Пушкин и Грибоедов

Души неопытной волненья

Смирив со временем (как знать?),

По сердцу я нашла бы друга,

Была бы верная супруга

И добродетельная мать.

В ее положении мало выбора, она вынуждена считаться с тем, что наиболее вероятное для нее – безропотно исполнить долг, т. е. быть верной супругой и добродетельной матерью – вне зависимости от того, кто и при каких обстоятельствах станет ее супругом. И все-таки она пытается выбор осуществить. Девичье воображение Татьяны заполнено иной мечтой, разбуженной французскими книжками, но питаемой силой и страстью поэтической романтической души. Юная мечтательница поры своей встречи с Онегиным живет как раз не по «народной правде», совсем наоборот! Она бунтует, она вопреки бытовым правилам приличия (зато даже смелее героинь «своих возлюбленных творцов») первая пишет письмо Онегину.

В финале романа Пушкин назвал Татьяну – «мой верный идеал». Но более всего «идеально» героиня поступает именно при первом нашем знакомстве с нею: она отвергает все условности, не желает подчиняться нормам и традициям окружающей ее жизни, полностью отдается охватившему ее чувству – что может быть естественнее, духовнее, поэтичнее?

Истоки жизненного пути Татьяны контрастны онегинским. Именно в своих истоках она максимально независима от внешних обстоятельств, растет так, как подсказывает ей ее натура, причем само собой оказывается, что в ее натуре нет эгоизма и очень много отзывчивости и самоотверженности. Быт Лариных довольно примитивен, но тонкость и деликатность любимица поэта занимает из книг, а в доме черпает чрезвычайно необходимую человеку толику взаимной приязни. Очень рано просыпается ее воображение, питаемое вначале страшными рассказами «зимою в темноте ночей», а потом – французскими романами. К ней рано приходит ощущение идеала, который подсказан, разумеется, книжками, но в полном ладу с влечением собственной чистой души.

Духовный мир Татьяны сформировался очень рано и как бы весь сразу. Теперь проще судить, почему это так. В ее жизни преобладает духовное начало. Онегинская мысль обобщает опыт; Татьяне личный опыт не обязателен; с помощью книг ее мысль объемлет все тонкости отношений. В ее сознании достойное место принадлежит идеалу: благодаря ему отсекается мелкое и мелочное, героиня распахнута высокому и светлому.

Само наличие идеала в душе человека может иметь разные следствия. У натур эгоистических это может приводить к капризной неудовлетворенности (у Крылова есть басня «Разборчивая невеста»). В главной героине романа нет эгоизма; наличие идеала становится стимулом самовоспитания: идеалу нужно соответствовать.

Означает ли сказанное, что Татьяна совершенно свободна от обстоятельств? Нет, разумеется, и понимает это она сама. Уже отмечалось, что отшельница предвкушает неизбежность одиночества, если она продолжит жить по книжным законам, поскольку все окружающие живут иначе: так добровольно возникает внутренняя установка смирить со временем «души неопытной волненья».

Такова Татьяна периода ее предыстории, до встречи с Онегиным. Содержание второго цикла ее духовной жизни, или первого этапа собственно «истории» героини, определяется ее любовью к Онегину. Здесь нет резких перемен: напротив, любовь лишь выявляет все дремавшие качества девушки.

6

Творческая история «Горя от ума» воспринимается в обратной симметрии по отношению к творческой истории «Евгения Онегина»: в романе происходит постепенное и даже меняющееся постижение героя, в комедии герой обрисован сразу и резко, углубляется его восприятие окружающего мира. Посвятивший изучению «Горя от ума» всю свою творческую жизнь Н. К. Пиксанов утверждает категорично: «В образе Чацкого нет дисгармонии, нет спаек разнородных элементов, он вылился aus einem Guss»21. Это наблюдение тем более удивительно, что серьезные изменения в комедии в процессе работы встречаются на многих уровнях, даже сюжетном, а позиции главного героя они не коснулись. Иначе говоря, в замысле Грибоедова быстрее определилось, что нужно сказать, но не сразу, в поисках была найдена форма, способ как это сказать.

И что же захотелось сказать?

В отличие от «Евгения Онегина» с неторопливым началом и непрогнозируемым продолжением «Горе от ума» началось с итоговой идеи. Неужели по шаблону? «…при конце последней части / Всегда наказан был порок, / Добру достойный был венок»? Ничуть! Ключевая идея неизбежно объявлена при конце, но прогнозируется с самого начала – заглавием комедии. Горе – от ума? А вначале то же выглядело еще острее: горе – уму. При этом Грибоедов мыслит как диалектик, не как метафизик.

Распутье при смене «века минувшего» на «век нынешний» затронуло и сферу ума. «Просветители XVIII века верили, что разум неуязвим, что на нем “бронзовые одежды”. А Грибоедов доказывал, что разум не только уязвим, но порою и беспомощен»22.

Философские дебаты происходят именно в словесной форме. Это ли не пиршество ума! Только человек бессилен, при всем своем красноречии, перед любым законом. «Субъект не может предписывать свои законы объективному миру; если же он делает это, то сам становится игрушкой дурной объективности, ее собственным призрачным, хотя и напыщенным отражением»23.

М. А. Лифшиц может отталкиваться от раннего варианта – «Горе уму»; тут понятно: горько уму среди дури. Но тот же смысл отчетлив и в итоговом рассуждении: «По-видимому, сам Грибоедов хорошо сознавал, что ум – не только преимущество, но и бремя, источник горя» (с. 124). Возникает надобность оценить именно итоговое грибоедовское: «Горе ОТ ума», причем для носителя ума.

Неотразимое толкование найдем в комментарии А. А. Кунарева: «В первую очередь следует соотнести название с общефилософской (и отсюда – вечной, а значит, и поэтической) проблемой ума, опыта (мудрости) и блаженства, счастья, житейского благополучия». Исследователь советует вспомнить «хотя бы библейское во многая мудрости много печали, русские пословицы, например, глупому счастье, умному напасти; где умному горе, там глупому веселье; с умом жить – мучиться, без ума жить – тешиться; хоть дурак, а съел бурак, а умный и так»24.

По авторской оценке, в «комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека». (Увидим гиперболу: бытовой сообразительности здесь никто не лишен, разве что князь Тугоуховский по старости из ума выжил, хотя его жена считает своего «князь-Петра» первым умником; так ведь она сама им рулит, а он и не возражает). Но такой расклад предвещает трагический исход конфликта. Отметил Гончаров: «Чацкий сломлен количеством старой силы, нанеся ей в свою очередь смертельный удар качеством силы свежей»25. Если в этом замечательном рассуждении убрать (притенить) имя собственное, получится выразительное определение основного трагического конфликта. А трагедия примечательна катарсисом, очищением через сострадание, и в этом ее оптимизм. В статье Гончарова все-таки отмечаются оба эмоциональные полюса: «Чацкого роль – роль страдательная: оно иначе и быть не может. Такова роль всех Чацких, хотя она в то же время и всегда победительная» (с. 28). Но торжествующей понимается победительная роль, страдательная притеняется.

Т. Алпатова заглавие пьесы обращает в вопрос: «Чье именно “горе” становится предметом размышлений? Носителя этого ума – и тогда ум оказывается едва ли не проклятием; или тех, кто столкнулся с ним?»26. На этой основе, пожалуй, возобладало перевернутое значение заглавия: горе тому, с кем встретится умный человек. В современной грибоедовской «Энциклопедии» вроде бы поддерживается двусторонняя оценка, но торжествует акцент уже односторонний: «Герой пьесы пережил “мильон терзаний”, он бежит прочь из Москвы в поисках, “где оскорбленному есть чувству уголок”. И все же произведение Г<рибоедова> – комедия, выносящая окончательный приговор фамусовщине, вбивающая в нее осиновый кол. Это сплоченное низменными интересами общество может еще торжествовать, философствовать, важничать и клеветать, но “в высшем смысле” оно нежизненно, неразумно, призрачно и лживо. Над драматической коллизией пьесы, оканчивающейся трагически для Чацкого, господствует оптимистический, победительный тон, который, по любимой пословице Г<рибоедова>, и делает музыку…»27. Тут прямое преувеличение от увлечения. Заглавие приобретает не свойственное ему значение: вам горе от моего ума.

Если путь к философскому осознанию конфликта «Горя от ума» все-таки проложен, то уточнение, какие именно мысли (а они непременно страшные!) причиняют герою (и автору!) горе, оказалось недоступным современникам; такой подход ошибочной эстафетой передан и преемникам. Самый острый парадокс «Горя от ума» состоит в том, что подсказанная автором ключевая идея, объявленная заглавием, не стала руководством к пониманию комедии.

Задача, как ни странно, до сих пор остается открытой. (Ее оставляю на потом).

Документально зафиксированных атрибуций даты возникновения замысла «Горя от ума» нет. Имеется свидетельство С. Н. Бегичева о том, что уже в 1816 году у Грибоедова был какой-то фрагмент, где фигурировал Фамусов вместе со своей сентиментальничающей женой: это истоки будущей комедии? Бегичев трепетно относился к памяти Грибоедова, его воспоминание сомнений не вызывает. И все-таки попробуем это сообщение понять по-другому.

Что связывает фрагмент 1816 года с «Горем от ума»? Имя важного для комедии персонажа. Еще, наверное, каким-то отзвуком можно счесть выговор Фамусова дочери в последнем явлении:

Бесстыдница! где! с кем! Ни дать ни взять, она

Как мать ее, покойница жена.

Бывало, я с дражайшей половиной

Чуть врознь: – уж где-нибудь с мужчиной!

Но препятствует ли сообщение друга поэта выдвижению такой гипотезы: в 1816 году Грибоедов работал над водевилем, где главными героями выступают Фамусов и его жена (это и зафиксировал Бегичев). Водевиль (возможно, единственный у Грибоедова – авторский!) не состоялся. А персонаж (овдовевший) пригодился в другом произведении!

Соседство интереса к водевилям с замыслом комедии в первый для Грибоедова этап его петербургской жизни представляется противоестественным. Но тем острее становится вопрос: как же произошел рывок к бессмертной комедии?

Рискну предположить, что начальным импульсом к написанию «Горя от ума» послужило катастрофически острое переживание одиночества человеком, затерянным в далекой чужой стране. Такая ситуация сложилась, когда волей начальства Грибоедов оказался в далекой Персии, даже не в столице, а в провинциальном Тавризе.

Горечь пронизывает письма Грибоедова. П. А. Катенину, февраль 1820 года, Тавриз: «Вот год с несколькими днями, как я сел на лошадь, из Тифлиса пустился в Иран, секретарь бродящей миссии. С тех пор не нахожу самого себя. Как это делается? Человек по 70-ти верст верхом скачет каждый день, весь день разумеется, и скачет по два месяца сряду, под знойным персидским небом, по снегам в Кавказе, и промежутки отдохновения, недели две, много три, на одном месте! – И этот человек будто я? Положим, однако, что еще я не совсем с ума сошел, различаю людей и предметы, между которыми движусь…

К моей скуке я умел примешать разнообразие, распределил часы; скучаю попеременно то с лугатом персидским <словарем>, за который не принимался с сентября, то с деловыми бездельями, то в разговорах с товарищами. Веселость утрачена, не пишу стихов, может, и творилось бы, да читать некому, сотруженики не русские». За Грибоедовым водилась слабость: ему надобно было поверять написанное на слушателях, а тут – «читать некому». Он ужасался еще в столице, узнав о «командировке»: «Музыканту и поэту нужны слушатели, читатели; их нет в Персии…» (Бегичеву, 15 апреля 1818); не вняли…

А. И. Рыхлевскому, 25 июня 1820 года, Тавриз: «Об моих делах ни слова более, не губить же мне вас моею скукою». Но не художнику сетовать на отсутствие впечатлений: он умеет творить, идя от умозрительного противного!

Н. А. Каховскому, 3 мая 1820 года, Тавриз: «Скука чего не творит? а я еще не поврежден в моем рассудке. Хочу веселости. …где же позволено предаваться шутливости, коли не в том краю, где ее порывы так редки». Здесь та же мысль, но выраженная еще острее: художник в принципе – не копировщик, то, чего недостает, но чего хочется, добывает воображение.

Н. А. Каховскому, 27 декабря 1820 года, Тавриз: «…во всех моих письмах одно и то же, как вчера, так и нынче. Процветаем в пустыне, отброшенные людьми и богом отверженные».

Даже эти скупые заметки могут послужить предметом для обобщений. Атмосфера абсолютно творчеству не способствующая. А еще человеческая слабость. Пушкин в «Капитанской дочке» вложил в уста рассказчика-персонажа такое заключение: «Известно, что сочинители иногда, под видом требования советов, ищут благосклонного слушателя». Подтверждает и другой персонаж: «стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом». Под это обыкновение вполне подходит Грибоедов: на успешность его работы очень влияло наличие или отсутствие вызывающего доверие слушателя («творилось бы, да читать некому…»). В Персии иссякло его водевильное творчество. Условия не очень-то благоприятствовали практической работе, зато сложились условия для возникновения замысла «Горя от ума».

Но в том, что остро переживается автором, нет конфликта – просто горе, которое надобно перетерпеть. Его комедия – не выдумка веселости как лекарство от скуки одиночества (тут именно водевили годились бы). Ситуация Чацкого, вновь это подчеркну, страшная. Если проникнуть за внешнюю суету внутрь, в суть, не обнаружится ли то же самое одиночество мудреца, но в гуще столичной театральной жизни? То, что было пережито в Петербурге самим художником? А вот такое ощущение отнюдь не напрашивается, оно доступно лишь проницательному уму. Не сочтем невозможным, что в далеком Тавризе в сознании Грибоедова в новом свете предстала столичная жизнь, о которой были и ностальгические вздохи: «…мысли всё в Петербурге. Там я имел огорчения, но иногда был и счастлив; теперь, как оттуда удаляюсь, кажется, что там всё хорошо было, всего жаль» (Бегичеву, 30 августа 1818 года. Новгород). Поубавилось азарта былой театральной жизни, а также интереса к водевилям. За восторженным восклицанием Репетилова: «Да! водевиль есть вещь, а прочее все гиль» – можно почувствовать усмешку автора «Горя от ума».

Возможна ли такая переоценка былого? А перечитаем лирический монолог Чацкого, в одиночестве покидающего дом Фамусова.

Ну вот и день прошел, и с ним

Все призраки, весь чад и дым

Надежд, которые мне душу наполняли…

<…>

В повозке так-то на пути

Необозримою равниной, сидя праздно,

Всё что-то видно впереди

Светло, синё, разнообразно;

И едешь час, и два, день целый; вот резвó

Домчались к отдыху; ночлег: куда ни взглянешь,

Всё та же гладь и степь, и пусто и мертво…

Досадно, мочи нет, чем больше думать станешь.

Человеку не дано заново прожить свою жизнь, даже эпизод ее. Но мысленно эпизоды на выбор он может переживать заново, меняя эмоции. Вот и здесь: впечатления были даже приятными («Светло, синё, разнообразно»), а на исходе того же дня мысль зачеркивает их («и пусто и мертво»).

Что известно о поисках Грибоедова пути к осуществлению замысла? К этому трудно дававшемуся как? Сохранилось размышление писателя, которое, предполагают, было приготовлено для предисловия к «Горю от ума» (в этом качестве оно не понадобилось, поскольку комедию автору не удалось напечатать): «Первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь в суетном наряде, в который я принужден был облечь его. Ребяческое удовольствие слышать стихи мои в театре, желание им успеха заставили меня портить мое создание сколько можно было. Такова судьба всякому, кто пишет для сцены…»

Пожалуй, возможна поправка. Дело не только в «ребяческом удовольствии». Автору нужна комедия, потому что ему хочется «веселости», и если ее нет в данной жизненной ситуации, то почему не погреться у очага фантазии?

Признание Грибоедова о перемене жанра в ходу у исследователей, но обычно высказывается лишь сожаление, что нам не суждено узреть грандиозного замысла. Возможно ли хоть как-нибудь проникнуть в первоначальный замысел?

Достойно удивления: даже исследователи, воспринимающие «Горе от ума» шедевром, все равно утверждают, что начальный замысел (о существовании которого известно только по авторскому замечанию) был грандиознее. Такое мнение высказывал и Н. К. Пиксанов: «Свою комедию он <поэт> готов был считать искажением грандиозного замысла. <…> Мы должны поверить, что “первое начертание” “Горя от ума” в замыслах поэта было гораздо великолепнее, чем в теперешнем “суетном наряде”»28.

При этом допускается серьезная логическая ошибка: подменяется предмет размышления. К тому подталкивает выражение «первое начертание», как будто уже воплощенное. Но практическая работа вряд ли еще начиналась, речь идет только о замысле нового творения, а конкретнее – только о форме его, о превосходстве великолепия сценической поэмы перед «суетным нарядом» комедии.

Форма, конечно, влияет на восприятие содержания («встречают по одежке…»). Но поэт ни словом, ни намеком не говорит о снижении (тем более о целенаправленном снижении) содержания своего начального замысла. Прямые потери содержательного плана тут исключены. Более того, автор видит пределы, которые в порче переступать нельзя: «сколько можно было». Косвенные, в связи с изменением формы, неизбежны; тут поэту просто поверим на слово. Но сравнивать нужно не то, что задумывалось, и то, что получилось. Мы этого не сможем сделать, поскольку не знаем, чтó и как первоначально задумывалось. Но можно и нужно сравнивать то, что получилось, и то, что в ту пору было вокруг: тогда и увидим рождение шедевра русской литературы, а в Грибоедове – талант поэта и драматурга. «Горе от ума» и в «суетном наряде» грандиозно. Высокому уровню соответствует не только замысел «сценической поэмы», но и реализованный текст комедии!

Можно ли хотя бы слегка представить себе, как Грибоедов понимал жанр сценической поэмы? Как ни странно, вполне очевидный ответ – перед взором поэта был «Фауст» Гёте – оказался практически невостребованным. Такое воззрение было высказано И. Н. Медведевой, причем не в ее монографии, а лишь во вступительной статье к подготовленному ею сборнику произведений Грибоедова в стихах, но никем не было поддержано. Исследовательница показывает, что у Гёте было заимствовано Грибоедовым даже само обозначение жанра первого замысла: «“Фауст” в печати обозначен как трагедия, но Гете именовал свое произведение “поэмой”, “драматической поэмой”, “сценической поэмой” и даже называл “песнями” отдельные главы-сцены с их заглавиями, характеризующими содержание…»29.

И. Н. Медведева выделяет очевидное: разве в «Фаусте» «не умещена грандиозная тема, не дано “объяснение всего человечества” на сравнительно небольшом пространстве повествования, благодаря свободному движению действия, свободной смене мыслей и персонажей, благодаря умолчаниям там, где читатель сам может додумать и дочувствовать то, что дано намеком? Законы поэтики “превосходного стихотворения” принципиально допускали эту недосказанность, служившую особым целям, взаимодействию произведения и читателя в веках, открытости его для поколений, хотя разговор поэта шел с современником… Вся эта поэтическая система, мечтаемая Грибоедовым для своей “сценической поэмы”, являлась высшей смелостью “Фауста”… Она-то, эта поэтика, и противостояла “узкой рамочке” правил французского классицизма, она-то и позволяла поэту, давши волю своему воображению, “расходиться по широкому полю”» (с. 20).

И. Н. Медведева прозорливо написала: «…Грибоедов недооценил свое мастерство, которое позволило ему сохранить высшее значение замысла и в тесных рамках комедии, при всех огорчавших его “хитростях ремесла” (“Не лучше ли без хитростей”, – писал он). Однако когда повзрослевший Грибоедов, не оставляя своего замысла, пришел к простейшему оригинальному его разрешению, верования его, определявшиеся поэтикой Гете, оставались при нем» (с. 20). Это исключительно важное утверждение: изменилась форма начального замысла; если как-то и поблекло его содержание, то не катастрофически. Именно это обстоятельство обеспечило возможность на обломках водевильных штампов (но с ориентиром на красоту и широту Гёте и Шекспира) создать шедевр русской литературы.

Когда замысел начал претворяться? Н. К. Пиксанов не исключает, что какие-то наброски (исследователь называет их брульонами) делались еще в Персии; они не сохранились. Во всяком случае вехой можно считать дату 17 ноября 1820 года. В этот день написано письмо к неизвестной о необыкновенном сне. А приснилась поэту встреча с адресатом и разговор с ней с обещанием через год закончить задуманное произведение. Замысел адресату известен, и произведение не называется. Нам гадать не приходится: в сознании автора не было произведения, соперничавшего с «Горем от ума». И замечательно: обещано во сне – исполнено наяву. Автор ошибся только в сроках, года оказалось явно недостаточно.

Причем надо исключить всякую мистику. Иным воспринималось бы дело, если бы автору приснился сюжет или хотя бы ключевая сцена комедии. В письме Грибоедова речь идет об уже оформившемся замысле в сознании поэта (который осталось только записать), нет никакого «подарка» свыше. Вот почему можно воспринимать дату письма как рубеж, на котором уже четко сложился замысел «Горя от ума».

А исполнен он был в Тифлисе (1821–1822: два действия комедии) и в усадьбе Бегичева (1823); на пути из Москвы в Петербург (май 1824) придумана обновленная концовка.

Н. К. Пиксанов отметил: «В 1823–1825 годах в России не было поэтического произведения более яркого и глубокого, чем “Горе от ума”»30. Исследователь абсолютно прав! А выделенные им даты для русской литературы значимы: в 1823 году начат «Евгений Онегин», в 1825 году опубликована первая глава романа в стихах; а в начале ноября пошло сообщение в Москву Вяземскому об уникальном событии: «Трагедия моя <“Борис Годунов”> кончена; я перечел ее вслух, один…» Тут (в театре одного актера) Пушкин был в трех лицах: и автор, и исполнитель, и зритель… Вот царского разрешения печатать еще пришлось ждать пять лет. Курьез ситуации: в конце 20-х и даже в начале 30-х годов критики обсуждали: существует ли такой феномен – «русская литература».

Время историческое, время художественное

1

Наше родовое имя Homo sapiens. Оно требует от живущих ставить перед собой задачу: не только жить, но и осмысливать жизнь. Способов познания жизни много. Один из них – давний, действенный: искусство. В человеческую жизнь много помещается. А тут такой благоприятный случай – прикоснуться к сотням человеческих жизней! К сожалению, мы не умеем учиться на чужих ошибках: нам свои подавай! К тому же искусство наращивает опыт, становится все более многообразным. Появляются и течения, которые выдвигают на первый план уже самоцельные задачи, вытесняя первоначальную – познание жизни. Тут уже недалеко и до деградации искусства, превращения его в заманчивую, увлекательную (тем хуже для него) игрушку.

Впрочем, преувеличения от увлечения неизбежны и непредсказуемы, а питает их сама сущность искусства; оно и строится на парадоксе, поскольку не обходится без фантазии. Реальное здесь преображается в виртуальное.

Были иные трактовки. Л. И. Тимофеев двумя основными особенностями в образном отражении жизни воспринимал воспроизведение и пересоздание действительности31; на этой основе выделялись реалистический и романтический типы творчества. Подобное разделение некорректно, поскольку «воспроизведение» просто-напросто невозможно без «пересоздания». Да, когда-то даже ставилась задача отражать жизнь «в формах самой жизни». Тоже задача практически не решаемая. В формах жизни существует жизнь. Как только предмет жизни становится предметом изображения, он перестает быть предметом жизни, а предстает предметом искусства. Он может восприниматься подобным жизни? Но это совсем другое: подобие не копия, пересоздание неизбежно. У реалистов это, конечно, происходит по-другому, но типологически аналогично с самой откровенной фантастикой.

С. Г. Бочаров отметил «сдвоенный мир» пушкинского творения, в котором парадоксально сходятся разноплановые явления – Романа и Жизни: «действительность, в которой встречаются автор, герой и читатель, – …гибрид: мир, в котором пишут роман и читают его, смешался с миром романа; исчезла рама, граница миров, изображение жизни смешалось с жизнью»32. Поэт объявляет желание рассказать нам о некоем Онегине, но сам тут же является с узнаваемыми чертами биографии, а своего знакомца представляет читателю добрым приятелем. В конце первой главы автор описывает свои прогулки с героем по невской набережной в белые ночи. Тут смещения в нашем восприятии демонстративны: «живой» А. С. Пушкин сам вроде как становится литературным героем, а литературный герой показан в реальном времени и пространстве.

Так – с перемещениями героев из литературной сферы в жизнь и обратно. Это не единственный случай естественного, но и, казалось бы, невозможного сочетания, есть и другие, не менее красноречивые. Таким же образом строятся и повествовательные картины. Вот начало главы пятой:

В тот год осенняя погода

Стояла долго на дворе,

Зимы ждала, ждала природа.

Снег выпал только в январе

На третье в ночь. Проснувшись рано,

В окно увидела Татьяна…

Что увидела, далее перечисляется. Тут полная иллюзия конкретности, включая своеобразие погодных условий «того года». Картина утеплена присутствием героини. Автор тут принимает эстафету от героини и раздвигает рамки изображения, которые сковывал бы взгляд одного человека, к тому же из окна. Набрасывается ставшая хрестоматийной картинка зимы, опять-таки с поглощающим впечатлением, что рисуется пейзажно-жанровый этюд с натуры. И снова перемена ракурса:

Но, может быть, такого рода

Картины вас не привлекут:

Всё это низкая природа;

Изящного не много тут.

Мы погрузились в атмосферу жизни, а поэт снова перемещает нас в литературную сферу, где сочиняется, а следом комментируется эксперимент на ту пору новаторского литературного описания.

Для Пушкина Роман и Жизнь – единый предмет, лишь представляемый то одной, то другой гранью. В названных случаях обнажение обеих граней особенно явственно, однако сдвоенный и совмещенный мир «Евгения Онегина» в отдельных эпизодах демонстрируется, а фактически определяет саму манеру повествования. Видимо, на первых порах поэта и увлекла нарочитая легкость перехода явлений жизни на страницы произведения, да еще и создаваемого в стихах.

Эту особенность художественного стиля Пушкина нельзя игнорировать. Само собой разумеется, что Онегин – герой пушкинского романа, да подается-то он как приятель поэта. Это два разных ракурса восприятия, но художник совместил одно с другим. Совмещение разнородного материала (виртуального и принадлежащего реальной жизни) рискованно: каждый исходный источник тянет за собой свои природные признаки. Пушкинский персонаж сетовал: «В одну телегу впрячь неможно / Коня и трепетную лань». У поэта и такая странная парочка (реальность и воображение) везет дружно.

С. Г. Бочаров завершает свои наблюдения над смешением реального и виртуального обобщением: «Современному глазу… заметно внедрение непретворенного, “голого” факта, реальной сырой детали в “художественную ткань”; это станет потом интересной и острой проблемой искусства и его основной трудностью: “нос «реальный», а картина-то испорчена”, – как скажет Чехов о том, что случится, если в лице на картине Крамского вырезать нос и вставить живой. Вторжение сырого материала из мира разрушительно для замкнутого “другого мира” картины»33. Заметим: в воображаемом эксперименте «сырая» деталь нарушает стилистическое целое. У Пушкина увидим иное: заимствованное из другой сферы стилистически полностью преобразуется под общий лад в сфере принимающей. Поэт пользуется приемом, который устойчив и демонстрирует саму суть искусства: предметы, почерпнутые из реальной жизни, легко и свободно переходят в вымышленный мир произведения и возвращаются в жизнь уже художественными деталями. Реальное не может оставаться самим собой в виртуальном мире, там оно предстает подобным себе. Открывается возможность через посредство искусства познавать жизнь.

Особую важность, но и сложность представляет контакт художественного сюжетного времени произведения с временем историческим. Д. С. Лихачев выделяет время произведения «закрытое», «замкнутое в себе, совершающееся только в пределах сюжета, не связанное с событиями, совершающимися вне пределов произведения, с временем историческим». С другой стороны, отмечается «открытое» время произведения, которое «предполагает наличие других событий, совершающихся одновременно за пределами произведения, его сюжета»34.

«Евгений Онегин» – произведение с открытым художественным временем с самого начала, с сообщения о рождении героя на брегах Невы. Это произошло само собой из-за фигуры рассказчика, образ которого создается на автобиографической основе, о чем тоже заявлено сразу: это поэт, автор известной читателю поэмы, ныне (в момент написания этого эпизода) разлученный с этими берегами.

Повествование в «Евгении Онегине» неминуемо проецируется на биографию автора, которую нельзя передатировать. Можно ли затереть, заменить, к примеру, дату открытия Лицея – 19 октября 1811 года: там присутствовали именитые гости, включая царя. Дату чтили выпускники. В романе будет помечен такой факт: «весной, при кликах лебединых», к юному лицейскому воспитаннику стала являться муза (и до самого конца его не покинула).

Биография реального лица датируется. Конечно, случается, что и в документах обнаруживается путаница, не все документы доходят до потомков. Дискуссионной остается дата рождения Грибоедова! Но это не правило, а исключение из него. На то были какие-то особые причины, которые участники и постарались оставить в тайне.

Соотнесение биографии поэта с биографией героя, коли они объявлены приятелями, вроде бы подразумеваемое, но оказывается делом непростым.

Начальная светская столичная жизнь для Пушкина оказалась короткой. В трехлетие 1817–1820 годов уместилось и упоение ею, и разочарование в ней. А светская жизнь героя оказалась еще короче: с 1819 по середину 1820 года. Концом 1819 года датируется в предисловии к публикации первой главы описание типового дня из жизни героя, где он выглядит уже уставшим, накануне полного разочарования; далее сдвигать эту дату было уже просто некуда. Мотивировка разлуки двойная. Онегин едет в деревню по зову дяди; по отношению к историческому времени эта деталь нейтральная. Зато пушкинский отъезд датируется временем историческим. Но виртуальность оказывает поэту услугу: свое столичное бытие Пушкин несколько продлевает. Декларируются частые прогулки с героем летними белыми ночами, тогда как поэту пришлось покинуть столицу в начале последнего весеннего месяца, в канун белых ночей. Возникает еще одно противоречие из числа тех, которые, как заявил поэт в концовке первой главы, он видит, но их исправлять не хочет.

Год 1819 и смежные с ним Пушкин воспринимает обычными. Задним числом станет явно: активно в это время (в меру возможного открыто, а более энергично потаенно) действуют декабристы. Но пока они и сами еще не знают, что будут так именоваться. Название им даст событие 14 декабря 1825 года. Только изнутри до того можно было судить о масштабах и общественном значении этого движения. Справедливо замечает Л. Г. Фризман: «…Место декабристов в русской литературе определилось лишь после 1825 года. Только после восстания стало возможным осмыслить их историческую роль, дать целостную характеристику декабризма как общественного движения»35. Это не мешало Пушкину воспринимать себя вольнолюбцем и вольнолюбцам сочувствовать. В первой главе имена Каверина и Чаадаева (а они члены «Союза благоденствия», что поэту не было известно) почти демонстративно избыточны, периферийны. Исторические детали дразнят воображение читателя – и далеко не всегда доступны рациональному толкованию. Их нет надобности раздувать, но и не брать в расчет опрометчиво. А как понять акцию в пользу крестьян, которую реализует Онегин в унаследованном имении? В. В. Набоков увидел здесь просто человеколюбие героя. Но Онегин рациональный человек и к эмоциональным порывам не склонен. К тому же он Адама Смита почитывал. Не каждый шаг вперед можно именовать революционным. Без этого некоторые из них не перестают быть прогрессивными.

Будем считаться с тем, что Пушкин в иерархии интересов своего приятеля на первое место ставит интимное: «в чем он истинный был гений», что более всего его «занимало» – «была наука страсти нежной».

Открытое время роману гарантирует исторический хронотоп. И параллельно с сюжетным временем, и даже с пересечением с ним включаются исторические детали – «гулял» на берегах Невы автор, развертывал свою пеструю панораму волшебный край столичного театра и т. д. С самого начала проявляется и исторический фон. Одно впечатление, если бы изображению героя сопутствовало суммарно-обобщенное (пусть даже и с отдельными индивидуальными штрихами) воспроизведение фона: кокетки записные, блаженные мужья (супруг лукавый, недоверчивый старик, рогоносец величавый), модные жены и модные чудаки, причудницы большого света и т. п. Другое впечатление, когда этот фон конкретизируется: брега Невы, Летний сад, Невский проспект (бульвар), Охта, Мильонная; Чаадаев и Каверин; Фонвизин, Княжнин и Шаховской; Озеров и Семенова; Истомина и Дидло; Державин, Дельвиг, Языков, Баратынский и Вяземский. Многочисленные исторические имена собственные задают определенный тон повествованию, благодаря которому становится конкретным, «историчным» и бытовой фон: белые ночи Петербурга, белокаменная Москва со стаями галок на крестах, пыльная Одесса, пейзажи всех времен года северных районов среднерусской полосы, Волга, Кавказ и Крым – все это изображено с полной определенностью и является компонентом еще только складывавшейся реалистической природы пушкинского романа.

Обрисовка исторического фона – это, может быть, самый важный канал связи виртуального с реальным. Установляются границы для воображения. Их диапазон широк, и все-таки выдвигается негласное условие не выходить (заметно выходить) из рамок жизнеподобия.

Только и тут надо стремиться к адекватности. Не в первый и не в последний раз увидели мы новаторский прием. Бывает, что он зарождается не в полном объеме своих возможностей. Остается место для его развития. Вот и здесь: исторические реалии вначале выполняют функции фона. Придет время, когда они войдут в повествование как предмет изображения. Стало быть, нужно различать активную и пассивную роль исторического фона.

Ждать такого рубежа в истории долго не пришлось: событием эпохального значения стало 14 декабря 1825 года. Тут уже оценка происходившего и происходящего разделилась на до и после. Благодаря ему высветлилась и еще одна дата: знаковая победа 1812 года, за которую уплачена немалая цена, с вопросом, что выпало на долю народу-победителю?

Еще одна особенность хронотопа «Евгения Онегина»: пути автора и героя дважды пересекаются, а в остальном автономны. Очень устойчива иллюзия: поэт и его герой, поскольку приятели, – современники и запечатлены они в одно время. В действительности ситуация намного сложнее. В пушкиноведении не отмечается (а это необходимо видеть!), что художественное время романа движется двумя потоками.

С одной стороны, это «расчисленная» хронология сюжетных событий, о чем объявлено в 17-м примечании к роману. Жизнью расчислена хронология биографии поэта. Эти две линии во многом автономны, но могут на время и объединяться. Так что автор предстает и прямым свидетелем, но большей частью эпическим повествователем, не информирующим читателей, откуда у него взялось знание не только о внешней, но и внутренней жизни героя.

А рядышком бежит поток большой исторической жизни. В романе он обозначен сразу, но по началу ему открыты двери как гостю. Очень скоро обнаружится, что такая скромная роль ему не по характеру, и он потребует прав хозяина. Его требований окажется невозможным не принять. Тут возникает очень серьезная проблема, которая мимоходом не решается. Пока разберемся с двумя творческими потоками.

Для связи вымышленного повествования с временем историческим необходимо хотя бы одно жесткое авторское указание. Таковое у поэта есть в предисловии к публикации первой главы: опорное событие ее (день Онегина) происходит в конце 1819 года. Герой здесь показан равнодушным, накануне полного разочарования; вслед за тем и прямо показано завершение его светской жизни.

Датировка сюжетных событий уже производна и устанавливается легко, что исследователи (Р. В. Иванов-Разумник, Н. Л. Бродский, С. М. Бонди, Ю. М. Лотман) с незначительными вариациями и проделали. Летом 1820 года Онегин поселяется в унаследованной от дяди деревне. Тогда же он знакомится с Ленским, посещает Лариных, получает письмо от Татьяны, происходит их свидание. В конце четвертой главы изображена затянувшаяся осень (а точнее сказать – межсезонье) того же 1820 года. Далее идут расчисленные в прямом смысле слова события: именины Татьяны – 12 января, картель бывшему другу 13 января, дуэль и гибель Ленского – 14 января 1821 года. Вскоре Онегин уезжает в Петербург, а «июля третьего числа» отправляется в трехлетнее путешествие по России, финал которого – посещение Пушкина в Одессе в 1824 году. Без Онегина летом 1821 года Татьяна посещает его усадьбу. В конце декабря 1821 или в начале января 1822 года Ларины уезжают в Москву, осенью 1822 или первой зимой 1823 года (т. е. в январе – феврале) Татьяна выходит замуж. Примерно в августе 1824 года происходит встреча Онегина с Татьяной-княгиней (как раз к этому времени Татьяна замужем «около двух лет»). Зиму 1824–1825 года Онегин проводит в изоляции у себя дома. Действие романа завершается свиданием Онегина с Татьяной, на которое герой едет еще в санях, но уже по талому снегу (это конец марта или начало апреля 1825 года). Сюжетное, или эпическое, или «онегинское» время стремится к сюжетной последовательности; основные сюжетные события приходятся на 1819–1825 годы, т. е. охватывают семь лет.

Переход к открытому времени произведения не означает полного отказа от использования приемов повествования, характерных для вещей с закрытым временем. Быту не обязательна проекция на календарь. Наряду с конкретными мерами времени у Пушкина мы встречаем весьма многочисленные расплывчатые, неопределенные обозначения, поскольку они не имеют привязки к объективной, общезначимой шкале; счет идет от соседних событий, относительный характер времени заостряется: «давно» (добавляется вопросительная частица – и проступает относительность индивидуальной оценки пласта прожитого – «давно ль»), «недавно»; прошедшим вечером – «вечор»; «сначала», «нынче» («ныне»), «теперь», «мне пора», «тотчас», «вскоре», «рано»; отмечаются события однократные: «однажды», «впервые»; редкие: «иногда», «порой»; устойчивые: «всегда» («завсегда»); повторяющиеся: «чаще», «столь же часто»; неизменные: «вседневно»; протяженные: «до сих пор»; в связке и порознь «бывало» – «после» – «теперь»; нечто неизбежное или ожидаемое: «наконец»; параллельное другому событию: «меж тем как»; бессрочное: «навсегда»; не измеряемое: «чтоб только время проводить»; не уточненное: «некогда», «в это время», «в ту же пору», «в те дни», «когда-нибудь», «проходит время» (реально – часы). На таком размытом фоне отчетливее становятся внятные (расчисленные!) отсылки: «на самом утре наших дней», «вот как убил он восемь лет», «Ужель мне скоро тридцать лет», «дожив… до двадцати шести годов», «спустя три года, вслед за мною».

А еще в романе есть и второй поток, ориентированный на календарь, условно говоря, авторское, или лирическое время: то время, в которое создавалось произведение, – 1823–1830 годы. Удивительное совпадение: в авторском времени тоже семь лет (сверх того четыре месяца и 17 дней, по пушкинскому подсчету; впрочем, доработка восьмой главы в 1831 году добавляет отсылок к современным событиям и удлиняет творческую историю романа).

В пушкинском романе с большой подвижностью и непринужденностью время пульсирует между двумя потоками: настоящим временем героев (для автора оно прошедшее) и настоящим временем автора. Два временных потока движутся поступательно, параллельно, с разной скоростью, попеременно убыстряясь и замедляясь. В «онегинском» времени наиболее замедлен насыщенный событиями 1820 год. В движении авторского времени есть своя последовательность: Пушкин оговорил свое пребывание в Петербурге, Кишиневе и Одессе, в деревне, возвращение в свет. Дистанция между сюжетным временем и временем работы над соответствующими эпизодами минимальна в 1823 году (три года), в 1826 году достигает шести лет, в конце работы сокращается до пяти. Всегда, естественно, авторское время опережает «онегинское». Возникает иллюзия полной осведомленности автора во всем, что происходит с героями.

Пушкин развертывает перед читателем даль свободного романа: от недавнего прошлого через свое настоящее к неясно различимому будущему. И мы забываем, что опыт автора опережает опыт героев, что с высоты привычной временной дистанции автор «знает» продолжение судеб героев. Мы верим той непосредственности, с которой поэт вводит нас в свою творческую лабораторию, увлекаемся подлинностью картин русской жизни, хотя автор не скрывает, что рассказывает придуманный литературный сюжет. Эмоциональное подкрепление за счет непосредственности поведения и переживаний героев, которые – по собственному восприятию – действуют не в прошлом, а в настоящем, также помогает забыть, что «онегинское» время «отстает» от авторского.

2

Хронотоп «Горя от ума» иной. Грибоедов мастерски уложил действие комедии в 24 часа. Водевильная интрига (дознание, кто на ком женится) здесь начисто отсутствует (тайное существует для персонажей комедии, но ничего тайного нет для зрителей). Задача автора – понять героя и его недругов. Конфликт завязывается и решается путем диалогов и монологов.

А тут возникают особые условия для хронотопа. Если реальное время движется строго равномерно и последовательно, то мысленно оно может двигаться в любом направлении, привлекаться выборочно. В результате здесь и сейчас сталкиваются век нынешний и век минувший.

Когда происходит действие «Горя от ума»? Ясно одно: показан герой современной автору жизни. Точную дату его появления в Москве, видимо, устанавливать необязательно.

Грибоедов закончил комедию летом 1823 года (а в конце весны еще только начат «Евгений Онегин»). Летом же 1824 года на пути из Москвы в Петербург поэту пришло обновление развязки, что и было выполнено с творческим удовлетворением. Во время многочисленных чтений автор позволял себе экспромтные замены (см. письмо Бегичеву в июне 1824 года), но они не сохранились и поэтому в творческую историю произведения не входят. Близкое знакомство Грибоедова с Рылеевым не вызвало желания вносить какие-либо поправки и уточнения. Хронология «Горя от ума» полностью принадлежит додекабрьскому времени.

Четко лишь обозначено, что действие комедии происходит в конце зимы, скажем, в феврале. (Спешащий увидеть любимую Чацкий «падал сколько раз». Это значит, что к концу снежного покрова на дорогах появились раскаты. В частушке пели: «Дайте сани с подрезами, / Что зимой каталисё». Подрезы – стальные полоски, вделанные, выступая ребром, в полозья саней; утопая даже в укатанном снеге дороги, они удерживали сани от сползания в раскат. Но подреза были редкостью. А спеша, не диво было ударяться в раскаты так, что из кибитки запросто можно было вылететь).

Грибоедов не знал о декабристах, когда писал комедию, соответственно было бы натяжкой искать здесь хотя бы намеки на это движение. Но действие комедии происходит в Москве; «грозы двенадцатого года» было не избежать. Но поскольку вызревание 14 декабря в комедии не показано, в грибоедовской Москве тон задают не патриоты, героическое обытовляется и опошляется: «Пожар способствовал ей много к украшенью» (Скалозуб); «С тех пор дороги, тротуары, / Дома и всё на новый лад» (Фамусов). («Новый лад» оборачивался неукоснительной защитой старых нравов: «Не то, чтоб новизны вводили, – никогда…»). Фамусов умолял Чацкого при Скалозубе вести себя «скромненько». Чацкий не реагировал даже на личные против него выпады, но замены патриотизма пошлостью не стерпел:

Дома новы, но предрассудки стары.

Порадуйтесь, не истребят

Ни годы их, ни моды, ни пожары.

Очень непростое дело – определить возраст Чацкого. С одной стороны, в его жизнь много чего вместилось. С другой стороны, он «привязан» к возрасту Софьи, который указан определенно: на момент действия ей семнадцать лет. Чацкий не может быть много старше девушки, рядом с которой он рос с детства. Разница в возрасте не может быть чувствительной, иначе не получится единства интересов, в детстве меняющихся год от году. Допустим, Чацкий ради общения с нравившейся ему девочкой умел приноровиться к ее интересам, но и при этом разница в возрасте не могла быть чрезмерной.

В. И. Немирович-Данченко рассказал о разговоре с одним театралом-любителем. Тот поинтересовался возрастом героя, получил ответ: «Двадцать два, двадцать три» – и удивился; по его представлению, Чацкому лет тридцать. «Уж никак не меньше»36. Собеседники оценивали только зрелость героя, сопоставление с возрастом Софьи не делали; это явное упущение. И возраст двадцать три года – перебор. Можно ли представить задушевное общение двадцатилетнего мужчины с четырнадцатилетней девочкой? И десятилетнего мальчика, гармонирующего интересами с четырехлетним ребенком? Мальчику уже пора ученьем заниматься, а не детскими играми.

С. В. Яблоновский: «Чацкий не может быть, в качестве друга детства Софьи, старше ее более чем на пять лет»37. Значит, в момент новой встречи ему примерно двадцать два года, а расставание произошло в его девятнадцать лет. Нет, и эта дата (нижняя в раскладе Немировича-Данченко) не годится.

Условно и даже с натяжкой допустимо представить, что Чацкому на тот день, когда мы видим его в комедии, – двадцать лет (стало быть, он уезжал из Москвы семнадцати лет; и то получается, что самостоятельную жизнь он начал до совершеннолетия). Даже и здесь возрастная разница интересов в три года очень существенна для детства, но она еще могла преодолеваться по желанию старшего.

Из разных источников получая сведения, мы можем установить круг занятий Чацкого во время трехлетней отлучки из Москвы, но невозможно выстроить последовательность, равно как и продолжительность этих занятий. По содержанию эта отлучка – сплошная загадка. Она именуется путешествием, но не только из путешествий состоит. А если вычленить именно путешествия, столкнемся с неясностью: они российские (как потом у Онегина) или зарубежные? Сомнение снимает прямое признание: «Хотел объехать целый свет, / И не объехал сотой доли». Так что Чацкий и за рубеж съездил, но из трехлетия отлучки это путешествие не основное по времени и не особенно длительное.

И в отечестве своем у Чацкого нашлось много забот. Фамусов попрекает его: «Именьем, брат, не управляй оплошно…» Имение Чацкого не маленькое, там крепостных душ триста или даже четыреста. Упрек Фамусова позволяет предположить, что Чацкий уменьшил свои доходы, а, стало быть, облегчил положение крепостных. Сами нововведения не потребовали бы много времени (исполнение поручается приказчикам), но чтобы осмотреться и принять какие-то решения – надо пожить в усадьбе. Во всяком случае «умный, бодрый наш народ» Чацкий знает не понаслышке. Опять же он одобряет тех, «в деревне кто живет».

Два дела, пожалуй, можно соединить. Фамусов вынужден похвалить: «славно пишет, переводит», до Москвы доходит весть про связь Чацкого с министрами (потом разрыв). Возможно, тут идет речь о каком-то проекте, сочиненном Чацким, которым заинтересовался кто-то из министров; правда, успехом это мероприятие не увенчалось (надо полагать, не потому, что проект был плох).

Чацкий с Платоном Михайловичем Горичем вспоминают о воинском быте. С. А. Фомичев преуменьшает значение этого эпизода: «Ничто не мешает предположению о том, что встреча эта происходила в одном из военных лагерей под Петербургом. И вовсе не обязательно, конечно, считать, что Чацкий в это время состоял на военной службе: он мог посетить в лагере своих армейских товарищей»38. Кое-что мешает предположению, что герой в лагере был гостем; версия исследователя опровергается филиппикой Чацкого против «наших строгих ценителей и судей»:

Мундир! один мундир! он в прежнем их быту

Когда-то укрывал, расшитый и красивый,

Их слабодушие, рассудка нищету;

И нам за ними в путь счастливый!

И в женах, дочерях – к мундиру та же страсть!

Я сам к нему давно ль от нежности отрекся?!39

Теперь уж в это мне ребячество не впасть;

Но кто б тогда за всеми не повлекся?

Так что насыщенной оказалась отлучка Чацкого. Он остается молодым, но уже обретает способность мыслить самостоятельно. Итог М. А. Лифшиц формулирует неожиданным и убедительным образом: «…Чацкий уехал из Москвы “ума искать”, а вернулся с ясно выраженным желанием найти что-то доброе в том, что он оставил»40. Только находит ли он это доброе? Москва встречает его враждебно, и Чацкий заветное сжимает буквально в один образ, а и в нем вынужден разочароваться…

Жанровые решения

1

За «Горем от ума» закрепилось жанровое определение «комедия», быть по сему. Но сразу видно: эта комедия особенная. Так что для повседневного обихода определение годится, а для понимания нужен аналитический подход.

Новатор Грибоедов ничуть не высокомерен в отношении к опыту современников и предшественников. Обновление жанровой поэтики Грибоедовым, утверждает В. М. Маркович, не было радикальным: «многие традиционные черты высокой комедии (“три единства”, афористичность сценической речи, рудименты классических амплуа и т. п.) Грибоедов сохранил, включив их в новую художественную систему. Тем самым он “спутал” карты, создав такую комбинацию жанровых элементов, которая оказалась не вполне новой и вполне традиционной, а потому способной смутить как рутинеров, так и новаторов»41. Зато, не будучи последовательным в движении по избранному направлению, Грибоедов очень постарался в смешении разнородных начал: «…До Грибоедова не соединяли в единое целое лиризм и желчь, любовь и злость, сатиру и психологизм, комедию и трагедию, стих и прозу тоже так еще не соединяли…»42.

Попробуем рассмотреть экспозиционную сцену. Действие комедии начинается на рассвете, но уже позднем, потому что еще зимнем, того дня, когда Фамусов появляется в гостиной, привлеченный звуками флейты и фортепьяно. Эпизод весьма насыщен и динамичен.

Пожалуй, преобладает преувеличение грехопадения Фамусова в сцене с Лизой. Посмотрим, что реально в комедии. Лиза поймана за вызывающей удивление проказой с часами, за которую, она предчувствует (и трудно в том ошибиться), ей «будет гонка». А тут сам барин! (Цитируя диалоги, я буду, когда ясны говорящие, опускать принятое в драматических сочинениях обозначение имен персонажей).

– Нет, сударь, я… лишь невзначай…

– Вот то-то невзначай, за вами примечай;

Так, верно, с умыслом.

(Жмется к ней и заигрывает.)

Ой, зелье, баловница.

– Вы баловник, к лицу ль вам эти лица!

– Скромна, а ничего кромé

Проказ и ветру на уме.

– Пустите, ветреники сами,

Опомнитесь, вы старики…

– Почти.

– Ну, кто придет, куда мы с вами?

– Кому сюда прийти? / Ведь Софья спит?

Лиза не может сказать правду; ее положение труднейшее – попробуйте-ка придумать сколько-нибудь внятный повод явного озорства. Она произносит слова-отговорки («я… лишь невзначай…»). Ага: «невзначай» подставила стул, влезла на него, передвинула стрелки часов… Фамусов иронизирует над этим «невзначай», подсказывает более вероятную версию: «Так, верно, с умыслом». Каким умыслом – Фамусов не договаривает; он же на своей реплике демонстративно дублирует слова жестом: «жмется к ней» – и находит это приятным! Так прерывается детективная линия сюжета, которая привела Фамусова в гостиную, а возникает линия «амурная».

Нельзя придавать этой линии большого значения. Это Лиза перепугалась: «Минуй нас пуще всех печалей / И барский гнев, и барская любовь». Конечно, тут в принципиальном отношении антитеза обозначена крупно, но барская любовь Лизе не угрожает. «Умысел» Фамусова на слово «любовь» никак не тянет, ближе к истине тут было бы обозначение «прихоть». Сама ситуация заигрывания – вот тут уж точно – возникла «невзначай». На игру служанки с часами, неясную для хозяина, затеялась встречная игра! Лиза неуступчива, и это Фамусова забавляет. Укор: «вы старики» – не обижает, а смешит: Фамусов знает за собой, что он кое на что способен. Но в обмене репликами возникает имя Софьи – и всё: «амурная» линия в самом начале обрывается, исчерпывается.

Н. К. Пиксанов простому объяснению почему-то не доверяет и поведение Фамусова воспринимает неубедительным: «Странно, что Фамусов, в первый раз появляясь на сцене, так боится разбудить Софью… крадется вон из комнаты, услышав голос дочери. <…> Все-таки можно с натяжкой объяснить его торопливое удаление боязнью, как бы Софья не застала его с Лизой…»43.

Тут не натяжка, а полноценная разгадка. Перед дочерью Фамусову очень хочется выглядеть образцово-показательным. Он вскоре похвастается: «Монашеским известен поведеньем!..» Ко всему нет оснований полагать, что Фамусов каким-либо образом выделяет Лизу из многочисленной дворни (а и выделял бы – заводить интимные отношения именно с ней из-за ее близости к дочери поостерегся бы).

Так что приравнивать, что случается, «амурную» линию Фамусов – Лиза другим линиям (Софья – Молчалин, Чацкий – Софья) неправомерно; в этом проявляется азарт умножить водевильные прерогативы. Фактически эта сцена минутна (и случайна!); удовольствий хозяину она доставила крайне мало, но тотчас повлекла за собой чувствительные неприятности и серьезно искривила основную для начала комедии детективную линию.

Софья за дверью окликает Лизу. Фамусов «крадется вон из комнаты на цыпочках». При вторичном появлении в гостиной в дверях сталкивается с Молчалиным. Происходит второй этап расследования.

Все-таки плохой из Фамусова дознаватель. Не наблюдателен: его не смущает, что дочка предстает перед ним – из постели же! – не в утреннем уборе, а при полном параде (который и не снимала с вечера). (Когда Пушкин подчеркнет, что Татьяна, написав письмо, будет ждать не ответа, а раннего – чтобы другие визитеры не мешали – визита своего героя, она будет «с утра одета»; со стороны непривычное очень заметно; но там это, видимо, списано на «сельскую свободу» и вопросов не вызвало).

Фамусов пытается быть грозным, но конфузится «при воспоминании о несколько легкомысленном поведении своем с горничной дочери…»44. И Софья перехватывает инициативу! «Как давиче вы с Лизой были здесь, / Перепугал меня ваш голос чрезвычайно, / И бросилась сюда я со всех ног…» Даже фраза «вы с Лизой были здесь», нейтральная по содержанию, двусмысленности не предполагающая, неприятна Фамусову, приравнивается к намеку45. Он почувствовал перемену! «Пожалуй, на меня всю суматоху сложит. / Не в пору голос мой наделал им тревог!» «Почуяв, что гнев отца ослабевает», Софья, «вначале путаясь, а потом все более увлекаясь, рассказывает отцу свой знаменитый сон» (с. 134).

Остановимся, размыслим. Изображение плотное, густое! Интриги завязываются и тут же заменяются. А сколько неоформившихся, потенциальных! Иным суждено продолжение. Модно преувеличивать «флирт» с Лизой – это чтобы Фамусова уязвить циником, ханжой, хвастуном, блудодеем. А чуть позже осмелилась Лиза подать реплику, барин осекает в гневе: «Молчать!», «Все умудрились не по летам». И в финальной разборке Лиза не будет забыта:

Ты, быстроглазая, всё от твоих проказ;

Вот он, Кузнецкий мост, наряды и обновы;

Там научилась ты любовников сводить46,

Постой же, я тебя исправлю:

Изволь-ка в избу, марш, за птицами ходить…

А набор персонажей! Тут и героиня-невеста, у которой свои интересы, не совпадающие с намерениями отца, и комплект любовников, и служанка-субретка… Что-то напоминает, и будет надобность посмотреть и на сходство, и на различие. Только нельзя забывать главную установку автора: «портреты и только портреты входят в состав комедии и трагедии…»

Вот и тут. Пред нами предстал Фамусов сугубо домашний, Фамусов в халате. А мы вполне можем представить себе Фамусова-вельможу – и скоро будет дана возможность проверить свое предположение. Барина уже можно определить плохим начальником. Так неспроста: он не умеет решать проблемы, навыка такого нет. Скоро узнаем, чем занят на службе: воле начальников неукоснительно послушен, родственничков опекает да бумаги подписывает (бумаги к подписи «деловой» секретарь готовит, а тот умеет держать нос по ветру; о претензиях к его работе не сообщается).

Присмотришься к мотивировкам поступка (даже иной раз реплики) –складывается представление о характере персонажа. Так могут рождаться гипотезы, но гипотезы еще далеко не истина; это особенно заметно, когда гипотезы начинают спорить друг с другом.

2

Попробуем взглянуть на «Горе от ума» на фоне практиковавшихся в ту пору драматургических жанров. Этот аспект вызывал интерес исследователей. Понятно, что в полном объеме эти «смежные» жанры в структуру «Горя от ума» войти не могут, но какие-то свои элементы, даже иногда в контрастном эмоциональном наполнении, «дарят» грибоедовскому творению.

ВОДЕВИЛЬ? Сопоставление с популярным жанром той поры, которому заплатил дань в начале творческого пути и Грибоедов, напрашивается. Тут важно сохранять чувство меры; перестараться ничуть нетрудно. Пример: «Позиции водевиля в театральном представлении его времени сохранены и автором “Горя от ума”: пьеса начинается с водевильных эпизодов, содержит водевильную интермедию и в финале – водевильную сентенцию. <…> То, что было прежде эклектикой, претворено высоким художественным синтезом – водевильное начало подчинено конфликту и проблематике комедии»47. Тут закономерен вопрос: и что остается после этого подчинения водевильному началу? Но исследовательница упряма: «“Скромный обожатель” оказывается утром в комнате юной московской барышни – ее отец едва не застает во время свиданья романтическую пару – но и сам не чужд поползновений к молоденькой горничной – которая обеспечивает “конспирацию” влюбленных, помогая им провести отца – вдруг появляется третий лишний, “подозрительный ревнивец” – и по контрасту с ним “хвастливый офицер” с глупыми шутками – а “скромный любовник” начинает предпочитать служанку госпоже… Чем не интрига для водевиля средней руки?» (с. 161)48. Только и дела, что сюжетные ситуации «Горя от ума» здесь излагаются балагурным – под водевиль! – тоном. И как прикажете играть актерам – функционально или психологически?

Продуктивнее путь, который избрал Э. Безносов: он учитывает реальную судьбу «Горя от ума» в читательском восприятии. Если бы грибоедовское творение увидело сцену сразу же после создания, то тогда (и только тогда) «искушенные театралы, воспитанные на комедиях А. А. Шаховского, Н. И. Хмельницкого», быстро сбились бы на ожидание избитых сюжетных ходов – и были бы разочарованы в этих ожиданиях. Грибоедов взял самую ходовую ситуацию. Два претендента добиваются руки героини. Девушка благосклонна к одному, родители предпочитают другого. «Избранник самой девушки всегда являлся морально более достойным, а его соперник представлял собой образец пороков: заносчивости, самомнения, болтливости». «Далее все, казалось, зависит от умения драматурга вести эту интригу, виртуозно воздвигать на пути влюбленных препятствия, которые они не менее виртуозно будут преодолевать». «Поначалу Грибоедов, тонко играя на взаимодействии с традицией и до времени не включая механизма неподтверждения ожиданий, не разубеждает своего зрителя в справедливости его предположений»49. Но произойдет и разубеждение.

«С точки зрения традиционной комедийной интриги все эти злоключения главного героя должны были бы служить его развенчанию в глазах тех, от кого зависит судьба его возлюбленной. Внешне все именно так и происходит. Но в грибоедовской комедии парадоксальным образом сочувствие зрителя при этом достается именно отвергаемому. И сюжетное место, должное служить ниспровержением героя, становится его апофеозом в глазах зрителей. Публика уже поняла, что нерв комедии заключен… в борьбе общества с Чацким и подобными ему людьми…» (с. 5).

Какой вывод напрашивается? Водевильные ассоциации в «Горе от ума» носят отвлекающий характер. В комедию врывается жизнь. На ее фоне водевильные развязки выявляют упрощения, которыми не может руководствоваться не теряющий веселья, но и серьезный писатель.

КОМЕДИЯ? «Комедия» – вошедшее в обиход, привычное обозначение жанра «Горя от ума», хотя слишком очевидно, что «чистой» комедией пьеса не является, поскольку отягощена очень глубокими, отнюдь не шуточными переживаниями персонажей. Но вовсе отрицать комедийное составляющее тоже было бы не с руки. Трактовки накопились – на любой вкус.

Весьма распространено мнение, что «Горе от ума» потому комедия, что сфера комического здесь универсальна, такой подход проникает и в приемы изображения положительного героя. Да, проникает, но не в силу канона жанра тех времен, а в силу новаторства Грибоедова. Нет ни малейших оснований сомневаться в правомерности именования «Бригадира» и «Недоросля» комедиями. Но невозможно себе представить, чтобы, скажем, Добролюбов с Софьей или Стародум с Правдиным попадали в комические положения: их миссия совсем другая. Положительное (утверждаемое) и сатирически осмеиваемое здесь занимали каждое свою нишу. Соответствующие герои уже как будто рисовались разными перьями: одни – традиционно гусиными, другие как будто уже требовали перехода на металлические. Грибоедов «очеловечил» положительного героя – в основе своей героя комедии.

Убеждение А. А. Лебедева: «“Горе от ума” все пропитано стихией смеха – в самых разных его модификациях и применениях»50. Е. А. Маймин утверждает: «Без веселого, без смешного настоящая комедия не мыслима», – добавляя: «Чтение комедии без понимания собственно комического – это не только унылое и недостаточно углубленное чтение, но и заведомо неверное чтение»51. Исследователь выводит следствие: «Чацкий потому истинный герой комедии, что он оказывается у Грибоедова в комической ситуации» (с. 141). Следом эта мысль поясняется: «Появившись в гостиной Фамусова, с первых своих слов, Чацкий производит самое положительное впечатление. Он пылок, он остер, умен, красноречив, нетерпелив, полон жизни. Но он слишком пылок, слишком нетерпелив. И это слишком вызывает при взгляде на него, при знакомстве с ним – улыбку. Добрую улыбку. Но и чуть-чуть насмешливую. Это та улыбка, с какой умудренный жизнью человек смотрит на очень славного, очень чистого, но еще недостаточно искушенного юношу. Чацкий в “Горе от ума” и есть воплощение доброй юности: юной силы, юной честности, доверчивости, по-юному безграничной веры в себя и в свои силы», что «делает его вполне открытым и для трагического, и для ошибок комического свойства» (с. 142).

Так комическое начало проникает в характерологию. Чацкий, предполагая полное взаимопонимание с Софьей, поражен, что в его слова вкладывается смысл, которого в такой степени не было у говорящего! Читавшим и перечитывавшим «Горе от ума» ясно, что тема понимания / непонимания – сквозная для комедии; вот почему важно отметить ее начало. Вот подлинная завязка грибоедовского творения.

Чацкий еще не способен делать какие-либо обобщения, да сразу-то не получается и осмысление этой ситуации, но обескуражен: любимая его не понимает! А тут входит Фамусов; пользуясь случаем, уходит Софья. Фамусов вряд ли рад появлению Чацкого, но встречает его как родного – обнимает, говорит приветливое: «Здорово, друг, здорово, брат, здорово!» А Чацкий на вопросы отвечает рассеянно, под воздействием встречи с Софьей, которую понять не может.

Возникает своеобразнейшая репетиция опорных сцен «Горя от ума», когда партнеры вроде бы ведут диалог (якобы контактируют друг с другом), – а на деле не контакта ищут, а себя изъявляют. Репетицией сцену можно назвать потому, что тут зрителю ясно то, что говорится, и то, что недоговаривается, но это именно проба; ведущие диалог изначально плохо понимают друг друга, а дальше нас ждет ситуация острее, вплоть до прямого отказа слышать партнера.

Фамусову интересно знать, о чем успела Софья поговорить с Чацким, какие отношения завязались между ними при встрече. Объективно тут случай сказать, что прибывший как раз сегодня ночью девушке приснился, – основание для многообещающей завязки! Голос судьбы! Так возникает между Фамусовым и Чацким тема разговора, важная для одного и непонятная для другого.

Сказала что-то вскользь, а ты

Я чай, надеждами занесся, заколдован. –

Ах! нет, надеждами я мало избалован. –

«Сон в руку» мне она изволила шепнуть.

Вот ты задумал… –

Я? Ничуть! –

О ком ей снилось? что такое? –

Я не отгадчик снов. –

Не верь ей, все пустое.

Чацкому неизвестно, о каком сне Фамусов речь заводит. Он вообще «не в своей тарелке»: говорит – и невпопад – с отцом, а внутренне удручен неожиданной для него холодностью дочери.

Фамусов предлагает тему для общения:

Он всё свое. Да расскажи подробно,

Где был? Скитался столько лет!

Откудова теперь?

А у Чацкого все красноречие куда-то подевалось. Отговаривается необходимостью побывать дома и вернуться через час: «подробности малейшей не забуду…»

Только и отлучка ничуть не переменила состояние героя. Ни слова о своих путешествиях, никуда не свернет с вопросов все про Софью Павловну, чем вызовет прямое раздражение: «Тьфу, господи прости! Пять тысяч раз / Твердит одно и то же!» Фамусов улавливает подтекст: «Обрыскал свет; не хочешь ли жениться?» Встречным вопросом Чацкий удручает. Человек совершенно не чувствует партнера, он полностью погружен в свой мир, так что даже допускает прямую бестактность: «А вам на что?» Фамусов, надо заметить, реагирует на это остроумно:

Меня не худо бы спроситься,

Ведь я ей несколько сродни;

По крайней мере искони

Отцом недаром называли.

Реакция Чацкого на это по сути своей прямая и серьезная, но по форме безответственная. Он говорит о задушевном, а получается – проявляет праздное любопытство, на случай: «Пусть я посватаюсь, вы что бы мне сказали?» Фамусов отвечает всерьез; если разобраться, он говорит ожидаемое, ничем не удивляя:

Сказал бы я, во-первых: не блажи,

Именьем, брат, не управляй оплошно,

А главное, поди-тка послужи.

Наконец-то Чацкий демонстрирует уровень афористического мышления: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Но эта фраза приравнивается к объявлению мировоззренческой войны.

Комическое проникает в построение сюжета. А. А. Лебедев полагает: «Это произведение Грибоедова потому отчасти, быть может, и явилось комедией, что поединок Чацкого с Молчалиным, сам акт их противостояния заключают в себе нечто горько-смешное. Этот поединок, это противостояние, это соперничество роняет, конечно, Чацкого. И Чацкий сам это чувствует. И потому-то так досадует, так злится, так попрекает самого же себя за слепоту, за неумение понять ситуацию. Но сложившаяся ситуация вместе с тем лишь подчеркивает ничтожность Молчалина. В результате Чацкий оказывается в положении героя, который способен вызвать чувство некоего сострадания или даже порой ироническое сочувствие»52.

Добавление к пониманию жанра грибоедовского творения дает наблюдение Т. Алпатовой: «Особенностью комедии стало именно своеобразное “испытание” истины, сопоставление различных точек зрения, различных мнений по тем или иным вопросам – в этом диалоге, в действительной борьбе взглядов ничего не предрешено заранее. Не случайно нередко мы ощущаем странную правоту самых, казалось бы, “неправых” героев, – а изображение Чацкого, словно слишком “живое”, недостаточно оторванное от развития интриги, прежде всего любовной, не дает ему сделаться лишь “рупором авторских идей”, героем-“резонером”, который не может быть смешон. В пьесе же над Чацким нередко смеются – может быть, именно потому, что вопросы, о которых спорит со своими противниками, – неразрешимы, в них – как это всегда бывает в разговорах о будущем России – еще нет и не может быть застывшей истины»53.

А. В. Луначарский видел своеобразную неизбежность обращения Грибоедова к комедийному жанру (Державин фиксировал: «истину царям с улыбкой говорил»): «Значит, нужно было… найти такую манеру, в которой можно было и царям и подцаренкам говорить правду. Давно известна для этого шутовская форма; в этой форме можно было кое-что протащить; поэтому, оставив за Чацким – своим прокурором – всю полноту серьезности… Грибоедов в остальном старался сделать веселую комедию»54. А получилась «драма о крушении ума человека в России, о ненужности ума в России, о скорби, которую испытывал представитель ума в России» (с. 325).

Отмечая в «Горе от ума» жанровый синтез, за комедией оставим одну из жанрообразующих основ.

ДРАМА, ТРАГЕДИЯ? Проблема новаторства не обходится без сопоставления того, что стало, и того, что было. Видим это и в анализах «Горя от ума». Только с частичным использованием комедийной канвы Грибоедов вышивает по ней совершенно непривычные узоры.

Сыщется толкование с отклонением и в другую сторону. Либеральный критик конца XIX века М. О. Меньшиков не находил в «Горе ума» никакого комедийного начала: «В самом деле, почему “Горе от ума” – комедия? Ведь суть ее – не какое-нибудь пошлое разочарование, не игра мелких страстишек, смешных как пародия на большие страсти. В основе пьесы лежит горе, непритворное жгучее горе, и души не мелкой, а героической. И темная сила, причиняющая эти мучения, – не призрак, а действительная и могучая стихия. Страдания такого порядка составляют драму, а не комедию…»55. И далее: «Что, спрашивается, забавного в этой изящной и строгой пьесе? Ни в самом Чацком, ни в том, что его расславили сумасшедшим, нет ни на йоту смешного. В отрицательных типах, как они ни ярки, комизма вложено не только не больше, но скорее меньше, чем встречается в самой жизни: все эти Фамусовы, Скалозубы, Репетиловы, Молчалины другим талантом (например, Гоголем) могли бы быть представлены несравненно смешнее, чем позволил себе Грибоедов. Цель последнего была вызвать в зрителе не смех, не низменную радость увидеть на сцене нечто ничтожнее нас самих, – а вызвать внимание к горю благородного сердца и сочувствие ему» (с. 265). В. П. Мещеряков полагает, что «Грибоедов употребил слово “комедия” исходя из дантовской традиции»56.

Какова жизнь, таково и его художественное воплощение, полагает Ю. Н. Борисов: «обнаруженный Грибоедовым конфликт перерастал традиционные рамки комедийного жанра. Высокие социально-нравственные идеалы человека новых убеждений не находили условий для своего осуществления в реальных общественно-политических обстоятельствах, не находили опоры в массовом сознании. Острое идеологическое столкновение разнородных систем взглядов, оценок, общественного и личного поведения в существовавших реально и художественно воплотившихся в “Горе от ума” исторических условиях выливалось в неразрешимый конфликт. Отсюда естественно возникала трагическая интонация и открытый финал комедии»57.

Сложное взаимодействие контрастных жанровых тенденций влияет на приемы изображения персонажей. «Трагический герой в комедийном контексте – таков эстетический парадокс Чацкого, персонажа, который противостоит сатирически изображенному фамусовско-молчалинскому обществу, но не изъят из комической стихии произведения. Однако комизм положений, в которые попадает Чацкий, имеет иную природу, нежели комизм сатирических персонажей. Разоблачающий и карающий смех не касается Чацкого, который может вызвать улыбку (принципиально иной оттенок смеха) отдельными чертами своего характера и поведения: не в меру горяч и говорлив, не верит собственным глазам и ушам, когда Софья признается в своей любви к Молчалину, не соизмеряет степень искренности и серьезности своих высказываний с уровнем и настроением собеседников.

Юмористическая трактовка некоторых черт характера Чацкого, думается, не снижает образа героя, а скорее усиливает его обаяние и человеческую привлекательность. Герой, не лишенный слабостей, подчеркивает художественную объективность Грибоедова, преодолевшего традицию идеализированного изображения положительного персонажа комедии, благодаря чему образ Чацкого обрел жизненность, столь отличающую грибоедовского героя от резонеров и “голубых” персонажей предшествующей “Горю от ума” комедиографии. Одновременно юмор как бы обозначает дистанцию между автором и героем, которая несомненно существует наряду с не менее очевидной лирической основой образа Чацкого» (с. 13–14).

А. Е. Горелов посчитал Грибоедова «родоначальником жанра трагической комедии»58.

А. И. Ревякин иронизирует над односторонними определениями жанра. Он декларирует: «…мы не можем признать “Горе от ума” комедией. В пьесе слишком громко звучат трагические и драматические мотивы»59. Образы Чацкого и Софьи, полагает исследователь, нарушают дозируемые в комедии «границы драматизма»: «Как можно считать пьесу комедией, когда в ней драматично положение утверждаемых лиц, противостоящих отрицаемым, осмеиваемым? Притом эти положительные лица являются основными, действующими в пьесе от начала и до конца. Их драмой и заканчивается пьеса». «Хороша комедия, завершающаяся драмой обоих положительных персонажей!» (с. 120), – восклицает исследователь. Следом под ту же схему мысли попадает другой материал: «Реакционный, барско-бюрократический фамусовский лагерь, воспроизведенный комическими средствами, занимает в пьесе не подчиненное, а самостоятельное место. Разве можно назвать “Горе от ума” драмой, когда подавляющее большинство действующих лиц пьесы изображается в комическом свете и от начала до конца раздается обличительно-сатирический смех?» (с. 121). Отводится и определение «трагедия», поскольку «трагическая ситуация не завершается трагическим исходом, Чацкий остается жить» (с. 121). Универсальное обозначение таки нашлось – трагикомедия, которая «представляет собою органическое единство равноправных в своем выражении начал: трагического (или драматического) и комического» (с. 121). Как славно! Объявить «органическое единство» – и сделать вид, что проблема решена, тогда как она только обозначена. Но драматическое слагаемое реально и должно быть учтено. Оно и не противопоказано жанру высокой комедии.

СЦЕНИЧЕСКАЯ ПОЭМА? А вот такое жанровое воздействие рассматривается впервые – с удивлением, что этого не делалось раньше, – поскольку отсылка именно к такому жанру в качестве первоначального замысла давалась самим автором, а И. Н. Медведева указывала и на ориентир Грибоедова – «Фауст» Гёте (у Гёте Грибоедов позаимствовал и такое определение жанра).

Понятно, что первоначальный замысел (особенно в отношении формы) изменен; только неужели не осталось никаких его следов? Задачу четко и внятно обнаружить их ставил А. А. Лебедев: «Странно… предположить, что в “Горе от ума” невозможно отыскать никаких следов “первоначального начертания этой сценической поэмы”, как она родилась в сознании Грибоедова»60. Действительно странно, что исследователь цель указал, а от решения реальной задачи уклонился. Попробуем обозначить, чем особенно сценическая поэма отличается от драматургических сочинений. Высокой автономией немногочисленных картин, связь между которыми относительна. Особенно заметны неувязки в хронотопе. Некоторые действия персонажа мотивированы частной ситуацией, но приводят к неувязке черт его характера.

«Горе от ума» завершено в годы обострившейся полемики между романтиками и классицистами (романтики первыми осознали себя как особое литературное направление; классицисты не знали, что они классицисты, они делали просто литературу, но фактически действительно создали первое литературное направление; название ему дали те, кто с ними полемизировал, часто с добавлением уничижительных приставок: «ложноклассицизм», «псевдоклассицизм»; приставки со временем отпали).

Активнее всего романтики нападали на правило единства места и времени в драматургии: пятиактное действие совершалось без смены декораций, ему полагалось уместиться в 24 часа. Пушкин в черновом наброске «О трагедии» написал: «…место и время слишком своенравны: от сего происходят какие неудобства, стеснение места действия. Заговоры, изъяснения любовные, государственные совещания, празднества – всё происходит в одной комнате! – Непомерная быстрота и стесненность происшествий, наперсники… а parte столь же несообразны с рассудком, принуждены были в двух местах и проч. И всё это ничего не значит».

Грибоедов – практик, а не теоретик, ему неприятны те, «в ком более вытверженного, приобретенного пόтом и сидением искусства угождать теоретикам, т. е. делать глупости…»; упрек Катенина «Дарования более, нежели искусства» он обращает в комплимент: «Я как живу, так и пишу свободно и свободно».

Хронотоп комедии не слишком привлекал внимание исследователей. Обычно довольствуются отсылкой текста: «Действие в Москве, в доме Фамусова». Здесь усматривается классицистская традиция единства места, с некоторой новацией: дом большой, сценическая площадка варьируется. Констатации обычно завершались уверениями в победе реализма61.

Между тем ремарка к первому действию содержит странность: «Гостиная, в ней большие часы, справа дверь в спальню Софьи…» Позже из разговоров будет ясно, что в доме имеются мужская и женская половины; в спальню Софьи не могла вести дверь из гостиной. Молчалину достанется раздраженный вопрос хозяина: «Зачем же здесь? и в этот час?» Но быть в гостиной живущему в этом доме не криминал. Так ведь возле спальни девушки…

Историк Е. Н. Цимбаева констатирует: «План любого дворянского дома средней руки был одинаков: парадная анфилада заканчивалась в торцах крайних комнат окнами или зеркалами, которые зрительно расширяли ее протяженность…»62. Исследовательница уверяет: именно это мы наблюдаем в грибоедовской комедии: «Три первых акта проходят в последней комнате парадной анфилады…» Далее следует опора на ремарку: «…от которой дверь ведет вправо в комнату Софьи». Но на той же странице исторического комментария в качестве нормы фиксируется иное: от последней комнаты анфилады «вглубь дома уходили личные комнаты и спальни хозяев, отделенные от анфилады узким коридором» (с. 21). Топонимика сцены отнюдь не повторяет типичной топонимики дома!

Отметим курьезный парадокс. С первого просмотра спектакля или с первого прочтения комедии наверняка не заметно то, что станет явным, когда в этом доме читателю-зрителю станет все привычным. Фамусов на вопрос к Молчалину, зачем он здесь и в этот час, получает ответ: «Я слышал голос ваш». А ведь он действительно слышал голос хозяина! Только из комнаты Софьи, а не при возврате с прогулки возле своего «чуланчика» за парадной лестницей: оттуда хозяйский голос (к тому же Фамусов приглушал его, чтобы не разбудить Софью) никак нельзя было бы расслышать.

О нестыковках нужно сказать потому, что они есть, но ничуть не с целью уязвить писателя за художественное несовершенство его пьесы. Грибоедов учитывает повышенную условность драматического сочинения: на сцене действие развертывается несколько иначе, нежели в жизни. Соответственно скорректируем исследовательский принцип: уловить авторскую логику важнее, чем сравнивать изображение с натуральностью фактографии. Жизнеподобие достигается и даже доминирует. А потребовалось художнику, чтобы действие шло возле дверей девичьей спальни, он устанавливает соседство спальной и гостиной, ничуть не подсказывая специалистам именно такое архитектурное решение при сооружении барских особняков. Художник, в отличие от одиозного персонажа комедии, смеет свое суждение иметь. Оно важнее фактографии.

О несогласованностях постановок обобщенно писал Н. К. Пиксанов: «если художественное создание прекрасно в основном, такие несообразности только оттеняют глубокую правдивость целого произведения. Художественная культура зрителя состоит в том, чтобы не шокироваться трепещущей от толчка декорацией, изображающей гранитную стену, входить в условности актерской игры, воспринимать известные данные не по грубой их реальности, а как условности, как символы. Однако та же художественная культура позволяет более чутко воспринимать и недостатки пьесы, что не вредит, а только интимнее делает понимание творчества. …несообразности не так существенны. Они не нарушают ни психологической правды, ни логической композиционной схемы»63.

Топонимических ремарок не имеют второй и третий акты – и, вероятно, со смыслом: действие продолжается на той же сценической площадке; это приводит к новым накладкам. По логике вещей действие второго акта должно было бы начинаться в кабинете Фамусова, где под рукой надлежит быть календарю (слуге дается распоряжение: «Достань-ка календарь…», а не «сбегай за календарем»; здесь он и достает календарь, скажем, из сумки). Но распоряжения «домашнему» секретарю хозяин переносит в гостиную (присматривая и за дверью в комнату Софьи?)64. Докладывается о прибытии Скалозуба. Полковник что-то мешкает (хотя ему должно быть указано, где хозяин). Фамусов спохватывается: «А! знать, ко мне пошел в другую половину». Отлучается и приводит Скалозуба сюда, хотя никакого желания знакомить с ним Чацкого у него нет. После, недовольный Чацким, объявляет: «Сергей Сергеич, я пойду / И буду ждать вас в кабинете» (где бы и должно было диктовать слуге деловые записи. Там же продолжит принимать Скалозуба, но после того, как представит его Чацкому – и публике, конечно, в первую очередь). Скалозуб только успел невпопад отреагировать на монолог Чацкого – вбежала Софья с криком «Упал, убился!» (выяснится – речь идет об упавшем с лошади Молчалине). Тут логично: сцена происходит у дверей в Софьину комнату, куда девушка недобежала. Огорченный холодностью к нему Софьи Чацкий в конце второго действия уходит, не прощаясь, чтобы вскоре (после антракта) возвратиться к тем же самым дверям.