал этого от лифляндского хозяина; он мог обманывать и красть, а расстраивать имение ему не было никакой выгоды. Она также пишет, что Пушкин в Москве уже; вот судьба завидная человека, который по своей прихоти так скоро может переноситься с Арарата на берега Невы, а мы должны здесь томиться в нужде, опасностях и скуке!!! Оставленная в Тригорском Катинька, говорит мать, похорошела: дай бог, она большего состояния не будет иметь, следственно красота не помешает ей. Странно, что сестра молчит про Анну Петровну, я уже не знаю, что думать. — О производстве в офицеры ничего тоже не слышно, я уже не ожидаю его более…

1830

15 февраля. Пообедав вчера у Ушакова жирным гусем, мною застреленным, пробудился я из дремоты приходом Дельво, который принес большой пук писем. В нем нашлось и два ко мне: оба сестрины от октября, в одном же из них приписка Пушкина, в то время бывшего у них в Старице проездом из Москвы в Петербург. Как прошлого года в это же время писал он ко мне в Петербург о тамошних красавицах, так и теперь, величая меня именем Ловласа, сообщает он о них известия очень смешные, доказывающие, что он не переменился с летами и возвратился из Арзерума точно таким, каким и туда поехал, — весьма циническим волокитою.

Как Сомов дает нам ежегодно обзоры за литературу, так и я желал бы от него каждую осень получать обзоры за нашими красавицами. — Сестра в первом же своем письме сообщает печальное известие, что Кусовников оставляет Старицу, а с ним все радости и надежды ее оставляют. Это мне была уже не новость. Во втором же она пишет только о Пушкине, его волокитствах за Netty. — Важнее сих известий то, что будто бы Дрейер в Тригорском украл одними деньгами на 10 тысяч. Положим, что здесь есть преувеличение, но если и половина тут правды, то довольно, чтобы прогнать такого агронома…

Херсонская губ., 28 июня, деревня Шип. Вступление мое в пределы отечества было ознаменовано для меня многими неожиданными случаями. В один день, 26 июня, я освободился от карантина, вступил в Россию и получил приказ (Высочайший) о производстве меня в корнеты, последовавший 5 мая; на другой же день я получил письма от матери и сестры, от каждой по два, наконец, 87 червонцев денег.

Таким образом, мои ожидания исполнились, но неудовлетворительно: я произведен без старшинства, следственно, если не возвратят оного, то теряю год службы; тысяча рублей денег присланных не достает даже на одну уплату моих долгов, простирающихся до 1300 р. Это тем неприятнее, что я не могу надеяться, по расстройству нашего хозяйства, скоро получить еще денег; а с офицерским чином издержки увеличатся, жалованье же ассигнациями так мало, что о нем и упоминать не стоит. Трудно будет жить. Письма матери довольно печальны: хозяйственные хлопоты ей не по силам, доходов вовсе почти нет, так что она не в состоянии и уплатить проценты в опекунский совет. В таких обстоятельствах трудно исполнить ее план, чтобы мне через год выйти в отставку и вступить в гражданскую службу, — тогда надо жить в Петербурге, а чем? Она не помнит или не знает, что я оттого только и оставил Петербург, что предвидел невозможность пристойно себя там поддерживать.

Сестра сообщает мне любопытные новости, а именно, две свадьбы: брата Александра Яковлевича и Пушкина на Гончаровой, первостатейной московской красавице. Желаю ему быть счастливу, но не знаю, возможно ли надеяться этого с его нравами и с его образом мыслей. Если круговая порука есть в порядке вещей, то сколько ему бедному носить рогов, то тем вероятнее, что его первым делом будет развратить жену. Желаю, чтобы я во всем ошибся. Письма сестры печальны и оттого очень нежны; она жалуется на судьбу, и точно жизнь ее вовсе не радостна.

30 июня, нем. колония Bergendorf. Дневка. Вчера после перехода верст в 20, пришли мы в здешнюю колонию на дневку. Нам показали квартиру в трактире, где мы нашли трех хорошеньких немочек. Волокитство наше довольно было благосклонно принято красавицами не очень строгих правил; один поцелуй, дарованный мне, взбунтовал всю мою кровь, остановил дыхание в груди. Что же было бы, если бы оный был любовью данный?..

3 июля, дер. Борщ. У меня было вышла из памяти, тоже весьма замечательная новость, что Софье Михайловне бог дал дочь. Жалею, а барон верно более, что не сын, но и это хорошо; воспитание дочери займет ее…

21 июня. Вчерашний день, как первый в своем роде, был очень скучен; поутру почти все разъехались в Сквиру, я остался один с Рошетом. Несмотря на то, не мог я усидеть более получаса, так я отвык от занятия. С Рошетом вместе заходили мы к Рахели, хорошенькой дочери богатого здешнего жида, 18-летней разводной жене, которая кокетничает не хуже всякой христианки. Куда делись моя разборчивость и аристократизм? Вечер весь проходил я на охоте, это занятие не обманчиво: если не застрелишь дичи, то по крайней мере убьешь наверное время.

Поход наш, если не был столь приятен, как он мог бы быть, но нельзя сказать, чтобы он был и очень скучен. Вступив в Каменец-Подольскую губернию, ожидали мы в деревнях быть принимаемы помещиками, но мы ошиблись: нигде и никто нас не приглашал к себе. Это может быть и оттого, что в деревнях, где мы останавливались, не было живущих в них помещиков, или что, кроме нас, много проходило войск. На дневке в Балте, где нашли порядочный трактир, заказывали мы себе порядочный обед, после которого и шампанскому был черед; по старому обычаю, я несколькими бутылками праздновал мое производство. Проходя Тульчин, смотрел нас Красовской и был очень доволен полком; тут же я сшил себе сюртук, который почти и истощил мою казну. Труппа польских актеров, играющая здесь на домовом театре графа Потоцкого, изрядная: по крайней мере она мне показалась такой, сколь я мог судить об игре актеров, не зная польского языка. Самая же зала театра очень хороша.

Свирка. 29 июля… Пришедши сюда, я нашел здесь письмо от Анны Петровны, на которое я ей сегодня и отвечал. К большому моему удивлению, пишет она, что чрезвычайно теперь счастлива, т. е. что страстно любит одного молодого человека и им также любима. Вот завидные чувства, которые никогда не стареют; после столь многих опытностей я не предполагал, что еще возможно ей себя обманывать. Посмотрим, долго ли страсть продолжится и чем она кончится…

24 августа. Сегодня, как воскресный день, был я у обедни. Наша литургия разделяется на три части. Это разделение можно приметить и по слушателям или молящимся: в первой части все тихо и мирно, ни одна женщина не поднимает от полу глаз; во второй они начинают уже оглядываться, а мужчины вертеться, — наш полк имеет везде более вольности; в третьих же слышны во многих местах разговоры; одни здороваются друг с другом; другие говорят о делах своих, иные же и смеются. Приметно, что, чем ближе к концу, тем веселее становятся лица.

25 августа. Вчерашний день, против обыкновения, провел я не в трактирах, а дома. Описывая последнее мое пребывание в Тверской губернии, я написал целый лист; так долго я уже давно не занимался ничем, оттого и заснул я довольнее собой, чем обыкновенно. Занятие это выгоднее и для кармана: как ни остерегайся, а, будучи в трактире, все издержишь лишний рубль.

27. Что-то Анна Петровна давно не пишет, не оттого ли, что ее любовные восторги, может, уже прошли…

29. Я встретил здесь молодого, лет 18-ти, еврея, удивительно похожего на Софью Михайловну: тот же оклад лица, те же черты, брат не может быть более похож на сестру, как он на нее; долго я на него глядел и все более находил сходства. О женщинах, которые некогда нравились, всегда с удовольствием вспоминаешь…

Время я все одинаково теперь провожу между двумя биллиардами, на которых я вчера опять был счастлив. Что-то давно я не получал писем, особенно от Анны Петровны.

1 сентября. Петербургская почта, приходящая в субботу, опоздала целым днем, пришедши только в воскресенье. Зато я получил с нею письма из дому и от Анны Петровны. Во-первых, нет ничего особенного, кроме предвиденных мною известий недостатка денег. Анна Петровна сообщает чрезвычайно любопытное и очень неожиданное известие, что замужество Лизы разошлось по причине чахотки ее жениха. Я бы лучше желал ее видеть чьей-либо супругою, чем разошедшеюся невестою; второй жених не так скоро найдется, как первый, а оставаться девушкой очень печально. Моя любовь вспоминает ли теперь меня и знает ли, что я теперь так близко от нее скучаю!!! Если бы у меня были деньги, кто знает, усидел бы я здесь, теперь же при всем желании уехать, я прикован к Сквире. Анна Петровна все еще в любовном бреду, и до того, что хотела бы обвенчаться со своим любовником. — Удивляюсь ей!

4 сентября. Д. Антоновка. Отправив третьего дня Арсения с вещами вперед, я хотел после обеда на нанятых лошадях доехать до деревни Антоновки, где стоит штаб нашего эскадрона…

Главная причина желания моего возвратиться была другая: я желал еще раз увидеть жестокую трактирщицу, недоступную до сей поры для меня. Не дождавшись исправления повозки, я пошел в город; с таким нетерпением я бежал, как бы на условленное свидание с любовницей. Идя, я обдумывал все нежности, которые хотел ей сказать, — одним словом, я в эту минуту был как влюбленный юноша. В трактире я нашел всегдашних игроков биллиарда, сражающихся уже в «а la guerre» (я до такой степени забыл французский язык, и что не умею написать и этих двух слов). Но с каждым шагом, с которым я приближался к моей красавице, смелость более и более меня оставляла. Довольно неловко, однако, успел я ей сказать, что для нее воротился, и как мало она меня награждает за услужение ей. Она улыбнулась и не ушла (!!), — вот и все, чем я могу похвалиться. И на другой день она была милее, чем обыкновенно, а я все не имел духу завести с нею разговора. Вот каков я теперь! я скоро стану застенчивее красной девушки, прожив здесь еще несколько времени!!! В другом трактире, у Блезера, я очень спокойно переночевал, потому что чрезвычайно давно я не спал на хорошей постели; другой год, как я не знаю пуха, а сплю на земле, во все время похода, и на сене, настоящим воином. Всю ночь и утро шедший дождь позволил нам выехать, наконец, из Сквиры только после обеда, когда небо немного прочистилось… За полутора часа езды по грязной дороге приехали мы сюда. Ушакова не нашли мы дома, почему я пошел прямо на мою квартиру, где весь вечер вчера писал письма…

5 сентября. Погода стоит все та же, самая дурная, осенняя; в моей хате оттого еще скучнее; впрочем, на нее я не могу жаловаться: она довольно просторна и чиста, что же более мне можно требовать? Малороссийские избы несравненно лучше русских тем, что они всегда чисты, вымазав ее раз в неделю, она как новая, ежели зимою они не будут холодны, то в рассуждении квартир не останется ничего желать.

Сегодняшнее число мне памятно по двум причинам: раз, как именины Лизы, а потом, как день, в который мы под Шумлою получили известие о заключении мира. Год тому назад радость окончания войны и удовольствие возвращения в отечество заглушали мои заботы и обманутые надежды. Два года назад любовь и они ласкали меня. А теперь скука бродит со мною неразлучно, как тень моя.

8 сентября. Сейчас кто-то взошел ко мне; я пошел посмотреть, и глядь, — это была моя хозяйка, очень недурная, молодая бабенка, за которой я начал волочиться; она побежала вон, я за нею через сени (которых двери я увидел заложенными) и другую хату, где она спряталась за печку.

15 сентября. Что касается до сквирских новостей, то их мало: театр, там появившийся, все еще существует, два раза в неделю играются на нем комедии Коцебу и т. п. Труппа не блистательная, даже и хорошенькой актрисы нет ни одной, но по месту и публике она очень хороша. Последняя, состоящая из городских чиновников и нашей братьи офицерской, не может быть взыскательна, ибо очень немногие из оной видели лучшее. И сцена, поставленная в сарае жидовской корчмы, очень изрядная, места, разделенные на ложи(!!), кресла и партер, или лавки, вмещают с сотню зрителей, — чего же более можно требовать от сквирского театра? Мою красавицу в трактире, со всем ее домом, жестоко побил пьяный мой сослуживец Милорадович, человек пустой и чрезвычайно задиристый, который с первой встречи с ним мне очень не понравился.

Откинув всякое лицеприятие, подобный поступок — без причины поругать слабую женщину — низок; несмотря на 1500 руб., которыми он за это обязан поплатиться, стращают нас закрытием любимого трактира. Удивительно, как нас можно этим испугать, и много ли мы потеряем! Но оставим это. Пользуясь случаем слушать оправдания, я много говорил с недоступной, хвалил ее прелести: зубы, ножки (те и другие точно хороши), даже последние ласкал; на мои любовные слова отвечала она иногда улыбкой. Говоря с миленькой своей дочерью, она назвала ее «сердцем» (очень обыкновенное выражение у поляков). «Когда же вы меня так назовете?» — спросил я, и, к удивлению моему, сложив с уст обыкновенную в таких случаях печать молчания, она отвечала: «Не знаю»; на другой ее ответ, что я над всеми так смеюсь, я отвечал: когда это насмешки, то она могла заметить, что я над нею одной так смеюсь. Конечно, я весьма медленно подвигаюсь вперед, но все еще безумной надежды не теряю, тем более что это единственное развлечение, которым я могу пользоваться в бедном образе моей жизни.

17. Возвратясь из Сквиры, вот два дня как я живу почти не выходя из моей хаты, окруженный присланными мне матерью: Литературной газетой, издаваемой Дельвигом и Сомовым, их же Северный Цветок на этот год, Телеграфом и письмами из дому и от Анны Петровны. От чтения первых я перехожу к занятию последними, на которые я уже приготовил ответы к завтрашней почте. С матерью и сестрой я говорю почти только о моей нужде и деньгах, а с Анной Петровной об ее страсти, чрезвычайно замечательной не столько потому, что она уже не в летах пламенных восторгов, сколько по многолетней ее опытности и числу предметов ее любви. Про сердце женщин после этого можно сказать, что оно свойства непромокаемого, impermeable (Вяз.[емский]), — опытность скользит по ним. Пятнадцать лет почти беспрерывных несчастий, уничижения, потеря всего, чем в обществе ценятся женщины, не могли разочаровать это сердце, или воображение, по сию пору оно как бы и первый раз вспыхнуло. Какая разница между ней и мною. Едва узнавший, однажды познавший существо любви, — в 24 года, я, кажется, так остыл, что не имею более духу уверять, что люблю!!!

Северные Цветы на 1830 год никак не могут сравниться с вышедшими в 29, которые решительно лучше своих прежних, и стоят наряду с предшественниками своими. Даже отделение поэзии, всегда и во всех альманахах превосходящее прозу, весьма бедно. Отрывок из VII гл. «Онегина», описание весны, довольно вяло; маленькие, альбомные его [Пушкина] стишки: «Я вас любил» и т. п., не лучше, точно также, как и эпиграммы его и Баратынского, очень тупы.

Последний отрывок поэмы «Вера и неверие» написан хорошими стихами; но холоден. Из идилий Дельвига понравилась мне одна: «Изобретение ваяния», еще Подолинского «Гурия» и, наконец, Плетнева отрывок перевода Ромео и Джульетты. Об остальном балласте и не стоит говорить.

Из прозаических статей замечательны: «Вор» Сеньковского и «Кикимора» Сомова, обзор же его очень плох. Литературная газета, ими же издаваемая, заслужила справедливую похвалу публики. Оригинальные повести (отрывки из романа Погорельского), помещенные в ней, отличаются прекрасным слогом и верным описанием наших нравов; выбор переводных статей также хорош; критика очень умеренная. Нельзя тоже сказать про Полевого, который сделался литературным демагогом — Sansculotte, который кричит и ругает литературную аристократию, — Дантон журнальный, ругающий всех без исключения знаменитых, как он иронически их называет; в этих критиках пристрастие его слишком явно. Журнал его еще занимателен разнообразностью помещаемых статей. Между ними часто появляются тоже хорошие отрывки из новых народных романов. Картины нравов похожи на прежде помещаемые в Северной Пчеле, но уступают им в слоге. В обоих журналах очень мало появляется хороших стихотворений (исключая двух басен Крылова и нескольких пьес Пушкина, особенно двух: «Арион» и «Смуглянка», и «Пловца» Языкова — напечатанных в Литературной газете), особенно в Телеграфе; зато уже брани в нем из-за булгаринского «Выжигина» и «Дмитрия Самозванца» в Литературной газете больше, чем должно позволять. В последней «Историю» Полевого называют образцовой глупостью и спекуляцией на деньги подписчиков.

22. … Мое волокитство за панною Фил., кажется, кончилось: в этот трактир теперь никто не ходит, следственно, и мне неловко там бывать и нежничать с побитой красавицей. Зато другой трактирщик, Блезер, недавно женился на хорошенькой девочке, лет 15-ти. Вся молодежь вертится теперь около нее; она гораздо милее и не так недоступна, как моя дура.

23.

…В последних числах октября.

(Презренной прозой) говоря,

В деревне скучно… —

В моем Антонове, и особенно когда в нем живешь по нужде без денег, — не раз вспомнишь этот стих Пушкина. Сегодня был прекрасный осенний день; мороз очистил атмосферу и высушил землю, солнце ярко светило и даже грело. Озеро, видное из окон моей хаты, или став, как здесь называют запруженные речки, простирающиеся более чем на версту от плотины, близ которой я живу, было спокойно, и ярко отражало светлую синеву чистого неба, свежую зелень нив и обнаженные красноватые рощи, окружавшие оное. Прекрасные сии виды веселили взор и любителя прекрасного, и неутомимого охотника, но не меня. Они ни на минуту не разогнали моих забот, а охоту бродить с ружьем я также покинул давно. Бремя их тяготит меня и не дает места никакому другому чувству. — Против обыкновения, сегодня вечер провожу я дома, потому что Ушакова нет дома, а то бы и сегодня двенадцатью робертами заключился мой дневной труд. Хочу воспользоваться вечером, написав к сестре письмо.

25. Точно также и вчера я весь день, сидя один дома, читал Телеграф — одно мое спасение от скуки; но и это удовольствие скоро кончится…

Вот два года, что я с каждым днем вижу только новые заботы, и не имел ни одной минуты чистой, не омраченной неприятностями. Правда, я теперь излечился от того безграничного честолюбия, которое меня закинуло сюда; понятие о моих достоинствах ограничилось тоже; я приобрел много опытности в обхождении с людьми, — но какою ценою покупаю я все это…

27. Чудное утро теперь! Мороз посеребрил поля, подымающееся солнце начинает согревать воздух, поверхность озера чиста и спокойна.

Если вспомнишь, какая в это время у нас на севере бывает погода, то как не благословлять здешнее небо…

4 ноября… Волокитство наше расстроилось: красавица общая уехала на неделю в Бердичев к своей матери. Оттого нам кажется вдесятеро скучнее прежнего; не знаешь точно, что делать из дня.

5 ноября… Мать прислала мне Жан Поля; но о деньгах говорит только, что лен подымается в цене, почему и надеется мне через короткое время выслать оных. Вместе получил я и несколько следующих №№ Литературной Газеты. Все это средства против царствующей здесь скуки, весь день нас, жителей Сквиры, преследующей. Утром я менее ее чувствую, потому что часть оного провожу на службе, бывая всякий день на разводе, зато остальное время не знаю я как употреблять.

Недавно с Вульфом [дядей] мы разговаривали о власти привычек над человеком. Их влиянию я очень подвержен: переменив местопребывание, я долго не привыкаю к новому; на новой квартире, пока не обживусь, я не в состоянии заниматься, даже долго оставаться дома. К моей теперешней еще труднее привыкнуть, потому что живу с хозяевами в одной комнате, следственно, никогда совершенно не свободен, а всегда сжат. Полученные мною книги я чрезвычайно скуп читать, особенно журналы; всякий день я читаю только по нескольку страничек, опасаясь все скоро прочесть; я даже совещусь, ежели любопытство меня иногда увлекает. Как ребенок, который съедает конфеты.

6 ноября… Вчера, просидев все после обеда у Голубинина с Рославлевым и Туманским, недавно приехавшим из Одессы, оставивши Красовского, при котором он находился и который привез с собой несколько книг, мы читали вместе Сен-Мара, переведенного Очкиным. Вечером я пошел ужинать к Блезеруи, к удивлению моему, нашел его женушку, предмет общих желаний, возвратившейся уже из Бердичева. Я чрезвычайно обрадовался ее приезду и нашел ее еще милее прежнего, может статься, оттого, что холод прелестно ее нарумянил. Предвижу и предчувствую теперь, что, вероятно, я опять буду просиживать целые дни в трактире…

7 ноября. Эти дни я все сижу у Голубинина, где поселились Рославлев и Туманский; читаю там, играю с ними в вист и, перебежав через двор, волочусь за красавицей, доселе еще не внимающей моим любовным мольбам. В карты я проиграл безделицу, а в биллиард выиграл 4 билета театра…

9 ноября… Вчера я играл несчастливо и проиграл 60 рублей. Поутру я отдал письмо к матери на почту, а остальной день читал Сен-Мара. Перевод этого прекрасного романа Альфреда де Виньи довольно хорош, а достоинства романа признаны всеми.

Про жизнь мою здесь не знаю, что сказать, — она до крайности скучна и бездушна.

10 ноября… Вот и пороша: в ночь выпало вершка на два снегу. В Сарыкиойе я бы нынешнее утро приятнее провел, — я бы уже следил зайцев…

Я начал читать 12 том «Истории» Карамзина. Какой слог! он приводит в восторг простотою и величием своего рассказа. Это простодушная летопись и вместе эпопея.

11 ноября 1830. [Бессарабия. Действующая армия.] Что делают мои красавицы теперь, вспоминают ли своего холодного обожателя? и подозревают ли они соблазнителя своего в чумной деревне, в одной хате, с некрасовской семьею и полдесятком гусар, судьба отмщает их. Год тому назад скучал я в неге их объятий, а теперь? Если не все, то некоторые верно часто обо мне вспоминают. Лиза, я уверен, еще любит меня, и если я возвращусь когда-нибудь в Россию, то ее первую я, вероятно, увижу: наши полки наверно будут расположены в Малороссии. Саша всегда меня будет одинаково любить, как и Анна Петровна. Софья, кажется, так же скоро меня разлюбила, как и полюбила. Катиньку вопреки письменным доказательствам, я не могу причислить к моим красавицам: ее очарование слишком скоро рассеялось. Сошедшись опять с нею, не знаю, удержусь ли я, чтобы не попытать воскресить в ней прежние чувства ко мне. Эта женщина подходит ближе всех мною встреченных в жизни к той, которую я бы желал иметь женою. Ей только не достает несколько ума. Несмотря на то, что ее выдали замуж против воли, любит она своего мужа более, нежели другие, вышедшие замуж по склонности. Детей своих она любит нежно, даже страстно; живя в совершенном уединении, она лучшие годы своей жизни посвящает единственно им и, кажется, не сожалеет о том, что не знает рассеянной светской жизни. Несмотря на пример своего семейства и на то, что она выросла в кругу людей, не отличавшихся чистотой нравственности, она сумела сохранить непорочность души и чистоту воображения и нравов. Приехав в конце 27 года в Тверь, я, напитанный мнениями Пушкина и его образом обращения с женщинами, весьма довольный, что на время оставил Сашу, предпринял я сделать завоевание этой добродетельной красавицы. Слух о моих подвигах любовных давно уже дошел и в глушь Берновскую. Письма мои к Александру Ивановичу давно ходили здесь по рукам и считались образцами в своем роде. Кат. рассказывала мне, что она сначала боялась приезда моего, так же, как бы и Пушкина. Столь же неопытный в практике, сколько знающий теоретик, я в первые дни был застенчив с нею и волочился, как 16-летний юноша. Я никак не умел (как и теперь) постепенно ее развращать, врать ей, раздражать ее чувственность. Зато первая она стала кокетничать со мною, день за день я более и более успевал; от нежных взглядов я скоро перешел к изменениям в любви, к разговорам о ее прелестях и моей страсти, но трудно мне было дойти до поцелуев, и очень много времени мне это стоило. Живой же язык сладострастных осязаний я не имел времени ей дать понять. Я не забуду одно преприятное для меня после обеда в Бернове, где я тогда проводил почти все мое время. В одни сумерки, — то время, которое называют между волком и собакой, в осенние дни рано начинающиеся, — она лежала в своей спальной на кровати, которая стояла за ширмами; муж ее сидел в другой комнате и нянчил ребенка; не смея оставаться с нею наедине, чтобы не родить в нем подозрения, ходил я из одной комнаты в другую, и всякий раз, когда я подходил к кровати, целовал я мою красавицу через голову, — иначе нельзя было, потому что она лежала навзничь поперек ее, — с четверть часа я провел в этой роскошной и сладострастной игре. Такие первые награды любви гораздо сладострастнее последних: они остаются у нас в памяти в живейших красках, чистыми благородными восторгами сердца и воображения. С первых же дней она уже мне твердила о своей любви, но теперь уже от слова доходила до дела; даже в присутствии других девушек, она явно показывала свое благорасположение ко мне. Если бы я долее мог остаться с нею, то, вероятно, я не шутя в нее влюбился бы, а это могло бы иметь весьма дурные последствия для семейственного ее спокойствия. И несмотря на то, что разлука нам уже становилась тяжела, мне нельзя было долее медлить в Твери. Надо было оставить приволье мирного житья и начать гражданскую мою жизнь, вступить в службу. Проживши полтора месяца с моей красавицею, со слезами на глазах мы расстались, — разумеется, мы дали обещание друг другу писать (я уже после первого признания написал ей страстное послание), и она его сдержала, пока не узнала, что я волочусь в Петербурге за другими. Когда я через год (в 28) опять увидел ее, то, хотя она и обрадовалась моему приезду, но любви я уже не нашел у нее (может быть, от того, что она была брюхата на сносах), и мои старания воскресить ее остались напрасными. Вот история моей любви с этой холодной прелестью. Теперь, я думаю, она и не вспомнит обо мне!!

30 декабря. Сестра Анна пишет, что будто бы Литературную газету запретили за стихи, о которых мне писала Анна Петровна. Пушкин все еще не женился, а брат его Лев уверяет, что если Гончарова не выйдет замуж за Александра Сергеевича, то будет его невестою.

1831

3 ноября. Полк пришел на зимние свои квартиры в Стопницу, обводовой город Кельцкого воеводства, лежащий недалеко от Вислы, расстоянием от Кракова в 12 милях. Первая забота была, разумеется, отыскать удобные квартиры, т. е. такие, которые, кроме обыкновенных выгод дома, соединяли бы и не менее для нас важную — хорошеньких хозяек.

С первого взгляда на городок мы убедились, что выгод первого разряда нам ожидать нельзя; с трудом мы нашли для себя такие квартиры, где можно было поместиться, и то должны были спать вместе с хозяевами. Один только Голубинин, приехавший ранее, занял себе порядочную квартирку, единственно, однако, потому, что в ней была хорошенькая молоденькая хозяйка.

Женщины и теперь остались верными себе: они встретили нас столь же благосклонно, как и прежде. Пользуясь близостью Кракова, который был еще занят нашими войсками, Плаутин, Шедевер и Голубинин тотчас же поехали туда; во всем штабе остался я один и наш майор, князь Трубецкой.

Плаутин возвратился из Кракова в очень хорошем расположении духа, всем показывал покупки, которые там сделал, утверждая, что они обошлись очень дешево; мы, т. е. штабные, соглашались с ним в ином, подшучивали в другом, особенно же радовались запасу винному, который он оттуда привез. Через несколько дней вслед за этим прибыл из Кракова и другого рода запас. Приехала дама его навестить, с которою он там познакомился и пригласил к себе заехать по пути в Варшаву, куда она, утверждала, едет хлопотать о позволении для возвращения в Польшу своего мужа графа Косовского, офицера революционных польских войск, перешедшего в Галицию. Она осталась с нами пожить недели две и чрезвычайно оживила однообразие монашеской жизни нашей. Родом — вольная гражданка Женевы, полуфранцуженка, она чрезвычайно скоро нашлась в довольно затруднительном своем положении. Не будучи вовсе красавицею, любезностью своей и приветливым своим обращением скоро приобрела она благорасположение всего нашего Сборовского полкового семейства. С первого взгляда наружность ее не показалась привлекательной, но, узнав другие ее милые качества, я забыл об этом и очень полюбил ее безо всяких намерений. Она также вскоре познакомилась со мною короче и благоволила ко мне. Мои же любовные поиски в это время обращены были совсем в другую сторону.

Хорошенькая хозяйка Голубинина, жена уездного землемера господина Черинга, истинного патагонца, который, несмотря на свои 6 футов роста, был, так же как и другие, с рогами, обращала на себя все мое внимание. Несмотря на переселение наше в Сборов, эта квартира за Голубининым оставалась, и часто бывая в городе, мы останавливались всегда в ней. Долго не имел я случая с нею познакомиться; я видал ее только у окна или в общей кухне; болезнь мужа ее, лежавшего в постели, не позволяла мне познакомиться с ним. С моей застенчивостью и недоверчивостью к себе, овладевшей мною еще более с тех пор, как в Сквире я напрасно за двумя трактирщицами волочился, — довольствовался я одним старанием встречаться почаще с красавицею в коридоре или ходить мимо окон.

Однажды, приехав с Голубининым, вечером удалось мне в коридоре, разделявшем их половину дома от нашей, встретить мою черноокую милую… Я стоял на одном крыльце, которое к улице, она на другом, которое на двор, и никак не решался подойти к ней. Двери к нам в комнаты были у того крыльца, у которого я стоял против наших; следственно, чтобы возвратиться из кухни, откуда шедши, она остановилась, не ведаю, что смотреть на дворе, к себе — должно было ей идти мимо меня. Как скоро она предприняла это движение, то я пошел навстречу ей; на поклон ее и приветствие отвечал я так, как водится; сказал ей что-то о погоде, на каком же языке и сам того решить не мог; она же, отворив двери, пригласила войти к ним. Я так этому обрадовался, что не пошел тотчас за нею, а бросился к Голубинину в комнату сообщить ему про неожиданное это событие, и чтобы вместе с ним идти. Хозяина дома нашли мы лежавшего в постели от лихорадки, которая начинала уже проходить у него. И так как он говорил по-немецки и по-французски, то мы без всякого затруднения и беседовали. Говоря с ним, я занимался, однако, более его женушкою, которую теперь в первый раз мог хорошенько рассмотреть. Она была молода, лет 20 (после узнал я, что ей только 18 лет, и что она родилась со мною в один день: я 17 декабря старого стиля, она — 29 нового), казалась роста среднего, очень стройная, несмотря на то, что довольно плохой капот ее на вате, обыкновенная одежда полек, не обрисовывал стан. Отличительными чертами ее лица были большие кругловатые черные глаза, высокий лоб, белизна коего казалась еще ярче от черных, как смоль, ее волос, и маленький ротик, который, улыбаясь, открывал ряд перламутровых зубов. От внимательного моего взгляда не укрылись хорошенькие ее ручки, которые я так люблю. В ее выражении лица не было видно особенных, блестящих качеств ума, но зато умильные, томные, влажные глаза ее обещали многое тому, кому бы удалось вблизи всмотреться в них. Первым этим посещением остался я очень доволен. Через несколько дней, будучи в городе, заходил я к ним опять и нашел хозяина уже выздоровевшим, а красавицу еще милее прежнего, но сказать это ей старался я только взглядами, всегда понятными тому, кто захочет в них читать. Кроме молодых супругов, только год еще в супружестве живших, была в доме еще и третья особа, молодая девушка, родственница хозяйки, которая была бы хорошенькою, если бы, к несчастью, не хромала весьма заметно, что портило ее талию, и делало ее еще меньше, чем она была ростом. Panna Ewa Jurkowska была очень добрая девка и впоследствии мне очень полезная; ей-то публично посвятил я себя. — В Николин день, 6 декабря, назначен был церковный парад, этот же день избран был местным начальством города для возобновления присяги; все жители были в церкви и после на параде любовались нашими блестящими мундирами — в том числе, разумеется, и моей красотой. Возвратясь после оного домой, слезая с коня, я встретил уже ее и, в ответ на приветствие мое, услышал от нее уверение: «Que je ne dois pas douter de son coeur». — В восторге успел я только произнести: «Charmante»; — как уже она скрылась, опасаясь, чтобы нас не застали вместе. Никак я не ожидал столь скорого успеха и объяснения на французском языке (правда, какого-то особенного наречия, вроде нашего нижегородского), чрезвычайно довольный тем, что я теперь в состоянии буду объясняться на языке, обоим нам понятном. В следующий приезд мой я застал ее дома одну, и только после первого поцелуя хотел было вполне насладиться упоением чувств, что давно уже мне только снилось, как на несчастье приехал какой-то католик, а потом возвратилась домой Ewa. Другой вечер, просидев с ними втроем, — муж играл у приятелей в вист, — я убедился в том, что при первом случае вполне буду владеть моей прелестницей. Она не отказывала мне ни в чем, что прихотливое воображение мое ни придумывало, в замену высшего наслаждения, которого лишал нас третий собеседник. В такого рода подвигах я уже не был новичком; двухлетняя собственная опытность с двумя девами, с коими незаметно от платонической идеальности я переходил к эпикурейской вещественности, проверяя на деле все, что слышал от других, и кои, несмотря на то, остались добродетельными (!!), как обыкновенно говорят, — может служить порукою в моих достоинствах. Ожидаемый отъезд мужа в уезд по делам был условлен для будущего свидания. Этот желанный день наступил скоро. После вечера, также проведенного как последний, ночь увенчала мои страстные желания, развернув вполне передо мною объятия любовницы, в которые я ринулся с трепетом первых восторгов юноши. Отвыкнув от благосклонностей красавиц, я едва верил своему счастью; прощаясь вечером с моими собеседницами и получив уже согласие через час возвратиться к той, которой влажные, блуждающие взоры и неясное лепетание уст увлекательнее всех очарований, высказывавших ее томление чувств, я опять был раз в жизни счастлив, как редко им был! Вот пришел условленный час, — я осторожно отворяю скрипучие двери, одни, другие, — и я уже там, где покоится моя краса, одна благосклонная темнота скрывает ее…

Вот такой был первый приветливый на меня взгляд своенравной богини Фортуны с тех пор, как я пошел на поле брани за ее дарами. После трехлетних неудач во всех моих надеждах, беспрерывных нужд, неприятностей ежедневных, горького опыта, кажется, навсегда исцелившего не только от надежд, но и от желаний, потеряв, наконец, веру в самого себя, способность к чему-либо, — это была первая радость, проникшая в душу мою, первый луч света, озаривший мрак, который облек ее. Я сделался испытавшим столь большое недоверие к самому себе, что едва сам поверил своему счастью (удаче, сказать лучше, но для меня казалось это именно счастьем).

Мои ощущения были тем живее, что я никогда еще с такой полнотою не наслаждался дарами Пафийской богини. Анна Петровна почти единственная предшественница этого, не довольно их делила со мною, по причине, быть может, моей неопытности, и, несмотря на страсть мою к ней, — никого я не любил, и, вероятно, не буду так любить, как ее, — я столько не наслаждался с нею.

Другие были девственницы, или на самом деле, или хотели казаться такими. Эта сила новых для меня ощущений и заменяла во мне, так называемую любовь к моей красавице; и несмотря на то, что она не имела ни блестящего ума, ни образованности, ни ловкости, которая могла бы меня заставить влюбиться в нее, — ее добродушного нрава достаточно было для того, чтобы всякий день меня более к ней привязывать, — тем более что случаи к свиданиям нашим были довольно редки, чтобы мы могли друг другу наскучить. Только отъезды мужа давали их нам… Я радовался, что чувствовал в себе нечто похожее на любовь, сей пламень все оживляющий. Тот не совершенно счастлив в любви, кто не имеет поверенного. Я имел их разного рода.

…Но венками Леля не ограничились в этот раз дары слепого счастья. Между роз вплело оно и лавры, коих я еще менее ожидал, и кои были, может статься, оттого еще значительнее. В числе 4-х офицеров, награжденных за кампанию, к удивлению моему, нашел я и себя, награжденным чином поручика. Мне, последнему корнету, не только не бывшему в комплекте, а числом, кажется, 30-му, подобное и во сне не снилось: все, чего я мог надеяться — это была Анна IV степени, к которой я был представлен — награждение, справедливо сравниваемое с коровьей оспой. К моему счастью, у нас было так мало поручиков, что я стал 7-м, следственно, мог вскоре ожидать и дальнейшего производства. Этим нечаянным награждением обязан я был, во-первых, корпусному начальнику нашему Кайсарову: оставшись довольным исполнением собственных поручений его на меня возложенных, представление мое к кресту переменил он к чину. Потом и за это, как и за многое другое, обязан я прекрасному полу, потому что в оба поручения, сделанные мне Кайсаровым, вмешаны были женщины. Так, в военной службе я всем обязан им. Ради прекрасных уст Анны Петровны, генерал Свечин, ее постоянный обожатель и, следственно, несчастный, выхлопотал, чтобы меня в несколько дней приняли в службу, а графиня Полетика дала мне чин поручика. Какая же святая выхлопочет мне теперь отставку!!!

Незадолго перед сим воспользовался я и последовавшим разрешением отпусков, подав в конце ноября прошение об оном на четыре месяца. Жизнь наша в Сборове, несмотря на свое однообразие, останется у меня в памяти как время весьма приятно проведенное. Занятия мои по службе полкового адъютантства были весьма незначительны; как и прежде во время моих предместников, Плаутин сам занимался полковыми письменными делами. В другие части должности этой я также мало входил, а передавал только ежедневные приказания и исполнял то, что именно мне было поручаемо.

…Обыкновенный порядок дня у нас был следующий: около полудня мы сходили с делами вниз к генералу; окончив их, и особенно, завтрак, отправлялись в биллиардную, между тем графиня наша одевалась. Обедали в 4 часа, весьма вкусно, ибо, кроме весьма доброго краковского вина, приятная семейственная беседа гостьи, очень веселого нрава, приправляла наши яства. Вечером, если не уезжал я к моей красавице, то оставались мы вместе часов до 9-ти, потом уходили наверх и заключали день партией виста. — Сначала был Плаутин очень застенчив против нас и не знал, как поставить себя, что было для меня весьма забавно. Я едва мог себя удерживать от смеха, когда он в первые дни торжественно вводил в столовую, где мы почтительно стояли, свою гостью. Но скоро мы обжились, она привыкла к нам, и без зазрения совести говоря, что я принадлежу к семейству, при мне дурачилась, врала и нежничала с Плаутиным.

Я, однако, вел себя чрезвычайно осторожно, нисколько не волочился за красавицей, но любил с нею быть, единственно ради ее любезности и добродушия. — От нее же я узнал весьма для меня приятное обстоятельство, что Плаутин ко мне благорасположен, в чем я не очень был уверен, несмотря на то, что при нем находился. Это сказала она мне однажды, когда мы обедали вдвоем; у нас за общим столом было много чужих, и случилось, что мне не осталось места, почему я и был с нею, — признаваясь, что сначала я ей не очень понравился и показался fat, что на наш язык довольно трудно перевести, разве: много воображающим о себе; говорила, что Плаутин заступался за меня, называя очень добрым малым, и что это только педантизм молодого студента. Она уверяла даже, что он любит меня. Душевно рад был бы я, если точно бы так было, но никак далее благорасположения я не могу распространить его чувства ко мне. Сам же я точно люблю и уважаю его… Первая моя мысль была: прежде чем поеду домой, съездить к брату в Ченстохов и узнать, как он живет. Получив позволение Плаутина, я и отправился туда… Выехав, пришла мне в голову (о, любовь, это твой грех) мысль ехать не в Ченстохов, а в Краков, чтобы там сделать некоторые покупки себе и моей красавице, рассуждая, что брату большой радости от того не будет, что он меня увидит и, что денег ему теперь так нужно быть не может, ибо жалованье он только что получил. Ежели же я бы к нему приехал, то должно бы было ему дать или денег и остаться, не поехав в отпуск, или не дать и ехать — так-же неприятное обстоятельство. Сообразив все это, подстрекаемый желанием привести подарков красавице, поехал я в Краков.

Этот поступок не прощу я себе никогда, что ради красавицы моей не захотел я взять на себя труд проехать сотню верст, чтобы побывать у брата, узнать его обстоятельства, тем более что, ехав домой, я мог бы помочь в том, в чем он нуждался, объяснив все дома. Но такова наша слабость, что неприятности двухдневного пути остановили меня в исполнении должного, которому предпочел приветливый взгляд женщины! Скоро познал я всю слабость, весь эгоизм свой, — раскаялся в оном, и теперь каюсь, но этим не могу помочь невозвратимому. Хорошо, если после сего я впредь не впаду в подобный поступок; он останется всегда темным пятном на памяти моей, которого ничто не изгладит…

Пробыв менее двух суток в Кракове, я поспешил, издержав все деньги, в объятия моей красавицы. На возвратном пути я также имел неприятности: кроме того, что на таможне в мерзкой корчме принужден был ночевать и ссориться с казацким офицером, почти на каждой станции ломалась у меня бричка; но, несмотря на все, к вечеру на другой день приехал я к моей красавице — и к довершению удовольствия, которое ей сделали мои подарки (которые, однако, не дошли даже и до сотни рублей), не застал я мужа дома, так что мы вполне на свободе насладились нашим свиданием. Не много оставалось мне проводить таких приятных минут, — собираться надо было в дорогу восвояси, тем более что скоро и полку наступало время выступления. Еще несколько ночей, и я должен был расстаться с моей миленькой, добренькой Гонориной, которую, едва ли мне к сердечному сожалению, удастся еще раз увидеть! Если не имела она ко мне страсти, то, по крайней мере, была нежна со мною, верна (вероятно, потому, что не было случая изменить), и я с ней знал одно только удовольствие; ни одной печали или неприятности не была она мне причиною, — и потому всегда с любовью и благодарностью я буду ее помнить…

Этим закончились счастливые дни моего пребывания в Краковском воеводстве, моей службы при Плаутине, одни из счастливейших дней моей жизни, коим цену я всякий день более и более познаю, и подобных коим я не надеюсь впредь увидеть. — После восьмидневного пути от подошвы Карпатских гор, я уже в стране знаменитой Псковитян, где некогда живали вольные сыны воинственных славян, в Языковым воспетом Тригорском, куда приезд мой стал совсем неожиданным. Кроме замужества Евпраксии за молодого соседа барона Вревского — сына князя Куракина, известного нашего вельможи-министра, я никакой значительной перемены в нем не нашел. Меньшие мои сестры, Осиповы, подросли, разумеется, как с детьми бывает, за четыре года так, что я едва их узнал. — Евпраксия из стройной девы уже успела сделаться полной женщиною и беременною, — Анна, сестра, разумеется, — тоже не помолодела и не вышла замуж, как и Саша. Брата Валериана я не видел, он был в Дерпте, где, как и я, занимается он изучением германского просвещения; хорошо, если оно ему принесет столько пользы, как и мне принесло, хотя это и немного. Хозяйство домашнее нашел я в прежнем положении. Всегдашнее безденежье и опасение, что за неуплату казенных долгов и податей все ожидают описи и взятия в опеку имения, нисколько меня не утешило… Исключая две или три поездки в Псков, где я познакомился со знакомыми матушки моей: семейством губернатора, Бибиковыми, я за все время отпуска никуда не выезжал, а провел в домашней жизни, в чтении книг из хорошей библиотеки моего зятя, в сценах с Сашей, вроде прежних, в беседах с сестрою и в безудержном волокитстве за ее горничной девкою. Такая жизнь была, конечно, приятна только в сравнении с полковой, а как я надеялся, что теперь последняя для меня изменится, уже и тем, что полк шел в Варшаву для содержания там караула. Тогда, возвращаясь в конце апреля 1832 года к своему месту службы, я был в ожидании великих и многих благ для меня, из коих ни одно, разве исключая надежду на дружбу графини, на деле не исполнилось.

1832

9 июня. Варшава. После четырех лет кочующей жизни, в продолжение которой почти все связи мои были прерваны со всеми, исключая своей семьи, начинаю опять понемногу входить в прежний круг людей, с которыми в разные времена моей жизни я встречался и с коими я более или менее был связан узами дружбы или любви. Первый шаг к тому была поездка в отпуск, в продолжении которого я возобновил одну после другой все нити, которые соединяли меня с людьми мне милыми. Я отыскал Языкова, Лизу, а мой единственный Франциус, прекраснейшее из созданий, украшающих этот мир, — над раннею могилой, куда его низводит неизбежная судьба, вспомнил об отдаленном друге его молодости и, несмотря на многолетнее его молчание, которое всякий бы принял за забвение, подал мне дружескую руку, чтобы еще раз в этом мире приветствовать меня. Возвратившись таким образом опять к обществу, я берусь с новым удовольствием за ежегодный отчет о самом себе.

10 июня. В Варшаву ехавши, я ожидал найти здесь кучу удовольствий, но чрезвычайно ошибся, потому что никаких не нашел, кроме встречи с двумя или тремя молодыми людьми. Из них, Лев Пушкин, с детства мне знакомый, более всех меня утешает. С ним я говорю о домашних моих, о поэзии и поэтах — наших друзьях, о любви, в которой мы тоже сходились к одному предмету, и даже о вине и обеде, которым он искушает мой карман.

1833

16 июня. С большим удовольствием перечел и сегодня 8-ю и вместе с тем последнюю главу «Онегина», одну из лучших глав всего романа, который всегда останется одним из блистательнейших произведений Пушкина, украшением нынешней нашей литературы, довольно верной картиною нравов, а для меня лично — источником воспоминаний весьма приятных по большей части, потому что он не только почти весь написан на моих глазах, но я даже был действующим лицом в описаниях деревенской жизни Онегина, ибо она вся взята из пребывания Пушкина у нас, «в губернии Псковской». Так я, дерптский студент, явился в виде геттингенского под названием Ленского; любезные мои сестрицы — суть образцы его деревенских барышень, и чуть ли не Татьяна одна из них. Многие из мыслей, прежде чем я прочел в «Онегине», были часто в беседах с глазу на глаз с Пушкиным в Михайловском пересуждаемы между нами, а после я встречал их, как старых знакомых. Так, на глазах моих написал он и «Бориса Годунова» в 1825 году, а в 1828 читал мне «Полтаву», которую он написал весьма скоро — недели за три. Лето 1826 года, которое провел я с Пушкиным и Языковым, будет всегда мне памятным, как одно из прекраснейших. Последний ознаменовал оное и пребывание свое в Тригорском прекрасными стихами и самонадеянно прорек, что оно

…из рода в род,

Как драгоценность, перейдет,

Зане Языковым воспето.

14 июля. …Прочел я теперь две драмы Гете: «Тассо» и «Незаконная дочь». Первая имеет свое достоинство, как живое изображение восторженной страсти поэта и своенравия его; к тому же в ней высказано прекрасно много истин. Вторая же пьеса так слаба, что едва находишь в себе терпение ее дочитать: просто это одни возгласы, декламация. Трудно узнать в ней первостепенного поэта Германии.

22 июля. Моя отставка вышла. Принес сейчас Мануйлов мне радостное известие, и все заботы мои кончились; настали другие, только более утешительные. Не могу опомниться от радости.

24 июля. Понедельник. Вслед за получением моей отставки начались поздравления моих сослуживцев с оною. Приехал ко мне мой бывший эскадронный командир Аминов, с ним Голубинин. Пили чай, а после оного я угостил их емкою, «сим напитком благородным», прославленным Пушкиным и Языковым.

29 июля. Булацелю вздумалось третьего дня вдруг пригласить меня съездить с ним в Грубешов, и я, которому так трудно отказывать, согласился с ним ехать, несмотря на то, что очень не люблю поездки. За мое снисхождение я и был награжден, во-первых, тем, что Шепелев отдал мне небольшой должок, а во-вторых, что у него я прочел знаменитого Бальзака, коего по сию пору знал только по слуху. Небольшая его повесть «La Vendetta» передо мною оправдала его европейскую славу. Слог его истинно превосходный и мне показался выше всего, что я бы ни читал из нынешних и прежних произведений французских писателей.

23 ноября. Четверг. Я застал еще здесь [в Тригорском] отцов Пушкиных [Сергея Львовича и Василия Львовича], собиравшихся в путь ко Льву в Петербург, и которые обрадовались моему приезду, как радуются приезду родного. Провожал их до Врева — баронского владения Евпраксии.

…Хотя я нисколько не сожалею о том, что оставил службу военную, и не желаю снова начать гражданскую, разве только в таком случае, что представились бы мне в какой-либо особенные выгоды, — но все же сельская жизнь землепашца, помещика, пугает меня своим однообразием и отчуждением от движущегося и живущего мира.

Вчера я приписал в сестрином письме к Ольге Сергеевне и так расписался в душевном удовольствии, как никакой из приятельниц моих не писывал.

1834

Я руки в боки упираю

И вдохновенно восклицаю:

«Здесь дома я, здесь лучше мне!

Вот так-то мы остепенимся»!

18 февраля. Село Малинники. Вот эпиграф к настоящему моему быту из последнего послания ко мне возлюбленного Николая Михайловича. На пути из Псковской губернии в сию заезжал я на несколько дней в Петроград, чтобы в день именин Анны Петровны навестить ее, и нашел у А. Пушкина, что ныне камер-юнкер, послание ко мне, про существование коего мне и не снилось. Эти четыре стиха я выписал из оного.

19 февраля. Понедельник. Кроме удовольствия обнять Анну Петровну, после пятилетней разлуки, и найти, что она меня не разлюбила, несмотря на то, что я не возвратился с нею к прежнему нашему быту, имел я еще и несколько других, а именно: познакомился с двумя братьями моего зятюшки Бориса — с баронами Михаилом Сердобиным и Степаном Вревским, людьми в своем роде очень милыми; потом представлялся я родственницам и приятельницам матери — госпожам Кашкиным, на свидание с коими мать теперь поехала туда же; рад я был видеть и недоступных Бегичевых, из коих старшей я подрядился чинить перья; наконец, у стариков Пушкиных в доме я успел расцеловать и пленившую меня недавно Ольгу. Вот перечень всего случившегося со мною в столице севера, если я прибавлю еще то, что видел моего сожителя варшавского Льва Пушкина, который помешался, кажется, на рифмоплетении; в этом занятии он нашел себе достойного сподвижника в Соболевском, который по возвращении своем из чужих краев стал сноснее, чем он был прежде. Я было и забыл заметить также, что удостоился лицезреть супругу Пушкина, о красоте коей молва далеко разнеслась. Как всегда это случается, я нашел, что молва увеличила многое. Самого же поэта я нашел мало изменившимся от супружества, но сильно негодующим на царя за то, что он одел его в мундир, его, написавшего теперь повествование о бунте Пугачева и несколько новых русских сказок. Он говорит, что возвращается к оппозиции, но это едва ли не слишком поздно; к тому же ее у нас нет, разве только в молодежи.

1 апреля. …Две недели тому назад познакомился я с родственницами, довольно дальними, с которыми можно бы было даже законно сблизиться священными узами: с девицами Бакуниными. Числом их шесть сестриц, очень милые, кажется, к тому же и певицы, и плясавицы, но все это никак не манит меня к супружеской жизни. Отец их — препочтенный и преобразованный старик, которого я очень полюбил; и хозяйка настоящая, тоже родственница наша, прелюбезная женщина, которая меня обласкала, как истинно родного.

23 августа. …Шесть месяцев, что я живу в одиночестве здесь, прошли так быстро, что я их не заметил. Ежедневный надзор за хозяйством оставлял мне мало времени для других занятий, а еще менее — для жизни умственной с самим собою. Физическая деятельность и отдых после оной сменялись только разъездами к почтенной моей родне.

Заехав однажды в Троицын день в Тверской уезд в дом Ушаковых (они — родня моей родне, и у сына их я служил три года в эскадроне), нашел я там, кроме трех премиленьких девочек (хозяйка дома — одна, а две — мои здешние соседки Ермолаевы), очень приятное общество и молодежь нынешнего и прошлого века, так что три дня, которые я там провел, кажутся мне теперь столь приятными, как редко я их проводил. С Ермолаевыми я врал и нежничал, а с одним юношей — поэтом князем Козловским — твердил стихи Языкова; это я впервые встречаю человека, который, не знав лично Языкова, знал бы наизусть столько же стихов, сколько и я их знаю. Чего же мне нужно более? Потом я опять встречался с некоторыми из лиц, там бывших: с двумя темнорусыми сестрицами Ермолаевыми, но все же мне не казалось столь приятным их общество, как это было первый раз. Они пленяли меня в разных видах и уборах, и песнями, и плясками, но очарование новизны исчезло, точно так же и надежды на быстрые успехи, которые всегда сначала мне льстят…

Загрузка...